"Черные колокола" - читать интересную книгу автора (Авдеенко Александр Остапович)

БУДАПЕШТ. «КОЛИЗЕЙ». НОЯБРЬСКИЕ ДНИ

Полночь.

Расположившись за большим столом, едят, пьют террористы. Веселый говор, смех.

Дождь. В нагорной части Буды лишь кое-где мелькают огоньки. Притих, замер истерзанный город.

Михай сидит около рации. Слышен звон церковных колоколов. Ласло Киш прислушивается к их звону со слезами на глазах.

— Венгерские колокола!.. Выпьем, венгры, за наши колокола.

В самом центре Европы, над Дунаем, над большой дорогой народов, во второй половине двадцатого века открыто, безнаказанно пируют варвары средневековья, банда дикарей, братство сумасшедших, вооруженных длинными ножами.

И не ужасалась Западная Европа. Наоборот, ликовала, гордилась «революционерами».

Во все времена, во всех странах контрреволюция называла себя как угодно, но только не собственным именем.

В полдень 23 октября сообщники Киша именовали себя безобидными демонстрантами, молодежью, жаждущей справедливости, подлинной свободы, истинного человеческого коммунизма. К вечеру они стали «вооруженным народом». На другой день превратились в повстанцев, потом — в «национальных гвардейцев», в армию сопротивления. Сегодня они сбросили все маски, стали чистыми террористами, охотниками за коммунистами. Но Эйзенхауэр и Миндсенти все еще называли их борцами за свободу.

Ласло Киш глянул на часы и приказал:

— Михай, настраивайся!

— Готово! — Радист повернул рычажок громкости вправо.

Хорошо всем знакомый голос диктора венгерской редакции мюнхенской радиостанции «Свободная Европа» сообщил, откуда и на каких волнах идет вещание, и приступил к инструктажу.

«Национал-гвардейцы» перестали пить и есть, внимательно слушали.

— Венгры! Вы освободили из тюрьмы князя Эстерхази и кардинала Миндсенти. Так будьте же последовательны. Соедините ваш революционный героизм с вековой мудростью Эстерхази и святой верой Миндсенти — и вы будете непобедимы! Венгры! На ваших глазах распалась миллионная армия венгерских коммунистов. Не позволяйте ни под каким новым фасадом восстанавливать коммунистическую партию.

— Сами с усами! — Киш засмеялся и подмигнул своей ватаге. — Так или не так, витязи?

— Так!

В прихожей послышался шум, топот. Длиннорукий, заросший, вертлявый Геза вталкивает в «Колизей» раненого человека. Он выглядит ужасно: еле держится на ногах, грудь перебинтована крест-накрест. Лицо в ссадинах и синяках — следы свежих побоев, одежда изорвана в клочья, голова со спутанными волосами, полными кирпичной пыли, едва держится.

— Господин майор, разрешите доложить…

Киш вышел из-за стола.

— Здесь нет господ. Перед революцией все равны, байтарш, братья по оружию. Докладывай!

— Виноват, байтарш. Вот мой первый трофей — недостриженная государственная безопасность.

Геза вытолкал раненого на середину «Колизея». Тот еле стоял.

— О, как теперь скромно выглядят органы безопасности! Где ваше былое грозное величие? Где ваш карающий меч? Где ваша бдительность? — Киш засмеялся, и его смех подхватили «гвардейцы». — Где ты его раздобыл, Геза?

— В госпитале.

— А как узнал, что он работник АВХ?

— Посмотрите на его ноги. Желтые ботинки! Все авоши носят такие. Прятался в госпитальной бельевой. Врачи и сестры помогали ему.

— Надеюсь, они справедливо вознаграждены за свой поступок?

— Приговор приведен в исполнение на месте суда. Именем революции. Одним словом — кинирни!

— Благодарю, байтарш, от имени революции. Рассказывай!

— Я своими глазами видел этого авоша во вторник двадцать третьего октября в Доме радио с автоматом в руках. Твердолобый, вот его партийный билет. Пробит пулей, пропитался кровью — нельзя разобрать фамилии.

Киш аккуратно, двумя короткими пальцами, чтобы не измазаться кровью, взял партийный билет.

Человек в желтых ботинках потерял опору, ноги его надломились, и он упал. Сразу же попытался подняться. Сумел только сесть на черный, когда-то сверкавший паркетный пол. На большее не хватило сил. И в таком, сидячем, положении он чуть ли не доставал своей головой немощного плеча Киша. Сидел, качал непослушной головой и молчал.

Недавно Ласло Киш был просто веселым, полным надежд, чуть хмельным. Теперь, после ухода советских войск из столицы, после разгрома Будапештского горкома, после того как кардинал Миндсенти благословил его оружие и оказалось возможным без всякого риска вешать и распинать неугодных ему людей, после того как герцог Хубертус фон Лёвенштейн выступил по радио и выдал венграм от имени Западной Германии вексель, после того как Эйзенхауэр обеспечил победителей щедрым американским займом — после таких слоновых доз политического вдохновения Ласло Киш почувствовал себя в сто раз сильнее, стал бесшабашно веселым, беспредельно уверенным, до конца откровенным в своей ненависти к коммунистам. Опьянел от крови.

— Встать! Уважай революцию! — Киш лениво ухмыльнулся и хладнокровно ударил раненого. Бил партийным билетом по щекам, раз по левой, другой раз по правой, потом снова по левой. И хлестко, и звонко, и символично. «Недостриженный», конечно, предпочел бы дыбу, станок, растягивающий жилы, чем такое орудие пытки — партбилет. Вот! Вот! Пять, шесть, десять ударов.

Мальчик бил и радовался. Бил и удивлялся. Бил и себе не верил. Боже мой, какое время настало! Он, Ласло Киш, хортистский офицер, штурмовавший укрепления русских на Дону и под Воронежем, три года прозябавший в сибирском лагере для военнопленных, верный друг Америки, скромный Мальчик, стал полновластным хозяином придунайского центра Будапешта, своей властью судит тех, кто еще неделю назад мог судить его самого!

Раненый и не пытался закрыть лицо руками. Только глаза плотно зажмурил. Безмолвно принимал удары. Гордым молчанием защищался. Слезы скупо выбивались из-под опухших синих век, струились по щекам, смешивались с кровью.

Кровь и слезы, вера и правда, нет ничего светлее вас!

— Поднять! — приказал Киш.

Геза подхватил раненого под руки и, чтобы тот снова не рухнул на пол, прислонил к стене и держал в таком положении.

— Фамилия? Звание? Должность?

— Воды! — попросил раненый. Это были его первые слова, произнесенные здесь.

Киш кивнул, и Ямпец подал атаману бутылку с вином.

Раненый отрицательно покачал головой.

— Воды!

— Дадим и воду, — сказал Киш. — Мы добрые, как все победители. На, пей!

Раненый выпил полную кружку. Остаток вылил себе на трясущуюся ладонь и бережно, боясь проронить капли, смочил разбитый, пылающий лоб.

— Вода!.. — Он закрыл глаза и вдруг улыбнулся, поразив всех. — Вода!.. Пил ее больше тридцати лет и не понимал, какой это божественный напиток. Жизнь глотал… радость. — Открыл глаза, посмотрел в окно. — И Дуная не ценил как надо. И небо. И Венгрию… Любил ее и все-таки не до конца понимал, в какой стране живу.

Ласло Киш переглянулся с притихшими «национал-гвардейцами», недоуменно пожал плечами.

— Эй ты, желтоногий, не валяй дурака! Фамилия? Должность? Звание?

Киш не надеялся на ответ. Но раненый заговорил.

— Зачем вам такие подробности? Лейтенант я или секретарь райкома, сержант или учитель, подчиненный или начальник, Золтан или Янош — все равно убьете.

