Алексей Бабий ГУД БАЙ — И В НЕБО

Нежданно-негаданно в первой же гостинице, «Октябрьской», им отвалили шикарный полулюкс с мягкими диванами в гостиной и со спальней за гремящим занавесом, который друзья тут же назвали железным. Номер располагался в бельэтаже, и от входной двери к нему пролегал путь, который и сталкеру не снился: коридоры, винтовые лестницы, повороты и зигзаги.

— В случае пожара, — сказал с.н.с. Колупаев, — прыгаем прямо в окно. Ну их к черту, эти катакомбы.

С.н.с. Трефилов согласился, и это согласие было признанием того, что в Ленинграде командовать парадом будет Колупаев. С первого дня знакомства друзья боролись за место у руля. Они и познакомились-то во время сокрушительной полемики по поводу теоремы Геделя. Уже все забыли про теорему Геделя, пили, пели и плясали, а Трефилов с Колупаемым в углу орали о метатеориях и метаметатеориях.

Некоторые сферы влияния они поделили сразу. Например, в походах Колупаев беспрекословно подчинялся Трефилову: греб вправо, когда тот орал: «вправо, мать твою…»; нес то, что приказывал нести Трефилов; шел следом по тропе. В научных же и особенно околонаучных делах уверенно рулил Колупаев: он был удачливее, эрудированнее, и язык у него был подвешен лучше. Трефилов не был глупее; но словарь его состоял исключительно из слов-паразитов, и только у Колупаева хватало терпения вышелушить сокровенный смысл из его «значит» и «это самое». Место под солнцем они делили строго пополам: оба были в одинаковой должности, на одинаковых ставках, за дело брались всегда вдвоем и черную работу друг на друга не спихивали. И были они оба на хорошем счету: идей хватало, работа шла, и статьи выходили одна за другой, и о них так и говорили на всяких конференциях: «подход Трефилова-Колупаева», «лемма Трефилова-Колупаева», а кое-кто даже и не знал, что это не один человек, а два.

Время от времени они сходились на нейтральной территории и играли по гамбургскому счету: в настольный теннис или шахматы. Или же между ними происходил такой диалог:

— Побуцкаемся?

— Побуцкаемся!

— До первой кровянки или как?

— Или как!

И происходила нормальная драка, после которой побежденный бежал за бутылочкой, и друзья ее мирно распивали, делясь впечатлениями:

— Ты когда с левой зашел, я думал — лягу! а увернулся…

— Ух ты падла! Зуб-то шатается!

— Да он у тебя все равно болел!

— Да болел-то не тот, а рядом!

— Ну а чо ж ты — видишь, кулак летит, и не тем зубом подворачиваешься!

— Да пошел ты…

Но это было в студенческие годы, а потом появились жены и дети, к тому же у Трефилова справа обнаружилась печень, а у Колупаева слева — сердце, и друзья перешли к более мирным играм. Но даже и дрались они не по злобе, и только однажды, во время суперматча в рэндзю, Колупаев, проигрывая с разрывом в сорок партий, почувствовал вдруг ненависть к Трефилову — и настоял, чтобы матч тут же прекратили.

Время от времени кто-нибудь из друзей совершал внезапный набег на чужую территорию. Для профилактики: на то и щука в море, чтоб карась не дремал! Вот и на этот раз Трефилов, хоть и не имел командировочного опыта, внезапно перехватил инициативу: именно ему принадлежала идея пойти в «Октябрьскую».

— Ты псих, что ли? — говорил ему Колупаев. — Гостиница у вокзала, и мест в ней быть не может.

Места, однако, были, и Колупаеву удалось восстановить статус-кво только на знании гостиничных порядков: «Бери анкету, здесь пиши вот так…», и дорогу у дежурных спрашивал тоже Колупаев.

Итак, Трефилов был отброшен на исходные рубежи, друзья обменялись понимающими улыбками, а Колупаев, закрепляя победу, ткнул Трефилова кулаком в бок и сказал:

— Главное сделано. Место стоит 4.50, живем неделю. Итого освоили 60 рублей. Пошли грабить город, что ли?

Следует отметить, что друзья прибыли в город на Неве не просто так. Для конспирации в командировочных заданиях было написано то и се, но основная цель была сформулирована руководством просто и ясно: потратить командировочный фонд. Для родной организации друзья были готовы на все: лежать на амбразуре, летать самолетами Аэрофлота, а о такой мелочи, как 12 подвигов Геракла, я уже и не говорю.

