Игорь Блудилин-Аверьян Из глубины багряных туч

С отточий надо начинать, с отточий!

Проклятое письмо выбило меня из колеи. И — запах! Тонкий, едва уловимый, к которому привыкаешь, пока сидишь за столом; по утрам же, после сна, в горле саднит и жжет.

Запах сводит с ума — сладковатый, с горчинкой, несколько даже изысканный, но омерзительный. Не пойму, откуда он; но только сегодня, вскрыв этот гнусный конверт, я его ощутил — так явственно потянуло! — и понял, что уже несколько дней он досаждает мне.

Сегодня утром горничная — гладкая, холенолицая и ладнотелая девица с яркими смарагдовыми глазами, из-за которых у меня путается в голове, явилась в мой номер, как обычно, в одиннадцать с четвертью и со своею замечательной улыбкой положила мне на стол, рядом с компьютером, серо-полосчатый конверт почты DHL. Это была любезность с ее стороны: постояльцы любого отеля на Западе за почтой должны сами спускаться к стойке портье.

Пока она убиралась в ванной, я распечатал конверт. Выпала записка от Риты:

Милый Артем! Это письмо пришло вчера или позавчера, потому что позапозавчера, когда я заезжала к тебе полить хлорофитумы, его еще не было. Я подумала, что это может быть срочно, ты не получал писем из Азовска уже очень давно, и поэтому распечатала, а распечатав и прочтя, решила письмо переправить тебе. Ведь тебе надо будет, если ты решишь ехать в Азовск, спланировать свое расписание наперед. За нас с Олечкой не беспокойся. Деньги есть, я даже на DHL, как видишь, двадцати долларов не пожалела. Работай спокойно. Дай тебе Бог удачи. Целуем. Рита.

Далее последовал узкий конверт, адресованный мне в Митино, а из конверта извлекся кусочек тонкого картона, и не без удивления прочитал я на нем следующее (напечатанное стандартной «красивой» вязью, золотисто-коричневым):

Профессору МГУ, заведующему кафедрой синтемологии Тимакову А. Н.

Дорогой Артем Николаевич! В наступившем году исполняется тридцать пять лет со дня окончания Вами одиннадцатого класса средней школы № 2 г. Азовска. В связи с этой замечательной датой приглашаем Вас принять участие в торжественной встрече выпускников 1965 года, которая состоится 22 июня с.г. в 18.00 по адресу: Азовск, ул. Школьная, 3, школа № 2.

Председатель оргкомитета Александров А. А.

Александров Александр Александрович! Шура-в-кубе! Директор школы! Откуда он взялся, будь он неладен?!

Отшвырнув письмо, я, наверное, издал какой-то негодующий возглас, потому что из ванной выскочила горничная и уставилась на меня смарагдовыми глазами. Я улыбнулся ей и сказал «по-оксфордски», как меня учили на курсах в Москве, что все в порядке.

Кой черт в порядке! Все смешалось в голове, мысль осыпается, не успев сформироваться. Вместо монографии о Т-функциях пишу эти бессвязные записки.

И запах, запах — тончайший, всепроникающий, мерзейший!..

Просвещенный мой читатель, уверяю тебя, что ты боишься смерти и, ergo, не свободен; и ничего не знаешь о том, что такое свобода!

Ах, Рита, Рита, милая спутница моя, самоотверженная и многотерпеливая жена, если бы ты знала, что ты прислала мне… Нет слов. И воздуха мало, трудно дышать.

Хочу прийти в себя, утишить непродуктивное раздражение и вернуть себя в рабочее русло и потому составляю к моим запискам (а я уже понял, что не могу не писать их) вступление в добром старом классическом духе. Впрочем, мне не до стилистических изысков.

Итак.

