"Возвращение карнавала" - читать интересную книгу автора (Посадская Дана)

Акт первый Прелюдия

«Something wicked this way comes»… William Shakespear
1

Запоздавшая осень кралась по пустынным улицам города — рыжая, терпкая, влажная. В студенеющем воздухе плыли гондолы опавших листьев. По мостовой, от которой тянуло землей и утробной кисловатой сыростью, пробегали бурые тени и сочные пятна кипящего солнца.

Её звали Матильда. Это имя ей шло, так же как прямой пробор в гладких тёмно-русых волосах и серьёзное выражение на лице, ещё помнившем детские гримасы. Её каблуки выбивали чёткую дробь на замшелых камнях, знакомых ей с детства. Она была плоть от плоти этого города: такая же простая, неброская, уютная — но с тайной, сокрытой где-то глубоко внутри.

Впрочем, тайну города Матильда знала. Именно к ней, к этой тайне она шла, невольно ускоряя шаг. Тайна ждала её, тайна манила. Или нет, это она ждала свою тайну. Ибо тайнам ожидание не свойственно — и её не была исключением.

Матильда не знала только того, что, если тянешься к тайне, можно сбиться с пути, по которому движется мир, и преступить незаметно границу. Границу, которая вечно рядом. Вот она, зыбкая, почти прозрачная, из едкого дыма далёких костров, обрывков ночного тумана и тончайшей мороси дождя. Протяни только руку — и она, словно ветка, опущенная в воду, переломится, рассеется и расплывётся бесформенным серым пятном.

Но Матильда не протягивала руку. Обе руки её вяло, покорно спадали плетьми. Но она замерла. Кто-то обдал её ледяным шершавым дыханием и зашептал, наклонившись над левым плечом странные, нездешние слова. Ветер обвил её тело тугим кольцом. В глазах на секунду всё потемнело, поплыли круги и золотые зигзаги. А затем всё исчезло. Осталась только афиша. Большая афиша на деревянной стене, пахнущая чем-то сладким и острым, но не типографской краской. В осеннем сонном тёплом городке афиша казалась чем-то чужим и враждебным, точно обугленный ожог на теле.

Чёрный фон, алые буквы.

КАРНАВАЛ

И ниже:

Мир иллюзий

И ещё ниже, совсем мелкими буквами, похожими на причудливых насекомых:

Имеющий глаза да увидит…

Карнавал. Её вдруг передёрнуло, как будто ударило током. Кар-на-вал. Свист в ушах и солёный привкус во рту. Удар плетью по плечам. Какая странная афиша… Алые буквы, алые бабочки, парящие во тьме… Карнавал… какое ей дело до карнавала?

Она с усилием двинулась дальше, но афиша держала её, возвращала взгляд, замедляла шаги. А затем ей стало казаться, что кто-то идёт рядом с ней по улице, кто-то смеётся над ней, едва не касаясь её обессилевшей, отяжелевшей руки. Кто-то… она огляделась. Но увидела только случайных прохожих, ничтожных, как капли дождя, пролетавшие мимо.

Но кто же тогда следит за ней неотступно? Чьи шаги шелестят по пылающей мантии осени?

Словно невидимые ангелы взлетают над низкими крышами, над умирающими влажными деревьями. Но разве ангелы смеются так жестоко? И разве они пахнут сыростью, пеплом и кровью?

Кровь… Афиша… красное на чёрном… или чёрное на красном? Она не помнила.

Тени кружили вокруг, издеваясь, плясали по небу, по мостовой, по стенам домов. Странно, они не мешали идти, напротив, как будто толкали её, принуждая двигаться дальше, почти что тянули за платье и за волосы.

Нет, тени исчезли, их не было вовсе. Просто пьяный осенний воздух и темнота, ползущая из-за углов. Темнота… но почему так темно, ведь ещё совсем рано? Нет, не темно, ей показалось. Это иллюзия. Мир иллюзий — так там было написано, верно? Карнавал… Какое ей дело до карнавала, разве она малый ребёнок? Всё это вздор, ей пора. Пора к её тайне, к той, которая ждёт… но не её, не Матильду. Пора к Шарлотте.

Шарлотта…

2

Матильда увидела Шарлотту ещё с улицы. Сразу. Как всегда. Как вчера, как неделю назад — как год — или три — или десять…

Рассохшаяся рама фонарного окна — и в ней — картина? Нет, застеколье поглощало краски, выпивало жизненные соки. Всего лишь рисунок тушью по стеклу — склонённые плечи; острый, как жало, подбородок; пышная тень волос.

