"Путы любви" - читать интересную книгу автора (Таннер Сюзан)

ГЛАВА 10

День был ярким от солнца и снега. Солнце угрожало растопить по крайней мере ледяную корку на плитках во дворе. Гости, которые еще остались в замке, стремились погреться под его лучами. Посреди всей этой суматохи, среди нетерпеливых лошадей, беспокойных слуг Анна прощалась со своими родителями. Лаоклейн крепко пожал руку брату и пожелал им счастливого пути. Сначала молодожены должны были показаться при дворе Джеймса, Ниаллу нужно было представить жену королю, а потом уже вернуться в Атдаир. Он усадил ее на лошадь. И хотя его жена была укутана в меха и ее почти не было видно в них, он обвязал вокруг ее шеи еще и шарф. У Анны был вид счастливой женщины, которую любили, Ниалл вскочил в седло, небольшая кавалькада отправилась в путь.

Когда они проезжали ворота, Лаоклейн перевел взгляд на Дару. На ней было простое платье и накидка, щеки раскраснелись от мороза, а медь ее волос, выбившихся из-под капюшона, сверкала на солнце. Он сказал ей коротко:

– Мы сейчас уезжаем. Позови Лету и слуг.

Дара задумчиво посмотрела ему вслед, когда он ушел. Он говорил в грубом тоне, с раздражением. Может быть, обстоятельства складывались не так, как она думала? Передернув плечами, Дара повернулась и пошла выполнять его приказ. Но про себя решила: он должен знать, что она не согласится на роль служанки.

Лету было легко найти. Она уже собрала слуг вместе. Их вещи были завязаны в аккуратные узлы. С ее вниманием и заботой путешествовать было легко.

Земля, по которой они двигались, покрылась легким сухим снегом, на ветках от мороза была ледяная корочка. Лошади осторожно ступали по тонкому насту. Ноябрь скоро закончится, и свирепый декабрь принесет новые неприятности. Дара задумалась, неужели ее все еще будут держать на шотландской земле, когда звуки Рождества будут слышны по всей Англии.

Большая часть их путешествия домой прошла в молчании. Каждый был погружен в свои собственные мысли. Лишь время от времени раздавались команды непокорным лошадям. Начал падать легкий снег. Лаоклейн направил своего коня к лошади Дары. Она посмотрела на него вопросительно.

– Ты недостаточно тепло одета для такой холодной погоды. – Его тон все еще был надменным. Дара почувствовала, как в ней пробуждается враждебность. Он упорствовал в своем необоснованном обвинении, которое было едва ли справедливым при его собственных ошибках. Он говорил так, будто она была виновата. Дара посмотрела на Лаоклейна:

– Милорд, мои теплые вещи, даже если я и захотела бы их надеть, в Чилтоне.

Его глаза сузились, когда он услышал ее намеренное обвинение.

– Надеюсь, госпожа, это неудобство притупит твой язык. Иначе тебя придется усмирить!

Он рванул вперед, а она беспокойно смотрела ему вслед. Она не чувствовала себя виноватой в том, что, будучи в плену, перестала быть любезной, как прежде, хотя мужество ее выдержало выпавшие на ее долю испытания. Любезность и хорошие манеры для тех, кто может позволить себе пользоваться ими.

Однообразие пейзажа успокоило Дару, и она занялась созерцанием. Но покой нарушился, и ее мысли вновь вернулись к Макамлейду. К своему страху, она обнаружила, что почти вплотную подъехала к нему. Они оказались впереди Леты и слуг. Дункан и Гервалт были далеко позади, занятые разговором. По обеим сторонам ехала сопровождавшая их стража. Дара отказалась сбавить шаг и подождать Лету – это было бы признанием того, что он имеет влияние на нее, а в этом она не признается даже себе. Поэтому, когда они в темноте достигли Атдаира, Лаоклейн был достаточно близко от нее. Он заметил, как она задрожала от волнения и нахлынувших воспоминаний, когда на нее упали тени арок.

Вечер она провела в своей комнате, предпочитая тишину одиночества праздничному настроению зала, где обитатели Атдаира продолжали свадебное торжество. Все эти дни Дара была в навязанном ей окружении, и ей больше не хотелось находиться среди людей. Большая часть вечера прошла в невеселых раздумьях о том, почему Бранн откладывал свое решение. На следующую ночь она поняла причину.

