"Черные колокола" - читать интересную книгу автора (Авдеенко Александр Остапович)

БУДАПЕШТ. «КОЛИЗЕЙ». 23 ОКТЯБРЯ

Весь вечер, всю ночь на 23-е и утром Дьюла Хорват и его друг Ласло Киш носились по Будапешту из института в институт, из правления клуба Петефи в Союз студентов венгерских институтов и университетов (МЕФЕС); из управления полиции в Союз кооперативов; из редакции «Сабад неп» на улицу Байза, 18, в Союз писателей; докладывали, согласовывали, уточняли план действий, выдавали и получали нужные справки, воодушевлялись и воодушевляли.

Самые важные сведения и инструкции они получили в здании СЁВЁС (Союз кооперативов), где встретились с Гезой Лошонци. Фактический начальник штаба подпольного центра Имре Надя в личной и весьма доверительной беседе с Дьюлой Хорватом сказал:

— Мне совершенно точно стало известно, что в Будапеште нет серьезных вооруженных сил, способных по приказу правительства выступить против демонстрантов. Милиция генерала Копачи — наш добрый союзник. Подразделения АВХ не идут в счет, так как будут скованы охраной важных объектов. Других войск в столице нет. Понимаете? Отсутствуют! Расквартированы в провинции. Правительство может сколотить карательный кулак из курсантов военной академии Ракоци, из сотрудников управления безопасности. Но предусмотрен и этот крайний случай. Наши сторонники добьются, подчеркиваю, обязательно добьются от правительства, если войска все-таки выступят против демонстрантов, чтобы ни у одного солдата не было патронов. Ясно? Будут солдаты, будут автоматы, винтовки, но не будет ни одного выстрела. Учтите это чрезвычайное благоприятное обстоятельство и действуйте смелее, шире. Хорошо бы, когда уже появятся вооруженные курсанты и голубые околыши, организовать нечто вроде братания с войсками. — Лошонци усмехнулся. — Думаю, что беспатронные блюстители порядка охотно раскроют вам свои объятия.

— Прекрасная мысль, — подхватил Дьюла. — Организуем!

— Есть еще одна важная новость! — продолжал Лошонци. — Правительство решило запретить демонстрацию. Но это решение, как вы сами понимаете, остается гласом вопиющего в пустыне. Игнорируйте его и действуйте. Мы вынудим твердолобых отменить запрет. Так или иначе, а демонстрация состоится. К вечеру весь мир должен узнать и почувствовать, что рождается новая Венгрия.

Разговор с Лошонци был весьма и весьма доверительным, секретным. Но Дьюла уже ничего не хотел скрывать от своего друга и все рассказал Ласло Кишу.

— Чудесно! — обрадовался радиотехник. — Беру на себя деликатную миссию братания с солдатами. Могу пробиться в радиоцентр и потребовать обнародования четырнадцати пунктов нашей программы.

— Пробивайся!

На том и порешили.

К двенадцати дня веселые, хмельные от того, что было сделано и что должно быть сделано в ближайшие часы, примчались в «Колизей», ставший их тайной штаб-квартирой. Позавтракали на скорую руку и в ожидании событий пили кофе, сжигали одну за другой сигареты, сражались в шахматы.

Играли без вдохновения, больше для того, чтобы хоть немного утихомирить бешеное возбуждение. Шахматные фигуры передвигали механически, почти не глядя на доску. Больше прислушивались к радиопередачам, изучали географические карты, лежащие у обоих на коленях. Третья, еще одна крупномасштабная карта Будапешта, склеенная из шести полотнищ, висела на стене, рядом с камином. Пятый район был обведен черным жирным кольцом. В некоторых местах алели крошечные флажки размером с почтовую марку.

Часто прерывали игру, вели короткие энергичные телефонные переговоры то с каким-то Тибором, то с Яношем, то с Агнессой, то с Тамашем, то с Кароем Рожей. Последний попросил профессора Хорвата принять его, дать для радио США хотя бы короткое интервью.

В радиоприемнике не умолкала музыка в граммофонной записи. Прокручивались пластинка за пластинкой вальсы Штрауса, арии из оперетт Кальмана, Легара.

Киш кивнул на полированный ящик с мигающим зеленым глазком, засмеялся:

— Хороший признак!

— Какой? О чем ты? — спросил Дьюла. Он стоял спиной к другу, у карты, втыкал в темный кружок, обозначающий Экономический институт имени Карла Маркса, булавку с флажком.

— Я говорю о радио. С утра твердит одно и то же, как попугай. Заело говорильную машину. Сказать им нечего, твердолобым. Затаили дыхание, томятся, ждут своего последнего часа.

— Скажут еще, потерпи! Совещаются, вырабатывают линию. — Дьюла вернулся к шахматной доске. — Твой ход, Лаци!

— Да, мой! Внимание! Делаю ход, который будет стоить тебе ладьи!

— Психическая атака. Блеф! Наплевать! — Дьюла передвинул коня. — Вот. Получай в морду, оккупант!

Зазвенели окна в «Колизее». Закачались на каменной доске, словно собираясь пуститься в пляс, Мефистофель и Снегурочка. Как и обычно, после этих толчков, предшествующих землетрясению, верхом на ветре появился Мартон и потряс своими звучными «веселыми каблуками» паркет «Колизея». Рядом с ним была Юлия, ее рука в его руке. Он в расстегнутой спортивной куртке, с непокрытой головой. Она в сером пушистом свитере, в узких брюках, в оранжевых туфельках. Густые, давно не стриженные волосы разбросаны по плечам и спине. Но и это сейчас Юлии к лицу — цветущему, счастливому. На ее груди большой красно-бело-зеленый бант. Такой же бант и на куртке Мартона.

— Ну? — спросил Дьюла, поднимаясь навстречу брату и его подружке.

— Баркарола! — Мартон энергично, изящно, как дирижер, взмахнул руками и застыл в таком положении.

— Гвадаррама! — воскликнула Юлия и, прижавшись к Мартону, шепнула — Люблю!

Он не остался у нее в долгу.

— И я тоже.

— Не так! Скажи еще.

— Люблю!

— Вот, теперь хорошо!

Дьюла улыбнулся.

— Не понимаю ваших речей, голубки. Что за конгломерат? География и музыка. Пароль?

— Нет. Это мы так… Чтоб побольше звучности. Юлия, докладывай!

Девушка лукавым шепотом доложила Мартону:

— Люблю, люблю, люблю!..

Она была так опьянена своим счастьем, столько в ней было жизни, что не могла и самое серьезное дело не превратить в веселую игру. И Мартон был в таком же радостно-сумасбродном настроении. Он теперь готов был играючи пробежать вместе с Юлией по всей Венгрии, от Карпат до Баната.

Дьюла положил одну руку на плечо Юлии, а другую — на плечо брата.

— Спасибо. Все ясно и без доклада. Порядок, да?

— Да-а-а!.. — пропела Юлия. — Бурные собрания прошли в экономическом, химическом, инженерном, педагогическом. Всюду!

— И студенты и преподаватели проголосовали за все пункты клуба Петефи. — Мартон взял Юлию за руку, шепотом добавил — Какая ты красивая!

— Ты красивый!.. Студенты рвутся на улицу. Вот-вот начнется демонстрация.

— Знамена! Флаги! Оркестры! Плакаты! Машины с радиорупорами! Цветы! Море красно-бело-зеленых флажков, кокард! Гербы Кошута!.. Юлишка, можно тебя поцеловать? Один разочек?

— Целуй! Нет, я сама. — Она встряхнула копной мягких каштановых волос, закрыла ими лицо Мартона и поцеловала его.

Дьюла растрогался при виде этой картины.

— Дети!.. Дети и революционеры!

Очередной вальс, доносившийся из радиоприемника, неожиданно оборвался, было слышно, как иголка проигрывателя царапнула пластинку. Наступила тишина, непривычная для «Колизея». Все выжидательно смотрели на ореховый ящик с ярким, как у ночного зверя, зеленым глазком.

Сдавленный, чуть хрипловатый, очень взволнованный голос радиодиктора объявил:

— Внимание, граждане! Внимание! Министерство внутренних дел Венгерской Народной Республики доводит до сведения жителей Будапешта о том, что студенческая демонстрация, назначенная на сегодня, на три часа дня, запрещена.

— Слыхали, витающие в облаках, земной голос!.. — Киш злобно усмехнулся и стукнул по приемнику кулаком.

— Глас вопиющего, в пустыне! — сказал спокойно Дьюла и обнял брата. — Садись, Марци, в машину и мчись в академию Ракоци.

— В военную академию?

— Не бойся, там тоже есть настоящие венгры. И немало. Разыщи офицера генерального штаба Пала Малетера — он сейчас должен быть там, — передай ему вот эту записку. — Дьюла вырвал из блокнота листок, что-то написал на нем и вручил Мартону. — Жду ответа. Выполняй!

— А я? — спросила Юлия.

— А ты, Юлишка, поезжай в интернат трудовых резервов. Скажи, что демонстрация должна состояться. Должна!

— А нельзя и мне в академию?

— Можно! Марци, отдай записку Юлишке и лети в трудовые резервы.

— Нет, я хочу и туда и туда, — возразила Юлия. — Вместе с Марци.

— Пожалуйста, мчитесь вместе. Но никаких отклонений от маршрутов. Разве только для поцелуя… Шагом марш!

Взявшись за руки, Юлия и Мартон убежали. Дьюла закрыл за ними дверь.

— Ах, юность! Ты и наивна и мудра. Безумство храбрых!

— Красавцы! — согласился Киш.

— А еще две недели назад Юлия была такой дурнушкой, что на нее было стыдно смотреть. Помнишь?

— Все хороши: и Юлия, и Мартон, и ты. Писаные красавцы, ничего не скажешь, но… бессильные. Да! А вот Шандор Петефи был и красивым, и сильным, и благородным, и влиятельным. А почему? Он создал национальную гвардию. И эта гвардия с оружием в руках защищала венгерскую революцию.

— Гвардия?.. Оружие?.. — Дьюла с удивлением посмотрел на радиотехника. — Против солдат с пустыми автоматами?

— Не верю этой легенде. Они выдадут солдатам боевые патроны, прольют нашу кровь. А мы?.. Будем дожидаться, пока из нашей крови расцветет революция? Не буду красивым дураком! Буду гонведом, гвардейцем Петефи, грязным, грубым, но зато… — Киш выхватил из кармана пистолет, потряс им. — Вот, будущее Венгрии в моих руках. Огнем — на огонь! Смерть — за смерть! Кто венгр — тот со мной.

Хриплый кашель старого Шандора прервал поток воинствующего красноречия Ласло Киша. Радиотехник поспешно запихнул кольт в задний карман брюк. Шандор вошел в «Колизей».

Дьюла с едва скрываемой жалостью и досадой, что не доведен до конца важный разговор с Кишем, смотрел на отца и ждал от него какой-нибудь раздражительной выходки.

— Слушай, ты, красный профессор! — сказал Шандор. — Смотрю я на твою кружковую суетню, на твою возню с демонстрантами и думаю…

— Опять свою старую песню затянул! — Дьюла махнул на отца рукой. — Некогда слушать, оставь меня в покое, апам!

— А я бы на твоем месте уважил отца. — Ласло Киш взял друга за плечи, усадил в кресло. — Сиди смирненько, выслушай все, что тебе скажут. Шандор бачи, прошу вас, приступайте! — сказал он и отошел в сторону с абсолютно нейтральным выражением лица, давая понять, что не станет вмешиваться в разговор отца с сыном ни при каких обстоятельствах.