Заметила ли она Матильду? Трудно сказать. Быть может, да, но, скорее, нет. Как-то Матильда пыталась смотреть в окно вместе с ней — и поняла, что Шарлотта не видит то, что видят другие. Ни собаку, с жирной и чёрной лохматой спиной, деловито бежавшую вдоль тротуара. Ни пожилого джентльмена с тростью и роскошными белыми усами, приподнявшего галантно котелок при виде двух юных особ в окне. Матильда ему улыбнулась; Шарлота смотрела, сощурившись, сквозь него, как будто он был досадной помехой. Влюблённая парочка, намертво сплетённая, медленно прошествовала мимо, клонясь то и дело к каждой стене. Шарлотта мазнула их лёгким взглядом и губы её — вернее, лишь левый угол, — искривило презрение.

Она вообще не смотрела вниз, на тротуар, по которому двигались люди, на мостовую, где дребезжали машины. Она жадно впивалась глазами в небо. То голубое, то пепельно-серое, то беспримесно чёрное, оно меняло цвет с каждым часом, и вместе с ним менялись глаза Шарлотты. Она жадно выпивала жалами зрачков даже редкие и узкие просветы лилового между домами напротив. Сами дома и те, кто в них жил, нисколько её не трогали. Сгори они — и она бы лишь улыбнулась. Они мешали ей видеть небо.

Ясное небо, как синяя кровь; свинцовое небо; небо, оплетённое нитями звёзд, словно призрачным белым плющом… Она словно ждала от него какого-то знака, не усомнившись ни на секунду.

Поздним вечером лицо Шарлотты казалось Матильде отражением луны в тёмном стекле. Такой призрачно белой была её кожа, не знавшая солнца бессчётное множество лет, проведённых Шарлоттой у окна в объятиях старого кресла.

Когда-то она была странным ребёнком. Как смерч, как водопад, как бенгальский огонь — стремительный и безжалостный. Уже тогда она любила одиночество — и уносилась в густой заброшенный лес — царство мха, опавших сосновых игл и зелёных теней, — или на берег рокочущего моря, лизавшего грязно-жёлтым языком прибрежные камни и впадавшего в небо так же неизбежно, как впадали в него все окрестные реки.

Однажды родители Шарлотты взяли её с собой в поездку. Она не хотела. Её заставили. Всю дорогу она сидела, сжавшись в комок, и ярость искрила в её глазах электрической дугой.

Машина разбилась.

Родители Шарлотты погибли на месте. Сама она осталась жива — но лишь наполовину. Её ноги больше ей не подчинялись. С тех пор она и замерла навеки у окна в неизменном кресле-качалке — хрупкая, точно сплетение ивовых прутьев и неподвижная, как скульптура.

Шарлотта ни в чём не нуждалась, ни в чём не знала отказа. Ведь у неё была Нина — её старая няня. Нина не просто любила Шарлотту — она её боготворила. Матильде порой казалось, что та ужасная трагедия подарила Нине бессознательную радость, — ведь теперь Шарлотта принадлежала ей одной и была навеки беспомощна, как младенец.

Принадлежала? Нет, это было не так. Скорее, Нина принадлежала Шарлотте. Её любовь была любовью собаки — любящей слепо и безраздельно и находящей высшее счастье лишь в угождении прихотям хозяина.

Как-то Шарлотта сама об этом сказала — вскользь, — она не считала Нину достойной темой для разговора. Матильда возмутилась.

Шарлотта, как ты можешь сравнивать Нину с собакой?!

Шарлотта свела свои тёмные брови.

Ты права, пожалуй. Нина намного удобней собаки. Разве собака смогла бы кормить меня и купать?

Матильда содрогнулась, но промолчала. Она давно привыкла к цинизму Шарлотты. Шарлотта вновь повернулась к окну, впилась глазами в серую дымку — словно ища среди облаков и вечерних теней вход в другой мир, где не будет Матильды, Нины, собак, плетёного кресла, держащего в плену её бесполезное тело — не будет самого этого тела, неспособного даже подняться… А будет огонь её глаз — то серых, то чёрных; звёзды на небе, холодные ногти северного ветра, влажное пламя росы на спящих лугах и дикий полёт — как тогда, когда машина потеряла управление и неслась в никуда, как комета, упавшая с неба…

3

— Ты одна, — произнесла Шарлотта. — Это радует.

Матильда вспыхнула и прикусила губу.

— Ян…

— Ян? Да, кажется, именно так зовут твоего любезного брата. Надо сказать, это очень стесняет — когда он приходит вместе с тобой, мнётся в углу, что-то бормочет, пока, наконец, не соблаговолит уйти. Кстати, у него безумно длинные руки, почти как у гориллы, — ты не находишь?

