"Рассказы" - читать интересную книгу автора (Посадская Дана)

ТРУС

В дверь поскребли, прошуршали, поцарапали. Всё, что угодно, но не постучали. Он резко распахнул её, готовый ко всему.

На пороге стояла древняя старуха — местная знахарка. Груда костей и жёлтой обвисшей плоти под чёрным траурным крепом.

— Зло… Чую зло в этом доме… — заныла она, раскачивая перед его носом искорёженным пальцем, густо наперчённым бородавками.

Он с треском захлопнул дверь и вернулся в гостиную по неверной реке красной ковровой дорожки. Воспалённые злобой лица каких-то людей… нет, скорее троллей из кошмарного сна, — маячили в мутном стекле окна. Задыхаясь от ярости, готовый свернуть эти гусиные шеи — все до единой, — он запер неловкими пальцами ставни. В углу, где неподвижно сидела мать, раздался не то вздох, не то смешок. Гостиная тут же погрузилась в полумрак — как будто он отворил тайные шлюзы, и в каждую щель хлынула с самого дна океана чернильная вода, пахнущая тленом и гнилыми рыбами.

В темноте все предметы казались живыми и весьма зловещими фигурами в траурных нарядах — вроде той зловонной старухи с бородавками. Только мать, белокурая, с белой холодной кожей, выделялась на чёрном фоне. Светящаяся мраморная статуя в старинном мавзолее, куда уже много веков не проникает солнечный свет…

Было тихо. Тусклые блики от огня в камине, словно алые сороконожки, скользили по стенам и мебели, затянутой пыльными чехлами.

Вдалеке прозвучал почти неразличимый волчий вой. Там, где деревья увязают в болоте, как мухи в паутине, в густо-зелёной мёртвой воде плавают вялые красные цветы с обезображенными длинными стеблями. И стекает в болото пузырящаяся жёлтая слюна, окрашенная кровью…

Они не могут, не могут думать, что это Сабрина…

Наверное, он произнёс это вслух. Потому что мать равнодушно ответила:

— Это вполне естественно. Что ещё они могут думать? Нас никогда не любили. Наш дом — самый богатый в округе, а такое всегда вызывает зависть. И к тому же твоя жена чужая, издалека. Люди никогда не любили чужаков… и волков.

— Перестань! Не надо! — взмолился он. Этот холодный, размеренный голос выводил его из себя. Он тут же возвращался на двадцать лет назад, когда он, трёхлетний мальчик с потными ладошками и грязными ушами на негнущихся тонких ногах стоял перед нею — матерью, юной королевой в белом меховом боа. И покрывался гусиной кожей от её пронзительного взгляда и плавной, безразличной речи…

Он до боли зажмурил глаза, силясь отогнать мучительный образ, но тут же пришёл другой, нестерпимый, как свежая рана: Сабрина, его Сабрина, бегущая на серых мохнатых лапах и лижущая кровь с изодранного горла…

— Это всё бред, — прошептал он, загоняя в ладони бритвы ногтей. — Пустые бредни невежественных крестьян. Оборотней нет. И Сабрина — не чудовище. Она женщина, которую я люблю.

Женщина, которая вся горит, вся состоит из тепла и плоти. В которой нет ничего холодного, туманного, далёкого… Женщина, которая…

Мать, наконец, подняла глаза. Карие глаза, которые казались почти чёрными из-за болезненной бледности кожи. Два тёмных светила его одинокого томительного детства.

— И, тем не менее, — произнесла она, — каждый раз в полнолунье кого-то находят убитым на болотах. Причём тех, кто никогда бы по доброй воле там не оказался. Тех, кто должен был мирно спать в своей постели.

— И как они это объясняют? — спросил он, старясь говорить язвительно, но голос его сорвался после первого же слова.

— Они говорят, — протянула мать, пристально глядя на исступлённую пляску огня в камне, — что этот оборотень обладает особым даром. Он зовёт свою жертву с болота, она слышит этот зов и не может ему противиться.

— Боже, какая нелепость… — выдохнул он, ощущая, как пальцы холодеют и отнимаются, а сердце вот-вот затянет ледяной водоворот.

— Почему же? — Мать гибко, по-кошачьи, потянулась. — Это вовсе не так нелепо. Как знать… быть может, все мы где-то в глубине души жаждем смерти и только ждём её зова, чтобы откликнуться. Или не все… а только лишь те, у кого внутри затаился белый трепещущий кролик. Кролик, рождённый для того, чтобы стать жертвой… рано или поздно.

Наступило молчание. Стало как будто темнее, и в этой темноте ему пригрезился белый пуховый комок с шёлковыми длинными ушами, безропотно застывший перед багровой алчущей пастью…

Когда он вошёл в их спальню, Сабрина неподвижно сидела у зеркала. По обе стороны от рамы горели две свечи, похожие на палец той старухи… Мерзкая карга… он на секунду зажал глаза рукой.

Сабрина хрипло засмеялась.

— Посмотри! — вскричала она запальчиво, — видишь? Если бы я была оборотнем, я бы не отражалась в зеркале, верно? Или сейчас думают иначе?

