"Новости любви" - читать интересную книгу автора (Виктор Барбара)

4

Когда я начала мой драматический репортаж с того места, где погиб Джой Валери, я заметила, что неподалеку от камеры стоит Ави. Упершись в бока крепко сжатыми кулаками, он внимательно следил за каждым моим движением. Я уже решила про себя, что не буду произносить тех слов, которые были заготовлены у меня в качестве душещипательного комментария по поводу смерти Джоя.

– Добрый вечер, леди и джентльмены. В Бейруте ужасная, промозглая ночь. С вами Мэгги Саммерс… – Ничего этого я не сказала.

Отринув сценарий, я почти выкрикнула следующее:

– Никакой ужасной и промозглой ночи сегодня в Бейруте не будет!

Ларри Франк, мой продюсер, подбежал ко мне, безуспешно стараясь меня успокоить. Он обратился ко мне максимально умиротворяющим тоном.

– Мэгги, девочка, ты устала. Ты потрясена. Почему бы тебе просто не прочитать по бумажке, и мы бы все спокойно разошлись спать…

– Я тебе не девочка, – сквозь зубы процедила я. – Я женщина. А ты, Ларри, бесчувственный идиот. Можешь засунуть себе в задницу свои утешения, но я все равно не буду этого читать.

– Ладно, Мэгги, дорогая, – нежно ответил он. – Если ночь не ужасная и не промозглая, тогда пусть она будет холодной и дождливой. Или темной и неприютной, а? Выбирай, что тебе по душе, радость моя.

Однако ни о каком выборе не могло быть и речи. Просто я не собиралась превращать действительно драматичное событие в сводку погоды. Я отказывалась измерять степень трагедии тем, какая нынче вечером погода в Бейруте. В этом своем репортаже я собиралась поведать миру о том, как моему двадцатисемилетнему звукорежиссеру, работавшему по заданию Ай-би-эн в Ливане, случилось сидеть не в том месте и не в тот момент, а мне, счастливице, сидевшей всего в полуметре от него, довелось увидеть его смерть.

Вокруг меня собралась вся съемочная группа. В руках стаканчики горячего кофе. На лицах удивление. Глядя на них в надежде найти поддержку, единственное, что я увидела на их лицах, – то же самое чувство – «слава Богу, что на его месте оказался не я». Их сейчас можно было бы взволновать лишь одним – еще раз врезав по ним из гранатомета.

– Мэгги, дорогая, – начал Ларри с преувеличенным спокойствием, которое внезапно превратилось в оглушительное крещендо, – у нас всего две минуты эфира, а потому, прошу тебя, милая, пожалуйста, возьми этот микрофон, поднеси его к своим драгоценным губкам и расскажи этим прекрасным людям, что сегодня случилось с Джоем Валери. Если же ты не сделаешь этого сейчас, Мэгги, прелесть моя, у нас все шансы увидеть то, что случилось с Джоем, еще раз. Держу пари, ты и сама знаешь почему. А если ты забыла, я тебе напомню. Дело в том, Саммерс, что мы все находимся в этой сраной военной зоне. Поэтому давай! У тебя одна минута, чтобы начать… И большое тебе спасибо.

Несколько человек наградили его не сходя с места небольшой овацией, поскольку он ухитрился сказать эту длинную тираду на одном дыхании. Весьма впечатляюще. Однако по-прежнему никакого разговора не могло быть ни о каком холодном и дождливом вечере. Как и о сыром и промозглом. Как и о темном и бесприютном… Если в этот момент Джой Валери мог наблюдать все происходящее, то, наверное, был бы немало удивлен.

«Добрый вечер, леди и джентльмены. С вами Мэгги Саммерс. Я веду наш репортаж из ливанского лагеря беженцев Сабра. Сегодня здесь погиб тот, кого мы все очень любили, – Джой Валери…»

Когда репортаж закончился, ко мне подошел Ави и, не говоря ни слова, набросил на мои вздрагивающие плечи свою кожаную летную куртку и усадил в джип.

– Теперь я понимаю, почему я так хочу тебя, – тихо сказал он.

Прогулка от парома до моей квартиры в Гринвич Вилледж порядком измотала меня. Стоя в фойе, я едва узнала в зеркальном отражении ту, что смотрела на меня. Женщина с синими кругами под глазами, скулы туго обтянуты кожей, а спутанные волосы в беспорядке рассыпаны по плечам. Дикий взгляд моих собственных глаз удивил меня. Общее прискорбное впечатление только усугублялось мятым черным платьем, сморщенными чулками и сапожками, заляпанными грязью, когда я пробиралась через задний двор из дома Розы и Тони Валери.

Мысленно я составила план – принять ванну, переодеться и немного подкраситься, пока не приехали Куинси и Дэн. Никто не должен заметить тоску, которая сидела у меня внутри. Мои мысли были все еще заняты Ави. Я попеременно представляла, то, как он стоит в аэропорту Бен-Гуриона – влюбленный и печальный, то как он уже возвратился к своей Рут, внутренне благодарный ей за скуку и предсказуемость, которыми она одаривает его. Мне припомнилась наша поездка из Джерико в Тель-Авив. Два часа по восхитительной дороге с буйной растительностью по обеим ее сторонам. Однако я едва смотрела на дорогу, – я не могла оторвать своих рук от Ави, а он старался не потерять управление и не врезаться в какой-нибудь столб.

– Нам не следует вылезать из постели больше, чем на пятнадцать минут, – говорил Ави со смехом. Он наклонялся ко мне, целовал меня, трогал меня, пока наконец мы не остановились и не перебрались на заднее сиденье. А вернувшись в Тель-Авив, снова легли в постель.

Моя гостиная выглядит теперь так сиротливо. Тонкий слой пыли покрывает мебель и картины. Я беру со стола разные забавные вещицы, которые я собирала, привозя из разных стран мира, сдуваю с них пыль. Каждая из них напоминает мне о своем. Даже фотографии родителей, которые улыбаются мне из резных серебряных рамок, словно незнакомые и искренне любящие меня люди, возбуждают приятное чувство. Они как будто говорят мне: добро пожаловать домой, Мэгги, и готовы сохранить в секрете мой приезд от моих настоящих родственников, позировавших для этих снимков.

Я снова слышу, как Роза спрашивает меня:

– Ваша семья живет в Нью-Йорке?

Все домашние растения увяли и поникли в своих горшочках. Мои растения, которые я с такой заботой и трепетом растила на подоконнике и, уезжая, оставила здесь, чтобы они могли пить свет утреннего солнца. Бедняга Джой, как он ненавидел черные ночи в Ливане, когда небо освещалось лишь отблесками артиллерийских залпов и разрывами бомб.

Бухарский ковер на полу той части комнаты, где у меня столовая, выглядит затертым и изношенным. Однако прошло всего семь лет, как мы с Эриком судились из-за этого ковра на бракоразводном процессе. Семь лет назад он согласился уступить его мне – после того как я согласилась отдать все бриллианты, которые подарила мне его мать.

– Женщины, которые выбирают независимость, могут сами покупать себе драгоценности, – сказал он.

Между тем долгие годы мне казалось, что независимость не приносит ничего, кроме одиночества.