На Невском валил мокрый снег, ветер щупал ребра, было сыро, темно и неприютно. Поэтому друзья добрались только до ближайшего гастронома.

— Ё-моё! — сказал с.н.с. Трефилов. — А мясо-то! По рупь девяносто. Это ж надо, а!

Трефилов очень любил мясо, но в городе на Енисее мяса почему-то не было.

Колупаев снисходительно улыбался. Он в командировках видел и не такие чудеса. Он, например, в городе Минске однажды ел сайру бланшированную в масле, и запивал ее сгущенкой. И то и другое он купил в ближайшем гастрономе без всякой очереди. Это было пять лет назад, в одна тысяча девятьсот семьдесят девятом году, двадцатого сентября, в шестнадцать часов по местному времени. А тут — всего лишь мясо!

Ужинали в номере. Был ящик пива, охлажденного в ванне, кило копченой скумбрии; сыр и колбаса были нарезаны ломтями в два пальца толщиной: много ли надо советскому интеллигенту? После четвертой бутылки привычно перешли к основному вопросу, их заботившему: о взаимосвязи Художника и Жизни. К часу ночи привычно сошлись на мысли, что Художник не должен отсиживаться в башне из слоновой кости и — отправились за железный занавес.

И был Русский музей, и кунсткамера, и дом Федора Михайловича Достоевского, и много еще чего было. Но, скажем прямо, Северная Пальмира друзьям не понравилась, особенно Колупаеву.

— Во-первых, архитектура говорил Колупаев. — Все по линейке, глазу не за что зацепиться. А главное — деревья. Ну город — голый, как коленка! Ты видел здесь хоть одно дерево? Вот в Киеве — шагу не ступишь, чтобы не наткнуться на какой-нибудь каштан.

— Да может, это самое. — предположил Трефилов. — Зима все-таки.

— Ну да. Зима. Ты у нас специалист по зимним деревьям!

Прошлой зимой ходили они в поход, и Трефилов сказал кому-то из новичков найти сухую березу и срубить ее на дрова. «А как узнать, сухая она или нет?» — спросили Трефилова, и он ответил: «А очень просто: листьев нет, значит — сухая!»

На третий день, в Эрмитаже, от обилия нагой натуры, друзья вспомнили вдруг о женах и культурная программа стала тесниться магазинной. Да и темы вечерних бдений существенно расширились. Колупаев после седьмой бутылки договаривался до того, что социалистическая экономика — это вообще нонсенс, и таковой экономики не было, нет, и быть не может, а есть экономика вообще; Трефилов при этих словах многозначительно показывал на отдушины и избегал даже междометий.

Колупаев неожиданно урвал швейную машину «Чайка» с ножным приводом и всякими операциями. Машина съела все колупаевские наличные, размещалась в немаленькой тумбочке и изрядно весила. «Допрем!» — решил Колупаев, предвкушая, какую ночь подарит ему за эту машину жена: столько лет бегать через весь город к свекрови, чтобы подшить и подрубить! Нести тумбочку было невозможно, и Колупаев катил ее по снегу на поддоне.

Трефилов со своими покупками поступил просто: купил станковый рюкзак, мечту о котором лелеял уже несколько лет, и спихал все туда. Однако, выйдя из гостиницы, Трефилов сказал: «Ё-моё! А мясо-то! Неужто я двухрублевого мяса домой не привезу!» И набил еще портфель мясом.

— Дома печь да щи. Замечтал Селиверст, — декламировал Колупаев, сидя в Пулково. — Бабья рожа встала из воздуха. Да как дернет рябой — чуть не тыщу верст отмахал без единого роздыха!

— Да… — мечтательно говорил Трифонов. — Счас бы в грудях затеряться… А до регистрации еще три часа!

— А давай вещи упакуем! — осенило Колупаева. — А то возьмут да не примут! Я раз летел из Риги…

В очереди и впрямь было веселее: то кто-нибудь лез нахрапом, то у кого-нибудь что-нибудь отказывались упаковывать. А, когда объявили регистрацию на Красноярск, до стола упаковки оставалось два человека.

— Чего там! — сказал Колупаев. — Отстояли, жалко же!

И они все же упаковались. Но, когда они подбежали к стойке, цифры на табло уже погасли.

— Эй! — крикнул Колупаев. — А вот и мы!