— Сабрина, перестань, — он подошёл и стиснул её плечи. В зеркале глаза Сабрины казались ещё более зелёными и яркими. Он прикоснулся к её волосам — жёстким и упругим, как дикий кустарник. Дикарка. Прекрасная дикарка со сверкающими белыми зубами… Зубами… Нет, только не это!

Кто перед ним? Жена или чудовище? Глаза Сабрины — болотные огни, зубы Сабрины — крепче, чем камень, руки Сабрины…

— Что это? — спросил он прерывисто. На руке Сабрины, чуть повыше локтя, горел багровый кровоподтек.

— Ах, это? — она презрительно скривила губы. — В меня сегодня бросили камень. Пустяки. Могло быть и хуже. Этот олух целился в голову.

— Пустяки? — он сжал её локоть так, что она от боли стиснула зубы. — Я просил тебя не выходить. Они могут убить тебя. Они только этого и хотят!

Она вскочила, похожая на фурию. Её лицо пылало, а в глазах плескался зелёный яд.

— Чего же ты хочешь? — зашипела она. — Чтобы я сидела весь день взаперти? Как дикий зверь в клетке? Как зверь! Ты такой же, как они! Ты тоже считаешь меня зверем!

— Нет Сабрина, нет! — Он безуспешно пытался обуздать её, обнять, но она металась, её волосы больно хлестали его по лицу. — Нет, всё не так! Подожди ещё немного! Мы уедем отсюда, и всё это кончится! Кончится, Сабрина!

— Ничего не кончится! — она словно плюнула ему в лицо. — Потому что я знаю, ты такой же, как они! Ты боишься меня! Ты веришь во все эти глупые россказни!

— Нет, Сабрина, нет!

— Ты веришь в то, что я в полнолуние превращаюсь в волка и заманиваю ни в чём не повинных людей на болото! А потом пирую над их телами! Выпиваю кровь, пожираю плоть, обсасываю кости… Ты ведь веришь в это, не так ли?

— Нет! Не верю!

— Лжец! — она с горькой, как полынь, усмешкой покачала головой. — Может быть, ты и не веришь во всю эту чушь, но ты боишься. Я чувствую твой страх. Знаешь, у волков обострены все чувства. Ты воняешь страхом!

— Сабрина, перестань! — Он сложил умоляюще руки, его глаза наполнились липкой солёной влагой. — Я люблю тебя!

— Ты плачешь? — пробормотала она. — Плачешь и боишься? Боже, какое же ты ничтожество. Зачем я тебя полюбила? Ты совсем не похож на свою мать.

Он отшатнулся.

— При чём тут моя мать?

— Ни при чём. — Она покачала головой. — Уйди. Мне нужно побыть одной.

— И потом, — ядовито добавила она, когда он был уже на пороге, — сегодня полнолуние. Кто знает, что случится, если ты останешься?

… Он проснулся в холодном поту. Его лицо заливал густой белый яд, похожий на слюну бешеного пса. Он склеивал веки и рот и стекал по подбородку. Он завозился, замычал, колотя головой по горячей продавленной подушке и, наконец, задыхаясь, открыл глаза.

Полная луна светила ему в лицо. Он отвернулся, тщетно пытаясь укрыться от тошнотворного масляного света. Сердце скреблось о грудную клетку, словно хорёк.

Где-то далеко, на дне утробы спящего дома, хлопнула дверь. Заверещали, захихикали гнилые половицы. Размеренные чёткие шаги. Ступень за ступенью, ступень за…

Он хотел вскочить, что-то сделать, но все его члены свела парализующая боль. Поднялся волной и заполнил всё, без остатка, слепой и немой первобытный страх.

Завыла протяжно и торжествующе дверь, ведущая в сад, и боль отступила, ослабила хватку. Спотыкаясь, он бросился к окну. Луна белела в чёрном колышущемся небе, как огромный гнойник. Её свет заливал белую фигуру, медленно, но неумолимо идущую прочь от дома.

Сабрина. Её тёмные волосы растворялись в темноте, и казалось, что идёт только тело, без головы.

Он бросился вниз. Язык обжигал ему рот, ноги подгибались, как будто они были на расшатанных шарнирах.

По пути он схватил и стиснул в руке какой-то нож. Безжизненная влажная рука, и пальцы мягкие, словно мокрицы. Что он может сделать этими руками? Кролик. Затравленный белый кролик с подвижным розовым носом.

Он бежал, он шёл, он полз, цепляясь за деревья. Вокруг был уже лес, и приторно пахло гниющим болотом. Сапоги увязали в жидкой зловонной каше. Луна кувыркалась пьяным акробатом, кривлялась, кривилась, насмехалась над ним.

Он видел Сабрину, идущую спокойно и уверенно, видел каждую секунду, но не мог приблизиться к ней ни на волос. Ему казалось, что всю свою жизнь он вот так преследует её, недосягаемую, но отчаянно желанную. Скулящий, как потерянный щенок, жалкий, ничтожный, всем безразличный.

