Николай САМОХИН «Наследство»

В последнее время Артамонов стал бояться междугородных телефонных звонков. Не вечерних — вечером, из-за четырехчасовой разницы во времени, обычно звонила Москва, редакция какая-нибудь — газеты или журнала. К этому он привык. Боялся дневных, особенно утренних. Мать, которая жила в соседнем городе (десять часов ночным поездом), была очень плоха, да и возраст уже — восьмой десяток, и Артамонов, тринадцать лет назад схоронивший отца, знал: рано или поздно подкараулит его печальная неизбежность. В последний год особенно нервничал, гипнотизировала эта цифра — тринадцать.

И роковой звонок раздался. В очень неподходящее время. Было девятое ноября, праздничный еще день. Артамонов накануне лег поздно, перечитывал накопившуюся почту — вечно на эти праздники надеешься: вот уж разгребу гору. Проснулся он, поэтому, в половине одиннадцатого — и опять к столу. Только вставил в машинку чистый лист, отстучал первую строчку, как вдруг — трррр!

И сразу же рыдающий голос сестры:

— Тимоша!.. Мама!..

— Когда? — спросил Артамонов.

— Ой, ничего не знаю. Только что Константин позвонил — она ведь к нему уехала на праздники, в деревню. Ох, говорила я ей…

— Ладно, — сказал Артамонов. — Выезжаю.

Из кухни уже бежала жена. Глаза у нее были круглые, встревоженные — она за него испугалась. И тоже: «Тимошенька…»

— Ну-ну-ну-ну, — придержал ее Артамонов. — Спокойно… Надо ехать. Я еду.

— И я с тобой! — категорически сказала жена.

— А Полинку куда? — спросил Артамонов.

— Дедам оставим. — Жена имела в виду своих родителей. И тут же догадалась: — Позвони Михе.

Миха был сыном Артамонова от первого брака, учился в университете, жця в научном городке, в общежитии — это от города тридцать километров.

Артамонов набрал номер общежития, попросил пригласить сына.

— Михаил, — сказал, когда сын откликнулся. — Баба Кланя умерла.

Миха на том конце молчал.

— Але! Слышишь? — повысил голос Артамонов. — Мы с Оксаной сегодня выезжаем. Ты как?

— Еду, — сказал Миха.

Как все стремительно. Артамонову представилось это неким жестким треугольником, начертанным короткими взмахами: раздался звонок у сестры; она тут же, по автомату, — ему; он — Михе. Все. Пять минут.

Артамонов побежал на железнодорожный вокзал. Лететь было рискованно: зима пришла точно по расписанию, восьмого лег снег. И сегодня еще продолжало сыпать и сыпать — видимости никакой.

Конечно, не оказалось билетов. На этом коротком «плече» перед праздниками и в конце их всегда так. Наладились люди ездить в гости: десятка туда, десятка обратно — и гуляй три дня у родственников или друзей.

Телеграммы у Артамонова не было. Пришлось ему вынуть журналистское удостоверение.

— Хоть стоячие, девушка! — взмолился он.

— Да я вам верю, — сказала кассирша (видать, лицо у него было убедительнее любого документа). — Хотя находятся, знаете, и такие, что всех родных готовы перехоронить, лишь бы уехать… Но честное слово… Ну, подождите — вдруг что-нибудь.

Как по заказу, это «вдруг» и подтвердилось. Вошла в кассу — с той стороны — дама, сказала:

— Возврат. Три места. Капитально люди загуляли.

Артамонов вышел из здания вокзала в снегопад. Делать больше было нечего.

Предстоял тяжелый день: поезд уходил только в десять вечера.

В левой стороне груди словно закаменело. Давило глухо и больно. Вот ведь ждал, готовился, приучил себя к мысли, что рано или поздно это случится, — а скажи ты!

«Выпить надо бы», — подумал Артамонов.

Но — на дверях винных отделов магазинов приклеены были объявления: «Закрыто на профилактику»…

«Служба охраны здоровья», — сообразил Артамонов, вспомнив, что завтра — первый рабочий день после затянувшихся праздников.

Он брел бесцельно.

И вдруг встал. Что такое? Что было-то? До звонка еще? Ведь он просыпался. Ну да! Часов в девять или в половине девятого вдруг открыл глаза — будто его кто шилом кольнул. Полежал, полежал и решил доспать. А отчего все же проснулся-то?.. Артамонов вспомнил отчего. Отец ему приснился. Приснился какой-то очень молодой, живой, с гладким лицом. Стоял в огороде, привалившись спиной к плетню, весело говорил что-то…

Отца Артамонов видел во сне часто. И вот, интересно: пока отец живой был — не снился вовсе, а как умер — началось. Отчего это? Кровь, что ли, заговорила, гены? Особой близости у них с отцом не было. Какая там близость — он и видел-то его не часто: отец уходил на работу потемну и потемну возвращался. Как воспитывать детей, он понятия не имел. Артамонова один раз, правда, «повоспитывал» — огрел веревкой. Показывали в клубе кино «Рядовой Александр Матросов». Пацаны этот клуб-барак брали штурмом. Артамонов на один сеанс не попал, на второй, проник только на последний, со взрослыми, прополз, можно сказать, на карачках. Ну и, конечно, вернулся домой за полночь.

Родители не спали. То есть, отец-то, может быть, и заснул бы, да его, как видно, мать допекала. Отец вскочил, в одних подштанниках, и — «ах ты, сукин кот!..» Что там за веревка у него оказалась, во сколько раз он ее скрутил? — только у Артамонова чуть хребет не переломился. Даже мать, легко раздававшая подзатыльники направо и налево, испугалась, повисла на отце: «Петро, Петро, что ты!»

Еще — совсем маленькому Артамонову — отец рассказывал сказки. Чаще всего одну, чудную какую-то, с хохлацким уклоном: про то, как мужик отелился. Мужик этот, значит, возвращался домой ночью, в крепком подпитии. Стучит в дверь: «Жинка, отчини — я твой Павло!» А жинка (у нее хахаль, что ли, был) отвечает: «Якой такой дьявол, мой Павло на ручке лежит!» Мужик вернется по улице назад, пересчитает хаты: «Це — кумова, це — сватова, це — братова, це—моя». Опять стучит. А жинка снова: «Мой Павло на ручке лежит». Тогда он пошел в хлев, к волам, и там заночевал. Ну, естественно, жена утром: ты где пропадал такой-сякой? «Та у волов ночевав», — отвечает мужик. «Ой, лишеньки — та ты ж теперь отелишься! Давай тикай из дерев, ни, чтоб сраму не было!» Мужик с дуру побег. По дороге наткнулся на замерзшего насмерть солдата, сапоги на том оказались добрые. Мужик позавидовал, хотел стянуть — не стягиваются. Тогда он взял и отломал сапоги вместе с ногами. Дошел до соседней деревни, попросился на ночлег. Хозяева пустили, спать определили на печку. Мужик там потихоньку сапоги с ногами из котомки вынул — пусть, мол, оттают. И заснул. А у хозяев ночью корова отелилась — они теленка, чтоб не замерз, на печь засунули, к мужику. Тот проснулся чуть свет: «Мать твою так — отелился!» И ходу. А сапоги впопыхах забыл. Хозяева, в свою очередь, проснулись, глядят: царица небесная! — теленок мужика съел, одни ноги остались!..

Кончалась сказка хорошо. Мужик вернулся домой, сообщил жене: так и так, отелился, живи спокойно, никто ничего не знает.

Артамонов, будучи пацаном, даже не смог бы сказать: любит ли он своего отца. То есть, конечно, любил, в том смысле, что испытывал кровную привязанность. Но ни пылкости, ни восхищения в этой любви не было. Может, потому, что их семья, их быт, их далеко не нарядная жизнь просто исключали тонкие чувства.

Так вот, умерший отец стал сниться Артамонову. Сначала это были тревожные, больные сны — отец звал его куда-то, манил за собой; потом они успокоились, отец мирно поселился в снах Артамонова, и Артамонов привык к этим встречам.

Он даже изобрел собственную теорию о переселении душ, поверил в нее и, случалось, проповедовал друзьям. Души умерших родителей, доказывал Артамонов, переселяются в детей. И там живут. И потому до тех пор живы родители — пока живы дети.

Однако всякий раз во сне Артамонов вспоминал, что отец умер. «Стоп, стоп, — говорил он себе в какой-то момент. — Я сплю. Это мне все снится. Ведь он же умер. Да, умер».

А вот сегодня было по-другому: он сказал себе во сне эти слова, но так явственно встал перед ним отец, так реально, что немедленно другая мысль перебила первую: «Нет, он живой. Просто мне снилось когда-то давно, что он умер…»

В поезде, в их купейном вагоне, по крайней мере, оказалось не так уж много пассажиров. Артамонов, пользуясь этим, пошел к проводнице, объяснил прямо: едем на похороны, одна семья, вы уж не селите к нам больше никого — знаете, свое настроение, свои разговоры. Проводница, немолодая, ласковая женщина, все поняла, сказала: поезжайте спокойно, я учту.

Жена и сын сидели напротив. Артамонов посмотрел на них, таких непохожих, не родных друг другу, но бесконечно родных ему — и вдруг его прямо прожгла нежность и благодарность к ним. Нет, какие же молодцы! Не отпустили его одного. Поняли — нельзя. Ведь один он себя мыслями за ночь источил бы, загрыз. А мысли в таких случаях известно какие: о сыновьей неблагодарности. Хотя бы о том, что за последние полгода, сколько не сулился, а так и не приехал к матери.

— Ну, что же, Ксюша, — сказал Артамонов. — Доставай, пожалуй, липучку.

Так он называл домашнее вино из малины, почти безалкогольное, но выпьешь стакан — и глаза сами слипаются. Как снотворное действует. Артамонов велел жене специально захватить его, хоть выспаться в поезде перед завтрашним трудным днем.

«Липучка», однако, не помогла. Они только затеплели от нее, отмякли. Заговорили наконец, даже заулыбались. Почему-то Артамонов вспомнил и принялся рассказывать, как в сорок шестом или сорок седьмом году ходили они с матерью покупать корову.

Прежнюю, Белянку, пришлось зарезать — она сломала ногу. Мясо, не съев ни кусочка, все продали, деньги (их много оказалось на вид, — ворох целый, они тогда крупноразмерные были, «простыни» — тридцатки, пятидесятирублевки) спрятали в сундук и, дождавшись июньского тепла, отправились по дальним деревням. Вообще-то, коровы продавались и в городе, но здесь они были не по деньгам, а в деревне мать надеялась сторговать какую-нибудь и подходящую, и недорогую. Потому и берегла так деньги, вырученные за мясо Белянки, — ни одного рубля не истратили, потому и сами даже свеженины не попробовали. Да, впрочем, Белянкино мясо — как ни голодно было в доме — никому и в глотку не полезло бы. Это ведь пришлось бы есть и слезами умываться. Белянка была как бы членом семьи. Все лихолетье, всю войну на ней только и продержались. Отец на фронте свою ораву защищал, а Белянка здесь, в тылу, сохраняла. У нее и судьба — и жизнь, и смерть — получились какими-то солдатскими. С солдатами ведь как случалось, с теми, конечно, кто уцелел, вернулся: колотится он там, холодает, голодает, в грязи, во вшах, умирает и воскресает, весь штопаный уже, латаный, а все здоровый — ни одна холера к нему не пристает: ни аппендицит, ни насморк, ни мигрень какая-нибудь. А домой вернется, месяц-другой пожил и бац! — прободная язва. И сковырнулся мужик. Или еще обиднее, как с дальним родственником Артамоновых Федором Ухиным случилось. Выпил он крепко на радостях, в честь возвращения, поскользнулся на улице, упал в лужу и захлебнулся. А на войне, между прочим, Днепр под огнем форсировал, в белорусских болотах тонул — и ничего, живой вышел.

Белянка, в этом смысле, тоже как солдат была. Да еще солдат отчаянный, своенравный, упрямый. Первый раз она чуть было не скопытилась еще перед войной, вернее, во время финской войны или вскорости после нее. Артамонов точно не помнил, больно мал еще был. Тогда как раз они Белянку и купили, потому что враз ухудшилась только было наладившаяся жизнь, возникли длинные ночные очереди за хлебом, поисчезали многие продукты. И вот мать пригнала откуда-то молодую белую коровку, плотненькую, крутобокую, с широким лбом и короткими кривыми рогами. Дело было осенью (все же, наверное, в сороковом году), огороды уже стояли пустыми, последние хозяева дорубали капусту. Через несколько дней Белянка объелась капустным листом, пережадничала, — и ее вспучило.

Мать страшно перепугалась. Пугалась мать всегда одинаково, точнее сказать, впадала всегда в одинаковое состояние в крутые минуты жизни: у нее белели глаза, лицо мгновенно обрезалось, губы сжимались в тонкую, тоже белую полоску. Она не ахала, не крестилась, а начинала действовать решительно, зло и беспощадно для окружающих. Так и в тот раз. Мать накинула на рога Белянки веревку, крепко ухватилась за нее и крикнула глазевшему на все это маленькому Артамонову:

— Бери прут, черт вислоухий! Хлещи ее сколько сил есть! Ну!..