Но было уже поздно. Ваши места уже проданы, ничем помочь не можем, сами видите, что творится: послезавтра Новый год.

— Думал — в юбке розовой, а это — пень березовый! Ну, вот и приключение! — взбодрился Колупаев. — А то и рассказать-то нечего про наше турне. Одно-разъединственное приключение — как ты за пивом пошел и три часа потом не мог номер найти. Это разве приключение? А вот остаться под Новый год без билетов, без денег и жилья — это же шик! Слушай, ты у нас будешь Кисой Воробьяниновым. Я пущу тебя на панель, и ты будешь просить подаяние: подайте на пропитание бывшему сэнээсу!

— А пошел ты! — мрачно сказал Трефилов. Он не мог примириться с мыслью, что затеряться в грудях сегодня уже не удастся.

Билетов не было ни на завтра, ни на послезавтра, ни через Москву. Взяли билеты до Новосибирска на завтра, послали телеграмму руководству с просьбой продлить командировку вследствие производственной необходимости, нашли местечко, приткнулись друг к другу, и Трефилов обессиленно уснул, а Колупаев долго еще ворочался, прыскал, взвизгивал: он перерабатывал приключение в устный рассказ, пробуя и оттачивая фразы («А Трефилову, ребята, рюкзак упаковали вместе с лямками, и он его за веревочку таскал!»)

— Вниманию пассажиров! — загрохотало из динамиков в час ночи. — В гостинице «Юность» имеются свободные места!

Колупаев немедленно растолкал друга.

— Пошли! Я помню, в Киеве вот так же: гостиница в двухстах метрах, поспал как человек. Вставай!

Трефилов проснулся и обнаружил под ногами кровавую лужу.

— Ё-моё! — сказал он. — А мясо-то!

И этот поворот привел Колупаева в восторг: в любом приключении главное — это потери. Вот, например, что бы было вспомнить о конференции в Киеве, если бы у Сереги Кулиева на пляже не увели туфли вместе с носками, и он не прошелся бы по Крещатику в галстуке на босу ногу, да если бы не наступили ему на большой палец в пивной с двусмысленным названием «Струмок» (ручеек)? Да что там босиком по Крещатику: а как на Мане играли в карты на плоту, да и заехали на залом, и перевернулись, и утопили все как есть, только у Трефилова в плавках обнаружился валет бубей (которым его тут же отхлопали по ушам, чтоб не мухлевал), да Вовчик спас канистру со спиртом, и пить было что, но не из чего, на закуску была только черемша, и до дому добирались в одних плавках.

А тут — протухнет целый портфель мяса! Ну как тут не воодушевиться! И все время, пока Трефилов, матюгаясь, закапывал портфель во широком поле в голубом снегу (чтоб не разрыли собаки), и ставил над портфелем вешки, все это время Колупаев беззвучно содрогался и рыдал, так что сердобольная старушка с кресла напротив… впрочем, не будем отвлекаться.

— Близко эта «Юность»-то? — спросил Колупаев в окошке справочной.

— Да недалеко.

— Пешком дойдем?

— Да лучше на такси.

— Далеко, что ли?

— Да не очень!

И ведь обманула, стерва — гостиница оказалась аж на Фонтанке! В холле было полно народа, однако у окошка администратора — никого. Колупаев почуял подвох, но места были, да еще какие: одноместные люксы. Правда, стоили они по шесть рублей, да еще два рубля за бронирование.

— Какое еще бронирование! — возмутился Трефилов. — Бронирование-то откуда? Ну ничего, я утром разберусь с вашим бронированием!

— Маша! — крикнула кассирша куда-то вглубь, — тут вот товарищ хочет утром разобраться с бронированием, так я не поняла: есть у нас места или нет?

— Какие еще места! — сказала Маша. — Откуда? Нет и не было!

— Саня! — шепнул Колупаев. — Бронь оплатят!

Трефилов заскрипел зубами и шваркнул в окошко десятку.

На шестом этаже они расстались. Было три часа ночи. Колупаев попытался уснуть, но не удалось. Колупаев включил телевизор — но он ничего, кроме цветной ряби, не показал. Он включил радио — оно молчало. Тогда Колупаев пошел в прихожую и почистил сапоги и шубу. Потом пошел в ванную, умылся и вытерся вафельным полотенцем. Потом он подумал, принял ванну и вытерся махровым полотенцем. Потом он позвонил Трефилову. Занято! Но, только положил трубку, телефон зазвонил.

