"Совьетика" - читать интересную книгу автора (Маленко Ирина)

Глава 2. Исповедь капитана звездолета.

…Мое первое воспоминание о детстве (только не смейтесь, я серьезно!) – бледно-зеленые стены роддома и чувство связанности по рукам и по ногам. Оно периодически сменялось свободой движения – когда меня перепеленывали – но всякий раз это длилось недолго, и не успевала я как следует расправить руки и ноги, как меня снова заворачивали в кулек, обвязанный лентами – под мой громкий рев. Если бы на моем месте была бы какая-нибудь диссидентка-демократка, она бы тут же заявила вам, что с самого младенчества была лишена свободы и видит в этом глубокий символизм «коммунистической диктатуры». Чушь собачья, ничего ни с каким коммунизмом общего не имеющая. Тесно спеленывать младенцев – старинная русская традиция! Говорят, что это делается для того, чтобы у детей не были кривые ноги.

Еще помню необъяснимое смутное чувство тревоги, нарастающее каждый вечер по мере того, как спускались сумерки (видимо, это было именно то время суток, когда младенцы обычно плачут).

Следующее воспоминание – запах разгоряченного от кипяченой воды цинкового корыта, в котором меня купала бабушка. Кто-нибудь из вас знает, как пахнет разогретый цинк? Думаю, что мало кто…

От бабушки Симы всегда веяло спокойствием и теплом. Она никогда не то что никого не шлепала – даже не повышала голоса, и тем не менее ее все слушались, даже дедушка. Самой страшной оценкой в ее устах было «Я этого человека презираю!» Если я себя плохо вела, она просто обиженно на меня смотрела. Этого было достаточно. «У бабушки на сердце от твоего поведения вырос камень» – с укоризной говорила она, и я стремилась сделать все, что было в моих детских силах, чтобы камень этот поскорее с бабушкиного сердца снять. Каждые полчаса я спрашивала: «Ну как, бабуля, он уже меньше?» – пока, наконец, не удостоверивалась, что «камень» до конца рассосался.

У бабушки десятилетиями не было ни выходных, ни отпусков, но она никогда не жаловалась. Ей некогда было сидеть и жалеть себя подобно утонченным «цивилизованным» дамочкам: «Для такой ли жизни я Смольный институт кончала? » «Глаза боятся, а руки делают» была ее любимая поговорка. А если кто-нибудь начинал кричать – оправдываясь при этом, что у него «нервы»,- бабушка спокойно говорила: «Не нервы, а распущенность!»

И мы привыкли считать ее материнскую заботу о нас само собой разумеющейся. Настолько же само собой разумеющейся, как советский строй.

Под праздники она пекла пироги и варила студень по ночам, когда мы все уже спали. Летом солила огурцы и помидоры и варила разные варенья. Я пыталась ей помогать; иногда мне это удавалось, чаще – нет, и я со стыдом вспоминаю, как быстро я сдавалась, когда мне говорили: «Женечка, ты еще маленькая; иди поиграй, еще успеешь наработаться» или «Иди лучше делай уроки, это пока твое дело, а мы тут как-нибудь сами управимся!»… Но до сих пор помню, какие травки нужны для соления огурцов (в Европе они почему-то всегда только маринованные, как будто европейцы и не представляют себе, что их можно солить без уксуса!)

Летом бабушка ходила на рынок и приходила оттуда с одышкой: от жары и от быстрой ходьбы у нее начинались приступы астмы. Она сидела и пыталась отдышаться, а воздух с тяжелым свистом вырывался у нее из груди. Мне было ее очень жалко и так хотелось сделать хоть что-нибудь, чтобы облегчить ее мучения!

А еще очень врезалось в память наше послеполуденное зимнее спанье у теплой печки – часа в 4, когда обед уже был готов, а мама с Шуреком еще не пришли с работы. Бабушка укладывала меня на свою кушетку, сама ложилась рядом и рассказывала мне сказку, чтобы я заснула. За окном медленно сгущались сиреневые зимние сумерки, теплая печка грела бок, было хорошо и спокойно….

Бабушка родилась в семье потомственного рабочего-металлурга. Ее отец был не только хорошим рабочим, но и известным у себя в квартале весельчаком и исполнителем частушек. Его даже прозвали «Васька-граммофон». В выходные он выходил на улицу погулять с дочерями Симой и Тамарочкой и начинал экспромтом петь: «Эх, яблоня, да с листочками, идет Васька-граммофон с двумя дочками!» А в будни приходил с работы со страшным радикулитом и лечился от него «народным средством»- ложился на пол и просил своих детей побегать у него по спине… Бабушкина мама, Вера, была наполовину полькой. До замужества она лет с 13 работала горничной у богатых господ. Они даже не могли себе представить, что их внуки через 50 лет будут инженерами.

С моей мамой у бабушки Симы отношения были сложные – наверно, потому что мама по своей натуре ее полная противоположность. Бабушка – сама скромность, не пользовалась косметикой, не следила особенно за модой (хотя прекрасно умела шить) и была очень строгих нравов в личной жизни (даже ее собственные дети называли ее на «Вы»). Мама же моя соответственно – яркая, модная и с юных лет пользующаяся большим успехом у противоположного пола. При этом у нее был сильный характер, мужской склад ума – и редкий талант легко и артистично сбросить некоторые свои обязанности, если те ей были не по душе (например, по уходу за мной) на других, с таким видом, что это дело естественное («бабушка твоя все равно дома сидит и ничего не делает!»). А во всем, что не удалось, обвинять кого-то еще. “Это твоя бабушка меня учила, что все хорошие!» -восклицала она, когда речь заходила об ее с моим отцом брачным фиаско. Это от мамы я переняла убеждение, что все домохозяйки – лентяйки. Хотя сейчас, cо своим жизненным опытом скажу, что лучше уж работать по 6 дней в неделю, чем «отдыхать» так, как бабушка! А еще она считала, что мой дядя Шурек – бабушкин любимчик, нисколько не задумываясь над тем, что если и так, то любимчик-то он потому, что с ним так легко и просто, и он не доставляет окружающим таких хлопот своими приключениями!

Нет, мама очень любила меня, везде возила с собой в отпуск; и c ней, в отличие от бабушки, можно было обсуждать все проблемы своей личной жизни, когда я подросла; но она была еще совсем молодая, и кроме меня, у нее еще была своя жизнь. Она приходила с работы с кульком конфет (у нее была дедушкина привычка тратиться с зарплаты на подарки!), совала мне весь кулек сразу под негодующее бабушкино «Сразу все, а потом ничего?” – и снова исчезала.

Но я рада, что меня воспитывала в основном бабушка. Кто знает, какой бы была я сейчас и каким бы было мое детство без нее? Бабушка вносила в нее главное, что нужно ребенку: cпокойствие и стабильность. Я часто завидую ей – эх, мне бы хоть одну треть ее терпения! Нетерпеливость – одна из самых мешающих мне жить вещей в моем характере.

Я слишком долго в своей жизни пыталась походить на маму и «оправдать ее ожидания» – хотя по натуре своей я к бабушке-то, оказывается намного ближе! Парадокс- многие бабушкины нормы и ценности вели свое происхождение из библии, но ни я, ни она сама этого не знали. Просто так воспитали ее ее собственные родители. Я думала, что все крылатые изречения, которые я от нее слышала – это народные пословицы и поговорки. Сама же бабушка в юности была членом «Лиги воинствующих безбожников». И свои жизненные ценности считала просто нормой поведения нормальных, порядочных людей.

…Еще одно воспоминание – колыбельные…

На языке цивилизованных наций убаюкивание ребенка именуется "comforting techniques" (приемы успокоения). Как насчёт того, чтобы просто-напросто спеть eму колыбельную? Слабо? Когда я была не желающей засыпать малышкой, колыбельные мне пели дома по очeреди. Мама и бабушка, дедушка и дядя. Когда один уставал, меня передавали другому. У каждого из них был свой репертуар.

"Я- Земля,

Я своих провожаю питомцев,

Сыновей, дочерей.

Долетайте до самого Солнца

И домой возвращайтесь скорей!"

– басил вернувшийся из вечерней смены в заводe дедушка.

Свои первые уроки отечественной истории я тоже почерпнула из колыбельных.

"Шел отряд по берегу,

Шел издалека,

Шел под красным знаменем

Командир полка",

– негрoмко пел мне дядя Шурек.

Это была единственная песня в его репертуаре, но пел он её так, что с того самого врeмени и до настоящих пор я помню весь текст наизусть. Мое детское воображениe рисовало заросший лебедой берег нашей речки, по которому шагал вооружeнный саблями и алыми знаменами отряд. Тогда я ещё не знала толком, что такоe "сыны батрацкие", но уже чувствовала по песне, что это – наши!

Из колыбельных же почерпнула я и первые уроки отечественной географии.

Мама пела мне песни союзных республик. Я требовала, чтобы обязательно всех 15-и – и очень расстраивалась от того, что она никак не могла припомнить ни одной киргизской песни. Зато она знала хотя бы по одной песне из всех остальных совeтских республик, названия которых я заучила тогда же. От "Ночью в узких улочках Риги" и "Там смуглянка-молдованка собирала виноград" – и до белорусской "из мешка бери картошку и питайся понемножку". От грузинской "Сулико" и до "Tы моя любовь, Азербайджан". Некоторые песни она даже пыталась спеть мне на языках народов республик, воспроизводя их на слух, после услышанного по радио.

Когда мне говорят сейчас, что "СССР был империей", я пытаюсь представить себе британскую маму, поющую своим детям в качестве колыбельных индийские, африканские или хотя бы уж на худой конец ирландские песни – и не могу. Для этого не хватит даже воображения писателя-фантаста. Отношение рядовых англичан (и соответственно, воспитываемых ими их детей) к (бывшим) подданным британской империи – и знание их об этих народах, за чей счёт они жили и продолжают жить – и сегодня, в ХХI веке, по-прежнему определяется словами героя старой пьесы о бразильской тетке Чарлея: "Так фамилия твоeй тети – Д’Aльвадорес? Она что у тебя ирландка, что ли?"

Любимой песней в мамином исполнении для меня был "Тихий рабочий поселок". Но когда я упорно отказывалась спать, пока мне не споют песен всех республик СССР, на помощь маме приходила бабушка. В её репертуаре была одна старая и такая жалостная колыбельная, что я засыпала только для того, чтобы не слышать, чем. она кончится.

Начиналась она так:

"Вечер был, сверкали звезды,

На дворе мороз трещал,

Шел по улице малютка,

Посинел и весь дрожал…

Боже, говорит малютка,

Я озяб и есть хочу…"

Дальше шли слова о том, что некому приютить и пригреть сироту, и что ему придeтся замерзать на улице. И даже перспектива того, что, возможно, кто-нибудь всe-таки пожалеет малютку и "накормит и обогреет" его, меня не успокаивала. Я прeдставляла себе этого малютку, закутанного, правда, в кроличью черную шубку, какая была у меня самой (что такое лохмотья, я представить себе не могла), бродящeго по темной, заснеженной улице, когда все люди укрылись у теплых печек – и буквально все мое существо начинало рыдать.

"Мама, зачем Вы такое ребенку поeте?" – не выдерживала моя мама. Но бабушка была мудрее. Так она воспитывала во мне чувство сострадания к людям, с самых ранних дней моей жизни. Уже тогда я четко усвоила, что то, о чем. пела бабушка, – страшное, гадкое, доисторическое прошлое. Древность. В наше время малютки не замерзают на улицах. У каждого из них есть теплая постелька, есть любящиe их близкие люди. И до самого недавнего времени я не могла себе представить, что это гадкое, доисторическое прошлое вернется – да ещё не просто вернется, а будет преподноситься нам, как свобода, демократия и невиданный прогресс в наших жизнях. Что, оказывается, это мы теперь вернулись в лоно цивилизации, из которого временно выпали, когда наши малютки – какой непорядок! – на улицах на 70 с лишним лет замерзать перестали.

…На цивилизованном Западе средние родители детям колыбельных не поют. Помните "Эту вeселую планету" и куплеты инопланетян? "Там песням уделяют ноль внимания, чтоб голос не расходовался зря". Средний цивилизованный родитель и представить себе нe может, чтобы он тратил часы на сидение с ребенком каждый вечер. Тем более, что пособия по эксплуатации – извините, руководства по воспитанию!- детей ничего не говорят о том, что последних можно усыпить колыбельными. Ребенка положено запирать в отдельной комнате – проверив, не голоден ли он, сменены ли у него памперсы, какова температура в комнате, оставив включенным, на худой конец, ночник – и уходить. Родителям необходимо провести вместе, без него, "some quality time" – то есть, за чашкой чая и у телевизора, созерцая очередной выпуск мыльной оперы или захватывающего ток-шоу, в котором одна женщина рассказывает, как вытащила "трехдюймовое птичье перо" из своего собственного соска, а доктор просвещает свою многомиллионную аудиторию насчёт того, "что о вас говорит цвет вашей мочи" (я не шучу, оба примера взяты из популярной британской телепрограммы). Разве ж от такого можно оторваться ради какого-то там маленького крикуна? И вообще, пусть привыкает, что, как любил говорить Сонни, «you were born alone and you will die alone ”

Если ребенок, запертый в отдельной комнате, продолжает надрываться, учат западные эксперты, "можно подойти к двери и проверить, все ли с ним в порядке. Но ни в коем случае не вынимайте его из кроватки и не вступайте с ним в контакт взглядом. Иначе он не замолчит никогда. Он должен с ранних пор понять, что за плач он не получит никакого вознаграждения"

!????

Может, поэтому и вырастают из этих детишек такие, кто с поистине садистской радостью пытает сегодня пленных в Ираке? От того, что их родители считали простое выражение своей любви к ребенку – взять его на руки, прижать к себе, погладить, поцеловать, успокоить – не просто тратой собственного драгоценного времени, а делом даже "вредным", "вознаграждением за плач"? От того, что они с детства не знали, что такое любовь – не количество купленных им родителями кроссовок "Nike" и игр "Nintendo", а именно то чувство тепла и защищенности, которое так хорошо помню я, когда меня качала в одеялe не думающая о мыльных операх и цвете мочи и о том, как бы оставить себе побольше свободного времени, разогнав нас всех куда подальше, моя бабушка?

Может быть, именно поэтому матери наших солдат страдали при виде всех человeческих страданий, где бы то ни было в мире. ("Я сама – мать, и не хочу, чтoб страдали другие матери и их дети"), а матери солдат американских – гордятся своими сынками на службе у современного фашизма и начинают задумываться о том, чем. же, собственно, занимались в других странах их "замечательные мальчики" только уже послe того, как их тела присылают домой в цинковых гробах? Этим матерям, видно, тоже не пели в детствe колыбельных о замерзающей малютке. Они, как и их собственные дети, выросли, засыпая под монотонные звуки подвешенных к колыбелькам заводных музыкальных игрушек, призванных облегчить "каторжную родительскую участь"…

…С каждой новой спетой моими родными мне песней расширялся мой детский кругозор. Вскоре я узнала о существовании других стран, о таком явлении, как дружба народов:

"Вышла болгарка на берег Дуная,

Бросила в воду цветок…

Этот цветок увидали словаки

Со своего бережка

Стали бросать они алые маки,

Их принимала река.