Вдвоем они, мать и Артамонов, стали гонять Белянку вдоль улицы. Мать тянула за веревку, Артамонов нахлестывал сзади прутом — по ляжкам, выше он не мог дотянуться. Он не успевал, оступался, падал на схваченную уже морозцем землю, больно ушибался и снова вскакивал от жесткого крика матери: «Давай!.. Тимоша! Сынок! Давай, окаянный!..»

Белянку от этой гоньбы должно было пронести, на что и рассчитывала мать. Но — не проносило. У нее только взмокли, побурели бока, она хрипло, с пристаныванием дышала и бег ее становился все медленнее, тяжелее.

Первым свалился Артамонов. Не дотянулся очередной раз до коровьего зада, слабо секанул воздух измочаленным прутом, упал и, не в силах подняться, заплакал от страха.

Потом упала Белянка. Завалилась на бок, высунула синий, ослюнявленный язык. Упала она против дома сапожника деда Зяпина. На счастье сам дед Зяпин стоял тут же, ухватившись руками за калитку, переживал это событие и даже норовил выкрикнуть какой-нибудь совет, когда они прогоняли Белянку мимо.

— Дед Игнат! — крикнула мать. — Неси шило! Да бегом, старая ты тетеря! Не видишь — сдыхает коровенка!

Дед Зяпин не подумал даже обидеться, ошалело кинулся в дом и бегом же вернулся назад. Мать выхватила у него шило, охнула: «Головушка моя горькая!» — и с маху проткнула корове бок. Из дыры со свистом ударил дурной воздух…

Потом уже, повзрослев, Артамонов узнал, что это было последнее народное средство. Мать и не чаяла уже, что спасет Белянку.

И конечно же, все они не знали, не догадывались, предположить даже не могли, что, спасая жизнь Белянки, — спасают собственную жизнь.

Меньше чем через полгода был другой случай — мгновенный и нелепый: Белянка тонула.

Ранней весной сорок первого года Артамоновы переезжали в деревню. Там, где сейчас дымят трубы знаменитого на всю страну Запсиба и куда ехали теперь Артамонов с женой и сыном по скорбному делу, стояла когда-то деревня Антоновка. Потому и место это, когда Запсиб строился, называлось «Антоновской площадкой». А стройку собирались начать еще в сорок первом году. Или эту, или какую другую. В общем, в деревню Антоновку перебрасывались из города Новокузнецка (он тогда назывался Сталинск) разные службы. Перебрасывали в том числе и конный двор, на котором работал отец. Вот Артамоновы и собрались в деревню. Теперь до Запсиба от главного вокзала Новокузнецка можно доехать на автобусе за полчаса. А если торопишься, бери такси — через пятнадцать минут там будешь. Тогда же они ехали на паре казенных лошадей чуть ли не целый день. Ехали в санях: еще лежал снег, и река Томь, через которую надо было переправляться, стояла под крепким льдом. И вот здесь надо отметить одну деталь: в Томь впадала горячая речка Абушка, не замерзавшая даже в самые лютые морозы. Горячей делали Абушку сбросы Кузнецкого металлургического комбината. От того места, где она впадала, тянулась вдоль берега Томи дымящаяся полынья. Километра на полтора. Санная дорога, унавоженная лошадьми, давала здесь петлю, далеко обходила открытую воду. На вид дорога была вполне надежной, однако теплые воды Абушки уже подточили снизу весенний лед. Но что удивительно: прошли кони, проволоклись сани — с двумя взрослыми, тремя ребятишками и кой-каким мелким скарбом (главное имущество отец увез накануне), а под Белянкой, шедшей за санями на длинной веревке, лед вдруг проломился. Она ухнула в воду, но успела по-собачьи уцепиться передними ногами за край полыньи. Отец не растерялся, гаркнул на лошадей, кони дружно хватили и выдернули Белянку на лед. Да так сильно и стремительно, что она еще какие-то метры боком проволоклась за санями.

Мать даже рта раскрыть не успела, только за сердце схватилась. Отец же, вечный лошадник, легко возбуждающийся человек, другому изумился.

— Вот это кони, мать, а! Вот это тигры, едри их в хвост! Как они ее выхватнули! А ведь в ней не меньше полтонны. А, мать, будет в ней полтонны?

— Да погоняй ты, черт! — заругалась мать. — Гони, пусть пробежится! Застудится ведь животина!

Потом, успокоившись, пришли к выводу: кони-то конями, а вот если бы случайно не привязали Белянку на толстую веревку, какой возы с сеном утягивают, — булькнула бы коровенка, и поминай как звали.

Много еще выпало на долю Белянки. Зимовала она, полуголодная, в щелястой стайке. Пахали на ней, отощавшей за зиму, весенние огороды. Еще раз тонула — основательнее и страшнее. Переплывала малую речку Рушпайку и под крутым берегом угодила в переплетение коряг. Запуталась в них, долго билась, обессилела и стала тонуть. Кое-как выпихнули ее на чистую воду ребятишки-ягодники, оказавшиеся поблизости.

И, даже, был случай, Белянку убивали. Намеренно и злобно. Правда, попала она в этот переплет отчасти из-за собственной настырности. Ее никакие плетни не держали. Упрется каменным своим лбом — и в чужой огород. Однажды, выпущенная пастись в согру, она убрела кустами на дальнюю улицу Шлакоблочную, тянувшуюся вдоль той же согры, забралась там в чей-то огород и была поймана. Белянку и раньше ловили, не раз матери приходилось выкупать ее, оплачивать потраву. Но этот хозяин оказался пакостным мужиком, изувером прямо. Он привязал Белянку на короткую веревку, притянул ей голову к стенке сарая и, выбрав жердь потолще, начал убивать. Лупил, сукин сын, с таким расчетом, чтобы совсем не убить, но поотшибать внутренности.

Мать хотела подать на него в суд, да ничего у нее не вышло: потрава-то была налицо, а как этот гад Белянку гробил, сообщили ей сердобольные соседи. Сообщить-то сообщили, но в свидетели идти отказались наотрез. Так что ей же пришлось еще и штраф заплатить. Она пришла, швырнула смятые деньги наземь.

— Ну, фашистская морда! — сказала. — Моли бога, что муж у меня на фронте!

Хозяин колыхнулся было к ней: я тебе, дескать, сейчас за «фашистскую морду»!.. Но мать, не хуже мужика, одним рывком выдернула из его же плетня кол:

— Сунься только, гадюка! Башку раскрою!

Так с этим колом и шла домой, тряслась вся от обиды.

Вот такую жизнь прожила Белянка, можно сказать — провоевала. А когда стало полегче, посытнее — и людям, и животным, — нелепо залетела ногой в ямку из-под телеграфного столба.

…Покупать новую корову отправились они в июне, когда наросла хорошая трава. Еще не известно было, где они ее купят, в какой деревне, может, в очень дальней, и тогда придется гнать ее домой своим ходом суток трое-четверо, а значит, по дороге пасти.

Сначала доехали на поезде до городка Белово. И тут же, прямо метрах в ста от станции, наткнулись на корову. Она стояла посреди маленького базарчика — одна. Так много места занимала она на этом крохотном «толчке», что Артамонов как следует не разглядел, что там еще продавали. Запомнил шорца с мешком кедровых орехов да еще одного мужика — он торговал распластанными барсучьими тушками.

Корова была рыжей, худой и безрогой. Мужик, продававший ее, набросил веревку, поэтому, на шею — словно вешать собрался беднягу.

Мать спросила о цене — цена оказалась подходящей: прямо одно к одному — дядька этот продавал корову срочно, по случаю отъезда.

Мать отвела Артамонова в сторонку, спросила озабоченно:

— Ну, как тебе, а? Главное по деньгам. А худая она — это ничего. Она за зиму отощала, откормится… Вроде ничего коровенка, не старая. Ну, что скажешь-то?

— Комолая, — буркнул Артамонов.

— Ах, горе-то какое!.. А может, стерпишь?

— Нет. Комолая, — упрямо повторил Артамонов. Надо заметить, что слово Артамонова было веским и уважаемым — ведь корову-то предстояло пасти ему. А комолая корова была у их соседей, Семейниковых. Ванька Семейников, погодок Артамонова, водил ее на пастбище на цепи, все остальные пацаны звали за это семейниковскую корову «тигрой», и Ванька каждый день смертно бился с обидчиками.

Правда, был случай, когда комолая спасла Ваньке жизнь. Ну, не сама, конечно, корова, а цепь эта самая. Ванька, отпуская «тигру» пастись, цепь снимал и наматывал себе через плечо. Вот это его и спасло… Коров они пасли за железнодорожным переездом, на большой поляне, примыкающей к строящемуся заводу. Поляна эта была вроде как подступом к стройке: трубы на ней лежали железобетонные, железяки разные, рельсы. Была в том числе яма с битумом. Так вот, в этой яме Ванька тонул. Ничего в своей жизни страшнее Артамонов не видел — ни до, ни после. Хотя много чего успел хлебнуть. Кстати, и сам тонул — дважды. И, был случай, топили его — намеренно. Но вот чтобы такое — никогда!

В этот раз Артамонов проспал, пригнал свою Белянку позже других, уже по солнышку. А друзья, раньше его собравшиеся, развлечение придумали — прыгать с разбегу в эту яму: битум за ночь застыл и только пружинил под ногами.

Стали подначивать Артамонова: давай теперь ты. Мы уж досыта напрыгались. Артамонов, однако, прыгнуть не решился, подумал: вдруг разыгрывают?.. Сговорились, пока его не было. Петька Порухин сполз на заднице в яму и прошелся, быстро переставляя ноги: смотри, мол, совсем не страшно. Но битум, согретый солнышком, легко продавливался под Петькиными ногами. Артамонов засомневался еще больше.

Тем временем дурковатый Ванька Семейников с криком: «Кони сытые бьют копытами!» — разогнался и прыгнул.

И сразу увяз по щиколотки.

Попытался вытянуть одну ногу — другая ушла глубже.

Так он переминался — и тонул. Потом, качнувшись, упал на руки. Увязли руки.

Петька Порухин сидел на столбике (был там, посредине ямы, столбик), мял пятками податливый битум и заливался смехом. Хотя уже не до смеха было. Ванька утонул по колено. И руки ушли по локоть.

— Смеешься, сука! — плачущим голосом сказал Ванька. — Погоди, скажу брату — он тебе сопатку начистит.

Дикая бессмысленность угрозы зажгла в сознании Артамонова это страшное слово: «Тонет!.. Ванька тонет!..» Никакому брату он больше не пожалуется!.. Никогда!..

Медленно, зловеще Ваньку засасывала черная масса.

Артамонов разыскал доску, кинул ее в яму, они с опамятовшимся Петькой Порухиным встали на эту доску и начали тащить Ваньку из битума. Но сил не хватало. И Ванька ослаб. Видно, битум прочно схватил его тело. Он побледнел, стонал и закатывал глаза…

Уже битум подступал ему под мышки…

Проходил мимо какой-то мужчина. Шел в сторону стройки, торопился — опаздывал, возможно. Ребята кинулись к нему:

— Дяденька! Дяденька!.. Там мальчишка тонет!

Мужчина шагнул к яме, мельком глянул на Ваньку (у того уже только плечи белели, а голова бессильно склонилась набок).

Мужчина выматерился и произнес ужасные слова:

— Как залез курвец, так пусть и выбирается.

Вот тогда Петька с Артамоновым заревели в голос: поняли, еще несколько минут и Ваньки не станет, сомкнется над ним битум.

То ли их на стройке услышали, то ли этот дядька кому-то все же сказал, но прибежали оттуда двое мужиков и подслеповатая толстая сторожиха.

Тянули Ваньку за цепь, больше не за что было ухватиться. Он подавался медленно, тяжко мычал, будто его выворачивало, тянул за собой длинный русалочий хвост.

Поставить Ваньку на ноги не удалось — ноги слиплись, их вообще не видно было. Штаны с него кое-как содрали, с лежачего. И уже тогда сторожиха увела его в свою будку и там отмыла керосином.

…Словом, Артамонов твердо сказал: комолую не надо. Есть уже на улице одна «тигра». Вторую, что ли, заводить?

Мать стала извиняться перед мужиком. Они, собственно, еще и не сговорились о цене, но мужик и по глазам матери видел, и по тому, как обхаживала она комолую вокруг, что корова ей понравилась.

— Вы уж не обессудьте, — говорила мать, виноватясь. — Не поглянулась она моему пареньку. Сама-то я ничего, да ведь пасти-то ему. А ведь уж тут, если не по душе скотина, тогда добра не жди.

Из всего остального похода Артамонову запомнилось два эпизода. Первый — как бежали они ни свет ни заря из одной деревни. Остановились ночевать в крайнем доме, на склоне большого, заросшего кустарником оврага. Хозяин, сумрачный, глядевший мимо собеседника мужчина, посадил их поужинать, налил по кружке молока, отсчитал по две картофелины «в мундирах». Стал расспрашивать: кто такие? куда путь держат? И тут мать, на удивление Артамонова, сиротским голосом начала врать. До этого, в обед, заходили они в маленькой татарской деревне в одну землянку, с чистым глиняным полом и лавками вдоль стен. Так хозяйке этой, поглянувшейся им чистотой своей и аккуратностью, несмотря на бедность, землянки, — красивой, молодой татарке — мать прямо сказала, что идут они покупать корову. Да еще выспрашивала у нее, какие впереди есть деревни побогаче, как называются и не слыхала ли она: может, кто продает там какую-нибудь худобу?