Батсуотер, где это пишется, — живописный городок в Сомерсетшире на берегу Океана; с севера, востока и юга его окружают тучные угодья трудолюбивых сомерсетширских фермеров. Батсуотер в течение двух предпоследних веков имел славу дорогого курорта; до сих пор в центре его громоздятся комоды помпезных зданий павильонов, где еще в начале прошлого века курортники пили горячую воду, поcтупавшую прямо из недр и считавшуюся целебной, и принимали грязевые ванны. В десятых годах шагнувшая вперед наука в лице какого-то дотошного медикуса-немца опровергла мнение о целебности здешних вод и грязей, и теперь в этих комодах влекут вялую и уютную жизнь маленькие ресторанчики, бары, магазинчики, отельчики и прочая дребедень; остальные реликты тоже переделаны под современные нужды. Например, отель «Лорд Литтлвуд», где я занимаю просторнейший номер на третьем этаже — бывшая бальнеологическая лечебница. Сейчас Батсуотер, тихий малолюдный городок на краешке Англии (за тишину и малолюдность он так мил мне), известен (далеко не всем, впрочем) лишь как место ежегодно проводимых здесь элитных международных математических конгрессов.

История такова.

В 1982 году лорд Джосайя Литтлвуд — пропавший без вести полгода назад, к тому времени уже Нобелевский лауреат, — почтил своим присутствием Московский университет и после своей «Нобелевской» лекции посетил — о счастливый жребий мой! — заседание ученого совета, на котором я защищал докторскую.

Тогда о синтемологии как разделе математики еще никто не слыхал. Милорд явил свою особу на совет из вежливости и намеревался поприсутствовать минут десять, но остался до конца; когда я отчитал свой доклад, он зааплодировал, а в прениях попросил слова, и… Льщу себя надеждой, что единогласным голосованием за наделение меня степенью доктора наук я обязан не только этим неожиданным и чрезвычайно лестным для меня аплодисментам Нобелевского лауреата. После защиты термин «синтемология» вошел в лексикон науки, а я был признан основателем новой области математики.

На следующий день сэр Джосайя Литтлвуд — толстый, лоснящийся от сытости, потрясающе элегантный джентльмен с бразильской сигарищей в зубах, с массивной золотой цепью на брюхе, обтянутом жилетом, — заявился к нам на кафедру; меня отыскали в кулуарах и привели к нему, и целый день прошел в чрезвычайно интересном разговоре с ним.

Он мне посоветовал рассматривать все свойства Т-пространства с учетом функции времени и запретил мне — так и выразился: «Запрещаю вам!» — до некоторого момента говорить о времени с кем-то еще.

— Это должно быть вашей тайной, иначе будет погром!

Я полюбопытствовал ошарашенно, до какого же момента.

— Сами поймете, — ответил лорд и добавил: — Вы ввязываетесь в очень серьезное дело. Вам понадобится немалое мужество в будущем, приготовьтесь.

Идею проведения раз в два года международных конгрессов по синтемологии я, не надеясь на успех, высказал почти в шутку, — но всесильный милорд загорелся, и его стараниями (и деньгами) Батсуотер, его родной город в Сомерсетшире, принял конгресс под свой кров.

Из единственного окна моего просторного номера в отеле видна перспектива центральной улочки Батсуотера: Бэрфорд-стрит, энергично взбегающей на взгорок. Каждое утро во время прогулки я добираюсь до вершины этого взгорка: по игрушечно-уютной улочке вдоль витрин крошечных магазинчиков, парикмахерских и многочисленных сонных пабов.

Со взгорка внезапно распахивается широкий вид на серую, ровную пустыню Океана; математически безупречно круглится в туманной дали дуга черно-зеленого горизонта.

Конгресс закончился три дня назад, впервые он проводился в отсутствие лорда Литтлвуда. Мне было грустно.

Всякий раз, приезжая в Батсуотер на конгресс, я уединялся с лордом в каком-нибудь безлюдном пабе и рассказывал ему о своей закрытой для всех работе с Т-пространством-временем. Это было пиршество интеллекта. Литтлвуд был единственным, кто был посвящен в мои исследования и кто понимал меня. Но вот — теперь его нет. Уехал в свою Лесную Лабораторию и исчез.