– Замужество делает меня опытней, – говорила я всем до тех пор, пока не поняла, что опыт – это что-то такое, что получаешь по мере того, как расстаешься со своими желаниями. Пока был жив Джой Валери, я верила во всю эту чепуху, но теперь все изменилось. Вещи, которые значили так много, потеряли всякую ценность.

Мои чемоданы все еще стоят у стены в моей черно-белой спальне. На том же месте, где я в спешке оставила их прошлой ночью, перед тем как завалилась спать. Я никогда не стремилась обставить эту комнату так, чтобы она выглядела обольстительной для гостей, которые навещают Мэгги Саммерс, – установить здесь розовые светильники, подобрать обивку таких же нежных тонов, как гостеприимное тело Мэгги Саммерс. Родитель охарактеризовал мою спальню весьма кратко. «Твоя спальня говорит об одном – тебя она совершенно не интересует».

Я стою перед трюмо, стягиваю с себя одежду и снова смотрю в зеркало. Возможно, я выгляжу такой безжизненной и утомленной, потому что вдруг оказалась в окружении вещей, которые успели стать для меня чужими. Когда вокруг меня была война и разруха, я выглядела лучше.

– В тот день в Марионе я влюбился в тебя, – сказал Ави.

Как только я сняла цепочку и стянула старую, рваную футболку, я снова увидела в зеркале знакомое еще по 10-й улице лицо. То самое лицо, которое смотрело на меня из всех зеркал последние шесть лет. Я не знаю имени той, которой принадлежит это лицо, но чувствую, что она мне очень близка, эта бесплотная подруга. Она смотрит, как я раздеваюсь, одеваюсь, разговариваю по телефону, читаю, смеюсь, плачу и занимаюсь любовью. Меня освежают фантазии о ней. Я воображаю, что на какой-нибудь вечеринке в Нью-Йорке она подходит ко мне, берет меня за руку и уводит подальше от людей. Прижимает к стене где-нибудь в укромном уголке и угощает бокалом холодного белого вина.

– Ну и погуляли, – говорит она, – обе пьяны вдребодан…

Я даже ничуть не смущаюсь, когда мой двойник признается, что в бинокль с двадцатикратным увеличением подсматривал, как я занимаюсь любовью. Единственное, что его интересовало в этом процессе, – что именно доставляет мне удовольствие, когда какой-то другой человек проникает в мою плоть. Его лицо слишком спокойно, чтобы подозревать его в ревности. Слишком самоуверенно, чтобы тратить время на ненужные околичности – вроде обеда, выпивки или банальных ухаживаний. Его прекрасное лицо выражает готовность предложить мне роскошную жизнь взамен моего чахоточного прозябания и странных недоразумений – например, разбросать по полу бумаги или хлебнуть минералки прямо из бутылки. Между мной и моим двойником установились весьма своеобразные отношения. Он берет меня за руку и взглядом убеждает меня в своей абсолютной самодостаточности. Пока я неделями и месяцами ждала моей работы, он вполне удовлетворялся тем, что все это время просто глазел в окно. Когда я уже готова принять его предложение и покровительство, чтобы наконец зажить беззаботной жизнью под его чутким руководством, я вдруг содрогаюсь при мысли о такой возможности. То самое лицо, которое пристально смотрит на меня из глубины 10-й улицы, не более, чем маска, которой воспользовался некто, о ком никто не заботился и за кем плохо присматривали.

Внезапно я снова возвращаюсь в реальность. Настойчиво звонит телефон. Подбежав к телефону, я секунду раздумываю, брать ли трубку. Дело в том, что я просто не готова отвечать на междугородный звонок. Только не теперь.

– Мэгги, я пыталась дозвониться до тебя весь день. Я беспокоилась.

Я мгновенно узнаю этот голос.

– Куинси, я так рада, что ты позвонила!

– Где ты была?

Я глубоко вздыхаю.

– Ездила на Стейтен-Айленд повидать родителей Джоя.

– Ты молодец, Мэгги. Это было так важно для них.

– Это было важно для меня самой, – просто говорю я. – Я его любила.

– Мы тебя тоже любим и около восьми намерены с тобой повидаться. Тебе что-нибудь нужно?

– Нет, спасибо. У меня все есть. Я хочу только немного прибраться. У меня тут ужас что творится.

– Почему бы тебе сегодня не отдохнуть, а всем этим заняться завтра? Не переутомляйся сегодня, Мэгги. На тебя столько всего свалилось, а ты должна быть в отличной форме.

– Я в порядке, Куинси, – говорю я без особой уверенности. – Я всегда в полном порядке.

– Знаю, знаю, милочка. Это-то меня и беспокоит.

Поговорив с Куинси, я принимаю душ, переодеваюсь и при помощи макияжа начинаю колдовать над своим лицом, уделяя особенное внимание синим кругам под глазами. Моя рука слегка дрожит, когда я беру кисточкой то тени, то пудру. Потом я оцениваю эффект, который мне удалось достигнуть. А эффект, надо сказать, отвратительный. Та сияющая женщина, которую я привыкла видеть в зеркале каждое утро, когда просыпалась вместе с Ави, исчезла, а вместо нее появилась какая-то трясущаяся стареющая леди с голубыми волосами и одутловатыми щеками – та, чья внешность безнадежно испорчена многими годами одиночества. Я вижу перед собой именно ту женщину, в которую я так боялась превратиться. Ту, которая доживает свой век, не имея понятия о любви. Она собирает хлебные корочки в газетный кулек и идет в парк кормить голубей.

Наконец приезжает Куинси. Она входит в прихожую, снимая свой белый шерстяной балахон. Она расчесывает свои короткие рыжие волосы, слипшиеся от дождя и снега.

– Ты выглядишь такой уставшей, дорогая, – говорит она. – Я рада, что ты снова дома.

Дэн Перри ласково тискает меня, ухватывает за подбородок.

– Ты все еще прелесть, Мэгги. Только совсем разбита.

– Спасибо, – отвечаю я и беру Куинси под руку. – Честно говоря, я ожидала такого любезного отношения.

Дэн вьется около нас. У него прекрасная фигура. Потом он исчезает на кухне.

– Я должен заморозить шампанское.

– Мне тебя очень не хватало, – говорит Куинси, усаживаясь в гостиной на один из диванчиков с ситцевой обивкой. – Я чувствовала себя такой беспомощной, когда это случилось. Мне хотелось сделать нечто большее, чем просто поговорить с тобой по телефону. Но я даже не могла двинуться с места. Ну, как ты, Мэгги?

– Да тебе ничего и не нужно было делать. Это было ужасно, и мне кажется, что будет еще хуже, потому что первый шок прошел, я все еще потрясена.

Дэн возвращается в комнату. Его черные глаза искрятся, когда он смотрит на Куинси, а потом на меня.

– Ты уже сказала ей?

– Еще нет, – говорит Куинси, хлопая его по руке. – Только собралась. Мэгги, тебе хотят предложить вести одно телевизионное нью-йоркское шоу, которое запланировано к эфиру этой весной.

– Разве это не грандиозно? – говорит Дэн. – Куча денег и свое собственное шоу. Ты объездишь весь мир, все самые знаменитые места. Ты получишь от этой работы колоссальное удовольствие.

Они внимательно смотрят на меня, ожидая хотя бы намека на какие-нибудь эмоции. Рада ли я, или мне не по душе это предложение? Но я только в недоумении хлопаю глазами.