— Зачем тебе и твоим высоким друзьям эта демонстрация? — спросил Шандор. — Зачем подстрекаешь студентов и профессоров? Зачем, не спросясь Петефи, перетряхиваешь его торбу, достаешь из нее столетней давности стихи? Сто лет назад они были революционными, красными, стреляли в австрийских поработителей, в их венгерских прислужников, а теперь…

— Старое вино, апам, как известно, лучшее в мире. И столетний стих Петефи тоже лучше всех новых, молодых. А «пули» Петефи еще и сегодня сослужат хорошую службу борцам за свободу.

— Я спрашиваю у тебя, «борца за свободу», кому пойдет на пользу эта демонстрация?

— На пользу народу! Партии! Мы продемонстрируем осуждение ракошизма и верность истинному социализму, строго учитывающему национальные венгерские особенности. И ты пойдешь с нами! Обязан, если ты еще венгр.

— Не желаю шагать в одной колонне с хортистами, со всякой буржуазной шантрапой, демонстрировать вместе с ними.

Дьюла энергично возразил:

— Всякую нечисть мы и на пушечный выстрел не подпустим к своим рядам.

— Подпустите и сами этого не заметите. Примкнет, обязательно примкнет! И потащит ваши ряды по своей дороге.

— Не такие уж мы политические младенцы, как тебе кажется.

— В драке действуют кулаки и дубинки, а не ум и мудрость. Дерешься и не видишь, кого бьешь — противника или своего. Это я по себе хорошо знаю. Уважь ты меня, сынок, опомнись, пока не поздно!

— Я уважаю тебя, понимаю твою тревогу, ты мне бесконечно дорог, но… Есть принципы, которыми нельзя поступиться даже вот в таком случае. Не могу я дезертировать. Буду действовать, как все мои соратники по кружку Петефи.

Старый Шандор долго кашлял, вытирая слезы, разглаживал платком усы, прежде чем собрался с ответом.

— Дюси! — сказал он. — Я не сомневаюсь в твоих чистых намерениях. Верю, ты хочешь добра и народу и себе, но… Опять говорю и еще и еще буду говорить: сгоряча, в драке, в переполохе, ты можешь оглушить не злого дурака, а подрубить живые корни нашей жизни.

— Чепуху ты говоришь, отец. Извини. А потом, не такие уж они слабые, эти корни, чтобы можно было подрубить их одной моей дубинкой или даже тысячами дубинок. Ты, вижу, решительно не хочешь понять меня.

— Не могу, сынок. Никак не могу. Одно хорошо понимаю: демонстрация… чужое это знамя, опасное.

Ласло Киш все-таки не вытерпел и вмешался в разговор:

— Что же делать, Шандор бачи? Подскажите, как помочь народу?

Мальчик гордился своей выдержкой, своей игрой и жалел, что нет здесь его шефа Кароя Рожи.

— Скажите, как нам жить, чтобы нас не терзали угрызения совести? Как стать настоящим венгром? Как бороться за настоящий социализм?

Шандор закрыл усталые глаза, медленно покачал поникшей головой.

— Не знаю.

— Вот! — с видом победителя объявил Дьюла. — Не знаешь сам и хочешь, чтобы и мы не знали. Нет, отец, мы твердо знаем, как и чем должны служить народу!

Продолжительный звонок положил конец тяжелому разговору, всех одинаково обрадовал — и Дьюлу, и Киша, и Шандора.

— Это, наверно, он… американский корреспондент.

Дьюла глянул на часы, открыл дверь Да, он. Явился минута в минуту, как и условились. Долговязый, с почтительно приветливой улыбкой на тонких губах, с очень серьезными, настороженными глазами. Одет с обычной для американца непринужденностью. Просторный пиджак, мягкая белая рубашка, галстук с тонким узлом. Скомканный плащ, словно у тореадора, перекинут через плечо.

— Если не ошибаюсь, я имею честь видеть профессора Хорвата? — спросил гость.

— Да, я Хорват. А вы… Карой Рожа, если не ошибаюсь.

Американец подал профессору визитную карточку.

— Не ошиблись. Специальный корреспондент радиовещательной корпорации Соединенных Штатов Америки и единокровный ваш брат, мадьяр, выросший на американской земле.

При появлении своего шефа Ласло Киш скромно отошел на задний план «Колизея», за камин, и оттуда с любопытством наблюдал за американцем.

Дьюла подвинул корреспонденту стул.

— Садитесь. Очень приятно, мистер, видеть вас, но… боюсь, что интервью у вас получится худосочное. Я заурядный профессор, скромный поэт. А ваша корпорация, конечно, интересуется знаменитыми особами: министрами, королями, кинозвездами.

— А я ничего не боюсь. Я пришел к венгру, имя которого в самом недалеком будущем, может быть, даже завтра, прославится на весь цивилизованный мир. Чутье репортера привело меня к вам.

— Вы очень любезны, мистер Рожа, но… мне дорога сейчас каждая минута. Что вас интересует?

— Не скупитесь там, где надо быть щедрым!.. В Будапеште много и очень противоречиво говорят о клубе Петефи. Не могли бы вы хоть кратко рассказать, что делают члены клуба?

— Разговариваем. Спорим. Рождаем истину. Вот и все наши дела.

— Верны ли слухи о том, что вы являетесь одним из духовных вождей клуба или кружка Петефи?

— Чепуха! У нас нет ни вождей, ни претендентов в вожди. Полное равноправие. Никаких ограничений, Стопроцентная анархия. Вот так, мистер Рожа! Вы разочарованы? — Дьюла вежливо улыбнулся.

— Наоборот! — воскликнул корреспондент. — Я ценю вашу скромность. Скажите, а как бывший премьер-министр Имре Надь смотрит на деятельность вашего клуба?

— Я думаю, Имре Надь ответит на ваш вопрос более точно, чем я.

— Правда, что Имре Надь ваш единомышленник?

— Профессор Имре Надь мой коллега.

— Коллега? И только?

— Ну, и соратник в борьбе за дело народной Венгрии.

— Соратник в борьбе… Господин Хорват, не смогли бы вы мне дать ключ к одной из таинственных страниц истории вашего клуба? Я имею в виду дискуссию, состоявшуюся этим летом в офицерском театре.

— Что ж в ней было таинственного?

— Как же! Вы разослали пятьсот пригласительных билетов, а на дискуссию привалило более пяти тысяч будапештцев. В чем дело? Некоторые весьма влиятельные в Венгрии лица утверждают, что дополнительный тираж билетов изготовлен в подпольной типографии, принадлежащей американской разведке.

— Чепуха! Так говорят не влиятельные, а безответственные лица.

— Благодарю, господин Хорват, за искренность. Я пространно сообщу об этом американцам. Еще один вопрос. Ваш ЦК публично осудил деятельность клуба Петефи. Вас обвиняют в попытке создать политический центр, противостоящий ЦК. Как вы относитесь к этому?

— Я не осмеливаюсь обсуждать решения ЦК в присутствии такого весьма и весьма приятного человека, как вы, мистер Рожа.

— Остроумно!..

Со своей половины вышел, хлопая по паркету шлепанцами, Шандор Хорват. Костюм его измят, в пуху. Лицо мрачное, заросшее щетиной. Глаза в болезненных отеках, злые. Увидев незнакомого человека, он кивнул ему головой.

— Добрый день.

— Здравствуйте, — приветливо откликнулся корреспондент. — Извините, с кем имею честь?

— Мой отец, Шандор Хорват, — представил Дьюла.

— Какой венгр не слыхал о Шандоре Хорвате! Ветеран венгерской рабочей гвардии. Добрый день, господин Хорват! А я американский корреспондент, изучаю новую Венгрию. Разумеется, с разрешения властей. Вот, пожалуйста!

Шандор прочитал поданную ему бумагу, вернул и спросил:

— Что вас интересует?

— Прежде всего эта квартира. Здесь жил, кажется, какой-то представитель старого мира?

— Миллионер. Граф. Министр в правительстве фашистского диктатора Хорти. Между прочим, сохранился его портрет, валяется в чулане. Желаете посмотреть?

— Нет, не желаю. Я вдоволь насмотрелся на живых миллионеров у себя дома, в Штатах…. Да, когда-то квартира была шикарная. Была!.. Почему теперь запущена? Городской совет не дает средств на ремонт? Кстати, почему и Будапешт стал таким серым, сумрачным? Не узнаю. В недалеком прошлом вашу столицу называли «царицей Дуная»? Извините за такой вопрос. Я задал его вам как рабочему человеку, хозяину города, страны.

— Положи мне в рот палец, получишь два.

— Простите, я не понял.

— Вы, кажется, венгр?

— Да, наполовину.

— Значит, должны знать, что Будапешт был не только «царицей Дуная», но и ночным кабаком Европы. Сюда слетались прожигать жизнь бездельники всех мастей и национальностей. Вот для этой братии и сиял Будапешт ресторанами и кафе, барами и отелями, домами терпимости и притонами. Один из них, между прочим, назвался «Аризона». Улицы старого Будапешта украшали не только статуи, но и семьдесят тысяч живых, раскрашенных, расфуфыренных и пронумерованных девиц. А сколько было непронумерованных! Не потому ли, мистер корреспондент, наш Будапешт кажется вам серым и сумрачным, что перестал быть ночным кабаком Европы?

Рожа с милой улыбкой наклонил голову.

— Ответ, достойный Шандора Хорвата! Благодарю! Что вы думаете о сегодняшнем событии? Я имею в виду желание студентов демонстрировать по улицам Будапешта.

— Я думаю… мы сами, без чьей-либо помощи разберемся в сегодняшнем событии.

— Вы очень негостеприимный хозяин! Еще один вопрос. Что вы думаете о Матиасе Ракоши?

— Вы знаете, пропала охота с вами разговаривать. Поговорите с профессором, он любит беседовать на душещипательные темы. До свидания. — Шандор быстро вышел.

Рожа заполнил стенографическими каракулями очередную страницу своей объемистой, в переплете из крокодильей кожи записной книжки, взглянул на Дьюлу Хорвата.

— Колючий у вас отец, господин профессор. Надеюсь, вы добрее и не прогоните меня еще три минуты. В Будапеште ходят слухи, что шестого октября вы попали в тюрьму АВХ. Верно это?

— К сожалению, неверно.

— Почему «к сожалению»?

— Сейчас такое время, что выгодно быть битым: за одного битого дают дюжину небитых.

— Остроумно. Подчеркну… Мировую прессу интересует каждый ваш шаг, каждое слово… Я видел на улицах Будапешта листовки с ультиматумом клуба Петефи. Вот! — Рожа достал из кармана оранжевый листок. — Прокомментируйте, пожалуйста!

— Какой же это ультиматум? Венгерский народ не может предъявлять никаких ультиматумов своему народному правительству. Мы только просим, предлагаем. — Он взял у корреспондента листовку, прочел — «Созвать внеочередной пленум ЦК, изгнать из его состава Ракоши и Герэ, вернуть к руководству Имре Надя… Судить открытым судом бывшего члена политбюро Фаркаша, нарушившего правосудие…» Ну, и так далее. Видите, никакого ультиматума.

Рожа улыбнулся.

— Конечно, конечно! Совет доброго сердца. А как он будет принят? Вы уверены, что вашу программу поддержит население?

— За нее уже проголосовали на своих собраниях студенты. Сегодня в три часа по нашему призыву тысячи и тысячи молодых людей выйдут на улицы Будапешта и понесут над своими колоннами нашу программу обновления страны.

Музыка в радиоприемнике опять оборвалась, и диктор объявил:

— Внимание, граждане! Внимание! Министерство внутренних дел Венгерской Народной Республики доводит до сведения жителей Будапешта о том, что студенческая демонстрация, назначенная на сегодня, на три часа дня, запрещена.

— Чему я должен верить, профессор, — вашему оптимизму или приказу полиции? — Рожа и теперь улыбался, но уже лукаво.

— Это чудовищная ошибка. Если наше правительство этого не осознает, оно перестанет быть народным правительством. Есть еще время. Надеюсь, что Герэ не окончательно потерял голову.

