"Призрак идет по Земле (второй вариант)" - читать интересную книгу автора (Бердник Oлесь)Часть первая. СКВОЗЬ ВРАТА СМЕРТИМоя родина Затланд. Странное понятие — родина. Для всех она разная. Одному — это остров, где живут веселые рыбаки и бесшабашные, вечно танцующие девушки. Другому — синева океана или запах цветов. Для меня родина неразрывна с памятью детства. Бледное лицо матери. Оно не имеет четких очертаний, родное, нежное, будто легкий сон, лицо. Рано умерла она — жена рабочего, полунищая, вечная мученица. Скоро прошли детские годы. Я подрастал. Отец, оставшись вдовцом, совсем забыл обо мне. Он всегда был пьян и угрюм. Придя с работы, не интересовался, был ли я в школе, учил ли уроки, ел ли… Мы жили на окраине Филтона, столицы. Столица!.. Она гордо стояла на берегу океана, грозно целясь в небо копьями небоскребов. Я целые дни проводил на улице. Не буду подробно говорить об этом. Достаточно сказать, что скоро я уже научился пить, курить… и, наконец, красть! Да, я стал вором. Меня приняли в определенный «клан», научили своему «мастерству». Мне везло. Не было случая, чтобы я попал в полицию. Воровское ремесло стало привычкой. И я не думал о другом пути. Но судьба послала мне спасение. До сих пор в памяти то чудесное утро… Я посетил рынок на севере столицы. Там были давка, шум, неописуемая толкотня. В таких условиях легко было «работать». Обобрав несколько жертв, я направился к овощным рядам, чтобы купить фруктов. И остолбенел. Да, это было удивительно! Ничего подобного я не встречал. Рядом с крикливыми торговками стояла молодая девушка. Но какая девушка! Она взглянула на меня, улыбнулась. Торговки зашептали, захихикали. Я ничего не слышал, не видел. Только ее глаза… Я стоял как заколдованный, не мог двинуться с места. — Вот тебе и жених, Люси! — ехидно воскликнула соседка. Кругом засмеялись. Девушка покраснела, сердито взглянув на меня. Я растерянно переступал с ноги на ногу, потом, оглядываясь, ушел прочь. Но сердце мое пело. Что это было — я не знал. Чувствовал лишь одно — отныне в мою жизнь, в помыслы, в душу вошло что-то волнующее, великое, таинственное. Люси! Ее зовут Люси! Имя это звучало музыкой, Люси! Надо встретиться с нею, говорить с нею, глядеть в ее синие глаза, звать ее по имени. Люси. Люси. Люси!.. Я забыл, зачем приехал на рынок, что хотел делать. Бездумно бродил в толпе, издалека поглядывая на высокую фигуру девушки. Только теперь я рассмотрел, что она продавала помидоры и морковь. Кто же она? Фермерша? Крестьянка? Где живет? Как узнать о ней? Наступал вечер. Рынок опустел. Девушка собрала в корзины остатки овощей, медленно двинулась к остановке автобуса. Я заметил, как она, уходя, оглянулась вокруг. Или мне показалось? Вот ее глаза на секунду задержались на мне, и будто что-то остановилось горячим комком в груди. Я не выдержал, бросился за ней, догнал. Люси обернулась, поставила корзины на землю и, серьезно глядя на меня, спросила: — Почему вы идете за мной? Она хотела выглядеть сердитой, но не могла. Может быть, мешал мой жалкий, виноватый вид. Девушка долго смотрела, молчала, потом в ее удивленных глазах появилась теплота. Я прошептал: — Хочу познакомиться с вами, Люси… — О! — улыбнулась девушка. — Вы уже имя мое знаете? — Вас так называла соседка, — осмелев, сказал я. Растерянность, напряженность таяли. Какие-то незримые нити протягивались между нами… Люси позволила проводить себя до автобуса. Не более… Но сказала, что бывает на рынке через день. Мы полюбили друг друга. Не только красотой меня покорила Люси, но и сердечностью, простыми, светлыми взглядами на жизнь. Она была сиротой, жила на окраине городка Симпа, за тридцать километров от Филтона. Там она имела старенькую хижину и небольшой огород, где выращивала овощи для рынка. Я долго не мог отважиться на откровенный разговор. Не мог рассказать ей о своем ремесле. Наконец решился. Мне казалось, что я прыгаю в ледяную воду. Не глядя ей в глаза, я раскрыл свою тайну, свой позор, о котором не знал даже отец. Люси долго плакала, сидела целый вечер молча, глядя, как за окном кровавым багрянцем наливается закат, У меня упало сердце. Конец! Разве можно любить вора?! Вот и потерял я свою первую, свою дивную любовь!.. Но плохо мы знаем сердце женщины. Вовсе не знаем. Люси не отвернулась от меня. Полюбила еще крепче, нежнее. Но решительно потребовала бросить опасный и страшный путь. Я поклялся. И она помогла мне стать другим человеком. Я вспомнил мечту моей матери. Она хотела, чтобы ее сын учился. Люси настояла, чтобы я поступил в университет. Наука давалась мне легко, еще в школе я учился лучше других. А потом я хорошо выдержал экзамен и поступил на факультет физики. Тот день был праздником, большим праздником. Отец поздравил меня, похвалил невесту, пил ром, плакал, вспоминая свою молодость. Вскоре мы с Люси поженились. Отец не дожил до этого. Он умер в кабачке по дороге с фабрики. Не знаю даже, где его похоронили. Время шло. Мы были счастливы, мечтали, как нам будет хорошо, когда я окончу учение и стану работать в лаборатории. Люси тоже не сидела, сложа руки. Она штудировала физику, математику. — Зачем тебе это? — удивлялся я. — Чтобы тебе помогать, — усмехалась Люси. — Разве тебе лучше иметь жену-служанку, не смыслящую ничего? Но вот грянул гром… Кончились деньги, вырученные за отцовскую хибару. Я начал пропускать лекции в университете, пропадал на станции, чтобы немного заработать на погрузке. Иногда это удавалось. Но наступил голод. Я ходил как тень, искал выход. Его не было. Не было!.. Никто не приходил на помощь. Никто не протягивал дружеской руки. Радио, телевидение болтали о ликвидации бедности, метровые заголовки газет вопили об обществе благоденствия, но нам не было от этого легче. Мне стало ясно одно — я должен спасти Люси и себя. Любой ценой! И вот голод заставил вспомнить старое ремесло… Меня поймали с краденым чемоданом в вагоне поезда. Специальный суд присудил меня к десяти годам каторги. Это было ужасно! Нет, не приговор суда — воспаленные глаза Люси, несбывшиеся мечты в ее взгляде! Все это разрывало мою душу, заставляло страдать