А здесь мать поплела околесицу. Добираются, мол, они в Крутиху, к сродной сестре. Вот хочет она сына (Артамонова то есть) на лето к сестре-то пристроить, а то в городе шибко голодно, а там еще, кроме этого огольца, двое.

Хозяин спросил: а как фамилия сестры? Может, он ее знает.

— Фамилия-то? — не моргнула мать. — Иванова… Дуся.

— Ивановых знаю, — сказал хозяин. — Только ведь ее не Дусей, ее Полиной вроде зовут.

— Ну да, ну да, Полина, — закивала мать. — По паспорту… А у нас ее дома, с детства еще — все Дуся да Дуся. Так и привыкли.

— Что ж, бывает, — криво, одной щекой усмехнулся хозяин.

Артамонов слушал, слушал, ничего не понимая, и встрял:

— Мам, а как же корову-то? Не будем, что ли, покупать?

— Ты еще не суйся! — отмахнулась мать. — Корову ему. Горе луковое. До коровы-то этой как до бога. — И, обращаясь к хозяину, заторопилась: — Муж наказывал: приглядите, мол, там коровенку. Пусть Дуся посоветует. Если подвернется какая подходящая, давайте телеграмму — я ссуду выпрошу на работе да приеду.

Спать хозяин уложил их в сарае. Артамонов, как лег на охапку травы, сразу и провалился. И в ту же минуту (как ему показалось) мать принялась тормошить его:

— Тима! Тимошенька! — шептала она. — Проснись, сынок! Вставай!..

Она тряслась, прямо зубами стучала, торопливо укладывала котомку. Брякнула чуть слышно кружкой о бутылку — и замерла, прижав к себе Артамонова.

Дверь сарая почему-то оказалось припертой поленом, но слегка, вроде понарошке. Мать просунула в щель руку, отвалила полено и от глухого его стука снова затаилась на минуту.

На улице была предрассветная серость. Петухи еще не кричали, и собаки не лаяли — спали, видать.

Уходили они оврагом, продираясь сквозь мокрые от росы кусты и траву. Полусонный, очумелый Артамонов ничего не понимал, спотыкался, отставал, только что не хныкал, крепился: мужик, как-никак. Потом роса и холодок утренний пробудили его окончательно, взбодрили. А тут выбрались они наконец из оврага на взлобок, деревня извивающейся вдоль оврага цепочкой «спичечных коробков» осталась далеко позади. На взлобке было веселее, светлее — потому что открылась впереди не видимая им до этого то дна буерака алая рассветная полоса на горизонте.

— Мам, а чего это мы? — спросил Артамонов. Мать остановилась, перевела дух.

— Ох, Тимочка, да ведь нас с тобой чуть не убили. Хозяин-то этот… Волк, прямо волк. Он мне с вечера еще не понравился — в глаза не смотрит, ровно душегуб. А как ты про корову-то вылепил, а он скосоротился — тут у меня сердце и екнуло… И вот ты спишь как каменный, а я глаз сомкнуть не могу, все прислушиваюсь. Дак что ты думаешь? Девчонка ихняя под утро прибежала — ты и этого не слышал. Просунулась в дверь, шепчет: «Тетенька, милая, уходите скорей!» Я было ей: «Да что такое, детка?» А она: «Не спрашивайте, тетенька, уходите за ради бога — а то тятька меня хватится». А сама, слышу, плачет, давится слезами… Вот ведь как, сынок. Вот ведь какие люди-то еще бывают, звери какие. Пристукнули бы нас за наши деньжишки — и никто не нашел бы. Где искать-то будешь? Кого?

Артамонов не поверил матери, так хорошо было кругом, радостно, солнце взошло чистое, белое, дорога лежала среди пестрых лугов…

— Да ну тебя, мамк, напридумываешь, — рассудительно сказал он. — Пристукнули бы… Он, может, там своих за что-нибудь гонял, а девчонке стыдно стало — вот она и прибежала.

— Ага, напридумывала!.. А зачем он дверь-то с вечера поленом подпер? — И повторила слова хозяина — «Чтоб к вам тут скотина какая не забрела, не напужала ночью…» Ишь ты, скотина! Заботливый какой! Не-ет, я сразу все поняла. Я пожила, знаю. Насмотрелась на таких-то…

Позавтракать они расположились на бугре, поросшем ромашками. Прямо у дороги. А за дорогой, в низинке, был редкий кустарник и промеж него высокая болотная трава. Мать развернула тощий узелок: сухари, лук, посиневшие картофельные лепешки. Артамонов между тем обегал все вокруг, обнаружил заросли пучков и наломал их целую охапку. Потом вспомнил про ножичек-складешок и выкопал еще несколько луковиц саранок. Теперь бы Артамонов и не узнал саранки, а тогда легко умел определять их — саранки были первейшим мальчишеским лакомством.

— Чего долго-то? — встревожилась мать. — Живот схватило?

— Да нет, — сказал Артамонов. — Во! — и вывалил свои трофеи.

— Это что же такое? Едят, что ли?

Артамонов очистил одну пучку, протянул матери.

— Смотри ты! — удивилась она. — Правда, вкусно. Луковицы саранок понравились ей еще больше.

— Совсем еда! — рассмеялась она. — Ах ты, мужичок мой! Кормилец! Да с тобой, оказывается, не пропадешь. Вот дожила, слава богу.

Она все смеялась, качала головой: «Ах ты, проворняга!»

И плакала. Слезы катились по щекам. Артамонов видел мать плачущей и раньше… когда отец был на фронте. Мать, бывало, сядет с каким-нибудь шитьем, штопкой или вязаньем и тихонько запоет. Запоет что-нибудь самодельное, как запричитает. И побегут, польются у нее слезы. И так тоскливо делалось от этого ее пения-плача, что они, ребятишки, просили: «Мам, не надо. Перестань.» — «Ну, не буду, не буду, — говорила мать, поспешно смахивая слезы. — Это я так, раздумалась что-то».

А теперь мать смеялась и плакала. Сверкали зубы, ямочки играли на щеках, и в слезинках вспыхивало солнце — мать сидела лицом к нему. И такой пронзительно красивой была она в этот момент среди ромашек, что у Артамонова даже в носу защекотало. Он и не знал, что мать красивая. Любил ее, конечно, как всякий ребенок любит свою мать. Но красивой не считал, не видел. Красивыми были другие — нарядные соседки, приходившие в гости по праздникам. А мать сроду нарядно не одевалась, не было у нее нарядов. Простая темная кофта, да юбка, хлещущая по ногам (мать и по дому-то тихо не ходила, вечно носилась), да платок, повязанный по самые брови. А здесь нарядом ей был ромашковый луг, и смех ее, и радостные эти слезы.

Артамонов опустил глаза, застыдился. Эх, сказать бы ей тогда: «Мам, какая ты красивая!» Теперь вот дочка прижмется другой раз к жене и скажет эти самые слова. А он не мог. Не умел. Не такими они росли тогда.

Корову они чуть было не купили в тот же день. Пришли к обеду в эту самую Крутиху (деревню-то мать хоть точно назвала вечером), и первые же встречные люди подсказали им: да, продают тут одни старики. У них, видишь ли, две коровы, молодая и старая, а им уж не под силу двух-то обрабатывать. Вот решили старую продать, а себе молодую оставить.

Старики эти — и сами они, и вся их многочисленная животина — оказались очень интересными, похожими: будто из одного яйца вылупились. Старушка маленькая, беленькая, смирненькая. Дед тоже белый, в белой рубахе навыпуск, но могутный, с бородищей до пояса. Если бы Артамонов к тому времени знал про бога Саваофа — то подумал бы: вылитый Саваоф. Белые, как одна, курицы бродили по просторному двору; белый поросенок, будто его долго терли с мылом, копался под плетнем.

Корова, предназначенная на продажу, по случаю обеденного зноя, стояла в темном пригоне, и, когда дед открыл двери, Артамонов с матерью увидели, что и корова тоже белая. Тут у них враз дрогнули сердца, они даже быстро обменялись ликующими взглядами — вспомнили Белянку. Кстати, и звали корову Беляна, и потому, наверное, так уважительно, а не сокращенно, что была она крупной, степенной, с выменем ведерницы и добрыми, ленивыми глазами. Прямо буйвол, а не корова — в нее, пожалуй, две Белянки вошло бы.

Еще была у стариков пасека в десять ульев, и мать стала сразу бить на сочувствие: конечно, мол, когда молодых в доме нет, трудно с таким хозяйством управляться — и там успеть надо, и там доглядеть, а ведь ей, животине-то, каждой подай, она ведь есть просит.

Старуха мелко кивала головой: «Так, так, доченька, так…» Старик степенно оглаживал бороду: «Чижаловато, однако, что говорить».

Но, когда зашла речь о цене, оказалось, что старички свою выгоду крепко блюдут: потому, наверное, и двор у них был такой богатейший. Ровно на тыщу рублей больше, чем имелось у матери, запросили они за свою Беляну.

Мать на мгновение аж речи лишилась. Но быстро обрела себя. Тут нельзя было растерянности выказывать, сознаваться, что не по нам, нищенкам, такая цена.

Мать повела наступление. Ух, как билось она за эту тысячу. И коровьи-то стати снижала: что ж, мол, вы молодую-то не продаете? Давайте уж тогда молодую — она, может, и стоит таких денег. А эта уж пожила, послужила. А мне ведь ее не на год, не на два, мне ведь своих детишек кормить, на ноги ставить. Вот он, со мной-то, — старший, а остальные мал мала меньше (тут мать хитрила — старше Артамонова была еще сестра).

И на бога-то она их брала, заметив в доме иконы и сообразив, что старички прочно верующие: побойтесь, дескать, бога-то, дедушка-бабушка. И сама крестилась: господи, ты видишь! Хотя вовсе и не верила в Христа, а была закоренелой язычницей. Точнее, не то чтобы не верила, а яростно враждовала с ним, справедливо считая, что для нее он за всю ее горькую жизнь палец о палец не стукнул.

Старики не сдавались. Старушка-то еще время от времени бросала на супруга малодушные взгляды, как бы спрашивая: «Что, отец, может уступим, а?» Старик, однако, прятал от нее глаза под мохнатыми бровями, подвигал гостям чашку с медом: «Потчуйтесь, потчуйтесь», — цену же не сбавлял.

И все-таки мать уломала их — сбила полтысячи. У нее аж испарина на крыльях носа выступила. Больше старики не уступали, и мать замолчала, дала передышку и себе, и хозяевам. Теперь надо было, видать, действовать как-то по-другому: остаться переночевать да кинуться помочь чего-нибудь по хозяйству — в огороде там полить или в пригоне почистить.

И тут с Артамоновым произошла оплошка, которая все дело испортила напрочь. Сидели они в просторных и прохладных сенях. Дверь на улицу была открыта. И залетела, возможно, на запах меда пчела. Артамонов как раз поднялся — на двор потребовалось. А пчела вокруг головы вьется. Ему бы спокойно пройти, а он рукой начал отмахиваться. Пчела и цокнула его под глаз. Артамонов шарахнулся в сторону — и загремел в открытое подполье. Бабка только что спускалась туда за холодным молочком, не успела еще закрыть творило.

Артамонов даже не ушибся, удачно полетел, но перепугал всех до смерти. Мать схватилась ощупывать его: «Где? что? ребра-то целы? Ах ты, господи!» Бабка тоже заохала, запричитала. А дед просто опупел. Молча, глыбой стал подниматься, уперев руки в колени и распахнув волосатый рот. Шутка ли, чужой малец убился бы у них в доме! Это ж ведь тогда что? — тюрьма тогда. Специально, мол, спихнули: так, наверное, дед подумал — уж очень вид у него был испуганный.

А когда выяснилось, что Артамонов цел и невредим, дед с облегчением перекрестился, шумно выдохнул: «Ххоох!» — и сказал матери:

— Ты вот что, молодка, собирайся-ка давай… Не обессудь — передумал я. Может, кто другой набежит, настоящую цену даст. А ты иди с богом. Ступай от греха.

На улице, когда отошли маленько, мать аж руками себя по бедрам ударила:

— Тьфу, тьфу и тьфу! И больше сказать нечего! Вот ведь чем богаче люди, тем жаднее. Ну куда ему, черту лысому, куда?! — она вспомнила вчерашнюю татарку и как та им лепешку последнюю пополам разломила, хотя они отнекивались. — А сколько у нее по лавкам галчат-то голодных сидело — сосчитал?.. А этих уж… на том свете черти заждались, а все гребут, все гребут… Нет, Тима, как не были мы с твоим папкой за свою жизнь богатыми — так, значит, не судьба. Да провались оно, богатство это. Уж лучше нищету трясти, чем паразитом быть…

Артамонова, забыв, что он главный виновник их неудачи, мать почему-то не ругала. И Артамонов благоразумно помалкивал.

Корову они в тот раз так и не купили. Вернулись ни с чем.

— Невезучий ты у меня, видно, сынок, — без сердца сказала мать.