Дунай, Дунай, а ну, узнай,

Где чей подарок?

К цветку цветок сплетай венок,

Пусть будет красив он и ярок"

"За правду сражается наш народ,

Мы знаем, в бою нас победа ждет

За счастье цветущей страны родной,

За мир и свободу идем мы на бой.

Шагайте, кубинцы!

Нам будет счастье

Родины наградой

Народа любимцы,

Мы солнечнoй республики сыны,

Нам рабства не надо,

Мы веpы и решимости полны,

Мы против власти беспощадной

И чужеземной своры жадной

Подняли знамя священной войны."

Ещё до школы я знала наизусть стихотворение:

"Если скажут слово Родина,

Сразу в памяти встает

Старый дом, в саду смородина,

Тонкий тополь у ворот…»

Я тогда не знала ещё, до какой же мне степени повезло. Повезло, что мы были "нецивилизованными". Там, где я выросла, все дышало связью поколений, связью прошлого и настоящего – и дедушка донашивал ещё свою телогрейку фасона конца 20-х, такую, какие показывают теперь в фильме "Собачье сердце",- и стоял на столе стеклянный графинчик с водой, и висели часы на стене, которые принадлежали ещё дедушкиным родителям, и каждоe утро мимо окон проходила с ведрами на коромысле к колонке за водой мать моей подружки Кати…. А высоко над нашим домом, на "горе", как назывался местный пригорок, под сенью огромных тополей, скрипели до поздней ночи на повороте новенькие чешские трамваи, за 20 минут довозившие нас до центра города…

Сегодня, как нас уверяют, ещё совсем немножко, ещё один рывок – и моя Родина с её смородиной в саду, запах которой я до сих пор помню, наконец "цивилизуeтся". Войдет, наконец, в мир, где у детей фактически нет бабушек и дедушeк, нет сказок перед сном, нет подвижных игр на улицах – и вероятно, поэтому нет и сострадания к малюткам на улице или к кому бы то ни было ещё. "Burn, motherfucker, burn!" – вопит под звуки рок-музыки в наушниках выросший с джойстиком в руке американский солдат в своем танке в Ираке, расстреливая в упор мирных жителей….

Хотим ли мы этого? Мира, где дома не варят варенья ("мы отучим российских жeнщин варить варенье!" – хвастались ещё в самом начале "демократии" немецкиe консервные фирмы, как будто бы это – действительное мерило нашего прогресса), мира, где меняют свои привязанности как перчатки, любя не то, что по душe, а то, что "в моде" (это только в "нецивилизованной" России ещё до сих пор помнят, кто такие «Смоки», Африк Симон и «Бони М» – и любят их!), где кладут ноги на сиденье в транспорте прямо рядом со специальным знаком, что это делать запрещается (в СССР в самом таком знаке нужды не было – никому из нас не пришло бы такое в голову. Видимо, из-за «несвободы» и «тоталитаризма»!), где никто, кроме иностранцев из стран Восточной Европы (по привычке ещё) и Третьего Мира, не знает, что в транспорте вообще-то хорошо бы уступать места старикам, беременным женщинам и маленьким детям… Мира, в котором вещи нельзя называть своими именами. Мир, в котором нельзя расиста назвать расистом, если у него толстый кошелек (это дефамация!) . Мира, где нельзя иметь свое собственное мнение, отличающееся от того, что "полагается" думать (или уж, по крайней мере, выражать это отличное мнение вслух)?

В этом мире нет места и детским колыбельным, с которых начиналось мое познание мира. Потому что чем. меньше знает и чем. меньше учится думать и чувствовать будущий потребитель и будущее пушечное мясо, тем лучше. Колыбельные остались для него чем.-то аномальным, ассоциирующимся с "недоразвитыми" (нехорошими) странами: недавно на Западе здешними "антиглобалистами" выпущен даже диск с колыбельными из Сирии, Ирака, Ирана, Афганистана, Кубы и Северной Кореи под названием "Колыбельные из "осей зла"!

Колыбельные мне все дома пели по очереди, и я спала в постели со всеми родными по очереди, и никому из нас просто в голову не могло бы прийти, что в этом могло быть что-то неприличное. И я и по сей день помню запах каждого из моих близких людей. И то чувство покоя и уверенности в завтрашнем дне, которое исходило от каждого из них.

…В отличие от спокойной бабушки, дедушка Илья, наоборот, был человеком с взрывным темпераментом, но зато очень отходчивым. Он мог наговорить тебе гадостей (в рамках приличий: нецензурных слов он не употреблял, но был очень категоричен и резок в своих оценках окружающих – и прям, почти как голландцы!), а потом ходить вокруг с виноватым видом и пытаться загладить свои слова. Бабушку он глубоко уважал. Хотя ей приходилось с ним несладко из-за его ершистого характера (дома дедушка никогда не скандалил: вместо этого у него была привычка выходить на улицу и заводить "дискуссии" с соседями!), бабушка в такие моменты героически грудью преграждала ему путь, а он потом отлеживался на топчане, служившем ему кроватью на кухне около печи, пил огуречный рассол и стонал: «Ой, какой же я дурак! Ой, мне плохо! Больше никогда пить не буду!»

Как и большинство наших мужчин, дедушка Илья был не прочь выпить, – а из-за того, что на работе у него был свободный доступ к спирту, проблема эта одно время приобрела почти катастрофические размеры. В те времена за выпивку на работе карали строго, вплоть до тюремного заключения – и Илья "принимал" буквально за 5 минут до конца рабочего дня, а потом галопом бежал к проходным , "пока не развезло". К дому он подходил уже на полусогнутых…

.Бабушка и дедушка и познакомились на заводе, где они вместе работали в химической лаборатории. Дедушка был гальваником по профессии. Закончив всего 7 классов, он не всегда мог четко и ясно изложить свои светлые мысли на бумаге, – и вот тут-то ему на помощь приходила бабушка. После её редактирования мысли обретали читаемую форму, и дедушка внес не одно рацпредложение и получил не одну премию за это на своем заводе.

С годами дедушка остепенился. Перед выходом на пенсию выпивал он уже только по большим праздникам и только в хорошей компании. И я его в самые "буйные" годы уже не застала. Мне было 3 годика, когда дедушка вышел на пенсию. Помню даже, как мы вместе ходили к нему на завод его пенсию оформлять.

В трезвом же состоянии он был просто замечательным: работал дома и на огороде не покладая рук ни летом, ни зимой. Он все время находил себе занятие: таскал из леса дрова, что-то чинил, копал огород, окучивал картошку, бегал по утрам с бидончиком за молоком… Он рассказывал мне придуманные им самим истории о 16 девочках, которые жили сами по себе, без родителей в доме на улице Металлургов (я потом долго искала там их дом!). С девочками случались всякие невероятные приключения, чаще всего -к ним залезали в рюкзаки разные зверюшки, зайчики или белочки, когда они ходили в лес за грибами.

«Аленка сидит в электричке, вдруг рюкзак ее к-а-а-к толкнет в бок!»- рассказывал в сотый раз дедушка, к моему такому же как в первый раз полному восторгу. А еще он рассказывал мне правдивые истории – о своей кошке, которой он носил с работы из заводской столовой блины в голодные годы, и которая точно знала, во сколько он приходит с работы и ждала его на углу; и о другом своем коте- крысолове. И о поросенке, который танцевал вальс, когда на улице играли на баяне, и сбивал пятачком с ног соседа, которого он за что-то недолюбливал.

Дедушка пел мне собственную версию песни «Во поле березка стояла», в которой были странные таинственные слова «чувиль на чувиль, чувиль на виль-виль-виль-виль» (мы так никогда и не узнали, что это такое!), возил меня с собой за грибами и на рыбалку, сделал мне на огороде качели, ходил со мной вместе за родниковой водой по железной дороге и купаться на речку. А зимой катал меня на санках. От дедушки я ещё до школы научилась названиям различных деревьев и растений, что не переставало поражать моих западных знакомых («откуда ты знаешь, как все деревья называются?”), научилась , какие грибы съедобные, а какие – нет (Сонни приводило в ужас когда я приносила из голландского леса белые грибы и пыталась их зажарить!) , и как надо копать картошку (чего дедушка, впрочем, все равно никому из нас не доверял!). Мы так и жили по-прежнему в доме его родителей, в старинной городской слободе – совсем близко от городского центра, но почти как в деревне. Все мы здесь друг друга знали и лицо, – однако со временем начало появляться все больше и больше переселенцев из деревень, которых дедушка, коренной горожанин, не выносил на дух (другой образ жизни, другое поведение: лузгание семечек перед домом на лавочке, мещанская, мелкобуржуазная любовь к вещам и деньгам, желание "жить так, чтобы Манька с Танькой завидовали" были ему глубоко противны) – и он всегда в открытую об этом говорил. А ещё, как и многие наши коренные горожане его поколения, он был заядлым голубятником.

Когда дома было что-то особенно вкусное, дедушка никогда это вкусное не ел – «берег для ребят» (для нас); зато когда еда уже портилась, он съедал ее – «чтобы не выбрасывать». Ни крошки у него не пропадало. Весь черствый хлеб шел голубям, для остального тоже находилось использование. Я еще была воспитана в таких традициях, что даже сейчас, почти 20 лет спустя, прихожу в ужас, когда вижу, как тоннами выбрасывают еще хорошие продукты зажравшиеся Westerlingen …

Дедушка Илья родился и вырос тоже в потомственной рабочей семье Ильичевых. Прабабушка Марфа, его мать, была очень строгой женщиной. Прадедушка Семен, его отец, ветеран Первой мировой (собственно, его не должны были брать в армию, как многодетного отца, но какой-то купеческий сын откупился от неё, и вместо него на фронт послали Семена), умер молодым, всего в 46 лет, – от дизентерии, и Марфа одна растила 6 детей (ещё несколько умерло в раннем детстве). Дедушка говорил о ней с неизменным уважением – и только посмеивался над тем, как во время Февральской революции "мать ходила на демонстрации и кричала: "Свободу!" Свободу!" (он очень комично тоненьким голосом демонстрировал, как она это делала). Видел он один раз в детстве и "святого" Николая Романова, о котором вспоминал с презрением ("Такой задрипанный, на курицу общипанную похож, в шинельке на лошади сидел. На фоне губернатора его и не заметишь!"). Он был единственным из моих родных, кто достаточно сознательно еще помнил «старый мир» (во время Революции ему было 10) – и ничего хорошего о нем он сказать не мог.

Два года Илья ходил в гимназию и ещё помнил такой доисторический для нас предмет, как "закон божий". Впрочем, в церковь дедушка не ходил и к религии относился равнодушно. Попов не любил. В годы Гражданской войны Илья, как старший из мужчин в семье, ездил в отчаянно-опасные поездки на Украину: менять вещи на хлеб. Он рассказывал о том, как путешествовал под вагонами, и как один раз во время такой поездки его отхлестал плеткой батька Махно.

Дедушка был видным и красивым парнем, но мало кто из девушек мог выдержать его характер: прямой, резкий, насмешливый. Он не был из тех, кто умеет красиво ухаживать. Наоборот, он мог, например, принести с собой на танцы в пробирке сероводород с работы, спрятать пробирку в кармане и потихоньку открыть ее во время самого романтического танца с девушкой…

Не был дедушка и коммунистом. Он так никогда и не вступил в партию. Зато в комсомоле и в партии активно была занята практически вся семья его будущей жены: сама бабушка и её сестра были комсомольскими активистками, , а их два брата, старший из которых, тоже Илья, начавший работать на металлургическом заводе с 9 (!) лет, вступил в партию в 1917 году в возрасте 17 лет, вообще стали профессиональными партийными работниками. Что и привело семью Поздняковых к испытаниям в 30-е годы. Илья и его брат Владимир были арестованы как "враги народа". Илья работал к тому времени в Ленинграде с С. М. Кировым. Тамарочка (о ней речь еще пойдет) тоже была на какое-то время арестована, а моя бабушка Сима, потеряла работу. Она рассказывала как-то о том, как шла в то утро на работу, намереваясь пойти в партком, чтобы рассказать об аресте брата (так тогда полагалось) – и по пути поведала об этом одной своей коллеге. Каково же было её удивление, когда её вызвали в партком раньше, чем она успела туда дойти! "Я сочла своим долгом пойти и рассказать товарищам об этом," – без тени смущения заявила ей коллега, которой она доверилась со своими планами. Впрочем, в те годы (как и теперь) такое поведение не было исключением. Подлость человеческая к коммунизму сама по себе не имеет никакого отношения. И это знали и Тамарочка, и бабушка, и их братья.

Бабушкин брат навсегда остался убежденным коммунистом. Он осел на Урале, стал там почетным гражданином своего маленького городка и несколько раз приезжал к нам в гости. Помню, как он, уже пожилой и совершенно лысый, замечательно пел – молодым, сильным голосом. И как, смеясь, вспоминал о своем заключении: «За что боролись, на то и напоролись!» Никакой злобы, никакой обиды «на Сталина» не было в нем. (Интересно, а кто-нибудь когда-нибудь собирал воспоминания людей, живших во времена реформ Петра Первого? Уверена, что там «обиженных» было не меньше, а то и поболе, чем в сталинские времена!)

…Поздняковы отделались легко: братьев сослали на Урал на 20 лет, а сестры нашли-таки другую работу. Тамарочка, проработавшая после этого почти 40 лет в областном спорткомитете секретарем, любит вспоминать не об аресте, а о том, как она написала письмо Сталину, пожаловавшись на несправедливость, а Сталин во всем разобрался и «дал ей путевку на курорт". На Черное море. А Симе помог устроиться на новое место её будущий супруг, знавший её по старой работе. Он потом всю жизнь посмеивался над ней и сестрой: "Комсомолки, в красных косынках!" Когда дедушке хотелось подразнить их, он делал глубокомысленное лицо и начинал так: «Лев Давыдыч был большой умница… А уж какой оратор !» – и хитро краем глаза на них поглядывал.

В 1941-м Илью отправили на фронт. Перед отправкой на фронт попросил бабушку его ждать. …. Бои под Ленинградом были такими ожесточенными, что дедушка остался в живых только потому что был ранен, и его вовремя вынесли с поля боя. По его словам, из всего взвода больше никого в живых не осталось. Помню, он рассказывал, что наркоз, под которым ему делали операцию, сокращает жизнь на 7 лет. Если бы дедушка прожил ещё 7 лет, он дожил бы до развала CCСР, до чубайсовско-гайдаровского ограбления народа, до всей горьковско-гоголeвской нашей сегодняшней действительности. Зная его характер, можно с уверенностью сказать: молчать и терпеть все это он бы не стал. A значит, недолго бы прожил… Может, и к лучшему, что не увидел он всего этого?

