"Золотая Пуля, или Последнее Путешествие Пелевина" - читать интересную книгу автора (Сердюк Андрей)

1 (ВКЛЮЧАЯ ПРОЛОГ)

Сначала было слово за слово.

Затем сразу совком по лбу.

Пока малец соображал, заплакать ему или нет, взбесившаяся его подружка, по девчачьи коряво размахнувшись, ещё раз шмякнула ему в лобешник своим красным пластмассовым кайлом. Бабах! — на тебе, дурак невкусный!

От души приложилась красна девица. Судя по звуку.

И снова влажные песчинки веером.

Это, конечно, всё красиво, — верблюжьи брызги жёлтого салюта в сонных лучах октябрьского солнца, — но ситуация в секунду прошла точку невозврата. После этого парню уже, собственно, ничего другого и не оставалось, как только зареветь. Горькими горючими слезами. Без излишнего геройского выпендрёжа.

Что он срочно, не сходя с места, и предпринял.

Правда, по началу, как это у них, у нынешних-то, водится, в один лишь глаз, — вторым, прищурясь, стал напряжённо зырить по сторонам. Хотел, вероятно, лично отследить реакцию мировой общественности. Общественность, заметим, его не подвела: обе старушенции, ослабившие было — за досужими рассуждениями о видах на дивиденды по акциям «Газпрома» — контроль над ситуацией, тут же подорвались со своей скамейки. И ну на детскую площадку, бодро, скачками, обгоняя друг друга, — туда, туда — к эпицентру «кровавой» трагедии.

Пацан, узрев, что миротворческие силы на подходе, перестал экономить ресурс жалости к самому себе, расслабился, и припустил уже в оба-два глаза. Губы его задрожали. Носопырка соплями набухла. Началась у парня вульгарная истерика. Зашёлся.

Ну, а что юная феминистка?

Она, ошарашенная столь неожиданным результатом своей агрессии, в миг сделалась испуганной, уронила безвольно совок на дно песочницы, и, побледнев, на всякий случай тоже завыла. Причём, мастерски, — с ходу навзрыд. Жалейте, люди, — коль на то дело пошло, — тогда уж и меня несчастную жертву тёмных страстей. И вообще: не я, дескать, виновата. А она. Слышите, — она самая. Моя пассионарность.

Колодец двора наполнился тревожной какофонией, вобравшей в себя нарастающий детский вой, шелестящие старушечьи причитания и визгливый лай подоспевшей жучки.

«Маленькие, а уже люди, — усмехнулся известный литератор Виктор Олегович Пелевин (для нас же — просто Виктор), внимательно, с неподдельным интересом наблюдавший со своего балкона на правах досужего зеваки за этим уличным представлением. — Ты посмотри, как грамотно себя шмокодявки позиционируют!»

Интерес, который вызвала у него эта будничная сценка, имел неясную природу. Даже, можно сказать, туманную. Чем проняло? Вроде бы и ничего такого, типа особенного. На первый взгляд. Дети, как дети, — существа с глазами, в которых пока ещё виден первоначальный свет. Тот самый свет, что, — как ему и должно, — гаснет с каждым их шагом по дороге, ведущей в пустыню реальности. Скоро будут людьми. Вон, — уже почти люди. Так что, ничего, казалось бы, особенного.

Но видать, зацепило его, непростого такого и актуального мужчину, своей банальной драматургией это утреннее происшествие, задел его, видать, своим внутренним нервом этот шумный анекдотец, раз позабыл он, чего ради в такую рань на балкон вышел. Что не говори, а показатель. Раз позабыл.

Впрочем, тут же и вспомнил.

Ещё бы не вспомнить, когда в правой его руке был по-прежнему зажат помидор. Крупный такой. Спелый. Даже, пожалуй, что и не спелый, а переспелый, — уже с трещиной. Здоровый переспевший помидор. Помидорище. Сорт «Бычье сердце». Размером с бычье сердце. Какая же, ей богу, гадость!

Ей-ей, гадость. Ладно, — сейчас. Сейчас разберёмся.

И Виктор глянул для начала вниз, — проверил на всякий случай, что у него там, под балконом, собственно, творится. Не дай бог ещё зацепишь кого…

На газоне всё было нормально. Никого не было. То есть пусто на газоне было. Лишь ковром мелированные листья с осипшей берёзы. И всё.

