"Последнее искушение дьявола, или Маргарита и Мастер" - читать интересную книгу автора (Иванов-Смоленский Валерий)

Глава двенадцатая 1.9. Каиафа. Распни его! Распни!

— Сыны и дщери Авраама, Исаака, Иакова… Слушайте и внимайте! — Каиафа говорил высоким звенящим голосом, стоя у аналоя, — возьмите родственников и детей своих, пусть они возьмут своих единоверцев и идите все на площадь к дворцу Ирода, где остановился римский прокуратор. Все вы слышали слова мои о страшной опасности, нависшей над Иудеей…

Толпа, находившаяся в храме, глухо зароптала.

— Помните законы Моисеевы и исполняйте их… — глаза первосвященника лихорадочно блестели.

Служитель подбросил в дымящуюся курильницу кедровой смолы. По храму поплыл ароматный приятный запах.

— Кричите же там все о распятии Иисуса назорейского… — сильная костистая рука, сжимавшая посох первосвященника с двумя переплетающимися у навершия змеями, резко ударила им в каменный пол.

Тяжелое злобное дыхание сотрясало толпу.

— …Яхве велик и всеведущ — он смотрит на нас, — закончил Каиафа.

Толпа бело-черно-серой змеей, по цвету одежд различных сект, вытянулась из храма и поползла к сумрачным башням дворца царя Ирода. По дороге к ним примыкали все новые и новые их приспешники.

Дворец жестокого и мнительного иудейского властителя фактически являлся хорошо укрепленной крепостью. Громадная площадь перед дворцом почти вся оказалась заполненной народом. Стоял глухой гул.

Фагот и Азазелло шныряли в толпе, подзадоривая выкриками и без того неистововавших людей. Бегемот сидел далеко в стороне в тени смоковниц, окружающих площадь, благоразумно решив держаться подальше от безумной давки, где можно было быть затоптанным насмерть. Да и появление циркового кота среди религиозных фанатиков не вписывалось в общую картину предъявления требований к римскому прокуратору.

— Предать казни гнусного обманщика! Умертвить лжепророка! — бесновалась толпа, то, растекаясь широкими ручьями вокруг мрачного дворца, у входов в который стояли вооруженные римские легионеры с каменными, ничего не выражающими, лицами, то, сливаясь в единое пестрое пятно на площади.

Вдруг толпа раздалась, и из нее вышел чернобородый человек, одетый в облачение иудейского первосвященника.

— Каиафа… Каиафа… — прошелестело по площади.

Первосвященник поднял вверх руку с посохом, и толпа затихла.

— Я иду к римскому прокуратору Пилату, — прокричал он, — дождитесь меня.

У главного входа во дворец стояли две шеренги легионеров с квадратными бронзовыми щитами и обнаженными, поднятыми к плечам, короткими римскими мечами. Бесстрастные их лица были спокойны и непроницаемы.

— Прокуратор ждет меня, — надменно процедил Каиафа загораживающим вход солдатам.

Выделявшийся среди них знаками отличия центуриона на начищенной до блеска кирасе, медленно всмотрелся в его лицо, окинул фигуру пристальным взглядом, в поисках спрятанного оружия, и повелительно махнул рукой. Легионеры расступились и, пропустив иудейского посланца, вновь сомкнули строй. В каждом их движении сквозила гордая непреодолимая сила Рима — властителя всей земли, и бесстрашный первосвященник невольно поежился.

Понтий Пилат находился на втором этаже, в зале для приемов. Он был одет в просторную парадную латиклаву — белоснежную тогу с широкой пурпурной каймой. Под ней, надетый на тунику, скрывался посеребренный панцирь с двумя орлами на груди. Ноги были одеты в котурны из толстой кожи, переплетенные ремешки которых были накрыты бронзовыми наколенниками. Сбросить тогу можно было мгновенно, и тогда представал готовый к бою воин, меч которого висел возле окна.

Загорелое лицо выделялось орлиным носом, выдающимся квадратным, резко очерченным подбородком и властными серыми глазами. Лоб тронули едва наметившиеся залысины.

Прокуратор стоял у суженного к верху, похожего на бойницу, окна. Через открытое окно был виден блиставший на солнце огромный Храм Иеговы.

В углу у стены стоял массивный резной стол из черного африканского дерева с бронзовыми ручками. На нем лежало несколько свитков папируса и большая медная прокураторская печать.

Сегодня было уже рассмотрено три дела о преступлениях против Рима. Они были несложными. Приговорен к распятию на кресте иудей Иисус Вар-Рабба за убийство также иудея, но служившего сборщиком налогов в пользу империи. Тайная служба прокуратора давно выслеживала этого дерзкого вождя секты сиккариев, поставивших своей целью расправу над единоверцами, пошедшими в услужение римским властям.

Прокуратор приказал прежде допросить его, помощью опытных и сведущих в пытках специалистов, чтобы попытаться раскрыть всю тайную организацию зелотов, сплотившихся для противодействия римской оккупации. Часть ее составляла секта сиккариев, называвшихся по-иному, кинжальщиками. Они и занимались, непосредственно, убийствами пособников римской власти. Хотя, пока особой угрозы для империи эти заговорщики не представляли. Акции их были редки и единичны, а связь с официальной местной властью Иудеи не прослеживалась.

Двое других осмелились плеваться и бросить камень в личный штандарт наместника с изображением императора Тиберия при въезде когорты охраны в Иерусалим, тем самым, оскорбив величие империи. Сегодня они также будут распяты.

Каиафа вошел, непрерывно постукивая о мрамор пола посохом первосвященника. Шумная поддержка фанатичной многотысячной толпы вселяла надежду на сговорчивость заезжего гордого и неуступчивого упрямца.