День был спокойным. Мужчины находились в помещении для стражи и приходили в зал только во время еды. Был ранний ужин. Для Дары он был испорчен близостью Лаоклейна, который был мрачен. Она встала, намереваясь вернуться в свою комнату.

Гулкий голос Лаоклейна остановил ее:

– Миледи, у меня новости о Чилтоне.

Она повернулась к нему. Ее лицо оставалось спокойным, так как она знала, что за ней многие наблюдают. В ее глазах отражались танцующие языки пламени, а ее щеки неожиданно покраснели. Лаоклейн подошел к ней и взял за руки. Он не промолвил ни слова, пока они не подошли к двери ее комнаты. Они стояли в тускло освещенном холле, не обращая внимания на холод.

Дара подняла лицо. Лаоклейн сдерживался, чтобы не дотронуться до нее. Его хриплый голос передавал его внутреннюю борьбу.

– Бретак выехал вчера вечером сразу после нашего приезда. Он вернулся лишь час назад. Тот, кто находится в Чилтоне и наблюдает, просил передать следующее: две недели тому назад посыльный из Тарана прибыл в Чилтон, ему передали ответ, и с тех пор они несколько раз обменивались посланиями.

– Нет… – она едва произнесла это слово. Он внимательно смотрел на нее. Она побледнела.

– Итак, ты ведь понимаешь, о чем это говорит, и понимаешь опасность этого. Если Овеин Райлаед пытается помочь в этом деле, то это означает, что сумасшедший ищет славы. Неужели твой брат настолько глуп, чтобы разрешить это?

Дару охватила злость.

– Ты называешь глупцом мужчину, который объединяет свои силы с силами своего дяди против общего врага?

– Ваш дядя глупец, – отрезал Лаоклейн. – Он совсем ослеп от ненависти к шотландцам. Если он втянет твоего брата в войну на границе, то Генри повернет против них свои силы. А ты думаешь, что северные земли не встанут на свою защиту? Разразится гражданская война.

– Ты не можешь знать, как поступит Генри! И если Овеин и Бранн освободят меня, ему не придется вмешиваться.

– Ты думаешь, я это допущу, Дара? Ни один человек не возьмет у меня силой то, чем я владею. Он поплатится жизнью. Должно быть, огонь, горящий в тебе, заставляет твоего брата встать на этот путь. Я не думаю, что это жадность. Какому человеку будет дороже золото, чем ты?

Дару пронзил низкий тембр его голоса, и, глядя в его серые глаза, горевшие безрассудным огнем, она закачалась. Его руки поддержали ее. Прикосновение обожгло, и все же она не могла оторвать от него глаз.

Она заговорила тихим голосом и коснулась главного:

– Если бы у тебя было золото, плата за мое освобождение, ты бы все равно не освободил меня, да, милорд? Может быть, Бранн боится твоего обмана? Он не будет рисковать моей безопасностью.

– Чего ты боишься? – спросил он.

– Я боюсь тебя, Макамлейд. Я боюсь себя, – прошептала она.

Свои последние слова она произнесла, когда ее рот был рядом с его губами. Дара почувствовала у себя на спине его ладонь. Другая рука Лаоклейна прикрывала ее лицо. Своими телыми губами он крепко прижался к ее губам. Она знала, что это сумасшествие – уступить его смелому языку, но все же она сделала это. Он сильнее прижался к ней, прижался всем телом. Пытаясь удержаться на ногах, Дара поддерживала себя, держась пальцами за его рубашку.

Он становился настойчивее. Дара почувствовала прохладу на своем лице. Лаоклейн убрал с него свою руку и коснулся ее тела. Его пальцы нежно ласкали ложбинку на ее груди. Стыд заставил покраснеть щеки Дары, но Лаоклейд не мог видеть этого. Странные чувства охватили Дару. Она зарыдала, попыталась вырваться, но он крепко держал ее. Он не обращал внимания ни на ее мольбы, которые она произносила задыхающимся голосом, ни на ее попытки высвободиться из его рук. Дару охватило отчаяние.

