"Мэйфейрские ведьмы" - читать интересную книгу автора (Райс Энн)

7. Досье мэйфейрских ведьм Часть VI. История семейства с 1900 по 1929 год

Как упоминалось ранее, в предисловии к той части досье, где описываются события девятнадцатого века, с каждым десятилетием наши источники информации о семье Мэйфейров становились все обширнее и надежнее.

Накануне двадцатого века Таламаска не отказалась от своих традиционных методов исследования и впервые прибегла к услугам профессиональных детективов. Ряд таких людей работали для нас в Новом Орлеане и до сих пор работают. Они не только отлично собирают всевозможные слухи, но и расследуют отдельные интересующие нас случаи с помощью многочисленных архивов, опрашивают десятки людей, связанных с семьей Мэйфейров. Их методы во многом схожи с методами современных писателей-публицистов, когда те собирают материалы о реальных преступлениях.

Эти люди почти никогда не знают, кто мы такие. Свои сведения они сообщают в лондонскую Обитель. И хотя мы до сих пор посылаем наших специально обученных сотрудников в Новый Орлеан для «собирания слухов» и поддерживаем активную связь с другими наблюдателями, как делали на протяжении всего девятнадцатого века, эти частные детективы во многом повысили качество нашей информации.

В конце девятнадцатого и начале двадцатого века нам стал доступен еще один источник информации, который мы, за неимением лучшего, станем называть семейными преданиями. Здесь имеется в виду то, что, хотя Мэйфейры часто окружают своих здравствующих членов семейства абсолютной тайной и всячески избегают разговоров с посторонними о семейных делах, примерно с 1890-х годов они начали повторять небольшие истории, анекдоты и откровенные небылицы о своих предках из далекого прошлого.

Например, потомок Лестана, не сказавший ни слова о своей дорогой кузине Мэри-Бет, когда незнакомец на вечеринке дал ему повод посплетничать об этой особе, тем не менее рассказал несколько необычных историй о двоюродной бабушке Маргарите, которая когда-то танцевала со своими рабами. А позже внук этого родственника рассказал несколько анекдотов о старой мисс Мэри-Бет, с которой никогда не был знаком.

Разумеется, большая часть таких семейных преданий чересчур туманна, чтобы представлять для нас какой-нибудь интерес, и в основном касается «великолепного периода жизни на плантации», который для многих семейств в Луизиане превратился в миф и никоим образом не проливает свет на предмет нашего изучения. Однако иногда эти семейные предания совершенно непостижимым образом связывают обрывки сведений, полученных нами из других источников.

В тех случаях, когда легенды становились особенно прозрачными, я включал их в данное повествование. Но читатель должен понимать, что семейные предания это всегда рассказ современника о ком-то или о чем-то из «туманного прошлого».

В начале двадцатого века у нас также появился тот источник информации, который мы называем «юридическими слухами», то есть сведения, поступавшие от секретарей, клерков, юристов и судей, которые лично знали Мэйфейров и работали с ними, а также их друзей и членов семейств – всех этих многочисленных не-Мэйфейров.

Благодаря тому факту, что сыновья Джулиена – Баркли, Гарланд и Кортланд – стали известными юристами, и потому, что Карлотта Мэйфейр работает юристом, и потому, что многочисленные внуки Джулиена также занялись юриспруденцией, наша сеть юридических контактов разрослась настолько, что это трудно себе представить. В любом случае, финансовые сделки Мэйфейров настолько обширны, что в них участвует множество блюстителей закона.

Когда в двадцатом веке в семье начались раздоры, когда Карлотта затеяла борьбу за опекунство над дочерью Стеллы, когда возникли споры по поводу размещения капиталов, то эти «юридические слухи» стали богатым источником интересных подробностей.

Позвольте добавить в заключение, что по сравнению с девятнадцатым двадцатый век стал свидетелем еще многих событий, которые здесь нашли подробное отражение. И наши осведомители в двадцатом веке стали пользоваться многочисленными общественными изданиями, в которых упоминаются члены семейства. С течением времени фамилия Мэйфейр все чаще и чаще стала появляться в прессе.