– Ну? – спрашивает Куинси и смотрит на Дэна.

– В каком смысле?

– Ну, разве ты не потрясена? – спрашивает Дэн.

– Нет, нисколько. Скорее даже раздражена тем, что ты вальсируешь здесь, полагая, что я должна прийти в восторг от какого-то шоу. Разве я должна как-то особенно реагировать? Кроме того, это все-таки моя жизнь, несмотря на то, что она процентов на десять наполнена вами.

– Никто и не говорит, что она не твоя, – мягко произносит Куинси. – Нам всего лишь пришло в голову, что тебе нужно отдохнуть вместо того, чтобы возвращаться на Ближний Восток и опять делать репортажи об этой войне. Мы подумали, что ты будешь рада сделать что-то значительное.

– Я уже делаю это, – огрызаюсь я.

– Ну, если под таким углом смотреть твои репортажи из Мариона, то ты права, – саркастически хмыкнул Дэн. – Но эта чертова дыра никак не сравнима с тем, что ты увидишь, путешествуя по миру – бывая в Париже, Лондоне, Риме и Афинах. Когда ты займешься этой новой работой, ты обо всем забудешь.

Меряя пространство перед окном, я едва держу себя в руках. Меня охватывает паника, когда я допускаю, что кто-то может отнять у меня часть моего мира, ведь в этой части – Ави Герцог.

– Послушайте! Я очень благодарна вам обоим, но мне нравится делать то, что я делаю. И я намерена вернуться на Ближний Восток.

Дэн совсем сникает и устало трет кулаком глаза.

– Я открою шампанское, – говорит он.

– Мэгги, – начинает Куинси, – я понимаю, как тяжело тебе от того, что случилось с Джоем, но ты должна постараться превозмочь это. Ты можешь зациклиться на этом, и я подумала, что новое назначение пойдет тебе на пользу.

– Я согласилась приехать сюда только потому, что наступило временное прекращение огня, и теперь лишь вопрос времени, когда сирийские войска пополнят ряды ООП. Драка разгорится снова, и когда это случится, нужен будет кто-то, чтобы делать об этом репортажи.

– Мэгги, остановись. Ведь ты не единственный репортер, которого они могут туда послать!

– Нет, я единственная, кто действительно разбирается в том, что может произойти. Все прочие питаются информацией из вторых рук. Вот им-то и следует поручить вести это шоу.

Дэн снова появился в комнате. На этот раз он держит поднос, на котором бутылка шампанского и три фужера.

– У меня есть для тебя новости, Мэгги, – говорит он, хлопая пробкой. – Дело в том, что нашей публике на все это наплевать. Они даже не в состоянии отличить шиита от еврея, а сунита от палестинца. Единственное, что их интересует, это могут ли они спокойно ездить в Европу без риска быть захваченными в заложники. Может быть, еще нефтяной кризис. В крайнем случае, еще вопрос, захватят ли коммунисты власть в мире. И то, последнее интересует их потому, что это может сказаться на рынке недвижимости. Пойми, Мэгги, телевидение в Америке – дело паскудное.

– Ну что же, тогда вам, может быть, стоит подыскать себе более сговорчивого клиента. Какого-нибудь милягу, который с радостью побежит делать это идиотское шоу.

Куинси бледнеет.

– Какая муха тебя укусила?

– Как ты только можешь говорить в таком тоне! – говорит Дэн, протягивая мне шампанское. – Ты не просто наш клиент. Ты наш близкий друг.

Однако я не в состоянии отвечать. Я закрываю лицо ладонями и плачу. Куинси подходит ко мне, но в это время раздается телефонный звонок.

– Пожалуйста, – говорю я, всхлипывая, – возьми трубку. Я не могу.

Несколько минут спустя Куинси возвращается. Она садится рядом и обнимает меня.

– Ты должна была мне сказать, – говорит она, гладя меня по голове.

– Мне очень жаль, Куинси…

– Что именно ты должна была сказать? – интересуется Дэн.

– Можно ему рассказать? – спрашивает меня Куинси, наклонив голову.

– Можно.

– Похоже на то, что звонил мужчина. Между прочим, у него очень приятный голос. Кроме того, он влюблен в Мэгги. – Она поворачивается ко мне. – Ави хочет, чтобы ты знала, как ему тебя не хватает и что завтра он выезжает в поле. Он позвонит тебе, как только вернется. Это будет в полночь по нью-йоркскому времени. Почему ты не сказала мне, что в этом причина твоего желания остаться в Израиле?.. И еще, о каком-таком поле он говорил? Я что-то не поняла.

– Пожалуй, будет все-таки лучше, если я действительно займусь этим шоу.

Дэн расхохотался.

– У тебя фантастический дух противоречия. Похлеще, чем у моей жены. Нас восхищает, что у тебя в жизни появился мужчина. Куинси немедленно отправится в Ай-би-эн и продлит твой контракт. Больше нет проблем?

– Он женат.

– Ох, черт, – вырывается у Куинси.

– Женился – разженится, – спокойно заявляет Дэн. – Собственно, я вообще не вижу в этом деле никаких проблем, за исключением этого самого поля, которое, как я понимаю, – поле брани? Стало быть, ты связалась с военным человеком?

Куинси внимательно смотрит на меня.

– Так, Мэгги?

– Да. То есть нет. В общем, я не понимаю. Что я связалась – это истинная правда. Что он военный – тоже. И поле – это поле брани. Но теперь, когда я здесь, мне все кажется совсем другим, чем там. И я совершенно не представляю, что собираюсь делать…

– Только не надо рассказывать, что тот, кто воюет там, бравый генерал, а тот, кого сюда привезли в гробу, несчастный бедняга. Оба достойны восхищения… Однако, может быть, тебе действительно стоит подумать насчет шоу.

– Она и думать не станет, – говорит Дэн. – Разве не видишь, что она влюблена. Просто она немного расстроена, что он женат.

– Но это недостаточно веская причина для отказа, – говорит Куинси.

– Достаточно. Спроси ее.

Они оба смотрят на меня, ожидая ответа.

– Я не хочу брать на себя ответственность за то, что распадется его брак, – наконец выговариваю я.

– Не глупи, – заявляет Дэн. – То, что его браку пришел конец, никак не связано с твоим появлением. Вероятно, ему уже давным-давно пора распасться.

– Мэгги, – доверительно начинает Куинси, – через несколько дней мы встретимся с Грэйсоном. Почему бы тебе все не обдумать еще раз и по крайней мере сегодня не принимать никакого решения? Кроме того, ты ведь только что вернулась и ты устала.

– Конечно, ты права, Куинси. Может быть, за это время я узнаю, любит ли меня Ави по-прежнему или нет.

– Итак, теперь твоя карьера целиком зависит от этого мужчины? А, Мэгги Саммерс?

– А если это любовь? – улыбается Дэн.

– Давайте поговорим о чем-нибудь другом, – прошу я, замечая, что Куинси до того удивлена, что даже не может продолжать разговор. – Как поживает Грэйсон? Я не видела его несколько месяцев.

– Он все тот же. Нисколько не переменился, – отвечает Дэн, подливая всем шампанского.

Куинси смеется, вспомнив о чем-то забавном. Она уже пришла в себя.

– А ты помнишь ту вашу знаменитую встречу? – спрашивает она.