— Не убьем, а повесим. Вниз головой, — уточнил Ямпец.

— Молчать! — фыркнул атаман на своего адъютанта.

— Слушаюсь, байтарш.

— Убьем!.. Клевета! Революционеры не убивают лежачих и тех, кто сложил оружие.

Раненый попытался вскинуть голову, но не смог.

— Я не сложил… потерял сознание. Автомат выпал из рук… И теперь не лежачий. Видите, стою. Вешайте.

— Куда торопитесь? Неужели вам, такому молодому, не дорога жизнь? Сколько вам лет?

— Сколько?.. Вам этого не понять. — Закрыл глаза, размышлял вслух. — Я любил… мою правду, мою Пирошку, мою Венгрию, мир, людей, человека… Ненавидел ваши дела, вашу ложь. Жил я долго и хорошо. Не о чем жалеть. Горжусь каждым годом, каждым днем.

— О, какой ты языкастый! Любопытно, надолго ли тебе хватит пороха.

— У меня его было много. Все потратил.

Киш дулом пистолета поднял подбородок раненого.

— Фамилия?

— Коммунист.

— Звание?

— Коммунист.

— Должность?

— Коммунист.

Ласло Киш не терял самообладания. Спокоен. Любуется своей выдержкой и позволяет любоваться собой.

— Так!.. Национальность?

— Коммунист… венгр.

— Русский коммунист! Вымуштрован в московской академии. Давно из России?

— Россия все видит, все понимает… недолго вам зверствовать.

— Слыхали, венгры?! — Киш грозно поворачивается к своей ватаге.

— Хватит, наслушались! Повесить!

— Удавить партбилетом.

— Тихо! — Киш снова дышит водочным перегаром в лицо раненому. — Ты, конечно, сражался вместе с русскими?

— Плечом к плечу.

— Стрелял?

— Десять тысяч раз. Днем и ночью.

— И попадал в цель?

— Хортист, жандарм, помещик, диверсант, террорист хорошо видны — не промахнешься.

— И многих убил?

— Наверно, мало, раз вас столько уцелело. Жаль!

Киш едва сдерживается в рамках выбранной роли.

— Так… Хорошо. Я понял тебя. Все это ты болтал ради красного словца, набивал себе цену. Хорошо торговался, молодец. Хватит! Подписывай сделку. Отказывайся от своего хозяина, обругай коммунизм, и мы тебя помилуем.

— Презираю вашу милость.

— Последнее слово?

— Нет! В Венгрии никогда больше не будет контрреволюции. И в Польше. И в Румынии. Нигде. Мы теперь знаем все самые хитроумные ваши повадки.

— Чего церемонимся с ним, байтарш? Вырвать язык! — потребовал Ямпец.

— Тихо! Не зря мы с ним церемонились. Слыхали, венгры? Соображаете, что к чему? Это очень и очень полезный обмен мнениями! — Киш дулом пистолета пригладил спутанные, взъерошенные волосы раненого. — Мы довольны вашими откровенными ответами, господин коммунист. Теперь нам до конца ясно, что нас ожидало, если бы победили не мы, а вы. Ну, венгры, давайте сообща решим, какой смертью наказать этого говоруна.

Со всех сторон посыпались предложения:

— Сжечь на костре из красных флагов и знамен!

— Распять на звезде, а к языку пришпилить партбилет.

— Содрать живьем кожу!

— Благодарю за хорошие советы. — Киш улыбнулся. — Кто желает привести в исполнение приговор?

— Я! — сказал Ямпец.

— И я! — Стефан поднял руку.

Геза умоляющими глазами посмотрел на атамана.

— Байтарш, дайте его мне. Я нашел его, я и «выстригу».

— Твои руки вполне надежны, но… Ты свое дело сделал, Геза. Благодарю. Эй, Антал! На твою долю выпала честь отправить желтоногого на тот свет. Посади его в машину, вывези на бульвар Ленина, выбрось на грязный булыжник, вырви сердце и растопчи.

— Я… Я… — залепетал Антал.

— Заикаешься? — засмеялся Киш. — Ты же не имеешь на своем счету ни одного авоша.

— Я… Я…

«Хорошо, что это случится там, на бульваре Ленина, — подумал раненый. — Мне еще повезло».

— Ладно, я сам это сделаю, — сказал Киш. — Раздобуду еще двух авошей, заарканю всех, прилажу на буксир — и айда, тройка! Венгры, кто хочет прокатиться на русской тройке?

— Я! — взвился Ямпец. Он всегда и всюду был первым. Первого его настигнет и возмездие.

— И я, — солидно пробасил начальник штаба Стефан. Он не ревновал Ямпеца к атаману, не мешал ему выдвигаться. Пусть старается парень, набирается мудрости. Кровь врага — добрая наука.

Все «национал-гвардейцы» ринулись за своим главарем. Раненого потащили Геза и Ямпец.

Покидая «Колизей», Ласло Киш кивнул радисту:

— Михай, остаешься за старшего. Приглядывай за стариком и его кралей.

Антала атаман не взял с собой. Поставил часовым на лестничной площадке охранять штаб.

Никого! В первый раз за столько дней Михай остался один в логове мятежников. Дышать стало вольнее, легче. Глаза лучше видят. Он теперь слышит и шорох волн Дуная, плеск его вод у гранитной набережной.

Михай повернул до конца регулятор громкости радиоприемника. Звуки вальса, предшествующего очередному сеансу передачи «Свободной Европы», заполнили «Колизей». Пусть Антал караулит штаб и слушает Штрауса. Парень заслужил награду.

Михай тихонько постучал в дверь Жужанны. Она сразу же откликнулась и вышла.

— Что?

— Все хорошо.

— Ты один?

— Как видишь. Все уехали.

— Знаю. Слышала. — Жужанна посмотрела на стену, где висел портрет брата. — Они убили и нашего Мартона. Теперь это так ясно.

— Они убили Мартона, а мы с тобой… Ах, Арпад, дорогой мой товарищ, сынок… Эх! Сколько ни соли Дунай, он все равно не станет Черным морем.

Жужанна оглянулась. Отец стоял на пороге своей комнаты. Не в пижаме, не в шлепанцах, как все эти дни. Одет, обут, словно собрался идти работать. Пахнет от него оружейным маслом и чуть-чуть порохом. Подтянут, выбрит. Поздоровел. Посветлел. Распрямился.

Благодарность и нежность наполнили сердце Жужанны. Она подошла к отцу, молча обняла его, подумала: «Вот, стоило ему стать самим собой, прежним мастером Шандором бачи, умным витязем Чепеля, его совестью, и к нему вернулось душевное здоровье, сила, ясность взгляда».

— Уйдем отсюда, Жужа, — сказал отец. — Самое подходящее время. Радист нас не задержит. Посмотри, какие у него глаза!

— Куда ты хочешь уходить, папа?

— К Арпаду.

— Как ты его найдешь? — Жужанна искоса взглянула на Михая. — Где он?

— Найдем!.. Он был на Чепеле, в горкоме партии… на Московской площади… всюду, где сражались коммунисты. Уйдем, Жужа!

— Нет, папа, я никуда не уйду. Самое неподходящее время для ухода.

— Почему?

Вальс Штрауса сменился голосом диктора:

— Говорит радиостанция «Свободная Европа». Свобода или смерть!.. Слушайте последние сообщения из Будапешта… Правительство обратилось с призывом к бывшим работникам АВХ о добровольной явке в новые органы полиции и комендатуры, возглавляемые Белой Кираи и Шандором Копачи. В противном случае, говорится в призыве, правительство не гарантирует служащим АВХ их неприкосновенность. Этот правительственный призыв был весьма характерен для создавшейся в Будапеште обстановки… Это уже не только капитуляция перед повстанцами. Это едва-едва замаскированное разрешение на суд Линча. Венгерские националисты охотно откликнулись на призыв Имре Надя и начали массовую охоту за работниками АВХ и за приверженцами коммунистического режима.

