"Неформат" - читать интересную книгу автора (Михайличенко Елизавета, Несис Юрий)

Часть вторая

6. Дым отечества

«Мутант бежал быстрее лани». Эта фраза вертелась у меня в голове, пока я поглощал пельмени в «Елках-палках» на Горького, то есть на Тверской. Именно мутантом я чувствовал себя в Москве вот уже сутки. Все было какое-то получужое. Иностранное государство, в котором все почему-то говорят по-русски. Но действительность за четырнадцать лет не то чтобы фатально изменилась, но сместилась самым подлым образом — не до неузнаваемости, а до неадекватности. Незнакомые сорта пива, незнакомые повадки людей. И, кстати, эти идиотские телефонные карточки! Я купил уже две, оба раза выслушал напутствия продавцов, но так и не дозвонился до Умницы. Карточки эти не хотели брать международный барьер.

Поселился я в «Белграде», исключительно потому, что в такси вспомнил о его существовании. Три очень потрепанные звезды, словно у подрабатывающего швейцаром отставного полковника. Грязноватая сантехника еще советских времен, аккуратно залатанная простынка. Но какая разница? Мы с отелем подошли друг другу. Я подвалил к гостиничной стойке в чем был. А был я в маскировочном «пингвиньем» прикиде Умницы. Администраторша взглянула в паспорт, скользнула незаинтересованным взглядом по моей фальшиво-пейсатой морде. Я внутренне прокомментировал: «Однако за время пути, собачка могла подрасти». Поддразнил я этой фразой Умницу в оливковой роще под Хевроном и словно наступил на жвачку — прилипла и практически стала лейтмотивом последних дней. Лапсердак и брюки были мне тесны и коротки. Кроме того, этот долбанный нелепый лапсердак надо было застегивать-расстегивать левой рукой, потому что он запахивался не на ту сторону. Взгляд мой за время пути тоже достиг определенного безумия. Нервы я начал лечить алкоголем едва войдя в самолет, летевший в Прагу. В Праге я тоже не потерял даром транзитное время. И продолжал отмечать Праздник Колобка, ушедшего от бабушек и дедушек (да еще от каких бабушек и дедушек!), всю дорогу до Шереметьево-2, мотая пейсами, стекленея взглядом и почесывая бороду. В какой-то момент стюардесса подсунула мне таможенную декларацию, в которую я долго пялился, пытаясь понять что имеется в виду под словом «товар». Слово это фигурировало практически в каждой строчке, но смысл его не улавливался. Осталось ощущение, что правильно заполнить декларацию сможет только профессиональный контрабандист. Поставив везде прочерки, я отметил окончание заполнения абсолютно невнятной анкеты «Абсолютом».

Колобком со смещенным центром тяжести я выкатился в московскую осень и еще хорошо, что вообще добрался до отеля. Там, перед тем, как отрубиться, я успел удивиться, что не застрял в пражских пивницах. Ведь я совсем ничего не потерял в Москве. Все, что я потерял — жену, сына, работу, дом, друзей, — осталось в Иерусалиме.

В «Ёлках-палках» было много столиков, но мало официанток, да и те ходили мимо. Их пришлось отлавливать, как мустангов, тогда они, раздувая ноздри, кося глазом, все-таки принесли заказ. Оказывается, «Боржоми» может быть трех видов. Пельмени были вполне. Пиво тоже. Хорошо, что с утра я уже прикупил невыразительное цивильное облачение, пейсатую кипу спрятал в карман и публичное поедание некошерных пельменей стало моим личным грехом, а не сальным пятном на репутации иудеев.

Место вообще оказалось бойкое, приятное. Хорошее еще и тем, что можно спокойно понаблюдать за частью московского человечества, поглощавшего пирожки на пеньке недорогого и центрального заведения. Еще утром я отметил, что штамп «пестрая московская толпа» уже не катил. Толпа оказалась серой. Хорошо одетые люди растворялись в одинаковых. Толпа была на удивление однородной. Я было удивился, но понял, что это чисто израильское восприятие. Все правильно. Однородный — это один народ, а я приехал из страны где «много евреев разных национальностей». Поэтому одеться так, чтобы слиться с толпой, оказалось совсем несложно.