Сима была девушкой с теми качествами, которые так ценились в те годы в женщине: очень скромная, умная ("у матери ума палата»- всегда с гордостью говорил Илья о ней) , спокойная, терпеливая, работящая. Оба товарища по работе были уже не юными когда познакомились, а когда поженились в 1944-м, Илье было 37, а Симе – 30.

После войны у них родились двое детей – мама и мой дядя Шурек. ("У нас было удивительно счастливое детство!" – вспоминает моя мама. "Такое интересное, такое насыщенное!"). А ещё он взял на себя воспитание племянницы, 15-летней дочери его сестры, оставшейся сиротой. Она прожила вместе с Ильей и Симой ещё 15 лет, до самого своего замужества. И всю жизнь поминала его добром.

…Когда я уже была студенткой, у дедушки случилось кровоизлияние в мозг. Потому что он слишком волновался за бабушку, попавшую в больницу. С бабушкой-то все оказалось в порядке, а вот дедушку парализовало. Мы с трудом вытащили его из подвала, где это с ним случилось. Позвонили в "скорую": найти работающий телефон-автомат заняло где-то минут 40, а потом ещё 3 или 4 часа ждали врачей. «Перестроившиеся» уже врачи приехали, посмотрели на него и сказали нам: "Ну чего вы хотите? Старый же человек…" – и уехали.

Дедушка прожил ещё почти 2 года, не вставая с постели. Разум у него был в полном порядке, и ему было очень неудобно, что он доставляет нам такие хлопоты – за ним ухаживать. В редкие минуты затемнения он спросил однажды у бабушки: "Ты замужем?" От неожиданности она даже села: "Илюша, ты о чем спрашиваешь? Конечно, замужем!" "Жалко", – сказал он. "Почему?" "Хотел тебя пригласить в кино…"

Мама пыталась поднять его на ноги – различными лекарствами, массажами, терапиями, – и ей это почти удалось. Если бы не лечащий врач, которая пришла однажды к нам на дом, обнаружила его сидящим на постели и удивленно воскликнула, не думая: "Надо же, Илья Семеныч! Вы сами садитесь! А я уж думала, что Вы и не встанете…" После этого он слег окончательно. В ноябре 1990 года дедушка умер во сне. Беспартийный, критичный, но глубоко советский по своему характеру человек, он не дожил до краха нашей страны всего чуть больше месяца. Можно сказать, что ему в этом отношении повезло…

Сам того не подозревая, дедушка ушёл из жизни вместе с целой эпохой. Во многом трагической, но еще более – героической и славной, в отличие от пришедшей ей на смену ещё более трагической, но карикатурно-тупой, безнадежно-беспpосветной и нелепой по бессмысленности, с которой люди ежедневно теряют в ней свои честь, достоинство, здоровье и жизнь… Эпохи потерянного времени….

Меня зовут Евгения. Женя Калашникова. Фамилия досталась мне от другой бабушки- кубанской казачки, а назвали меня в честь двоюродной тети – той самой дедушкиной племянницы, которую он вырастил. Я родилась в год 50-летия Великого Октября, и не только я сама, но уже и мои родители не знали никакой другой жизни, кроме советской. В то время, как я уже сказала, мы еще не понимали, до какой степени нам повезло. Родиться именно в этой стране и именно в этот исторический промежуток времени на фоне мировой истории человечества было удачей куда большей, чем выиграть какой-то жалкий миллион долларов или евро в лотерею. Окружающая жизнь – спокойная, размеренная, без страхов и стресса, без унижений и слез – казалась нам естественной, как весенний свежий ветер. Казалось, что другой жизни просто и быть не может.

Я родом из среднего по размерам города в средней полосе России. Когда я была маленькой, я искренне не понимала, почему Москва – столица и СССР, и России. «Пусть Москва остается столицей СССР, а столицей России пусть сделают наш город!»- говорила я на полном серьезе своим родным. (Так же как с детским эгоцентризмом я удивлялась, когда встречала детей моложе себя: как, ведь я-то уже родилась! Зачем же людям еще дети? ) Москва была недалеко географически, но в то же время далеко: она ассоциировалась с чем-то величавым, торжественным и светлым. Впервые я побывала в Москве, когда мне было года два. Естественно, ничего об этом не помню. Мама рассказывает, что я заснула у памятника первопечатнику Ивану Федорову – и потом уже спала чуть ли не до самого дома. Наш городок – зеленый летом и занесенный снегом зимой, с широким разливом реки весной и вкуснющими яблоками осенью – состоял из старинного двухэтажного городского центра, пары кварталов с новостройками-пятиэтажками и девятиэтажками (для нас они были в такую новинку, что мы с подружками иногда ходили туда – покататься на лифте!) и остального – двух старинных городских рабочих слобод с одноэтажными домиками, крытыми железом и окруженными садами и огородами. Кое-где еще не было асфальта, а мостовая была вымощена булыжниками. Когда я подросла, мне доставляло огромное удовольствие объезжать наш квартал по кругу на велосипеде. Я знала все выбоинки на дороге и воображала себя смелым всадником на горячем коне – борцом за народное дело…

Мои родители рано разошлись. Разошлись, когда мне было года два, официально развелись, когда мне было 4. Разводы тогда еще были достаточной редкостью, но мама была очень эмансипированная женщина (она первой в нашем городе надела брюки), и раз что-то было не по ее, ее было не остановить. Иногда мне кажется, что лучше бы было, если бы она с ее характером родилась мужчиной, а отец (насколько я могу составить себе картину его характера по рассказам о нем) – женщиной. Тогда, может быть, у их союза был бы шанс.

Собственно говоря, я совершенно не помню, каким был отец (кроме его фотографий), но ни разу за все годы своего детства не чувствовала себя ничем обделенной. У нас дома были два замечательных мужчины: дедушка и дядя Шурек, младший мамин брат, которого я даже перестала звать дядей годам к 5: он стал просто моим лучшим другом. А глядя на некоторых отцов своих одноклассников, я в те годы иногда просто радовалась, что мои родители разошлись! Так что жалеть меня было бы совершенно не к месту.

Мама работала на заводе инженером (когда я родилась, она была еще студенткой, а отец – аспирантом), к моим 15 годам стала начальником большого отдела, работа ей нравилась, зарабатывала она хорошо (и чем дальше, тем лучше!), папа исправно платил алименты и не показывался – я была даже благодарна ему за то, что он этого не делал. Не только потому что совсем не знала бы, как себя с ним вести и о чем говорить, но и потому, что он не нарушал покой моего детства. Никто не таскал меня в принудительном порядке по разным домам в выходные, как это делается с детьми разведенных родителей на Западе, хотят они того или нет – потому что «у отца тоже есть его права». Я считаю, что все эти судебные решения принимаются не столько в интересах ребенка, столько в интересах другого родителя, а для самого ребенка они могут быть даже вредны. Я очень благодарна своему отцу за то, что он не был таким эгоистом и не мешал моему счастливому детству!

…Отец пришел один раз ко мне в школу после уроков, когда мне уже стукнуло 15. Я даже не узнала его сначала. Просто посмотрела на него и подумала: «Ой, какие наглые глаза! Прямо как у меня, когда я себя плохо веду….» – и только по этой мысли догадалась, что это был он. Он пришел поздравить меня с 15-летием и тоже чувствовал себя неловко. Мы оба, как и ожидалось, не знали, что сказать. Он сунул мне в руки какую-то техническую книжку: «Ты тут, конечно, ничего не поймешь, но это одна из моих научных публикаций». Он был прав: сопротивление материалов меня не слишком-то интересовало, хотя я и была отличницей по всем предметам, кроме физкультуры (опять-таки не в него: он у нас в молодости был чемпионом области по бегу на короткие дистанции!) «Ну, а характер у тебя какой?» – спросил он. Я пожала плечами. Как можно в двух словах описать незнакомому человеку собственный характер? «Настроение меняется часто. То мне так хорошо, а то просто плакать хочется -и без каких бы то ни было очевидных причин» Он кивнул: «Это мне знакомо…»

Сейчас у меня нормальные, хорошие отношения и с ним, и с его новой семьей.

…Иногда навестить меня приезжала на машине вместе со вторым моим дедушкой моя вторая бабушка- казачка, говорившая с сильным, сладким до приторности южным акцентом. И употреблявшая украинское ласкательное слово «рыбка». Еще когда родители жили вместе, бабушка-казачка получила от меня прозвище “Стенка”, потому что мы с ней так играли: я колотила ногами в высокую белую кафельную стенку ее печи (единственное, что я хорошо помню из всего ее дома!), а она на печку за это ругалась: «Стенка, не бей Женечку!» Потом уже после меня ее стала называть так и вся мамина семья: «Женя, иди, твоя бабка Стенка в гости приехала!» . И мне каждый раз становилось как-то неловко: от мамы я слышала пару нелицеприятных историй об этой бабушке (две женщины, видимо, просто не сошлись характерами, но в детстве, конечно, веришь только своей маме и только ее версии!). «Твоя бабка заворачивала тебя вместо пеленки в старую ветошь из дедовского гаража», «твоя бабка – патологическая врунья – она пыталась подсунуть мне на обед кролика вместо курицы,зная, что кроликов я не ем!»….Если она действительно такая, то зачем же мне тогда с ней встречаться? «Надо, Федя, надо!»- вздыхали мои родные и высылали меня ей навстречу.

От бабушки Стенки сильно пахло духами (она была из тех бабушек, которым «всегда только 45») , и она привозила мне всякую вкуснятину, вроде твердокопченой колбасы (она работала кассиром в магазине). А еще – экзотические вещи: грузинские сладости (чурчхелу) и разноцветные длинноухие абхазские вязаные шапки из овечьей шерсти. Ее мама, моя прабабушка, тоже казачка, была замужем за грузином, и жили они в Абхазии на берегу моря. Говорят, что у прабабки Насти был такой крутой нрав, что ее побаивалась вся деревня, несмотря на то, какая она была маленькая и худенькая. Муж-грузин за глаза посмеивался: «Знаете, как я стал у себя дома хозяином? Я ей никогда не перечу, но потом всегда все делаю по-своему! И вот так и стал настоящим хозяином в доме…» Глуховатая бабка Настя услышит, бывало, только последнюю фразу: «Это кто в доме хозяин? Это ты в доме хозяин?!» «Все-все, молчу, я ничего не говорил…» – ретировался дед Вахтанг… Ее невестка-грузинка рассказывала, что когда бабка Настя идет к ним в гости, их собака чует ее с другого конца деревни, воет и прячется!

Я с удовольствием уплетала копченую колбасу, а дедушка – второй бабушкин муж (за которого она вышла замуж после того, как на войне погиб отец моего отца, красивый молодой советский офицер родом с Поволжья) – высокий как жердь, худой украинец катал нас на своей белой «Волге» вокруг квартала, к восторгу всех моих уличных подружек. Он тоже был фронтовиком – фронтовым шофером и привез с войны пару красивых венгерских ручных вышивок (которые, по словам моей мамы, бабушка Стенка выдала на каком-то конкурсе за собственное рукоделие. Если даже и так, то что с того? )и смешной разговорник, в котором наших солдат учили, как говорить венгерским девушкам изысканные комплименты. Изданный, к слову, конечно, не советским командованием, а самими венграми. Мы дома хохотали до слез, когда читали его!

Дедушка увлекался охотой и иногда привозил мне в подарок мягкие заячьи хвостики, которые так смешно падали на пол, кружась, если их бросить с высоты. Говорил он мало, зато очень много курил. Бабушка называла его по отчеству – «Порфирьич». Никого совершенно не коробило, что дедушка был украинец, а прадедушка – грузин. Как не коробило никого, что моя пра-прабабушка с другой стороны была полькой. Или что лучший друг моего троюродного брата был корейцем (больше того – этого друга буквально обожал весь город! Только что на руках его не носили). В национальном вопросе люди были невинны и неискушенны: их интересовали только личные качества человека. «Изя, а ты кто, татарин?» – на полном серьезе спрашивала своего однокурсника по имени Израиль одна из маминых подруг. «Дура! Еврей я!» «Ой, правда? Настоящий?» – с восторгом восклицала она. «Ну конечно, а какой же, игрушечный, что ли?» «И в паспорте написано «еврей»? «Ну да». «Слушай, дай посмотреть, а? Никогда не видела!»…

Один раз бабушка и дедушка привезли с собой сопливого черноглазого пухленького мальчика, про которого мне сказали, что это мой младший брат. Мальчика звали, как дедушку – Петр. Петруша. Он был моложе меня лет на 5. Нас попросили держаться за руки, и нам обоим было от этого очень неловко – ведь мы друг друга фактически не знали. Хотя я всегда хотела иметь братьев и сестер – но у меня это как-то автоматически ассоциировалось с мамой…. А мама не хотела больше детей. «Смотри, как хорошо – тебе ничего ни с кем делить не надо!» . Потом уже и я сама привыкла к этой идее. И стала порядочной эгоисткой, как и многие в моем поколении…

Вскоре дедушка Петро заболел и умер, машину продали, и бабушка больше не смогла ко мне приезжать. Не то, чтобы это было совершенно невозможно: жила она хоть и далековато, но за час на автобусе и на трамвае вполне добраться. Но, видимо, это было ей уже трудно. А я только вздохнула с облегчением и больше не видела ее – и Петрушу тоже- до того, как мне исполнилось 27…

Я пытаюсь вспомнить хоть что-то о том, как мы жили до развода родителей – но в памяти не всплывает ничего, кроме подспудного чувства какого-то беспокойства. Помню только, что меня все время возили – из одного дома в другой, от одной бабушки в общежитие, где жили родители, а от них – к другой бабушке и обратно. Я очень не любила общежитие, у меня просто в животе начинало болеть, когда трамвай только еще подьезжал к нему. И когда мама разошлась наконец с отцом и вернулась к своим родителям, я была этому только рада, потому что у меня наконец-то появилось чувство дома. Больше не надо было никуда уходить. Это великая штука, ребята – чувство дома!! Вы даже не знаете, насколько великая. Это такая вещь, даже одни воспоминания о которой делают вас счастливым – вне зависимости от размера вашего дома и его обстановки….

Я не помню никаких родительских ссор или скандалов. Только со слов своей бабушки Симы знаю я, что один раз мама пришла домой с фингалом под глазом и горько плакала, но когда бабушка начала было ее утешать, она гордо сказала: «Это я плачу потому, что мне Гагарина жалко!» В тот день как раз разбился наш первый космонавт Юрий Гагарин…

…И вот так стали мы жить-поживать: я, мама, дедушка, бабушка и Шурек.

Еще одним, приходящим членом семьи была бабушкина сестра, Тамарочка. «Тамара-санитара», как я ее звала, после стихов «Мы с Тамарой ходим парой, санитары мы с Тамарой». Тамарочка и Шурек были моими лучшими друзьями. О Шуреке речь у нас еще пойдет.