Венгры! Желаем вам успеха в этом истинно рыцарском деле. Не возвращайтесь домой до тех пор, пока не истребите всех, кто способен помешать вам закрепить завоеванную власть!.. Говорит радиостанция «Свободная Европа!» В связи с венгерской революцией мы работаем днем и ночью, на всех волнах, коротких, средних и длинных. Через каждые пять минут мы передаем последние известия из Венгрии. Слушайте нас через пять минут. Свобода или смерть!

Жужанна кивнула на радиоприемник.

— Вот почему мы должны остаться здесь!.. Михай, можно мне сказать отцу?

— Говори. И дай ему это. — Михай бросил Жужанне автомат, который она ловко подхватила и передала отцу.

— Папа, тебе не надо искать Арпада. Он сам придет сюда. Пойдем, я все тебе расскажу.

Радисты народ молчаливый. Сила привычки. Есть у них и другая привычка — думать вслух, когда остаются одни на один с совестью. Михай посмотрел на широкую, выпрямленную спину уходящего мастера и сам себе улыбнулся.

— Ну, господа, теперь все, ваша песня спета. Одолеем! Смерть — ваша, свобода — наша.

Часовой Антал приоткрыл дверь, ведущую на лестничную площадку, доложил Михаю:

— Эй ты, временный начальник. Гость к нам пожаловал. В юбке. Девушка.

— Ты уверен, что это так?

— Все данные налицо: румяная, тихоголосая и мужского взгляда не выдерживает.

— Твоего?

— Думаешь, я не мужчина?

— Что ты, Антал! Ты полный мужчина, чересчур мужчина.

— Как это — чересчур? Что ты хочешь сказать?

— Я хочу сказать… Как ты сюда попал?

— Как и все, наверно…. от памятника Петефи прямо в переулок Тимот, к оружейным складам.

— А почему?

— Сказали, что около Дома радио госбезопасность убивает людей. Студенты хотели выступить по радио, а их за это — из пулемета.

— Ты видел, как стреляла госбезопасность?

— Другие видели.

— Кто?

— Начальник штаба, комендант Киш.

— Американский корреспондент?

— И он видел.

— Лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать. Слыхал такую пословицу?

— Ты к чему это?

— К тому… Давно я за тобой наблюдаю. Не пьешь лишнего. Не вешаешь людей. Не грабишь магазины. Коммунистов не проклинаешь через каждые два слова.

— Ну! — Антал испуганно оглянулся на дверь. — Так что ж из этого? Ты вот тоже… Не больно прыткий на это самое… на грабеж и прочее.

— Но я твердо держу автомат в руках. И знаю, куда надо стрелять.

— Куда?

— Раз взялся за оружие, то бей без промаха, а не то тебе самому чуб собьют.

— Кто?

— Они… те, кто против твоих коренных интересов.

— В этом, брат, вся и закавыка. С позавчерашнего дня все перепуталось в моей голове. Не вижу тех, кто против моих интересов. Революционеры мы, а сжигаем и расстреливаем красные звезды. Боремся за справедливость, поносим госбезопасность за беззаконие, а сами выкалываем живым людям живые глаза, рвем живое сердце в живой груди.

— Все ясно, Антал. Договорились!

— О чем?

— Обо всем. Такое сейчас время. В одну минуту человек с человеком договаривается. Понял я, что ты мой боевой товарищ.

— А я вот ничего не понял. Скажи!

— Поймешь! Теперь я твой командир. Это тебе ясно?

— Ясно.

— Согласен?

— Всей душой, но только…

— Командиру вопросов не задают. Беспрекословно выполняют приказания. Гранат сколько у тебя?

— Одна.

— Возьми еще две. Тяжелые. И патронами для автомата запасись.

— Полный карманы припас. Что ты задумал, Михай?

— Хочу вытащить тебя из этой ямы, набитой смердящими трупами.

— Ну, если так… приказывай!

— С той минуты, когда вернется шайка Киша, жди грома и молнии. Мы отсюда, изнутри, подорвем «Колизей» гранатами. Всех, конечно, не уложим, кое-кто уцелеет, рванется на лестничную площадку. Добивай каждого из автомата. В случае необходимости мечи и гранату. Ясен приказ?

— Ясен.

— Теперь зови эту… девушку. Где она?

— Внизу, на площадке пятого этажа. Приказал пока не подниматься выше.

— Кто такая?

— Понятия не имею. Документам, сам знаешь, сейчас верит только тот, кто хочет верить.

— Что ей надо?

— Подругу свою, Жужанну, рвется повидать.

— Подругу? Зови ее сюда. Скорее.

Минуты через две Антал вернулся с Юлией. Она сильно похудела, возмужала, стала гораздо старше той девочки, которая бегала с Мартоном по улице Будапешта днем 23 октября. Глаза ее ввалились, черные, с огненным блеском гордой ненависти. На смуглых впалых щеках то гаснет, то снова разгорается румянец. Губы бледные, суровые. Юлия знает, как сильна ненависть в ее взгляде. Боясь выдать себя, она почти не поднимает глаз.

Одета и обута Юлия по-походному: спортивные шерстяные брюки, грубые, на толстой подошве, подкованные ботинки, свитер, куртка с большими карманами и просторный дождевик. Волосы не покрыты, не скреплены заколкой, не связаны ленточкой. Все так же вольно брошены на плечи, мягкие, светятся, как и в те дни, когда был жив Мартон.

Юлия медленно озирается. Изменился «Колизей». Все, что при Мартоне было прекрасным, изгажено, исковеркано: окна, диван, кресла, камин, книжные полки, столы, пол.

— Ну, что скажете? — спросил Михай.

— Говори! — потребовал Антал. — Зачем явилась?

Юлия не позволила «гвардейцу» заглянуть ей в глаза, отвела взгляд.

— Вот вы какие!

В этих словах незнакомой девушки Михай почувствовал, угадал что-то близкое, свое, родное. Да и сама девушка ему сразу понравилась. Сильная, гордая.

Михай кивком головы приказал Анталу выйти, занять свое место часового. Тот немедленно выполнил приказание.

— Значит, мы вам не нравимся? Так, да? — спросил Михай.

— А разве ты себе нравишься? — Девушка подняла глаза и в упор, смело и властно посмотрела на радиста.

— Лично я себе, по правде сказать, нравлюсь.

— Ты имеешь на это право, а вот другие…

— А почему я имею право?

— Арпад приказал тебе кланяться. Я — «Дунай».

— «Дунай»? — изумился Михай.

— Выполняю задание. Тебе приказано помогать мне. Сигнал получил?

— Получил, но я не думал…

— Не думал, что «Дунай» — это женского рода? Ждал мужчину?

— По правде сказать…

Юлия неожиданно обняла Михая, и на ее суровых губах расцвела чудесная улыбка — воспоминание о Мартоне, о счастье.

— Трудно тебе здесь, товарищ?

— Почему? Я не жалуюсь. Служба! Несу исправно.

— Трудно! Всем теперь трудно. Но тебе труднее всех.

— Если по правде сказать… да, было трудновато. Стерпел. Гранаты у тебя есть?

Юлия взяла у радиста гранаты, спрятала под куртку.

— А насчет того, что «Дунай» женщина, не беспокойся. Вдоволь нанюхалась пороху за эту неделю. Не первое задание выполняю. Была в самом пекле, в казармах Килиана. Была в кино «Корвин». Пробиралась на Московскую площадь. Была даже…

— Молчи! Не имеешь права.

— Верно, есть грех, болтливая. Это все, что осталось от женского рода.