– Будь ты проклят, Макамлейд. У меня ничего нет для тебя! Ничего!

Его остановил скорее ее грубый голос, а не кулаки, которыми она колотила Лаоклейна. Ужас на ее лице поразил его, и он резко освободил ее. Дрожа, она прислонилась к двери и отвернула лицо.

Наступило долгое молчание. Когда она подняла голову, его уже не было. Она слышала эхо его удалявшихся шагов.

Злой, он прошел через зал, хлопая дверьми, и вышел во двор. Он видел испуганные взгляды, слышал свое имя, которое произносили с любопытством. Но Лаоклейну не хотелось, чтобы ему сочувствовали или шутили над ним. Его раздражало, что вокруг делали предположения о влиянии на него этой девушки. Это была абсолютная глупость. Другой бы уложил ее в постель в первую же ночь, ему тоже следовало бы это сделать!

С руганью пробираясь через седла, он всполошил конюшню. Сено шуршало под копытами, раздавалось тихое любопытное ржание лошадей, но игреневый конь Лаоклейна знал своего хозяина и стоял спокойно. Седло было туго затянуто, из ноздрей шел пар, но ему было тепло.

Лаоклейн повернулся, когда увидел упавший на себя свет. Рос опустил факел. Лицо Лаоклейна оставалось хмурым.

– Ну, – лающим голос произнес Лаоклейн. – Какого черта ты здесь делаешь?

Конюха не пугал ни хмурый вид, ни явный гнев хозяина.

– Только глухой может здесь заснуть, я не могу. – Он закрепил свой факел и подошел ближе. – Неподходящий час для поездки. Беда какая?

– Да, сотворенная дураком, – свирепо ответил Лаоклейн.

Рос тихо наблюдал, как хозяин вывел коня из стойла, провел мимо него во двор. Лицо конюха ничего не выражало. Вот уже много лет он был в Атдаире и знал, что Макамлейд не отвечает никому, за исключением, пожалуй, Джеймса. Рос уважал права других на уединение и независимость так же ревностно, как он охранял свои собственные права. Что бы ни волновало лорда Атдаира, это было его личное дело. Но Рос все же задумался, когда по камням застучали копыта и лошадь с наездником исчезла в темноте.

Ночь была ясная и морозная. После стремительной и опасной поездки голова Лаоклейна стала ясной. Конь устал, но в нем было еще достаточно сил. Они перешли на шаг. И конь, и наездник прислушивались к тишине этой спокойной ночи. Домашние животные находились под надежным укрытием, а хищники пока разгуливали по холмам, голод еще не заставил их спуститься вниз и подойти к жилищам. Очень скоро начнут выть волки, снег станет глубже, и маленькие птички будут безмятежно спать в своих теплых гнездышках до весны.

Но вдруг явилась непрошеная мысль. К весне, возможно, Дары уже здесь не будет. Ее обменяют на золото. Так было бы лучше. Он выругался. Очевидность того, что он лгал себе и ей, раздражала. Ему не хотелось ее отпускать, но и необоснованное перемирие между ними тоже не может продолжаться. Если бы он был мудрым, он пренебрег бы гордостью и злобой, освободил бы ее с самого начала и больше бы о ней не думал. Дело слишком далеко зашло, но он не забудет ее. Красота Дары давно искушала его, а ее упрямство слишком часто подзадоривало. Она должна сама сделать свой выбор, не прибегая к защите брата.

«И она его уже сделала, хотя не знает об этом», – подумал Лаоклейн. Руководствуясь наставлениями семьи и священника, она не должна допустить этого, однако, все же, если бы она была честной с собой, то не могла бы не признаться – сегодня вечером она готова была уступить. Но ее собственный страх вынудил ее убежать. Если она справится со своим страхом, то так и будет!