— Разве он вернулся из-за границы?

— Сегодня утром.

— Вот как! Значит, с корабля на бал. Господин профессор, не откажите — стакан воды. Если же найдете чашку кофе…

— Кофе? Я, право…

— Найдется, найдется, господин корреспондент! Дьюла, распорядись! — Киш почти вытолкал своего друга на кухню и вернулся к шахматной доске, у которой стоял корреспондент.

— Сэрвус!

— Сэрвус, — откликнулся Карой Рожа. — Как некстати это возвращение Герэ! Но это ничего не изменит. Машина на полном ходу. Самочувствие?

— Боевое. Ждем сигнала. Мои люди пойдут куда угодно, хоть в пекло.

— Зачем так далеко ходить? У вас же есть плановая цель, более близкая и реальная, чем пекло, — Дом радио. Штурмуйте по своему усмотрению. Овладеть вещательной студией и немедленно объявить на весь мир: Будапешт в руках восставших. Вот текст первой радиопередачи. Спрячьте!

— Овладеем, только бы вы не запоздали.

— Все будет вовремя. Настроение профессора?

— Чувствует себя двигателем событий, ни о чем не подозревает.

— Это мне не нравится, Ласло. Вы несправедливы к профессору, соратнику Надя. Если бы не Имре Надь и его окружение, нам бы никогда не найти дороги ни к сердцам студентов, ни к интеллигенции. Благословляйте, мой друг, национальных коммунистов, уважайте, цените, а не презирайте, как завербованных платных агентов. Национальный коммунизм — наш серьезный, полноправный, долговременный союзник. Только с его помощью мы можем нанести сокрушительный удар по интернациональному коммунизму. В этой связи должен сказать, что мы рассчитываем на большее, чем беспорядки в Будапеште. Мы ждем настоящей революции.

— Извините, но до сих пор я действовал…

— Успокойтесь. Я не осуждаю вашу работу. Вчера были одни указания, а сегодня… с сегодняшнего дня рядовой агент Мальчик закончил свое существование. Теперь мы рассматриваем вас как одного из вожаков революции, политического друга Америки.

Услышав шаги профессора, Карой Рожа посмотрел на шахматную доску.

— Положение вашего противника совершенно безнадежно: через три хода его ждет неотразимый мат.

Дьюла вошел с чашкой кофе на подносе. Поставил ее перед американцем. Тот поблагодарил.

— Слыхал, профессор? — спросил Киш. — Сдаешься?

— Нет, я намерен драться до последнего дыхания.

Пока венгры заканчивали партию, Рожа подошел к окну и, прихлебывая кофе, смотрел на Буду, высветленную ярким, теплым, совсем весенним солнцем. И Дунай был не осенним — тихий, чистый, голубой. Странно выглядели в блеске жаркого солнца деревья с покрытой ржавчиной листвой.

— Красавец город! — Карой Рожа вернулся к шахматистам. — Нет равных в мире. Лучше есть, а таких не сыщешь. Между прочим, отсюда хорошо обозреваются набережные Дуная, мост, парламент. Если бы я был командующим войсками осажденного города, я бы расположил командный пункт именно здесь.

— Вы воевали, господин корреспондент? — спросил Киш.

— Приходилось. А почему вы спросили?

— Умеете выбирать командные пункты. Здесь в дни войны, зимой тысяча девятьсот сорок четвертого года, был командный пункт.

Дьюла уже не принимал участия в разговоре. Он нервно барабанил пальцами по доске, откровенно поглядывая на часы. Корреспондент заметил раздраженное нетерпение хозяина и поставил пустую чашку на стол.

— Я вас задержал. Извините. Спасибо за внимание. Честь имею кланяться. Если вам захочется поставить меня в известность о каком-нибудь чрезвычайном событии, я живу на острове Маргит, в Гранд-отеле. До свидания.

Уходя, он столкнулся в дверях с Арпадом. Несколько секунд они молча стояли на площадке, оба настороженные. Они явно не понравились друг другу.

Впоследствии Арпад не раз вспоминал эту случайную встречу.

Дьюла встретил Арпада откровенно враждебно. Ничего не забыл, не простил. Руки его сжались в кулаки.

— Вы?.. Да как вы смеете?!

— Не бойтесь. Теперь я не к вам. Жужа дома?

— Убирайся вон, авошка!

— Профессор, мне тоже не сладко видеть вас, однако же я не бесчинствую.

Дьюла схватил стул, поднял его над головой, пошел на Арпада.

— У-у-у!

Киш остановил друга, отобрал у него стул.

— Не твое это дело — марать руки о такое существо. Еще час, еще день, еще неделя — и этого субъекта выбросят на свалку мусорщики истории.

— И этими мусорщиками, разумеется, будете вы.

На шум в «Колизее» вошла Каталин и стала невольной свидетельницей продолжающегося разговора. Ей стало страшно от того, что услышала.

— Да, мы! — закричал Дьюла. — С превеликим удовольствием поменяю перо поэта на железную метлу.

— И не только на метлу… — добавил Арпад.

— Да, не только! — вызывающе глядя на Арпада, согласился Дьюла. — Все средства против вас хороши. Даже мусорная свалка для таких типов — большая честь.

— Правильно! В дни революции подобных субъектов вешали на фонарных столбах вниз головой, ногами в небо.

Каталин замахала на Киша руками.

— Что вы, что вы! Живому человеку — и такие слова!

— Мама, не удивляйтесь! Они меня уже не считают живым человеком. Для них я труп. — Арпад без всякого смущения, готовый сражаться и дальше, взял стул и сел у камина.

— Политический труп, — вставил Дьюла. — И перестаньте называть эту женщину мамой. Таких, как вы, рожают… — Он остановился, задохся.

— Ничего нового я не услышал от вас, профессор. Ваше нутро я увидел давно, еще до траурного шестого октября. Темное оно, дремучее!

— Не могу дышать одним воздухом с этим… — Дьюла взял друга под руку, потащил к себе.

Уходя, Киш подмигнул Арпаду, засмеялся.

— По усам текло, а в рот не попало.

Каталин стыдно и больно взглянуть Арпаду в глаза, хотя она не считает его ни виноватым, ни правым. И сына не осмеливается ни чернить, ни серебром покрывать. И мужа. Все они теперь какие-то взъерошенные, не то и не так говорят, напрасно обижают друг друга… Она уже забыла, кто первый был обидчиком. Ей горько видеть свой дом разоренным. С утра гудит, будто не людьми наполнен, а разгневанными пчелами.

Смотрит Каталин в пол и говорит:

— Раздевайся, Арпад, а я кофе сварю да Шандора к тебе пришлю. Заболел мой богатырь. Усыхает. Шатается.

— Мама, Жужика дома?

— В аптеку пошла. Скоро вернется. Так и не взглянув на зятя, она вышла — худенькая, сутулая, похожая на птицу, брошенную бурей на землю.

Сердце Арпада сжалось. Любил он мать Жужанны, как родную. Понимал, что происходит с ней.

Хлопая шлепанцами, вошел Шандор. И этому не сладко живется бок о бок с Дьюлой. Чувствует, догадывается старый мастер, какой ядовитый цветок благоухает под его носом, и все-таки не решается срубить его, затоптать.

— Добрый день, Шандор бачи!

— Ну… здравствуй, — с трудом выдавил хозяин и хмурым взглядом окинул гостя.

— Болеете?

— А ты лечить пришел? Тоже мне лекарь! От одного твоего вида тошно.

— И все-таки я не уйду… Слыхали новость? Выгнали меня из органов и приказали туда дорогу забыть. И вы думаете, я покаялся? Если бы мне снова дали право защищать Венгрию, я бы сделал то же самое: арестовал Киша и Хорвата.

— Не дал бог свинье рог.

— Ах, Шандор бачи, и ты… Не хочу верить. Поговорим!

— Обидел ты нашу семью. Оскорбил. Трудно мне разговаривать с тобой.

— А я все-таки буду говорить… Я верю, мои слова дойдут до твоего сердца, рано или поздно ты поймешь, что я не хотел обидеть ни тебя, ни твою семью. Защищал и вас, и безопасность государства. — Давно известно — услужливый медведь опаснее врага.

— Правильно! Вот на такого услужливого медведя похожи сейчас наши некоторые деятели. Пытаясь загладить свой прошлый произвол, связанный с культом личности, затупив карающий меч диктатуры пролетариата на шее Райка и таких, как он, истратив весь пыл, весь огонь в борьбе со своими мнимыми противниками, они вдруг, когда активизировался враг, поджали хвосты, мурлычат, стараются угодить, ублажить и черненьких и беленьких, рогатых и гололобых. И тогда были жалкими служителями культа личности и теперь… Раньше шарахались якобы влево, а сейчас якобы поправели, выпрямились, якобы стали совестливыми демократами, а в самом деле летят в бездонную пропасть, самую правую из правых. Боятся обидеть фракционера Имре Надя — и потому восстанавливают его в партии, подыскивают ему высокое место в правительстве, ухаживают за его сторонниками, позволяют им совершать возмутительные нападки на партию, на все наши завоевания. Обанкротившиеся дельцы на все лады заискивают перед интеллигенцией, совершенно справедливо недовольной произволом Ракоши и его здравствующих преемников, и потому не смеют разгромить кружок Петефи. Не маяк он, этот кружок. Сияющая гнилушка, не больше. На ее ложный огонек слетается всякая нечисть. Под пиратским флагом этого кружка собираются и отмобилизовываются ударные батальоны классовых мстителей. Нас прежде всего с тобой, Шандор бачи, они расстреляют и повесят. Если бы Петефи встал, если бы увидел, как осквернено в кружке его имя, его песня, как его революционным мечом собираются рубить головы революционерам…

— Хватит! — закричал Шандор. — Не желаю слушать! Пусть встанет Петефи, пусть посмотрит, что сделали с революционером Райком, с его соратниками!.. Кружковцы только собираются, как ты говоришь, рубить нам головы, а эти, твои подзащитные холуи культа личности, уже срубили не одну революционную голову…

И опять вспыхнул костер. Гудит, обжигает. Сколько их сейчас бушует в Венгрии — в каждом доме, в каждой, быть может, семье! Еще много дней не утихнет неистовое пламя споров. Еще много раз в трагическом поединке схлестнутся маленькая правда с непобедимой громадой — правдой жизни. Не раз еще перед каждым венгром встанет сложный вопрос: что же произошло в стране, что происходит, куда она идет, куда должна идти, где ей следует искать сильных, способных уберечь от национальной беды друзей?

Шандор Хорват сразу же, с первых минут, понял: не устоять ему против Арпада. Много слов сказал, но все они неубедительны. Грохота вдоволь, а для ума и сердца — шелуха. Если нет огня в груди, если не вполне убежден в том, что говоришь, то слова твои, конечно, окажутся легковесными, как мыльный пузырь. Шандор кричал, доказывал, сердился, нападал и все больше и больше слабел, заикался, кашлял. Хорошо было ему спорить с сыном, с Дьюлой. Верил во все, что говорил. А с этим… нечем по существу ему возразить, почти с каждым его словом согласен в душе. Согласен — и, нет мужества признаться в этом, не мог вовремя схватить брошенный ему конец и тонул.