Тамарочка была большая чудачка – с ангельским характером. Она могла спокойно выйти на улицу в двух разных носках – если не нашла пары. Думаю, что она за всю свою жизнь не обидела и мухи. Мне она казалась человеком без возраста, хотя на самом деле она была старше бабушки на 3 года. Маленькая, худенькая, с прической в стиле 30-х годов, она умела выполнять всю мужскую работу по дому сама и часто делала что-нубудь эксцентрическое, вроде саморучной «реставрации» старой иконы, которая была у нее дома: «Я тут икону подновила!»- рассказывала она нам, показывая ярко раскрашенную деву Марию: «А то она стала какая-то блеклая!»

Я всегда с нетерпением ждала выходных: на оба выходные Тамарочка приходила к нам почти на весь день. В отпуске – каждый день. Но ночевать у нас она оставалась только на Новый год. А уж как здорово было ходить к ней в гости, в ее старый дом на другом конце города, где стояло кое-что из маминой мебели, полученной ею при разводе (у нас дома просто не было для нее места), где росли старые вишни и сливы во дворе и жила еще соседка Тоня – в отдельном доме (с Тамарочкой у них был общий двор)! Тамарочка пекла вкуснющие, просто воздушные блины (у бабушки они такими почему-то не получались) и играла со мной в прятки. Она, конечно, прекрасно знала, где мое любимое местечко: у ее за шкафом, но каждый раз делала вид, что не может меня найти… Дома у нее была куча интересных безделушек, от которых нет никакой пользы, но в которые так любят играть дети: по субботам она развлекалась тем, что искала всякие забавные сувениры в уцененных магазинах. А еще мы с ней ходили вокруг квартала, наблюдая за разными проезжающими мимо машинами (пытаясь угадать, какого цвета будет следующая!) и классифицируя печные трубы встречных домов по их форме (в нашей классификации насчитывалось около 20 разных их видов: от «свечного огарка на ветру» до моего любимого »теремка»), и катались по городу на трамваях. Трамвайный билет стоил всего 3 копейки (цена стакана воды с сиропом из автомата – вкуснющей, обжигающей язык: никакую паршивую отдающую мылом «Колу» не сравнить с ней!) , и с ним можно было кататься по кругу на данном трамвае хоть весь день! Только при пересадке на другой надо было покупать новый. У меня были свои любимые места, которые я с большим удовольствием объезжала именно на трамвае. Например, кольцо вокруг одного деревянного жилого дома в Заречье – трамвай ехал так близко от него, что почти задевал его забор, и совершал вокруг него полный круг! Мне было очень интересно, как живется людям в том доме. У нас в квартале тоже был один такой необычный дом : двухэтажный, кирпичный, он стоял буквально впритык к железной дороге, да еще на ее повороте. Дом этот со всех остальных сторон зарос гигантскими деревьями, я никогда не видела никого ни входящим в него, ни выходящим оттуда, и это делало его еще более таинственным. Но люди в нем, безусловно, жили: на окнах зеленели домашние цветы, занавески были чистыми, и время от времени их меняли… Интересно, было ли в нем страшно по ночам? Потом уже как-то мама рассказала мне, что до войны там жила девушка, которой когда-то увлекался мой дедушка – со странным именем Руфа…

Еще Тамарочка водила меня в парк на аттракционы. Парк был далеко, и я бывала там не каждую неделю. Каждый поход туда был своего рода праздником. К походу туда на меня, как на всех девочек моего поколения, надевали огромные банты. Моим любимым аттракционом были качели, а самым нелюбимым – «колесо обозрения», потому что я, как и отец, ужасно боялась высоты. Еще в парке можно было покататься на взятом напрокат педальном автомобильчике, которые я страшно любила. Там играла веселая музыка, бегали дети с воздушными шарами, под детский восторженный визг кормили орехами и печеньем нахальных симпатичных рыжих белочек. А потом мы ели вкуснющее фруктовое мороженое в вафельном «рожке» за 7 копеек и ехали на трамвае домой…

Мама тоже водила меня в парк – по выходным и иногда по вечерам, когда она с коллегами после работы выходили туда на ДНД – добровольное народное дежурство. «Дружинники», как их называли, ходили обычно тройками, медленной прогулочной походкой, с красными повязками на руке. У них был при себе свисток – на случай необходимости вызова милиции. Они должны были следить за порядком и пресекать всякое хулиганство. Но пресекать было почти что нечего. За все то время, что я была с мамой на дежурстве помню только один раз, когда понадобилось их вмешательство: в отношении пьяного гражданина, который разлегся спать на газоне. Это было серьезным по тем временам «ЧП»! А еще был в нашей будничной жизни участковый милиционер, которого все знали по имени-отчеству, и который тоже знал всех на своем участке и часто просто приходил к людям – побеседовать, узнать, не жалуются ли они на что. Милиционер был человеком уважаемым – не ментом, как сейчас. Он был авторитетом даже для непослушных детей: припугнуть их милиоционером было мерой крайней, если не помогали другие меры.

И когда много лет спустя, уже в годы перестройки, я впервые увидела в Москве милиционера с дубинкой на боку, я сначала не поверила своим глазам. Это кого же он бить собрался? Какая в этом нужда? Тогда еще не было ни никаких массовых беспорядков, ни хулиганства, ни такого бандитизма, как теперь. Картина эта показалась мне настолько нелепой, что я просто давилась со смеху. Милиционер меня не видел – я шла позади его и не преминула сфотографировать его фотоаппаратом, который был у меня под рукой: показать дома, а то не поверят. Прохожие заметили, что я делаю, посморели на милиционера и тоже начали смеяться, а он так ничего и не понял.

А смеяться-то было не над чем… Дело в том, что это был уже не наш милиционер, не советский – и ему уже было кого защищать дубинками от народа. Только мы этого еще не знали. Но задуматься-то надо бы было.Выходит, для того, чтобы «вернуться в лоно мировой цивилизации», перейти на «новое мышление» и перенять «общечеловеческие ценности», необходимо прежде всего вооружить милиционеров дубинками? Хороши же «ценности», что и говорить…

…Как и дедушка, Тамарочка рассказывала мне придуманные ею самой истории. Ее истории были про Вику: озорную рыжую девчонку, от проказ которой никому не было спасения. Вика была дочкой «вдовы Тамары» (это я придумала, что Тамара вдова: ведь откуда-то же взялась у нее Вика!) и младшей сестрой разумной серьезной девочки по имени Тома. Вика проделывала все то, что сама бы я проделывать не решилась: ела сметану туфлями, тайком оставалась в кинотеатре на следующий сеанс и боролась со шведами (шведы тогда временно стали у меня вымышленным врагом номер один, благодаря латышскому фильму «Слуги дьявола на чертовой мельнице»).

Никакой вдовой Тамарочка, конечно, не была. У нее не было своей семьи. В молодости ее звали на улице «Тамара-модница», и она, в отличие от своей сестры Симы, имела множество ухажеров. Особенно военных. Но именно поэтому она так и не вышла замуж: выйти за военного означало бы необходимость переезжать вместе с ним по стране, а тут заболела раком ее мама… И Тамарочка, которая к тому времени осталась единственной из ее детей, кто еще жил дома, осталась за ней ухаживать….

Говорят, что «старые девы» – какие-то злые, фрустрированные, обиженные на жизнь создания, не знающие, как обращаться с детьми. Те, кто так говорит, никогда не встречался с нашей Тамарочкой. В ней не было и тени обиды на то, что так сложилась жизнь. Она со смехом рассказывала про своих давних «ухажеров». Она считала мою маму и Шурека своими детьми, а меня – своей внучкой. Мама и Шурек называли ее «крестная» (их еще, по привычке, в детстве крестили), а я – единственная некрещеная в нашей семье- просто Тамарой. Томочка была единственной из нашей семьи кто знал, когда в этом году Пасха. И единственной, кто раз в год заходил в церковь – под Пасху же, окрестить пасху и кулич. Несмотря на то, что семья наша была абсолютно нерелигиозная, Пасху дома отмечали – приготовлением этих специальных пасхальных кушаний и крашеных вареных вкрутую яиц. Мне нравились в Пасхе две вещи: сама пасха, белая, сладкая, с изюмом (ее можно было попробовать только раз в году!) и то, что в этот день , оказывается, можно было поцеловать кого угодно – со словами «Христос воскрес!» (я мысленно представляла себе, как с этими словами целую похищенного с Земли в состав моей команды звездолета Гойко Митича!). Ответить полагалось «Воистину воскрес!» Кто такой Христос и почему он воскрес, я знала смутно. Наверно, тот дяденька, что был нарисован на старой иконе, висевшей у нас дома (на самом деле на иконе был изображен не он, а Николай-Угодник).

А еще семьей Тамарочки были все спортсмены нашей области! Все они знали ее по работе. Ее уважали, и с ней советовались по разным вопросам, даже о своей личной жизни.

Ходить к ней на работу было захватывающе интересно: и не только потому, что там запросто можно было встретить всяких местных спортивных знаменитостей, но и потому, что это было единственное место, где я могла попечатать на настоящей машинке! Конечно, печатала я всякую ерунду, вроде распорядка дня команды на моем звездолете, но самой мне это казалось очень важным и интересным занятием. Сама Тамарочка провела за пишущей машинкой 45 лет….

Тамарочка доставала нам билеты на трек. Велоспорт с незапамятных времен был для нашего города тем, чем футбол – для какого-нибудь Манчестера. На нем провели все выходные своей молодости дедушка и бабушка. На нем провели свои детство и юность мама и Шурек. На нем фактически выросла и я. Хотя никто из нас самих велогонщиками не был (один только Шурек ездил на велосипеде по шоссе летом – для удовольствия!). Мы были болельщиками!

На крупные соревнования купить билет было практически невозможно. Народ сидел даже на деревьях вокруг трека – высоких тополях. Люди приходили на трек целыми семьями, в лучших праздничных нарядах – как ходят в театр. Если во время соревнований начинался дождь, народ не расходился, а прятался от него, надеясь его переждать. И потом сидел и терпеливо ждал, пока полотно трека не просохнет…

Финалы обычно начинались в воскресенье ближе к вечеру. Моим любимым видом программы был спринт. Как сейчас помню застывших в сюрплясе на крутом вираже, под восхищенное молчание трибун спринтеров. Легкий летний вечерний ветерок проносится по рядам, холодит кожу. Спринтеры все стоят, только перекатываются под загорелой кожей их икр накачанные мышцы. Наконец у кого-то одного из них сдают нервы, и он срывается с места… Помню звон колокола, возвещавшего последний круг (в будни этот самый колокол лежал на работе у Томочки в кладовке!). Спринтеры показывали такие чудеса бесшабашной храбрости на виражах, что просто дух захватывало! Естественно, они были нашими героями. Награждение часто проходило уже в сумерках, а домой мы шли, когда уже зажигались фонари.

Тамарочка и мама лично знали всех наших чемпионов. С Тамарочкой можно было запросто пройти под трибуны в полутемные боксы. И местная вело-знаменитость – белобрысый красный от загара дядя Вова с эстонской фамилией, к моей гордости, представлял меня всем как свою «невесту». Мне было 3, «дяде Вове» – лет 20. Я любила перекидываться с ним шутками. Но моим любимцем был смуглый и отважный недоступный для болельщиков спринтер с экзотическим именем Омар Пхакадзе, которого Тамарочка ласково величала «Омариком». Велосипедисты, особенно трековики, и по сей день представляются мне какими-то необыкновенными людьми.

Еще в детстве я очень любила ходить… в поликлинику. Моей любимицей была патронажная сестра Лидочка. «Пойду с врачами поразговариваю!»- важно говорила я, собираясь туда. Я вообще в детстве очень любила поговорить с незнакомыми людьми. Например, в очереди в баню, куда мы ходили мыться потому что дома не было ванной. (Мытье в бане – совсем иное, чем в ванной дома. Ты выходишь на улицу пропаренный буквально до костей, и как же хорошо потом спится! Вот только ужасно неприятно было выходить из банника в холод раздевалки.) Я здорово сконфузила как-то свою маму, когда начала пересказывать женщинам в банной очереди один ее сон: «Мама бежит по улице, а за ней – грузины, а она как закричит: «Миша! Ножкин!» Бедные женщины восприняли мой рассказ всерьез и долго еще неодобрительно косились на мою маму.

Говорить с незнакомыми людьми для советского ребенка не несло в себе какой-то опасности. Детские сады и школы не было нужды охранять от террористов и всяких психов. Мы твердо знали, что мы дети, и что взрослые глядят на нас соответственно. Детей в советском обществе любили и берегли. И хотя меня предупреждали, что не надо брать конфеты у посторонних – на всякий случай, никаких «всяких случаев» на моей памяти ни со мной, ни с кем из моих знакомых не случалось. Под маминым присмотром я даже «кокетничала с грузинами» на базаре (это по моим собственным словам, а на самом деле просто обыкновенно по-детски с ними разговаривала.). Люди были в основной своей массе добрые, хотя иногда и ворчливые: часто подавали тебе советы на улице, не будучи даже с тобой знакомыми- вплоть до того, как лучше одеваться. Но делали они это не со зла, а потому что беспокоились о других людях. Им было не все равно. Социальный контроль был развит очень сильно, и я вам скажу, не такая уж это плохая вещь! Если кто-нибудь попадал в беду, люди не отворачивались и не делали вид, что этого не заметили, а спешили на помощь. Нас так учили – не проходить мимо. Если напал хулиган – оказывать сопротивление, а не отдавать ему кошелек, как учат тебя на Западе, где государство обладает монополией на использование силы и не хочет, чтобы люди верили в себя и защищали свое достоинство. Ведь большинство хулиганов – трусы, и часто достаточно дать им отпор.

Самое главное – что в СССР у тебя никогда не было чувства, что ты – один. Что никто не придет на помощь, если что-то случится. (Именно потому мне всегда были так непонятны и несимпатичны герои американских фильмов – герои-одиночки.) Это окрыляющее чувство вселяло в человека небывалые силы. Со злом важно не мириться, а все, что мне пытаются вдолбить в голову в этом «цивилизованном обществе» – это именно необходимость смириться с ним!

Мы, дошколята, бегали по улице в очень коротких платьицах, из-под которых иногда мелькали штанишки. Никто не обращал на это внимания. Никого из окружающих это не «возбуждало», никто не считал, что это «сексуально». Разговоры с детьми о «женихах» и «невестах», и то были в нашей среде просто чем-то для интеллектуально недоразвитых. «Деревня-матушка!»- презрительно говорили таким.

Когда меня спрашивали, кем я стану, когда вырасту (а это было для нас самым важным вопросом, а не идиотское в отношении ребенка «heb jij een vriendje/ een vriendinnetje ?”!), я сначала отвечала «балериной»! В 5 лет мама впервые отвела меня в театр на «Лебединое озеро». Балет покорил мое воображение, и в течение всего лета мы с подружками (с моих рассказов) играли в «Лебединое озеро» на улице: бегали вокруг квартала, размахивая руками, как крыльями, а Марусин братишка Андрюша преследовал нас в качестве Злого Волшебника!