В невезучести Артамонова мать могла убедиться и раньше. Дело в том, что до этого похода они совершили еще один, в недалекую деревню, откуда тоже вернулись ни с чем.

А корову мать купила только осенью. Пригнала её аж из Алтайского края. Восемь суток добиралась обратно пешим ходом.

Все это Артамонов рассказывал сейчас притихшим жене и сыну.

Жена, крепившаяся с утра, чтобы не расстраивать Артамонова (понимала: ему всех труднее — родная ведь мать), вдруг коротко всплакнула.

— Все винилась передо мной, — сказала. — Прости, говорит, Полюшку я тебе не вынянчила. Всех перенянчила, а на Полюшку вот сил не хватило…

Сын, понурившись, молчал. Его-то баба Кланя увезла от родителей полуторамесячного, выходила, выкормила из соски и вернула двухлетним румяным бутузом. Артамонов, тогда молодой специалист, жил в частной, промерзшей насквозь комнатушке, у жены вдруг пропало молоко, парень по ночам кричал, жена выла над ним. Ужас! Мать приехала, посмотрела два дня на все это безобразие и заявила решительно:

— Вот что, детки милые, как хотите, а Михаила я у вас заберу. Вы мне здесь мальчонку угробите.

Да и потом Мишка каждое лето проводил у бабушки.

Поспать Артамонову толком не удалось. Он забылся часа на полтора, а потом, видимо от рывка поезда на какой-то станции, проснулся. И сразу почувствовал — больше не заснуть. На всякий случай попробовал проверенное средство — посчитал «белых верблюдов». «Один белый верблюд, два белых верблюда… три белых верблюда…» Это надо было делать неторопливо, старательно представляя верблюдов: как они идут, двугорбые, навьюченные, покачивая головами, — с бархана на бархан, с бархана на бархан… Белые верблюды, белый песок…

Артамонов выстроил длиннющий караван — в тысячу двести голов. Сон не приходил.

Тогда он потихоньку оделся, прихватил со столика сигареты, вышел в коридор. Остаток ночи простоял там у окна. Курил, думал.

Несколько раз выскальзывала из купе жена, потершись щекой об плечо Артамонова, спрашивала:

— Ну что? Как ты? Мотор как?

— Нормально, — отвечал он. — Ты не бегай, спи. Миху разбудишь.

— Ага. Разбудишь его.

У подъезда дома, где жила сестра Артамонова Анастасия с дочерью Ольгой (а последний год и мать), несмотря на ранний час, стояла бортовая машина. Артамонов еще из такси ее заметил и признал.

— Колина, — сказал. — Точно — его.

Коля Тюнин был добрым гением семейства Артамоновых — Новокузнецкой его ветви. Работал он шофером в той же организации, что и сестра, когда и на какой почве они сдружились, Артамонову было неизвестно, но с некоторых пор дом сестры, быт и жизнь без Коли Тюнина он себе представить уже не мог. Хотя сестре, с ее норовистым характером, всегда хотелось все решить самостоятельно, Коля говорил: «Молчи, блин!» — и вертел по-своему: вез из деревни дешевую картошку, выколачивал дачный участок на две семьи («Зачем он мне! Горбатить там на старости лет!» — ругалась сестра), переклеивал обои, устраивал Ольге переэкзаменовки в институте (племянница Артамонова работала и училась — на вечернем отделении). Коля все мог и все умел. Знакомства у него были обширнейшие, в основном по автомобильной линии. Развинтить, собрать что-нибудь из фантастических обломков, перекрасить — все это горело у него в руках, и народ вокруг Тюнина роился — самый разный. Коля мог заставить поехать бельевое корыто.

Артамонову он с первого взгляда не понравился: за чрезмерную бойкость, панибратство и буквально насильственность — по отношению к сестре. Вдобавок, у Коли косил один глаз, и Артамонов неприязненно подумал: «Пройда!»

Но потом узнал Тюнина поближе, понял его бескорыстнейшую душу — и полюбил. Просто из Коли фонтаном била энергия, желание усовершенствовать все вокруг, улучшить и облегчить чужую жизнь, научить этих — «блин, недокумеканных» — уму-разуму. А глаз у него косил, кстати, из-за кессонной болезни: Коля служил когда-то водолазом и, был случай, пролежал несколько часов на дне, придавленный «севшей» подводной лодкой.

Артамоновых ждали: Анастасия и Ольга на работу, естественно, не пошли, отпросились. Коля Тюнин глотал в кухне горячий чай.

— Не успел, блин, позавтракать. Вы чего опаздываете? Ехать надо.

— Не мы — поезд, — сказал Артамонов.

— Не выспался, наверное? — спросила сестра. Артамонов махнул рукой: какое там!

— Ой, что же делать? Костя звонил только что, просил, чтобы обязательно ты приехал. Он там затуркался совсем. Один ведь с девчонками. Александра-то в больнице. Я тебе говорила — нет?.. Ну, здесь, в городе. Перед праздниками привез, с сердцем плохо. Ничего ей не сообщаем — боимся.

Сестра говорила так, словно у Артамонова были какие-то раздумья: ехать ему или не ехать.

— Давайте я поеду, — вызвался Миха.

— Нет, парень, останешься при женщинах. В качестве рабсилы. У них здесь тоже забот полно.

— Выпей хоть чаю, — засуетилась сестра. Артамонов, обжигаясь, сделал несколько глотков.

От еды отмахнулся.

— Все, — сказал, — Поехали.

Как только выбрались за город, Коля прижал.

— Надо, блин, торопиться, — объяснил он. — Впереди — дорогу-то знаешь — пойдет с горки на горку, и если там эти дорожники, блин, песочком не потрусили — будем ползти. Вон как схватило — зеркало!

Ехали. Жали. Курили крепчайшие сигареты «Памир». Коля специально набил ими полный «бардачок»: прочищают мозги.

— Да, пожила бабушка, — говорил Тюнин, крутя баранку. — Такой случай, когда можно не убиваться. Пожила. Это отец у вас рано помер — я его не знал. А бабушка пожила. Сколько ей было? Семьдесят четвертый?.. Ну, могла бы еще, конечно. Но все-таки… Возраст.

Вроде утешал. А через несколько километров:

— Ты, блин, не обижайся, но заездили вы бабушку. Я и Косте прямо говорил: заездили. Трое вас, а она пахала. До последнего дня. Имела она право отдохнуть — нет?

Артамонов знал: мать Коли Тюнина, будь она жива, при таком сыне не «пахала» бы. Он бы ее на сундук с добром усадил и пряниками печатными кормил, из собственных рук. А они, верно, заездили.

— Слушай, — морщился он, — думаешь, я не понимаю, что ты прав? Прав! На сто процентов. Но ведь ты бабку Кланю тоже знал. Знал? Тогда скажи: усидела бы она там, где сытнее и легче? Она вон ко мне в гости, бывало, приедет на неделю — так измается вся: «Ох, сижу, как барыня! Ох, руки сложила!» Ее Оксана из кухни чуть не взашей выгоняла. Вот честно тебе скажу — надоедало даже. Терплю, терплю — ну, неудобно же родную мать выпроваживать, — а потом прямо спрашиваю: мама, покупать, что ли, билет? «Ну, бери». На когда? «Да лучше б на завтра…» Вот так… Она почему у Кости последние годы, как ты говоришь, пахала? Почему бы ей в городе-то, у сестры, не жить? Квартира — слава богу, всем по комнате: Таське, Ольге, ей… Да потому, что у Кости, как говорится, семеро по лавкам: три соплюхи. Потому, что сам он — с утра до ночи в школе, жена — с утра до ночи в школе. А получают за эти «с утра до ночи», — чтобы только-только концы с концами свести. А! — ладно… И не ковыряй душу.

Коля Тюнин соглашался.

— Да-а, туда, где сытнее, не поехала бы… Да-а, блин, тяжело в деревне без нагана.

И тут же принимался ругать Костю. Кого-то ему надо было ругать — непременно.

— От, блин! Сторговал ему тут «горбатенького» — «запорожца». У инвалида одного. До двух тысяч сбил цену. Дед его так раскурочил — ни одна мастерская не соберет. А я бы сделал. Потерпи, говорю, блин, чуть-чуть, я из него еще сотни четыре выжму. Дед-то ведь металлоломом торговал — совесть чиста!.. Наоборот — он нас грабил, хрыч. Нет! Купил мотоцикл с коляской. За тыщу четыреста. Подвернулся, говорит. В долги залез по макушку. А на хрена он ему, скажи? Три колеса и грудь — паруса. При его-то легких!.. От, блин, доходяга!.. Еще бы маленько — и он свой выводок, куда хочешь, под крышей возил бы…

За сопками, за перевалом (дорожники все-таки потрусили песочком, и Коля смело гнал свой «ЗИЛ»), открылась деревня. Не деревня, собственно, а рабочий поселок по официальному статусу: пять тысяч жителей. По европейским масштабам — городок. И немалый. Но все же деревня — куда денешься. Разбросанная: из конца в конец час пешего хода.

Брат Константин встретил их у калитки дома, выскочил на шум мотора, догадался. Почерневший, щеки запали, в усах — седина (вроде бы Артамонов не замечал ее раньше). Сейчас он выглядел на все свои сорок, хотя обычно ему давали меньше.

Зашли в дом.

— Братуха, — тихо сказал Константин. — Извини, что с этого начинаю… Водки не привезли? Запеклось все, — он, скривившись, помял горло.

— Водки нет, Костя. Мы же рано выехали. А денег — куча.

Артамонов, правда, приехал с деньгами. Как раз перед этим перечислили ему аванс за одну небольшую книжонку. Он сбегал вчера в сберкассу и снял почти все, что там оказалось. Оставил маленько на хозяйство. Думал из этих денег послать сколько-нибудь матери. Он ей регулярно не помогал. Изредка с какого-нибудь гонорарa, высылал сразу сотни полторы-две. Стыдился, что мало. И еще больше стыдился, когда мать потом, при встрече, говорила ему: «Сынок, да зачем ты? Такие-то деньжищи! У тебя своя семья, да Михаилу еще помогать надо…» Для нее это были «деньжищи». Господи! В магазин они пошли вместе: еще не было одиннадцати, и Артамонову могли не отпустить, а Константина все здесь знали.

— С девчонками-то как управляешься? — спросил по дороге Артамонов.

— Соседка забегает. А в основном все на Тайке, — это он говорил о старшей своей, семикласснице. — Хорошая девка растет. Не знаю, что бы делал без нее.

И еще спросил Артамонов настороженно:

— Костя… Когда это случилось?

— Вчера утром. Я на часы не поглядел — не до этого было. — Он стал рассказывать подробности, которые не успела сообщить Артамонову сестра: — Она ведь сюда приехала, чтобы в больницу лечь. У нее в последнее время ноги опять начали отказывать — тромбофлебит разыгрался. Надо было в стационар, а у Таськи там ничего не получалось: нет мест, подождите. А тут наш главврач, Володя, — молодой парнишка, но толковый, — говорит: «Константин Петрович, везите бабу Кланю (он ее хорошо знал), везите — я ее у себя положу». Ну, созвонились. Борька дяди Васин запряг своего «жигуленка», притартал ее сюда… Думаешь, легла она? Фиг! «Пока Александру не выпишут — не лягу и точка». И, конечно, к плите… — Константин помолчал. — Девятого утром — я спал еще (устряпался за эти праздники, провались они!) — поднялась раньше всех, напекла оладий, девчонок разбудила, меня, накормила всех. Стала уговаривать меня поросенка резать: давай, мол, пока выходной. А то завтра опять закрутишься… И вдруг ей плохо сделалось. Я скорую вызвал — у меня телефон теперь дома… Ты знаешь, она еще сама до машины дошла… А не довез я ее буквально двести метров. Тряхнуло на какой-то ямочке, она захрипела, глаза закатились — и все! В считанные секунды…

Еще они прошли молча.

— Все-таки, Костя, хотя бы примерно… во сколько? Константин подумал:

— В девять где-то… в полдевятого. Не раньше.

— Так, — сказал Артамонов. — Значит, верно — будил.

Костя не понял, о чем он. Да и не услышал, наверное.

— Тебе отец снится? — спросил Артамонов.

— Редко. Артамонов усмехнулся:

— Меня выбрал.

— А что?

— Приходит, — сознался Артамонов. Не сказал: «Живет во мне», — как называл это сам. Сугубый материалист Костя (ему учительство предписывало быть материалистом) такой формулы не понял бы. — И вчера приходил. Как раз в это время. Я отчего у тебя и допытываюсь — когда?..

«Меня выбрал», — думал Артамонов. Даже, вроде бы, с какой-то гордостью думал. И догадывался теперь — почему. Отец любил его, старшего сына, больше других детей. Хотя никогда не говорил об этом. Да что не говорил: он его по голове за всю жизнь не погладил. Но Артамонов знал про отцовскую любовь, чувствовал ее. Уже когда сам стал взрослым мужчиной, отцом, приезжая к родителям, где-нибудь за столом, среди общего разговора, обернувшись к отцу, вдруг ловил на себе остановившийся его взгляд: отец, забывшись, любовался сыном, и Артамонову даже неудобно становилось — за что?