Я тоже пытаюсь смеяться, чтобы показать интерес к новой теме разговора. Однако меньше всего мне сейчас хотелось бы вспоминать о том вечере с Даниэлем Грэйсоном.

До весны семьдесят третьего я два года работала ассистенткой у Ника Сприга. Однажды ночью, когда я сверхурочно дежурила в отделе новостей, я заметила, что на меня поглядывает какой-то мужчина, сидевший в соседнем кабинете, дверь в который была распахнута. Он улыбнулся. И я улыбнулась. А через несколько секунд я уже беседовала с Даниэлем Грэйсоном, одним из руководителей Ай-би-эн и владельцем передающих станций в главных городах Соединенных Штатов.

Грэйсон был высок и худ. Стопроцентный англосакс. Немного седины в висках и безупречный костюм. На загорелом лице то и дело появлялась непринужденная улыбка, хотя его серо-стальные глаза оставались при этом совершенно холодными и спокойными. Однако именно его рот понравился мне в первую минуту. Когда он говорил, его губы едва шевелились, но слова он выговаривал чрезвычайно внятно. Манера речи и выражения, которые он употреблял, – все напоминало в нем юношу из колледжа, нисколько не изменившегося с возрастом.

– Классную вещь вы сработали для шестого канала, – например, говорил он кому-нибудь. Или: – Это самый четкий момент в передаче… – Или: – Твоя реплика прямо в девятку…

– У тебя, подруга, большое будущее, – сказал он мне напрямик, откровенно рассматривая мою грудь.

Я улыбнулась и покраснела. И принялась крутить на пальце перстенек. Не было, в общем-то, ничего удивительного, что такой талант, как я, вдруг обнаружился в отделе новостей. Здесь это не такая уж редкость, как, скажем, и примадонны в питейных заведениях. Словом, ничего сверхъестественного… Он перевел взгляд на мое обручальное кольцо.

– Ну-с, расскажите мне о ваших планах, мисс Мэгги, – попросил он, устраивая свои длинные ноги на краю стола.

Я начала объяснять ему насчет моих планов и вдруг поймала себя на том, что рассматриваю, как изящно завязаны шнурки на его дорогих модельных туфлях.

– Мне бы хотелось работать в эфире, делать материалы, касающиеся международной политики. Мне бы хотелось верить в то, что я могу изменить систему заставив зрителей по-новому взглянуть на предмет в противопоставлении таких тем, как война во Вьетнаме, капитал или голод.

Я бы продолжала в этом духе и дальше, если бы Грэйсон несколько раз не принимался кашлять, прочищая горло.

– Что же, ваш идеализм достоин восхищения, моя дорогая, – прервал он меня, – несмотря на то, что ваши планы не слишком реалистичны. Понимаете Мэгги, мир принадлежит богатым, и если бы не было богатых, бедные не стремились бы к комфорту. Таким образом, вся штука в том, что никто не хочет никаких перемен в системе. Поскольку это лишь нарушило бы существующий баланс между теми, кто имеет нечто, и теми, кто не имеет ничего.

Я улыбнулась за неимением ничего лучшего. Было совершенно ясно, что Грэйсона нисколько не интересуют мои планы.

Он переменил положение, убрав свои великолепные туфли со стола и от моего лица и, поднявшись, приблизился к окну. Руки при этом он держал за спиной.

– Мы тут в Ай-би-эн как раз кумекали насчет того, чтобы взять для эфира особу женского пола, которая бы вела криминальные новости. Нам кажется, что это несколько поднимет наш увядший рейтинг, а заодно наши зрители смогут любоваться на симпатичную мордашку. Тяга к прекрасному, вы понимаете. – Он подмигнул мне и принялся шагать туда-сюда. Вдруг он остановился, круто развернулся и направил свой изящный указательный палец прямо в мое лицо. – Если уж я работаю, мисс Мэгги, то я тружусь. А если я играю, то по-крупному.

Я, естественно, рассмеялась. Однако тут же извинилась.

– А вы умеете играть в команде, Мэгги Саммерс?

– Да, сэр, – ответила я, сама не понимая, откуда взялось это «сэр».

– Ладно, – сказал он, потирая руки. – Теперь отправляйтесь трудиться для Сприга, а потом, если я правильно понял, бегите домой к мужу.

Это звучало скорее вопросительно, чем утвердительно, и Мэгги Саммерс, умеющая играть в команде, тут же приняла эту подачу. Прямо глядя в абсолютно серьезные глаза Грэйсона, я сказала:

– Последнее вовсе не обязательно.

– Ну тогда, – сказал он, просияв, – может быть, вы оцените мою идею захватить чего-нибудь перекусить и обсудить наши дела.

– Какие дела, мистер Грэйсон? – спросила я. Если уж играть в команде, то неплохо бы и правила знать.

– Ну как же, а возможная работа в эфире в качестве репортера криминальной хроники? – тут же ответил он, довольный, что наша командная игра уже началась.

Не моргнув глазом, я продолжала смотреть прямо на него.

– Вы и Сприг работаете в кабине номер три, – отрывисто сказал он. – Когда вы закончите, я зайду за вами, и у нас будет исключительно деловая встреча, мисс Мэгги.

Было уже полдесятого вечера, а Ник и я все еще трудились в кабине номер три, составляя и переставляя куски одного трехчастного сюжета. Материал касался медицинского обслуживания бедняков в отделениях неотложной помощи. Нужно было выбросить целых восемь минут, а это совершенно меняло критическую направленность репортажа. Первый кусок был назначен к одиннадцатичасовому эфиру, и мы напряженно прикидывали, как сократить материал, учитывая, что каждый кадр, каждое слово имело чрезвычайно важное значение для общего впечатления.

– Женщину с малышом придется убрать, – говорил Ник, допивая свой холодный кофе.

– Но ведь малыш был без сознания, и она два часа дожидалась там, держа его на руках.

– Но ведь зрители-то этого не знают, – утверждал Ник. – А парень с ножевой раной смотрится круче.

– Но у нас уже была одна ножевая рана.

– А эта рана – круче! – вздохнул он, закуривая.

– Тогда нужно вырезать ту первую.

– Ни в коем случае. Тот парень отдавал концы прямо у стола. Это очень круто!

– Тогда вырежем вторую, – резонно предложила я.

– Нельзя. Потому что если в первом случае помощь оказали немедленно, то во втором – нет. В этом вся соль.

– Ладно, – устало сказала я. – Тогда вырежем парня в лихорадке и еще тот кусок со сломанной ногой в Южном Бронксе. Мы сэкономим почти две минуты и пять секунд.

– Возможно, – медленно проговорил Ник, потирая подбородок. – Но все равно остается лишних пять минут.

Посмотрев на часы, я вдруг спохватилась:

– О боже, я забыла позвонить Эрику! Уже почти десять, и он, должно быть, обезумел. Я никогда не опаздывала.

Ник выкатил глаза и нервно подвинул ко мне телефон.

– Быстро! У нас до эфира всего час.

Я набрала номер и с нетерпением ожидала, пока Эрик ответит. После четвертого гудка он наконец взял трубку.

– Эрик, – сказала я. – Привет, Эрик. – Ответом мне было мертвое молчание и тяжелое сопение. – Эрик, – повторила я, – это я. – Снова гробовая тишина и сопение. – Эрик, прошу тебя, не молчи. Я просто хотела предупредить тебя, что я жива и здорова. Мне очень жаль, но я совсем потеряла счет времени. Я все еще в редакции. Эрик, ты меня слышишь?