По мере того как мы подводим наше повествование к 1900 году, мы должны отметить, что этнический характер семейства Мэйфейров менялся.

Хотя родословная семьи ведется с франко-шотландского союза, а в следующем поколении к ней примешалась кровь голландца Петира ван Абеля, после него семья была почти исключительно французской.

С 1826 года, однако, после брака Маргариты Мэйфейр и оперного певца Тирона Клиффорда Макнамары, семейство, на которое распространялось действие легата, начало довольно регулярно родниться с англосаксами.

Другие ветви – в основном потомки Лестана и Мориса – стойко оставались французами, и если когда-нибудь кто-то из них переезжал в Новый Орлеан, то предпочитал селиться «в городе», с франкоговорящими креолами, во Французском квартале или поблизости от него, или же на Эспланейд-авеню.

Основной костяк семейства, на который распространялось действие легата, после брака Кэтрин с Дарси Монеханом прочно засел на окраине, в «американском» Садовом квартале. И хотя Джулиен Мэйфейр (наполовину ирландец) всю жизнь говорил по-французски и женился на франкоговорящей кузине, Сюзетте, он дал своим сыновьям явно американские или английские имена и позаботился о том, чтобы они получили американское образование. Его сын Гарланд с отцовского благословения женился на девушке из немецко-ирландской семьи. Кортланд также женился на девушке англосаксонских кровей, их примеру последовал в свое время и Баркли.

Как мы уже отмечали, в 1899 году Мэри-Бет вышла замуж за ирландца, Дэниела Макинтайра.

Хотя сыновья Кэтрин, Клэй и Винсент, всю жизнь говорили по-французски, оба женились на американках ирландского происхождения – Клэй взял в жены дочь преуспевающего владельца отеля, а Винсент – дочь немецко-ирландского пивовара. Одна из дочерей Клэя стала членом ирландского католического ордена Сестер милосердия (пойдя по стопам своей тети по отцу), который по сию пору пользуется финансовой поддержкой семьи. Правнучка Винсента поступила в тот же орден.

Мэйфейры французской ветви молились в соборе Святого Людовика во Французском квартале, но представители основной ветви семейства, защищенные легатом, начали посещать службы своей приходской церкви, Нотр-Дам, на Джексон-авеню, одной из трех церквей, нашедших поддержку Отцов Искупителей, которые стремились ответить чаяниям ирландских и немецких иммигрантов, поселившихся в прибрежной зоне, а также пожеланиям старых французских семейств. Когда в 1 920-х годах эту церковь закрыли, то на Притания-стрит в Садовом квартале воздвигли приходскую часовню, явно предназначенную для богатых, которые не хотели ходить ни в ирландскую церковь Святого Альфонса, ни в немецкую церковь Святой Марии.

Мэйфейры посещали службы в этой часовне, и до сих пор жители Первой улицы ходят туда слушать мессу. Но еще в 1899 году Мэйфейры начали появляться по важным поводам в ирландской церкви Святого Альфонса – огромном, внушительном и красивом здании.

В этой церкви в 1899 году Мэри-Бет венчалась с Дэниелом Макинтайром, и с тех пор там проводятся все крещения Мэйфейров с Первой улицы. Дети Мэйфейров после исключения из хороших частных школ какое-то время ходили в приходскую школу при церкви Святого Альфонса.

Некоторые сведения о семье мы получаем от ирландских католических священников и монахинь этого прихода.

После смерти Джулиена в 1914 году Мэри-Бет редко говорила по-французски даже со своими французскими кузенами. Возможно, в семье постепенно отошли от этого языка. Карлотта Мэйфейр никогда на говорила по-французски, что касается Стеллы, Анты или Дейрдре, то вряд ли они знали больше чем несколько слов какого-либо иностранного языка.