Фигура Сабрины мелькнула вдалеке в последний раз и исчезла. Исчезла так же, как исчезает луна, задавленная тучей.

И в этот момент он вдруг понял — и тысячи холодных тонких игл вонзились в его воспалённый мозг. Он понял, что до сих пор видел Сабрину, шёл за ней следом лишь потому, что кто-то этого хотел — кто-то жестокий и сильный, поджидающий их на болоте. Что оба они были лишь марионетками, покорными чужой непостижимой воле. И вот теперь он больше не нужен, он равнодушно смят и отброшен в сторону. А Сабрину безжалостно крошат и ковыряют чьи-то руки с острыми когтями…

Он стоял, неспособный ни вздохнуть, ни шевельнуться, опершись о дерево с липкой размякшей корой. Раздался вопль, перешедший в какой-то воющий хохот.

Он ожил, захрипел, завыл в ответ и ринулся во тьму, в никуда, туда, где затихали, искажаясь, эти звуки. Сучья резали ему одежду и лицо.

Перед ним была поляна — небольшая чёрная площадка, освещённая прожектором луны. И в этом мертвенном свете он увидел, как волк со всклоченной рыжей шерстью и пустыми жёлтыми глазами терзает, урча, неподвижное тело Сабрины…

Он завизжал, заскулил, упал на колени, встал на четвереньки и бросился вперёд. Подбородок заливала жирная слюна. Он выхватил нож и ударил волка. Лезвие скользнуло по оскаленной морде, бурая кровь потекла из раны и склеила шерсть. Несколько мгновений глаза волка и раззявленная пасть, выдыхавшая адский огонь, были прямо перед ним. Исчезло всё, кроме этих слепящих глаз и запаха крови, облаком стоящего вокруг. Крови зверя и крови Сабрины. Наконец волк отступил и скрылся в чаще.

На рассвете люди собирались на утреннюю службу. Они стекались со всех сторон к массивным церковным дверям, как звери, идущие на водопой. Лица, напомаженные благочестием, тугие белые воротнички, стрекочущие юбки и начищенные башмаки.

Вдруг по толпе пронёсся шорох: кто-то сдавленно вскрикнул, кто-то захлебнулся, кто-то прижал к груди трясущиеся пальцы.

Из леса, тонущего в утреннем тумане, вышел человек. Его одежда была разорвана в клочья и заляпана грязной болотной водой. Выцветшие безучастные глаза смотрели в пустоту из-под липких прядей волос.

Он нёс на руках женщину. Мёртвую. На груди и на горле зияли багровые раны. Под носом, на верхней губе запеклось густое красное пятно. Смуглая округлая рука свисала почти до земли, качаясь, как маятник. На руке чуть повыше локтя темнел кровоподтёк.

Он остановился, посмотрел на сбившихся в кучу людей, словно что-то с трудом припоминая. На секунду в его глазах вспыхнуло бешенство; он напрягся, будто желая швырнуть свою ношу в толпу. Но тут же его лицо обмякло и скривилось; нижняя губа вывернулась наизнанку, и он протяжно завыл, глотая слюну и слёзы.

Вечером, когда совсем стемнело, он сидел в гостиной, зажав лицо искривлёнными уродливыми пальцами. За спиной у него прошелестели шаги. Это была мать — он узнал её походку и горьковатый запах духов.

Она ничего не сказала — лишь остановилась над ним. Как изваяние над гробом.

— Я трус, — произнёс он глухим механическим голосом.

Она ничего не ответила.

— Если бы я остался с ней этой ночью.

Она вновь промолчала.

— Хотел бы я знать, — пробормотал он еле слышно. — Почему этот волк пощадил меня.

— Для тебя это важно? — спросила она, как всегда, равнодушно. Равнодушно…

— Да, — процедил он сквозь стиснутые зубы. — Потому что это была ошибка. Лучше бы он меня тоже убил.

— Да, ты действительно трус, — ровно сказала она.

— Да, — выкрикнул он. — Я знаю. Я трус. Я ничтожество. Она мне сама это сказала в последнюю ночь, перед тем, как я бросил её и уполз. Мне всё равно. Я не хочу больше жить. Не хочу жить без неё, с этим камнем на душе. И я знаю, осталось недолго. Я буду следующей жертвой этого чудовища. Потому что никто в этом мире не жаждет смерти сильнее, чем я. Я буду следующим, я!

— Ты действительно этого хочешь? — безразлично спросила она.

— Да, — он повернулся и посмотрел, наконец, ей прямо в лицо. — Да, я хочу! И я знаю, что так оно и будет.

— Что ж, — она подавила зевок. — Может быть. Всё может быть… Однако, уже поздно. Ты не поцелуешь меня перед сном?

Он послушно встал — марионетка на верёвочке, — и поцеловал её в щёку, пахнущую пудрой, такую же нежную, как двадцать лет назад, когда она приходила к нему в детскую, и её тяжёлые светлые локоны щекотали ему лицо… Щёку, на которой теперь горел алый разрез от его ножа.