Отец, когда заболел и признали у него рак желудка (но ему, конечно, не сказали), на операцию и то не согласился без совета с Артамоновым. Артамонов тогда специально приехал, долго разговаривал с врачами. Те отпускали отцу месяца два. Если без операции. А если, мол, прооперировать — есть шанс, что протянет и несколько лет. Кто их поймет, эскулапов этих.

Артамонов посоветовал: «Соглашайся, батя».

А рак-то оказался неоперабельным. Отца зашили, сказав: вырезали у тебя, дядя, язву — будь спокоен. И он после этого жил еще восемь месяцев. Последние три, правда, уже не поднимался с постели.

Артамонов потом исказнил себя: ведь на лишние муки обрек отца своим советом! Умом понимал, что не виноват, что сам цеплялся за этот последний шанс. А все равно. И много лет спустя, стоило ему вспомнить тогдашнее свое твердое: «Соглашайся, батя» (они сидели на скамеечке в больничном дворе, и отец смотрел на Артамонова с такой верой, будто он, если не бог, то, по крайней мере, академик), — стоило лишь вспомнить — и Артамонов прямо стонал от боли.

Через дорогу, в мастерской, мужики ладили гроб. То ли это мастерская была, то ли жилой дом, то ли все вместе: Артамонов заглянул туда, да так ничего и не понял. В общем, брат сказал, что распоряжение насчет гроба председатель поселкома еще с вечера отдал.

Артамонов вздохнул: мужички-то после праздников.

— К обеду хоть успеют?

— Должны бы, — неуверенно пожал плечами брат. Он понял, о чем думает Артамонов. — Если затянут, то по этому серпантину, в гололед… темнеет теперь быстро…

— Вот именно, — согласился Артамонов. — А может им это… подремонтировать здоровьишко?

— Что ты! Тогда совсем хана: попадают — краном не поднимешь.

Мужики к обеду, конечно, не успели.

Артамонов нервничал, несколько раз заходил в мастерскую — в расчете хоть присутствием своим их подстегнуть, глаза помозолить. Ни хрена! Трое мужиков ползают с утра вокруг пяти досок, крутят их, кромсают, вымеряют чего-то, лаются между собой. Курят только дружно и подолгу. Да у них там четвертый еще был, здоровый парень, полунемтырь. Этот один что-то делал.

Заскакивал Коля Тюнин, прямо спрашивал;

— Ну, долго еще будете копаться?

— Щас вот, погоди, наладит, — кивали мужики на немтыря.

Немтырь, стоя на коленках, возился с электрофуганком.

Электрофуганок у них, видишь ли, барахлил, а так они, ручками, ничего уже не умели. Или не хотели. Мастера!..

Артамонов удивлялся (уже который раз в жизни приходилось этому удивляться): куда же подевался деревенский мужик? Тот самый — сметливый, ухватистый, додельный, который, если надо, умел и с топором, и с долотом, и с шилом управиться, если даже ни плотником, ни сапожником при этом не был?.. Ну что это вот — сидят… трясуны какие-то полуживые.

Да, впрочем, разве только в деревне он исчез? А в городе… Нет, правы, наверное, женщины в своем коллективном презрении к обессилевшему, ни на что не годному, траченому мужицкому полу.

С женой Артамонова, женщиной, в общем-то, спокойной и не лишенной чувства юмора, один раз на этой почве прямо-таки припадок случился. Она вдруг открытие для себя сделала. Ну, не открытие — а укрупненно, сконцентрированно увидела это стремительное деградирование. Бывают такие моменты.

Возвращалась она вечером с работы. Маленько подзадержалась, но не спешила: пройдусь, думает, хоть полдороги пешком, подышу. В магазин там какой-нибудь заскочу — может чего «выбросят». А дело было в пятницу. И, конечно, на улице уже полно пьяни. И на улице, и в трамваях, и возле магазинов. Успели уже остаканиться. Она раньше про это не то чтобы не знала, а как-то внимания не очень обращала. Ну, как бывает: идет человек — «асфальт изучает», о своем думает, глаза у него «вовнутрь» повернуты. А тут она глаза подняла и все это у нее, так сказать, сфокусировалось. Да ладно бы, просто выпившие попадались. Другой человек выпьет, оживится хоть на время, разрумянится, шагает орлом. А тут все подряд такие, что уже нос в воротник и ни тятя ни мама. Вдобавок, один алкаш на нее в трамвае навалился, как на подпорку, и она две остановки на плече его везла — чуть не стошнило ее.

Вылезла она из трамвая до предела взбешенная. «Что же это такое?! — думает. — Где же мужики-то?! Где мужчины настоящие?.. Ау!..»

Подходит к своему дому, к девятиэтажке. А надо сказать, Артамоновы получили квартиру в доме, который, когда к сдаче готовился, был объявлен домом «с улучшенной планировкой». Хотя все «улучшение» свелось к тому, что ванну от туалета отделили. Но из-за такой рекламы — «с улучшенной планировкой» — в дом понабилось много разных умельцев всю жизнь менять «хорошо» на «получше».

И вот заходит жена Артамонова в свой двор — и видит наконец этих самых настоящих мужчин. Стоят они — молодые, сытые, в штанах трико, как солисты балета, — стоят на детской площадке, развесили на качелях, на шведской стенке дорогие ковры и пыль из них теннисными ракетками выколачивают.

Дальше так было. Жена вбежала домой, бросила пальто — не повесила, а именно бросила на диван и сразу начала звонить подруге:

— Люська! У тебя выпить есть?.. Зайди! Нет, сейчас зайди — душа лопается!

Артамонов встревожился — жена была совершенно непьющая, и вдруг: «Люська, выпить есть?» Хотел было спросить, что случилось, но жена так саданула мимо него, что занавески на окне взметнулись.

Прибежала Люська с бутылкой портвейна, они выпили на кухне, и жена стала рассказывать подружке про открытие, так ошарашившее ее.

— Ну, скажи, Люська, что это?! — выкрикивала она. — Что делается, скажи?.. Ведь нет мужиков-то! Одни пьют и пьют, спились уже в труху, в тряпье, а другие козлы… — Тут жена выругалась так, что Артамонов за уши схватился. — Другие пыль из ковров выколачивают. Все! Середины нет!.. Это ж конец света, Люська!..

Артамонов не вышел к ним, трусливо просидел в кабинете. Жена поносила весь род мужской, и хочешь — не хочешь, а получалось, что, рикошетом, и его тоже. Хотя Артамонов не причислял себя ни к той, ни к другой крайности мужчин. Он, конечно, выпивал, случалось и крепенько, но, как говорится, ума не пропивал, а уж тем более не терял человеческого облика. Что касается ковров, то их у Артамонова сроду не было. И впереди они не предвиделись. По принципу: в сорок лет денег нет — и не будет.

Однако и к «середине», к некоему идеальному образу настоящего мужчины, о котором, выходит, тосковала супруга, Артамонов тоже не относился. Дело в том, что Артамонов был неудачником. Хотя, возможно, слово это и не совсем к нему подходило. Ну, грубо сказать — неудачник. И, главное, он знал причину своей невезучести. Жила в нем, по выражению одного старого товарища, «дурь африканская» — то есть детская наивность (это в седом-то мужике!) и несовременное правдоискательство.

Он про себя, про свой характер такую притчу сочинил. Допустим, идет собрание в какой-то строительной, скажем, организации. Выступает с трибуны оратор. Так и так, говорит, за истекший период заасфальтировали мы столько-то километров дорог, отрыли траншею под канализационный коллектор, уложили в нее бетонные трубы, привезли четыре машины песка в подшефные детские ясли и так далее, и так далее. Но — тут оратор переходит к негативной части — есть у нас, товарищи, отдельные недоработки и упущения. А именно: до сих пор остается лишь в проекте наружный туалет на два очка. Стыдно, товарищи! Особенно это касается Иванова — не обеспечившего объект пиломатериалом, Петрова — затянувшего дело с гвоздями, и Сидорова — не скорректировавшего их действия.

Это один тип оратора.

А вот другой. Выскакивает он петухом и, пропустив все достижения как плановые и само собой разумеющиеся, начинает крыть недостатки. Слушайте, — говорит, — братцы, да что же мы этот, извиняюсь, задрипанный сортир до сих пор не сколотили? Сколько же будет женский конторский персонал в кустики бегать? Иванов, чего глаза прячешь? Куда доски девал? На собственную дачу небось уволок?.. Петров! Ты что, из этих гвоздей спагетти делаешь?!.

Так вот, первый оратор, хотя он тоже недостатки не замазывает, выйдет в начальники и преуспеет в жизни. Второй же — никогда. Так и останется он крикуном, от которого все обстоятельные люди будут морщиться, как от зубной боли.

Артамонов был именно вторым типом «оратора». Знал про это, силился переделать себя и не мог.

Да и поздно ему было переделываться. Когда-то молодому журналисту Артамонову именно бескомпромиссность сделала имя. Его статьи, фельетоны, очерки охотно печатали в газетах и журналах. Говорили о них: «свежо»… «принципиально»… «отважно»… А прослыв отважным, попробуй когда-нибудь дрогнуть хоть разок. Иного Артамонова читатели теперь, пожалуй, не приняли бы. В редакциях же от его прямолинейности заметно начали уставать. Возможно, устарел сам Артамонов. А может быть, все наоборот: изменилось время, пришли другие люди — молодые, да рано помудревшие, осмотрительные. Кто знает… Только с годами Артамонов все чаще стал замечать, как ему пытаются деликатно, но настойчиво «опустить забрало». Впрочем, не всегда деликатно. Однажды в родной газете, где он верой и правдой много лет прособкорствовал, ему фразу «Случился как-то в нашем городе перебой со сливочным маслом» переделали во фразу «Случился как-то в нашем городе перебой со школьными тетрадями». Хотя Артамонов объяснял в статье, что перебой случился по вине каких-то головотяпов от планирования, а совсем не потому, что система наша передовая подкачала, дала трещину. Артамонова чуть инфаркт не хватил. Тем более что проворные мальчики, правившие статью, сделали это небрежно — и получилась несусветная глупость, срамота, «ослиные уши» вылезли наружу. Там сценка была: стоит в магазине тихая «кефирная» очередь. А масла нет — уже неделю. И тут залетает тетка, взмокшая, красномордая, бухает на пол две здоровенные сумки и в полный голос спрашивает у продавщицы: «Маша! Масло-то есть ай нет?» Продавщица ей отвечает, тоже не стесняясь: «А тебе какого — топленого или такого?» — «Да хоть такого, хоть такого», — «Ну, заходи после трех», — говорит продавщица.

При этом в очереди никто даже ухом не повел — привычное дело.

Так вот, в окончательном варианте статьи тетка с сумками врывалась в магазин канцпринадлежностей и кричала: «Маша, тетрадки-то есть ай нет?» На что продавщица отвечала ей: «А тебе какие надо — в клеточку или в линеечку?»

Стыд! Голову сняли.

Артамонов устроил «сцену у фонтана»: звонил в редакцию, кричал, что уволится к чертовой матери, что они там все сволочье, зубами за кресла держатся, что жизни не знают и знать не хотят — заелись!..

Да что толку. Себе только сердце надорвал, два дня потом провалялся.

Нет, перспектива выбивать пыль из ковров Артамонову не грозила. В этом смысле жена могла быть спокойна.

Шел третий час дня, а трухлявые мужички все ползали по мастерской, роняли изо рта гвозди и подолгу выковыривали их из щелей. Коля Тюнин, успевший за это время сгонять в дальний лес, нарубить в кузов пихтовых веток на венки, сварить суп и покормить братниных девчонок, не выдержал: отматерил мужиков сквозь зубы и взялся сам строгать и сколачивать доски.

И тут наконец явился «выбиватель ковров» — глава местного поселкового совета. Пришел с женой — с теткой в четыре обхвата.

Артамонов с братом курили на крыльце мастерской. Им, как сыновьям, не полагалось, по обычаю, самим делать гроб — и они маялись тут, переживали. Константин представил Артамонова: «Брат. Старший». Председатель мельком глянул на него, протянул вялую руку. Брат так брат: что ж такого. На Артамонове были разбитые Костины валенки, засаленный полушубок, не тянул он на известного журналиста. Значит, постой — послушай, как большой начальник разговаривает с начальником поменьше, с непосредственным подчиненным (Константин был членом поссовета и нештатным замом председателя).

— Ну что тут, как? — спрашивал председатель.

— Да вот делают, — отвечал Артамонов-младший. — Не готово пока.

— Что такое?!. Почему?.. Как так не готово? — застрожился председатель. — Я же с вечера отдал указание.

Строжился он, понятно, в адрес столяров, но те были за дверью, и получалось, что строжится председатель на Константина. Константин же и оправдывался:

— Да у них там, Сан Иваныч, электрофуганок отказал… да доски не сразу подходящие нашлись. Силантич-то кладовую сегодня не открыл — не вышел…

Артамонов раньше председателя не видел, знал о нем по рассказам Константина и теперь рассматривал украдкой: аккуратное пузцо, выпирающее из-под пальто, ухоженные усы, не отягощенные тревогой глаза. Не нравился ему этот тип. И Артамонов догадывался — почему. Он смотрел на него глазами брата. А у Константина с председателем конфликт произошел. Собственно, не конфликт: обиделся брат на председателя крепко. Дело в том, что когда накануне, перед ноябрьским, Константин отвез в больницу жену, председатель числился в отпуске — как раз ему оставалось отгулять до десятого числа. Константин-то надеялся — выйдет председатель, по случаю праздника. А тот законно отсидел дома. Константину, как заместителю, пришлось организовывать и торжественный вечер, и демонстрацию. Он и доклад готовил, и колонны организовывал. А дома пласталась больная мать — с тремя ребятишками, курями, поросенком.