А еще я была без ума от фигурного катания. Каждый раз, когда начиналась зима, и начинались трансляции чемпионатов по телевидению – от турнира на приз «Московских новостей» и чемионата СССР до чемпионатов Европы и мира – я доставала специальную тетрадочку и сама выставляла в ней оценки выступавшим спортсменам. Мои результаты не всегда совпадали с официальными. У меня были свои любимцы. Например, немка из ГДР Соня Моргенштерн (до такой степени, что я потом долго и всерьез требовала от мамы переназвать меня в Соню!). И, конечно же, все мы любили нашу Ирочку Роднину и дружно осуждали ее партнера Алексея Уланова, когда он ее оставил, и радовались за нее, когда она вновь победила уже с новеньким Сашей Зайцевым. Фигурное катание, как и хоккей, мы смотрели всей семьей. Помню матчи наших с канадскими профессионалами – лохматого игрока по имени Фил Эспозито, затеваемые канадцами драки на льду и возмущенный голос Николая Озерова: “Нет, такой хоккей нам не нужен!» . Я пыталась научиться кататься на коньках, но это оказалось не так легко. Дело было в ботинках: меня сначала поставили на хоккейные, с короткими голенищами, ноги в которых были неустойчивыми и разъезжались у меня, как у коровы на льду! Потом, когда мне купили настоящие «фигурки» дело пошло уже легче. А еще дядя зимой строил для меня возле дома горку из снега и заливал ее водой, а потом мы вместе с ним и все соседкие ребята со свистом катались с нее!

В 5 лет я твердо решила, что стану знаменитой писательницей (именно так, а не просто писательницей! Тогда же я написала свою первую книжку: печатными буквами. Называлась она «Приключения Вики» (да-да, той самой, из Тамарочкиных рассказов!). Правил правописания я еще не знала (дело было до школы!) , писала как слышу, и поэтому сейчас мне ее особенно забавно читать.Читать я научилась годам к 4, и первой моей книгой была…ни за что не угадаете! «Хижина дяди Тома». Не вся книга, конечно – она была слишком толста для четырехлетней, но тем не менее, факт остается фактом. (Сейчас я вижу в этом глубокий символизм.) Меня учили читать по кубикам, но родные еще не знали, что я наконец-то выучилась, когда в один прекрасный день бабушка вдруг услышала захлебные рыданья, доносившиеся из-под стола. Она в панике заглянула под стол, думая, что со мной что-то случилось «Женечка, ты что?» «Еву жалко !» «Какую Еву?» «А вот из книжки…»- и я протянула ей томик со смятыми промокшими от слез страницами.

Так уж получилось, что общалась я в раннем детстве больше со взрослыми.

В 3 года я ходила в детский сад, но недолго. Детсад был заводской, далеко от дома. Мама завозила меня туда по дороге на работу и забирала после работы. Вставать приходилось страшно рано. У входа я подолгу не отпускала ее: «Мамочка, ну еще минуточку подожди, пожалуйста!» Меня пугала перспектива идти за стол и завтракать всякими вещами, которые я не любила (в детском саду было трехразовое горячее питание, включенное в стоимость месячной платы за него. Размер платы зависел от зарплаты родителя. Моя мама платила за меня 12 рублей (при зарплате в 140). На меня наводило уныние то, что дети там были какие-то недоразвитые: я просто не понимала, ну что забавного в давании друг другу каких-то глупых прозвищ. Это было ниже моего интеллектуального уровня. Я опережала многих из других детей в своем развитии, и мне было неприятно, что воспитательницы пытаются учить меня тому, что я уже и так без них знала. Что после обеда надо спать – не когда захочется, а в принудительном порядке. Хотя сама маленькая скрипящая раскладушка мне нравилась. Я лежала с закрытыми глазами, притворяясь спящей, и слушала, как наши воспитательницы сплетничают и обсуждают новую моду. Потом я пересказывала их разговоры дома. Иногда бабушка хваталась за голову…

К вечеру я каждый день становилась в детсаду у окна – одна, без игрушек, не обращая внимания на других ребят – и начинала мечтать. Именно тогда я впервые вообразила себя капитаном звездолета. Звездолет был огромный, напоминавший по форме 8-этажный дом. Он уносил меня и мою отважную команду к далеким планетам…. И самое яркое воспоминание от детского сада – весьма тривиальное: единственный день, когда я не спешила оттуда уходить, потому что на ужин был мой любимый пудинг с горячим киселем, а тут как раз мама пришла за мной с работы пораньше и пришлось уходить, не доев его…

Именно со времен посещения детского сада я начала болеть обычными детскими болезнями. Помню, как в первый раз я бредила от высокой температуры. Я отчетливо понимала, что несу ерунду, но язык не слушался меня и словно сам выводил фразы. До сих пор помню и одну из них:»Мама, а Карандаш был за мороз?»- и мои собственные мысли «ой, что же это я горожу?!» Карандаш был одним из героев детского журнала «Веселые картинки», который я очень любила.

На большой маминой постели лежали многочисленные узлы со старой одеждой и кусками материи, из которой бабушка время от времени что-нибудь шила. Каждый раз, когда постель стелили, узлы надо было с нее снимать и куда-нибудь перегружать на ночь. Когда я болела, мне разрешалось выстроить из них себе на постели высокую «стену», и я лежала за ней и воображала, что я страдаю от жажды в осажденной крепости….В то время воображением моим завладели советские «истерны», и я изо всех сил пыталась заплести из своих жиденьких еще волос много косичек и хотела, чтобы меня называли Зульфией.

В период посещения детсада я болела так часто, что дедушке стало меня жалко, и однажды он сказал бабушке: «Слушай, мать, мы с тобой все равно дома весь день. Пусть Надя (это моя мама) забирает Женьку из детского сада насовсем, хватит ребенка мучать» . Бабушка пробовала было сказать ему, что в детском саду меня могут научить чему-нибудь полезному. «Ерунда!»- дедушка, как всегда, был категоричен. -«Чему она там научится? Тому, что «Мирон-сопливый долдон»? (Это была одна из услышанных мною в детсаду дразнилок). И больше я туда не ходила, чему была очень рада. К теперешнему моему стыду, я была слишком большой индивидуалисткой для того, чтобы вписаться в коллектив – и в то же время мне всю жизнь не хотелось ничего больше, чем быть частью хорошего, нормального, здорового коллектива!

Друзья – ровесники появились у меня позже. В 1972 году лето было страшно жаркое. Такого лета я не припомню ни до, ни после того. Земля перед домом у нас потрескалась от зноя на квадратики. Когда ты бежала по улице, тебе в лицо дул не освежающий, а горячий ветер.Стояла засуха, где-то в окрестностях города горели леса. В соседский дом на нашей улице приехали новые жильцы. У них была дочка – моя тезка, на 2 года постарше меня, смуглолицая девочка с суровым лицом, низким голосом и какими-то необыкновенными, продолговатыми узкими глазами (новые соседи были чуваши с Волги). Она подошла ко мне на улице первая и сказала: “Давай вместе играть!» С этого все и началось. Через день она уже собрала вокруг себя всех соседских девчонок. Женя Николаева была прирожденным уличным лидером и заводилой. Мы все были от нее без ума. Женя была душой любой компании! Она знала кучу игр и умела нами руководить. Мы играли в классические прятки и догонялки, в «съедобное-несъедобное» (моя любимая игра!), в «цепи кованые», в «глухие телефончики», в «бояре, а мы к вам пришли…», в жмурки, салочки и в горелки. В городки. И, конечно же, в «дочки-матери» и в магазин – с нашими куклами. Больше всего мне нравилось делать «фруктовые соки», разводя в воде разного цвета акварельные краски.

Так мы продружили где-то год, когда я заметила неладное. Женя уехала на месяц в деревню, и в ее отустствие мы с девчонками, с Марусей и с Люсей прекрасно играли без нее и ни разу не поссорились. Ни одного-единственного! Между нами царила такая гармония, что я невольно вспомнила, как мы постоянно ругались – то из-за одного, то из-за другого, а в общем-то, из-за всякой ерунды когда Женя была с нами вместе. И меня осенило: я вспомнила, как она настраивала нас друг против друга, по очереди, исподтишка, настойчиво! Зачем она это делала, я не знаю и по сей день. Но факт остается фактом. Я рассказала Марусе и Люсе о своем открытии, и они тоже поразились, что раньше этого сами не замечали. Мы дружно постановили: с Женей больше не играть, а того, кто наше совместное решение нарушит, считать предательницей. И я ни разу не пожалела об этом решении. Мы с Марусей остались друзьями на всю жизнь, больше никогда не ссорились, и по сути дела, нам больше никтои не был нужен. Люся была «нашим-вашим, давай спляшем» и периодически все-таки играла с Женей, но мы ее, пожурив, так же периодически прощали. А я нажила себе – в лице Жени – первого в своей жизни врага… Но меня это не пугало. Зато с тех самых пор я больше никому не позволяла собой манипулировать!

…. Через несколько лет, когда все мы уже учились в школе, я случайно нашла у себя на огороде старую Женину школьную тетрадку с отметками. У нашей заводилы и уличного авторитета были сплошные «тройки» по русскому языку! И она окончательно перестала быть для меня авторитетом, а стала просто жалкой и смешной в своих попытках важничать. Для меня стало таким открытием, что лидер по жизни может быть троечником в школе ! А чему тут удивляться, посмотрите только на тех, кто сейчас руководит нашей страной и объявил себя нашей «элитой»! Троечник на троечнике сидит и троечником погоняет. И все – как Женя – с апломбом. Пытающиеся нами манипулировать. Вот потому мы так по-свински и живем, что не поставили их в свое время на место.

… Поколение моих бабушки и дедушки – удивительное. Все выпавшие на их долю в жизни трудности они воспринимали как должное, как часть жизни, не скуля от неудач и никого в них не обвиняя – и никогда не задавались вопросом, хочется им что-то делать или нет, если делать это было необходимо. «Не можешь – научим, не хочешь- заставим, позорить отряд не дадим!» . Для них не существовало в жизни ничего невозможного. И поэтому они оказались способными творить чудеса! Мое избалованное поколение, выросшее под девизом «если нельзя, но очень хочется, то можно» просто уже неспособно представить себе, что такое радость созидания, радость построения нового общества, без «а что мне за это будет?”

А я так завидую бабушке и дедушке! Я слишком поздно родилась. Если бы мне только можно было поменяться местами во времени с каким-нибудь репрессированным в 30-е годы спекулянтом или другим аферистом! Он бы в наше время стал «уважаемым бизнесменом”, может, даже олигархом, а я получила бы возможность жить не только для себя.

Как вам это объяснить? Никакая благотворительная деятельность этого не заменит. Благотворительность унизительна по своей сути и служит не столько помощи в ней нуждающимся, сколько успокоению совести того, кто ею занимается. А я хочу жить в мире, в котором «единица – ноль»! В котором, если в газете рассказывается о каком-то зле, тут же принимаются меры, а не просто все поохали и разошлись, как в «свободном» мире! И, в отличие от тех, кому сейчас по 20 и кто вырос, напичканный страшилками о Сталине и о коммунизме- вплоть до полного блокирования умственной способности задавать какие-то вопросы на эту тему, я-то хорошо помню, что такой мир возможен….Я застала его только немножко. Но он был таким ярким, таким по-человечески прекрасным, что никакой искусственный неоновый свет реклам «Кока-Колы» никогда не будет в силах его затмить. Я- человек, а не жвачное животное и не грызун. И я хочу жить для людей, а не для таскания орехов в свою норку!

***

… От мыслей о детстве меня отвлек телефонный звонок. Я быстро посмотрела на дисплей служебного телефона. Слава богу, это не клиент! Сегодня вообще не в меру спокойно: глупая фирма! Мы работали на голландский рынок, но закрывались на ирландские праздники, а в голландские праздники работали. Сегодня был как раз один из них – День Королевы . Ну, какой дурак станет звонить нам из Голландии в такой день? Клиенты не знали, что звонят за границу. Они набирали местный номер – и бывали неприятно поражены, когда, например, 17 марта телеответчик сообщал им, что фирма закрыта «по случаю национального праздника»!

…Когда я только что начала работать на телефоне, я была постоянно в состоянии эмоционального напряжения. Не только из-за того, что разговаривать приходилось с незнакомыми людьми, а я только что наконец-то осмелилась сама выбирать для себя продукты в супермаркете (см. выше). Телефон показывал, сколько звонков еще в очереди (в зависимости от фирмы – от 1-2 до 15!), и это очень меня нервировало. Хотелось поскорее решить проблему клиента и закончить разговор, чтобы остальным людям не пришлось так долго ждать. Наверно, в этом тоже сказывалось мое советское воспитание. Я привыкла автоматически считаться с другими людьми. Я так воспитана. Что бы я в жизни ни делала, прежде всего я думаю, а как это скажется на окружающих. Это доведено у меня с детства до такого автоматизма, что я не только не включаю громко музыку в квартире, но и в очереди в магазине стараюсь подсчитать сумму, которую мне надо будет заплатить, заранее и подобрать деньги без сдачи – еще до подхода к кассе. Чтобы не задерживать других. И ничто не раздражает меня так, как то, когда с людьми не считаются! Иногда создается такое ощущение, что в Ирландии ходят на почту, в магазины и в банки исключительно для того, чтобы пообщаться с тамошними служащими. Поделиться новостями и сплетнями. За спиной у них выстраивается очередь, всем людям надо куда-то спешить, а они преспокойненько разводят себе «ай-люли малину» минут на 10 – о погоде, о том, как себя чувствует старая Мэри Дохерти, у которой радикулит и о том, а стоит ли открывать новый сберегательный счет, или лучше пока подождать. Конечно, у нас дома их давно бы уже поставили на место, и, возможно, не в самой вежливой форме («женщина, давайте побыстрее, Вы здесь не одна!»), но в Ирландии это не принято. В Ирландии не принято огорчать собеседника, не принято в открытую говорить «нет» (лучше наобещать с три короба, а потом ничего не сделать!) . Это и именуется «культурные различия».

Но дело в том, что и у нас-то это качество – умение считаться с окружающими – является вымирающим. Потому что это была советская, а не просто русская общественная ценность.

Когда меня не было дома 5 лет, и я вернулась в перенявшую «общечеловеческие ценности» Россию, меня глубоко потрясла сценка в магазине: мальчик лет 10 грубо расталкивал всех локтями, а его отец, вместо того, чтобы осадить его, только его подначивал: «Давай-давай, толкай их! Так и надо по жизни!» И все молчали, словно набрали в рот воды. Что же это случилось с нашими людьми? Где наши храбрые, вездесущие бабушки – хранительницы общественного порядка?