неописуемо. Пятиминутное прощание. Что можно было сказать? Я только шептал, целуя сквозь железные прутья ее руки: — Прости!.. Прости, любимая!.. Она ушла, грустно улыбнувшись на прощание. А потом… Северные горы, спецлагерь в глубоком ущелье, где добывали мрамор. Нас, восемь человек, поместили в небольшой камере, сковали общей цепью Мы спали на жестких нарах, укрываясь обрывками старых одеял. Ночью было холодно — тюрьма стояла на высокой горе. На рассвете нас кормили жидкой похлебкой, выводили рядами во двор, окружали собаками и вели в карьер, в ущелье. Издалека грохотали взрывы — то подготавливали работу для нас. Мы приходили туда по узкой каменистой дороге; с воем ползли груженые самосвалы, увозя мрамор в далекий, уже призрачный для меня мир. Этот мрамор ложился в стены дворцов, приобретал под руками ваятелей округлость скульптуры, чарующую таинственность фонтанов. Кто-то любуется ими, не зная, не ведая, какая цена заплачена за это чудо! Мало кто уходил живым из каторжного лагеря. Путь был один — на тот свет. Большинство узников не выдерживало страшных мук и побоев. Поняв это, я твердо решил — надо сражаться. Но как? Писал просьбы о помиловании, о пересмотре дела. Молчание, отказ! Тогда возникла мысль о побеге. Я долго лелеял ее. Мне удалось за несколько паек хлеба купить волосяную пилу — мечту беглецов. Я спрятал ее в ботинке. И вот приблизился тот день. Никогда не забуду его… Я всегда шел в паре со старым Миасом. Миас — метис, сухощавый, высокий, с бронзовым лицом, всегда молчаливый, нелюдимый. В тот день он что-то заметил. И когда я слишком долго смотрел на вершины гор, Миас буркнул сквозь зубы: — Напрасно надеешься, Генрих. Отсюда не уйдешь! Во мне вспыхнуло недоброе чувство. Откуда он знает? — Почему ты решил? — Вижу. Не слепой… Оглядываешься, словно загнанный волк. Я вытер пот со лба, передохнул, взглянул на старика. Кто его знает, может быть, он и добрый человек. Глаза глядят из-под седых нависших бровей приветливо, морщинистое лицо осветилось дружеской, ласковой улыбкой. Но доверять нельзя. Вокруг много продажных душ. Промолвишь слово — оно сразу же откликнется у старшего надзирателя. Надо придержать язык. — Боишься? — печально спросил Миас. — Напрасно. Я за двадцать лет никого не продал. — Ты здесь… двадцать лет? — поразился я. — Как же ты?.. — Как вытерпел? — Миас иронически пожал плечами. — Вот так. Осужден навечно. И ты тоже… — Что я? — Вытерпишь. Привыкнешь. — Никогда! — горячо воскликнул я. — Тише! — испуганно прошептал Миас. — Услышат. Пути отсюда нет! Я угрюмо огляделся. Да, он говорит правду. По дороге в карьер нас вел такой конвой, что мышь не уйдет. Здесь карабинеры стоят вокруг за пятнадцать — двадцать метров один от другого. Один шаг за обозначенную флажками линию — и меткая пуля догонит безумца. Много вариантов перебрал я в уме, но все пришлось отбросить. Оставался один-единственный, самый безумный и самый верный… — Номер триста двадцать пятый! — послышался громкий возглас начальника охраны. — Почему не работаешь? Я согнулся, остервенело долбя ломом камень. Миас ехидно хихикнул. — Вот так, парень, день за днем… — прошептал он, складывая камни в штабеля. — На тебя будут беспрерывно кричать, словно на животное, называть номером. Ты привыкнешь, внутренний бунт постепенно угаснет. Ты захочешь сохранить себя, свое здоровье. А потом… Потом будешь считать, что все это в порядке вещей. — Ложь! — прохрипел я. — Все равно убегу! — Как? — Не знаю. Как угодно! — Поймают, — уверил Миас. — Наша полиция имеет такую агентуру, что беглецу некуда податься. Разве за границу. — Пусть поймают. А я снова убегу! Миас покачал головой, тяжело вздохнул. — После побега здесь не оставляют. Видишь гору? Там, за нею, есть специальная каторжная тюрьма. Наша в сравнении с той — курорт. Вот туда ты попадешь! Тюрьма Маро-Маро. — Разве оттуда нет путей? — Оттуда, парень, разве что дух уйдет. Ни днем, ни ночью не выйдешь на воздух. Вонючая камера, пойло, фунт черного хлеба. И так до смерти. Теперь понял? Да, я все понял. Шутки здесь плохи. Любой шаг грозит смертью. Оставалась тоненькая, почти невидимая ниточка надежды. Надежда на провидение! Второй путь — ждать. Авось выживу. Пройдет десять лет. Я выйду на свободу. Люси дождется — я знаю. И снова мы заживем радостно, дружно… Но дожидаться в этом аду? Среди бесконечного унижения? Среди побоев? Под лучами палящего солнца, под дыханием зимних стуж? Напрасные мечты. Несколько лет никчемного прозябания, а потом смерть! Я решил — пусть лучше сразу смерть! — Если решил уйти, — прошептал Миас, — выбирай ночь, когда туча с моря. Гроза смоет след, собаки не найдут. Перейдешь реку Еро — там уже легче. — Спасибо, Миас! — Кстати, гляди. Видишь, над горой темнеет? Туча… Я задрожал от внутреннего напряжения. Глубоко вдохнул воздух. — Туча с моря? — переспросил я. — Да. Если решил, уходи сегодня. Отложишь раз — потеряешь силу воли, привыкнешь. Станешь таким, как я… На склон горы, где мы работали, налетел вихрь. В воздухе закружились тучи пыли. Солнце быстро садилось за горизонт, наливалось багрянцем, темнело. — Будет сильная буря, — сказал Миас, — Когда-то и я в такие минуты готовился и… ни разу не попробовал. — Кончай работу! — прозвучала над карьером громкая команда. Надзиратели шли вдоль рядов каторжников, принимали инструмент. Мы сложили ломы и кирки в кучу, присели на камне отдохнуть. — Попрощаемся? — тихо спросил Миас. Я молча кивнул. Миас крепко пожал руку мне, поспешно отошел в сторону. К нам приближался надзиратель, Он проверил инструменты, подозрительно взглянул на нас. — О чем говорили? — крикнул он. — Почему мало работали? — Как и вчера, — смиренно сказал Миас. — Молчать! Еще раз увижу — накажу! — За что? — не выдержал я. — Молчать! — налился кровью надзиратель. Резко размахнувшись, он ударил меня дубинкой. В голове потемнело. Я застонал, но сдержался. Молчание! Молчание! На карту поставлено все… — В колонну! — крикнул надзиратель. Построившись в ряды, мы двинулись к дороге. Зазвенели цепи. Зарычали собаки. Десять рядов. Тридцать каторжников. Двадцать карабинеров и десять собак окружали