— Хватит! — твердил он в полном отчаянии, теряя последние силы, чувствуя, как сжимается и куда-то летит его сердце. Противно разговаривать с таким…

— Хорошо, молчи. Только слушай. Знаешь, что произошло в городе, пока ты валялся в кровати? В каждой подворотне зашевелились хортистские гады — шипят, рычат. Выкуривать, травить надо эту погань, а мы оглядываемся на все четыре стороны, боимся, как бы нас не объявили могильщиками свободы. Мы стали до того деликатны, что даже против черного кардинала Миндсенти используем не меч революции, а медовый пряник. Забыли все его преступления перед народом Венгрии и переселили из тюрьмы в старинный замок. «Блаженствуйте, ваше кардинальское сиятельство». Да разве только с одним Миндсенти кокетничаем? А клуб Петефи! Мы ласково воркуем с лидерами распущенных в свое время, и распавшихся антинародных партий. Сегодня «Сабад неп» на первой странице поместила позорнейшую фотографию. Заместитель министра внутренних дел вручает орден лейтенанту инженерных войск, награжденному за досрочное разминирование западной границы. Что это такое? Прямой сигнал для всякой сволочи: пожалуйста, господа контрреволюционеры, милости просим в нашу беззащитную Венгрию! Отменены всякие ограничения по передвижению дипломатов. Можешь раскатывать по всей Венгрии, наблюдать, собирать сведения, договариваться с сообщниками! Введены упрощенные пограничные формальности. Теперь всякий хортист может перешагнуть нашу границу… Шандор бачи, да разве все это к лицу пролетарской диктатуре?

— А то, что повесили нашего Райка, к лицу пролетарской диктатуре? Подхалим, бюрократ, дурак — к лицу!

— Это тоже плохо. Держиморда, подхалим, дурак по призванию и дурак по убеждению, провокатор и контрреволюционер — два острых ножа. И оба приставлены к горлу венгерского народа.

— Да, верно, но… Ой! — Мастер схватился за сердце. Глаза закрыл, побледнел, дышал тяжело, хрипло.

— Что с тобой, Шандор бачи?

— Сердце… Позови Катицу, скажи… капли…

Арпад достал из кармана пузырек с валидолом, накапал на кусочек сахару.

Придя в себя, отдышавшись, Шандор усмехнулся:

— Не привык я уважать медицину. До шестого октября ни одного доктора не подпускал к себе, а теперь вот… Дела!..

— Эти дела и меня, как видишь, заставили лизать душистую гадость.

В дверном замке заскрежетал ключ. Вошла Жужанна. День теплый, ясный, а она в толстом шерстяном свитере, в брюках и грубых лыжных башмаках. Лицо исхудавшее, болезненное, почти старое. Глаза темные, ночные. Ни единая искорка не вспыхнула в них при виде Арпада. Смотрела на него скорее с удивлением, чем с радостью. И поздороваться забыла. Молчала. Узнавала и не узнавала.

Отец поднялся и, придерживаясь за стулья, кособокий, с обвислыми усами, удалился гораздо медленнее, чем хотел.

— Здравствуй, Жужика, — сказал Арпад и протянул руку.

Она не приняла ее, не сразу ответила на приветствие.

— Здравствуй, — тихо промолвила, и губы ее тотчас же плотно сомкнулись.

Арпад не хотел замечать ее холода, отчужденности.

— Я пришел… я хочу тебе сказать… кончилась моя служба в органах. Выставили. Временно, «до выяснения». — Арпад вздохнул. — Мотивы расправы совершенно прозрачны. Моя попытка пресечь опасную деятельность таких «борцов за справедливость», как Дьюла и его дружок, некоторым влиятельным товарищам, которые шефствуют над нашим ведомством, показалась непростительным паникерством, жестокостью. А кто они, эти мягкосердечные шефы?.. Тайные единомышленники главного двурушника — Имре Надя. Да! Я имею право так говорить. Располагаю неопровержимыми данными. Тогда, шестого октября, высокопоставленные друзья Имре Надя изловчились загнать меня в ловушку. Обвинили в произволе, поссорили с тобой, с твоей семьей, а заодно спасли актив кружка Петефи от разгрома.

— Выходит, что ты умнее всех, дальновиднее ЦК и правительства, — надменно усмехнулась Жужанна. — Известно, что Имре Надь восстановлен в партии, скоро, может быть, даже сегодня, станет премьером и членом Политбюро.

— Если это случится — прощай, народная Венгрия… Жужа, как ты позволила этим… имренадевским кружковцам замордовать себя? Почему не видишь истинного лица Ласло Киша? Этому молодчику наплевать и на справедливость, и на социалистическую законность, и на твоего брата. Он преследует какие-то свои цели. Я еще всего не знаю о нем, но…

— Отнесу лекарство отцу… — Жужанна вышла и через минуту вернулась. — Ну!.. Что еще?

— Все! Выговорился. Жду твоего слова.

— Зачем тебе мои слова? Ты прекрасно знаешь, что происходит со мной.

— Тяжко мне это знать… Ты очень переменилась, Жужика. Я полюбил тебя не такую.

Сдерживаемое ожесточение вспыхнуло в Жужанне.

— И я привыкла к другому Арпаду. Любила твое голодное, оборванное детство, черные разбитые руки слесаря, партийное подполье, тюремные годы, молодые седины… Любила и твердо верила, что мой Арпад — самый чистый, самый справедливый человек на земле. Ты не можешь никого обидеть понапрасну. А ты… оказывается, ты все можешь. Не люблю. Ничего в душе не осталось. Пусто. Все перегорело.

— Приговор окончательный и обжалованию не подлежит. Последняя инстанция. Что ж, надо идти, отбывать наказание. — Он устало поднялся, взял шляпу, проутюжил ее смятые поля ладонью.

— Эх, ты… Даже в такую минуту не нашлось у тебя человечности. Страдать и то разучился.

— Девчонка, что ты понимаешь в страданиях? — Арпад схватил руку Жужанны и сейчас же отбросил ее, словно обжегся. — Много в своей жизни я видел костоломов, но ты, пожалуй, самый жестокий. А я надеялся, что ты и в самом деле пойдешь со мной на край света… Тюремщики любили пытать меня вот так же…

— Не надо! — Жужанна умоляюще посмотрела на Арпада.

— Нет, надо!.. Семь дней не давали пить, а на восьмой принесли сифон газированной воды, положили передо мной протокол и улыбнулись: «Подпиши, что виноват, и пей сколько хочешь». Я смахнул со стола ледяную запотевшую бутыль. Нет и нет! Меня втолкнули в темную камеру, чтоб отдохнул в ожидании новых пыток, И там я, зажмурившись, опять пил то, что уже не раз переработал мой истерзанный мочевой пузырь… Не подписал тогда, не подпишу и теперь! Счастливо оставаться, прекрасная мечта!

— Постой! — Жужанна бросилась к Арпаду. — Прости, я не хотела обидеть тебя. Со мной такое творится… Да, замордована: и Дьюлой, и отцом, и тобой, и жизнью. Во многом чувствую, ты как будто прав, но… Убежден ты в своей правоте — и не можешь убедить других, доказать свою правоту.

— Докажу! Если бы Дьюла Хорват и его друзья в свое время получили должный отпор, сегодня бы не появился на свет божий этот позорный ультиматум клуба Петефи, не была бы спровоцирована молодежь, не пришел бы к вам этот хлюст, американский корреспондент.

— Спровоцирована?.. — Снова сомнение, горечь и ожесточение охватили Жужанну. — Разве требования студентов несправедливы?

— Сейчас это не имеет первостепенного значения.

— Имеет! Это главное.

— Главное сегодня — контрреволюция.

— Какая контрреволюция? Что ты говоришь? Мартон — контрреволюционер?!

— Не о Мартоне речь. И не о таких, как он. Товарищ Хорват, ты недооцениваешь своих врагов! Не видишь, сколько их вокруг тебя и как глубоки их корни в твоей земле. Вспомни, где живешь! Венгрия — первое фашистское государство. Адмирал Хорти — первый фюрер в Европе. Белая гвардия Венгрии утопила в крови пролетарскую революцию и передавала свой палаческий опыт гитлеровским головорезам, фалангистам Франко, чернорубашечникам Муссолини, американским куклуксклановцам и японским драконам. Двадцать пять лет свирепствовал фашизм в Венгрии. Подумай, какое у него потомство! Оглянись на сорок первый год! Сотни тысяч мадьяр хлынули в Россию, воевали за дело Гитлера, Хорти, Муссолини. Десятки тысяч их погибли. Остались вдовы, подросли сироты… Не все хортисты заводчики, банкиры, не все офицеры, воевавшие на Дону, под Воронежем оптовики, бакалейщики, князья, генералы, герцоги, держатели акций, помещики, управляющие и их разномаствые холуи сели за решетку или удрали за границу. Большинство их живет и работает в Венгрии. На заводах. В институтах. В государственных учреждениях. Ждут удобной ситуации. И вот дождались. Это они подтолкнули нашу молодежь на край политической пропасти. Подумай, Жужа, что творят твоя братья! Размахивают дубиной демонстрации, угрожают своему правительству! Демонстрации всегда были народным оружием, народ обращал это оружие только против своих поработителей. А теперь? Правильно поступило правительство, не разрешив демонстрацию. Это крепкое предупреждение злобствующим подстрекателям из клуба Петефи, тем, кто хочет загребать жар руками молодежи. Дьюла Хорват и его единомышленники ответят за свое подстрекательство. Доберемся и до их вдохновителей. Не сегодня, так завтра.

Жужанна молчала. Не соглашалась с Арпадом, не возражала ему. По выражению ее лица, по ее глазам он понял, что зря волновался, впустую потратил столько слов. Не понимает она его. Далекая. Чужая.

— Что же ты молчишь, Жужа? И теперь еще не согласна со мной. …

Она медленно подняла голову — брови сдвинуты, глаза темные, страдальческие, на щеках ни кровинки. Сказала глухим голосом:

— Только Ракоши и его окружение виноваты в этой буре.

— Виноваты! — воскликнул Арпад. — Я тебе не раз говорил об этом. Считали себя умнее народа, возносились над ним, транжирили трудовой и политический энтузиазм людей. Да! Если бы не были такими, то ни кружку Петефи, ни двурушникам Имре Надя, ни черту и дьяволу, никому в мире не поднять молодежь на демонстрацию.

— Правильно. Так чего же ты…

— И все-таки я против разрешения демонстрации. В народной Венгрии, такая попытка воздействия на правительство только нашим врагам принесет пользу, а не партии, не народу.

Жужанна нетерпеливо и с откровенным пренебрежением перебила Арпада:

— Боишься? Народ всегда прав! Между прочим, этому нас когда-то учил доктор Арпад Ковач. А теперь он, кажется, отрекается от своих слов?

— Не отрекаюсь!.. До чего же бездарным учителем был доктор Ковач! Все самые искренние старания оказались напрасными. Впрочем, мой талант тут ни при чем. На почве, обработанной Дьюлой Хорватом, не может пустить ростки и прижиться ни единое доброе зернышко. Приходится только жалеть…

— Себя лучше пожалей, несчастный ортодокс! Ни тюрьма, ни перебитые ребра не образумили тебя.

— У меня может меняться настроение, но не мировоззрение. Я верил и верю в партию. И даже твоя душещипательная демагогия не может поколебать меня. В общем, хватит дискутировать. Договорились, что называется, до ручки.

В зеленоглазом ящике захрипело, зашипело, и опять на смену патефонной пластинке с вальсом Штрауса пришел диктор с патетическим голосом. Еле сдерживая ликование, он вещал:

— Граждане! Министерство внутренних дел Венгерской Народной Республики, исполненное веры в чистые, благие порывы нашей чудесной молодежи, отменяет свой запрет на студенческую демонстрацию и призывает всех жителей Будапешта не чинить никаких препятствий демонстрантам и соблюдать должный порядок.

Во время правительственного сообщения все, кто были в квартире Хорватов, вышли в «Колизей». Шандор, Катица, Жужанна слушали молча. Дьюла и Киш — с нескрываемым злорадством. Арпад — с болью и гневом.

Когда умолк диктор, Арпад подскочил к радиоприемнику, бешено забарабанил кулаками по его зеркальной сияющей поверхности.

— Глупость! Преступная глупость! — Он круто повернулся к Жужанне. — Видишь, даже теперь не сдаюсь. И в худший час не сдамся.