Конь остановился перед темной и тихой фермой. Лаоклейн оторвался от своих мыслей. Он внимательно посмотрел на дом. Плотно закрытые двери и окна хорошо защищали его от снега и незваных гостей. Скот был закрыт в сарае, который почти не уступал дому. Человек, живущий на земле, должен быть очень внимательным и осторожным, если хочет сохранить то, что принадлежит ему. Но ни один простой крестьянин не может противостоять насильникам, которые внезапно нападают и забирают те единственные ценности, какими дорожит бедный человек – скот и женщин. Среди этих мошенников и негодяев, которые жили трудом честных людей, появился новый. Им стал один из Макамлейдов. Известия о Руоде не раз доходили до Атдаира. Он занялся разбоем в центре Шотландии. Если бы его убили во время нападения или побега, никто бы не оплакивал его смерть.

Лаоклейн нахмурился, представив Кинару, ее похудевшее, угрюмое лицо и большой живот. Он не хотел, чтобы ее ребенок оставался в его доме, но ничего нельзя было поделать. Он не мог выгнать Кинару, какие бы грехи она ни совершила. Хотя, если Дара говорила правду, у Кинары не было никакого греха. Согрешил тот, кто заставил ее подчиниться. Чертов Руод, даже покинув Атдаир, он оставил созданные им проблемы!

Возвращаясь домой, Лаоклейн позволил своему коню идти шагом. Звезды висели низко в кристальном воздухе. Покой и красота этой земли не могли не привлекать. Лаоклейн не мог отрицать своего восхищения ею.

Когда он и его конь вновь вошли, в конюшню, Рос все еще не спал и вышел из своей маленькой комнаты. Взяв поводья, он отослал Лаоклейна в дом:

– Уходи, я позабочусь о твоем коне. Ты почти замерз.

В темноте блестело оружие, висевшее над камином. Оружие настоящего и прошлого. Оружие сыновей, отцов и дедов. Он быстро поднялся по лестнице и остановился перед дверью, в которую он вдруг не смог войти.

Дара стояла у открытого окна. На нее дул ледяной ветер. Порывы его поднимали языки пламени в камине. Она была в платье, а волосы распущены по плечам. Они блестели, так как их бесконечно расчесывали. Расчесывая волосы, Дара успокаивалась. Она приводила в порядок свои сумбурные чувства. Ее мысли не были утешительными, но они были честными. Она больше никого не винила за свои мучения. У нее был выбор – или отказаться от своих желаний, или уступить им. Если выбрать первое, то потом останется боль и доброе имя, если второе – останется только стыд.

Она услышала, как сзади тихо открывается дверь. Дара повернулась, наконец понимая, что выбор был не за ней. И это не успокоило ее.

– Я видела, как ты вернулся.

– Значит, ты предупреждена.

Лаоклейн подошел ближе. Он рукой коснулся ее лица, затем рука скользнула на шею. Он привлек Дару к себе. Его губы были еще холодны от морозной ночи и безжалостны от желания. Он поднял голову. Глаза рассматривали ее лицо. Дара молчала, но в глазах ее была мольба. Он быстро поднял ее и понес из комнаты.

В коридоре было темно. Вместо балок потолка Дара видела лишь черные тени. Она чувствовала себя заблудившейся, не видя, куда ее несут. Их окутывала темнота.

После ее мрачной и холодной комнаты, похожей на кладовую, спальня Лаоклейна вдруг обдала теплом и мягким светом. Убранство этой комнаты отражало сильный характер и спартанские вкусы Лаоклейна. Стены и пол были покрыты шкурами, над кроватью висел шерстяной балдахин цвета темного леса, на окнах были только тяжелые ставни. В спальне стояла широкая кровать из тяжелого дорогого дерева. У ее изголовья – обитый железом комод. И кровать, и комод отбрасывали тени. В комнате не было украшений. В тяжелых золотых канделябрах были красивые тонкие свечи, а клинки и рукояти его оружия были начищены до блеска.

Локлейн опустил Дару перед камином. Он был такой же большой, как и камин в зале. Ноги не держали ее. Дара с усилием держалась прямо. Лаоклейн закрыл дверь. Приближался неотвратимый финал. 'Когда он обернулся к ней, она не могла оторвать от него глаз. Твердый взгляд выражал желание и решимость овладеть ею. Смело он отбросил в сторону ее шелковые волосы и расстегнул ряд крючков сзади на платье. Она безвольно опустила руки. Он стоял перед ней и держал ее в плену своих рук. Она попыталась тихо крикнуть, но он ртом заглушил этот звук, превратив его в стон, и начал снимать платье с ее плеч. Оно соскользнуло на пол и превратилось в груду материи. Дара вновь оказалась в его объятиях.