— Шарлотта!

— Да, дорогая, я знаю, что он твой брат, но руки у него от этого короче не становятся. Да что вообще ему здесь нужно?

— Он просто… он просто хочет видеть тебя, Шарлотта, — проговорила с Матильда с усилием. — Он… — она осеклась. — Ты ведь нигде не бываешь, — закончила она неловко и тут же покраснела ещё сильнее — так, что на глаза навернулись едкие слёзы.

Шарлотта сидела, лаская взглядом тлеющих тёмных глаз свои безупречные белые руки, покоящиеся на коленях. Казалось, неловкость и смущение подруги её забавляли — левый край её тонких бесцветных губ искривился в еле заметной улыбке, ресницы чуть-чуть задрожали.


— Ты бы могла выходить… я бы тебя вывозила… Нина… — произнесла, наконец, запинаясь, Матильда. — У тебя же есть кресло… на колёсах…

Кресло, действительно, было и стояло сейчас, мрачно блестя латунью, в самом дальнем углу, полу прикрытое тяжёлой струящейся портьерой. Под его неуклюже вывернутыми колёсами затаились комки паутины и пыли. Шарлотта посмотрела на него изучающе, как будто видела в первый раз.

Оно так уродливо, — она брезгливо передёрнула плечами.

Неужели для тебя это так важно?! — вскричала Матильда, слетая со стула. Её порыв ей самой показался нелепым и грубым по сравнению со статуарной неподвижностью Шарлоты. — Ты могла бы… могла…

Знаю, — Шарлота скривила презрительно губы; её зрачки то сужались, то расползались сосущими чёрными пятнами. — Жить как все, ты это хотела сказать? Кино, вечеринки, клубы, визиты к друзьям? Десять Янов вместо одного? Ты это мне предлагаешь? Лезть из кожи вон для того, чтобы стать безногой пародией на… нормальную девушку… вместо того, чтобы быть самою собой?

Она резко откинулась в кресле — словно надломился беспомощно цветок с пышными рыжими лепестками. Голова её томно приникла к спинке. Зрачки становились всё шире и шире, пока тьма, поднимавшаяся, казалось, из самого сердца Шарлоты, не поглотила без остатка серый полумесяц, и глаза не стали абсолютно чёрными.

Матильда, — сказала она так мягко, что у той задрожали руки. — Неужели ты не понимаешь? Если бы я не была такой… если бы я была здоровой, как все, я бы не знала, как избавиться от этой суеты, которую ты мне предлагаешь. Мне это не нужно. Мне достаточно этого кресла… моего окна… моих мыслей. Это кресло, моё увечье… они позволяют мне быть собой и больше никем. Быть не такой, как другие. Они мне дали свободу, Матильда… — Её голос таял, как воск, растекаясь в предзакатной тишине. Она замолчала. Её непроницаемые чёрные глаза неотрывно смотрели на ноги — так, как будто те были далеко-далеко. Так же далеко, как и Матильда, мимо которой взгляд Шарлотты проносился, как чёрный межзвёздный вихрь. И она была так же бесполезна для Шарлотты, так же не нужна ей, как эти ноги. Заметит ли Шарлотта, если она уйдёт не попрощавшись?

Но она не могла уйти.

Шарлотта смотрела в окно. Её лицо казалось зеркалом, отражавшим полумрак. Какие странные, ранние сумерки. И вдруг…

— Что? — встрепенулась Матильда.

— Ничего.

— Ты только что сказала… «Карнавал».

— Карнавал? — повторила Шарлотта. Опять это чувство горящей плети на обнажённой спине. — Тебе показалось.

Конечно, ей показалось. Мир иллюзий, вот это что такое. И Шарлотта — повелительница иллюзий. Все эти годы ей казалось, что Шарлотта — её подруга, что она должна приходить сюда каждый день и сидеть подле неё, как весталка, хранящая священный огонь. Зачем ей это? Зачем пытаться приручить чёрную кошку со стальными когтями? Зачем, если эти когти исполосовали её сердце?

— Карнавал…

Снова этот беззвучный шёпот. И снова боль. Её руки в огне. Священный огнь… смертельный огонь… волосы Шарлотты…

Уйти, бежать, пока ещё не поздно…

Но разве уже не поздно?