Еще люди не улыбались. Впрочем, что за Голливуд, почему они вообще должны лыбиться? А вот озабоченность на лицах и постоянная готовность дать отпор — настораживали. Хотя сам я, конечно, был не менее озабочен и готов дать отпор. Так и вписался.

За эти годы московский люд очень похудел и помолодел. Э-хе-хе, а где же те, кому за сорок?

Сортир в огромном проходном кафе с верандой и залами оказался один и без половой ориентации. Дождался очереди. Вернулся доедать остывшие пельмени и запил их кофе, у которого оказался ностальгический привкус. Кажется, «кофейного напитка».

За столиком напротив две прозрачные девицы, похожие на хрупких насекомых, сосали пиво хоботками соломинок. Я удивился и засмотрелся. Девицы оглянулись, выразились и заржали. Я почувствовал, что праздник не дается и вышел вон, на торную тропу Тверской, по которой люди ходят так, словно у них есть щупательные усики для выбора оптимального пути. Я остановился, и тут же возникло чувство выпадения из толпы. У них у всех было какое-то дело, а я оказался бастующим муравьем. Муравьев!

Санька Муравьев должен был быть в Москве. Лет пять назад он отдыхал на Мертвом море, нашел меня, приехал. Было и что вспомнить, и что выпить. Санька уже тогда перебрался в Москву, охранял какой-то банк. А какой? Тогда-то мне было не надо, вот и не запоминал… Санька все хвастался, что самый центр. В Китай-городе, точно. Левик еще удивился, что в Москве есть «чайна-таун».

И я решил отправиться в Китай-город, чтобы методом визуального тыка активизировать название Санькиного банка в своей пассивной памяти. В метро я лезть не стал, а зачем-то перешел на другую сторону улицы и двинулся в сторону Кремля.

Вокруг фонтана на Тверском бульваре скамейки были облеплены населением. Опять молодежь с вкраплениями среднего возраста. Старушек время слизало. Все сидели по-вороньи, на спинках, ноги на сиденьях. Пили пиво. Прошел практически сквозь облако пивной отрыжки. Вообще, никогда не был москвичом, да и россиянином давно быть перестал, но за Москву стало неожиданно обидно. Ну какого черта столица воняет пивом? Море разливанное. Такое ощущение, что оно везде — плещется снаружи людей и внутри людей, испаряется с асфальта, куда попадает напрямую, проливаясь, или опосредованно, выблевываясь. Я уже как-то даже привык с утра, что бутылки и банки с пивом в руках прохожих естественны, как зонты в Лондоне.

Пока я тек с людским потоком к Красной площади, почти поверил, что на этих улицах вывелся новый вид сухопутных акул. Они все время в движении и должны цедить калорийное пиво, чтобы не утонуть.

На Красной площади я неожиданно испытал имперский катарсис — понял, что это самая красивая и просторная площадь из всех, которые я успел посмотреть за эти годы. Кто бы мог подумать. Часовых у Мавзолея сняли, видно страна наигралась в оловянных солдатиков. По площади расхаживал В.И.Ленин с красным бантом. И еще один. И еще. А также стрельцы, Путины, Сталины. Все они были фотоманьяками — желали меня снять.

Совершив почетный проход по сердцу своей бывшей страны, я свернул налево и углубился в другой контекст — прошелся по Старой площади, косясь на серые глыбы того, где вершили судьбы советского народа, да, скорее всего, и продолжают — почему бы их не вершить? Окна блестели, как очочки многоглазых берий. Интересно, сколько мне придется прятаться от старческих дальнозорких глаз? Ясно, что долго. Но насколько долго? Долбанная израильская геронтология!

Впереди Китай-город, за спиной — последствия стариковской сделки с китайцами… Если найду Саньку, пойдем в китайский ресторан. И если не найду — тоже. А что я должен Саньке сказать? Тот самый случай, когда правда выглядит издевательски неправдоподобно. Санька мужик конкретный, обидится. Лучше сказать, что у меня некое деликатное поручение. Просто решил подработать. Он не начнет расспрашивать — сам фильтрует базар и другим не мешает.