Ну и хорошо, ну и славненько, — стало быть, тогда можно.

Как птицу на волю, подбросил он томатину вверх. Отправил её привычным манером в свободный полёт. Мол, лети, если хочешь. Лети, томатина! Давай! Хоп-хоп-хоп!

Но та, лишь на мгновенье зависнув в верхней точке взлёта и отразив на прощанье глянцевым своим боком случайно залетевший в местные пределы луч, не полетела, нет, но рухнула камнем. Упала на жухлую осеннюю траву. Ну, и шмяк! — сочно так взорвалась. Оросила красным жёлтое на зелёном.

Всё. Алес капут.

И — «Я сделал это!»

Виктор брезгливо вытер руку о халат.

NP. Ничего личного. Ну просто не любит человек помидоры. Вообще. В принципе. Не любит и всё. И мочит их. Втихаря. При любой возможности. В меру своих слабых сил. Но методично. Методично. Уконтрапупивает. Помидоры он эти. А вместе с ними и некоторые свои детские страхи. Заодно уж. Но об этом… Ну не сейчас же действительно об этом. Не сейчас…

Такие дела, как сказал бы старик Воннегут. А Мураками бы с ним согласился. Такие дела.

Ну да ладно. Проехали.

Виктор облегчённо вздохнул и по-собачьи стряхнул с себя алое наваждение. Утренний ритуал благополучно завершён, — можно теперь с чистым сердцем и за нетленку. Пожалуй…

Нет, стоп, — блин! — ещё же один вопросик собирался прямо с утра утрясти. Чуть было не забыл, голова-два уха, что надо в управу прозвонить насчёт крана. Вчера сантехник, зараза, опять не объявился.

Можно было, конечно, и самому поизносившуюся прокладку заменить, — не велика премудрость, тем более для мужчины с верхним инженерным образованием, но… но не можно. И тут всё дело в принципе. Как говорил Филипп Филиппович, нельзя служить одновременно двум богам. И суть тут не в позе и не в вызове, а в здравом смысле и житейском опыте. Пусть уж одни, тому обученные, бытиё налаживают, а другие, призванные спросом, занимаются активированием сознания.

Виктор вернулся в комнату, и, не откладывая сей подвиг на потом, решительно снял трубку с аппарата. Вызвал кнопкой из памяти цифры домоуправления, и телефон честно отработал алгоритм соединения. Но, — увы. В ответ загундосило. Занято у них там. Как всегда. И может так случиться, что занято надолго. Но Виктор, пребывая сегодня в боевом настрое, решил не сдаваться, — поставил на дозвон. Подобрал полы своего расшитого драконами халата, сел на пробковый пол в том месте, где пересекались случайно просочившиеся сквозь плотные шторы ещё два пыльных солнечных луча, сложился в позу лотоса, прикрыл глаза, вздохнул глубоко и стал терпеливо ждать…

… Учит солнечный свет, как очистить сознанье своё, лотос знанье даёт, как прозрения Дхармы добиться…

Минут этак через десять на том конце хоть и раздражённо, но всё же отозвались:

— Техотдел.

— Ну наконец-то! Доброе утро, барышня. Это вас Пелевин беспокоит… тот самый, из Башни. Тут такое дело. Я заявку на сантехника давеча оставлял. Кран у меня в ванной того… протекает.

— Заявку?.. — в трубке послышался бумажный шелест. — Действительно. Есть такая заявка. Ну так ждите.

— Так неделю у…

— Вы ждите, — настойчиво посоветовала дама-диспетчер голосом, в котором Виктор не уловил ничего, кроме законного равнодушия, равнодушия Абсолютного к Частному. — С вашего участка сантехник в отпуске, а заявок полным-полно. А у нас ведь ещё и плановая замена труб на двух объектах. Не разорваться же нам, в самом деле.