колонну. Молча шли мы к своей тюрьме. Добраться до нар, прилечь, протянуть занемевшие ноги. Туча ползла медленно, но неуклонно. Она затягивала непроницаемой пеленой звезды. Загрохотал гром. В зарешеченном окне замерцало зеленоватое пламя молнии, четко выделялись на фоне грозового неба вышки. Я тихо поднялся с нар. Прислушался. Тишину нарушало лишь грохотанье грозы да храп каторжников. Я быстро вытащил пилочку, начал пилить общую цепь. Дело пошло на лад. Тонкий волосок лез в металл, как в масло. За четверть часа я освободился от кандалов. Схватив сверток у изголовья, тихонько сполз с нар. Кто-то коснулся моего плеча. Я вздрогнул, оглянулся. Миас! Старый каторжник протягивал ко мне костлявые руки. В сверкании молний я увидел, как блестели слезы на его глазах. — Пусть бог благословит тебя, сынок! — прошептал он. — Пусть хоть тебе повезет! Он поцеловал меня сухими губами в лоб. Я кинулся к окну, остервенело заработал пилочкой. Гроза бушевала, заглушая тонкое визжание. За полчаса я распилил несколько прутьев, отогнул их, с трудом вылез наружу. Упал на скалистую землю, замер на мгновение, прислушиваясь. Влажный, грозовой воздух ударил в лицо, наполнил легкие, хмельная волна прокатилась по всему телу. Но я недолго лежал. Нельзя было терять ни секунды! Лагерь был обнесен высокой оградой из колючей проволоки. Маленькая электростанция давала ток для освещения запретной зоны. Вокруг лагеря торчало шесть вышек. Там сторожили карабинеры, которых каторжники прозвали «попугаями». Я хотел пробраться между двумя часовыми. Погода помогала замыслу. Погуще бы дождь — «попугаи» носа не высунут из-под укрытия. Несколько месяцев назад я достал кусачки. Теперь они были кстати. Лишь бы псы не лаяли. На этот случай я захватил две пайки хлеба. Стало совсем темно. Фонари на ограде еле мерцали, качаясь под порывами бешеного ветра. Упали крупные капли дождя, зачастили, потом хлынул теплый ливень. — Слава тебе, боже! — прошептал я. — Теперь можно. Я надел брезентовую куртку и, прижимаясь к стене, пополз к ограде. На вышке молчали. Значит, не заметили. За оградой зарычал пес. Проклятый! Что тебе нужно? Моя жизнь? Но ведь я тебе не сделал ничего плохого! Вот возьми мою пайку и молчи! Пес жадно схватил кусок хлеба и замолчал, давясь вязкой краюхой. Я быстро заработал кусачками. Одна проволока, вторая, третья… Еще немного, еще недолго… Мгновения проходят, как века. Они молчат! Не видят, не слышат! Спасибо тебе, гроза! Ослепи им глаза, закрой уши! Слепящий блеск молнии расколол небо. Грохнуло так сильно, что я замер от ужаса. Потом огляделся. Стало темно. Погасли лампочки, где-то произошло замыкание. Отверстие готово, теперь можно уходить. Я проскользнул, словно змея, на ту сторону, поцарапав руки. Пустое, это не страшно. Лишь бы вырваться на свободу! Пес глухо рычал, доедая хлеб. Я вскочил с земли и бросился в чернильную тьму ночи, прочь от лагеря. Сердце бешено стучало, будто хотело выскочить из груди, мешало бежать. Я на минуту остановился, несколько раз судорожно вздохнул. Подняв лицо к небу, я ловил раскрытым ртом потоки благодатной влаги. Вдруг на вышке что-то резко хлопнуло — в тумакное небо с шипением полетела ракета. Мерцающий призрачный фейерверк озарил все вокруг. Меня заметили, на вышках закричали. Тупо затрещали выстрелы. Взвизгнули пули. Собаки подняли лай. Ракета погасла. Я какое-то мгновение неподвижно стоял на месте, будто окаменел. Все пропало! Теперь уже не уйдешь! Эта мысль ударила в сознание, отобрала силы, волю к сопротивлению. Ноги автоматически несли меня дальше и дальше, но в мозгу стучали тупые, мертвые слова! «Напрасно! Напрасно! Напрасно!..» Снова вспыхнули ракеты, но они были уже далеко. Стена дождя закрыла меня от преследователей. Может быть, все-таки удастся? Может быть, не догонят? Но судьба отвернулась от меня. Невдалеке послышался лай собак. Они идут по следу. Возле лагеря беспрерывно взлетают в небо ракеты, соревнуются с молниями, освещая каменистую долину. Передо мной возникает моя огромная качающаяся тень. Будь она проклята! О, если бы сделаться невидимым, растаять во мраке! Преследователи уже рядом. Даже сквозь шум дождя слышно сопение разъяренных собак. Грозно закричал карабинер, пуская автоматную очередь над моей головой: — Стой! Стой, тебе говорят! Но я не останавливался. Мне вдруг показалось, что все это происходит во сне. Бывает так. Тебя кто-то преследует, ты стараешься уйти, уползти, спрятаться. Еще немного, еще мгновение, еще одно усилие, а потом просыпаешься с облегчением! Да, мне показалось, что это в кошмаре я бегу по каменистому плато и за мной гонится чудище. Сейчас я проснусь… Одно усилие! Все исчезнет, а рядом будет милая Люси, наша бедная хижина и звездная ночь за окном… — Стой, проклятый! — рявкнул хриплый голос над самым ухом, и страшный удар упал на мой затылок, Потом будто сквозь вату донеслось: — Хватит с него! В тюрьму Маро-Маро! Огненными обручами сжимало виски, жгло ступени ног, горячо было в груди. Но сознание возвращалось ко мне, жизнь еще крепко держалась в изувеченном теле. Я ощутил касание ласковых пальцев на лбу и с трудом открыл глаза. Болели веки. Надо мной тускло светила лампочка. Она висела в небольшом углублении на белом потолке. Затем появилось чье-то лицо. Глаза незнакомца усмехались. И вообще все в нем смеялось: круглые щеки, вздернутый нос, высокий бледный лоб, покрытый мелкими морщинами. — Кто вы? Где я? — Добрый день! — весело ответил незнакомец. — Познакомимся. Я Морис. Морис Потр. А вы? — Генрих… Лосс… — Рад приветствовать товарища! — живо сказал Потр. — Рад за вас. Вы поправляетесь. Замечательный организм. Вас так обработали, что живого места не найдешь. — Где я? — Маро-Маро. — Каторжная тюрьма? — Да. А вы разве не знали? — Знал… — прошептал я, бессильно опуская голову. Да, все случилось так, как пророчил старый Миас. Не захотел быть в лагере, где все же был свежий воздух и работа, а теперь подыхай в мрачной камере. — Конец! — простонал я, сжимая зубы от боли. — «Конец»? — послышался вопрос. — Какой конец? Чей? Я открыл глаза, удивленно взглянул в лицо Мориса. Оно смеялось — лицо нового товарища по несчастью. Что такое? Он сумасшедший? — Так почему же конец? — переспросил Морис, подкладывая под мою голову туго свернутую куртку. — Как? Неужели это надо объяснять? — бессильно прошептал я. — Отсюда не выйдешь. Там, в лагере, еще была надежда. А теперь… — Да, это правда, — весело подтвердил Морис, оглядывая маленькую черно-серую камеру быстрым взором. — Отсюда уйти невозможно, если… — Если? — с неясной надеждой переспросил я. — …если не будет чуда, — серьезно окончил Морис. Я разочарованно отвернулся к стенке, махнул рукой. — Разве можно шутить в нашем положении? — Я не шучу, — ответил Морис. — Чудеса! Кто теперь поверит в чудеса? Бывают ли они? — Да, — уверенно сказал Потр. — Да, бывают. Только люди слепы и глухи. Все вокруг чудо. Каждый наш шаг — чудо. Вся жизнь — осуществление чуда: от рождения до ухода с земли. Даже смерть — чудо, равноценное рождению. — Не понимаю, — равнодушно сказал я. — Почему же? — возразил Морис. — Вы остались живы после побега — разве не чудо? Это — редчайшее явление. Обычно карабинеры убивают беглецов. Я удивленно взглянул на него. Да, он верно говорит. Провидение хранило меня. Что стоило преследователям полоснуть по мне очередью? Но этого не случилось. Судьба помиловала меня. — К тому же, — продолжал Морис, — в лагере вы были в цепях, а здесь без них. Итак, с одной стороны, потеря, а с другой — выигрыш! Тоже чудо! — Просто здесь цепи ни к чему! — пробормотал я. — Отсюда и тень не уйдет. — Человек не уйдет, а тень, именно тень, уйдет, — загадочно сказал Морис. Что-то необычное слышалось в шутливом тоне Потра. Нельзя было понять, смеялся он или говорил серьезно. Кто этот человек? Почему в его голосе, во взгляде непоколебимая уверенность? Я, пересиливая боль, повернулся к нему, с надеждой взглянул в его лицо. — Что вы имеете в виду… товарищ? — Когда-нибудь узнаете, — подмигнул мне Морис. — Не все сразу. А сейчас скажу лишь одно — в любом положении не следует отчаиваться. Это недостойно человека. Надо надеяться, верить, мечтать… — «Мечтать»! — иронически буркнул я. — Мечта не пробьет стен! — Ошибаетесь, — возразил Морис. — Нет силы более могучей, нежели мечта!.. Металлическая дверь загрохотала. Открылось маленькое окошечко, в которое заключенным подают пищу. Усатая морда с сизым носом алкоголика рявкнула: — Молчать! Еще раз услышу — карцер! Окошко закрылось. Шаги в коридоре затихли. — Какой еще карцер нужен? — прошептал я, оглядывая тесную мрачную камеру с маленьким окошечком наверху. — По сравнению с карцером эта камера — роскошная комната! — заверил Морис. — Там мокрый цемент, всю одежду отнимают, раз в три дня пойло… Морис посмотрел в окно, зарешеченное толстыми прутьями. В черном прямоугольнике мерцала яркая звезда. Потр указал на нее. — Каждую ночь я гляжу на звезду. И ощущаю, понимаю необъятность мироздания. Но я — человек — обнимаю его своим разумом. Даже здесь, в тюрьме, я путешествую в бездонных глубинах Вселенной. Закрой окно — звезда засияет в моей памяти. Брось меня в карцер — я все равно буду созидать в своем воображении новые миры, где будут чудесные люди и прекрасные пейзажи. Да, мечта сильна! Кто может сдержать ее полет?.. Меня раздражал его непонятный оптимизм. — Понимаю, — угрюмо прервал я его пылкие слова. — Но, воображая «прекрасные миры», можно гнить до смерти в каменном мешке. Насильники и тюремщики даже будут довольны. Мечтайте сколько угодно. А реальный мир в их распоряжении! — Вы еще не понимаете, — мягко возразил Морис. — Мир мечты и мир реальности нераздельны. К тому же я имел в виду не пустые мечтания, а действенную мечту творца, который выполняет ее. О друг мой, тираны больше всего боятся мечты трезвых людей! Мечта наркомана — пожалуйста! Но мечта мыслителя — это мина под зданием реакции. Поэтому, говоря о мечте в этих ужасных условиях, я имел в виду нечто другое, чем просто утешение. — Что же? Морис хотел ответить, но сдержался. Или мне показалось? Не знаю. Да и слушать его я больше не мог. Снова сознание затуманилось, к сердцу подкатила горячая волна… В полусне, в полубреду прошла для меня первая ночь в тюрьме Маро-Маро, Волны забытья ушли. Я раскрыл глаза. Вверху маленькое окошко, за ним синел клочок неба. Медленно плыли вдали перистые облака, расцвеченные утренним солнцем. Бодрящая свежесть проникла в камеру. Я ощутил дыхание свободы, тревожно сжалось сердце. Ко мне склонился Потр, послышался его обеспокоенный голос: — Как вам, товарищ? Больно? Я вспомнил вчерашнюю беседу, улыбнулся. Напрасно я сердился. Пусть он мечтает. Ведь ему тоже нелегко. Строить воздушные замки и снова разрушать их — это пострашнее, чем безнадежность! — Вероятно, вы скептически отнеслись к моим мыслям? — как бы услышав мои раздумья, произнес Морис. — Да, я виноват. — Что вы! Что вы! — Не возражайте. Я вас понимаю. Вы только что шли на смерть. Вы ощутили дыхание свободы. Ведь правда? Что из того, что лишь мгновение вокруг не было проволоки, стен, надзирателей? Даже за такой мизерный отрезок времени познается вся ценность свободы! Кто переживет это мгновение, тот никогда не станет рабом! Да, это верно. Он правду говорит. Я помню каждую деталь того вечера, снова переживаю мгновения побега. Трепетание, страх, и потом… одна минута свободы! Блаженство, которое невозможно представить, и снова страшное падение! — Вы, быть может, даже презирали меня вчера, — продолжал Потр. — Да, не возражайте. Человек только что шел на смерть ради свободы, а ему говорят о мечте. Но я искренне хотел поддержать вас… — Спасибо, — слабо улыбнулся я. — Но мне уже не поможет такая поддержка. Я не верю в мечту, я не вижу просвета… Морис замолчал, вздохнул. Потом начал расспрашивать меня о новостях. Но что я мог рассказать ему? В лагере нам также не давали ни журналов, ни газет. Разговор прервали надзиратели. Они открыли окошечко. Заключенные, разносчики обеда, принесли хлеб и пойло. Похлебав теплой бурды, я снова задремал, Проходили часы, черным крылом надвинулась ночь. Постепенно ко мне возвращались утраченные силы. В прошлое уходили события страшной ночи побега. Тот эпизод вспоминался как