Сама я молчать не собиралась. Когда какой-то наглый тип схватил меня на улице за коленку, тут же с хрустом дала ему по башке зонтиком. И увидела ужас в глазах прохожих – не от его хамства, а от того, что я осмелилась дать ему отпор. Люди, да вы что? Кто вас зомбировал? Сам хам несказанно удивился: «Что ты, что это ты?…» – и поспешно ретировался. Вот так. И чего было бояться как кроликам?

Что это за жизнь такая? Кто это там до посинения кричит на русскоязычных форумах в интернете о «достойной жизни»- получая по 3000 долларов в Америке за мойку чьих-то машин вместо 1500, которые он получал в России будучи пилотом? В чем заключается человеческое достоинство, и как можно вообще жить «достойной жизнью», если всего приходится унизительно бояться – сколько бы тебе ни платили?…

Я схватила трубку.

Добавить иллюст.- Пойдем пообедаем вместе?? предложил мне коллега Кун – маленький, почти на голову ниже меня курчавый забавный фламандец-полиглот, которого на работе за его знание языков очень ценили.

Кун был похож на меня – своим отношением к Ирландии. (“Я – бельгийский ирландец!»- на полном серьезе говорил он о себе. – «Зовите меня Шеймус !»). И тем, что тоже был разведенным. О бывшей жене он почти не рассказывал (а я, естественно, не спрашивала), но в его тоне чувствовалась саркастическая горечь. А еще он был таким эмоциональным – просто вулкан страстей! Если ему что-то или кто-то были не по душе, вокруг только пух и перья летели!

Фламандцы – совсем другие, чем голландцы, хотя и говорят на одном с ними (с большой натяжкой!) языке. У них искрометное чувство юмора. Я его ощутила еще по фламандским фильмам. Описать это чувство юмора словами не получится: оно утонченное и рафинированное. А слушая фламандскую речь – с ее мягким приятным на слух акцентом (моя мама сказала как-то, что голландский язык в устах самих голландцев звучит так, словно человек постоянно жует сырой капустный лист), с подлинно голландскими словами там, где голландцы уже давно употребляют вместо них английские и с отдельными французскими словами, которые, по моему ощущению, употребляются фламандцами не ради «красного словца» («посмотрите, я знаю французский!»), а когда люди хотят передать определенное отношение к предмету разговора, я часто жалела, что учила голландский язык в Твенте, а не в Лимбурге. Голландцы часто принимали меня по моему акценту за бельгийку, но сами бельгийцы, естественно, за версту слышали, что это не так.

Один раз Кун и я дежурили в офисе в субботу. Нам позвонил весьма рассерженный голландский клиент. То есть, довольные-то клиенты нам, конечно, никогда не звонили, но я заметила, что голландские клиенты по телефону намного нетерпеливее и грубее бельгийских в выражении своего недовольства. Когда я начала говорить с ним, он меня недовольно перебил:

– Мефрау , у вас там что, одни бельгийцы работают? Я только что говорил с бельгийцем, и вот теперь Вы…

– Извините, mijnheer , но я не бельгийка. Я русская.

На том конце провода воцарилось напряженное молчание; затем клиент резко сказал:

– Простите, мефрау, Вы, вероятно, очень умная, но для меня это уже слишком…

И бросил трубку.

…«Groe(-n-)tjes” (les petits legumes) » – смешно подписывал Кун свои электронные письма мне.

– Пойдем!- согласилась я. Обедали мы на первом этаже в курилке, прихватив что-нибудь горячее из передвижной палатки на улице. На этот раз я выбрала печеную картошку. Plain . Кун взял себе тоже картошку и ирландское рагу.

С Куном было легко и просто общаться. Он не заигрывал и был самим собой. Он был полон интересных рассказов. Он был из тех иностранцев, которые никогда не перестают носить в Ирландии аранские свитера.Он был вполне доволен жизнью здесь, возвращаться домой не хотел, но очень мечтал перевезти в Дублин свою пожилую маму, а на такую зарплату, какая была у нас с ним, не только было не потянуть ирландскую ипотеку, но даже и приличную квартиру больше чем в одну комнату снять было невозможно. Я ему сочувствовала. В Бельгии у них с мамой был собственный дом, но мама, естественно, не хотела продавать его и «сжигать все мосты». Такие вещи делаешь только по молодости, а даже сам Кун был старше меня лет на 6. Глядя сейчас на то, как я в свое время оказалась в Голландии, я не уверена, что решилась бы это повторить в более зрелом возрасте. Такие приключения мне сейчас уже не по нутру. Тогда мне было только 23 года.

– Ну как, звонков много?- спросил Кун, откашиваяась и с отвращением отмахиваясь обеими руками от густого дыма, окутывавшего курилку. Такой же дым постоянно висел во всех ирландских пабах, так что заходя в них, я перед дверями набирала в грудь побольше свежего воздуха, как перед нырянием в бассейн. Одежда после такого посещения потом тоже целую неделю воняла табаком. Отдельной столовой в офисе предусмотрено не было. В курилке было душно, за столами набилось человек 20, не меньше. Мы едва нашли себе местечко. Люди не замечали друг друга, каждый был занят собой: здесь вообще мало кто друг друга знал. В офисе была страшная текучка кадров.

– Да нет, совсем тихо. День Королевы же. И слава богу. Шурд в отпуске на две недели, а люди постоянно звонят мне по поводу программы, которую один только он у нас поддерживает. Что я им должна говорить? «Это мы не проходили, это нам не задавали?» Слушай, я так больше не могу, Кун. Они же нас совсем не готовили. Обещали такой тренинг, когда нанимали, а сами… Меня вообще бросили на телефон на третий день и сказали, что я «сама на ходу всему научусь» Ну, нельзя же так, а? Народ просто в ярости. У меня уже выработался иммунитет на их ругань. Но голова от нее болит. Утром на работу вставать противно.

– Ага, зато вчера была корпоративная вечеринка – на это у них есть и время, и деньги. Ты не ходила? Что-то я там тебя не видел…

– Нет, такие мероприятия не по мне.

– И правильно, ты ничего не потеряла. Там стриптограмма была. И женская, и мужская.

– В Ирландии?!

– Ага. Мне самому это свинство и дома-то надоело.

– Ну, это уже последняя капля! Лучше бы наняли специалиста по тренингу, идиоты! На следующей неделе у меня 2 интервью в других фирмах. Уйду отсюда, и весь сказ.

– А может, пока останешься, а? Без тебя жизнь здесь станет совсем невыносимой. Поговорить и то будет не с кем. А с кем я буду картошку есть?

– Да уж, «стритптограммы» картошку, наверно, не едят…

Мы оба представили себе одетого в полицейского красного от искусственного загара (ирландцы, как и моя мама, от загара становятся не смуглыми, а красными как рак!) стриптизера, жадно поедающего разваливающуюся у него в руках горячую картофелину и фыркнули. Космополитичный офисный народ покосился на нас. Здесь работали итальянцы и португальцы, немцы и французы, испанцы и голландцы. И даже одна девушка с Арубы. Когда я сказала ей «Konta bai, dushi ?”, она обрадовалась мне как родной. Она оказалась в Ирландии из-за своего ирландского друга. До этого они долго жили в Германии, где немцы принимали его за местного, а ее – за турчанку. Именно это и вынудило их в конце концов оттуда уехать…

Русских, кроме меня, не было (а уж советских – и тем паче…).

…В первый же месяц своего пребывания в Ирландии я как-то заметила, что одна из девушек, работавших в местной деревенской пиццерии, в жуткой глуши – явно не ирландка. Мигрантов здесь тогда было так мало, что этого просто нельзя было не заметить.

– Where are you from? – спросила я ее из интереса.

– I am from Turkey – ответила она.

– Oh, we are neighbours then!. I am from Russia . – воскликнула я.

И тут глаза ее округлились, и она перешла на чистый русский язык:

– Глазам своим не верю!! Надо же! Я из Баку!

– А чего ж Вы говорите, что Вы из Турции?

– А это потому что люди здесь не знают, что такое Азербайджан…

Общение с соотечественниками за границей никогда не вызывало у меня особого энтузиазма. Может быть, потому, что эмигрировать в основном стремится определенный и весьма мне несимпатичный тип людей. (Из всех правил бывают исключения, но в данном случае они настолько редки, что игра вряд ли стоит свеч.) Больше того, если честно, то я стремилась их общества избежать. Ирландцы не понимают этого: у них самих принято радоваться если встретишь в другой стране даже человека, у которого, как у Че Гевары, только бабушка была ирландкой. Как им объяснить, что когда мы встречаемся с соотечественником за границей, то у нас так или иначе речь почему-то быстро заходит о политике, и люди чуть не вцепляются друг другу в горло, если их политические взгляды не совпадают? И что мне не доставляет никакого удовольствия общаться с аферистами, скрывающимися от мафии, с женами иностранцев, все свои фразы начинающими со слов «а вот мой муж…», с ритуальным раздуванием щек от собственного «достижения» – как будто сами по себе они вообще людьми не являются – и с перебежчиками, готовыми выдать кому угодно любые секреты и вознести на родную страну любой поклеп, лишь бы им выдали заветный вид на жительство (в Дублине был один такой – бывший офицер ВМФ). Помните, как в стихах у Михалкова:

«Третий товарищ не выдержал,

Третий язык развязал.

«Не о чем нам раговаривать!»-

Он перед смертью сказал»

Перед смертью или нет, но разговаривать нам действительно не о чем. Я заметила, что в эмигрантских кругах «наших» знакомясь с новым человеком, прежде всего прикидывают «А можно ли будет из этого извлечь какую-то пользу?» Польза может пониматься каждым из них по-разному: от желания женить на тебе своего младшего брата, чтобы он смог выехать за границу («Гена у меня симпатичный; врач!») до желания начать «совместный бизнес по поставке в Голландию наших девиц легкого поведения», как предлагал мне еще в середине 90-х один не в меру предприимчивый бывший комсомольский работник из Москвы по имени Валентин. Но неизменно одно: как только они понимают, что никакой выгоды не предвидится, их бурное желание с тобой общаться (которого у меня не возникало с самого начала) быстренько сходит на нет. И слава, если честно говорить, богу.

Я сама вовсе не собиралась эмигрировать. А браки с иностранцами, когда я выходила замуж за Сонни, у нас еще были если не табу, то во всяком случае явлением весьма и весьма не приветствующимся. «Я не скажу, что это подвиг, но вообще что-то героическое в этом есть» . В мое время люди сторонились иностранцев как черт – ладана. Сейчас, наверно, уже мало кто помнит такое время, но «выйти замуж за иностранца» стало символом «статуса» среди наших женщин, сегодня так массово и бесстыдно преедлагающих себя «to the highest bidder ”, только спустя года 4 после нашего с Сонни романтического знакомства. Сказать этим женщинам, что ты выходила замуж не просто по любви, а еще и для того, чтобы вместе строить лучшую жизнь для угнетенной колониализмом родины супруга, что ты вовсе не хотела жить на Западе, и тебя не интересовало наличие у мужа недвижимости и машин – и у них в мозгах произойдет короткое замыкание. Дым пойдет от перенапряжения.

А еще я хотела просто посмотреть мир. Но в мое отсутствие «враги сожгли родную хату», и возвращаться оказалось некуда….

В офисе моего нового работодателя царил полный хаос. Я перешла в эту фирму не столько потому, что они платили на 1000 фунтов в год больше, сколько потому, что они обещали сделать из нас, лингвистов, специалистов по технической поддержке (technical support). Но какое там… Люди приходили на рабочие места и уходили с них с такой скоростью, что им позавидовал бы сам Абебе Бикила . Из-за такой текучки у фирмы не было времени как следует готовить новых работников к работе на телефоне- ознакомить их как подобает с продуктами,и пр. Вместо этого их бросали на телефон как на амбразуру дзота. Мало чья психика выдержит такую изощренную психическую атаку: когда по 8 часов в день 5 дней в неделю совершенно незнакомые тебе люди гневно обвиняют тебя по телефону в полной некомпетенции, а ты даже не имеешь права им рассказать, что происходит на самом деле! И народ – как раз именно поэтому! – бежал…. Бежал в другие фирмы, иногда – массово, чуть ли не целыми отделами! Получался своего рода замкнутый круг: фирма была снова вынуждена набрать новичков, у которых не было даже и тех небольших навыков, которые с грехом пополам собстаенными усилиями успели приобрести убежавшие. И все повторялось по новой! Кто это там у нас в годы перестройки вопил об «эффективности частных компаний»?…

Я выдержала там месяца два. Но и моему терпению пришел конец. Общество Куна было мне приятно, но не настолько, чтобы терпеть ради него то, что у меня каждое утро начинало нехорошо ныть в животе при одном только виде нашего офисного здания. Да и в конце концов, разве я его больше не увижу? Ведь в одном городе живем…

Сегодня была пятница, а в понедельник я намеревалась позвонить в офис и сказать, что я заболела. На 10 часов в понедельник у меня было назначено интервью в агенстве, нанимающем «специалистов по поддержке клиентов» для крупной компьютерной фирмы, а на 12- в телефонном центре тоже очень известной авиакомпании…. Я с трудом дождалась конца рабочего дня!

Кун уже ждал меня на автобусной остановке. Наша была конечной. От центра города – минут 45. Никакой тебе даже крыши над головой – один только столбик в поле. Автобусы- зеленые, двухэтажные. Обычно по пути домой я сразу забиралась наверх и выбирала местечко поудобнее: подремать до самого города. Но на этот раз Кун был рядом, и спать было как-то невежливо. Мы забрались наверх и сели на самые передние сиденья, откуда был замечательный обзор окрестностей.

Автобус тронулся. Мы ехали и смотрели, как возвращаются люди с работы. Многие прямо с работы заворачивали в паб. Ирландские женщины в строгих офисных костюмах при выходе с работы привычно меняли свои модельные туфельки на грязные кроссовки и шлепали в них вдоль улиц весьма неприятной на вид походкой, отдаленно напоминающей спортивную ходьбу- с раскачиванием локтей по большому радиусу. В отличие от ирландских мужчин, среди ирландских женщин очень много хорошеньких и даже красивых: до тех пор, пока они не откроют рот. Помню, как глубоко меня поразила в первый раз одна такая кельтская красавица: миниатюрная брюнетка с тиарой на голове, в вечернем платье, с густо намазанным загарной пудрой красивым лицом, из-под которого виднелась белая как мел шея, она стояла на остановке, вытряхивая из туфля камень и материлась так, что просто уши трещали. Казалось, что в ее лексиконе не осталось других человеческих слов, кроме различных вариаций слова «F***” . При этом она даже не ругалась, а просто нежно беседовала со своим бойфрендом (который был намного сдержаннее ее в выражениях). А уж когда я увидела, как они играючи выпивают по 5-7 пинт за вечер… (У меня при всем желании не получилось бы больше двух, и после этого мне было бы плохо!). Ирландки были работящими, независимыми, сильными и не терпели, когда им пытались вешать на уши лапшу (преимущественно ирландские же мужчины!) , но в чем-в чем, а в обилии женственности ирландских барышень обвинить было трудно. Интересно, как же это наши девушки умудряются ее сохранять, даже несмотря на постперестроечную искуссственно культивируемую в них вульгарность и на широко известную еще с дореволюционных времен репутацию русских женщин: “ Коня на скаку остановит, в горящую избу войдет»?