Дьюла переглянулся с Кишем, и спокойно заметил:

— Да, вашему упорству, доктор, может позавидовать его превосходительство… осел.

— Вот именно! — закивал радиотехник и осклабился.

Арпад глубоко надвинул шляпу, пошел к двери. Только одну Жужанну удостоил кивком головы:

— До свидания, Жужа! Ты еще не раз вспомнишь сегодняшний день. Выздоравливай!

— А как же! Непременно, — подхватил Киш.

Глаза Жужанны закрыты. Руки опущены.

Ласло Киш захлопнул за Арпадом дверь, засмеялся:

— Видали?! Слыхали?!

Дьюла подошел к сестре, бесцеремонно, жестом грубого врача оттянул ее веки, раскрыл глаза.

— Ну, больная, почему молчите? На что жалуетесь?

Жужанна оттолкнула брата, ушла к себе.

— Вот оно какое, твое счастье, доченька! — вздохнула Каталин. — А разве я не предупреждала?

— Помолчала бы! — рассердился Шандор. — Катица, хоть ты имей совесть! Раньше соловьем разливалась, сегодня каркаешь.

— И тогда правильно делала, и сегодня. Мать я своим детям, а не мачеха. Добра я им желаю, правду говорю.

Дети! И хорошо, и трудно с вами. Вы чуждаетесь правдивых и суровых родителей и доверчиво летите навстречу тем, кто любит вас безоговорочно, со всеми слабостями, кто прощает все ваши грехи, а заблуждения превращает в достоинства, кто видит вас прекрасными, когда вы далеки от этого, кто чувствует и видит в ваших делах бесконечность своей жизни. Как много в вас вкладывается, какими великими полномочиями вы наделены!

Вбежали Мартон и Юлия. Оба сияющие, горячие, как сегодняшний октябрьский день, обманчиво похожий на весну. Рука в руке. Губы алые, сочные, распухшие, нацелованные. Глаза… нет, это не просто глаза. Распахнутые окна в мир, где властвуют только радость, счастье, согласие, хорошие люди, хорошие мысли, хорошие песни, хорошая любовь.

Прежде всего Мартон и Юлия любили, упивались любовью, а потом и все остальное.

Волосы Юлии перевязаны красно-зелено-белым шерстяным шарфом. На ней серые фланелевые брюки, прозрачная нейлоновая кофточка, похожая на мужскую рубашку, и белые замшевые туфли на низком каблуке и толстой мягкой подошве.

Мартон одет и обут кое-как, вихраст, но рядом с Юлией и он кажется необыкновенно нарядным.

— Слыхали?! — Мартон кивнул на радиоприемник, засмеялся. — Наша взяла!

— Рано радуетесь. Победу будем праздновать, когда все наши требования будут выполнены правительством.

— Не услышите. — Киш покачал своей аккуратной маленькой головой. — Герэ не захочет подрубать сук, на котором так удобно устроился.

— Тогда мы подрубим. Ответ из академии есть? — спросил Дьюла у брата.

— «Всякому овощу свое время», — паролем ответил Мартон.

— Трудовые резервы как настроены?

— Обеспечена единодушная поддержка.

— Особенно со стороны девушек, — добавила Юлия. — Все выйдут на демонстрацию.

— И у всех будут такие кокарды, — Мартон тронул трехцветный бантик на груди Юлии. — Профессор, мы можем опоздать на демонстрацию.

— Идите. Возглавь, Марци!

— Возглавить?.. Это не мой профиль. Командовать мне позволяет только один человек. — Мартон обнял Юлию. Она смущенно отстранилась. — И то, видишь, не всегда, по настроению. — Увидев сестру, вышедшую из своей комнаты, бросился к ней. — Пойдем с нами, Жужа?

Долго она не отвечала на такой простой, ясный вопрос. И ответила неопределенно:

— Не знаю. Это, наверно, нехорошо…

— Хорошо! Все хорошо, что ты делаешь. Пойдем!

Дьюла достал из книжного шкафа давно припасенный трехцветный флаг, вручил его брату.

— Пронеси, Марци! С честью. Достойно!

— Это я могу. Баркарола!

Побежал к двери, размахивая флагом. За ним, увлекая Жужанну, понеслась и Юлия.

— Сумасшедшие, — сказала Каталин.

Шандор бачи посмотрел вслед детям и вздохнул.

— Поднеси палец к глазам — весь мир перечеркнешь.

Дьюла не закрыл за молодежью дверь. Наоборот, шире распахнул ее, сказал отцу:

— Ну а ты, папа? Почему остановился на перекрестке? Иди на улицу, стань рядом с сыном и дочерью. Иди! Коммунист должен быть всегда впереди.

— Чего ты к нему, больному, привязался? — Каталин махнула фартуком на Дьюлу, словно он был шкодливым петухом. — Шани, прими свои капли!

— На улице он сразу выздоровеет. Там сейчас такой воздух! Суд улицы — высший суд народа. Высший и скорый. Так говорил Ленин.

— Кого судить? Кто судья, а кто обвиняемый? Шани, что же это такое делается, а? Ты при Габсбургах, при Хорти, при Гитлере ходил на демонстрацию, а наши дети…

— Лина, молоко убежит! — напомнил Шандор.

— Не пугай, не гони. Думаешь, если всю жизнь торчала на кухне, так и света белого не вижу, ничего не понимаю?

— Успокойтесь, мамаша! — Радиотехник погладил Каталин по голове.

Она оттолкнула Киша.

Дьюла приколол к груди огромный трехцветный бант.

— Ласло, пойдем?

— Куда?

— На гребень народной волны, — улыбаясь, продекламировал поэт. — Идем!

— А как же… — Киш указал глазами на телефон. — Мы должны быть в курсе событий…

— Вернемся. И нам надо хлебнуть свежего воздуха.

Дьюла и его друг ушли. Каталин подложила в камин дров, придвинула диван поближе к огню, принесла подушку, простыню, старую шаль, постелила мужу.

— Отдохни, Шани!

Он покорно лег, закрыл глаза, нашел руку жены, стиснул ее.

— Спасибо, Катица! Сердишься?

— На кого?

— Гм!.. На кого же тебе еще сердиться? Один человек тебя всю жизнь допекает. Ни дна ему ни покрышки.

— Хороший это человек, не наговаривай на него.

Накрыла ноги мужа пледом, ушла на кухню.

Шандор лежал неподвижно, не открывая глаз, чутко прислушивался к звукам, доносящимся с улицы, — к песням, к музыке. И размышлял. «Ох, этот культ! Сталин и Ракоши! Это хорошо, что вскрыли нарывы. Да! С такими болячками на ногах далеко не уплывешь, на дно потянут. Правильно вскрыли. Но почему не торопились исправлять промахи? Почему запоздали? Здорово запоздали! И теперь вот расплачиваемся».

Осторожный стук в дверь прервал его мысли.

— Не заперто, — откликнулся Шандор.

Стук повторился.

— Кто там? Входи!

Поднялся, закутался в шаль, открыл дверь. И не обрадовался. Вошел мастер Пал Ваш. Он чуть навеселе. На лбу и щеках засохшие струпья.

— Это я, Шандор бачи… твоя совесть. Не ожидал?

— Ну и морда у тебя!.. Если у совести такая бесстыжая рожа, то пусть она убирается ко всем чертям.

— Какая ни есть, а все-таки своя. Собственная! А ты вот на бабу смахиваешь. Ладно, Шандор, не ругаться пришел с тобой. Значит, дома? Не пошел на демонстрацию? Очень хорошо. Я так и думал. Молодец!

— Чего ты ко мне лезешь? Чего ищешь?

— Не кричи на меня, Хорват! Тридцать лет мы с тобой в тишине прожили, а теперь… Страшно оставаться со своими мыслями, оттого вот и вполз сюда, локтя твоего ищу. А ты брыкаешься! Эх, лобастый! Не только соседи мы с тобой, а еще и рабочие люди, главные ответчики за судьбу Венгрии. Ум хорошо, а два лучше. Давай подумаем, посоветуемся, как нам сегодняшний день прожить и что делать завтра.

— Какой ты советчик? Хлебнул?

— Ну, выпил. А какое это имеет значение? Я с тобой разговариваю, я, мастер Пал Ваш, а не горькая.

— Ну так вот, уважаемый Ваш, сначала проспись, а тогда и посоветуемся, что и как. — Он тихонько подтолкнул соседа к двери, — Иди, Пал, иди!

— Пойду, но совесть все-таки оставляю рядом с твоей. Она не позволит тебе…

Выпроводив соседа, Шандор подошел к буфету, достал литровую бутыль крепчайшего рома, поднял ее над головой.

— Можно или нельзя? Бей друга добром, жалей разумом, гневайся правдой, люби верой, подслащивай солью… Можно, пей, кто пьет — до смерти проживет.

В «Колизей» мимоходом заглянула Каталин. Пришла проведать больного, а он…

— Что делаешь, Шани? Брось!

Ее испуганный крик образумил Шандора бачи. Бережно поставил бутыль на место.

— Зачем же бросать такое добро? Пусть дожидается своего часа. На цвет я его испытывал, ром этот ямайский.

— Бесстыдник, хоть не ври!

— Все врут, а мне уж и нельзя.

— Ложись!

Кряхтя и охая, он завалился на диван. Каталин села рядом с ним.

Засыпаны цветами Бем-отец и Шандор Петефи. Молодежью заполнены площади имени Бема и Петефи. Чуть ли не все юноши и девушки Будапешта пришли на поклон к революционной доблести и славе своих революционных предков. Шумят. Смеются. Поют песни. Декламируют стихи. Размахивают трехцветными флажками, алыми звездами, водруженными на древках, украшенных лентами. Ни одного хмурого, злого, мстительного лица не видно в рядах демонстрантов. Нет еще ни гербов столетней давности, ни враждебных лозунгов. Они появятся позже. Злобные и мстительные примкнут к демонстрантам в другом месте: на площадях Яса и Мари, Пятнадцатого марта, на улицах Кошута и Ракоци.

Пока Дьюла Хорват, взобравшись на зеленый квадратный холмик, читал стихи и ораторствовал, Ласло Киш облюбовал в толпе студентов прилично одетого, с вполне интеллигентным лицом парня и решил взять у него интервью, чем Карой Рожа намеревался воспользоваться в одной из своих радиопередач для Соединенных Штатов Америки.

Ласло Киш с микрофоном в руках, с самой приветливой, на какую был способен, улыбкой на лице подошел к избранному студенту, назвался корреспондентом «Последних известий», невнятно пробормотал какую-то фамилию и сразу перешел к делу:

— Скажите, молодой человек, что вас привело сюда?

— Куда? — засмеялся студент и покраснел.

— К подножию великого польского генерала и рядового солдата венгерской революции Йожефа Бема.

— Так здесь же все мои сокурсники, весь политехнический.

— Вижу, мой дорогой, всех ваших сокурсников, и сердце мое наполняется радостью! Что же именно привело сюда весь политехнический институт? Солидарность с польскими демонстрантами, да? Гнев против антинародной политики ракошистского правительства, да? Желание видеть Венгрию свободной, независимой, да?

Студент не подхватил подсказку. Пожал плечами, оглянулся на товарищей, сказал:

— В нашем институте вчера было собрание, мы постановили выйти на демонстрацию…

— Да, да, знаю! Я был на этом собрании, слышал страстное выступление одного из руководителей клуба Петефи — Йожефа Силади, слышал ваши бурные аплодисменты, читал вашу прекрасную, полную революционного огня резолюцию. Скажите, молодой человек, если желаете, как вас зовут?

— Ференц Шомош, — ответил студент и опять покраснел.

— Вы коммунист? Бывший, разумеется. Скажите, давно вы перестали верить в партию?