Китай-город — это все-таки красиво звучит. Сказочное что-то есть в этом. Но вот ВарвАрские ворота, да и само симпатичное слово ВарвАрка — оно конечно же ударяется не там, поскольку все это от варваров пошло, которые в эти ворота в Китай-город входили. Надо бы и мне найти какие-то «варварские ворота» к этой китайской проблеме. Иначе… Ленка, конечно, уже полуживая. Умница, конечно, явился ее утешать… Сволочь! А теща ушла на цыпочках, чтобы им не мешать… Может, сдать стариков американцам? Надо бы, да не смогу. Да и смысла нет — не убьют как потенциального доносчика, так посадят за убийство живой, то есть уже не живой израильской легенды — Ревекки Ашкенази. После взрыва ни один судмедэксперт уже не докажет, что она умерла практически естественной смертью.

И тут я увидел банк. Тот самый, конечно. И обрадовался, словно не увидел, а сорвал.

— Мне к Александру Григорьевичу, — закинул я невод.

— Муравьеву? — уточнил племенной охранник. — Назначено?

«Назначено» меня порадовало, оно свидетельствовало, что Санька выбился в начальники. А главное, его все еще не выперли за женолюбие и неполиткорректность.

— Доложите, что Борис Бренер ждет его до упора в ближайшем китайском ресторанчике, — сказал я почти расслабленно. — А кстати, где здесь ближайший китайский?

До ресторана я дойти не успел, меня догнал взмыленный охранник и стал исполнять Санькино поручение — зазывать обратно в банк.

— А у меня документов с собой нет, — посетовал я.

Охранник хмыкнул:

— Ничего, у меня есть.

… Санька не очень изменился. У него и прежде был ухоженный вид. Но рамочка к его портрету явно была новой. Антураж кабинета впечатлял. Санька изо всех сил старался вести себя так, словно этой рамочки нет. Но было очевидно, что кабинет еще не разношен, и Саньке нравится быть его хозяином.

— Ну и берлога у тебя! — сказал я, оглядываясь.

— Что, впечатляет?

— Подавляет!

— А Верку заценил? Правда, когда она за столом, ноги толком не рассмотреть. Сейчас скажу, чтоб кофе принесла. Так?

— Подожди, Санька, — оборвал я. — Я тут не на экскурсии. Не надо мне никого показывать. А главное — меня не надо никому показывать.

Санька погладил себя по русой, хорошо остриженной башке:

— Моссад?! Ну ты даешь! Ты же опер!

Я подошел к окну, посмотрел на Москву, вздохнул. Полный идиотизм, конечно. И сказал:

— Нет, не Моссад. Просто, щекотливое частное поручение. Некие не вполне официальные действия в интересах одной особы… — здесь я решил речь оборвать, чтобы не заржать в голос, а кроме того, чтобы окончательно не деморализоваться, поскольку все ведь так и было, по большому счету.

Санька тоже подошел к окну, тоже уставился на Москву. Кивнул. Хлопнул меня по плечу:

— Да ладно, Боренька. Перемелется. У меня тут, знаешь, тоже поручения порой возникают на грани фола. Законы у нас — как забор. Чтобы усидеть — одна нога по эту сторону, другая — по ту. И только одна мысль — как бы яйца не прищемили.

Посмеялись.

— Что это мы все об абстрактном, — сказал Санька. — Конкретные срочные проблемы есть? Которые до завтра не ждут?

— Есть.

Я помахал двумя телефонными карточками. Санька насторожился:

— Кредитки? Какие-то они у вас пестренькие. Пляжные.

— Это у вас они какие-то невыездные. Мне надо звякнуть в Израиль.

Санька ушел сворачивать сегодняшнюю деятельность, а я позвонил Умнице на мобильник.

Умница был мною недоволен:

— Светик, ну что же ты так долго не звонила? Я же извелся. Ты же лишнюю бутылку виски везла, а сейчас, после Беслана, всех, говорят, шмонают. А тут еще у меня друг пропал…

Мы оба прислушались к сдавленным женским рыданиям.

— Ленка, — сказал я.

— Ну и дура же ты, Светик! — возмутился Умница. — У меня никого кроме тебя нет! У нас же все серьезно. Ты даже не представляешь, Светик, насколько для меня это все серьезно. Вопрос жизни и смерти.