Наши наблюдатели отмечали множество раз, что в речи Мэйфейров двадцатого века – Карлотты, ее сестры Стеллы, ее племянницы Анты и дочери последней, Дейрдре, – явно слышался ирландский акцент. Как и у многих новоорлеанцев, в их речи не улавливался французский или южноамериканский акцент. Но они обычно обращались к знакомым, используя полное имя, например: «Привет, как дела, Элли Мэйфейр?»; речь их была ритмична и содержала много повторений, совсем как у ирландцев. Типичным примером послужит следующий фрагмент, записанный во время похорон одного из Мэйфейров в 1945 году: «Брось, не рассказывай мне сказки, брось, Глория Мэйфейр, сама знаешь, я ни за что не поверю этому, и как тебе не стыдно говорить такое! Бедняжка Нэнси, у нее столько забот, сама знаешь, а она живет как святая, сама знаешь, и никто меня не переубедит!»

Что касается внешнего вида, то в Мэйфейрах столько намешано генов, что в любом поколении, в любое время появляются всевозможные сочетания цвета волос, телосложения, черт лица. У них нет характерной внешности. Тем не менее некоторые ученые Таламаски утверждают, что сравнение всех существующих фотографий, рисунков и репродукций портретов позволяет выявить ряд повторяющихся типажей.

Например, среди Мэйфейров можно выделить группу высоких светловолосых людей (куда входит Лайонел Мэйфейр), которые похожи на Петира ван Абеля; у всех у них зеленые глаза и волевые подбородки.

Также среди Мэйфейров часто встречаются очень бледные и хрупкие представители, все они голубоглазые и маленького роста; в эту группу можно отнести не только родоначальницу Дебору, но и Дейрдре Мэйфейр, наследницу этого поколения, «ведьму» и мать Роуан.

В третью группу входят темноглазые, темноволосые Мэйфейры с широкой костью; это и Мэри-Бет Мэйфейр, и два ее дяди, Клэй и Винсент, а также Анжелика Мэйфейр с Сан-Доминго.

Другие представители этого семейства – невысокие, черноглазые и черноволосые – очень похожи на французов, у каждого из них маленькая круглая голова, довольно большие глаза и волосы в мелкий завиток.

В последнюю группу можно объединить Мэйфейров с очень светлой кожей, русоволосых, сероглазых, стройных, неизменно высоких; в эту группу входят Шарлотта с Сан-Доминго (дочь Петира ван Абеля), Мари-Клодетт, которая привезла семью в Луизиану, дочь Стеллы, Анта Мэйфейр, и ее внучка – доктор Роуан Мэйфейр.

Агенты ордена также проследили семейное сходство между некоторыми Мэйфейрами. Например, доктор Роуан Мэйфейр из Тайбурона, Калифорния, похожа на своего предка Джулиена Мэйфейра гораздо больше, чем на любого светловолосого родственника.

А Карлотта Мэйфейр в юности очень напоминала Шарлотту.

(Автор этих строк считает своим долгом отметить следующее: что касается данного вопроса о внешнем сходстве, лично он ничего подобного не наблюдает при сравнении всех изображений! Какие-то черты у Мэйфейров общие, но различий несоизмеримо больше! Семью по внешним признакам не назовешь ни ирландской, ни французской, ни шотландской, ни какой-либо другой.)

При любом обсуждении ирландского влияния или ирландских корней нам не следует забывать об одном: история семьи такова, что ни в одном случае нельзя быть уверенным, кто является отцом какого-либо ребенка. И как покажут более поздние «предания», повторяемые потомками двадцатого века, кровосмешение в каждом поколении отнюдь не являлось секретом. Тем не менее определенно прослеживается ирландское культурное влияние.

Также следует отметить другой факт – за точность не ручаюсь: с начала девятнадцатого века семья начинает нанимать все больше и больше ирландцев в качестве домашней прислуги; эти ирландцы и стали бесценным источником информации для Таламаски. И теперь нелегко определить, каков их вклад в то, что мы видим в семье много ирландского.