Председатель, конечно, про обиду брата не знал. Да и сам Константин, если бы все не так вот — одно к одному, не обиделся бы. Ну, в отпуске человек — обыкновенное дело. А тут…

Председатель, построжившись, счел необходимым проявить чуткость.

— Со средствами-то как, Петрович? — участливо спросил он. — Теперь ведь расходы да расходы.

— Спасибо — не надо, — ответил Константин. И Артамонов поспешил вставить:

— Деньги есть, не беспокойтесь.

— Ну как же, как же, — сказал председатель, — Федоровна, посмотри там, у себя.

Жена достала пятерку, протянула Константину. И так эта пятерка царапнула Артамонова, что он аж зубы стиснул.

— Немедленно! — сказал брату, когда председательская чета откланялась. — Немедленно отдай! — он достал еще десятку. — Пошли немтыря — пусть водки мужикам купит.

Потом уж подумал: нехорошо. Человек, возможно, от души… Но все в этот день ранило его, все…

Привезли гроб с телом матери в город только поздно ночью. Коля Тюнин вел свою машину, как бог. За все семьдесят километров не тряхнул ни на одной выбоине, не затормозил резко. Хотя управлять было трудно. Во-первых, дорога. Такие «тещины языки», такие петли Артамонов только на Кавказе встречал. А во-вторых, в кабине их сидело четверо: старшая девчонка Константина уревелась вся — не останусь, поеду с бабой! Как ни уговаривали ее и отец, и Артамонов, и соседки — ни в какую! Хоть в кузове, да поеду. В кузов собрался залезть Артамонов, брату, с его легкими, ехать там была бы гибель, но Коля Тюнин скомандовал:

— Давайте все в кабину. Ужмемся как-нибудь. На всякий случай, — это Артамонову, — держи пятерку наготове. Если вдруг инспектор. Хотя, вряд ли.

Ехали, скреблись по гололеду, курили без конца — разгоняли дрему. Таиске сказали: «Терпи, раз напросилась».

Артамонову все это казалось нереальным: позади, в гробу мать… как же так?

Ему вспомнилась другая дорога с матерью. И другой день — теплый, сентябрьский, золотой.

Это было в сорок четвертом году. Им тогда нежданно-негаданно выделили в гараже, где работала сестра, трехтонку — вывезти сено для коровы. Шофер, молодой мужчина в полинялой гимнастерке, бывший фронтовик, пригласил мать в кабину: «Садись, глазастая, — я веселый». «Нет, мы наверху», — рассмеялась мать.

Ехали стоя, держась руками за кабину. «Ты ногами пружинь, сгибай их в коленках», — учила Артамонова мать. Шофер, задетый тем, что мать не села к нему, погонял вовсю, на тряских местах ходу не сбавлял. Мать, казалось, это еще больше веселило. Она разрумянилась, платок сбился на затылок, короткие темно-русые волосы трепал ветер. Она то петь принималась, то, нагибаясь к Артамонову, рассказывала ему разные истории, перекрикивая шум мотора.

— Вот, Тима, сейчас впереди ложок будет, заметь!.. В прошлом году, в сенокос, ехали мы тут верхами с Трясуновым дядей Иваном, с объездчиком, — ты его знаешь. Ехали шагом, только в ложок спустились, глядь, медведь дорогу переходит. Мы коней повернули и галопом назад. А до этого, только что вот старуху обогнали, шорку, — шла с котомкой за плечами. И опять ей навстречу. «Стой! — кричим. — Бабушка! Мамка! Ата! (Я не знаю, как по-ихнему.) Стой! Медведь там!.. А у ней — веришь? — аж глаза разгорелись. «Где медведь, где?» И вытаскивает ножик. А там ножище — страх смотреть. Платок с головы сорвала, руку им обмотала — и бегом в ложок, в кусты… Дак что ты думаешь? Зарезала ведь медведя! Они их, знаешь, как режут? Он на дыбы вспрянет, пасть разинет — а они ему туда руку с ножом, в пасть. Только обматывают руку потолще, чтобы не сжевал… Вот до чего отчаянный народ…

Возвращались опять наверху, на возу с сеном. Везли еще полмешка овсяной муки, знакомая старуха в деревне Безруковке уделила. Мать положила голову на мешок, мука через мешковину пудрила ей волосы.

— А что, Тима, — говорила мать, глядя в небо. — Вот приедем сейчас домой — а там папка ждет, а?

(Артамоновы уже месяца два, как получили от отца письмо: «Лежу в госпитале, ранен легко, скоро ждите домой…»).

Господи, какое это было счастье: ехать под чистым небом с веселой, разговорчивой матерью, знать, что корова теперь с кормом, что вечером будут овсяные блины, и под радостный стук сердца думать: а вдруг, правда, отец уже дома?

У сестры не спали. Горели в квартире все окна. Уже собрались самые близкие родственники. Дядя Василий пришел — младший брат матери, с женой — тетей Марусей; дядя Гоша — младший брат отца. Были и трое взрослых сыновей дяди Василия, но эти только помогли занести гроб в квартиру и до завтра распрощались. Чего больше всего опасался Артамонов, то и случилось: сестра упала на грудь матери и завыла. Хуже даже получилось, чем он предполагал, страшнее. Он ждал: ну, покричит, попричитает — и все. Без этого не обойтись. Но она растравила себя причитаниями, зашлась до синевы, до припадка.

Дядьки раскрылатились беспомощно — они сроду-то баб уговаривать не умели. Тетя Маруся с Оксаной тщетно пытались ее утешить тщетными же словами: «Да Тасенька, да что же теперь сделаешь, да ведь назад не вернешь… уймись, хватит…»

Взялся было уговаривать сестру Артамонов — бесполезно.

Коля Тюнин, не успевший уехать, — опять он! — разрядил обстановку. Силой оторвал сестру, увел в другую комнату, посадил на диван.

— Ну-ка, цыть! — сказал — и кулаком по колену пристукнул, — Ты что? У тебя одной горе? Твоя это только мать?.. Посмотри на братовьев. Они сегодня побольше твоего вымотались — с ног валятся! Им не по семнадцать лет! Кувыркнется щас какой-нибудь — не так завоешь!..

Артамонов и правда задохнулся от этого крика, не выдержал. Позвал на кухню дядек, вынул из холодильника бутылку водки:

— Ну-ка, давайте, дядья, выпьем.

Дядьки не заставили себя просить, у них тоже смутно было на душе.

Выпили. Сразу, вроде, полегчало. Разговаривать только пока не знали о чем, молчали. Тема-то была — о случившемся, но что же теперь все об этом.

И Артамонов просто спросил:

— Как живешь, дядя Гоша?

Он потому спросил о жизни старшего дядьку, что у младшего все теперь было нормально: сыновей вырастил, на ноги поставил, и они хорошо пошагали своими ногами: переженились, да как-то все удачно, квартиры получили, машинами обзавелись, внуков дяде Василию нарожали. А дядя Гоша два года назад схоронил свою старуху и остался бобылем в пустом доме.

Дядя Гоша, как ждал этого вопроса, охотно заговорил:

— Ничего живу, неплохо. Пенсия у меня хорошая, да я же еще работаю, сторожу базу — сутки через двое… Жениться собрался, — неожиданно сообщил он.

Язвительный дядя Василий прищурился: — А не рассыплешься, Георгий Спиридонович? До женитьбы-то? Ты ведь сестре-покойнице ровесник.

— Небось… — даже не глянул на него дядя Гоша. — Я еще в баню кажную неделю хожу, дак по три раза на полок залажу. Молодые не выдерживают. — И продолжил о своей жизни: — Телевизор купил, два костюма себе справил. Глянь-ко вот — как тебе костюм? — он поднялся в рост.

Костюм на дяде Гоше был хороший: двубортный, солидного, сдержанного цвета. И рубашка хорошая — в полоску. И галстук. Артамонов невольно залюбовался дядькой, особенно лицом его — грубой резки, но по-своему красивым, внушительным.

Дядя Василий, хотя годами был помоложе, выглядел изношеннее: черты лица помельче, стершиеся, и сам пожиже, и одет позатрапезнее.

Выпили еще маленько. Водка никого не брала. Она, вообще, — Артамонов замечал, — в напряженные моменты жизни не хмелит, отупляет только и тем поддерживает.

— Петрович, а помнишь, как мы с тобой когда-то сиживали? — спросил дядя Василий. — Ох, и говорили! Всю жизнь, бывало, переберем.

Это было, верно. Давно очень, в студенческие годы Артамонова. Дядя Василий, когда Артамонов приезжал на каникулы, непременно зазывал племянника к себе, брал «белоголовку», и просиживали они над этой бутылкой до петухов. Молодой тогда еще дядя Василий был азартнейшим спорщиком, человеком обостренной любознательности и дотошности. Во всем ему хотелось разобраться: и в жизни, и в политике — внутренней и международной, и в истории, и в будущем человечества. Артамонова он заманивал, чтобы попытать: как на этот счет молодежь думает, передовое студенчество? Уважал в племяннике человека, по его мнению, грамотного, начитанного: Артамонов, как-никак, первым вроде прикоснулся к высшему образованию.

— Ну дак ты ведь политиком был тогда, — усмехнулся дядя Гоша. — Все переживал, что врагов народа мало переловили.

Это был удар под ребро. Дядя Василий, точно, к врагам народа большой счет предъявлял. В сорок первом году пришлось ему тяжело отступать, несколько раз попадал он в окружение и во всех тогдашних бедах винил исключительно врагов народа.

— Зато ты, Георгий Спиридонович, теперь у нас политик, — огрызнулся он. И повернулся к Артамонову. — Он знаешь, до чего додумался, Тимофей? Седой своей башкой? Заявляет, что запросто смог бы… ну, это… ты понимаешь, — дядя Василий подмигнул выцветшим голубым глазом.

— Да ты не мигай, — сказал дядя Гоша. — Говори прямо. Я ведь тоже партейный, я не боюсь. Я сроду ни черта не боялся. — Хвастлив был дядя Гоша по-прежнему.

— В общем, — понизил голос дядя Василий, — говорит, старый дурак, что государством сумел бы управлять. А? Как тебе это?

— А что, — хмыкнул дядя Гоша, — прынца какого-нибудь встренуть… Миллионера американского. Что я — американцев не видел? Я на них насмотрелся, когда с союзниками в сорок пятом соединились. Там, может, и прынцы были. Черт их разберет.

— Bo! — уставил на него палец дядя Василий. — Слышишь?.. «Прынца»… «встренуть»… А вопрос решить — всенародный? А выступление сделать? С Картером каким-нибудь поговорить?.. У тебя какое образование? Три класса — четвертый коридор!..

— Во-первых, ты меня не снижай, — сказал дядя Гоша. — У меня школа мастеров сталеварения — раз! — он загнул палец. — Жизненный опыт. Война. Руководящая работа…

Дядя Василий заерзал на стуле:

— Руководящая! Хо-хо! Бригадир грузчиков — вот твой потолок. Над десятью пьянчужками покомандовал.

— Бригадиру тоже голову надо иметь… А насчет выступления — дак что я, выступления не составлю? Мне только — чтобы ошибки кто поправил. Вон Тимофея возьму в секретари. Как, Тимофей, пойдешь?

— Нет, дядя Гоша, — уклонился Артамонов. — Я не гожусь.

— Но-но! Брось. Я ведь газеты тоже просматриваю, и свои, и центральные. Натыкаюсь, случается, на твои статейки. Подходяще пишешь. Кому как, а мне бы сгодился… Другое дело, что тебе, может, в секретари зазорно. Дак они так и не называются. Называется — помощник.

Такого оборота дядя Василий не ждал. Не предполагал, что у шурина все рассчитано. Особенно его подрезала ссылка на Артамонова. С племянником дядя Вася сам, еще лет двадцать пять назад, государственные проблемы разрешал. И вроде вполне успешно.

А дядя Гоша поднатужился и добил его:

— Ну-ка, вспомни, Василий Анисимович, кто сказал: у нас кажная кухарка сможет научиться государством управлять? Кухарка!.. А у меня, как-никак, школа мастеров сталеварения…

Дядя Василий решил все же не сдаваться:

— Ну ладно. Допустим. А характер? Характер у тебя, старого долбака, какой? Ты же как чуть что — сразу за грудки. Во, представляю: американского миллионера — за грудки! Вот он обрадуется!.. А ты ведь сгребешь. У тебя не заржавеет.

— А что, дядя Гоша? — заинтересовался Артамонов, — Есть еще силенка? Все, поди, дерешься? Или перестал?