— Уже? — искренне удивился я. Не ожидал я такой оперативности от стариков. Но скорее этот гад разыгрывает спектакль из-за Ленки, пытаясь воспользоваться моей внезапной пропажей без вести. Да однозначно, из-за нее! Если нас прослушивают, то какой смысл называть мой «приятный мужской баритон» Светиком.

— С тех пор как мы пили «Метаксу», Светик. Все началось с «Метаксы».

«Метаксу» я пил с Умницей один раз в жизни. Когда он понял, что Ленка для него потеряна и притащился ко мне с бутылкой редкого в то время греческого коньяка и свежесочиненной песней про подлеца-разлучника. Поэтому упоминание «Метаксы» мне не понравилось. Неужели он до сих пор жаждет реванша?

— Началось с «Метаксы»? — переспросил я. — А мне до сих пор казалось, что кончилось…

— Вернее, началось бы, если бы не этот козел, — со значением, интимно перебил Умница.

Ту «мировую» бутылку мы распили втроем. У меня сидел Витек, после госпиталя, и мы думали, как ему жить дальше.

— Почему это Витек — козел?

— Да нет, Светик, я не о нем. Я о настоящем, который не давал начать пить своим «ме-ме». Ну, ты же помнишь, когда это было. В каком году кончились батарейки. Конец он и в Африке конец, — Умница как-то издевательски хмыкнул.

Не, ну вряд ли он имел в виду то, что я подумал. От него можно ждать почти любой подлости, но далеко не любой пошлости.

— В Африке? — я попытался извлечь из фразы хоть что-то конкретное.

— Ну какая же ты все-таки тупая, Светлана! — взвыл Умница. — Думай, Светик, думай! Козла надо отпустить. Он своим меканьем только сбивает с толку. Заведи лучше ма-а-а-аленькую собачку. Таксу. Знаешь, чем хороша такса?

— По ней платят?

— Идиотка! — обреченно констатировал Умница. — Светик, ну ты же еврейка! Это важно. Ты же не безграмотная. Такса хороша тем, что у нее нет руки. Только нога. Все, Светик, не звони мне больше. А то у меня, дорогой и горячо любимый товарищ Светлана Ильинична, от твоей тупости тоже батарейка кончится… Мне две ложечки, как всегда! — крикнул он кому-то в сторону.

Ясно кому, конечно. Вообще-то любящая жена при скоропостижной пропаже мужа не должна варить кофе посторонним мужикам. У нее руки должны трястись, а глоток в горло не лезть.

— Слушай, ты… — не выдержал не то, чтобы я, а кто-то мохнатый с низким лбом, проживающий на задворках меня.

— Все! — оборвал Умница. — Пусть осуществится естественный отбор по интеллекту. Я сделал для тебя все что мог!

— Э! — запротестовал я в умолкнувшую трубку.

— Все, Светик. Симхат Тора начинается. Мой религиозный долг — выключить аппарат связи. Пока-пока, сладкая моя!

И этот вундеркинд действительно отключился. Ну, если я вернусь…

Поостыв, я еще раз прокрутил наш разговор. Ладно, Ленка Ленкой, дома разберемся, если я вдруг неожиданно вернусь из командировки. Но Умница точно бросал мне какой-то спасательный ребус. Разные у нас с ним стили мышления. И ощущение у меня было, как у льва, которому тыкали в морду палкой… Или как у собаки. Как у таксы. Как у таксы, напившейся «Метаксы». И еще где-то рядом ходит козел. И что мне делать с этим зоопарком?

Ну, такса-метакса это, конечно, не случайная рифма. Это такса без «ме». Без козла, то есть. Значит, «Метакса» и козел — это маскировка таксы. Умница не хотел произносить слово «такса» напрямую, значит боялся, что это слишком просто и если прослушивают, то разгадают. Ага, просто, проще некуда. А что прослушивают он, кажется, уверен. И про «жизнь и смерть» как-то не жизнеутверждающе у него прозвучало. Вообще-то он паникер. Но слушать его могут, почему же старикам не подслушивать моих друзей, раз Ривка погибла, а я исчез. Должны прослушивать — силы и связи позволяют. Значит, звонить Умнице больше нельзя, во всяком случае он этого очень боится. Следовательно, он должен был дать мне какой-то контакт, другую связь. Скажем, адрес. Улица Таксовая? Улица Таксистов? Улица Норная? Или улица имени Т.А. Кса? Сам он идиот! Наверное, все-таки, не адрес. Тогда телефон.