— Почему вы так говорите? — вдруг обиделся Шомош. — Откуда вы взяли, что я бывший коммунист, перестал верить в партию? Верил, верю и буду верить!

Ласло Киш не растерялся, немедленно дал сдачу этому демонстранту, так не оправдавшему его надежд.

— Позвольте, товарищ верующий коммунист, — насмешливо сказал он, — а как же надо понимать ваше участие в этой грандиозной демонстрации протеста против режима Герэ?

— Герэ не вся партия, а только ее функционер, секретарь…

— …которого вы лишаете своего доверия. Так?

— Так, — охотно подтвердил Шомош, чем приободрил Киша.

— И еще кого вы лишаете своего доверия?

— Всех, кто зазнался, кто забыл, что он венгр и друг народа.

— Прекрасно! Скажите, а что вы будете делать, если правительство не выполнит ваших ультимативных четырнадцать пунктов?

— Это не ультиматум.

— Понимаю! Совет доброго сердца. Слово мудрости. Братское внушение. Скажите, почему вам не нравится теперешний режим?

— Мне Герэ не нравится, а не режим. И ваши вопросы тоже.

— Сейчас, сейчас оставлю вас в покое. Еще один вопрос. Скажите, какой тип демократии вам по душе — американский, Эйзенхауэра, или германский, доктора Аденауэра?

— Наш собственный — венгерский.

— То есть? Венгерский национальный?

— Венгерская Народная Республика.

— Гм!.. Но разве она сегодня не похоронена по первому разряду?

Шомош побледнел, обозлился.

— Слушайте, вы… Кто вы такой? Предъявите корреспондентский билет! Ребята, помогите задержать этого типа!

Киш не испугался, он еще ближе поднес микрофон к лицу студента.

— Прошу иметь в виду: я фиксирую все, что вы говорите!

— Пошел вон, подстрекатель! — потребовали студенты.

— Эй, милиционер! — закричал Шомош и схватил репортера за лацкан пиджака.

Ласло Киш опустил микрофон, спокойно сказал:

— Вот тебе и народная демократия!.. Студент Шомош протестует против произвола, и тот же студент Шомош сам творит произвол!.. Молодой человек, уберите руку!

Столпившаяся вокруг них молодежь должным образом оценила слова «корреспондента» — все весело засмеялись.

Ласло Киш был отпущен с миром. В дальнейшем, учитывая горький опыт, он был осторожным и не пытался навязывать тем, с кем разговаривал, свое толкование демонстрации.

Поэт тем временем кончил читать стихи, сошел с трибуны и захотел стать рядовым демонстрантом, хлебнуть, как он сказал, песен гнева и надежд.

Дьюла и его друг в колоннах демонстрантов дошли до дунайской набережной, потолкались в толпе на парламентской площади, перед памятником Кошуту и, охрипшие от криков, еще более охмелевшие, чем ночью и утром, в период подготовки демонстрации, вернулись в свою штаб-квартиру. На этом настоял Ласло Киш. Ему обязательно надо было быть к определенному часу в доме Хорватов, у окна, выходящего на улицу, по которой должны прошагать новые колонны демонстрантов.

Киш пришел вовремя. Внизу, в глубоком ущелье улицы, уже клокотала людская лавина.

Вбежав в «Колизей», Дьюла сейчас же распахнул окно. Пусть слышит отец, чем живет сегодня Будапешт.

Снизу доносились песни, шум, отдельные выкрики.

Пока все Хорваты стояли у окна, наблюдая за демонстрацией, Ласло Киш отошел в глубину «Колизея» за каминный выступ, извлек из-под пиджака тяжелую гранату, вставил в нее запал и снова спрятал.

Дьюла, возбужденный праздничным гулом толпы, вскочил на широкий подоконник и, чувствуя себя на высочайшей трибуне, начал ораторствовать:

— Всем сердцем с вами, мои юные друзья! Вас приветствует член правления клуба Петефи Дьюла Хорват. Да здравствует славная молодежь, будущее Венгрии! Да здравствует венгерский социализм!

Вскочил на подоконник и Киш. Держась за друга, чтобы не рухнуть на булыжник, закричал солидным, хорошо поставленным голосом:

— Да здравствует великая, неделимая, независимая Венгрия!

Дьюла затормошил отца.

— Скажи и ты, апам. Неужели даже теперь отмолчишься?

Шандор бачи высунулся из окна. Далеко внизу текла желто-сине-белая радужная людская река. Флаги. Плакаты Разноцветные шары. Первым мая пахнуло на старого мастера с будапештской улицы. Где-то там в рядах демонстрантов, и Мартон с Юлией, и Жужанна. Да, им надо что-то сказать. Перед ними нельзя промолчать.

— Товарищи! Друзья! Дети! — Гул толпы сразу затих как только Шандор бачи заговорил. Вы несете в своих сердцах правду народной Венгрии. Пусть же она, наша правда, освещает вам дорогу. Счастливый путь, дорогие мои!

Снизу, с улицы, ответили аплодисментами, одобрительными криками, песнями.

Река покатилась дальше.

— Прекрасно, апам! — Дьюла обнял отца, поцеловал.

— Не подливай масла в огонь, обормот! Не подзуживай. — Каталин захлопнула окно.

Дьюла поцеловал и мать.

— Да, прошу тебя, будь умницей, помолчи! Ты это всегда так хорошо делала.

— Умела, да разучилась. Сейчас и камень разговаривает.

— Катица, уложи меня в постель: совсем ослабло сердце, — попросил Шандор бачи.

Старые Хорваты, поддерживая друг друга, потихоньку побрели к себе.

Ласло Киш включил радиоприемник. Хлынула бравурная музыка. Под ее аккомпанемент Мальчик продекламировал из Петефи:

— На все центральные улицы, прилегающие к площади Пятнадцатого марта, стекаются молодые демонстранты. Движение в центре города прекращено. Ни пройти, ни проехать. Члены правления клуба Петефи через радиорупоры приветствуют демонстрантов. На деревьях, на стенах домов, на стеклах магазинных витрин расклеены разноцветные листовки с политическими требованиями клуба Петефи. Свежий дунайский: ветер развевает национальные флаги. Город стихийно прекратил работу. Служащие министерств спешат присоединиться к демонстрантам. В каждом окне каждого дома видны улыбающиеся будапештцы.

Дьюла кивнул на радиоприемник:

— Новый диктор. Из наших. Деятель клуба Петефи.

— О, этот клуб Петефи!.. Дрожжи революции!.. — Киш приподнялся на цыпочках и похлопал друга, по плечу. — Горжусь.

— Дрожжи не только в нашем клубе. Вероятно, существует более мощный центр. Я все время чувствую его невидимую направляющую руку.

— Так или не так — это уже не существенно. Существенно то, что мы побеждаем. И еще как! — Ласло Киш, выхватив из кармана газету, развернул. — Вот документ истории — сегодняшний номер «Сабад неп». Ты только послушай, что изрекает в передовой эта самая правоверная венгерская газета: «В университетах и институтах происходят бурные собрания. Это разлившиеся реки. Признаемся, что последние годы отучили нас от подобных массовых выступлений. Сектантство притупило в нас чувствительность к настроению масс, к массовым движениям. Наша партия и ее центральный орган „Сабад неп“ встают на сторону молодежи, одобряют проводимые собрания и митинги и желают успехов этим умным творческим совещаниям молодежи…» И еще не такое напечатают, дай срок! Думаю, уже завтра Имре Надь станет во главе правительства.

В «Колизей» без стука вошел какой-то подозрительный тип неопределенных лет, заросший, в толстом вязаном свитере, спортивной куртке, в черном берете. Из-под насупленных бровей сверкали настороженные глаза. Желтые сапоги начищены, туго зашнурованы крестиком.

— Что вам угодно? Вы к кому? — с удивлением спросил Дьюла.

— Это ко мне. Извини. Сэрвус, Стефан! — Радиотехник своей тощей воробьиной грудью вытолкал Стефана на лестничную площадку, захлопнул за собой дверь.

— Все сделали? — спросил Киш.

— Бутылки с горючей смесью во дворе. Полный грузовик. Два крупнокалиберных пулемета замаскированы на чердаках. Четыре легких — в верхних этажах «Астории». Автоматы розданы. Дюжина остается в запасе. Боеприпасов вдоволь.

— А как дела у соседей?

— Уже распатронили арсенал. Грузят на машины оружие. Через полчаса будут в центре города.

Мальчик посмотрел на часы.

— Прекрасно. Минута в минуту. Немецкая точность.

— Так там же больше половины швабов.

— Ладно, заткнись!

— Слушаюсь!

— На место! В плане нет никаких изменений. Действуй!

— Слушаюсь! Иду.

— Постой! Собери своих ребят и скажи… потверже и с полным апломбом, что, по совершенно точным данным разведки, в Будапеште нет правительственных войск, способных выступить против нас. В городе вообще нет войск. Есть так, кое-что, мелочишка.

— А в казармах Килиана?.. Собственными глазами видел солдат. Сегодня, только что.

— Чепуха! В килианских казармах расквартирован так называемый рабоче-строительный батальон. Он укомплектован из элементов, недостойных высокой чести носить оружие. Почти весь личный состав этого батальона находится в провинции, на шахтах Печа. А те, кто в Будапеште, если в их руках окажутся автоматы, будут стрелять назад, а не вперед. Ясно? Иди! Постой! В ходе нашей акции может случиться так, что против нас выпустят курсантов академии Ракоци. Не бойся! У них будут винтовки, а патроны… патроны будут у нас. Словом, разоружайте, заряжайте их винтовки своими патронами и чешите!.. Теперь все. Иди!

— А если русские войска выступят? — спросил Стефан и ехидно усмехнулся. — У этих не будут автоматы пустыми.

— Русские?.. Не жди. Нейтральные войска.

— Ну, а если выступят? Обороняться или нападать?

— И то и другое. Подробности уточним на поле боя. Иди!

Стефан загремел сапогами по каменным ступенькам лестницы.

Мальчик осторожно вошел в «Колизей».

Дьюла не полюбопытствовал, кто и зачем приходил к его другу. Не до того ему теперь. Спешил поделиться радостной новостью.

— Ура! — завопил он, пританцовывая.

— Что случилось? — спросил Киш.

— Только что звонили из клуба Петефи… Виват, виват!

— Дьюла, расскажи толком, что случилось? Америка объявила войну России?

— Нет.

— Катастрофическое землетрясение в Москве? Не томи, профессор!

— Мои пророчества начинают оправдываться. В «большом доме» с самого утра идет бурное заседание. Драчка! Герэ уже не наступает, а обороняется. Неминуем раскол.

— Потрясающе!

— Герэ скоро должен выступать по радио.

— Интересно, что скажет первый секретарь, когда в городе творится такое…

— Капитулирует, станет бывшим секретарем. Другого выхода нет.

— Утопающий хватается за соломинку. У Герэ есть войска АВХ.

— Нет, до этого дело не дойдет. Плохой Гэре коммунист, но он все-таки коммунист. И потом… у солдат не будет патронов. Да, кто это к тебе приходил? Что за Стефан? Первый раз вижу.

— Один из моих гвардейцев.

— У тебя уже есть гвардия?

— Я предупреждал, профессор: не хочу быть красивым дураком.

Киш поворачивает на радиоприемнике рычаг громкости и снова его ухо ласкает патетический голос:

— Новые колонны демонстрантов разливаются вокруг памятника Шандора Петефи. Наш кудрявоголовый вечно юный поэт утопает в цветах. Вы слышите? Тысячи людей поют гимн. Знаменитый артист целует бронзовую руку нашего великого предка. Толпа замирает, ловит каждое слово оратора. Он читает поэму Петефи «Вставай, мадьяр!».

Все мадьяры встают. Голос диктора зазвенел металлом. — Монах Геллерт, чернеющий на том берегу Дуная, кажется, сдвинулся со своего насиженного места выпрямился, стал еще выше, еще грознее. Да! И мертвые камни ожили, поднялись, встали на дыбы и готовы со священной яростью обрушиться на поработителей.