Он чувствовал, как бьется ее сердце, когда уложил ее на холодные простыни своей постели, и тихо успокаивал ее. Она взглянула на него, но когда он начал медленно снимать куртку и рубашку, она быстро опустила ресницы, чтобы не видеть этого.

Его гортанные звуки заставили ее кровь течь быстрее. Она почувствовала, как он опустился на кровать, его губы коснулись ее лица. Затем они опустились в ложбинку на груди, а пальцы нежно ее ласкали. Дара запаниковала, в ней просыпались сила и гнев дикого зверя, она стремилась убежать от него.

Лаоклейн поймал ее руки и с усилием держал в своих.

– Нет, Дара. Слишком поздно сражаться. Я овладею тобой.

Она выкручивалась, и он опустил свою ногу на ее, чтобы утихомирить. У нее захватило дух от этого соприкосновения плоти. Тепло его тела, его крепкое бедро заставляли ее покориться. Он был нежен, но когда достиг своей цели и проник в нее, она почувствовала только нестерпимую, жгучую боль. Он заглушил ее крики натиском своих губ и языка, а руки крепко держали ее вырывающееся тело под своим. Она продолжала всхлипывать, когда он оставил ее. Его жестокие слова вернули ей сознание и злобу.

– Я думал, в тебе больше огня и больше мужества, чтобы, по крайней мере, признать – ты желаешь меня. Иначе я не покусился бы на твою девственность…

– Я бы не разочаровала тебя, если бы не мой стыд, но это не твоя вина.

– Смелость – это еще не бесстыдство.

Он повернулся к ней снова, ее стон не остановил его. Лаоклейн уговаривал ее такими искусными поцелуями и такими нежными ласками, что ее тело ответило ему, несмотря на напряжение. Его руки нежно гладили Дару, губы его касались тех сладких мест, которых никогда не видел ни один мужчина. Неожиданно она почувствовала внутри себя тепло и зарождающиеся чувства, слишком сильные, чтобы с ними справиться. Она обнаружила, что не была холодна, наоборот, в ней пылала страсть ее менее цивилизованных и давно умерших предков.

Она содрогнулась, когда его пальцы погладили шелковую кожу ее бедер. Непроизвольно руки Дары поднялись к его лицу. Она притягивала его губы к. своим. Она сжалась, когда он нагнулся над ней и прошептал прямо у ее губ:

– На этот раз больно не будет. Я клянусь.

Его тело подвинулось к ее, сильное и незнакомое, но, как он и обещал, больше не было больно. Когда он проник в нее, она почувствовала, как ее охватило жаром, несомненно приятным, но и пугающим, так как она не могла контролировать его. Жар нарастал. Дара стала протестовать против его власти над ней. Они сражались слишком долго, но битва не закончилась даже тогда, когда она прильнула к нему, слабая и уставшая.

Лаоклейн уснул, прижимая Дару к своему телу, источавшему тепло. С неясным сознанием она хотела встать и найти убежище в своей собственной комнате, но понимала, что у нее не было на это сил. Следовало быть настороже, но руки и ноги были невероятно тяжелыми, веки опускались под тяжестью овладевшего ею сна.

Было еще темно, когда резкие удары в дверь разбудили их обоих. Лаоклейн остановил Дару, которая испуганно поднялась. Он выскользнул из кровати и пошел к двери, по пути надевая брюки.

Лета, ничего не заметив, прошла мимо него. В руках у нее был чайник с водой, новая свеча и ее собственная зажженная свеча.

– Дверь была закрыта, но ты приказал мне рано разбудить тебя. Я… – Она умолкла, когда увидела Дару, застывшую на кровати с гримасой ужаса и недовольства на лице.

– Да, Лета? – Лаоклейн не мог целиком спрятать свое раздражение, и короткий намек на нетерпение в его тоне подстегнул женщину скорее закончить свои дела. Она молча опорожнила чайник, зажгла еще одну свечу, оставив ее на умывальнике.