Само по себе привлечение ирландских работников не имело никакого отношения к происхождению семьи. В этом районе так повелось издавна, что американцы ирландского происхождения шли в услужение, а жили они на так называемом Ирландском канале, в прибрежном районе, пролегавшем между верфями Миссисипи и Мэгазин-стрит, южной границей Садового квартала. Некоторые из них служили горничными и конюхами, жившими при доме; другие являлись на работу каждый день или только по определенным датам. В целом они не отличались той преданностью семье Мэйфейров, какая была у цветных и черных слуг, и гораздо охотнее, чем слуги предыдущих десятилетий, рассказывали о том, что происходило на Первой улице.

И хотя информация, предоставленная ими Таламаске, чрезвычайно важна, она все-таки носит определенный характер и оценивать ее следует осторожно.

Ирландские слуги, работавшие в доме и в саду, в целом имели склонность верить в привидения, в сверхъестественное и в способность мэйфейрских женщин вызывать определенные явления. Они были в высшей степени суеверными людьми. Поэтому их истории о том, что они видели или слышали, иногда граничат с фантазиями и часто содержат яркие зловещие описания.

Тем не менее этот материал является – по очевидным причинам – исключительно важным. И многое из того, о чем рассказали ирландские слуги, имеет для нас знакомые мотивы.

Учитывая все вышесказанное, мы не погрешим против истины, если отметим: к первому десятилетию этого века Мэйфейры с Первой улицы считали себя ирландцами, что часто проскальзывало в их разговорах, и в сознании многих, кто с ними общался – слуг и прочих, – они были самыми настоящими ирландцами со всеми их сумасшедшими выходками, эксцентричностью и склонностью к патологии. Несколько недоброжелателей отзывались о Мэйфейрах как о «буйно помешанных ирландцах». А немецкий священник из церкви Святого Альфонса однажды сказал, что Мэйфейры пребывают «в постоянной кельтской мгле». Кое-кто из соседей и друзей называл сына Мэри-Бет, Лайонела, «сумасшедшим ирландским пьяницей», а за его отцом Дэниелом Макинтайром, безусловно, закрепилась такая же репутация среди всех держателей баров по Мэгазин-стрит.

Наверное, можно утверждать, что со смертью «мсье Джулиена» (который в действительности был наполовину ирландец) дом на Первой улице окончательно расстался со всем французским или креольским, что там было. Сестра Джулиена Кэтрин и его брат Реми отправились в могилу раньше его, как и его дочь Жаннетта. С тех пор, несмотря на то что на семейных сборищах присутствовало по нескольку сотен франкоговорящих родственников, костяк семьи остался ирландско-американским, католической веры.

Шло время, и франкоговорящие родственники расставались со своими креольскими корнями, что происходило во многих креольских семьях Луизианы. Французским языком почти везде перестали пользоваться. По мере того как мы приближаемся к последнему десятилетию двадцатого века, нам все труднее отыскивать где-либо истинного франкоговорящего потомка Мэйфейров.

Это приводит нас к еще одному важному выводу, который очень легко не заметить при продолжении данного повествования.

Со смертью Ллуэлиена Мэйфейры, возможно, потеряли последнего своего родственника, который действительно знал семейную историю. Это лишь предположение. Но когда мы беседуем с потомками и выслушиваем все больше и больше хвастливых преданий о временах, когда процветала плантация, наше предположение перерастает в уверенность.

Как следствие, начиная с 1914 года у любого агента Тала-маски, занимавшегося семьей Мэйфейров, возникало ощущение, что ему или ей больше известно о семье, чем самим Мэйфейрам. И это сознание очень смущало и мучило наших исследователей.

Даже при жизни Джулиена вопрос о том, предпринимать или нет попытку установить контакт с семьей, превратился в весьма насущный для ордена.

После смерти Мэри-Бет эта проблема стала как нельзя более острой.

Но мы должны продолжить наш рассказ, вернувшись к 1891 году, и сконцентрировать наше внимание на Мэри-Бет Мэйфейр, которая приведет нас в двадцатый век и которая, возможно, была последней действительно сильной Мэйфейрской ведьмой.