– Мэгги, – сказал он натянуто, – как это мило, что ты позвонила. Я только что порезал палец, пытаясь сделать себе бутерброд к ужину.

– Мне так жаль, Эрик. Даже не знаю, что и сказать. Попробуй сунуть его под холодную воду.

– Что именно, дорогая? Бутерброд или палец?

– Прошу тебя, Эрик, – зашептала я в трубку. – Я не могу сейчас ссориться. Я же сказала, мне очень жаль.

– Так, так, мисс Ассистентка. Сто двадцать пять долларов в неделю плюс премия. Тебе жаль. А скажи мне, мисс Ассистентка, тебе хватит этих денег на жизнь? – Голос Эрика утратил сдержанный тон и взвился до визга. – Между прочим, мисс Ассистентка, какой дьявол позаботится обо мне, когда ты заботишься обо всех этих бедных, больных и униженных из своих чертовых новостей? – кричал Эрик в полную силу своих легких.

Ник нервно ходил взад вперед в нашем застекленном кубе и что-то бормотал себе под нос. Теперь или никогда.

– Кто? – завопила я. – Ты спрашиваешь, кто? Я тебе скажу! Твоя мамочка, вот кто! – И я швырнула на рычаг телефонную трубку – так что даже пепельница подскочила на столе и из нее посыпались сигаретные окурки.

– Добрый вечер, леди и джентльмены, – пробубнил Ник в пустой стаканчик из-под кофе. – Еще одни супруги нахлебались жижи. Это случилось прямо сейчас, в живом эфире нашей студии на Ай-би-эн.

Небольшой, тускло освещенный ресторан неподалеку от студии Грэйсон окрестил «приличным заведением с прилично сервированными мужчинами». Я без аппетита жевала мой двойной чизбургер, а Грэйсон слегка касался моей щеки и говорил:

– Дело в том, что группа экспертов масс медиа разработала план, который гарантирует повышение рейтинга и в то же время удовлетворит большинство населения Америки. – Сделав паузу, он отхлебнул двойного мартини. – Публика теперь хочет – или думает, что хочет, – видеть женщину-репортера, и причиной тому эта самая феминистская революция, набирающая силу по всей стране. Ты следишь за моей мыслью?

Я кивнула и попыталась жевать дальше.

– Хорошо, – сказал он, коснувшись моего колена. – А это значит, что теперь Ай-би-эн будет вынуждена взять женщину. Мы стремимся всегда на несколько шагов опережать другие компании и, следовательно, удовлетворять тех, кого мы называем перспективной аудиторией. Таким образом, мы намерены предпринять нечто действительно экстраординарное. – Он снова сделал паузу и слегка дотронулся до кончика моего носа. – У вас глаза цвета изумруда, мисс Мэгги. Вам кто-нибудь говорил об этом?

– Нет, – ответила я, изобразив на лице подобие неподдельного интереса. – Продолжайте, Грэйсон. Это любопытно.

– Итак, мы решили предпринять нечто действительно экстраординарное, – повторил он. – Мы решили взять женщину, чтобы она вела криминальную хронику. Не всякие светские штучки-дрючки, не прогноз погоды – словом, не то, что является традиционно женским полем деятельности. Вовсе нет. Ай-би-эн решила пойти до конца и поставить женщину туда, где женщин никогда не было: в подворотню, в притон наркоманов, в полицейский участок. Она будет встречаться с боссами мафии, с убийцами, с насильниками. Словом, влезать во все эти дела, которые особенно по душе нашей аудитории. Ай-би-эн хочет быть первой компанией, которая вытащит женщину из кухни и супермаркета, из всей этой дребедени о кратковременных осадках и переменной облачности, из идиотских кулинарных конкурсов – вытащит и поместит прямо в наш грязный, вонючий, крысиный мир, где она должна будет показать, на что способны ее журналистские мозги, печенка и сердце. – Он улыбнулся. – Однако это все-таки телевидение. Следовательно, у нее должно быть красивое тело, прекрасное лицо. Иначе просто идея не сработает. Я прав?

– Правы, – ответила я, мысленно путешествуя по трущобам и притонам.

– Так вот, – продолжал он. – Мы искали вас несколько месяцев. Признаюсь, я вас давно приметил. Вы очень красивая девушка, Мэгги Саммерс. Одна из двух девушек во всей Ай-би-эн, которые действительно кое-что кумекают в деле телевещания. К сожалению, другая девушка слишком увлечена феминистским движением и тратит все свое свободное время на распространение соответствующих брошюрок, а потому, естественно, не может рассматриваться в качестве члена нашей команды. Я ясно выражаюсь?

– Ясно, – ответила я.

– И мое мнение по данному вопросу довольно прозрачно, – сказал он, делая знак официанту, чтобы тот открыл наш следующий раунд – третий двойной мартини для него и порцию виски для меня.

Все, что я делала, я делала совершенно осознанно. Я была совершенно трезвой и вполне контролировала свои чувства.

– Когда дело касается основных человеческих прав, то я всегда за равенство, – продолжал Грэйсон.

На этот раз я не стала уточнять, подразумевается ли под основными человеческими правами – право дышать, есть и спать, или имеется в виду еще что-то.

– Однако я не верю, что женщин следует нагружать мужской работой. Единственный настоящий кормилец – всегда мужчина. Только мужчина способен прокормить семью. Просто несерьезно ожидать от женщины, что она в состоянии не только готовить пищу, но и добывать ее. Это противоречило бы самой природе. Все эти разговоры о женском превосходстве над мужчинами стары как мир. Всегда найдется несколько неудовлетворенных дамочек, у которых поехала крыша оттого, что рядом с ними нет мужчины, способного сделать их счастливыми. Они-то и провоцируют подобные разговоры. Тут есть и наша вина. Я имею в виду масс медиа, которые дают им трибуну. Я это понимаю, но тут уж ничего не поделаешь…

К этому моменту Грэйсон уже почти разделался с третьим мартини, а его рука находилась у меня под юбкой.

– Правда заключается в том, – с воодушевлением заявил он, – что женщина абсолютно счастлива, если о ней заботятся, лелеют ее и любят. Если дают ей возможность проявить себя хорошей женой и любящей матерью. На этом весь мир стоит. Но у всякой игры есть свои правила. Кроме того, есть такая штука, как рейтинг. Поэтому-то мы в Ай-би-эн и делаем то, что делаем. А именно, решили возложить наши надежды на вас, мисс Мэгги, – сказал он, широко улыбаясь, но его взгляд по-прежнему был совершенно холоден. – Как вы смотрите на то, чтобы попробоваться на место ведущей криминальных новостей, поскольку, на наш взгляд, вы обладаете всеми необходимыми для этого качествами?

Тут он икнул – словно поставил финальную точку.

Итак, что же мы имеем? Мое умение печатать на машинке, а также моя готовность быть на подхвате уже сослужили мне службу. Меня не только пустили на порог, но даже позволили находиться в студии… Таким образом, пока Грэйсон распространялся о кормильцах, матерях, рейтинге и феминизме, я на полном серьезе предавалась размышлению о том, что если, скажем, он случайно не угодит под колеса и его стеклянные, холодные глазки не сделаются вдобавок еще и безжизненными, то единственная и неотвратимая перспектива для него и для меня, учитывая все происходившее в этом «приличном заведении с прилично сервированными мужчинами», – это… секс.