Я заметила, что Кун тоже посматривает на них в окно автобуса и смеется.

– Да… амазонки, да и только! Слушай, а у тебя много знакомых ирландцев было до того, как ты сюда приехала?

– Вообще не было, Кун. Одни пен-френды . Я начала с ними знакомиться лично уже здесь, на месте – и после первого месяца в Ирландии чуть не пришла к выводу, что здесь все или невероятные эксцентрики, или просто немножко сумасшедшие!

– Почему? Ну-ка,ну-ка , расскажи подробнее, это интересно!

– Да ну тебя, Кун, ты смеяться будешь!

– Когда это я над тобой смеялся? Я смеюсь исключительно над кааскопами! У меня на это патент.

– Ну ладно… смотри сам, потом не жалуйся, я тебя предупреждала! Например,первый из моих друзей по переписке был бывшим монахом, школьным учителем, христианским братом , который почти 40 лет провел в лоне церкви, а потом как-то вдруг понял, что эта жизнь не для него, и ушел в мирскую. Но церковью, естественно, от него по-прежнему веяло за версту! Второй в 50 лет все еще жил с мамой, посвятил всю свою жизнь одному индейскому племени в Мексике, куда он два раза в год отвозил им кастрюли и теплые одеяла. «Надо же, какой благородный, бескорыстный человек!-« подумала я, когда в первый раз услышала его историю. А на следующий раз он мне намекнул, что на днях снова отправляется в одну из своих опасных экспедиций по доставке одеял страждущим красноликим братьям, что не знает, вернется ли он оттуда живым, и что ему хотелось бы перед отьездом хоть в первый раз в жизни изведать немного женской ласки…. Мне стоило большого труда не оборжать его в голос! Потом был выпивоха из Корка с романтическим именем Пирс, который уверял, что его до безумия хотела женить на себе местная миллионерша, но он стоически ей не поддался. Он подарил мне ирландскую брошку за 5 фунтов, а потом нализался в пабе так, что у него не осталось денег на обратную дорогу до Корка. После того, как я за его билет заплатить отказалась, он через несколько дней прислал мне по почте письмо, гневно требуя возвращения своей 5-фунтовой брошки! Не иначе как собрался понести ее в ломбард… Потом еще был булочник из Донегала, который писал мне о том, какая он у себя в деревне важная персона. Когда я сообщила ему, что приехала в Ирландию, и дала свой телефон, он не соблаговолил мне даже позвонить, а просто прислал открытку:»В субботу я за тобой приеду!» Я, естественно, возмутилась: мало ли какие у меня могут быть другие планы, а он меня даже не спросил!- и нарочно уехала на целый день. Бедняга тащился на своем пикапе из такой дали, а остался не солоно хлебавши!

– Ого, а ты, оказывается, коварная женщина! – Кун еле сдерживался, чтобы не расхохотаться. Говорили мы друг с другом по-голландски, поэтому окружающие в автобусе нас не понимали.

– О ирландские мужчины, таинственные и непонятные существа! – продолжала я иронически. – Они могут поцеловать тебя в первый же вечер знакомства безо всякого к тому повода, ни с того, ни с сего, а потом так же ни с того, ни с сего начать бросать трубку, когда ты им звонишь, уверяя, что через день они уезжают в Испанию на два года (мужчина другой национальности хотя бы сначала попытался добиться чего-то более существенного!) А фермер, который простодушно поведал, что начал переписываться потому, что его мама хочет, чтобы он наконец женился?. А охранник аэропорта, который леденящим кровь голосом говорил, что должен сообщить тебе что-то ужасное? Ты мысленно готовилась по крайней услышать, что перед тобой – маньяк-убийца или больной неизлечимой болезнью, которому осталось жить считанные дни, а он трагически поведывал тебе: «Дело в том, что я женат!» – хотя непонятно, с чего он вообще взял, что для тебя это должно стать трагедией. А хозяин отеля в Керри, от которого сбежала его польская жена – и он самонадеянно полагал, что ты очень хочешь поскорее занять ее место? «Чего ты там прозябаешь, в этом Дублине? Что ты там забыла? У нас тут знаешь как здорово!»… А не имеющий никакого образования банковский клерк, который будучи чуть помоложе, был большим лоботрясом и постоянно прогуливал занятия в школе – пока, наконец, его папа, которому это не надоело, не взял его за руку и не привел к своему знакомому в банк:»Все, кончай свои закидоны. Будешь здесь работать!»- и так началась его карьера? А краснокожий садовник из Голуэя, искренне полагавший, что красный цвет кожи, полученный в солярии, сделает его более привлекательным, невзирая на все страдания от полученных ожогов, и предлагавший тебе руку и сердце – вместе со своей оранжереей – на первом же свидании? Еще был один студент – кажется, Брендан. Я думала, что ирландцы по своей натуре народ разговорчивый, а этот молчал весь вечер как партизан. Я думаю: ну, начну сама говорить, глядишь, и он разговорится. И знаешь что, Кун? Я развлекала его весь вечер историями из своей жизни как заправский клоун! А он все сидел и только время от времени бубнил себе под нос: «Yes, that’s right…yes, that’s right ”. Я подумала, что ему моя компания не по душе, а сказать прямо об этом он не решается, и наконец начала прощаться. И вот тут он открыл рот и выпалил: «А может, зайдем ко мне домой выпить кофе?» Сказать, что у меня отвисла челюсть при этих словах – значит ничего не сказать… Были еще два англичанина: один пресный как недосоленая рыба, упорно называвший ирландскую деревню Авока «Балликиссэнджел », а другой- менеджер по продажам в Восточной Европе, который считал себя невероятным экспертом по России, не зная ни слова по-русски.

Помню его рассказ о первом его выезде за пределы наших двух столиц- кажется, в Челябинск. В конце ноября. Наш «эксперт» поехал туда в своей зимней британской одежде. Приезжает, а в Челябинске -23 C… Никто не ждет его на вокзале, никто не говорит по- английски и ни один телефон-автомат не работает! Почаще бы таких диверсантов забрасывали к нам в глубинку – учить их надо, что умом Россию не понять! Добрался он-таки кое-как до гостиницы, умирает, хочет есть. Пошел в ресторан. В ресторане одна-единственная официантка пересчитывает зачем-то яйца. С таким скучным лицом. Он ждал-ждал, когда к нему побегут его обслуживать – на него ноль внимания. Минут через десять он не выдержал, с разговорником в руках на пальцах объясняет, что хотел бы покушать. Женщина окинула его ледяным взглядом: «У нас вообще закрыто!» Приехал оттуда от ангины чуть живой, вроде поутих ненадолго. А потом опять начал вопить: «У вас раньше была военная диктатура! Зато теперь у вас свобода личности!» Ну, пошла эта «свободная личность» как-то в Москве вечером через парк – захотелось сократить дорогу…. Очнулся в сугробе, без кошелька, без паспорта и без вставной челюсти. Слава богу, какая-то наша бабулька его на себе оттуда вытянула и доволокла до своей квартиры, а то совсем бы конец продажам мобильников его фирмы на Москве… Бабуля, видно, сознательная попалась, пережиток времен «военной диктатуры». Я бы это дерьмо так и оставила в сугробе лежать – может, хоть немножко поумнеет! Я ему говорю: «Может, у нас и диктатура была, но зато в то время зубы у тебя остались бы целы!» В Ирландии он корчил недовольные рожи всякий раз, когда в пабе играли « A nation once again ” – и умудрился при этом остаться неизбитым!Дело в том, что в этот момент он всегда рожу свою поворачивал в темноту: чтобы никто не видел. Вот вам и вся «свобода»! А врал напропалую как сивый мерин – даже по таким мелочам, как свой возраст. Убавлял себе 2 года – ну что такое два года, и какой в этом смысл? Он был патологический лгун, и я так никогда и не узнала, было ли это потому, что он менеджер, или потому, что он англичанин, или же и из-за того, и из-за другого. Скорее всего, последнее! Посмотри только на Тони Блэра, это же диагноз. Клиника. Я маме своей на них всех пожаловалась: чего это они такие? Там вообще нормальные люди еще есть? А мама сказала мне одну вещь, над которой я никогда раньше не задумывалась. «Что же ты хочешь? Нормальные мужики писем не пишут!»

– Все, все, ты была права, хватит, не могу больше! – Кун согнулся на сиденьи пополам от хохота. Мы уже подъезжали к Сэнт-Стивенс Грин.

… А еще был француз – убежавший работать в Ирландию от несчастной любви дома, некрасивый, длинноносый и ужасно галатный. Он единственным из всех моих новых знакомых поцеловал мне руку на прощание (я все норовила ее пожать, как героиня рассказа Жванецкого!) и не начал намекать, что он не прочь бы зайти ко мне на чай….

Был ирландский военный – пузатый капрал по имени Пол, страдающий приступами разговорчивости; был черноглазый и пустоголовый трепач-брокер по имени Фрэнк, строящий из себя «успешного профессионала», которого через месяц выбросил из сдаваемого ему дома его собственный друг, чьи 20.000 фунтов он профыкал на бирже….

Был продавец краски из Кавана по имени Шеймус – веселый, с легким характером, внешне напоминавший мне Адриано Челентано, очень почему-то стеснявшийся собственной волосатости. Периодически он уверял меня, что уходит от матери своего ребенка (у них были сложные отношения и смешанный брак :он католик, она протестантка). Впервые мы встретились, когда в Дублине проходил матч между Ирландией и Шотландией по регби, и город наводнили шотландские болельщики. Почему-то не только сами они все были в юбках, но и все сопровождавшие их женщины носили брюки! Ирландия выиграла, но никто из шотланцев не стал из-за этого с ирландцами драться. Вместо того они вместе пошли по барам, где, напившись., вдруг начали дружно скандировать: “We hate the English! We hate the English !”. Один из шотландцев – здоровый как шкаф детина в синей тартановой юбке – все тянул меня за руку: c ним потанцевать! Шеймус в красках рассказывал мне о том, как в юности был звездою регби местного масштаба, а я недоверчиво поглядывала на его тонкие ножки, хоть они и были в сочетании с широкими плечами….

Был курносый и бородатый парень из местного многоэтажного гетто под названием Баллимун, пригласивший меня полюбоваться шикарным видом с балкона его квартиры на 16 этаже (по дублинским понятиям, большая редкость – Дублин город очень низкой застройки). И мы действительно занимались в его квартире только этим – несколько часов любовались видом на самолеты, взлетающие из дублинского аэропорта, и на бухту (ее было видно аж до самого Дан Лири ). Потом он угостил меня самоприготовленным ужином и культурно отвез домой на мотоцикле! А через несколько дней прислал мне трогательное письмо, которое я храню и по сей день. «Я совсем не был уверен, что это была ты – на улице возле паба, но решил все-таки испытать судьбу и подойти. И я так рад, что сделал это! Женщина, которую я встретил у паба, была намного красивее фотографии, которую ты мне присылала по электронке- во всех отношениях. Вы – два совершенно разных человека. Немногие в наши дни несут в себе все качества истинной леди, а у тебя этих качеств в избытке.»

И по сей день, когда мне становится особенно плохо, я перечитываю эти строчки. Я специально отпечатала их на работе на принтере. Спасибо, Крис. Человеку с таким ущербным самомнением, какое было у меня после 7-летнего брака с моим латинским мачо, твои слова были просто необходимы…

Но если рассказать обо всем этом Куну, он может сделать неправильные обо мне выводы. Как скоропалительно сделала их в свое время совсем не знающая еще некнижной жизни Анита. «Тебе все время какие-то мужики звонят»- неодобрительно хмыкала она, намекая, что в моем положении – матери больного ребенка – это неприлично и несерьезно. Но ребенка-то рядом со мной, несмотря на все мои старания, по-прежнему все не было и не было, и я не знала точно, когда наконец будет… А выходные накатывали стремительно, и каждый раз к вечеру пятницы, когда делать становилось наконец нечего, на меня находила девятым валом такая могучая тоска, что мне хотелось только рыдать всю ночь и весь день напролет в подушку. Но рыдать не получалось, единственный способ заплакать заключался в употреблении по меньшей мере половины бутылки красного вина. После чего я начинала в голос причитать «Сонни, Сонни, зачем, почему, ну почему так получилось?» – и слезы лили уже градом, без остановки. Естественно, я не могла позволить себе такое, живя в одном доме с посторонними людьми. И поэтому на выходные я по возможности бежала от них – бежала в город, бежала на встречи с незнакомыми мне пен-френдами. Это было и бегством от самой себя. Мне хотелось почувствовать, что я еще живая, когда внутри меня все омертвело. Впервые в жизни я по-настоящему поняла свою тезку Женьку Комелькову. «А как же полковник, Женя? Как же ты могла?» …»А вот могла! Могла. Сейчас начнешь воспитывать или после отбоя? ».

Да, раньше я не понимала Женьку Комелькову. Теперь понимаю.

Мне здорово повезло, что ни один из моих друзей по переписке не оказался ни маньяком, ни извращенцем. Мое ощущение – что статистически вообще в Ирландии гораздо больше нормальных порядочных людей, чем в Нидерландах или чем стало сейчас у нас дома. По крайней мере, так было, когда я в Ирландию приехала. Сейчас и она неумолимо рвется к «общеевропейскому прогрессу»… Но все равно, по сути дела, я здорово рисковала, встречаясь с этими совершенно незнакомыми мне людьми, только я тогда об этом не думала. У меня был другая забота: забыть звериную боль. Почувствовать, что ты не одна. Хоть ненадолго. Так же, как у Женьки…

Мне было элементарно страшно по выходным. В будни просто не было времени и сил над этим задумываться. Страшно оттого, что я совсем одна в этой, хотя и такой замечательной стране. От осознания ответственности за будущее больной дочки, которую не с кем было разделить. Оттого, что никому до нас нет дела. И потому что если все время оставаться наедине со всеми этими своими мыслями и со своей тоской, можно просто свихнуться. А я не имею на это права. Я должна выжить. Не ради себя – за себя я теперь совершенно бояться перестала. После того, что уже было, мне хуже уже никогда не будет. Ради Лизы – потому что кому, кроме меня, она теперь будет нужна? Все это не объяснишь человеку, который сам в подобной ситуации не был. И еще я поняла впервые в жизни, что нельзя легковесно судить других, потому что даже на похожие стрессовые ситуации разные люди реагируют по-разному!