Нам известно о Мэри-Бет Мэйфейр больше, чем о любой другой Мэйфейрской ведьме со времен Шарлотты. И все-таки даже после изучения всех материалов Мэри-Бет остается для нас таинственной фигурой, которая редко открывается нашим взорам, и то лишь на ослепительный миг, благодаря рассказам слуг и друзей семьи. Только Ричард Ллуэллин обрисовал нам истинный портрет этой женщины, но, как мы уже в этом убедились, Ричарду почти ничего не было известно о деловых интересах Мэри-Бет, а также о ее оккультных способностях. Скорее всего, она провела его, как поступала со всеми людьми, кто ее окружал, заставляя их верить, что она просто очень сильная женщина, тогда как истина была гораздо сложнее.

В 1891 году, спустя неделю после смерти Маргариты, Джулиен перевез ее личное имущество из Ривербенда в особняк на Первой улице. Наняв две повозки, чтобы доставить багаж, он погрузил туда многочисленные склянки и сосуды, хорошо упакованные в корзины, несколько сундуков с письмами и другими бумагами, около двадцати пяти коробок с книгами, а также еще несколько сундуков с персональными вещами.

Нам известно, что склянки и сосуды исчезли на третьем этаже на Первой улице, и мы больше о них не слышали ни от одного свидетеля, жившего в то время.

Тогда же Джулиен устроил себе спальню на третьем этаже, где и умер, как рассказывал Ричард Ллуэллин.

Много книг из собрания Маргариты, включая маловразумительные труды на немецком и французском по черной магии, нашли свое место на полках библиотеки, расположенной на первом этаже.

Мэри-Бет заняла хозяйскую спальню в северном крыле, над библиотекой, и с тех пор в этой комнате всегда селилась главная наследница состояния. Маленькой Белл, слишком юной в то время, чтобы проявить признаки слабоумия, отвели спальню напротив, но она в первые годы часто спала вместе с матерью.

Мэри-Бет начала носить изумруд Мэйфейров. Можно сказать, что именно в этот период она осознала себя взрослой, осознала себя хозяйкой дома. Во всяком случае, новоорлеанское общество больше стало с ней считаться, и в это же время появляются первые документы делового характера, на которых стоит ее подпись.

Она часто фотографируется с изумрудом на груди, и многие обсуждают этот камень, отзываясь о нем с восхищением. На многих фотографиях она одета в мужской костюм. Десятки свидетелей вслед за Ричардом Ллуэллином подтверждают пристрастие Мэри-Бет к переодеванию и тот факт, что для нее было обычным делом, переодевшись мужчиной, отправиться куда-то развлекаться вместе с Джулиеном. До замужества Мэри-Бет являлась в таком виде не только в бордели Французского квартала, но и на все общественные мероприятия, и даже посещала балы в красивом мужском фраке.

Хотя подобное поведение шокировало общество, Мэйфейры продолжали с помощью личного обаяния и денег прокладывать себе дорогу в высшие слои. Они щедро одалживали любые суммы тем, кто нуждался в средствах во время различных послевоенных депрессий. Они с размахом, почти нарочитым, занимались благотворительностью, а имение Ривербенд, которым управлял Клэй Мэйфейр, продолжало из года в год приносить огромные доходы, благодаря обильным урожаям сахарного тростника.

В эти годы Мэри-Бет, видимо, почти не вызывала неприязни у других. Даже клеветники никогда не отзывались о ней как о злобной или жестокой женщине, хотя в ее адрес часто раздавалась критика, что она холодная, деловая, равнодушная к людским чувствам и манеры у нее мужские.

Несмотря на ее рост и физическую силу, она тем не менее не выглядела мужеподобной. Множество людей называют ее роскошной, а некоторые считают красавицей. Такой она и выступает на всех своих фотографиях: соблазнительная фигура в мужском костюме, особенно в ранние годы. Агенты Тала-маски не однажды отмечали, что если Стелла, Анта и Дейрдре Мэйфейр – ее дочь, внучка и правнучка – были хрупкие «южные красавицы», Мэри-Бет очень напоминала ослепительных «неправдоподобных» американских кинозвезд, которые появились после ее смерти, особенно Аву Гарднер и Джоан Кроуфорд^{17}. Кроме того, Мэри-Бет обладала очень сильным сходством на фотографиях с Дженни Черчилль, знаменитой американской матерью Уинстона Черчилля.