– Как насчет того, мисс Мэгги-зеленоглазка, чтобы взглянуть на наше новое помещение в Ай-би-эн? – спросил он, когда мы выходили из ресторана и его рука поглаживала мой зад.

– О, это было бы замечательно, – солгала я, понимая, сколько двусмысленностей кроется в этой фразе.

Когда мы пересекали Девятую авеню, я все ждала, что откуда-нибудь появится потерявший управление автомобиль и я буду спасена. Но, увы, на этот раз удача мне не улыбнулась.

Новое помещение Ай-би-эн напоминало скорее фешенебельный охотничий клуб где-нибудь в Северной Англии, чем место встреч телевизионных начальников. На полу в гостиной лежал шикарный темно-зеленый ковер, на котором со вкусом были расставлены старинные английские диковины. Все вещи, казалось, принадлежали благородному английскому семейству и веками переходили по наследству из рук в руки. На светло-зеленых стенах висели картины, изображавшие различные эпизоды охоты. Всадники, рысью скачущие через поля. Своры борзых и легавых, азартно преследующие бедных зайцев. В центре комнаты находился несоразмерно огромный старинный бар, отделанный черным деревом и золотом. Даниэль Грэйсон мгновенно оказался за стойкой этого бара. Он проворно намешал в стаканы чего-то пенного и добавил зеленого шерри-бренди. На этом он, однако, не остановился и успокоился только, когда влил в стаканы понемногу из всех бутылок, какие нашлись в баре. Потом он поднял свой стакан и провозгласил:

– За лучшую Америку, свободную от всех красно-задых!

Не опуская стакана, он тут же подсел ко мне и шепотом добавил мне на ухо:

– За мою новую телеведущую! Давай выпьем за нее.

Потом действие переместилось в спальню. Мне было не до того, чтобы разглядывать ее убранство, потому что Грэйсон ожесточенно стягивал с себя одежду, а я бессильно растянулась на постели с бельем в красно-бело-синюю полоску и изо всех сил старалась, чтобы чувство вины не встало между мной и моей карьерой первой телеведущей криминальных новостей на Ай-би-эн. Впрочем, у меня просто не оказалось времени, чтобы отыскать это самое чувство вины, поскольку Грэйсон неожиданно скакнул ко мне, придерживая рукой что-то в своих боксерских трусах.

– На абордаж! – закричал он, ныряя в постель. Он мгновенно взобрался на меня, бормоча что-то нечленораздельное. Он мял мои груди, царапая своим фамильным перстнем с печаткой мой левый сосок.

– Вот какой я парень! – как мне показалось, пробормотал он. – Ты только попробуй!

Я послушно протянула руку, однако не обнаружила у него между ног ничего такого.

Я подумала, что, может быть, не правильно поняла его, как он снова повторил:

– Нет, ты только попробуй!

Тогда я решила, что не там искала. Я опять пошарила рукой – сначала правее, потом левее, – и наконец совершенно убедилась в том, что там нет ничего от бравого парня.

Однако я, конечно, не сказала ему, как он ошибается. Я не сказала ему: «Ты не прав, Грэйсон. Ты не бравый парень. Ты до того маленький и мягкий, что даже я не могу тебя как следует ухватить».

Между тем он уже накрыл мои губы своим ртом, изображая то, что, возможно, казалось ему поцелуем при участии языка. Впрочем, к счастью для него, это можно было списать на то, что он в стельку пьян. Как и то, что он не оказался бравым парнем.

– Возьми, – бормотал он, – я весь твой…

Грэйсон не окончил фразы. Он также не предоставил мне времени взять его. Он попросту вырубился. Я ощутила испарину на лбу и над верхней губой, когда осознала, что не случилось ничего, что хоть отдаленно напоминало бы то, что он меня трахнул. Командный игрок Мэгги Саммерс все еще была, если выражаться по-научному, в состоянии абсолютной моногамии и даже не изменила мужу. Когда я собирала свои одежки, меня беспокоило только одно – а что, если Грэйсон запомнил, что между нами ничего не было? Я торопливо оделась, сбежала вниз и взяла такси. В глубине души я надеялась, что так или иначе Грэйсон постарается убедить себя, что он все-таки был бравым парнем. Однако даже убедив себя в этом, он ничего не будет помнить по причине глубокого опьянения, а значит, это будет не так уж и тягостно для меня. Таким образом я возвратилась домой, не подумав лишь о том, что Эрика Орнстайна, должно быть, изрядно удивит мое появление в полтретьего ночи.

На следующий день меня вызвали на телецентр в офис Даниэля Грэйсона. Он встретил меня на пороге жарким объятием и сообщническим подмигиванием.

– Итак, наконец она здесь, – воскликнул он, – самая сексапильная телеведущая!

Он не только уверил себя, что у нас с ним что-то было. Он ухитрился уверить себя также и в том, что это было превосходно. И поскольку он не только уверил себя во всем этом, но еще и сам разработал весь дальнейший сценарий, ему не оставалось ничего другого, как действительно предложить мне в криминальных новостях место ведущей. Впрочем, я нисколько бы не смутилась и не удивилась, если бы даже речь шла о месте президента компании. Однако я все-таки сделала вид, что немного удивлена и обрадована такими новостями.

– Это замечательно, Грэйсон, – сказала я непринужденно, – когда же мне приступать?

– Прослушивание завтра в полдень на студии, – ровно выговорил он.

Было бы ложью, если бы я попыталась скрыть свое легкое разочарование.

– Вам, мисс Мэгги-Страстные-Губки, следует подумать о том, чтобы подыскать себе агента, – добавил он.

Ну, с этим у меня все было в полном порядке. Если умение печатать на машинке и готовность быть на подхвате открывают вам дорогу в студию, то, имея такого агента, как Куинси Рейнольде, можно быть совершенно спокойной.

На следующий день я сидела в гримерной на высоком стуле, а Куинси придирчиво меня рассматривала.

– Как ты думаешь, они считают меня хорошей журналисткой? – наивно допытывалась я. – Мне так хочется, чтобы в меня поверили!

Она посмотрела на меня так, словно я сошла с ума.

– Не валяй дурака. Что есть то есть. Единственное, что мы можем исправить – это твои скулы и твой осипший голос.

– Но ведь на экране эти недостатки будут так заметны! – воскликнула я, падая духом.

Между тем гримерша занялась моими скулами. Я с ужасом думала, что больше ничего нельзя подправить перед прослушиванием.

– На телевидении это не так уж и важно, – успокоила меня Куинси. – Это дело времени. А уж потом тебе все будет нипочем.

– То есть как?

– Когда решающее слово будет за тобой и ты будешь зарабатывать кучу денег, всем будет казаться, что ты родилась с микрофоном в руках.

– А если я им не понравлюсь?

– Тогда мы найдем другую телекомпанию. Не беспокойся.

Куинси царственным жестом накинула себе на плечи легкий зеленый плащ и, выходя из комнаты, бросила напоследок:

– Я буду наверху в кабине режиссера. Удачи тебе, Мэгги. Ты потрясающе выглядишь.