…Да, у меня началась совсем другая жизнь, чем была в Голландии – независимая, интересная. Я перестала бояться выбирать продукты в супермаркете и с наслаждением окунулась в новый мир – мир общения с людьми! Ко мне словно вернулись годы юности. Хотя нет, сравнивать нельзя, потому что в юности я была слишком для нее серьезной. «У тебя такое выражение лица, словно ты все время готова принести себя в жертву!»- презрительно сказала мне как-то, когда мне было лет 18, одна моя однокурсница, примерным поведением не отличавшаяся… Я постепенно переставала бояться людей и после такого долгого перерыва наконец-то становилась сама собой. Такой, как я была в дошкольное еще советское время. Карлсон сказал бы – «веселой и игривой, как молодой морской лев»!

Ни о какой «новой любви» или даже о поисках ее речь, боже упаси, вовсе не шла. Я не из тех, кто бросает карибских мужей в поисках «британских джентльменов» – я просто заново училась общению и одновременно узнавала много нового для себя о человеческой натуре. Сонни всегда повторял мне, что он только защищает меня от зла этого мира, и я решила убедиться, было ли ему действительно от чего меня так защищать. И еще – может быть, я что-нибудь потеряла в жизни, будучи все эти годы такой тихой, такой замкнутой и такой примерной? Может быть, я действительно чего-то была лишена, как нас теперь пытаются убедить? Мне не понадобилось много времени для того, чтобы прийти к однозначному выводу: конечно же, нет! Been there, done that, got that T-shirt – и теперь знаю точно, что все те «свободы» поведения, которыми пытаются соблазнить наших молодых людей, не стоят и сухой дохлой мухи!

…Пора было выходить из автобуса.

– Хочешь, съездим на выходные вместе на Аранские острова?- предложил на прощание Кун.

– Спасибо, как-нибудь в другой раз – обязательно!

Я еще не знала этого, но с тех пор я больше его ни разу не увидела. В понедельник сразу обе фирмы предложили мне немедленно начать работу на новом месте…..

И ни разу за все время, что я знала Куна, не пришло мне в голову, что он, оказывается, был в меня молча влюблен! Ну, молча – это слишком громко сказано. Не молчал-то он как раз ни секунды. Но ни разу даже намеком не говорил мне о своих чувствах. Потом признался по электронной почте – уже когда уехал обратно в Бельгию (из-за мамы). Через 3 с половиной года!

Мне было очень неловко, хотя и лестно. Я ничего не ответила ему – что я могла ответить?-, а про себя не переставала поражаться: как же так? Думаешь, что знаешь человека, а таких элементарных вещей не замечаешь… Но он действительно не подавал никаких того признаков.

… Был еще один друг по переписке, о котором я не рассказала тогда Куну. «Австралиец» Конор из Портобелло . Потому что я сама не знала точно, плакать мне в отношении него или смеяться.

Конор был уроженцем дублинского рабочего квартала Риалто. О своем детстве он вспоминать не любил: вечно пьяный безработный отец, сестра, угодившая в психиатрическую больницу, девушка, на которой он был вынужден жениться в 16 лет потому, что сделал ее беременной (ха, как будто его кто-то заставлял это делать!)… Одним словом, «на дне». Вскоре молодые уехали в Австралию, и там Конор провел большую часть своей жизни. Что случилось с их ребенком, я не знаю, но было однозначно ясно, что в живых его больше нет: когда я рассказала Конору о Лизе, в глазах у него заблестели слезы, и он отвернулся. После этого они с женой развелись, благо в Австралли, в отличие от Ирландии, это было возможно, и он зажил сам по себе. Стал инженером по холодильным установкам, со своим, как это теперь принято у нас говорить, «делом». И лет через 20 потянуло его опять на родину. Захотелось сменить карьеру. «Компьютеры – это будущее!»- любил говаривать он. Конор купил себе маленький домик в уютном Портобелло и целыми днями сидел в нем, самостоятельно осваивая премудрости компьютерной графики по книжкам. Идти на курсы он не хотел из принципа, а то, что самостоятельное обучение занимает столько времени (по его подсчетам, оно должно было занять еще по меньшей мере полгода), его не смущало: на него, как в дурацкой рекламе, которую показывают у нас по телевизору, «работали его деньги»: где-то он сдавал дом, кто-то руководил в его отсуствии его маленькой фирмой в Сиднее…

Конор был, как большинство дублинцев, маленького роста, который он компенсировал при помощи ковбойских сапог на каблуках а-ля Крокодил Данди, не снимаемых им даже дома. С большой белобрысой головой и с тонкими чертами лица, указывающими на гены викингов. Физиономия у него была кирпичного цвета, как у большинства имевших несчастье загореть ирландцев, только это был загар не из солярия, а результат 20-летнего пребывания в Сиднее, и потому был Конор в каком-то смысле как елка в нашей детской загадке – «зимой и летом одним цветом».

Как и многие ирландцы, Конор считал себя философом, особенно когда выпьет.

Его любимым пабом был «The Barge Inn” на Шарлемонт -стрит. Пьяным он не выглядел никогда – просто начинал долго рассуждать на абстрактные темы. Очень любил похвастаться тем, как он поразил американских ирландцев во время своей поездки в Америку тем, что указал им на параллели между борьбой ИРА (которую так многие из них поддерживали) и борьбой палестинцев (которых те же самые янки кельтских кровей считали террористами!) с израильской оккупацией. Это какими же дуболомами надо в первую очередь быть, чтобы понадобился аж австралиец для того, чтобы им на эти параллели указать!

Конор удивил меня прежде всего тем, что он сам настойчиво начал предлагать мне свою помощь – стоило мне только заикнуться, например, что мне надо куда-то доехать, как он тут же предлагал мне туда меня подвезти (я тогда еще жила в Майнуте). Или что-то починить, когда оно ломалось. Удивленная, я соглашалась – кто бы отказался, если человек, судя по всему, так искренне это предлагает? Взамен он тоже ничего не требовал. Но через некоторое время в него словно вселялся какой-то бес, и он начинал вопить, что все пользуются его добротой, сели ему на шею, потому что он такой безотказный (не только я, его родственники, например, тоже!), а ему надо заниматься своим компьютером, а мы все ему мешаем… Я обижалась – позвольте, сударь, но я вовсе не просила Вас о помощи, Вы сами изо всех сил ко мне с нею набивались!- и уходила. А через некоторое время он звонил мне, и все продолжалось по-старому. С ним было очень интересно разговаривать – он был такой умудренный жизненным опытом, какой-то меланхоличный и даже несчастный, а мне было одиноко, и мы снова собирались вместе и шли в его «The Barge”… «Ты там еще, чего доброго, сопьешься, в этой своей Ирландии!»- выразила мне беспокойство мама по телефону.

Things have derailed когда к Аните приехал на 5 дней ее бойфренд из Голландии. Она попросила меня на это время «куда-нибудь съехать» из комнаты… «У тебя же так много здесь друзей!» – был ее аргумент. Друзей?! Ни одного из них, естественно, я о таком попросить не могла. Кроме Конора. У него было 3 спальни в доме, жил он один и обращался со мной ровно, по-дружески, плюс я обещала не отвлекать его от компьютера. «Я буду только ходить отсюда на работу и после работы – сразу спать – и все.»

Благие намерения… Конору и самому не хотелось, чтобы я просто сразу шла спать после работы. Ему хотелось оторваться от компьютера и поболтать!

Одно за другим, бутылочка красного вина… пара ирландских песен (он обожал петь «Only our rivers run free ”и делал это, несмотря на весьма небольшой голос, очень музыкально и задушевно)… как-то ненароком речь зашла о Голландии, и я, не стесняясь особенно в выражениях, высказала ему, что я о ней думаю, и почему мне так захотелось уехать оттуда именно в Ирландию. Но, как известно, «opposites attract ”, и Конор до хрипоты принялся доказывать мне, почему Голландия, по его мнению, прогрессивнее – потому что там в таком случае, какой приключился с ним в молодости, можно бы было сделать его подружке аборт! Естественно, его аргументы были безрезультатны.

– Штаны свои тебе надо было держать застегнутыми, а не аборты делать!- разозлилась я. I can be pretty bad tempered if а conversation comes close to some sensitive subjects . – Не думаю, что твоя бывшая жена в 16 лет сама на тебя бросилась!

Он покраснел и с жаром принялся мне доказывать почему-то, как важно быть раскрепощенным в этой области. Ну, сейчас, Конор, я сделаю из тебя отбивную!

– О да? – насмешливо протянула я. – Есть вещи, которые мне просто совершенно не нравятся, хотя ваши раскрепощенные «гламурные» журнальчики уверяют, что все женщины ну обязаны быть от них без ума. И никто не заставит меня поверить, что я ненормальная только потому, что мне не нравится то, что так настойчиво «рекомендует» какой-то там идиотский журнал!

– А давай попробуем? – неожиданно предложил он. – Спорим, что ты просто еще не встретила человека, умеющего …. гм…

От такой наглости я просто онемела. А потом разозлилась до чертиков. Он что, надеется, что я сейчас в ужасе убегу от него, на ходу открещиваясь? На это и рассчитывает?

– А давай. Тоже мне, эксперт нашелся!

И вот так и произошло то, чего не должно было произойти…

– Ну, и как тебе? – спрашивал Конор каждые пять минут.

– Да так себе. Ничего такого особенного, – честно отвечала я.- Лучше бы не надо, а? Зря стараешься, ей-богу.

– Как же так? – искренне удивлялся он, словно была задета его профессиональная гордость. А я еле сдерживалась, чтобы не расхохотаться. Мне было ужасно щекотно. – А если вот так?…

– Да все так же….Слушай, скоро это уже кончится?

Надо сказать, что Конор был мне не противен – иначе бы я, наверно, действительно убежала, открещиваясь. И что хотя я осталась при своем мнении на данную конкретную тему, несмотря на все его старания, мое отношение к нему после этого несколько изменилось – я была не против того, чтобы наши отношения оставались такими, как есть, и не видела причин для него быть против этого. В конце концов, разве не он сам постоянно повторял, что не хочет себя ни с кем связывать?

Я совершенно отчетливо понимала, что в моем положении я не имею права на к чему-то обязывающие – то есть, полноценные – отношения с каким бы то ни было мужчиной. Это было бы с моей стороны верхом эгоизма – прежде всего, по отношению к Лизе. Не говоря уже о том, что я была эмоционально на такие отношения на данном этапе своей жизни не способна. Мне просто хотелось,чтобы был – и главное, не под одной со мной крышей!- человек, с которым можно быть самой собой: время от времени говорить обо всем и иногда быть немного близкой.

Однако Конор то ли не понимал этого, то ли сам запаниковал: у него начались навязчивые идеи, что я хочу с ним отношений именно серьезных. Я слушала сущий бред, который он нес – и не переставала удивляться: то ли он самому себе выдавал желаемое за действительное, то ли он таким образом обычно самоутверждался в собственных глазах: сначала «пририучив» женщин навязываемой им помощью (и всем остальным), а потом, когда они действительно захотят чего-то большего (а чего греха таить, мы, женщины, к мужчине легко привыкаем!…), гордо их отвергать. А я дала ему понять, что меня устраивает все, как было – и сорвала этим его проработанный до деталей маленький план по достижению состояния нирваны за счет очередного унижения еще одной жертвы… И вот он пытался убедить – причем не столько себя, сколько меня!- что я на самом-то деле, конечно же, хотела бы более серьезных с ним отношений, да только боюсь в этом честно признаться!

Да у него что, белая горячка?

Я почувствовала себя глубоко оскорбленной. Скольким еще жертвам распевал свои «Only Our Rivers Run Free” этот фрустрированный сын алкоголика с кучей неведомых мне комплексов неполноценности, вымещаемых им на противоположном поле? И так что же мне было делать с ним – плакать или смеяться?

…Сегодня была пятница, но я никуда не пошла. Хватит с меня. «Тебе нужна передышка, а сундуку – чтобы закрылась крышка» – как говорилось в туркменской сказке. Наконец-то у меня было отдельное жилье, и теперь я вполне имела право в выходные напиться и реветь дома всласть, никому не мешая. Два стакана ликера сделали свое дело…Оставалось только надеяться, что у хозяев в подвальчике, куда выходила стена моей комнаты, были звуконепроницаемые стенки. Часам к 10 я забылась в тяжелом сне.

А около полуночи неожиданно раздался телефонный звонок. Я перепугалась – уж не случилось ли чего дома с Лизой? Вскочила и, ничего не видя спросонья, стремглав сбивая на ходу мебель; рванула к телефону. Но в трубке молчали, потом я услышала какой-то далекий звук, похожий на всхлип. И трубку повесили. Пока я соображала, что же происходит, и кто же это может быть, позвонили снова. Женский голос с приятным французским акцентом после некоторого колебания попросил меня к трубке. Я была совершенно сбита с толку: кто же это может быть, и зачем я понадобилась ей в выходной в 12 ночи?

– Вы знаете Вилла? – неожиданно спросила меня незнакомка.

– Какого Вилла?

– Вилла Шарки из Роскоммона.

Будучи все еще полусонной (и не совсем трезвой), я соображала очень медленно.

– Ах, да. Это мой друг по переписке.

– Вы с ним встречаетесь?

Бог миловал, с ним я встретиться даже еще ни одного раза не успела. Вилл Шарки из Роскоммона писал стихи, играл, по его словам, на гитаре и был романтической натурой. Несостоявшийся поэт в 40 с лишним лет – каких, наверно, половина Ирландии!

– Нет, конечно. Я даже еще ни разу его живьем не видела. Только на фото.

– Правда?

– Девушка, извините, не знаю Вашего имени, ну зачем я Вам буду лгать?

И тут на том конце провода прорвало. Незнакомая француженка зарыдала, сказала, что ее зовут Амандина и начала рассказывать мне, как безумно она любит Вилла Шарки, и как до недавнего времени она и не подозревала, что он, кроме нее, пишет еще и другим женщинам, причем письма почти одинаковые – чуть ли не под копирку. Она случайно обнаружила в его бумагах и одно из моих писем с моим номером телефона и решила мне позвонить, чтобы вывести ирландского мерзавца на чистую воду. Мерзавца или нет, но она, судя по всему, была действительно по уши влюблена в этого типа, ибо через секунду после гневных обвинений в его адрес уже начинала доказывать мне, какой он замечательный. Я не спорила и вообще больше слушала, чем говорила. Мне стало ее очень жалко.

– Что я могу сделать для Вас, Амандина? Ну хотите, я вообще перестану ему писать, а все его письма мне отдам Вам?

– Правда? – она всхлипнула еще раз и почти успокоилась.

Вот таким странным образом познакомилась я с моей первой в Ирландии подругой женского пола. К концу разговора мы договорились, что в воскресенье Амандина приедет в Дублин, и мы вместе пойдем в зоопарк! Как две школьницы.

…Я вздохнула. Спать больше не хотелось. Я встала, оделась и под покровом темной ночи пошла к дому Конора: вывесить на его дверях огромный (каждая чашечка – чуть не с мою голову величиной!) купленный в благотворительном магазине за 50 пенсов бюстгальтер. Пусть знают эти ирландцы, как разбивать сердца бедным иностранным девушкам!

Как говаривал мой бывший супруг Сонни Зомерберг, «don’t mess with me !”