— В каком таком деле, блин… — Виктор начал заводиться, — раненый кран, честно говоря, его уже достал, ведь ночью жидкость, воняющая ржавью и хлором, капает ни куда-нибудь, а прямо в мозгешник, как в той, всем известной азиатской пытке. А он, ответственный квартиросъёмщик Виктор Олегович Пелевин, как не крути, именно этим местом, а не каким другим, себе на хлеб насущный зарабатывает. Ему мозг надо беречь. Потому-то он, не отступая, и продолжил терзать бюрократку: — Ну, а главный инженер этот ваш, как его там… Далдубов… он-то хоть на месте? Где он сейчас, этот ваш… Жмуриков?

— Окочурин на объекте.

— Опять?

— Снова.

— Сколько ж можно уже! Как не позвонишь, всё он на объекте… Послушайте, а этот объект не Зоей Владимировной случайно зовут? А? Или, может быть, Ниночкой?

— Да вы что, собственно, себе позволяете, молодой человек?!

— Во-первых, уже не такой и молодой, а во-вторых… Во-вторых, барышня, когда этот ваш Мертвяков вернётся, передайте ему, что не жилец он больше. Так и передайте ему. Если он сантехника сегодня же не пришлёт, то я…

Он не успел закончить фразу, — на том берегу, после сакраментального «да пошёл ты», угрюмо загудело.

Чтобы самому не отравиться набранным для произнесения придуманной угрозы воздухом, Виктор сладко, на выдохе, отматерился. После чего быстренько соорудил из кисти правой руки пистолет. ТТ. Тульский Токарева. Нет, пожалуй, не ТТ. Уж больно ствол какой-то вышел худой. Ну, тогда, значит, — парабеллум. Инженера Люгера.

Смастырил ловко он себе такую хитрую волыну, а затем левой провернул вокруг правого указательного пальца несколько раз вот так вот, по часовой, типа глушитель накрутил. Приставил сымпровизированный ствол к ещё гудящей трубке. И трижды, брызгая слюной, выстрелил. Подумал чуток, и ещё раз выстрелил. На всякий случай. Чтоб уж наверняка.

Аккуратно положил прострелянную трубку на аппарат, и ясно так представил себе, как пошло паутиной стекло на столе, когда последняя пуля пробила насквозь и голову наглой тётки, и само это толстое стекло, и лежащий под ним листок с какой там фиктивной сметой на косметический ремонт чьей-то безнадёжно прогнившей крыши.

Получила тётка своё.

А остальные как завопили-то с перепуга! Подскочили все, — да, толкаясь задницами, на выход! А пусть теперь знают наперёд, как с Пелевиным разговаривать, дуры!

Улыбаясь недобро, вытащил магазин из пистолета. Два патрона осталось. Одного почему-то не хватало. Сообразил, что в патроннике. Передёрнул затвор. Патрон выскочил, упал на пол и покатился. Проследил за ним взглядом. Угодил под диван. Сразу полез доставать. Сразу, чтоб не забыть, — чай не игрушка, чтоб где не попади валяться.

Нашёл. И патрон, и ещё вполне свежий носок. Носок сразу натянул на конечность, а патрон, — интересный такой, гильза на бутылочку похожа, никогда таких раньше не видел, — с силой нажав на пружину (оказалось непривычно тугой), вернул в магазин. Магазин воткнул в рукоятку. До щелчка. Выдвинул нижний шухляд письменного стола, и, поставив на предохранитель, зашвырнул ещё остро воняющий ствол в дальний угол. Хочешь мира — пара беллум. Лучше бы, конечно, пару «калашей». Да с подствольниками. Но не до жиру.

Всё, хватит, — теперь за работу. Кран это, всё-таки, дело факультативное, фигня это всё, рассосётся, а вот копейку свою отбить — это насущное. Это святое.

И Виктор включил компьютер. Открыл файл «Эммануил Танк. Критика чиста конкретного разума».

Оценил строго, — но, правда, не очень въедливо, в несколько щадящем режиме, — свой вчерашний труд. Не Гёте, конечно, но сносно. Для реальных пацанов из Долгопрудного, которые ему за реальные же деньги эту халтурку заказали, потянет. Вполне.