Когда дверь плотно закрылась за Летой, Лаоклейн повернулся к Даре. Раздражение его исчезло.

Она поймала его довольный взгляд и рассердилась:

– Ты получаешь удовольствие от моего стыда, мой господин? Возможно, ты стремился к этому, когда уложил меня в постель? Ты будешь смеяться вместе со своими людьми над тем, как прокладывал дорогу между английскими бедрами?

Он нахмурился, услышав ее грубость, и сказал:

– Замолчи, Дара, или у тебя будет больше причин, чтобы жаловаться.

– Итак, теперь ты угрожаешь, но я боюсь тебя меньше, чем когда-либо. Я сильно презираю тебя, но совсем не боюсь.

Вдруг она оказалась распластанной на простыне, жесткие серые глаза впились в нее.

– Презираешь меня, дорогая? Я так не думаю. – Его губы накрыли ее губы без предупреждения, с грубой настойчивостью. Не желая того, Дара ответила. Ее беспокоило, что она не могла сохранить свою злобу, что она стала беспомощна. Когда она ответила слабым жестом, что сдается, он прижал ее к себе, и она почувствовала биение его сердца и его теплое дыхание у своих волос.

С большой неохотой он встал и закончил одеваться. Он остановился у двери, прежде чем уйти, и задумчиво посмотрел на нее.

– Я пришлю слуг. Они принесут воды для ванны, но никакое мыло не смоет того, что сделано, Дара. Не думай, что это возможно.

В ответ она лишь молча посмотрела на него, проклиная всех шотландцев. Дверь закрылась. Дара осталась одна со своими недобрыми мыслями.

Вода в ванне была горячей и шелковой от мягкого ароматного мыла. Слова Лаоклейна оказались пророческими. Все ее усилия смыть следы ночи были напрасными, как он и говорил. Не потому, что боль между ног напоминала ей о случившемся, а из-за ее собственного смущения. Мягкая губка не могла его стереть, ополоснувшись, от него не освободишься.

У девушки, которую приставили к Даре во время купания, были большие любопытные глаза. Она слишком много болтала. Дара отослала ее, сказав, что не нуждается в ней. И хотя девушка вызвала у нее возмущение, не она была причиной гнева Дары. Лаоклейн, вот кого она пыталась ненавидеть, а к себе она чувствовала только презрение. Она даже не могла быть правдивой сама с собой. Она желала его, когда он пришел к ней в комнату, и позднее он сказал правду, бороться было уже поздно.

Лета была, как обычно, спокойна, когда вернулась в покои Лаоклейна и принесла свежую одежду для Дары. Она старалась говорить ровным тоном:

– Лаоклейн приказал узнать, нужна ли я тебе?

Дара побледнела, а потом помрачнела и сказала:

– Я ему не жена, а ты мне не служанка! Я все еще пленница. Не делай мой стыд больше, чем он есть!

Видя волнение Дары, Лета успокоилась. Она не ожидала его. Надменность, возможно, пренебрежение, но только не это несчастное осуждение самой себя. И уж это, наверное, было реакцией девушки на отношение к ней Лаоклейна. Служанка проявила к ней больше симпатии.

– Уже поздно, а ты еще не ела. Со стола убрали, но у поварихи найдется что-нибудь для тебя. Она обрадуется, когда узнает, что ты поела, ведь ты такая худая.

То, как Дара держала свои плечи, говорило об ее унынии. Застегивая крючки на корсаже, она ответила на предложение Леты:

– Я не голодна сейчас, может быть, позднее поем.

Лета наблюдала, как Дара неохотно приложила расческу к копне своих волос.

– Если я тебе понадоблюсь, я в своей комнате. Мне нужно кое-что поштопать. Лаоклейна не будет в замке допоздна.

Дара покраснела:

– Меня не волнует, где находится лорд Атдаир.

Она последовала за Летой из комнаты, поворачивая к лестнице, чувствуя отчаяние, но оно было недолгим. Лета, конечно, попридержала свой язык, чего было нельзя сказать о молодой девушке, которая присутствовала во время ее купания. Злоба Дункана – вот что разогнало усталость Дары.