Конечно, телефон. Потому что Витек и «Метакса» были в 1982 году. Ну да, перед смертью Брежнева. Потому что похороны мы наблюдали по телеку вместе с Витьком. Тут однозначно, здесь и «кончились батарейки» — Брежнев был, по слухам, на кардиостимуляторе и «дорогой и горячо любимый товарищ Светлана Ильинична». М-да, ведь Умница действительно под конец правильно злился — ему пришлось транслировать почти открытым текстом. Вот же, блин!

Ну хорошо, значит четыре цифры номера у меня есть, причем последние, потому что про «Метаксу» было раньше. Теперь такса. «Еврейка», «не безграмотная»… Значит, нашу «таксу» напишем на иврите. Напишем ее, дорогую, ивритскими буковками и получим טקסה- «тет», «куф», «самех» и «хей».

Как для всякого ешиботника, гематрия для Умницы нечто очевидное и само собой разумеющееся.

С трудом вспомнив очередность букв, я написал справа ивритский алфавит, а слева — цифры. Получилось 9+100+60+5. Итого — 174. Значит, номерок телефона — 1741982.

Я позвонил, услышал энергичное хамское мужское «Лёо-о-о» и с нескрываемой надеждой попросил к телефону Светлану. В ответ был назван «козлом» и послан к русскому варианту Азазеля. Увы. Избавиться от козла не получилось. Я испытал разочарование троечника, честно зубрившего, но все равно получившего «неуд».

В утешение мне была ниспослана ангелица. Земная модель с парой порхающих ног вместо крылышек. Ангелица Вера желала напоить меня кофе, но прежде узнать мои пристрастия. Я пялился на нее с каким-то даже не вполне сексуальным интересом. Конечно, ноги. Даже нога. У таксы, напирал Умница, нет рук. У нее ноги, говорил Умница, хотя на самом деле — лапы. А у меня теща. И мне все понятно. Потому что Софья Моисеевна, изучая иврит в пенсионном возрасте, путалась в двух ивритских «т» и не отличала «тет» от «тав». На ее вечный вопрос: «Какое там тэ?» Ленка научилась отвечать «с рукой» или «с ногой», чтобы возникал зрительный образ нужной буквы. Значит, наша с Умницей такса — грамматическая калека, с одной ногой, то есть пишется через «тав». А «тав» — это последняя буква алфавита, это аж 400. А я — полный козел, потому что сразу должен был понять ешиботную логику Умницы, что он сначала написал буквами число, причем написал правильно, начиная с буквы, обладающей максимальным числовым значением. А потом подобрал подходящее звучание и значение. Значит, имеем: 400+100+60+5 = 565.

Я набрал номер. Ответил хриплый подростковый голос. Я затосковал, прося у подростка и судьбы Светлану.

— Мутант, ты? — спросил подросток. — А я — Светик. А ты супер — быстро вкликался. Фима говорил, что ты тормоз. Ну, Фиме с его мозгами — все тормоза. Где желаешь обнюхацца?

Было похоже, что связистка уже обнюхалась. Впрочем, последний троллейбус не выбирают. Я понял, что до вечера с Санькой уже не расстаться, да и гимназистке хорошо бы прочухаться:

— Где — сама скажи. Но не раньше десяти.

— Ахха, — придохнула она, прикидывая. — Сразу приезжесть выпирает, что тождественно место. Ну, пусть под Кремлевской стеной, для концепта. Чтоб тебе топографически не мучицца. Значт, забили. В десять, в Александровском садике, по центру где-нить. Ты какой? Можешь прийти в чем-нидь?

— Я приду, — пообещал я злорадно. — Я буду весь из себя такой неприметный, но в кипе и с пейсами.

— Кайфы, неформат! — сказала гимназистка. — Чиста спецназ. Вродь фсё. До встре!