жуткий сон. И где-то в глубине сердца зарождалась неосознанная надежда. На что? Как-то под вечер Морис снова начал разговор. Перед этим дежурил надзиратель с больным зубом. Он не давал не то. что говорить, а даже вздохнуть. После него пришел толстый, добродушный надзиратель, очень ленивый, любивший дремать в уголке коридора на кресле. Морис пододвинулся ко мне, коснулся моей руки. — Вы спите, товарищ? — Нет. — Давайте снова помечтаем? Я вздохнул. — Не надо иронизировать, — мягко продолжал Морис. — Я убежден, что нет в мире ничего сильнее, чем мечта. А тем более здесь, в наших условиях. Ведь вам удалось убежать только благодаря мечте! Что, разве не так? Привыкнув, потеряв мечту, заключенный уже не вырвется на свободу. Я вспомнил Миаса. Да, он прав, этот Потр! Старик перестал мечтать, и это закрыло ему путь. Он сам признался в этом. Меня же на колючую ограду бросила жажда свободы, мечта о счастье. В словах Мориса есть живое зерно. Но здесь, среди этих стен, как может помочь мечта? — Я часто думаю о необычном, — снова отозвался Морис. — Фантазирую о будущем Земли. Когда думаешь о будущем, легче жить. — Да… — пробормотал я. — Та же религия. С той разницей, что религия обещает награду за муки непосредственно мне, моей душе, а ваша мечта предназначена для «будущих поколений». — А вы разве не желаете счастья будущим поколениям? — Я ничего не знаю о них. Их еще нет, а я вот мучаюсь. Почему я обязан думать о них? Они только символ, пустое слово — «будущие поколения». — Это болезненный эгоизм, товарищ, — с укором ответил Морис. — Вне человечества нет смысла жизни для человека… Кстати, кто вы по специальности? — Пока что никто, — ответил я. — Заканчивал последний курс университета на факультете физики. — Так мы коллеги! — обрадовался Морис. — Я доктор физики. Значит, вы прекрасно меня поймете. И мои мысли о доминирующей роли мечты не пустое философствование. Нет. Только мечта может переделать мир, Разумеется, мечта, вооруженная знанием. — Но возможно ли это? — А почему бы и нет? — удивился Морис. — Если нечто появилось в уме одного, двух, десяти людей, почему оно не может стать ведущей силой? — Разные есть ностели знания… — пробормотал я. — Эйнштейн и Теллор. Циолковский и фон Браун… — Да, вы правы! — подхватил Морис. — Но в этом вся суть. Нас интересуют только светлые носители. Они разрушают старый мир. Может прийти неожиданное. Очень неожиданное!.. Как нельзя удержать половодье, прорвавшее плотину, так невозможно будет реакции удержать наступление нового мира. — О чем вы? Что может произойти? — Ага, задело? Давайте помечтаем… Хотя бы вот о чем… Где основа власти, насилия, рабства? Страх. Страх за сохранность своей жизни, тела. Если бы человек был уверен в неуязвимости, он, вероятно, не испытывал бы животного чувства самосохранения… Допустим, нам удастся добиться проницаемости материи. Создать человека, свободно проникающего сквозь твердое. Человек-призрак! Я пожал плечами. Для меня еще было неясно, шутит он или говорит серьезно. Я никогда не думал о таких фантастических возможностях. А Морис, не ожидая ответа, с увлечением продолжал: — Люди, владеющие проницаемостью. О, это грозная сила! Тюрьмы не удержат их. Войско бессильно перед ними. Ни пули, ни снаряды, ни даже атомные бомбы не страшны для них. Как неуязвимые призраки, идут они по земле, изгоняют тиранов и деспотов, передают власть трудящимся. — Утопия! — Да, утопия, — согласился Морис. — Но разве мало утопий осуществилось? Разве мало идей воплощено вжизнь? Да, атомная мощь, ракетные полеты — много брошено для служения злу. Но это до поры, до времени, Генрих. — Мне пока ясно одно: вы, вероятно, социалист. Каким же образом попали в тюрьму для уголовников? — Понимаю, — тихонько засмеялся Потр. — Вижу, вы профан в делах политики. Это и есть хитрость нашей «демократической» системы. Они хватают революционера, но создают ему дело уголовное, как обычному грабителю. Фальсификаторов-судей достаточно, лжесвидетелей — тоже. И вот результат. Глядите, рабочие и фермеры, ваши лидеры — воры и убийцы! — Мерзость! — вздохнул я. Морис придвинулся ко мне, внимательно посмотрел в мои глаза, по-дружески положил руку на плечо. — Но я все время говорю о себе, о своих мечтах. Почему же вы не расскажете о себе? Я не хотел ничего утаивать. Перед чистым сердцем нового товарища исчезал страх, ложный стыд. Потр внимательно выслушал мою исповедь о тяжелом детстве, о бурной жизни подростка, о постыдном ремесле, о встрече с Люси, о наших мечтах и, наконец, о трагедии, разрушившей все. Я давно уже закончил рассказ, и Потр все молчал, о чем-то размышляя. Я ждал, угрюмо глядя на пыльную лампочку. Наконец Морис взглянул на меня и тихо произнес: — Что ж, это тоже протест. Да, протест против несправедливости и неравенства. Но протест скверный… Генрих, я не могу осудить вас. Вы сами осудили себя. Главное — понять, что это недопустимо. Тогда вы не поняли этого до конца. И не подумали о Люси, о ее счастье… — А что я мог сделать? — грубо оборвал я его. — У меня не было выбора. Я видел лишь бедность и насилие. В таком мире считаются только с силой. Да, если бы я был бандитом или вором крупных масштабов, то не попал бы сюда, а стал бы, возможно, бизнесменом. — Что бы вы делали, если бы вышли отсюда? — Не знаю, — горько ответил я. — Что думать об этом? Все позади. Впереди — десять лет каторжной тюрьмы. А это смерть!.. — Не надо отчаиваться! — прошептал Морис. — Верьте мне! Благодарите судьбу, что попали в мою камеру. Мне почудилось в его голосе обещание, надежда. Я пристально взглянул на него. — Вы хотите… — Тсс! Тише… Осторожность… — Но как? — Не знаю. Не спешите. Все в свое время… — Ученый пристально взглянул на меня и спросил: — Вам можно доверять? — Да, конечно! — Верю! Я растроганно пожал ему руку. — Так вот, запомните, Генрих, чтобы не возвращаться к этому. В Филтоне, в северном пригороде, есть улица Арио. — Знаю. — Тем лучше. Параллельно ей идут роскошные коттеджи. Рядом с Парком цветов. Если вам удастся уйти, направляйтесь туда. Там найдете коттедж. Вечером его легко узнать. На флюгере горит зеленая звезда. В