Зал был пуст, только старый глава рода сидел за столом. Он точил тяжелый плоский клинок. Когда она вошла, он медленно улыбнулся. Это был первый намек на то, что события прошлой ночи не были секретом.

Его тон был более чем обычен.

– Руод пользовался моим оружием из-за его крепости и остроты. Может быть, именно этот клинок вонзился в твоего брата – убийцу, и, может быть, он станет свидетелем смерти еще одного твоего брата. – Он усмехнулся, видя ее холодный взгляд. – Да! А возможно, теперь тебе все равно. Теперь, когда мой сын нашел к тебе дорожку!

Ее глаза вспыхнули:

– Ты сам не знаешь, что говоришь, старик, но твоя подлость должна найти другую жертву. Я не желаю слушать тебя!

Ее юбки красиво качнулись, когда она повернулась и пошла прочь. Ей вслед раздалось его хихиканье. Двор был покрыт льдом даже на солнце. Но в конюшне было жарко от ее обитателей с горячей кровью, в теплых попонах. Она нашла стройную гнедую лошадь, которую Лаоклейн выбрал для нее во время двух поездок, когда ей было разрешено покинуть Атдаир. Лошадь, узнав Дару, дышала ей в лицо, затем ткнулась головой ей в плечи.

У Дары ком встал в горле, слезы застилали глаза. Как проста преданность лошади, и как сложна ее собственная. Бранн отдал бы свою душу, чтобы освободить ее от мужчины, от которого теперь она не может убежать, каким бы большим ни было расстояние между ними. Она связана узами, от которых не может отказаться. Жаль, что ее не заточили в ужасные камеры под замком, жаль, что она дала такое обещание Лаоклейну, которое позволило ей быть настолько свободной. Они никогда не смогут встретиться, говорить или даже пройти мимо друг друга, не вспоминая того, что сейчас иссушало ее душу.

Лошадь начала в нетерпении двигаться. Дара смахнула слезы, которые капали сами по себе. В темноте конюшни, когда ее никто не видел, Дара с вызовом расправила плечи. Она не будет жалеть себя и никому не позволит даже подумать об этом.

Она ушла из конюшни с высоко поднятой головой, держа спину прямо. Но был страх перед следующей встречей с Лаоклейном. Она не отрицала этого. Его отсутствие в течение дня дало передышку, а когда он вернулся, он сразу же пошел к себе в комнату. Ему принесли ужин, а позднее приготовили ванну.

В зале за ужином Дункан спросил Лету о Лаоклейне. Она пожала плечами и сказала:

– Он за своим столом, весь вечер за ним сидит. Ему следует взять человека, который занялся бы его письмами и счетами, но ты же знаешь, он этого не сделает. Теперь нужно быть очень внимательным, держать все в секрете. Война вынудила к этому, и все эти годы он доверяет лишь немногим.

– Его недоверие не имеет ничего общего с войной и политикой. Он всегда был скрытным, даже мальчишкой. Когда я хотел узнать его намерения, то вынужден был выбивать их из него силой.

Дара смотрела на Дункана с отвращением. Она не сомневалась, что он всегда был способен на величайшие жестокости. Похоже, что его сыновья в юности знали силу своего отца куда лучше, чем его любовь. По воле судьбы он жил на щедрость сына, у которого были все основания ненавидеть его. Думал ли он о поворотах судьбы, когда часами смотрел на огонь в камине и пил кружками вино?

В отсутствие Лаоклейна ужин не был тяжелым испытанием, к которому Дара готовилась. На насмешки Дункана можно было не обращать внимания, можно было даже на них ответить, а радость Кинары по поводу бесчестия другого человека была больше жалкой, чем обидной. Мужчины относились к ней не с меньшим уважением, хотя всем стало известно, что Лаоклейн добился своего. Они всегда были сдержанны, немногие решались говорить с ней. Сейчас все было по-прежнему.

Дара засиделась в зале и была благодарна, что ей не пришлось быть наедине со своими переживаниями, которые, не переставая, мучили бы ее. Ей хотелось снова пережить те ласки, которые лишили ее девственности, и это желание очень скоро стало болью, которая смущала и унижала. Непристойные песни и шутки шотландцев едва ли были приятным развлечением, и все же она боялась возвращаться к себе в комнату. Но, в конце концов, вечер закончился, и мужчины, все как один, ушли. Когда Дара уходила из зала, там оставался только Дункан, да служанки, убиравшие вокруг него.