Дядя Гоша всю жизнь был очень сильным мужиком. С виду не здоровяк, но сухопарый, жилистый, перевитый тугими мускулами — железный прямо. И подраться любил, не упускал случая. А если не подраться, то хоть силой померяться. То наперегонки с кем-нибудь бежать ударится, то подобьет мужиков ось от вагонетки выжимать — кто больше. Однажды привязался к Артамонову — тоже во время студенческих каникул: «Слухай, ты боксер, да? Сколького там разряда-то?.. Давай цокнемся на пробу, раз ты меня, раз я тебя. Давай, а? Я заслоняться не буду. Только по лицу, договоримся, не бить.»

Артамонов, дурачок молодой, согласился. Да они еще выпили маленько за встречу — так-то, может, и в голову не взбрело.

Он попрыгал перед дядькой, ткнул его снизу, поддых. Дядя Гоша хэкнул, половил ртом воздух — прозевался. «Ну, теперь держись — я тебя», — и сунул племянника кулаком в грудь. Артамонов вышиб спиной избяную дверь и, кувыркаясь, улетел в сени.

— Да какой я теперь драчун, — сказал дядя Гоша. — Отмахался… Хотя, был недавно случай. После работы загорелось мужикам выпить. Скинулись по рублю. Ну, я тоже рубль дал. Сбегали, принесли три бутылки красного. Выпили по стакану — мало. Давай еще. А я им: хватит, ребята, шабаш. Я на дежурстве, у меня база, материальные ценности. И вам домой пора. Здесь не ресторан — до ночи гулять. Ну, один молодой парень, электросварщик, дурковатый такой, попер на меня буром: ах ты, пень трухлявый, я те щас!.. А я на ящике сидел, спиной к оградке — оградка там у нас железная, сварная. Как я повернулся к оградке-то, ухватил рукой один прут — так в двух местах сварку и оторвал!..

Артамонов скорчился, затрясся молча. Громко смеяться было нельзя.

— Ну, дядя Гоша, — сказал он, утирая слезы. — Если ты сварку в двух местах еще оторвать можешь, то с государственной машиной подавно справишься. Ты ее за неделю по винтикам раскатаешь.

Шутка его примирила спорщиков. Поверженный было дядя Василий воспрянул.

— Это точно! В таком смысле справятся. Ломать — не строить: душа не болит. Верно говорю, Георгий Спиридонович?

И дядя Гоша, посмеиваясь, согласился:

— Ломать, конечно, не строить…

Про мать они тоже поговорили — не смогли уйти от этого.

— Ты прости, Тимофей Петрович, — толковал Артамонову дядя Василий (он любил ко всем обращаться по отчеству). — Папка твой, конечно, хороший человек был, душа-человек, и мы с ним крепко дружили, вот. Георгий Спиридонович не даст соврать. Но — не подумай, что я как родной брат, — в доме у вас головой все же мать была.

— А у него чья голова? — попробовал возразить дядя Гоша, кивнув на Артамонова. — Он же вылитый отец. Я другой раз гляну на него и аж вздрогну — Петро!

— Да я не про ту голову, Георгий Спиридонович. Я же иносказательно. Разве же отец глупый мужик был? Кто это может сказать? Я про то, что голова! Характер! На ней все держалось, и тут ты спорить не можешь… А почему — знаешь? — Это уже Артамонову. — Эх, если б ты всю ее жизнь знал, с малолетства! Такое ни в одной книжке не прочитаешь…

Шла вторая бессонная ночь.

Артамонова словно выдубили. Было ощущение, что остались только кости да кожа (он прямо физически чувствовал, как обтягивала она скулы, челюсти) — и какая-то утрамбованная, утоптанная пустота внутри.

Константин и Миха давно спали в Ольгиной комнате. Увела тетя Маруся туда же заслабевшего от водочки дядю Василия (он всегда-то на нее не шибко крепкий был). Сморился и дядя Гоша.

Артамонов же все бодрствовал. Долго еще пил чай с Оксаной и сестрою — теперь они заняли оставленную мужчинами кухню.

Наконец женщины его уговорили: ложись поспи — сколько можно?

— Я тебе в маминой комнате на кровати постелила, — сказала сестра.

— Не надо, — твердо отказался Артамонов. — Кровать вам с Оксаной.

Ему правда не нужна была кровать в состоянии этой невесомости. Он бросил в простеночке, в закуте перед Ольгиной комнатой, свой кожушок, на нем и свернулся.

…И начался их самый трудный день.

Начался он с ударившего внезапно дурного крика, причитаний.

Артамонов очумело вскочил. Не понял со сна: где он? что с ним?..

А это, оказывается, соседская тетка пришла попрощаться с бабой Кланей. Ей, видите ли, на работу надо было с утра, к выносу она никак не поспевала, ну и решила отреветь свое в половине седьмого утра… Это когда в доме только в половине пятого все кое-как угомонились, растыкались по углам.

Артамонов завел на кухню Оксану и решительно сказал:

— Вот что, женка, бери все в свои руки. Сейчас пойдут: родственницы десятиюродные — их тут пруд пруди, я не то что по именам, по фамилиям не всех помню, — соседки, подружки. Им для приличия откричаться надо, а Таську они нам угробят. Да и мы тоже не железные… Так что, лови их прямо в коридоре, в дверях. Стой как цербер — весь грех на мне.

И Оксана встала… Родственницы, не знавшие вторую жену Артамонова в лицо, соседские бабки аж крестились, чуть ли не отплевывались, да нельзя было плевать: что за баба такая? Откуда, взялась? Вот, нечистая сила, — и попричитать не дает!

Плач, причитания все же время от времени прорывались, хотя в комнате старух перехватывала приемная дочь дяди Гоши Ирина, тоже настропаленная Артамоновым. И всякий раз участницей этих надрывных сцен оказывалась сестра. Она оделась во все черное (откуда взяла?) — вдова, да и только. Анастасия словно вину какую перед матерью отмаливала. А в чем она, вина-то? В том, что в деревню ее отпустила? Нет. Это случайность, совпадение. Вина их всех перед матерью — великая! — в чем-то другом, что не выскажешь словами, умом даже не охватишь. И эту вину нельзя отмолить, отплакать. С ней жить предстоит.

Артамонов, к тому же, должен был встречать приходящих — как старший сын и вроде теперь хозяин. Сестра, конечно, была тут главной, и дом был ее, но она совсем выключилась со своей скорбью.

Артамонов встречал, здоровался, выслушивал соболезнования:

— Ой, Тима!.. Никак ты?… И не узнала бы. Ведь я тебя вот такого… А ты, глянь-ко, седой уж весь, белый… Мамка-то, а?.. Вот оно как — живем, живем… Горюшко-то какое, Тима…

В общем, к обеду Артамонова заколотило.

Он махнул на все рукой, ушел в комнату к молодежи: племянница Ольга, какая-то подружка ее институтская, Миха сидели там, курили, в комнате было уже не продохнуть.

Заскочила следом Ирина. Она — молодец, энергичная женщина — за всеми доглядывала: как? что? не надо ли чего? Увидела, как Артамонов спичкой по коробку промахивается, достала парочку каких-то таблеток.

— Ну-ка, братец, проглоти.

— Что это? — спросил Артамонов.

— Давай, давай, — не бойся. Таблетки равнодушия — я их так называю. Я, Тима, со своим оболтусом совсем уже психушкой стала. Пошла, сдалась врачам. Вот, выписали. Теперь он придет вечером, развыступается — а я наглотаюсь этих таблеток и гляжу на него, как… корова выдоенная. До фени все!

Артамонов проглотил таблетки. Минут через пятнадцать, правда, ощутил дремотное равнодушие. О чем-то говорили Миха с Ольгой (он не прислушивался), плавал слоями табачный дым, и Артамонову казалось, что он тоже плывет в этом дыму.

Тут пришло время выносить гроб, залетели в комнату дядьки, раскудахтались, размахались руками:

— Тимофей, что же ты сидишь?.. Надоть чевой-то делать!

Артамонов смотрел на них сквозь дрему и спокойно думал. «Старые дядьки стали. Старики. Бестолковщина. В таком простом деле распорядиться не могут».

Старики напрасно гнали волну. Коля Тюнин и дяди Васины сыновья все уже наладили. Подоспел, кстати, и «оболтус» Ирины. Маленько, правда, под газом, но деловитый, сосредоточенный. Он в иные моменты мог проявиться мужиком собранным, решительным, умелым. Чем и покорил когда-то Ирину.

Вот когда Артамонов понял мудрость народного обычая: дети в такой день должны оставаться только зрителями. Если за все хвататься самому — просто не вынесешь.

…Потом было кладбище. Снова толкотня, многолюдность. Это опять же сестра распорядилась: заказала в постройкоме, где работала главбухом, два автобуса — всех привезли, даже немощных, полуходячих.

Только и расступился народ, когда дети пошли с последним целованием.

Гроб стоял на табуретках, возле свежей могилы. А рядом, в этой же оградке, разобранной сейчас с одного боку, насыпан был старый холмик. И на нем — пирамидка со звездочкой. И выцветшая фотография отца.

Артамонов прислонился щекой к холодному лбу матери.

Забыл снять шапку. Кто-то, сзади, снял. «Переселяйся, — сказал Артамонов. — Пожалуйста, переселяйся…»

Тут ему застучала костылем по спине тетя Груня, бог знает какого колена родственница:

— Гражданин, гражданин! Хватить! Дайте сродственникам проститься!

Полуслепая была тетя Груня — уже много лет, выжившая из ума, всех называла «гражданин», даже собственного мужа. Полезла прощаться, оступилась, чуть не сверзилась в могилу. Бдительный Иринин муж успел поймать ее за шиворот.

Артамонов незаметно сунул под язык таблетку валидола, побрел куда-то между могилами, загребая валенками снег.

Потом остановился. Вспомнил: «Миха… Миха-то как там?..»

И вернулся.

Миха совсем скис. Стоял, упрятав подбородок в шарф, горбился. Первые это были в его жизни похороны…

Оксана рядом — раньше Артамонова сообразила — кутала ему грудь, что-то говорила тихо.

Артамонов подошел к ним. Они стояли в отдалении от всех, и Артамонов остро почувствовал их состояние: посторонние, неприкаянные. Он тоже заговорил. Чувствовал — требуются какие-то слова. «Надо перетерпеть все это, — говорил он. — Вот этот самый момент. Момент отчуждения. Она сейчас не с нами, что делать. Она была нашей и будет еще — потом, завтра, всегда. А сейчас она принадлежит не нам, а всем этим близким и неблизким людям, необходимому ритуалу… Надо перетерпеть…»

Он говорил, а за словами, рядом с ними вставала мысль: ну, вот и все… все. Шлагбаум открыт. Впереди «последняя прямая». Жизнь представилась ему длинной цепью, у которой вот сейчас отпало переднее звено. Теперь он сам это переднее звено. За ним — другие: скукожившийся, жалкий Миха, дочка, их будущие дети. Там не видно края — в неясность, в туман, мельчая, уходит цепь. А здесь, резко, — обрыв. И тянуть, тянуть эту цепь, пока не споткнешься, не упадешь… Мать потому так долго держалась за жизнь — старая, изболевшаяся, — что заслоняла детей. Вот именно — заслоняя собою…

На другой день после похорон Артамоновы делили материнское наследство. Делила, по праву старшей, сестра. Она же где-то и разузнала про этот обычай: после смерти человека полагается каждому из близких отдать какую-то его вещь. Себе сестра взяла вязаную кофту. Дочери ее, племяннице Артамонова, достались маленькие серебряные сережки, которые мать, проколов когда-то давно уши, так ни разу и не надела. Оксана получила кашемировый цветной платок. Миха — любимую книгу бабушки, роман «Жизнь Нины Камышиной» писательницы Елены Коронатовой.

Наконец сестра сказала:

— А это, Тима, тебе, — и двумя руками, как-то уж очень торжественно, протянула ему толстую тетрадь в черных дерматиновых корочках.

Вот когда Артамонов заплакал. Взял тетрадь, ушел на кухню, стоял там и молча плакал, сжимал прыгающие губы — не мог удержать…

Он знал, что в этой тетради. Не понимал только — когда же она успела-то?

Примерно с год назад он приезжал к брату в деревню. Мать тогда жила у Константина. Приехал он не один, с товарищем, местным, новокузнецким, журналистом, Ну, истопили баньку, попарились, сели за стол. Мать — она в тот раз неплохо себя чувствовала — расхрабрилась, выпила с мужчинами рюмочку. Оживилась, похорошела даже как-то. Она, вообще, обладала способностью — природной, не намеренной — легко меняться. С ровней, с бабами, старухами — одна. А в кругу людей потоньше (хотя, в чем она, тонкость-то? Ну хотя бы так сказать — пограмотнее) вдруг подтянется, построжеет — прямо этакая комсомолка двадцатых годов. Еще волосы ей, теперь уж совсем белые, помогали: она всегда носила городскую короткую стрижку.

Журналист, бойкий человек (матери он сразу начал говорить «мамуля»), принялся нахваливать хозяйские разносолы.

Мать заскромничала:

— Да какое уж тут угощение. Это вам в охотку. Да после баньки, после стопочки. Мы, сынок милый, люди не богатые. Никогда и не были богатыми-то. С отцом-покойником ничего не накопили, и детей этому не сумели научить.

Журналист, от изумления будто бы, даже вилку положил. И вскинул подбородок. Это он очень хорошо сыграл.