Киш повернул рычажок радиоприемника влево до отказа, приглушил завывания диктора.

— Умница! Поэт! Талант! В его голосе звучит боль и надежда, гнев и радость всей десятимиллионной Венгрии. Дьюла, оцени по заслугам этого человека, когда станешь министром культуры: сделай рядового диктора шефом радиокомитета!

— Тебя сделаю шефом. Это во-первых. Во-вторых, ты уже назначил меня министром культуры, не спрашивая, желаю я того или не желаю.

— Ты человек, Дьюла, и, как всякий человек, захочешь получить должное за свои заслуги перед Венгрией.

— Я хочу только одной награды: иметь право быть венгерским коммунистом.

— Одно другому не противопоказано.

— Тихо! Ты слышишь? — Дьюла подбежал к окну.

На южной окраине города, приглушенные дальним расстоянием, слышны длинные пулеметные очереди. Еще и еще. Стреляют и на севере, вверх по Дунаю.

— Вот и началось!.. — сквозь стиснутые зубы проговорил Ласло Киш. Он схватил руку друга. — Я же говорил!..

Пал Ваш ногой вышиб дверь, вбежал в «Колизей». Он в одной рубашке, бледный.

— Где Шандор? Где отец, я спрашиваю?

Дьюла молча отвернулся. Показал спину мастеру и Киш.

— Эй вы, интеллигенция, к вам обращаюсь! Где Шандор? Онемели? Оглохли? Все слова растратили и решили пулями разговаривать? Ладно! И у нас есть они, пули…

С наступлением темноты уже ни на мгновение не прекращалась стрельба. Стреляли там и тут из автоматов. Тарахтели пулеметы. Взрывались гранаты. Пылали костры из красных знамен и флагов на бульваре Ленина. Пожарные машины с грохотом и звоном понеслись по городу. Тревожно затрубили на Дунае пароходы.

Открытые грузовики с вооруженными солдатами спешили в центр города. Но они не скоро пробились туда сквозь плотные колонны демонстрантов. На бульваре Хунгария, на площади Маркса, у входа на улицу Байчи Жилинского, на площади Кальвина в кузова машин полетели трехцветные флажки, плакаты, горящие факелы. На улице Ракоци солдаты были разоружены, и демонстранты начали брататься с ними.

А на окраинах не затихали выстрелы.

Едва пробивался на улицы Будапешта голос какого-то генерала из министерства внутренних дел, выступающего по радио:

— Безответственные элементы, хулиганы и прожженные авантюристы провоцируют на улицах Будапешта беспорядки, пытаются превратить мирную демонстрацию молодежи в погромную. Граждане! Не поддавайтесь на провокации! Министерство внутренних дел призывает всех трудящихся Будапешта немедленно разойтись по домам.

Вещающие громкоговорители забрасывались камнями и умолкали. С фронтонов министерских зданий срывались красные звезды.

На государственных флагах, там, где был герб Венгерской Народной Республики, зияли рваные дыры.

Около Дома радио с каждым часом росла толпа. Еще ранним вечером в радиовещательную студию пыталась проникнуть большая группа демонстрантов. Требовали передать в эфир четырнадцать пунктов программы кружка Петефи. Солдаты войск АВХ сдержали первый натиск. Вторая и третья волна штурма вынудили охрану забаррикадироваться в здании. «Демонстранты» били окна, метали камни, стреляли, а солдаты молчали: не поступил приказ свыше открывать ответный огонь. Среди охраны уже были убитые, штурмовики овладели кое-какими комнатами в нижнем этаже, внутренний двор радиоцентра кишел жаждущими крови молодчиками, а приказа все нет. Есть оружие, есть патроны, есть ненавистный опаснейший противник — ударный отряд контрреволюции, а приказа… Кто-то из молодых офицеров, избитый камнями, заплеванный, боясь кровавой расправы самосудчиков, покончил жизнь самоубийством.

Беспрестанный звон стекол, каменный гул, крики, вопли толпы, штурмующей радиоцентр, треск автоматов, взрывы гранат.

Ни одной пули в ответ. И только после полуночи был получен приказ отразить атаку погромщиков. Сразу же, с первыми ответными выстрелами солдат АВХ, по городу полетела страшная весть, пущенная «людьми закона Лоджа»: русские убивают мирных демонстрантов, молодых венгров.

И вскоре заработал тяжелый пулемет «людей закона Лоджа», установленный в самом верхнем этаже Национального музея, в окне, выходящем в парк, расположенный напротив бокового фасада Дома радио. Обязанности пулеметчика выполнял Ласло Киш. Он обрушил нежданный, внезапный прицельный огонь на солдат, залегших в кустарнике на подступах к главному зданию Дома радио. Из двадцати человек ни один не поднялся.

Солдаты, охранявшие непосредственно вещательную студию и аппаратные, ответили огнем на огонь, задержали толпу мятежников, хлынувшую во двор.

Всю ночь не утихал ожесточенный бой в Доме радио и вокруг него. «Мирные демонстранты» оказались хорошо подготовленными штурмовиками. Стало ясно, что совершена попытка вооруженного переворота.

И тогда правительство обратилось за помощью к советским войскам, расположенным в Венгрии согласно Варшавскому договору.

Советские танки вошли в Будапешт и заняли стратегические позиции — перекрестки больших магистралей, мосты на Дунае, — блокировали площади.

В эту смутную ночь и появился на горизонте Имре Надь, большой, грузный, широколицый, ушастый, с толстыми кайзеровскими усами, с мясистыми губами, шестидесятилетний человек.

Правительственное радио объявило, что Имре Надь назначен министр-президентом, то есть председателем Совета Министров и министром иностранных дел.

Все черные патеры Будапешта, негласные полномочные представители папы римского, бодрствовали в эту ночь на 24 октября. И все католические церкви Будапешта, полные бдящих правоверных, затрезвонили в колокола, бешено приветствуя воскресение «Большого Имре».

Затрезвонили и в Риме, и в Вашингтоне, всюду, куда уходили корни контрреволюции. «Сильные мира сего» сразу и за тридевять земель почуяли в Имре Наде своего министр-президента.

Эйзенхауэр позже сделает заявление, мгновенно облетевшее земной шар. Айк приветствовал «борцов за свободу» и поклялся молиться за них богу. Одновременно он пообещал путчистам от имени правительства США самую широкую помощь.

Владыка католического мира Пий XII прислал «гвардейцам», проливающим в Будапеште кровь, свое высочайшее пастырское благословение.

Радостно всполошились боннские министры во главе с доктором Аденауэром.

Министр внутренних дел Австрии Гельмер призвал жителей пограничных районов своей страны с братской нежностью встречать беженцев из Венгрии: «Помогайте беженцам. Давайте им одежду, пищу, деньги. Давайте, не жалея».

Радио всего буржуазного мира, от Рейкьявика до Буэнос-Айреса, разнесло весть о том, что в Венгрии разразилась революция и что ее руководители пока неизвестны, находятся в подполье.

Известны!

Несколько позже вице-президент США Ричард Никсон, давно мечтавший повернуть колесо истории вспять, устремился на венгерское направление. Это он, обосновавшись под боком раненой, истекающей кровью Венгрии, в нейтральной Вене, собирал разбитую тайную армию «Бизона», устраивая ее до поры до времени в «тихую гавань», чтобы в недалеком будущем снова бросить на большую дунайскую равнину, разжечь потухающий костер-контрреволюции. В свите вице-президента Никсона официально, не маскируясь находился всем известный босс американской разведки генерал Доновен, когда-то, в период второй мировой войны, управлявший всей стратегической секретной службой США. Ричард Никсон и его окружение выслушивали личные доклады будапештского особо усполномоченного Си-Ай-Эй,[8] неоднократно пересекавшего с этой целью границу Венгрии и Австрии.

Поздний будапештский вечер 23 октября. Дьюла Хорват, его друг Ласло Киш, Шандор бачи и Каталин, удрученные, одни искренне, другие фальшиво, стояли у раскрытого окна темного «Колизея» (выключили свет, так безопаснее) и смотрели на улицу. Внизу, в каменном ущелье, еще текла людская река. Взбудораженные, на грани паники, демонстранты расстроенными рядами возвращались с парламентской площади. Самодельные смоляные факелы или просто тряпки, намотанные на палки, смоченные бензином, керосином или машинным маслом, пылали, трещали и дымили над их головами. С соседних улиц доносился грозный гул танков. Выстрелы и взрывы около Дома радио дополняли мрачную симфонию этого вечера.

— Кровь на улицах Будапешта!.. — закричал Дьюла Хорват и заплакал.

— Я же говорил!.. — Ласло Киш поднял склоненную голову друга, кулаком вытер слезы на его щеках.

Дьюла неистово подхватил вопль Мальчика:

Старый Хорват не поддержал сына. Ласло Киш, взбешенный его молчанием, схватил мастера за лацканы пиджака, ожесточенно затряс. И откуда взялась сила у этого тщедушного на вид человека!

— Шандор бачи, — заорал он, — неужели и теперь будешь отсиживаться? Суди душителей свободы судом улицы! Ну! Иди, если ты не трус!

Каталин, всегда добрая, всегда тихая, покорная Каталин, тоже властно закричала на мужа:

— Иди, Шани, иди!.. Жужа, Юли… Пресвятая Мария, спаси и помилуй!.. Иди, Шани! Разыщи ребят и тащи их домой на аркане.

— Не беспокойся, Катица. Никто их не тронет. Войска порядок охраняют.

— Какой порядок? От кого охраняют? — взвился Дьюла перед отцом. — От твоих сыновей и дочерей? От патриотических песен? От святой правды?

Шандор не сдался даже теперь. Отвечал руганью на ругань, доказывал свое.

Пока отец и сын спорили, Ласло Киш подошел к окну, извлек из-под пиджака заряженную гранату и за спиной Хорватов бросил ее вниз, в каменное ущелье улицы, в самую гущу демонстрантов, возвращавшихся домой.

Страшной силы взрыв потряс дом. Звон разбитого стекла. Дым. Вопли женщин.

Все отскакивают от окна и падают на пол — Дьюла, Шандор, Каталин, Киш. Стук в дверь чем-то тяжелым вынуждает всех вскочить на ноги. Дьюла открывает дверь. Перед ним капитан АВХ, венгерские автоматчики. С ними вошел и полковник Бугров.

— Руки вверх! — скомандовал капитан.

Все, за исключением Дьюлы, выполнили приказание. Профессор шагнул вперед.

— В чем дело? Какое вы имеете право? Мало вам улицы, так вы еще и здесь…

— Опустите руки, товарищи, — попросил Бугров. — Это называется провокация, господин профессор. Кровавая. На улицу брошена граната. Много людей убито, ранено.

— Боже ты мой… Марци!.. Жужа!..

— Успокойся, мама!.. Ну, а мы здесь при чем? — надменно спросил Дьюла.

— Граната брошена отсюда, из окна вашей квартиры.

— Из нашей квартиры? — Глаза Каталин полны слез. — Да ты что, сынок! Посмотри, где находишься! Здесь проживает Шандор Хорват. Шандор! Или ты уже забыл нас, товарищ?

Дьюла встал между матерью и Бугровым.

— Мама, перед тобой не товарищ. Просто русский, просто офицер танковых карательных войск. Он сейчас не замечает, не узнает ни своих знакомых, ни друзей. Исполняет интернациональный долг.

Бугров никак не реагировал на слова профессора. Он смотрел на старого Хорвата.

— Шандор бачи, я спрашиваю, как могло случиться, что из окна вашей квартиры вылетела граната?

— Дешевый трюк! — ответил Дьюла. — Вам нужна зацепка для расправы с мирным населением. Ваши солдаты или вот этот… авош бросил гранату.