Даре не нужна была свеча, чтобы освещать путь – Лета еще не погасила факелы. Она вошла в комнату и остановилась как вкопанная. В комнате было холодно и темно. Огонь не приветствовал ее своим блеском, не было свечей, которые бы ждали, что их зажгут от огня в камине. Покрывало на кровати, обычно отвернутое для нее, было не тронуто. Она оглядела комнату. Комод с ее одеждой, расческа, лежавшая на туалете, ее ночная рубашка – все исчезло. Не было нужды спрашивать, не было нужды ждать ответа. Сильный гнев охватил ее. Надежды было очень мало. Что она могла сделать? Говорить со слугами Макамлейда? С его семейством? Обратиться к нему со своей злобой? Нет. Не от кого ждать помощи, надеяться можно только на себя. Но она была слишком слаба, чтобы выдержать его натиск. И все же она не могла смиренно принимать его высокомерие.

Злоба несла ее по залу. Дверь его комнаты с готовностью открылась, лишь только она ее коснулась. В комнате было тепло и светло. Дара быстро вошла, без стука, не спросив разрешения, но она не застала его врасплох. У него под рукой всегда была работа, он всегда был занят. Сейчас же он ждал Дару и прислушивался к ее шагам. Она подошла к нему и положила руки на стол перед ним. Лаоклейн встал.

– Ты думал, что это будет так легко, Макамлейд? Что я готова считаться твоей девкой? Ночью я была слаба, и я признаюсь в своей слабости, но я не буду больше такой. Только силой ты сможешь овладеть мной. Мои проклятия будут преследовать тебя в твоем замке.

Тень пламени плясала на его голом торсе, когда он двинулся к двери и закрыл ее. Дара не проявила страха при всей очевидности его ответа. Она стояла на своем, даже когда он приблизился к ней.

– Если ты собираешься кричать, дорогая, или ругаться, начинай сейчас.

Руки его коснулись ее волос. Он вынимал шпильки, и они падали на пол. Расплавленная медь ее волос свободно полилась вниз. Она оставалась холодна под его жадными поцелуями, пока он не оторвался от нее, изрыгая проклятия.

– Прошлой ночью в тебе было больше огня, дорогая. Или твоя добродетель покоится на прихоти?

Это резкое обвинение положило конец ее ледяному самообладанию и она вырвалась из его тисков. Резко повернувшись, она посмотрела на его стол. Бумаги, письма, чернильница – все лежало так, как он оставил. Их легко можно было уничтожить. Она со злостью взмахнула рукой и смела со стола все, что на нем было. Все, ломаясь, падало на пол. Все, кроме чернильницы, на которую натолкнулись ее пальцы и схватили ее. Ее злоба и ярость нашли выход в этом действии, доставлявшем ей наслаждение. Лаоклейн снова выругался, в этот раз по поводу того, что она натворила в его комнате.

Он повернулся от этого мусора, в который превратились его вещи. На его лице была угроза, но ярость Дары была слишком велика, чтобы бояться. Она бросила чернильницу, которую держала в руках, в камин, облицованный резным дубом, и стала искать еще какой-нибудь снаряд, когда Лаоклейн схватил ее за плечи. Злость Дары больше не защищала ее. В наказание он стал неистово трясти ее, пока она не взмолилась о пощаде.

Лаоклейн внимательно глядел на ее испуганное лицо. Его глаза потемнели. В нем родилось другое чувство, и он прижал Дару к груди. Он взял в руки ее прохладные волосы и приблизил к ней лицо, чтобы поцеловать ее.

Она отдыхала у него на груди, уставшая от гнева и пренебрежения, тоскующая по покою.

– Ты довела меня до сумасшествия, дорогая. До тебя я никогда не брал девушек силой. У меня не было желания так обидеть тебя.

Он не услышал ее ответа. Дара приняла силу, которую он предлагал. Ее руки поползли вверх. Она льнула к нему. Он застонал от желания, которое она в нем возбуждала, и взял ее на руки.