нем вы найдете меня… и защиту. — Запомнил, — неуверенно сказал я. — Но как же… — Не спешите — я предупредил. Ближайшие дни решат все… Но ставлю условие. — Какое? — Там вы забудете все, что было раньше. Я верю, что вы хороший человек. Договорились? Мы снова обменялись рукопожатием. — А теперь спать, — зевнул Морис. — Скоро рассвет. За окошком таяли звезды. Рассвет дышал прохладой. За дверью раздались шаги. Щелкнул глазок. Затем шаги удалились. Послышалось мерное дыхание Мориса. Он уснул. А я еще долго ворочался на каменном полу, пытался понять неясные намеки товарища. С чем были связаны надежды Мориса? Со странными мечтами о проницаемости? Нет, наука далека от этого. Может быть, у него есть друзья в тюрьме? Кто скажет? Но он дал адрес, значит, надежда его реальна! Люси… Родная Люси! Где ты? Я пойду ради тебя на все! Если бы выйти на свободу — я все сделаю, чтобы ты была счастливей. Проходили тяжкие дни заключения. Нет, то были не дни, а какие-то дьявольские каменные жернова, которые неумолимо перемалывали мозг, сердце, душу. Режим в тюрьме был суров и жесток. Ни минуты прогулки, фунт черного хлеба, миска пойла. За малейшее нарушение правил надзиратели бросали заключенного в карцер или надевали на него «распашонку». Этим нежным словом называли специальную рубашку, которую тюремщики всего мира издавна используют для усмирения непокорных. Я постепенно выздоравливал. Раны покрылись струпьями, медленно заживали. Только уверенность в будущее не возвращалась. Морис пытался поднять мой дух, обещал скорое избавление, но, когда я расспрашивал его подробнее, отмалчивался. «Всему свое время», — повторял ученый. Но вскоре и Потр стал молчалив, угрюм. Он уже не рассказывал мне о своих мечтаниях, не смеялся. Только мерял целыми часами камеру из угла в угол, напряженно о чем-то размышляя. И лишь вечером, когда на ночном небе вспыхивали звезды, Потр подходил к окошку, хватался сильными руками за прутья решетки, прижимаясь щекой к холодному камню. Звезды отражались призрачным сиянием в его глазах. И в эти минуты Морис казался тоскующим в клетке орлом, стремящимся вырваться в родное небо. Каждую среду Морис почему-то дежурил у двери. В эти дни появлялся самый свирепый надзиратель. Он сообщал о себе кашлем и многоэтажными проклятиями. В этом деле «господин Крокодил», как его называли заключенные, был виртуоз. Мне казалось, что Морис ожидает именно «господина Крокодила». Что было общего между ними? Непонятно. Но мое подозрение ясно подтверждалось, когда Крокодил подходил к нашей камере. В эти минуты Морис напрягался, неотрывно глядя на глазок. Звенел металл, и в камеру вливался поток ругательств. — К чертям! — ревел надзиратель. — Чего уставились, обезьяньи рожи? К дьяволу! Морис опускал плечи, устало ложился на свои лохмотья. Ползли недели. Каждая среда приносила разочарование Потру, а вместе с тем и мне. Как-то меня вызвали к начальнику тюрьмы, где сообщили постановление специальной комиссии. Было решено содержать меня в каторжной тюрьме Маро-Маро до конца заключения. Я ожидал этого. Но сообщение окончательно убило всякую надежду. Мы перестали беседовать с Погром. Я лежал целыми днями в углу, разглядывая засиженный мухами потолок, грязные стены. Но иногда не выдерживал, срывался с каменного пола и метался по камере, как волк в клетке. Мысли о воле, о Люси разрывали мозг. Чтобы избавиться от них, я начинал считать шаги и каждую тысячу отмечал на стене. Бывали дни, когда я вышагивал двадцать, тридцать тысяч шагов. Устав, я останавливался возле окна, подтягивался к решетке и смотрел, что творится во дворе тюрьмы, или с тоской вглядывался в далекие ледяные вершины гор, увенчанные белоснежными облаками. В тюремном дворе событий было немного. Изредка приводили новых заключенных и через четыре часа меняли часовых на вышках. Я все высматривал, не освободят ли кого-нибудь из тюрьмы. Но такого случая ни разу не было. Зато очень часто, почти ежедневно, за ворота вывозили мертвеца. Процедура вывоза потрясала своей сверхчеловеческой жестокостью. Открывались ворота, останавливался возок с мертвецом, и надзиратель, захватив острый лом, выходил из дежурки. Размахнувшись, он сильным ударом пробивал грудь покойника ломом. Такова была инструкция — тюремщики не доверяли своему врачу и собственным глазам. Я чувствовал, что могу сойти с ума. Разум не выдержит, и останется лишь жалкая тень того, кто носил имя Генриха Лосса… Перемена наступила внезапно. Это случилось в среду, именно в тот день, когда Морис ожидал Крокодила. Я уже не интересовался ничем и дремал в забытьи, не слыша, как по коридору с руганью прошел надзиратель, как он молча остановился возле нашей двери, не видел, что произошло с Потром. Будто во сне послышались странные слова: — Девять. Остальное — в будущую среду. Я очнулся. Надзиратель уже отошел от нашей камеры. По коридору, как обычно, катилась отборнейшая ругань. Морис стоял возле окошка и о чем-то напряженно размышлял. Небо в окошке стало багряным. Бледным огоньком вспыхнула крупная звезда. Я почувствовал прикосновение руки. На меня смотрел Морис. Он протянул мне какой-то узелок, бумажку. Прошептал: — Прочтите. Помните то, о чем мы говорили? Я развернул бумажку. В узелке лежала коричневая пилюля. В записке четким почерком было написано: — Что это значит, Потр? — воскликнул я, пораженный странным посланием. Никто не ответил мне. Я испуганно оглянулся. Где же Морис? Ведь он только что вручил мне узелок и записку. Вот его постель, вот ведро для воды, окно с решеткой, не поврежденное, Дверь не открывалась. Но Морис Потр исчез. Я не понимал, снилось мне это или произошло на самом деле. Ущипнул за руку. Больно! Прочитал записку. Морис сдержал обещание — он оставляет для меня тропинку на свободу. Узенькая эта тропинка, но все же она лучше безнадежности. Я вспомнил рассказы Потра. Очевидно, он давно работал над проблемой проницаемости вещества. Быть может, друзья передали ему с воли именно такой препарат?.. Затем пришли сомнения. А что, если нет ни препарата, ни заключенного Мориса Потра? Вдруг все это лишь полицейская провокация и Потр — ее