— Карнавал…

4

Вот её дом. Калитка пронзительно жёлтого цвета, вся в глубоких причудливых трещинках. Дверь, железная ручка, нагретая солнцем. Полусгнившие яблоки валяются в ещё густой и зелёной, но уже тускнеющей траве. Эта трава так упорно прорывается между разбитыми серыми плитками, которыми выложена кривая, несуразная дорожка к дому. Глядя на эти твёрдые побеги, живыми ножами пробивавшие камень, Матильда всегда вспоминала Шарлотту. Почему? Она не знала…

Она толкнула дверь, и тут же её обступили, как будто призывая к ответу за что-то, с рождения знакомые шорохи и запахи. Занавески на окнах. Вот здесь кружево разорвано, здесь — пятно от жирного соуса. Циновки хрустят под ногами, выдавая её присутствие. Жужжат мухи — уже давно полноправные обитатели дома. И пахнет сыростью, липкой, осенней, проникающей в каждый угол, затянутый паутиной, под каждую половицу…

Всё такое резкое, такое реальное, по сравнению с домом Шарлотты, где стены как будто стеклянные. Да и есть ли он, дом Шарлотты? Она не могла его вспомнить. Только саму Шарлотту — бледную тень за темнеющим синим стеклом. И Нина, рабыня, верный пёс, у её неподвижных ног. А всё остальное — всего лишь иллюзия, тени. Обман, созданный волей Шарлотты, её всемогущей безжалостной волей. Вот она, Матильда — существует ли она? Или она всего лишь снится Шарлотте, задремавшей у окна с раскрытой книгой на коленях?

Мать стояла у комода, перекладывая стопки белья из одного ящика в другой — монотонно, как заведённая. Какая разница, в конце концов, где именно будут пылиться эти штопаные простыни?

Вот так и я, подумала Матильда равнодушно, буду через тридцать лет стоять у комода. У меня будут такие же иссохшие жёлтые руки и морщины на лбу. Я буду носить тёмно-синее платье и поджимать тонкие губы. И это бельё, и комод, и дом, где вечно что-то скрипит, кипит, или киснет в тазу с мыльной водой, будут для меня важнее всего на свете.

А Шарлотта? Шарлотта старше Матильды, но разве это имеет значение? Шарлотта никогда не будет старой, — в это Матильда верила так же твёрдо, как мать верила в гипсовое грубое распятие над своей кроватью. Шарлотта вечно останется такой, как сейчас, как в тот день, когда она замерла в кресле. Как картина, как статуэтка, как образ, созданный воображением.

— Где ты была, Тильда?

Тильда. Она ненавидела это имя.

— У Шарлотты.

— А… — Мать с силой хлопнула ладонью по стопке белья. — У этой бессердечной…

— Мама, не надо.

— Почему не надо? — Мать повернула к ней утомлённое пожухлое лицо. — Я говорю то, что есть.

— Ты совсем не знаешь Шарлотту. Ты не видела её почти тринадцать лет. С тех пор, как….

— Она и тогда была такой. И я вижу, что она вытворяет с Яном. Он каждый раз от неё возвращается сам не свой. Что она ему говорит?

— Ничего, — коротко ответила Матильда. И это была чистая правда.

— Она что, полагает, что слишком хороша для него?! Для нашего Яна!

Шарлотта и Ян. Матильда не знала, рассмеяться ей, или заплакать. Принцесса грёз в ожерелье из ночных теней и её брат — с руками почти до колен, вечно красным лицом и щёточкой чёрных волос над угрюмым лбом. В комнате Шарлотты он казался дикарём.

— Ты бы сама не хотела, чтобы они… поженились, не так ли? — произнесла она вслух, причём слово «поженились» далось её с большим трудом.

— Я? — мать поджала губы ещё сильнее, отчего её лицо стало совсем старым и мрачным. — Я бы, конечно, желала ему не такую жену. Здоровую, по крайней мере. Но если он так на ней помешался… — она пожала плечами.

Знала бы Шарлотта, как эта раньше времени увядшая женщина, возясь упорно с бельём и жуя по-старчески ртом, решает снисходительно её судьбу. Впрочем, какое ей было бы дело?

— Мама, Шарлотта не любит Яна, — сказала Матильда устало. — Она никогда, никогда… — второй раз ей это произнести не удалось. — Я пойду, — добавила она поспешно.

— Зайди к прабабушке, — сухо напутствовала мать. — Сегодня ей стало хуже.

5

В комнате прабабушки царил полумрак. Пахло плесенью, нестиранным бельём, старостью, спёртым воздухом, пылью.

Матильда подошла осторожно к кровати. Не успела она промолвить ни слова, как старуха, казавшаяся спящей, резко открыла розовые влажные глаза и произнесла:

— Карнавал.