Михай посмотрел на нее так, как посмотрел бы Мартон, если бы воскрес.

— Неправда. Вся ты, с ног до головы, жен… девушка.

— Ты даже и это сохранил? Здесь? Удивительно!.. Где Жужанна?

— Там, в своей комнате. Я ее предупредил. Что нам приказано сделать?

— Взорвать это гнездо. Не сейчас. Когда шайка будет в сборе. Все должны быть уничтожены. До единого. Подождем Арпада и его людей.

— Как же они сюда войдут?

— Не беспокойся. Наденут плащ-невидимку.

Юлия ушла, а он все еще улыбается. Так вот и суждено ему всегда расплываться в улыбке: и когда увидит ее, и когда подумает о ней, и когда почувствует, угадает ее приближение.

Михай набивает карманы патронами, засовывает за пояс пистолеты, вставляет в гранаты запалы, а сам прислушивается к девичьим голосам, доносящимся из комнаты Жужанны.

Приоткрылась дверь, и заглянул Антал.

— Ну?

— Ага! — Михай до 23 октября был веселым человеком. Шутил, разговаривая о самом серьезном, но теперь… Если бы еще неделю прожил среди «национал-гвардейцев», разучился бы и смеяться.

— Что это за «ага»? — нахмурился Антал.

— А что это за «ну»?

— Я про нее, про гостью, спрашиваю.

— Вот теперь ясен вопрос. Встретились, как положено в таких случаях: смех сквозь слезы, ахи-вздохи, поцелуи. Антал, ты знаешь, я тебя уже люблю, — вдруг объявил Михай.

— Это ж почему? За что? — «Гвардеец» смущенно улыбался.

— За то, что ты сделаешь сегодня. И за то, что ты уже сделал.

— А я еще ничего не сделал.

— Сделал! Меня признал своим командиром — первое твое дело. Привел сюда эту девушку — второе. Благодарю.

Забыли все плохое Жужанна и Юлия, будто и не было между ними глубокой пропасти октябрьских событий, огненного Будапешта и расстрелянного Мартона. Подруги опять вместе, по эту сторону баррикад, одинаково думают, чувствуют, одно дело делают.

— Сумеешь, Жужа?

— Не беспокойся. Не промахнусь, не запоздаю. Я дочь оружейного мастера. Забыла? И ничего не боюсь. Ты ведь не боишься?

— Так то я! Семь дней и ночей воюю. Семь дней и ночей не думаю о себе.

— Юлишка, я всегда любила тебя, но сейчас… если бы ты знала, какая ты стала! Ты — и не ты.

— Да, Жужика, я это и не я. Не помню, как раньше жила, все разучилась делать. Только на одно дело поднимается рука — убивать фашистов. Все мысли об этом. Вот разговариваю с тобой, а сама думаю, как и откуда буду метать гранаты, сколько убью «гвардейцев».

— Губы у тебя запеклись. Кофе хочешь?

— Кофе?.. Не знаю. Я забыла, когда пила и ела.

— Выпей! Пойдем.

Юлия посмотрела на часы.

— Открой окно в своей комнате.

— Зачем?

— Рядом с окном пожарная лестница. Через двадцать минут по ней спустятся с чердака Арпад и его помощники.

— Они уже на чердаке?

— Да. Пойдем к радисту, ты хотела его поблагодарить.

Вошли в «Колизей», и Жужа обняла и поцеловала Михая.

— Спасибо вам, товарищ.

— За что? Вроде бы не успел заслужить. Мечтал, да не успел. Или это аванс?

— Видишь, я говорила! — Юлия с откровенным восхищением посмотрела на Михая. — Как вас зовут?

— Здесь Михаем величают, а там…

— Как?

— Не настаивайте. Могу ведь и проговориться.

— Говорите!

— Прав на то не имею, но…

— От имени Арпада даю вам это право. Говорите! Мне хочется знать ваше имя.

— Зачем?

— Не знаю, — ответила Юлия. И она была искренна.

— А я вот знаю, почему мне хочется знать ваше имя… Как вас зовут?

— Юлия.

— Хорошее имя. Чистое… А мое…. навсегда испачкано, проклято.

Девушка помолчала, пристально разглядывая радиста. Спросила:

— Имре?

Он опустил голову.

— Вот вы и верните этому имени чистоту. Тысячи и тысячи Имре будут вам благодарны. И Михаи, и Анталы, и Яноши. — Она опять посмотрела на часы, кивнула на комнату Жужанны. — Арпад через десять минут будет там. Мы пошли, Имре.

Завывание пожарных сирен притянуло Жужанну к окну. Отвернула край красно-бело-зеленого полотнища, глянула вниз, на улицу.

— Странно! Пожарные команды. Единственные труженики в Будапеште…

— А мы? Разве мы не труженики? — Имре гордо улыбнулся, встряхнул головой, растопыренной пятерней расчесал свои спутанные соломенные волосы и подмигнул Жужанне. — После разгрома контрреволюции нас с тобой к святым труженикам причислят. Не меньше! Да! Великая нам выпала с тобой судьба, Жужа!

Жужанна серьезно, строго посмотрела на Имре.

— Да, великая! И зря ты, Имре, не веришь в то, что говоришь.

— Почему не верю? Моя вера ничуть не хуже твоей. Ты свою веру слезами удобряешь, а я — смехом да брехом. Вот и вся разница.

Невдалеке забухала скорострельная автоматическая пушка.

Шандор появился в «Колизее», подошел к окну, прислушиваясь к пальбе и определяя, где стреляют.

— Пиратское орудие. — Он вздохнул, и на потемневшем, заросшем его лице отразилось душевное страдание. — Сколько оружия захвачено пиратами у нас, ротозеев! Как же это случилось? Как мы допустили?

Имре переглянулся с товарищами и засмеялся.

— Шандор бачи, от кого ты ждешь ответа?

— От себя! Я себя спрашиваю: как ты опростоволосился? Как позволил этой швали вооружиться твоими пушками, твоими автоматами?.. Ладно! Как бы там ни было, а все-таки мы одолеем. Разгромим!

— А что потом будет? — спросил Имре. Лукавая улыбка светилась на его юношеских губах. Всю жизнь беспечно улыбался. И теперь он не считал возможным отказаться от давней привычки.

— После разгрома будем выгребать грязь, натасканную этими… моим сынком Дьюлой и его другом Кишем и такими, как они. Тяжелые настанут времена. Не скоро залечим раны, восстановим разрушенное, сожженное, растоптанное. Наши друзья, прежде всего русские, с опаской будут поглядывать на нас. И правильно. Так нам и надо! Я бы на их месте тоже опасался. Они к венграм с открытым сердцем, а венгры…

— Что ты говоришь, папа? — Жужанна сурово смотрела на отца. — Плохо ты знаешь русских. Нет, не отступятся они от нас с тобой. Они знают, кто размахивал ножом, кто забрасывал танки бутылками с горючей жидкостью, кто выкалывал глаза мертвым бойцам. Русские подружились с нами не на год, не на десять лет. На века!

— Если бы так и было… — вздохнул Шандор.

— Будет! На помощь русских, чехов, румын, поляков будем надеяться, папа, но и сами не оплошаем. Не так, как раньше, при Ракоши, будем жить, руководить. Довольно обманывать и народ, и себя! Жить, работать, руководить будем только по-ленински — без барабанного гама, без устрашающего окрика. Не навязывать народу свою единоличную волю, а убеждать. Убежденный человек во сто крат сильнее замученного, не рассуждающего, слепо верящего.

— Идет профессор! — вбежав, доложил Антал.

— Ну и что? — усмехнулся Имре.

— Ничего. Идет, говорю, серо-буро-малиновый профессор. Первую лестницу одолевает.