— Ты?

— Я.

— Спишь?

— Сплю.

— Телевизор включал?

— Включал.

— Ничего?

— Ничего.

— Слушай, а что это там за хреновина, рядом с унитазом?

— Биде.

— Зачем?

— Да тебе не пригодится. Это женское.

— Ясно.

Помолчали.

— Ну, давай, что ли, в морской бой сыграем? Суперматч по телефону, а?

— Давай. Только ты не подглядывай!

К утру колупаевские эскадры были разбиты наголову. Колупаев тоже чувствовал себя разбитым.

— Верхи, это самое, не могут править по старому! — удовлетворенно констатировал Трефилов. — Слушай мою команду: па-а-адъем! Встречаемся в твоем номере!

На этот раз они у стойки были первыми. Перед самым началом регистрации Трефилов вспомнил: «Ё-моё! А мясо-то!» и побежал откапывать. Вешки посрывало ветром, и место погребения Трефилов нашел с трудом. Ворвавшись с заснеженным портфелем в зал, Трефилов увидел, что первой стоит потная растрёпанная гражданка, а уж за ней — Колупаев.

— Вы куда, это самое, лезете? — возмутился Трефилов. — А ты чего смотришь?

— А чего я? — сказал Колупаев. — Я что, к ней самбо применять должен? Пришла и влезла. Я ей объясняю, что очередь — с той стороны. Я ж вам объяснял?

Но женщина делала вид, что обращаются вовсе не к ней. Она гордо и неподвижно смотрела куда-то в сторону расписания: может быть, пыталась его запомнить целиком, как некогда Иоганн Вайс запомнил кучу фашистских секретов.

Тут как раз объявили регистрацию, и растрёпа зарегистрировалась первой, а за ней — Трефилов, а уж потом — Колупаев. Но по радио вдруг сообщили, что посадка на рейс была объявлена ошибочно. Что на самом деле летит предыдущий рейс, задержанный поломкой самолета. Надо ли пояснять, что на этом задержанном рейсе, где зарегистрированные люди сидели уже пять часов, было всего ДВА свободных места?

Колупаев заржал, а Трефилов сник и попытался разрегистрироваться. Дело в том, что отважный Трефилов, безбоязненно проходивший пороги высшей сложности, влезавший без страховки по «авиатору» и всегда шедший впереди в пещерах, дрожал при одной мысли о комфортабельных лайнерах. Поэтому-то он и не бывал в командировках. Колупаев уговорил его лететь в Питер, сказав, что ему было видение, и умрет он не в авиакатастрофе. А раз так, со мной лети спокойно, говорил Колупаев, насильно беря Трефилову билет и под руку заводя в самолет.

И вот теперь Трефилов летел один, а насчет него в колупаевском видении ничего сказано не было. Поэтому-то Трефилов и постарался разрегистрироваться, что ему и удалось: с боем и материальными потерями. Разрегистрировавшись, Трефилов взглянул на свой портфель, взвыл: «Ё-моё! А мясо-то!», и побежал закапывать опять.

На этот раз они решили от стойки не отходить. Всю ночь они стояли, как два утеса, и Колупаев доводил Трефилова своей любимой песней:

Объявлялась регистрация на новые и новые рейсы, набегала волна пассажиров, крыла друзей матом, пыталась сдвинуть их, но все было напрасно. Тем более, что в качестве волнолома Колупаев выставил тумбочку от швейной машины. И так они стояли сутки, как йоги, отказавшись от отправления всех естественных потребностей, но чуть было не остались в Пулково опять, потому что швейную машину не хотели принимать в багаж: она весила на полкило больше тридцати килограммов и не вписывалась в положенные габариты. Бледный Колупаев бегал с линейкой и совал кому-то трешки и пятерки, но все было напрасно, пока Трефилов не оторвал какую-то доску от упаковки, и не бросил ее прочь, после чего машина волшебным образом вписалась в норму по весу и по габаритам. Они успели-таки в самолет, и мгновенно уснули, едва коснувшись сидений.

Проснулся Колупаев на высоте десять тысяч метров от трефиловского вопля: «Ё-моё! А мясо-то!». Портфель остался в пулковском снегу…

А между тем часы пробили полночь, и наступил новый 1985 год. За иллюминатором было темно, и никто не знал, что заря капитализма уже вставала над Россией.

 _1988-93