Рука капитана потянулась к пистолету, но он сейчас же отдернул ее.

— Товарищ полковник, разрешите сказать. Я собственными глазами видел, как отсюда летела граната.

— Шандор бачи, вы слышите?!

— Я не бросал. И моя жена не бросала.

— И я не бросал. — Киш улыбался.

Дьюла молчал, полный злобного достоинства. Бугров повернулся к нему.

— Ну, а вы, профессор?

— Я тоже не бросал. Но…

— Посторонние в вашей квартире есть? — спросил Бугров.

— Все венгры. Посторонний — только вы, — огрызнулся Дьюла.

— Шандор бачи, я спрашиваю у вас, а не у этого…

— Все люди перед вами.

— И там, в комнатах, больше никого нет?

— Никого.

— Побойтесь бога, товарищ Бугров! — взмолилась Каталин.

Телефонный звонок не застал Мальчика врасплох. Он почти не отходил от аппарата, ждал донесений от Стефана и других «национальных гвардейцев». Схватив трубку, откликнулся. Да, это был Стефан. Кратко, условным языком доложил, что сделано, где находится, спросил, какие будут указания. Ласло Киш ответил, что скоро будет на месте и распорядится обо всем.

Положил трубку, улыбнулся Дьюле, хмуро кивнул Бугрову, пошел к двери, бросил на ходу:

— Срочно вызывают на службу. В мастерских Дома радио авария. Вчерашние последствия.

Капитан государственной безопасности поднял автомат на уровень груди радиотехника, скомандовал:

— Назад!

— Пожалуйста, я могу остаться. Сила есть сила.

— Шандор бачи, кто этот человек? — спросил Бугров.

— Мой друг, — опережая отца, ответил Дьюла.

— Шандор бачи, я жду ответа.

— Да, это друг нашей семьи, Ласло Киш. Техник, работает в Доме радио.

Бугров взглянул на капитана госбезопасности.

— Я бы на вашем месте не стал задерживать старого друга семьи Шандора Хорвата.

Капитан отступил в сторону. Киш неторопливо прошел мимо.

— Значит, никто не бросал? — допытывался Бугров.

— Повторяю, мы не бросали, ни… — Дьюла положил руку на плечо отца, — обязательно бросим, если вы еще будете убивать безоружных венгров.

— Профессор, кого пытаетесь одурачить? Контрреволюция вышла на улицу, строит баррикады, а вы…

Бугров подошел к раскрытому окну «Колизея».

— Одиннадцать лет назад я стоял у такого же окна, смотрел на солнечный Дунай и думал: ну, отвоевался, жить мне теперь и жить под мирным небом до конца дней! Десятки тысяч могил советских солдат, моих боевых товарищей, возникло на венгерской земле в тысяча девятьсот сорок четвертом. И вот снова вырастают могилы, теперь уже ровесников моих сыновей. Жить бы им и жить, а они… Почему опять нам, советским людям, приходится расплачиваться своей кровью? Почему сама Венгрия не сумела остановить фашизм и тогда и сейчас?

Дьюла усмехнулся, он понял, что опасности нет, можно наступать дальше.

— Не думали и не гадали, что настанет вот такой день? Сто семь лет назад русские войска разгромили революционную гвардию Венгрии, убили тысячи и тысячи борцов за свободу, в том числе и Шандора Петефи, помогли австрийской короне установить власть на залитой кровью венгерской земле… Н-да, любит история шутки шутить!

Бугров не успел ответить профессору. За него ответили молодые парни — солдаты.

— То были не просто русские войска…

— А… а царские, палачи Европы.

Бугров нашел в себе силы улыбнуться.

— Видите, рядовые лучше разбираются в истории, чем вы, красный профессор.

С улицы донеслась автоматная очередь. И сразу же вторая, третья, пятая… Капитан подбежал к окну.

— И здесь началось, на нашей улице! Товарищ полковник, я должен принять меры. Вы идете?

— Да, иду.

Бугров молча, кивком головы попрощался с Шандором, его женой и вышел.

Не устоит, не выдержит испытания этот большой, шестиэтажный дом, расположенный на перекрестке, в центре Будапешта. Стены его будут исклеваны пулями. Снаряды продырявят его во многих местах, подрубят под корень первые этажи, пожар довершит то, что останется после работы пушек. Черный скелет рухнет в первых числах ноября, завалит обломками узкую улицу. И там, где он стоял, взовьется дымное, грибообразное облако пыли.

Едва успела закрыться, за Бугровым дверь, в «Колизей» влетели Стефан и два его «гвардейца». Все в просторных плащах-дождевиках, в тесных мальчиковых беретах, с искаженными от злости лицами. От каждого идет запах ямайского рома.

Стефан и его адъютанты выхватили из-под плащей автоматы, бросили их на стол, завопили, перебивая друг друга:

— Около Дома радио авоши расстреливают студентов.

— Из пулеметов. Без разбора.

— На помощь!

— На помощь!

И убежали, оставив в «Колизее» запах пороха, рома и псины.

Дьюла схватил один из автоматов, поцеловал его, с мрачной торжественностью произнес:

— Это в тысячу раз пострашнее намыленной петли Райка. Будапешт под угрозой расстрела.

— Ах, боже мой! Жужа, Марци, Юла!.. Шани, отец ты или не отец?! — Каталин вцепилась в мужа.

И Дьюла закричал на Шандора Хорвата:

— Чего же ты стоишь, апа? Бери оружие, защищай своих детей!

Старый мастер окаменело стоит посреди «Колизея», будто врос в пол.

Нет, не пришло еще время Шандора защищать своих детей. Он это сделает через несколько минут, когда увидит безмолвного Мартона, его посиневшие, обрамленные запекшейся кровью губы, когда увидит в мертвых, удивленно раскрытых глазах сына живые, невыплаканные слезы.

На улице, прямо под окнами, усилился шум, грохот, крики. Они ворвались в подъезд дома бывшего магната, потрясли лестничную клетку снизу доверху и протаранили себе широкую дорогу в «Колизей».

Девушки и юноши, в растерзанных одеждах, грязные, суровые, внесли убитого Мартона и положили на диван. Среди них нет ни Жужанны, ни Юлии. Они еще там, внизу, на улице, под покровительством институтских друзей. Их не пускают сюда, чтобы их слезы и крики не накалили до предела горе престарелых родителей.

Весь день, весь вечер томилась мать, страдала, предчувствовала недоброе, почти наверняка знала, что сын где-то гибнет, истекает кровью, зовет ее, прощается с ней. И все-таки, когда внесли его, удивилась, ахнула, не поверила своим глазам. Прильнула к нему, искала в его остывающем теле знакомое, родное тепло, хотя бы слабую искорку жизни, хотя бы дальний-дальний вздох. Не плакала. Ждала. Надеялась. Верила. Молчала.

— Убили!

И одно это слово вместило всю темную, как вечная ночь, глубокую боль осиротевшей матери.

Больше ничего не сказало ее отчаяние, ее горе. Только плакала Каталин.

Шандор бачи держал жену на руках и видел, чувствовал, как она тает, холодеет, становится невесомой. И страх потерять самого дорогого на свете человека притупил, заглушил на какое-то время жгучую, пронизывающую боль материнского слова «убили».

Юлия и Жужанна рвутся домой, отбивают у «национальных гвардейцев» ступеньку за ступенькой. Раздирают на них одежду, молотят кулаками, плачут и все выше и выше взбираются по лестнице.

На шестом этаже их догоняет Ласло Киш и приказывает своим молодчикам пропустить девушек. Стефан выполняет волю атамана и шепчет ему:

— Эта… невеста видела, как я его…

— Балда, не мог аккуратно сработать!

— Старался, байтарш, но… глазастые они, невесты. Что делать, комендант? Надо убрать и ее. Можно выполнять?

— Успеешь!

Ласло Киш натянул на свою маленькую хорьковую мордочку маску сочувствия и вошел в «Колизей». Никто не обратил на него внимания. А ему хотелось поиграть, блеснуть талантом артиста.

Киш стал перед убитым на колени, сложил маленькие, короткие руки на животе, зажмурился, зашлепал губами, делая вид, что молится богу.

Поднялся, спросил:

— Где его убили?

Стефан моментально сообразил, что к чему, охотно включился в игру атамана.

— Там… около Дома радио. За святую правду убили этого мадьяра-красавца. Мы отомстим за тебя, байтарш!

Ни мать, ни отец, ни сестра Мартона, ни его Юлия не слышали Стефана. Прислушивались только к своей боли, ее одну чувствовали, ей подчинялись, ее изливали в слезах.

А Дьюла услышал все, что сказал «гвардеец» по имени Стефан. И продолжил его речь:

— Мартон, как они могли стрелять в твои чистые, доверчивые глаза, в твою улыбку? — исступленно вопрошал он, глядя на брата, на «гвардейцев» и Жужанну. На ней он остановил свой мстительный взгляд. — Твой Арпад, твой Бугров убили нашего Мартона!

Теперь и Юлия обрела слух.

— Что вы сказали? — спросила она, глядя на Дьюлу.

— Теперь твоя очередь, говорю. Иди на улицу, там тебя встретят разрывные пули авошей и русских танкистов.

— Это неправда. Они его не трогали. Я все видела. Я знаю, кто убил Мартона.

Стефан подбежал к окну, застрочил из автомата, крикнул:

— Вот, вот кто его убил!.. Давай, ребята, шпарь!

Юноши и девушки, принесшие Мартона, Дьюла, Жужанна и Шандор бачи хватают автоматы, присоединяются к Стефану, стреляют куда-то вниз, по людям, которые кажутся им авошами. С улицы отвечают огнем. Звенят стекла. Осколки их долетают и до Мартона и лежащей рядом с ним матери.

— Что вы делаете? — чужим голосом спрашивает Юлия.

Ее не слушают. Все стоят к ней спиной. Пороховой дым. Звон стекла. Пыль и кирпичные осколки, высекаемые пулями из стен.

— Куда вы стреляете?! — кричит Юлия так, что все к ней оборачиваются. — Это неправда! Не русские убили Мартона. Я все видела. Его казнил пьяный бандит, ямпец с черными усиками. Толкнул длинным пистолетом в живот и… Мартон упал. Выстрела не было. Пистолет бесшумный. Я знаю такие. Убийца похож вон на это чучело. — Она кивнула на Стефана, стоявшего у окна с автоматом. — И тот был с усиками, в черном берете.

— Ложь! Клевета на революционеров! Да я тебя за такие слова…

Ласло Киш ударил дулом своего автомата по автомату Стефана, спас Юлию.

— Отставить, байтарш! Должен понять, голова! Невеста! Потеряла рассудок.

Юлия взглянула на Киша.

— Его убили, а меня в сумасшедший дом отправляете!

Дьюла обнял Юлию.

— Девочка, милая, родная, что ты говоришь? Опомнись!

— Не тронь! Пусти. Ненавижу. Всех. — Она затравленно озирается, ищет глазами дверь, бежит.

Стефан хотел послать ей вслед автоматную очередь, но Киш остановил его.

— Оставь ее в покое, дурак! Горе есть горе… — Приближается к убитому, повышает голос до трагического звучания. — Мартон, дорогой наш друг, алая октябрьская роза! Ты и мертвым будешь служить революции. Сегодня же весь Будапешт узнает, как ты погиб. Мы отомстим за тебя, байтарш! Пошли, венгры!

Ватага «гвардейцев» хлынула за своим атаманом.

Тихо стало в «Колизее». И даже плач матери едва слышен. Всхлипывает она немощно, слабо, из последних сил.

А Жужанна и ее отец все еще стоят у окна. Молчат, с тупым недоумением смотрят на автоматы. Потом переглядываются, как бы спрашивая друг у друга: когда, как, почему прилипло к их рукам оружие?