Жужа подошла к отцу. Стоит перед ним, молча, темными от печали глазами спрашивает о том, что нельзя выговорить словами. Лицо ее без кровинки. Шандор Хорват отвечает дочери тоже молча, только твердым, суровым взглядом. Жужа понимает его, но боится поверить. Может быть, ошиблась?

— А как же он, Дьюла? — Жужа смотрит на сердитые губы отца и знает, какие слова они произнесут.

— Не наша это забота. Разве он годовалый, не понимает, что огонь есть огонь.

Все точно сказано. Возразить такому судье невозможно. Защитить брата нечем, есть только жалость к потерпевшему бедствие, надежда на великодушие сильных.

— Член правления клуба Петефи Дьюла Хорват!.. «Он вцепился в меня, чтоб я его поднял ввысь… — тихо размышляя вслух, произнесла Жужанна. — Я стряхнул его, как червя, прилипшего к моему сапогу».

Все с недоумением посмотрели на нее. О чем она?

— Вспомнила Петефи, — пояснила Жужанна. — А может быть, все-таки предупредим?

Юлия сжала губы, закрыла глаза, осталась наедине со своей совестью, со всем тем, что случилось с ней за эти страшные дни, и думала.

Имре быстро и просто решил судьбу профессора Дьюлы Хорвата. Улыбнулся, сказал:

— Не имеем права предупреждать.

— Я много раз его предупреждал. — В словах Шандора нет даже горькой печали. Она будет терзать его потом, когда утихнет Будапешт, когда с его камней смоют кровь Мартона и тысяч таких, как он, венгров и русских.

Когда ты воочию убедился, сколько бед натворили на твоей земле враги и предатели, когда видишь, как фашистская лапа терзает сердце народной Венгрии, когда петля карателя чуть не удавила тебя самого, когда глубоко понял и почувствовал, что снова стал тем, чем был всю жизнь, — в такое время нельзя не вынести беспощадного приговора тяжко виновному, пусть это даже твой сын. И к самому себе, к своим вольным и невольным промахам и слабостям тоже неумолим.

Нет прекраснее на свете дела, чем это — своей жизнью утверждать жизнь.

Шандор бачи в темно-синем рабочем комбинезоне, тронутом кое-где оружейным маслом, смуглый, с прокуренными усами, с большой седеющей головой, скупой на движения, строголицый, деловитый. Внешне он ничем не напоминал ни парижского коммунара, сражавшегося на баррикадах, ни мастерового московской Красной Пресни, закладывавшего один из краеугольных камней пролетарской революции, ни петроградского рабочего, штурмовавшего Зимний дворец. И все же он был им сродни.

Юлия открыла глаза, посмотрела на подругу.

— Ты ждешь, что и я… Хорошо! А Мартона он предупредил?

— Но это же приговор!.. А разве мы имеем право?

— Он сам себя приговорил.

— Да, это так, но… Я уверена, что Арпад еще раз попытался бы помочь ему.

— Что ж, давайте попробуем и мы, — согласилась Юлия.

— Я возражаю, — сказал Имре.

Шандор молчал. Ему предстояло произнести последнее слово. Он сказал:

— Предупредим! Пусть пеняет на себя, если…

Часовой Антал распахнул дверь, впустил Дьюлу Хорвата.

Это уже дряхлый старик. Лицо его молодое, волосы не поседели, но он обречен. И это видно каждому с первого взгляда. В движениях нет осмысленной энергии, только тупая, темная инерция. В выражении лица, во взгляде — подавленность, безысходное отчаяние. Ни на кого не глядя, понуро бредет к себе.

— Добрый день, профессор!

Он отчужденно смотрит на Юлию.

— Не узнали? Невеста вашего брата, которого вы…

Жужа схватила подругу за руку, крепко стиснула ее.

Дьюла всмотрелся в Юлию и кивнул головой.

— Узнал. Жива? Удивительно!

— А я не удивляюсь. Тот, кто не позволил себя обмануть, кто боролся за правое дело, будет жить вечно. — Юлия усмехнулась. — Извините за плохие стихи, профессор.

— Дьюла, где ты был? — спросила Жужа.

— В парламенте. Такое там увидел! Вавилонское столпотворение. Имре Надем вертят, как хотят. Все делегации. И от каждой нафталином смердит, а то еще приятнее — трупом. Хортисты явились в своих старых мундирах, со всеми орденами. Заводчики размахивают акциями… Помещики требуют возвращения конфискованной земли. Стучат по столам увесистыми палками в приемных Надя и министров… Врываются в кабинеты, шумят, угрожают… А в коридорах зазвучал старый припев: «Ваше превосходительство… Ваше благородие…» А на улицах еще хуже. Костры… из книг, из людей.

— Коммунистов бросают в Дунай, — добавила Юлия. — И не только коммунистов. Их жен, детей, друзей.

— Видел и такое… Да разве мы этого хотели?.. Продали! Надругались! Потопили в крови то чистое, святое, за что воевала и умирала молодежь.

Жужа переглянулась с отцом и сказала:

— Дьюла, мы уходим отсюда. Пойдешь с нами?

— Куда?

— К Арпаду.

— Нет, к нему не пойду. И здесь не останусь.

— Куда же ты?

— Не знаю. Ничего не знаю. — Махнул рукой, ушел к себе.

Юлия вздохнула без всякого сожаления.

— Все ясно. У поэтов своя особая дорога, они витают в облаках.

С улицы донеслись автомобильные гудки, скрежет тормозных колодок и баллонов. Радист осторожно выглянул в окно.

— Вернулись! В полном составе. Букет. А в придачу долговязый американец, корреспондент. По местам!

Ватага Ласло Киша подкатила на нескольких машинах. Тут и скромная «Победа», и роскошные «мерседесы», «консулы», «форды». Одна официально конфискована, другая и третья просто уведены ночью из какого-то взломанного гаража, четвертая подарена какими-то представителями Красного Креста, не то бельгийского, не то западногерманского.

Лихо, с музыкой, со свадебным гиканьем, ударяя в цыганский бубен, дуя в трубы, прокатились «национал-гвардейцы» по всему кольцевому бульвару, от Дуная до Дуная: от площади Барарош, что у моста Петефи, до площади Ясаи Мари, у моста Маргит. Три трупа в желтых ботинках волочились на буксире головной машины, на крыше которой была прикреплена фанера с надписью: «Русская тройка».

До сих пор весело людям Ласло Киша. Смеются. Вспоминают подробности казни.

— А здорово тот, в голубой рубашке, пересчитывал мордой выбоины!

— А как он целовал асфальт!

— Нечем ему было целовать: начисто, до зубов стерты губы. Вот это была настоящая «стрижка»!

— Живучее всех оказался безыменный коммунист. Километра два не отдавал богу душу…

Гремят по лестнице подкованные шнурованные сапоги и оружие. Террористы поднялись на шестой этаж.

У двери, ведущей в «Колизей», стоял с автоматом на шее Антал. Он слышал все, о чем говорили его бывшие соратники. До этой минуты он испытывал страх перед ними, не был твердо уверен, сумеет ли выполнить приказ Михая. Теперь он точно знал: сумеет.

— Ну, как тут? — спросил у часового Ласло Киш. — Происшествия есть?

— Полный порядок, байтарш.

— Шандора бачи и его дочь, надеюсь, не проворонил?

— Дома.

— А профессор?

— Пришел.

Киш хозяйским глазом окинул «Колизей», и что-то ему не понравилось тут. Ящики с продуктами и боеприпасами на месте, радист с привычной озабоченностью хлопочет у действующей рации, трехцветный, с дыркой парус полощется за окном на свежем ветре. Все как надо. И все же что-то переменилось. Даже в воздухе это чувствуется. Ласло Киш подошел к радисту.

— Был кто-нибудь?

— Никого не было, байтарш.