— Кто бедный? Ты, мамуля, бедная?.. Да ты же богачка! Твое богатство ни в какие шифоньеры не упрячешь. Вот оно, вокруг тебя! — он повел рукою. — Смотри, каких орлов воспитала? — («Орлы», правда, сидели, сутулились — один доходнее другого. Но гостя распирало великодушие.) — Твоего Тимофея вон за границей даже читают. В Испании! Ты хоть знаешь про это?.. А Константин? Первый здесь человек. Не смейся, не смейся — первый! Ты думаешь, председатель первый? Нет — он! — Журналист картинно указал на Константина. — Он разумное сеет. Из хулиганья здешнего людей делает. Я вон видел, как с ним на улице-то… каждый встречный — мое почтение!..

Это матери было маслом по сердцу. Она возгордилась.

— На детей я не погрешу. Они меня не обижают. И люди к ним хорошо относятся. Ко мне тут недавно — я в городе была, у дочери — Семейничиха забежала, соседка бывшая. «Ой, Анисимовна! Это не про твово ли Тимку нонче по радио говорили? Не поняла, чо говорили, а вроде как про твово». Про моего, говорю, наверное, что ж тут такого. Про него плохого не скажут — я не опасаюсь… А это не твой ли, спрашиваю, Ванечка возле милиции на портрете висит: разыскивается злостный рецидивист?.. То-то ты ему, мокроносому, все потакала: огурцов с чужой грядки надрал — молодец, Ванечка; овцу колхозную, зарезанную, привезли с дружками под черемшой (за черемшой, видишь, поехали) — давай сюда и овцу… Нет, я своим потачки не давала…

Мать села на любимого конька. К старости это все чаще стало с ней случаться. Артамонов крутил головой: сочинила, наверное, про радио. Что-то он не помнил никакой передачи. Разве только, о книжке информация проскочила. И друг хорош — в Испанию его метнул.

Чтобы перевести разговор и отвлечь внимание от своей персоны, он, усмехнувшись, сказал:

— Мать у нас героическая… Ты знаешь, ведь она жизнеописание свое составляет. Специально для меня.

Это было правдой. Мать ему как-то созналась: «Я, Тима, тебе про свою жизнь пишу. Уж много написала. Как раньше жили, как бедовали — все подряд, голимую правду. А то помру, а тебе может пригодится что…»

Товарищ начинание матери горячо одобрил. Про связь поколений заговорил, про ответственность литераторов перед правдой жизни.

А мать вдруг огорошила Артамонова.

— Я, Тима, сожгла ведь писанину-то свою. Почти две общих тетрадки написала — и сожгла.

— Как… сожгла? — Артамонов даже привстал. Он когда-то, посмеиваясь внутренне над ее затеей, снисходительно сказал: «Пиши, пиши, мать. Глядишь, опубликуем твои мемуары.» Но она серьезно взялась. И сестра ему, при случае, заговорщицки сообщала: «Мать-то… пишет.» И теперь он представил, как сгорел в огне этот многолетний труд. Труд — а что же еще! И какой! Мать никогда в школу не ходила, самоучкой осилила грамоту, писала, как слышала, безо всякой грамматики, даже точек и запятых не знала — отделяла мысль от мысли вертикальными черточками. Да разве в этом только труд! Ведь это же… снова все пережить, перечувствовать, над каждой строчкой слезами облиться: уж он-то знал, как они, строчки, даются… С ума сойти!

— Да они у меня на телевизоре лежали, — стала оправдываться мать, — а Танюшка добралась (речь шла о младшей девчонке брата), ну и разрисовала все красным карандашом. Я тебе их такие-то постеснялась отдавать, испорченные.

— Мать, да ты… — Артамонов чуть не ляпнул «сдурела». — Ты понимаешь, что натворила? Да неужели бы я под ее каракулями твои не разобрал? Да я бы стекло взял увеличительное… Сожгла — а! Ты подумай! Гоголь, понимаешь… Николай Васильевич. Да что вы, ей-богу, за люди за такие, что за порода?

Он искренне расстроился.

Мать сидела как виноватая девчонка.

— Тим, — попросила робко. — Да ты не убивайся — я снова напишу.

— Да, старик, чего уж ты так! — бодро хлопнул его по плечу товарищ. — Мамуля опять напишет. Напишем, мамуля, а?

«Напишет… — подумал Артамонов. — Когда-а?!» И вот она — новая тетрадь — в руках у Артамонова. Необыкновенное и дорогое материнское наследство. Значит, писала, выводила свои закорючки. В этот-то год! Когда здоровой была считанные дни. У брата уже не смогла жить, попросила отвезти ее в городскую квартиру, к Анастасии. «Запаршивите вы здесь без меня со своей оравой, — сказала, — но нет больше сил. Оттопталась, видно.»

Артамонов сманивал ее к себе, звонил несколько раз по телефону, уговаривал. Не в гости сманивал — пожить подольше. Тоже отказалась: «Не могу, сынка. Отъездилась. Не ходят ножки-то…»

А вот писала, помнила о нем. Уму непостижимо!..

Раскрыл тетрадь Артамонов только дома. Дождался, когда все разошлись: жена — на работу, Полинка — в школу, положил ее на журнальный столик, предварительно смахнув с него пыль, накопившуюся за дни их отсутствия… Не сразу начал читать: курил, очки протирал — волновался чего-то.

— так называлось материнское сочинение. И дальше — без точки, без запятой, не с «красной» строки:

Артамонов привычно начал «править» текст — мысленно: выпрямлять слова, знаки препинания расставлять.

Этих, ранних, подробностей Артамонов не знал, мать никогда не рассказывала. Удивился: как она запомнила-то? Сколько же ей тогда было?.. Попытался сам — что запомнил? Самое-самое первое? Какие образы, картины?

…Отец понукает серого в «яблоках», как таких называют, коня. Конь, впряженный в сани, на которых короб с углем, ни с места. Уткнулись сани в крутой сугроб, загрузли. Отец схватил с воза лопату, широченную «подборку», размахнулся и огрел серого по крупу: «Пах!»… Артамонов заплакал. Так горько, что отец испугался, стал утешать его: «Ты чего, дурной?.. Чего ревешь-то? Ему же не больно. Гляди — какую он задницу отъел. Вон, хвостом только крутит. Лопата — она же плоская. Кнутом-то больнее. Я же не кнутом. Вот я щас, смотри, еще разок его — он и глазом не моргнет…» — Отец опять было замахнулся.

Артамонов взвыл аж с подвизгиванием. «Тьфу! — отец расстроился, ткнул лопату в снег. — Что ж мне теперь — самому впрягаться?..»

…Очень солнечно, ярко, зелено. По лужайке, поросшей низкой, плотной муравой, идут к дому смеющиеся отец и мать. Несут покупку: этажерку не этажерку, такое, в общем, голубенькое сооружение из трех полочек — для посуды. Артамонов бежит им навстречу. Они сажают его на верхнюю полочку и несут. Артамонов болтает ногами, а в руках у него оказывается какой-то румяный, твердый мячик.

— Ты ешь, ешь, — говорит мать. — Это яблоко. Артамонов вонзает зубы в тугой бок «мячика» — и рот его наполняется изумительной влажной сладостью…

Еще вспомнил, как, набегавшись по улице, заглядывал в окошко (оно низко было от земли) и просил: «Мам! Помажь и посоли!» Так назывался у него хлеб с маслом, посыпанный сахаром-песком.

Почему-то помнилось много солнца. Даже тот зимний день, когда отец огрел лопатой коня и Артамонов безутешно плакал, — тоже был солнечным. Сугробы горели, искрились, даже глаза приходилось жмурить.

И коня он помнил не целиком: ни головы, ни ног — огромное светло-серое пятно.

Потом началась война — и солнце пропало. Во всяком случае, его стало почему-то меньше. Например, тот день, когда они с матерью гоняли объевшуюся Белянку, был темным, пасмурным. Или это уже сумерки наступили?..

Он продолжил чтение:

Пошло знакомое. Эту историю Артамонов, в принципе, знал. Неугомонный дед его Анисим, единственный в деревне партиец, после гражданской войны сколотил коммуну и повез ее в Сибирь, на вольные земли.

Дальше — опять знакомая история. И страшная. Про то, как мать и сестренка ее двоюродная на станции Татарка отстали от поезда. Позвала их местная женщина полы вымыть, наградила за это буханкой хлеба. Вернулись они с хлебом на станцию — а поезд ушел. Но, слава богу, какой-то дядя Митя — как Артамонов понимал, — младший брат их матери, остался. Ничего, мол, девчонки, доедем… К вечеру этого же дня дядя Митя умер от тифа. На третьи сутки их подобрали красноармейцы, посадили в свой эшелон и довезли до места.

Артамонов встал, заходил по комнате. Бог ты мой!.. Он представил себе алтайскую степь — бескрайнюю, с проплешинами озер, заросших глухим камышом. И в этой степи безумная женщина. Пять суток. Одна. Потерявшая за считанные дни мужа, брата, мать. В дали невообразимой от родины, от какого-никакого, пусть нищего, но все же, дома. А где-то возле станции, на узлах, пятеро, тоже обезумевших от страха, голодных ребятишек… И про все это такими простыми, как черный хлебушко, словами: «Упала и больше не поднялась… Стала уходить от нас в степь…»

«А мы-то пишем, — думал он. — В облака забираемся, аки демоны, среди молний летаем и в громоотводы низвергаемся — нервы пощекотать…» Несправедливо думал, пожалуй, о «витающих» в облаках-то, да трудно было в такой момент быть справедливым.

Артамонову как-то один знакомый писатель-«деревенщик» толковал: зря, мол, в свое время кулаков перевели. Ведь что такое кулак, если разобраться? Крепкий мужик, настоящий хозяин, кормилец страны в конечном счете. А его — раз-два и под корень. Артамонов не сразу его понял, решил сначала, что он имеет в виду известные перегибы, когда, случалось, мели под одно, не очень разбирая, где подлинный классовый враг, а где примерещившийся. Но писатель, оказалось, крайний взгляд исповедовал (или щеголял такой крайностью): да вообще никого трогать не следовало, они все примерещились. Артамонов тогда подумал: а матери?.. Ей тоже примерещились?.. Она кулаков, кулачество, сам дух кулацкий в людях ненавидела всю жизнь и, наоборот, считала: мало их еще перешерстили. Но ссылаться в споре на опыт матери Артамонов не стал, поопасался, что собеседник расценит это как недостойный прием… Теперь вот мать доспоривала за него.

И еще мать спорила, сама того не подозревая, с охотниками поидеализировать прежнюю деревенскую жизнь, патриархальный уклад ее и здоровые нравы.

Это был первенец матери. Его и назвать не успели. Потом пошли другие, и уж больше мать к омуту не бегала, как бы лихо ей ни приходилось, — жила для детей. А сколько она их всего нарожала? Артамонов посчитал: был сын, его, как потом Артамонова, назвали Тимофей, — умер в младенчестве, потом Анастасия и Евдокия (эта тоже умерла), затем он и Константин. Через год после Кости — Валентина: она прожила недолго. А в сорок первом году, в сентябре, мать, — она в тягостях была, — испугавшись, что останется с четырьмя (отца вот-вот могли мобилизовать), тайно сходила к какой-то бабке. Артамонов в ту осень упросился в школу, хотя ему еще семи лет не было. Но проучился он только две недели, а потом пришлось бросить — некому было ходить за больной матерью и младшим братишкой: отец со старшей сестрой как раз куда-то уехали.

Мать болела тяжко. Лежала почерневшая, с запекшимися губами. Просила только пить, и, когда он подносил воду, шептала: «Ты не пужайся, сынка, я ничего… я скоро». О причине ее болезни Артамонов догадался позже, когда стал повзрослее, догадался, нечаянно послушав один бабий разговор. А тогда не мог понять — за что вернувшийся отец ругает мать? Она лежит пластом, а он ругается.

Заканчивались воспоминания матери среднеазиатским периодом (они с отцом жили там короткое время, прежде чем перебраться обратно — и навсегда — в Сибирь).

На этом записи обрывались.

Не довела их мать до дней посветлее. Не успела. Да и сколько их было, светлых-то дней. Ну, может, перед самой войной — год-полтора. А потом навалилась война, послевоенные тяжелые годы, а дальше болезни и старость…

«Что же это такое? — думал Артамонов. — Что она оставила-то ему? Завещание?.. Да, именно завещание. Духовное… А что завещала?.. А жизнь свою и завещала, муки свои, подвижничество свое — опять же ради жизни. Его жизни. И веру завещала. Она верующая была. Не в бога верила, а в то, что жить надо. Необходимо. И что впереди будет лучше. Не может не быть: ведь за что-то хлещется человек. Она так и говорила: «Не зря же хлещемся.» И хлесталась. До последнего часа… Оладий всем напекла, — вспомнил он рассказ брата. — Накормила. И — с ног…»

Всю себя отдала другим, всю свою жизнь — словно в землю высеяла. И ни разу не остановилась, не оглянулась: не пора ли там собрать что-нибудь? для себя-то самой?

Значит, теперь им, детям ее, надо честно сеять — каждому свою полоску. Только так, наверное, и можно вернуть долг матери.

Что посеешь — то пожнут…

Артамонов закрыл тетрадь. «…Шумит река Талас…»