Волосы Мэри-Бет оставались черными как вороново крыло до самой смерти, наступившей в пятьдесят четыре года. Мы не знаем точно, какой у нее был рост, но можно предположить, что он достигал примерно пяти футов одиннадцати дюймов. Она никогда не была тяжеловесной, просто ширококостной и очень сильной. Шаги делала широкие. Болезнь, убившую Мэри-Бет, нашли только за полгода до смерти. Она оставалась привлекательной до последних недель, когда удалилась в свою комнату и больше ее не покидала.

Можно, однако, не сомневаться, что Мэри-Бет не придавала особого значения своей красоте. Хотя она всегда была хорошо ухожена, а иногда выглядела просто ошеломительно в бальном платье и мехах, ее ни разу никто не называл соблазнительной. Те, кто утверждал, что она «неженственная», делали упор на ее прямолинейность и резкость, а также кажущееся безразличие к своим неплохим природным данным.

Стоит отметить, что почти все эти качества – прямолинейность, деловой подход ко всему и всем, честность и холодность – позже стали ассоциироваться с ее дочерью Карлоттой Мэйфейр, которая не является и никогда не являлась наследницей легата.

Те, кто любил Мэри-Бет и успешно осуществлял с ней дела, хвалебно отзывались о ней как о «честной даме», щедром человеке, не способном мелочиться. Те, кому не удавалось добиться с ней успеха в делах, называли ее бесчувственной и бесчеловечной. Точно так обстояло дело и с Карлоттой Мэйфейр.

Мы еще подробно остановимся на деловых интересах Мэри-Бет и ее страсти к удовольствиям. Сейчас будет достаточно сказать, что поначалу она задавала тон всему происходящему на Первой улице не в меньшей степени, чем Джулиен. Она полностью брала на себя организацию многих званых вечеров, и она же уговорила Джулиена совершить последнюю поездку в Европу в 1896 году, когда они с ним объездили все столицы от Мадрида до Лондона.

Мэри-Бет с детства разделяла любовь Джулиена к лошадям и часто отправлялась на конные прогулки вместе с ним. Они также любили театр и посещали любые спектакли – от великолепных шекспировских постановок до пустяковых пьесок в местных театрах. И оба были страстными любителями оперы. Позже Мэри-Бет почти во всех комнатах расставила патефоны и без конца слушала оперные пластинки.

Мэри-Бет нравилось жить под одной крышей с большим количеством людей. Ее интерес к семье не ограничивался вечеринками и торжествами. Напротив, всю жизнь двери ее дома были открыты для приезжих родственников.

По некоторым отдельным рассказам о ее гостеприимстве можно сделать предположение, что ей нравилось обладать властью над людьми, нравилось быть центром внимания. Но даже в тех историях, где подобные мнения выражены совершенно буквально, Мэри-Бет предстает как человек, больше заинтересованный в других, чем в себе. Полное отсутствие самолюбования или тщеславия в этой женщине продолжает изумлять тех, кто впервые знакомится с данными материалами. Судя по тому, как складывались ее семейные взаимоотношения, она скорее была человеком щедрым, нежели стремящимся к власти.

(Позвольте нам отметить здесь, что Мэри-Бет удочерила Нэнси Мэйфейр, незаконнорожденного ребенка одного из потомков Мориса Мэйфейра, и воспитывала ее вместе с Антой Мэйфейр как дочь Стеллы. Нэнси прожила в особняке на Первой улице до 1988 года. Все считали, даже Мэйфейры, что она действительно была дочерью Стеллы.)

В 1891 году на Первой улице жили: Реми Мэйфейр, казавшийся намного старше своего брата Джулиена, хотя это было не так (по слухам, он умирал от туберкулеза, что и произошло в конце концов в 1897 году); сыновья Джулиена – Баркли, Гарланд и Кортланд, первые из Мэйфейров, позже отправившиеся учиться на Восточное побережье, где они преуспели; Милли Мэйфейр, единственная из детей Реми, которая так и не вступила в брак; и наконец, помимо Джулиена и Мэри-Бет их дочь, малышка Белл, которая, как уже отмечалось, была несколько слабоумной.