В нескольких десятках милях от Батсуотера, в лесистой местности, у него был небольшой участок земли и маленький домик — как он говорил, лаборатория; что за лаборатория, никто не знал: он никого и никогда не приглашал туда, даже слуг там не было. Во время последней нашей встречи обещал в следующий раз меня туда свозить и кое-что показать…

Говорили, что за неделю до исчезновения он составил завещание, по которому все состояние оставил своей незамужней внучке; и вообще, все его дела оказались в изумительном порядке; он словно готовился к уходу.

Мои коллеги из Европы и Америки, слетевшиеся сюда на мое Т-пре-образование как мухи на мед, поспорив и посмаковав его возможности, разъехались по своим странам и делам. (Слава Богу, мой всегдашний яростный оппонент и почти враг Магнус Фейн из США в этот год не приехал. И хорошо; настроение своим брюзжанием не портил.)

Отель опустел. Гулкая тишина встречает и сопровождает меня в его извилистых коридорах и на имперски пышной мраморной лестнице. Вкусив обильнейший не по-европейски завтрак в безлюдном ресторане с крахмальными скатертями на обширных, как поля Сомерсетшира, столах, я пешком, презрев лифт, поднимаюсь к себе на третий этаж и усаживаюсь за письменный стол, взятый напрокат в лавке напротив. Снаружи, словно по заказу, сыплет вот уже который день мелкий английский дождик, наполнивший городок и мою комнату уютным шорохом. Не придумаешь лучшей погоды и обстановки для работы.

Итак, я один. Сижу в номере и вкалываю от зари до зари. Каждое утро в одиннадцать с четвертью в номер является не равнодушное, прилизанное, надезодорантенное и бесполое существо с пылесосом, как во всех отелях на Западе, а бодрая, краснощекая и при всех женских статях энергичная и умноликая молодая девица со шваброй и ведром, которая мощно моет пол, напоминая бравого матроса, драющего палубу старинного брига. Девица весело и дружелюбно обращается ко мне, но я не понимаю ее местного говора (все ее речи слышатся мне как бессмысленное смешение звуков: что-то вроде «уэй-уи-уок-уээ») и, послав ей улыбку, ухожу из номера, прихватив зонт. Пока она убирается в номере, я гуляю. Это единственный час в сутках, который я выкраиваю в своем жестком рабочем графике для моциона на свежем воздухе.

Раскрыв зонт и обходя лужицы на тротуаре, я в хорошем темпе вышагиваю вверх по Бэрфорд-стрит и позволяю порхать в голове легким, необязательным мыслям.

Почему-то чаще всего я думаю о том, что не зря прожил жизнь.

Я складываю зонтик и, опираясь на него, как на трость, этакой европейской походочкой сворачиваю на набережную, расположенную на гребне крутого глинистого обрыва, вертикально сверзающегося к морю. Здесь Океан мощно дышит в лицо… Обрыв извилист, и с набережной видны в глинистом отломе его борозды, складки и выступы, чьи очертания слагаются — при наличии у вас минимума воображения — в причудливые картины: мне, например, видится неторопливая беседа нескольких бородатых исполинов, косо взглядывающих друг на друга из глинистых расселин.

Внизу, метрах в тридцати, с мощным шумом плещется Океан: серая масса воды, расстилающаяся до горизонта.

Бескрайняя тяжкая масса жидкой праматерии одухотворена, жива и смотрит на меня холодно и цепко.

…письмо, черт бы его побрал!

К черту монографию, к черту Т-функции!

Из заморского Сомерсетшира — в Азовск, в шестидесятые, на пустынные берега Меотиды, в лазурную крымскую степь, по которой в неутолимой тоске до сих пор странствует душа моя.