Карнавал. Как будто в комнату ворвался листопад. Как будто вокруг зачадили сотни свечей, а на крыше зашуршали и захлопали крыльями диковинные птицы. Карнавал. Профиль Шарлотты на фоне закатного неба. И горькое предчувствие, гнездящееся в сердце. Чёрные тени, скользящие к горлу. Карнавал…

Она взяла прабабушку за руку. Неуклюжая пятнистая рука, налитая годами, как свинцом.

— Карнавал, — повторила старуха. — Он вернулся, Матильда. Она вернулась.

— Нет, прабабушка, нет. — Она ласково сжала разбухшие уродливые пальцы. — Это не тот карнавал. Успокойся, тебе нельзя волноваться.

— Это он. — Прабабушка смотрела на неё, не отрываясь. Её слова звучали так беспощадно и пугающе, так чётко. — Я знаю, Матильда. Сегодня утром я услышала зов. Как тогда. Я тогда испугалась. А она нет.

— Прабабушка, — она наклонилась ближе, она почти умоляла, — с тех прошло больше восьмидесяти лет. В город приходило столько карнавалов…

— Это тот самый, — непреклонно возразила старуха. — Другие — всего лишь подделки, они ничего не значат. Но этот… только он приходит осенью, когда всё умирает. И он собирает жатву… — её голос затих.

Зов Карнавала… По телу Матильды пробежала сладкая дрожь. Так вот что это такое. Словно ангелы с чёрными крыльями и в огненных венках кружили вокруг, скользили по опустевшим улицам. И Шарлотта, ждущая чего-то у окна; Шарлотта пьющая всем существом ночь, темноту и запахи тления…

— Он вернулся, — вновь заговорила старуха. — Он вернулся, и она вместе с ним.

— Нет, это невозможно, — вырвалось у Матильды. — Прошло столько лет! Она уже, наверное… — она осеклась.

Старуха слегка улыбнулась.

— Фотография… — произнесла она. — Дай мне фотографию, Матильда.

Фотография стояла рядом, на ночном столике. Старый выцветший снимок почти вековой давности. Две девочки лет десяти, близнецы, похожие, как отражения. Чуть раскосые глаза, гладко зачёсанные волосы. Но у одной на виске — едва различимый на пожелтевшей бумаге шрам в виде треугольника. Старуха слегка коснулась этого места крошащимся ногтем.

— Фотограф хотел, чтобы шрама было не видно. Но она отказалась. Она сказала: «Не хочу, чтобы потом кто-нибудь спрашивал — какая из них Эмили?» Она сама сделала этот шрам.

— Сама? — Матильда вздрогнула. Она слышала это впервые.

— Ей было тогда семь лет. Мы поссорились. Она взяла нож и сказала: «Не хочу быть твоим повторением. Я — это только я». И ударила себя ножом по лицу. Было так много крови… Я кричала, а она смеялась и всё повторяла: «Теперь никто нас никогда не перепутает».

Прабабушка умолкла. Матильда взяла в руки снимок и неотрывно смотрела на девочку — маленькую девочку с глубоким шрамом.

— А потом она ушла, — глухо сказала старуха. — Ушла с Карнавалом. Нам было семнадцать лет…

— Я знаю, прабабушка.

— Нет, ты не знаешь, — она из последних сил приподняла седую лохматую голову. — Мы обе слышали зов Карнавала. Обе. Но я испугалась. Она мне сказала: «Ты мой страх. Я оставлю тебя и уйду, и стану свободной, как ветер. Наконец-то свободной от тебя и от этого места. Я пойду одна по своей дороге». Вот что она мне сказала. Я помню каждое слово. И смеялась, смеялась, как сумасшедшая… А ночью я слышала, как она встала. И я знала, куда она идёт. Но я не пошла. Я испугалась. А на следующее утро Карнавала уже не было… И Эмили тоже.

Она затихла. Мало-помалу силы покидали её, утекали, как вода сквозь пальцы. Лицо оплыло и посерело, в глазах появился стеклянный блеск.

— С тех пор она снится мне каждую ночь… Я старею, а она всё такая же юная. Она идёт по своей дороге в короне из осенних листьев и смеётся, смеётся надо мной, над моей никчемной жизнью… Над тем, как я все эти годы гнила в этом городе, мыла полы и рожала детей. И не узнала, куда же вела эта дорога… дорога в ночи, за Карнавалом. Но теперь… теперь Карнавал вернулся, и она вернулась… Она здесь, я чувствую… Теперь я тоже свободна…

Она замолчала; лицо её стало свинцово серым.

— Карнавал… — прошептала она. — Эмили… Карнавал…

— Прабабушка! — взмолилась Матильда.

Но прабабушка была мертва.