исполнитель? Я задрожал от ужаса, вообразив, как меня, неподвижного, везут через ворота и надзиратель пробивает мне грудь ломом. Но я снова посмотрел на пилюлю, на записку. Нет, не может быть! Морис не провокатор. Такой человечный, с такими ясными глазами!. Но он попросил уничтожить записку. Ведь сюда могут войти — и тогда исчезнет даже эта ничтожная надежда на спасение! Я разжевал бумажку, проглотил. Пилюлю завернул в кусочек ваты, спрятал за подкладку куртки. Если даже будут обыскивать, не найдут! Все было сделано вовремя. По коридору загремели шаги. Звякнул глазок. Несколько секунд надзиратель осматривал камеру, потом послышалось проклятие, вопль ярости. К двери приблизились еще чьи-то шаги. Послышался хриплый голос Крокодила. Я лег на свое место, сжался в комок… Загрохотала дверь. В камеру вошли надзиратели. Тяжелый удар обрушился на мою спину. — Вставай! — Что случилось? — будто спросонок пробормотал я. — Где Потр? Я с удивлением оглянулся вокруг. — Не знаю. — Лжешь! — заорал надзиратель. — Ты не спал. Куда девался Потр? — Я не сторож, — смиренно ответил я. — Это вы должны знать! — Как говоришь со мной, негодяй?! — Надзиратель ударил меня. Я закричал и упал. Крокодил схватил надзирателя за руку. — Оставь! Может быть, он в самом деле не знает. Надо сообщить начальству. Это что-то дьявольское, будь оно неладно! Надзиратели, яростно ругаясь, ушли. Я заметил, что Крокодил, закрывая дверь, подмигнул мне. Неужели он действительно помог Морису бежать? Да, безусловно. Он снова дежурит в следующую среду. С ним договорено, чтобы меня не трогали, не пробивали грудь. А вдруг Крокодил испугается? Что тогда? И почему он помог Морису? Такой зверь! Да, ругается, как пьяный матрос, но не было случая, чтобы он тронул пальцем заключенного. Вскоре над тюрьмой появился военный вертолет. Меня потребовали в канцелярию. В сопровождении двух солдат охраны я вошел в мрачное помещение с узкими стрельчатыми окнами. Возле стола стоял начальник тюрьмы, Крокодил и несколько надзирателей. За столом сидел полицейский чиновник. Я еле держался на ногах от страха. — Ты видишь заместителя министра полиции, — резко сказал начальник тюрьмы, — господина Семюэля Коммеса! Он будет говорить с тобой. — Не понимаю, зачем я понадобился высокому лицу. — угрюмо отвечал я. — Слушай внимательно, — холодно произнес Коммес, не отрывая взгляда от меня. — Слушай и запомни! Ты преступник. Вдвойне. Тебя послали в прекрасный лагерь, где ты имел работу и неплохую пищу. Но ты игнорировал заботу нашего демократического общества о твоем воспитании… В моей памяти возникли жуткие картины изнурительной работы в лагере, долгие дни под палящим солнцем, ночи в сырости и холоде, смерть друзей… Это он называет «прекрасным лагерем»! — Ты улыбаешься? Или мне показалось? — сощурился Коммес. — Куда уж мне улыбаться. — равнодушно ответил я. — Скажите точнее, что вам угодно? — В камере, где ты помещен, находился некто Морис Потр. Он опасный преступник. Ты — агнец в сравнении с ним. Он исчез. Убежал. Но как? — А как? — невинно переспросил я. Коммес вспыхнул. — Не прикидывайся наивным мальчиком, Лосс! Именно ты должен сказать, как это произошло. — Я вижу вокруг надзирателей. Почему я должен знать то, что входит в их обязанности? — Не притворяйся! — заорал Коммес, уже не сдерживаясь. — Потр, вероятно, вышел в дверь! Значит, ему помогли надзиратели. Ты, конечно, знаешь, кто именно! Не бойся, скажи, и я гарантирую тебе сокращение срока… Коммес сощурился, подумал, переглянулся с начальником тюрьмы, добавил: — … а быть может, даже добьюсь полного твоего освобождения! Я вздрогнул. Полное освобождение. Немедленно… Неужели это возможно? Но какой ценой! Рассказать этим палачам о мечте Потра, о его ожидании избавления, о пилюле и записке? И предать надзирателя, который помог Морису и, быть может, готов помочь мне? Мне стало стыдно. Как я смею даже думать о такой возможности! Морис, уходя, не забыл обо мне, оставил спасительную нить… Нет, нет, прочь подлые мысли! — Почему вы молчите, Лосс? Отвечайте! О, даже на «вы» перешел заместитель министра! Какая хитрая лиса! Видно, важная птица Морис, если такие чиновники съехались сюда! — Меня очень привлекает ваше обещание, господин Коммес, — тихо ответил я. — Я мечтаю о свободе, но… — Но? — резко переспросил Коммес. — Но, откровенно говоря, я ничего не знаю. — Ложь! — Думайте как угодно! Я спал весь день. Когда проснулся, Потра уже не было. Я удивился и подумал, что его вызвали к начальнику. — Еще раз — ты лжешь! — крикнул Коммес. — Я обещал свободу за раскрытие преступления, но не сказал о наказании! — За что? — За преступное укрывательство! — Мне нечего больше сказать. — Еще не поздно! Я молчал. — Несите распашонку! Считаю до десяти! — торжественно-злобно промолвил Коммес, показывая хронометр. Я затравленным взглядом смотрел на него, на солдат, на надзирателей. Охранники внесли «распашонку», расстелили на полу. Это был четырехугольный кусок прорезиненной ткани с отверстиями для шнурков. Коммес рукой указал на «распашонку», поднял хронометр. — Решай! Раз… два… Десять! Начинайте! Два надзирателя подскочили ко мне, сорвали с меня одежду. Я закричал, вырываясь из крепких рук: — Оставьте меня! Я ничего не знаю! — Лжешь! — злорадно возразил Коммес. — Скажешь! Надзиратели повалили меня на расстеленную «распашонку». Я ощутил, как тугая ткань стягивает тело, задерживает дыхание, останавливает кровь. Болью резануло виски, тяжелыми стали веки. Захватило дыхание, не хватало воздуха. Я захрипел. — Развяжите!.. Не могу… Ко мне подошел врач, попробовал пульс. — Еще выдержит, — успокоил он. — Слышишь, что сказал врач? — цинично промолвил Коммес. — Еще выдержишь! Но я прикажу снять распашонку. Будь умнее! — Я ничего не знаю… — Вот упрямый! — пробормотал Коммес. — Негодяй!.. Дайте ему котлет! «Котлетами» тюремщики называли резиновые шланги, наполненные водой. Они при ударе не оставляли следов на теле, причиняя страшную боль. Надзиратели выполнили приказ шефа. На меня обрушился град ударов. Я потерял сознание. Очнулся я на каменном полу. Было темно, сыро, холодно. Ночная