Сразу три камеры были нацелены на меня в студии, однако меня проинструктировали, что смотреть нужно только в ту, на которой включена красная лампочка. К воротнику моей белой шелковой блузки прикрепили маленький микрофон, на ухо надели микронаушник.

Режиссер сделал мне знак.

– Приготовься, Мэгги. Я буду считать в обратном порядке: десять, девять и так далее…

Когда он досчитал до нуля, из кабины управления, усиленный динамиками, раздался голос Грэйсона:

– На абордаж!

Я не смогла удержаться от смеха, и счет пришлось повторить сначала.

Я неторопливо прочла предложенный мне текст. Что-то о пожаре в нижнем Манхэттене. Там какой-то человек влез на подоконник, а потом благополучно прыгнул на подставленный пожарными брезент под аплодисменты зевак и к облегчению пожарных. В общем, мне пришлось перечитывать текст раз пять, пока я перестала улыбаться на словах «разбушевавшийся пламень» и «Анжело Тарлусси отделался легким испугом». Когда съемка закончилась, Грэйсон, Куинси и Ник вышли из кабины управления.

– Великолепно, Мэгги, – сказала Куинси, обнимая меня.

– Неплохо, малышка, – сказал Ник, – даже отлично.

– Четко сработано, мисс Мэгги, – сказал Грэйсон. – Просто шикарно!

У меня же в голове крутилось одно:

– Спасибо тебе, Анжело Тарлусси, а также всему противопожарному отряду города Нью-Йорка за предоставленную мне возможность!..

Улица, на которую выходит мое окно, сейчас тиха. Близлежащие рестораны закрыты, а машины больше не сигналят. Пицца, которую мы заказали несколько часов назад, съедена. Осталось лишь несколько кусочков плавленого сыра, завернутых в промасленную бумагу. Куинси сидит на ковре, облокотившись на диванчик, а Дэн растянулся рядом, положив голову ей на колени. Все это время мы болтали о том о сем, вспоминая о забавных ситуациях и случаях, – вернее это теперь они представляются забавными, а тогда они таковыми отнюдь не казались. Я вся погружена в прошлое, нахожусь в полном неведении относительно будущего, а настоящее меня просто смущает.

– Ну мы у тебя засиделись, – говорит Куинси, потягиваясь.

– Не то слово. Мне кажется, я не спал целую вечность, – добавляет Дэн и поднимается. – Я с ног валюсь.

Когда я осознаю, что Куинси уже покидает меня, мною овладевает паника.

– Не уходите, останьтесь! – прошу я.

– Мне нужно кормить кошек, – говорит Куинси. – Может, ты покормишь? – спрашивает она Дэна.

– Да, – отвечает Дэн, глядя на меня, – я иду кормить кошек, а тебе оставляю свою жену.

– Я так тебе благодарна, Дэн, – говорю я, обнимая его. – Мне так тяжело оставаться одной!

– Советую вам все-таки немного поспать, – обращается Дэн к нам обеим.

Куинси послушно кивает и награждает Дэна поцелуем.

– Спасибо, котик. Увидимся утром. Всего через несколько часов. Ведь сейчас уже четыре утра.

Когда Дэн уходит, я приношу из спальни несколько подушек и пару одеял. Я и Куинси с комфортом устраиваемся на софе в гостиной, и я говорю:

– Все так странно. Как только мне улыбнулась удача на Ай-би-эн, моя личная жизнь начала разваливаться.

– Это не совсем так, – ответила Куинси. – Твоя личная жизнь развалилась много раньше. Просто потом у тебя появились другие возможности и тебя больше ничто не пугало. Я прекрасно все помню с самого первого дня нашего знакомства: ты никогда не была счастлива с Эриком.

До сочельника семьдесят четвертого я уже почти два года работала репортером в криминальной хронике. Большую часть времени я проводила, карабкаясь по лестницам доходных домов, наводненных крысами, и брала интервью у жертв мошенничеств, разбойных нападений и сексуального насилия. Провожаемая любопытными взглядами, я рыскала по загаженным улицам, которые были оккупированы потерянным поколением молодежи, испещренной наколками, символизирующими проигранную битву с наркотиками. Иногда я не выдерживала и рыдала вместе с матерями из трущоб, чьих оголодавших детей я снимала, чтобы продемонстрировать телезрителям ужасы нашей системы, чтобы они почувствовали себя причастными к тому, о чем рассказывают им в вечерних новостях. Иногда я была вне себя от ярости – когда, например, приходилось рассказывать о какой-нибудь малолетней жертве насильника, описывать публике весь тот ужас и позор, который пришлось пережить ребенку, стоящему теперь рядом со мной. В этом случае мой оператор давал крупный план: вот Мэгги Саммерс сидит прямо на полу в грязной квартире, а маленькая девочка рассказывает, какие надругательства, побои и издевательства она претерпела от своего собственного папаши.

Если я не могла докопаться до причин очередной трагедии, то сама чувствовала жгучий стыд от присутствия камеры и осветительных приборов. Чувство вины преследовало меня до тех пор, пока я не поняла, что как раз этого ждали от меня как сами жертвы, так и телезрители, для которых я работала. Я была как бы соединительной субстанцией между первыми и вторыми. Вы только посмотрите, что здесь творится! Караул!.. Грэйсон был абсолютно прав – телезрителю требуется, чтобы о пронзительной человеческой трагедии рассказывала именно женщина. Удивительное сочетание страдания и секса. Однако что-то происходило внутри меня самой. Моя личная жизнь растворялась в каком-то тумане. Эмоции пробуждались во мне, только когда дело касалось других. Но я оставалась совершенно бесчувственной по отношению к своей собственной жизни.

Ник Сприг держал обещание, которое дал мне четыре года назад. Он продолжал обучать меня всему, что касалось «этого поганого бизнеса» – а именно телевидения. Что бы мне ни рассказывали в процессе интервью, я не выказывала никакого смущения или удивления. В противном случае мне пришлось бы выслушивать одно и то же снова и снова.

– Люди обожают рассказывать, – поучал меня Ник Сприг. – Если хочешь заставить их заговорить, постарайся лишь выглядеть удивленной. Тогда они тебе выложат все.

Итак, карьера Мэгги Саммерс началась как нельзя лучше. Другое дело ее супружество.

В тот самый вечер, в сочельник семьдесят четвертого года, Эрик и я были приглашены на ежегодную вечеринку к Саммерсам – по обыкновению роскошную и в обществе родителей Эрика, а также Клары и Стивена Блаттсбергов. Эта традиционная вечеринка – прекрасный пример того, почему я все еще была женой Эрика Орнстайна. Отважиться нарушить годами поддерживавшуюся традицию – так же трудно, как и решиться на развод. Я просто не была готова к тому, чтобы перейти в другое качество.

Эрик был поглощен завязыванием черного шелкового галстука-бабочки, а я сидела за своим туалетным столиком, с тоской размышляя о предстоящих мне ужасных часах.