— Какие новости в мире?

— Готовлю сводку.

— Отставить, Михай! — приказал Карой Рожа. — Сейчас будем передавать репортаж для Америки. Приготовься!

Рожа, более крупный и обстрелянный зверь, чем Мальчик, не почуял опасности. Сидел у камина и бешено строчил сценарий очередного представления. Веселое гиканье «национал-гвардейцев», звон цыганского бубна, шум автомобильных моторов, аплодисменты зрителей, записанные на пленку, сопровождались комментариями специального корреспондента. «Это очень тяжкое, печальное зрелище, друзья, — писал Рожа. — Такого мне не довелось видеть за всю мою жизнь. Только орды кочевников, предки нынешних татар, подобным образом расправлялись со своими врагами».

— Карой, слышали последнюю речь Миндсенти?

Рожа не оторвал пера от бумаги, не повернул головы к Ласло Кишу. Только промычал:

— Угу.

— Не кардинал, а маршал в сутане. Вот кто должен стать во главе новой Венгрии. Венгрии без коммунистов. К тому идет. Не зря мы устроили ему такое триумфальное возвращение в Будапешт.

В дверях показался Дьюла Хорват с туго набитым портфелем и дождевиком в руках. Его не видит Киш и продолжает:

— Да, песенка Имре Надя спета. Золотой идол оппозиции уже не премьер, а труп гладиатора на арене «Колизея».

Карой Рожа неохотно оторвался от блокнота.

— Рано отказываешься от Имре Надя. Он нам пригодится даже в таком виде, в качестве трупа: положим его поперек пропасти и перешагнем на тот берег, где нас дожидается кандидат в премьеры — маршал в пурпурной мантии. Но это будет не сегодня и не завтра. Когда успокоится море.

— Да? А я думал… Кардинал так воинственно настроен.

— Торопится он. Спешит жить.

— Спешит наверстать упущенное.

Ласло Киш заметил Дьюлу Хорвата.

— А, профессор! Подслушиваешь? Куда собрался?

— К доктору. Запаршивел я с ног до головы за эти семь дней.

— К доктору! Мы сами тебя вылечим. — Он кивает «национал-гвардейцам», и те преграждают Дьюле Хорвату дорогу к двери. — Вернитесь, профессор! Это не просьба, приказ.

— Ах, так!

— Только так. И не иначе! Ты уж извини, Дьюла, но у революции свои железные законы.

— Контрреволюция это, а не революция. К нашему святому делу присосались всякие… вроде вот этого Кароя Рожи.

— Возможно, мы еще хуже, чем ты думаешь, но все-таки мы хозяева положения, и ты должен…

— Пусть танцуют под вашу дудку убийцы, грабители, проститутки, а я… — Он решительно направился к двери.

Ямпец, Геза, Стефан набрасываются на Дьюлу, вталкивают его в комнату, запирают.

— А что дальше? — спрашивает у атамана Ямпец.

— Пока ничего. Подождем. Подумаем. Победители имеют право не торопиться.

В комнате Дьюлы раздается пистолетный выстрел.

— А побежденные, кажется, торопятся, нервничают. — Карой Рожа улыбается. — Проверь, адъютант!

— Кто стрелял? Почему? — Вбежавшая Жужанна вглядывается в карателей.

— Нечаянно. Прошу извинить за беспокойство.

Вернулся Ямпец. Смотрит на Жужу, молчит, пока она уходит.

— Застрелился. Наповал! Прямо в рот.

— Дурак! — сказал Киш.

— Неэстетично. Рот надо было пожалеть, — сказал Рожа.

— Эх, профессор! Заблудился в трех соснах. Среди бела дня. Н-да… Плохим я был тебе поводырем. Не переубедил до конца. Недовоспитал.

— Таких можно воспитать только пулей и веревкой.

— Пошел вон! — Киш замахнулся на Ямпеца. Тот не спеша отошел.

— Ласло, вы умиляете меня своей многогранностью.

— Зря смеетесь, Карой. Новая Венгрия — это не только мы с вами и вот эти… гвардейцы.

— Забота о благородной этикетке? Этакого добра в Будапеште сколько угодно. Все масти, все оттенки. Ладно, потом обсудим эту проблему. Сейчас надо упаковать профессора и отправить вниз, в котельную. Ни единой пуговицы не должно остаться. Один пепел. — Подошел к телефону, набрал номер. — Редакция? Пригласите редактора Дудаша… Просят из штаба центральной зоны. Спасибо. Жду… Сэрвус, Йожеф! Это я, Карой Рожа. Нуждаюсь в твоей помощи. Опубликуй, пожалуйста, в завтрашнем номере своей газеты маленькую заметку. Шрифт жирный, заголовок броский. Диктую я, редактируешь ты. «Русские танкисты, покидая Будапешт, ворвались в квартиру известного революционера профессора Дьюлы Хорвата, деятеля клуба Петефи. Разгромив и разграбив все ценное, что было в квартире, русские танкисты связали Дьюлу Хорвата, впихнули в танк и скрылись. Мы все это видели собственными глазами. Где теперь Дьюла Хорват? Говорят, уже в Москве». Все. Следуют подписи. Можно и фотографию. В общем, действуй по своему усмотрению. Нет, друг, лично не могу прибыть. Занят. Готовлю очередной репортаж. Да, «русская тройка». Мировая сенсация. Сэрвус.

Радист Михай вышел из «Колизея», и никто не заметил, как, куда и когда он исчез. Вернется он позже, но уже не Михаем.

Рожа положил телефонную трубку и принялся за свой радиорепортаж.

«Да, я глубоко потрясен, — писал он. — Потрясен тем, как справедливо ответили борцы за свободу своим поработителям. Сила действия равна силе противодействия. Жестокость венгерских националистов порождена жестокостью рухнувшего режима. Высокообразованные марксисты, жрецы коммунистической науки вынудили мадьяр вспомнить, что они тысячу лет тому назад были сынами дикого Приуралья и Прикамья…»

Рожа не успел закончить репортаж. Это было последнее, что он написал в своей жизни. Последние мысли, последние слова, последняя ложь специального корреспондента радиовещательной компании США.

Гранатные взрывы поразили разведчика.

Улеглась пыль. Отгремели стекла. Добиты автоматными пулями те, кого не поразили гранаты. Тишина. Темнота. Свежий дунайский ветер продувает теперь уже окончательно разрушенную квартиру. Все окна выбиты, все двери сорваны с навесов. Стены исковерканы, исклеваны, почернели от пламени пожара.

На полу, в мусоре, на битом стекле, в крови, обсыпанные известковой пылью, валяются трупы «национал-гвардейцев».

Около рации молча энергично хлопочет Имре. Покидая «Колизей» перед взрывом, он незаметно прикрыл ее ящиком с консервами и теперь надеется, что она не выбыла из строя.

Арпад, Жужанна, Андраш Габор, Юлия, Шандор Хорват, Пал Ваш, Антал и еще несколько бойцов со свечами и фонарями в руках стоят посреди «Колизея», ставшего полем боя, и с омерзением разглядывают убитых.

Арпад острым лучом фонарика черкнул по залитой кровью голове американца.

— Обыскать!

Андраш Габор вывернул карманы американца. Чего в них только не было! Записные книжки. Пистолет. Патроны. Доллары. Форинты. Шиллинги. Пачка адресов. Жевательная резинка. Корреспондентский билет. Паспорт. Листовки всех цветов. Приказы Пала Малетера, Дудаша. Карта Венгрии, на которой обозначены, все крупные гнезда мятежников и расположение воинских соединений.

Арпад прячет в командирскую сумку все, что осталось от Кароя Рожи.

— Вот кто главный. Крестоносец. Голос Америки! Чрезвычайный посол его нижайшего и подлейшего высочества — доллара.