свежесть вернула мне сознание. Жар сжигал мое тело, разрывал голову. — Пить! — простонал я, жадно глотая холодный воздух. Дыхание со свистом срывалось с моих запекшихся губ. — Пить… Я слышал, как звякнуло окошечко. Послышался равнодушный голос: — Не сдохнешь! Воду получишь завтра. Я изнемогал. Из последних сил дополз к стене, слизывал влагу, покрывавшую камни. Она была насыщена плесенью и смрадом, не утоляла жажду. Опять куда-то проваливаюсь… Холод пронзил тело. Черная решетка. На ее фоне мерцающие звезды… Я все вспомнил. Тюрьма Маро-Mapo! Значит, я выжил после «распашонки»… — Пить! — застучал я в дверь, изнемогая от жажды. Низкий гул покатился по коридору. — Замолчи! — крикнул надзиратель за дверью. — Опять котлет захотел? — Умираю… — Не подохнешь! — проворчал кто-то за дверью. Я упал на холодные камни пола. Слезы ярости и отчаяния полились из глаз. Пилюля! Я вспомнил о ней. Моя последняя надежда. Она была спрятана в уголке куртки. Вернули ли мне одежду? Я пощупал вокруг себя. Наткнулся рукой на куртку. Слава богу! Я быстро вытащил шарик. Пилюля осталась цела. Они не нашли ее. Я в изнеможении откинулся на спину, закрыл глаза. Спокойно. Надо вытерпеть до среды. Мне уже нечего терять. План Мориса — единственный шанс на спасение. Перед рассветом я задремал. Боль немного затихла. Жажду смягчила прохлада. Утром в карцер зашел начальник тюрьмы с надзирателями. Он наклонился надо мной. Послышались вкрадчивые слова: — Одно слово — и ты получишь все: пищу, воду, хорошую комнату! Господин Коммес не забыл своего обещания. Ты будешь свободен, если… Я нашел в себе силы пробормотать в ответ: — Оставьте меня в покое! Начальник отошел от меня. Послышался его голос: — Пусть подыхает!.. Загрохотала дверь. И снова мое сознание окутал мрак. В полдень, когда отблески солнечных лучей проникли в карцер, надзиратель принес мне кружку воды к полфунта черного хлеба. Это была трехдневная норма. Я не дотронулся до хлеба, но воду жадно выпил… Проползла неделя. Неделя несказанных мук — физических и духовных. Я не знал, что решила администрация, как обернулось дело с побегом Потра, но меня не трогали. Несколько раз приносили воду и хлеб, но врача не присылали, несмотря на мои настойчивые просьбы. Начальник тюрьмы, видимо, решил доконать меня. Я тщательно считал дни. В среду на рассвете сто раз прошелся по карцеру, держась за стенку. Ноги подгибались, все тело ломило. Тяжело будет мне уходить, если даже план удастся, но иного пути нет. Это — единственный… Перед заходом солнца была проверка. Я ожидал этого времени. За несколько минут перед этим я добыл заветную пилюлю. Какое-то мгновение колебался. Получится ли? Быть может, я собственными руками приближаю смерть? Вдруг Морис оставил мне яд? Записка — только утешение, а на самом деле он хочет избавить меня от многих лет каторги? Впрочем, если даже так — спасибо ему за все! Пусть лучше смерть, чем вечные муки. Будь что будет! Я перешагнул грань, за которой уже нет страха. Я проглотил пилюлю, лег на спину. Прислушался. В конце коридора слышался лязг запоров, шаги надзирателей. Судорога свела мои руки и ноги. Мгновенно одеревенело тело. Но странное дело, сознание было ясное. Я чувствовал, что сердце и легкие почти перестали работать. Дверь в карцер открылась, донеслись слова: — Никак не подохнет! — Что-то он не шевелится, — произнес голос Коммеса. — Ну-ка. послушайте сердце! Кто-то склонился надо мной. — Готов… — Зовите врача. Через несколько минут вошел врач. Он дотронулся рукой до моего тела, послушал сердце. — Мертв! — Составьте акт, — сказал Коммес. — Смерть от воспаления легких. Как это у вас называется?.. Пневмония?.. Позовите могильщика. — Слушаю! — ответил угодливый голос начальника тюрьмы. Тюремщики вышли. Воцарилась тишина. Тишина и мрак. Исчезли боль и страдания. Время как бы остановилось. Потом какие-то звуки пробились в мое сознание. Что-то гремело, глухие раскаты разрывали пространство. С трудом сообразил — гроза. Как некстати! Если меня повезут, промокну до костей. В карцер кто-то вошел. Послышался хриплый голос: — Сто чертей ему в печень, нашел когда подыхать! Такой ливень, а мне — вези! Пусть полежит до утра. — Вези, вези! — грозно крикнул другой вошедший. — Не раскиснешь!.. Я чувствовал, как меня схватили за руки и ноги и понесли из карцера. Как только вышли из тюрьмы, на меня хлынул дождь, оглушил раскат грома. Меня раскачали, швырнули на повозку и чем-то накрыли. Заржала лошадь, дернула повозку. Очевидно, мы подъехали к воротам, которые со скрипом открылись. — Тпру! — закричал могильщик. — Спешишь, проклятая! Не хочешь мокнуть? Я что, хуже тебя? — Что там? — послышался сонный голос. — Мертвец? — Да… — Кто же? — Да этот, которому распашонку надевали. Послышался скрипучий смех, потом кашель. — А ты почему сегодня здесь? — удивился могильщик. — А где Крокодил? — Его пока отстранили от работы, ищут виновного… Ну, где лом-то? Меня охватил ужас. Значит, Крокодила нет! Теперь мне пробьют грудь ломом! Заскрипела дверь. Голос надзирателя. — Ну и погодка! — Побыстрее! — сердито отозвался могильщик. — Я вымокну, как курица! — Ну его к дьяволу! — ~ проворчал надзиратель. — Не хочу выходить. Сам пробьешь возле могилы. — Сразу бы так! — пробормотал могильщик. — А то морочишь голову… Но, кляча! Повозка двинулась… Вскоре я почувствовал, как проходит состояние транса. Можно было пошевелить пальцами ног и рук. Упруго сжалось сердце, теплая волна покатилась от груди к ногам. Мелькнула мысль — может быть, встать? Но я сдержал себя. Пусть могильщик отъедет подальше. Надо выиграть и время. Нельзя рисковать последней надеждой. Гроза утихла, отдаляясь. Я поднял тяжелые веки. Меня покрывала грубая мешковина, по ней стучали теплые капли дождя. Повозка дребезжала по скалистой дороге. Могильщик что-то напевал себе под нос. Лошадь остановилась. Могильщик слез с передка, зазвенел чем-то металлическим. Затем отбросил мешковину. Я застонал, зашевелился, приподнялся на руках. — А-а-а! — дико закричал могильщик, бросая лом, пошатнулся, потерял равновесие и упал на землю. Я сполз с повозки и исчез в ночной тьме. |
||
|