Открыл первоисточник там, где было заложено зубочисткой: страница 114, раздел «О ТРАНСЦЕНДЕНТАЛЬНОЙ СПОСОБНОСТИ СУЖДЕНИЯ ВООБЩЕ» и, испросив в очередной раз прощенье у старика Канта, не ведая того, что через пару страниц все его сегодняшние планы ко всем чертям полетят, начал потихоньку гнать перевод дальше:

Закончив перевод ссылки, Виктор откинулся на спинку кресла, потянулся и зевнул во всю бегемотину, — эээ-ха-ха-хотел бы он узнать, на кой чёрт конкретным пацанам, у которых под ногами дышит почва и судьба, а над головами со свистом проносятся всамделешные пули, вся эта абстрактная философская байда? На кой такой ляд сдался им, ей богу, этот перевод из Канта?

Не спросил он об этом у них тогда, за столиком в ЦДЛ. Не решился. Подумал, пацаны за работу денежку платят, стоит ли их, праздного любопытства ради, ещё и на пресс-конференцию разводить. Не стал ничего спрашивать. Молча конверт с задатком взял, винегрет свой вежливо докушал и откланялся.

А потом, — как спрашивать-то? Зачем, мол, вам, братва, перевод КАНТА? Об этом что ли? Так ведь и без того яснее ясного. Если уж с чего инсталляцию поняток и начинать, то с Канта. Не с Бодрийара же. Жизнь у парней короткая. Короче обычной человечьей. Гораздо. За сороковник мало кто из них переваливает. Да и что там жизнь-то, когда сама их эпоха уже проносится со свистом! Куда-то. Не ведомо куда… В гаражный «отстойник», наверное. Качнулся маятник. Так что тут, при таких раскладах, при таких бумеровских скоростях, хотя бы в основы успеть врубиться.

Да-а-а…

Или, может, скажите, нужно было поинтересоваться, а зачем это им ПЕРЕВОД Канта? Именно про надобность перевода у них спросить. Так ведь тоже глупый вопрос. Ответ очевиден, на поверхности он, — разве ж понять неофиту что-нибудь во всех этих загогулинах.

Говорят, однажды у Толстого, весьма, кстати, Канта почитающего, поинтересовались на предмет того, а доступна ли такая философия заурядному человеку и нужно ли популярное изложение её. Ответ гласил, что подобное популярное изложение было бы величайшим делом. Вот так-то.

Ну, и, наконец, не спросишь же в тупую у практикующих бандитов, зачем, если не секрет, ВАМ-ТО перевод из Канта? На такую постановку вопроса ребя долгопруднинская, пожалуй, и обидеться могла. Это была бы, что и говорить, скользкая постановка вопроса. С неясными пасьянсами. Пацаны, они, может быть, и не совсем во все эти иллюзионистские дела въезжают, но зато уж интонацию-то ироничную по отношению к себе очень тонко чуют. За версту. На уровне инстинкта. Как хорошие музыканты фальшивую ноту.

Короче, как не крути, все возможные смыслы вопроса «А зачем это вам, братва, перевод Канта?» исчерпываются ответами, диалектически содержащимися внутри самих этих многочисленных смыслах данного вопроса. Вопрос же, в котором отсутствует вопрос, — пустой вопрос. А чисто пацанский разговор пустых вопросов не терпит. И это даже не вопрос. Как бы ты там сам лично благоговейно не относился к Пустоте. Ай, ладно! Забудь эти песни, девушка-дзеро…

Вернёмся же к нашим альтебаранам, и продолжим.

Но продолжать чего-то вдруг заломило. Сбил дыхалку.

«Может чайку тебе сварить?» — спросил с надеждой Виктор сам у себя, и сам себе утвердительно ответил: «А то».

Проковылял, весело постукивая деревяшками гэта, на кухню. Налил из серебреного термоса в чайник талую воду — натопленный впрок ещё летом рыхлый алтайский снег. Поставил на огонь. В керамическое сито китайской чайной кружки (кружка намоленная, старая, — со стенок уже, пожалуй, мумиё соскребать можно) засыпал две щепочки зелёного и четыре жёлтого, добавил три реснички сааган-дальи, да веточку чабреца, и первым белым ключом всё это дело притомил. Крышечкой накрыл, и стал «Пройдя, зажмурившись, искус» вслух читать.

Этот стишок когда-то давным-давно сочинил он именно для процедуры заваривания чая в сезон байлу, в сезон «белых рос». Для других двадцати трёх сельскохозяйственных сезонов имелось у него в арсенале двадцать три других стихотворения. Они все, конечно, абсолютно разные — и по стилю и по размеру — заварочные вирши эти. И на прочтение каждого из них уходит разное количество времени.