Наместник, смотревший на площадь из окна, при звуке шагов, резко обернулся и смерил вошедшего сердитым взглядом.

— Зачем ты настраиваешь людей на смуту, первосвященник? Какова твоя цель?

— Они пришли сами.

— Не нужно мудрости вашего Соломона, чтобы поверить в твои лживые слова.

— Они собрались здесь все вместе, различные по своим убеждениям, чтобы выразить…

— Как же! Твой сварливый, корыстный, погрязший во многих суевериях и грызущийся между собой, народ, вдруг объединился… Будто ты не знаешь о моих соглядатаях — мне известен каждый твой шаг, — саркастично произнес наместник Иудеи.

— Проклятый римлянин, — с привычной злобой подумал Каиафа, — пусть тебя покарают твои же боги…

— Впрочем, и твои люди шпионят за мной, — продолжал прокуратор, презрительно сощурив властные глаза, — и меня это не обижает. Не смей только писать на меня доносов императору, иначе я тебя уничтожу!

— Я не писал на тебя доносов…

— Будто бы… А, о растрате казенных денег, которые, на самом деле, были потрачены на строительство акведуков для Иерусалима?

— Нам не нужны были эти акведуки.

— Хотите жить в грязи, купаться в нечистотах и пить отвратительную воду… Что ж — ваше право. Но пока вы являетесь подданными империи, я должен… прокуратор внезапно прервался, — ладно, мы не для этого здесь встретились. Говори — что тебе нужно?

— Нами арестован и осужден к смерти некий проповедник из Галилеи, по имени Иисус Назаретский.

— Я знаю это.

— Он связан с вождями зелотов, организующих убийства ваших сторонников в Иудее.

— У меня на этот счет совершенно иные сведения.

В окно донесся рев толпы. Слышались ругательства и выкрики на разных языках.

— Распни его! Распни… — верещал чей-то тонкий голос, поразительно похожий на голос Фагота.

Толпа дружно подхватила, — распни…

Интересное совпадение, — саркастически заметил прокуратор, — как только ты заговорил о проповеднике — твои люди закричали о предании его смерти на кресте. Как это у тебя получается?

— У каждого свои секреты, — ушел от ответа Каиафа и продолжил, — но, помимо преступлений против моего народа, Иисус совершил и преступление против великого Рима и лично римского императора, — он помолчал и добавил, — да, пошлют ему боги долгие годы.

— Какое же преступление, — заинтересовался прокуратор.

— Он объявил себя царем Иудеи, а кому, как не тебе известно, что никто не может быть царем провинции без согласия Рима, то есть решения римского Сената. И он считает себя богом, то есть ставит себя выше императора Тиберия.

Понтий Пилат задумался, теребя пурпурный край своей белоснежной тоги.

— Действительно, если задержанный заявляет это — тем самым совершается одно из самых тягчайших государственных преступлений и виновный заслуживает распятия на кресте, — размышлял он.

Любые действия против Рима и императора следовало расценивать, как оскорбление величия римского народа, что было предусмотрено весьма подробным и изощренным римским законодательством и предусматривало лишь одно наказание — смертную казнь.

— Но, с другой стороны, с чего бы это лукавый Каиафа доносит ему о преступлении против Рима и императора, которых ненавидит, ну, может, чуть менее чем самого прокуратора, — это казалось ему странным. — Он скорее укроет любого преступника, посягнувшего на римлян и их законы, и даже вложит в его руки меч, чем выдаст…

Вновь поднявшийся рев толпы прервал его мысли.

— Но, почему этого иудея… Он ведь иудей?…

— Он галилеянин.

— Все равно, относится к вашему народу… Почему его следует судить по римским законам? Вы приговорили его к смерти за преступления против ваших законов и обычаев — казните же его, заодно, и за преступления против Рима! Покажите свою преданность императору Тиберию!

— Мы не вправе судить по римским законам. Кроме того, мать его, дочь козопаса, зачала от беглого римского солдата Пандиры, значит, в его жилах течет и римская кровь.

Явно не поверивший в это Пилат, лишь саркастически рассмеялся, — даже, если ты говоришь истину — от этого он не стал римским гражданином. Есть ли у вас письменные свидетельства преступной деятельности вашего пророка?

— У нас есть донос, обвиняющий Иисуса из Назарета в…

— Neminem cito accusaveris! Вам, дикарям, неизвестен этот основополагающий принцип римского судопроизводства, — прокуратор презрительно сощурил глаза и поднял подбородок, — это означает — никого попешно не обвиняй.

— Но император…

— Император — уста всемогущего Юпитера в небесах, я — уста императора в Иудее, — серые жесткие глаза сузились, прямые, как два лезвия римских мечей, тонкие сухие губы, гневно сжались.

— К Иерусалиму со всех сторон движутся толпы людей, если они захотят освободить арестованного…

— Я должен его допросить, — твердый голос наместника напоминал разящий короткий удар римского меча.

— Но, неужели игемону недостаточно приговора Синедриона…

— Вели доставить его сюда и передать центуриону у главного входа, — прокуратор не колебался.

Взгляд его был крайне неприветливым и от него хотелось уклониться, как от брошенного копья.

Связный рев толпы затих, лишь отдельные крики долетали до окон дворца.

— Он, как будто руководит своими соплеменниками отсюда, — поразился прокуратор, а вслух сказал, — ты можешь идти — я сообщу тебе о своем решении позже.

Оставшись один, Пилат достал из-под тоги висевшую на простой льняной нитке серебряную буллу и достал из нее амулет, подаренный ему отцом, в тот день, когда он впервые взял в руки меч.

— Помогите же мне боги, — прошептал он, вглядываясь в выполненное из красноватого золота изображение головы ящерицы, сверкнувшее маленькими рубинами, вставленными вместо глаз.