Эрик напрочь отказывался обсуждать со мной мои дела. Если случалось, что меня узнавали в ресторане или на улице, то Эрик начинал кривляться, обращаясь к людям:

– Вы се узнали? Очень мило! Теперь мы продолжим наш обед, если вы не возражаете…

Или:

– С вашего позволения мы все-таки перейдем улицу? Мы платим налоги, как простые смертные…

По негласному правилу орнстайновского домостроя мне было категорически запрещено говорить дома о том, что Эрик называл «нью-йоркской уличной грязью». Другое установление было еще более сурового содержания. Последние четыре года моя зарплата соответствующим образом учитывалась в финансовом обороте Эрика Орнстайна, и суммы, которые выдавались на карманные расходы – на такси, завтраки и тому подобное, – никогда не превышали двадцати пяти долларов в месяц. Более того, еженедельно эти расходы дотошно калькулировались, и каждый оставшийся цент возвращался в семейный бюджет. В семье, где оба супруга зарабатывают деньги, необходим жесточайший учет и контроль, не уставал повторять Эрик. Во всем этом его «учете и контроле» было что-то несправедливое, однако я оказалась совсем не готова этому противостоять. А когда наконец я собралась с духом, было уже слишком поздно.

– Мэгги, поторопись! Мы опаздываем! – Эрик прохаживался взад-вперед по спальне и, приподнимаясь на цыпочки, разминал носки новых кожаных туфель, которые ему жали. – Какое расточительство! – пробормотал он, присаживаясь на маленький пуфик.

– Ты о чем? – спросила я, перебирая платья в шкафу.

– Хорошие ноги, красивое тело – добавить к этому мой ум – и у нас вышли бы потрясающие дети!

Обернувшись, я одарила его широкой улыбкой.

– А как насчет зубов, Эрик? Они ведь тоже великолепны. Как ты только мог забыть? Их ведь не нужно будет пломбировать, а значит, ты сэкономил бы на каждом ребенке по три тысячи долларов. Если бы у нас, как у Клары, было их трое – то целых девять тысяч, только вообрази!

Я дала себе зарок сегодня вечером не реагировать, что бы Эрик ни сказал, иначе он как обычно начнет меня оскорблять и выведет из себя. От одной мысли, что целый вечер придется провести с Саммерсами и Орнстайнами, у меня уже начинала болеть голова. Хороша вечеринка – где колкости нужны для повышения аппетита, где поучения – главное блюдо, а экскурсы в мое убогое детство – идут на десерт. Вот почему я всякий раз горевала, когда нужно было туда отправляться.

Я надела платье – облегающее черное джерси. Я неизменно надевала его последние несколько лет на все семейные сборы, включая десятилетний юбилей супружества Клары и Стивена, который они отмечали недели две назад. В тот вечер Стивен представлял нам Гамлета, и моя свекровь подавилась хрящом. Эрик стоял рядом и вопил:

– Проглоти его, мамочка! Умоляю, проглоти! Потом он уверял, что этот случай заставил его едва ли не пересмотреть свои взгляды на жизнь.

– Это платье было на тебе, когда мамочка чуть не задохнулась. Перемени его. Я нервничаю.

Сладко улыбаясь, я проследовала к шкафу и вытащила другое платье – вечернее, бежевое, шелковое. Когда я его надевала раньше, мамочке как будто не случалось давиться.

– Приколи ту брошку, которую тебе дала мамочка, – сказал Эрик.

Я покорно достала брошку из своей шкатулки для драгоценностей. Золотая лягушка, ужасно похожая на мою свекровь. Правда, у последней глаза были не изумрудные, а карие.

– Приколи ее на другую сторону, – попросил Эрик.

Я ничего не сказала – только сняла брошку с левой груди и переместила на правую.

– И пожалуйста, распусти сегодня волосы. Кивнув, я вытащила шпильки и, тряхнув головой, рассыпала волосы по плечам.

– Накрась поярче губы!

Я присела за туалетный столик и взялась за помаду.

В этот вечер я была готова сделать для Эрика что угодно, но только не оставить в розовой пластиковой коробочке мою диафрагму. Беременность никак не входила в мои планы.

– В этом году грядут большие перемены, – вдруг сказал Эрик. – Перемены, которые тебе определенно не очень-то понравятся, – добавил он.

– Какие перемены? – спросила я, расчесывая волосы.

– Например, я больше не намерен жертвовать своим счастьем в угоду твоим прихотям.

– Каким прихотям? – автоматически спросила я, не имея намерения затевать спор, который мог мгновенно перерасти в крупную ссору.

– Например, тому, что ты называешь карьерой. Это был последний год, когда я терпел унижения, не зная, как отвечать на вопросы папы, когда тот интересовался, почему у нас нет детей.

– Скажи ему, что это не его дело.

– И не подумаю. Это его дело. Так же как и наше с тобой.

– Тогда возложи на него заботу о появлении твоего ребенка.

Мои добрые намерения куда-то испарились.

– Мы никуда не пойдем! – вдруг завизжал Эрик, срывая с себя галстук-бабочку. – Я отказываюсь туда идти, чтобы меня там снова унижали. Мы пойдем, когда ты выполнишь мое требование.

Ударив расческой по туалетному столику так, что на нем осталась огромная царапина, я завизжала в ответ:

– Тебя не интересуют ни я, ни мои дела. Тебе нужен только ребенок, а я нужна лишь как вспомогательное средство!

– Ну наконец-то до тебя дошло, – фыркнул он. – Если ты такая умная, то почему противоречишь мне?

– Потому что сейчас я не хочу ребенка.

Тогда он приблизился ко мне и заглянул прямо в глаза. Я выдержала его взгляд, и тогда он мгновенно переменил тон.

– Ты нужна мне, Мэгги, – сказал он. Волшебные слова. Я ожидала худшего.

Эрик стал гладить меня, несмотря на то, что мы опаздывали уже на целый час. Впервые за долгое время я действительно почувствовала желание позволить ему войти в меня и любить меня. И я сказала ему об этом.

– Займись со мной любовью, Эрик, – сказала я.

Последнее, что я услышала, был треск расстегиваемого зиппера, а потом он вдруг схватил мою голову и подтолкнул ее вниз.

– Возьми его в рот, Мэгги! Возьми в рот!

Я находилась у него между ног, и мой язык заскользил по пульсирующей головке его члена.

– Возьми в рот, – приказал он. – В рот!

Вздохнув, я приняла его к себе в рот, приблизительно на одну четверть. Я причмокивала, когда сосала, и только два раза оторвалась, чтобы перевести дыхание, а потом принималась сосать снова.

– Нет, Мэгги, не так, – сказал он грубо. – Поаккуратней зубами!

Открыв рот еще шире, я взяла глубже, приблизительно на треть его длины, и старалась держать ровнее, чтобы не касаться его зубами.

– Нет, Мэгги, – сказал он еще грубее. – Вот так! – сказал он, подталкивая руками мою голову.

Он принялся водить моей головой вверх и вниз до тех пор, пока я не начала задыхаться, потому что его конец достал до самых гланд. Он вошел в меня уже на три четверти длины и стремился еще глубже. Я почти задохнулась, когда Эрик вдруг замычал и отрывисто задышал. Его руки дергали мою голову вверх и вниз с судорожной частотой. Внезапно мне в рот хлынула жидкость. Я оторвала руки Эрика от своей головы, отворачиваясь от брызг, которыми едва не захлебнулась. Вся в сперме Эрика Орнстайна, я старалась отдышаться, когда вдруг поняла, что могло быть «хуже» Дело в том, что моя диафрагма все еще лежала в своей розовой пластиковой коробочке. С Новым годом, Мэгги Саммерс!