— Работает, товарищ полковник! — закричал Имре.

— Передай: задание выполнено.

— Передаю.

Шандор Хорват кованым сапогом поддел полуобгоревший обрывок шторы, набросил его на лицо американца.

— Нет мне никакого оправдания. И в десятом поколении Хорватов будут проклинать осла Шандора бачи.

— Не наговаривай на себя, старина! — Пал Ваш поднял свечу над головой друга, пригладил ладонью его взъерошенные седые волосы. — Запрещаю! Слышишь? Не упал ты в грязь мордой, устоял, несмотря на то что тебе пытались перебить ноги.

— Не за то осла называют ослом, что у него длинные уши, а за то, что не понимает человеческого языка. — Шандор прислонился головой к плечу Арпада. — «Как смерч, сквозь смерть, живые, мчитесь! Вперед, мадьяры! Раскинув руки, наземь грянем, но отступать не станем».

Арпад обнял мастера.

— Добрый гений Петефи, ты еще сто лет назад знал, как должны жить люди.

Внизу, на улице, послышалась автоматная очередь. Другая, третья, четвертая.

Андраш, не ожидая приказания, ринулся вниз. На лестничных маршах дробно, быстро застучали его солдатские сапоги. Вот так, с ветром и грохотом, носился и Мартон, «веселые каблуки».

Минуты через две Андраш вернулся, запыхавшись, бледный, с окровавленным ухом.

— Банда Дудаша! Пулеметы! Скорострельная пушка! Наши солдаты забаррикадировали подъезд.

— Надо уходить, — сказал кто-то из бойцов.

Арпад окинул его медлительным тяжелым взглядом.

— Уходить? Куда? Отсиживаться в тихих закоулках? В подвалах и ямах? Ждать манны небесной? Будем сражаться!

— Сражаться! — подхватила Юлия.

— Да, иначе не стоит жить, — тихо, без всякого выражения, самой себе сказала Жужа.

— Андраш, Антал, установите пулемет у пролома! — сдержанно, вполголоса распорядился Арпад. — Девушки, охраняйте пожарную лестницу!

Пламя, бушующее в шестиэтажной громадине, все еще не подбирается к «Колизею». В стенные проломы хорошо видны красноватый, словно наполненный кровью, Дунай и озаренная огнем пожарищ нагорная Буда. Во всех концах Будапешта надрываются колокола. Не тревога, не боль, не печаль слышатся в их звуках, а мстительное торжество: слава богу, пришла ночь, пришел огонь, пришла смерть, хаос, разруха.

И, заглушая все это, будто откликаясь на призыв Арпада, из радиоприемника доносится твердый, исполненный силы, мужества и веры голос:

— Венгерские рабочие, крестьяне и интеллигенты! В эти роковые часы мы обращаемся к тем, кто честно служил чистым идеям социализма, верности народу и родине, к той партии, которую венгерские представители сталинизма — Ракоши и его клика — своей близорукой и преступной политикой превратили в орудие тирании. Эта авантюристическая политика своими бессовестными методами теряла то моральное и духовное наследие, которое вы накопили в старом мире своей честной борьбой и кровавыми жертвами, которое вы приобрели в борьбе за национальную независимость и демократический прогресс.

Арпад неотрывно смотрел на приемник, ловил каждое слово.

Шандор Хорват, не выпуская из рук автомата, придвинулся к Арпаду, спросил:

— Кто это выступает?

— Не узнал? Твой старый товарищ. Секретарь партии Янош Кадар.

— Какой партии?

— Да разве неясно? Нашей. Возродилась! Воскресла!

Радист усилил до предела звук радиоприемника.

— Не затем пролилась кровь венгерских юношей, чтобы самовластье Ракоши сменилось контрреволюционным гнетом, — звучал голос Кадара. — Не затем мы боролись, чтобы рабочий класс выпустил из своих рук шахты и заводы, а крестьяне — землю.

Шандор Хорват вздрогнул: он услышал то, о чем сам думал, чего боялся, чем терзался каждый день, каждый час. Слово в слово излагал Янош Кадар его мысли.

— Угроза, нависшая над будущим и судьбой нашего народа и родины, предупреждает нас о том, что мы должны сделать все возможное для устранения этой серьезной опасности, потушить очаги контрреволюции и реакции, до конца укрепить демократический порядок и обеспечить нормальную производственную деятельность, условия нормальной жизни, мир, порядок и спокойствие!

И Жужанна, и Юлия, и старый мастер Пал Ваш, и бывший «гвардеец» Антал, и юный разведчик Андраш и все бойцы перестали стрелять, окружили рацию и радиста Имре, молча, сжимая оружие, слушали. Дым уже вползал в окна, клубился под потолком. Где-то лопалось, звенело и летело вниз оконное стекло. Усиливались выстрелы. Но ни одно слово Кадара не было заглушено.

— В эти грозные часы, — продолжал Янош Кадар, — коммунисты, которые в свое время вели борьбу против самовластия Ракоши, истинные патриоты и сторонники социализма, приняли соответствующее решение об учреждении новой партии. Новая партия раз и навсегда порывает с прошлыми ошибками! Она будет вместе со всеми защищать и охранять нашу национальную честь, независимость нашей родины. На основе этого, на основе национальной независимости она будет строить братские отношения со всеми прогрессивными социалистическими движениями и партиями. На этих основах, на основе национальной независимости она желает дружеских отношений со всеми близкими и далекими странами, в первую очередь с соседними социалистическими странами. Она будет охранять и отстаивать успехи Венгерской Народной Республики — земельную реформу, национализацию заводов, банков и шахт, бесспорные, социальные и культурные достижения.

Арпад переглянулся с Жужанной. Она нашла его руку, крепко сжала и не отпускала.

Старые друзья, старые чепельские мастера, поседевшие бойцы партии Шандор Хорват и Пал Ваш обняли друг друга.

Юлия смотрела на радиоприемник, и из ее огромных прекрасных глаз падали слезы, а губы шептали: «Мартон, Мартон…»

Радист лихорадочно записывал речь оратора…

Голос Яноша Кадара звучал с прежней силой, подавляя хаос в эфире.

— Она будет охранять и отстаивать дело социализма и демократии, основанное не на рабском подражании иностранным примерам, а на определении путей и методов строительства социализма, отвечающих экономическим и историческим особенностям нашей страны, опираясь на свободное от сталинизма и всякого догматизма марксистско-ленинское учение, на научный социализм, а также на венгерские исторические, культурные, революционные и прогрессивные традиции. В эти величественные, но тяжелые часы нашей истории мы призываем всех венгерских рабочих, которыми руководит любовь к родине и народу, вступать в нашу партию, называющуюся Венгерской социалистической рабочей партией.

Шандор вскинул над головой руку с автоматом и коротко, деловито сказал:

— Вступаю!

— И я! — сейчас же воскликнул Пал Ваш.

— Вступаю! — ни к кому не обращаясь, объявил Андраш Габор.

— И я, — проговорила Жужанна и, взглянув на Арпада, тихонько, лишь ему одному, улыбнулась. Это была не только улыбка друга, желающего разделить радость. Это была клятва. Жужанна клялась быть верной и чистой до конца жизни. Правдивой и чуткой. Не обманываться и не обманывать. Видеть и чувствовать ложь и хитрость. Ненавидеть притворство, ханжество, лицемерие, страх, демагогию, пустозвонство.

Арпад понял и почувствовал, что сказала ему и что хотела сказать Жужанна. Кивнул ей, скупо улыбнулся. А потом обвел взглядом всех своих бойцов, каждому заглянул в душу, каждым внутренне погордился и сказал:

— Считайте себя коммунистами, друзья! Имре, переключай, передавай…

Длинная пулеметная очередь откуда-то сверху, наверно с крыши дома, с той стороны улицы, прервала Арпада. Он упал и зажал ладонью простреленное плечо. Жужанна опустилась перед ним на колени.