Такими вышли они не случайно, а как раз наоборот, специально, — потому как для получения гармоничного сочетания аромата и вкуса, а также для создания правильного настроения и подготовки организма ритмичным дыханием к принятию божественного напитка в данный конкретный период года требуется, как известно, свой особый, точно выверенный срок. И свой напевный лад.

Кому-то это всё может показаться смешным и странным, но только Виктор, вслед за чайным поэтом эпохи Тан неким Лу Тунем, известным также в провинции Хунань под именем Мастера Жёлтого Источника, был глубоко убеждён, что мудрый человек должен в гораздо большей степени заботиться о вкусе чая, чем о всякой там проходящей мирской суете.

В общем, как бы там кто из сторонних к его причудам не относился, а сейчас, в первой декаде октября, чтобы всё в аккурат вышло, чтобы всё, как говориться, впритирочку получилось, полагалось у него вот этот вот колдовской текст произнести:

На декламацию этого шедевра, с учётом эстрадных подвываний и многозначительных пауз, уходит обычно шестьдесят четыре секунды. Плюс минус две. В начале октября — самое оно. Хотя, на вкус и цвет, как говорят, консенсуса нет. И каждый выбирает по себе. Женщину, религию, степень чайного настоя. Каждый своё. И каждому — своё.

И это, в общем-то, здорово, что каждому своё…

Виктор, произнеся с выражением согласно заученному тексту (и не без старательности прилежно успевающего ученика начальных классов) положенные слова, собрался уже было подцепить с кружки крышечку, да видно сегодняшний день задался каким-то не таким. Зачем-то именно в этот самый момент подумалось ему под руку, что нужно было бы, пожалуй, избавиться в последней строфе от глагольной рифмы. Всё-таки уже давно вырос, уже давно не маленький мальчик, чтобы глаголом в глагол тыкать. Подумал так, и тут же, не отходя от кассы, сочинил новое окончание заговора:

Вот теперь другое дело. Теперь — славно. И даже — стильно. И общей гламурности не портит.

Стильно-то это всё, конечно, стильно, да только чай-то передержал. Пришлось выливать. Даже пробовать не стал. Чтобы рецепторы не дезориентировать. Начал всё сызнова.

Начал, да не фига, не тут-то было, обломись, ибо — разбуженным зверем обижено зарычал телефон.

Точно, — всё нынче как-то не так идёт. Видимо, действительно, не день сегодня мазилы Бэтхама.

На этот звонок нужно было обязательно отозваться.

Дело в том, что раздался динь-дилидон не по обычному домашнему телефону, на автоответчик которого после его «интим и герболайф не предлагать, говорить после звукового сигнала» оставляют свои восторги, проклятья и деловые предложения читатели-почитатели, обыватели-злопыхатели, журналисты-поддатели и кровопийцы-издатели. К тому аппарату Виктор даже бы и не дёрнулся. А сработала как раз чёрная раритетная бандура, по виду — адская машинка, которую он промеж себя называл «вертушкой», и номер которой знали от силы человек пять-семь, — люди ближнего мелового круга. Того самого круга, что и узок, и, как это не парадоксально, далёк. Этих людей игнорировать — себе на яйца наступать. Поэтому Виктор и отреагировал незамедлительно. Подлетел. Как дневальный к тумбочке.

В трубке раздался глухой хрипловатый голос, который по-английски с квакающим французским прононсом старательно произнёс: «Hi, Victor. I in Moscow», после чего сразу же послышались гудки отбоя.

Виктор конечно же узнал этот баритон, только в этот раз его вдруг почему-то покоробило то обстоятельство, что, оказывается, старина Жан произносит его имя с ударением на второй слог. Вот так вот — ВиктОр. Блин! Раньше он как-то особого внимания на это не обращал. А сейчас вот заметил. Впрочем, сразу и понял, почему его это так царапнуло. Просто в башке моментом выстроилась ассоциативная цепочка: ВиктОр — Гюго — Нотр-Дам «Belle» — чёрт бы их всех побрал!