К концу века в доме поселились Клэй Мэйфейр, брат Мэри-Бет, а также Кэтрин Мэйфейр, несговорчивая и безутешная после потери Ривербенда. Время от времени гостили другие родственники.

Все это время Мэри-Бет была неоспоримой хозяйкой дома, именно она явилась инициатором больших переделок в особняке, осуществленных до 1900 года, когда добавили три ванные комнаты, провели газовый свет на третий этаж, в крыло прислуги, а также в два больших строения, одно из которых было конюшней с комнатами наверху.

Хотя Мэри-Бет прожила до 1925 года, скончавшись от рака в сентябре, мы можем утверждать, что она почти не менялась с течением времени – что ее пристрастия и приоритеты в конце девятнадцатого века были теми же, что и в последний год ее жизни.

Если она и была вне семьи чьей-то близкой подругой или наперсницей, нам ничего об этом не известно. Ее истинный характер довольно трудно описать. Она, безусловно, никогда не была игривым, веселым человеком, каким был Джулиен; она, видимо, не испытывала никакой тяги к великим страстям; и даже на бессчетных семейных праздниках, где она танцевала, фотографировалась, подавала угощение и напитки, она никогда не была «душою общества». Скорее она производила впечатление тихой, сильной женщины с определенными целями. Возможно, ни один человек по-настоящему не был ей близок, если не считать ее дочь, Стеллу. Но мы постепенно дойдем и до этого в нашем повествовании.

До какой степени оккультные способности Мэри-Бет служили ее целям – очень важный вопрос. У нас имеются разнообразные свидетельства, которые могут помочь сделать ряд достоверных предположений о том, что происходило за закрытыми дверями.

Для ирландской прислуги, которая приходила в особняк на Первой улице, его хозяйка всегда была «ведьмой» или человеком, обладающим колдовской силой. Но их истории отличаются от других отчетов, которые у нас есть, причем очень значительно, поэтому к ним следует относиться с большой долей скептицизма.

Тем не менее…

Прислуга часто говорила о том, что Мэри-Бет ходит во Французский квартал и просит совета у колдуний, что у нее в комнате есть алтарь, где она молится дьяволу. Слуги утверждали, что Мэри-Бет знает, когда ты лжешь, где ты был. А еще она знает, где в данную минуту находится любой ее родственник и что он сейчас делает, знает даже о тех, кто отправился на север. Служанки повторяли, что Мэри-Бет и не пытается сохранить это в тайне.

По их словам, Мэри-Бет была тем человеком, к которому обращались за помощью черные слуги, если у них случался конфликт с местными колдуньями; Мэри-Бет знала, какой порошок применить или какую свечку сжечь, чтобы противодействовать порче; она умела управлять духами и часто объявляла во всеуслышание, что это самое главное в колдовстве – управлять духами. А все остальное – показуха.

Одна повариха-ирландка, работавшая в доме с 1895 по 1902 год, в разговоре с нашим исследователем между прочим упомянула, будто бы Мэри-Бет рассказывала ей, что на свете существуют всевозможные духи, но легче всего управлять низшими духами, и любой может призвать их, если захочет. Лично она, Мэри-Бет, приказала этим духам охранять все комнаты дома и все вещи в нем. Но Мэри-Бет предупредила повариху не пытаться самой призывать духов. Это дело небезопасное, и лучше его предоставить тем, кто умеет видеть духов и чувствовать их так, как умеет Мэри-Бет.

– В этом доме я нюхом чуяла привидения, – рассказывала повариха, – а если прикрывала глаза, то даже видела их. Но мисс Мэри-Бет обходилась без этого. Она видела их как день Божий круглые сутки напролет, разговаривала с ними и даже называла по имени.

Эта женщина также говорила, что Мэри-Бет пила коньяк прямо из горлышка, но это ничего, ведь Мэри-Бет была настоящей дамой, а дамы могут делать все, что им угодно; к тому же хозяйка она была добрая и щедрая. То же самое относится и к старому мсье Джулиену, только он ни за что бы не стал пить коньяк прямо из горлышка, и вообще что-нибудь пить прямо из бутылки, херес ему подавай в хрустальном бокале.