— Ты ранен, Арпи?

— Ничего, Жужа, ничего, это так… — захрипел он и замолчал. Левое его плечо становилось темно-красным, вишневым, потом светло заалело.

— Арпи, Арпи!.. — Жужанна сорвала с головы платок, перевязала любимого.

Разрывные пули оглушительно щелкали по стенам «Колизея», высекая ливень искр и разбрызгивая кирпичные осколки.

Андраш, Антал, Юлия и Шандор бачи отвечали огнем на огонь.

Квартира Хорватов снова стала ареной ожесточенного боя. Многое еще предстоит испытать шестиэтажному дому над Дунаем, на перекрестке венгерских событий. Содрогается под пулеметными и пушечными ударами, теряет кирпич за кирпичом, весь окутан пылью, дымом, но не падает. Сражается крепость Арпада и его единомышленников. Много подобных крепостей возникло теперь в Будапеште и по всей Венгрии. С первых дней ноября они одна за другой вырастали на пути фашизма. Свои Арпады, Жужанны, Юлии, Шандоры бачи нашлись и в Мишкольце, и в Пече, и в Сегеде, и в Мохаче. После того как начался контрреволюционный террор, после открытого братания Имре Надя с Западом, после его фактической и юридической сдачи власти многопартийной волчьей стае, после нежных объятий лилового кардинала Миндсенти с Палом Малетером, Тильди Золтаном, князем Эстерхази и герцогом Лёвенштейном, после откровенных разрекламированных мировой прессой телефонных разговоров Миндсенти с Нью-Йорком, с Сан Франциско, с американским кардиналом Спелманом, со своим другом и личным послом в Америке Йожефом Ясовским, после того как Миндсенти выступил по радио и сказал: «Мы хотим быть нацией и страной, основанной на частной собственности», в Венгрии мало осталось обманутых, нейтральных, колеблющихся, запутавшихся, ждущих имренадевского чуда. Многие теперь с оружием в руках отстаивали власть народной Венгрии, как собственную жизнь.

Сотрясается, гудит, звенит «Колизей». В темноте, в пороховом дыму зеленеет сигнальный глазок рации., Поют, визжат, шаманят, веселятся в эфире.

Голова Арпада на коленях Жужанны. Она держит микрофон перед его губами. Преодолевая слабость, Арпад старательно, вкладывая в каждое слово все, что осталось в нем живого, выговаривает:

— Товарищи! Друзья! Братья! Коммунисты всего мира! Будапешт сопротивляется. Контрреволюция занесла над нами топор мести. Истекаем кровью. На помощь! На помощь!! На помощь!!! Пролетарии всех стран, соединяйтесь! Люди, остановите войну!

Арпад умолкает. По его бледному волевому лицу одиноко, как скупая слеза, катится крупная капля крови.

— Переведи! — шепчет он и тихонько сжимает руку Жужанны.

Она все поняла. Не отрывая испуганных глаз от лица Арпада, она говорит в микрофон по-русски:

— Друзья! Братья! Венгрия истекает кровью. На помощь! На помощь!! На помощь!!! Остановите войну! Война — войне!

Далеко-далеко, где-то за Дунаем, за Будой, за Холмом роз и горой Янош, раскатисто-звонко, как первый весенний гром, прогрохотали слитные залпы тяжелых орудий.

И почти сейчас же послышался дрожащий панический голос, вещающий по-немецки, английски и потом уже по-венгерски:

— Говорит радио Ньиредьхазы. Последняя минута вещания. Националистическая Венгрия умирает. Слушайте! Слушайте! Бронетанковые войска противника навели через реку Шайо понтонные мосты и ринулись к Будапешту через Мишкольц, наш главный опорный пункт. Вы слышите, как ревут танки? Великие нации, Америка, Англия, Франция, Германия Аденауэра! Еще не поздно спасти Венгрию — форпост Запада в самом центре Восточной Европы! Имей совесть и стыд, Запад! Во имя твоих идеалов воевали венгры! Страны НАТО! Поднимайте воздушные армады! Сбрасывайте на берега Дуная, Тиссы и Балатона парашютные войска! А-а-а!..

Ньиредьхазе вторил другой панический голос, доносящийся с западного конца Венгрии:

— Дьер без всякого предупреждения атакован танковыми дивизиями. Граница с Австрией захлопнута бронированным щитом. Но для беженцев еще найдутся щели! Венгры, берите курс на болота и озера Бургенланда!.. Венгры! Наша армия должна уйти в ночную тень, под шапку-невидимку и наносить удары из-за угла. Один упадет, другой подхватит выпавшее оружие…

Всю ночь до утра не умолкали рации «людей закона Лоджа». Всю ночь, на всех языках, на всех волнах неистовствовали, посылали в эфир сигналы «SOS» дикторы мюнхенского радиовещательного комбината Аллена Даллеса.

Поздно ночью к микрофону парламентской радиостудии в Будапеште подскочил Имре Надь — заспанный, всклокоченный, в незашнурованных ботинках, в пальто, накинутом поверх белья. Он говорил прерывающимся голосом, невнятно, сказал мало, только то, что не договорил, на всякий случай, вчера, позавчера. Тридцать первого октября, вскоре после митинга на площади Кошута, где премьер всенародно сдавал власть новым хозяевам, рвал Варшавский пакт, отрекался от всего и вся, он принял большую группу корреспондентов американских газет и радиовещательных компаний и заявил: «Венгрия рано или поздно должна стать ядром нейтральной территории в Восточной Европе. Венгрия при создавшемся положении безусловно должна опереться на материальную помощь великих наций». На рассвете с 3 на 4 ноября перед микрофоном правительственной студии он собственной рукой положил последний мазок на портрет двурушника. Бывший коммунист, бывший премьер, бывший венгр умолял Запад выручить его из беды, требовал начать из-за его персоны войну.

Призыв был повторен еще и еще. Трижды зловещий зигзаг военной молнии распарывал темное, очень облачное небо этой ночи и, к счастью, ничего не поджег.

В 7 часов 12 минут «Свободное радио Кошута» умолкло. И весь мир услышал новый голос, который извещал о создании Венгерского рабоче-крестьянского революционного правительства, возглавляемого Яношем Кадаром.

Народная Венгрия сделала первый шаг от края пропасти, вырытой объединенными усилиями ее врагов.

Имре Надь бросил своих коалиционных министров в подвальных убежищах парламента и в гордом одиночестве, тропой всех беглецов, задыхаясь, вприпрыжку помчался спасать свою шкуру. Не спас.

А кардинал Миндсенти, подобрав подол лиловой сутаны и придавив подбородком золотой крест, чтобы он не болтался маятником, забыв о своем возрасте и бессмертии души, спешил укрыться под крылышком звезднополосатых друзей, ждущих примаса у парламентского подъезда в черном «кадиллаке» с охранной грамотой посольства США.

В ночной тени, под шапкой-невидимкой, огрызаясь, нанося удары из-за угла, копошилась рассеянная армия «людей закона Лоджа».

Трассирующие пули, вылетающие из «Колизея», радужными салютными строчками прошивали сырую темноту ущелий Будапешта. Светлее и светлее становилось в городе. Уже не бухали, не надрывались черные колокола. Замерли. Дунай медленно терял свою кровавую окраску и становился глубоко-синим, слегка подернутым туманом. Пошел теплый, почти весенний, густой предрассветный дождь. Струи его светились в предрассветной тьме и смывали с его улиц кровь, грязь, пепел. Посвежело. Потом подул ветер, и небо над Пештом очистилось от тяжелых туч, блеснуло зоряными звездами, чистыми и ясными.