Этим гимном *censored* страдальцев из чмошного мюзикла достал его прошлой весной сосед снизу. До такой степени достал, что Виктору пришлось для полной звукоизоляции сменить дуб паркета на пробковые плиты. И выложить за это немереное количество тонн североамериканских денег. Вспоминать об этом было неприятно.

Разбилось сердце белокурой флер де лиз… Прости, господи!

Кстати, именно после этого Боб и стал называть его «Майором Африка». Мало того, говорит, что живёшь ты в Башне Из Слоновой Кости, так у тебя ещё и пол теперь из пробки. Ха-ха-ха. Не смешно. Майор Африка. Почему майор-то, спрашивается? А потому что Капитан Африка у нас уже, оказывается, есть. Кхе-кхе-кхе.

Прокрутив в голове туда-сюда всю эту ерунду, Виктор запоздало понял, что только что, — и пяти минут не прошло, — вспоминал Бодрийяра всуе. К слову его имя пришлось, и вдруг — бац! — он тут же сам и звонит. Ну и как не верить после этого собственной интуиции?

Значит старик в Москве. И хочет встретиться. Срочно. Конечно, срочно, раз сам на связь вышел. Вопреки элементарным требованиям конспирации. Такого раньше никогда за ним не водилось. Обычно — только через связных. Стало быть, что-то серьёзное случилось. Ей-ей.

Ну что же, — надо так надо.

Виктор зашёл на первую попавшую новостную ленту, и через две-три ссылки узнал необходимое и достаточное: приехавший в российскую столицу Жан Бодрийар открывает сегодня в тринадцать авторское фотобиеннале в галерее Рината Пульмана, а вечером на филфаке ГУГУГУ прочитает лекцию о всяком таком.

Часы в правом нижнем показывали 12:33. Нет, — уже 12:34. Добрый знак. Но нужно поторапливаться.

И Виктор быстро скинул с себя халат, — огнедышащие драконы, по щенячьи попихавшись, вальяжно растянулись на хозяйском диване.

Оставшись в трусах, расписанных не без намёка в цвета государственного флага Королевства Дании, он поиграл немного своей, сформированной по абонементу в фитнесс-клубе «Люберецкие зори», — отнюдь, надо сказать, не писательской на вид, — мускулатурой. После чего, разогреваясь, немного побоксировал воздух. Резкой серией с уходом вниз от встречного. Затем умело восстановил дыхание, и сразу начал натягивать на себя, чмокая липучками, облегчённый бронежилет, ну, и всё остальное, — всё, что в таких случаях на выход положено. Включая всенепременные чёрные очки. Подумал, — и прихватил на всякий пожарный самопальный свой сегодняшний парабеллум. Засунул его сзади за пояс. И, как дальнейшие события показали, не зря.

Уже обуваясь, обнаружил, что на левой ноге отсутствует носок. На миг задумался, и метнулся в комнату. Эта потеря так с ночи и висела на силовом фидере системного блока, — сушилась в тёплых струях, которые отбрасывал от процессора своими лопастями бесконечно трудолюбивый вентилятор.

Виктор, на ходу натягивая носок, поскакал на одной ноге в коридор, а когда допрыгал, не выдержал и рассмеялся: «Генис был, похоже, прав, когда писал, что в последнее время я слишком сильно разбрасываюсь».

Но всё, — теперь готов полностью. Вроде бы.

Напоследок, — перед окончательным выходом в открытый космос без скафандра, — взглянул мельком на своё отражение в запылённом круглом зеркале.

Ни дать, ни взять, — «Голова в защитных очках» от самого Фринка Дейма: коротко остриженный череп, сильный волевой подбородок, глаза, скрытые за непроницаемыми стёклами очков. Странное лицо. В шрамах всё, в порезах, в следах от когтей неведомого зверя. Лицо странника. Лицо бойца. Одновременно притягательное и отталкивающее. С агрессией в изгибе плотно сжатых губ. И с неожиданной застенчивостью в их тёмных уголках.

Неоэкспрессионист-кудесник Дейм, похоже, кое-что сумел уловить в сущности Воинов Света, — во всяком случае, про то, что они одновременно и сильны, и нежны, так точно.

Стальная дверь захлопнулась.

Все двадцать два её замка щёлкнули в унисон.

Путешествие началось.