Прачка сообщила, что Мэри-Бет, проходя по дому, могла закрывать за собой двери, даже не притрагиваясь к ним. Как-то раз прачку попросили отнести на второй этаж корзину с выглаженным бельем, но она отказалась, так ей было страшно. Тогда Мэри-Бет довольно благодушно отчитала ее за то, что она такая глупая, и прачка перестала бояться.

В нашем распоряжении имеется по меньшей мере пятнадцать различных рассказов о колдовском алтаре Мэри-Бет, где она жгла фимиам и цветные свечи и время от времени расставляла гипсовые фигурки святых. Но ни в одном отчете точно не указано место, где был устроен этот алтарь. (Любопытно отметить, что при расспросах ни один темнокожий слуга не проронил ни слова об алтаре.)

Некоторые истории, записанные нашими наблюдателями, явно придуманы. Например, нам несколько раз давали понять, что Мэри-Бет не просто переодевалась в мужской костюм, она сама превращалась в мужчину, когда уходила из дома в брючной паре, шляпе и с тросточкой. Тогда она становилась такой сильной, что могла дать отпор любому.

Однажды ранним утром, когда она одна совершала конную прогулку по Сент-Чарльз-авеню (Джулиен в то время уже болел, а вскоре умер), какой-то мужчина попытался стянуть ее с лошади, тут она сама превратилась в мужчину и избила кулаками обидчика до полусмерти, а затем привязала его веревкой позади лошади и оттащила в ближайший полицейский участок. «Это видело много народу», – говорили нам. Эту историю повторяли в Ирландском канале до 1935 года. И в самом деле, сохранились полицейские протоколы того времени, где зафиксировано нападение и последовавший за ним «арест», произведенный гражданином в 1914 году. Нападавший умер в камере несколько часов спустя.

Есть еще одна история о глупенькой горничной, которая украла хозяйкино кольцо. Той же ночью она проснулась в своей душной каморке на Чиппева-стрит и увидела, что над ней склонилась Мэри-Бет в мужском обличье и потребовала немедленно вернуть кольцо, что та и сделала, но от пережитого потрясения не дожила и до трех часов следующего дня.

Эту историю нам рассказали в первый раз в 1898 году, а затем в 1910-м. Подтвердить ее оказалось невозможным.

Гораздо более ценная история из раннего периода была рассказана нам в 1910 году кэбменом, который за два года до этого как-то раз вез Мэри-Бет из города домой, и, хотя он был уверен, что пассажирка одна забралась в кэб (конный экипаж того времени), было слышно, как она всю дорогу с кем-то разговаривает. Когда кэбмен распахнул для нее дверцу, остановившись перед каретным сараем на Первой улице, он увидел приятной наружности мужчину, сидевшего рядом с ней. Мэри-Бет, видимо, увлеклась разговором, но при виде кэбмена тут же замолчала и коротко прыснула. Кэбмен получил две золотые монеты – Мэри-Бет сказала ему, что их ценность гораздо выше, чем плата за проезд, и велела быстро потратить деньги. Когда кэбмен заглянул внутрь экипажа, ожидая, что следом за Мэри-Бет появится ее спутник, он увидел, что в кэбе никого нет.

Наши архивы хранят много других историй, рассказанных прислугой, о способностях Мэри-Бет, но во всех этих рассказах один лейтмотив: Мэри-Бет была ведьмой и прибегала к своей силе, когда возникала угроза ей, ее семье или имуществу. Позвольте нам еще раз подчеркнуть, что свидетельства прислуги заметно отличаются от других собранных нами материалов.

Однако если мы рассмотрим жизнь Мэри-Бет целиком, то увидим, что другие источники вполне убедительно подтверждали ее занятия колдовством.

Насколько мы можем судить, у Мэри-Бет было три всепоглощающие страсти.

Первая, но не самая главная, – это желание Мэри-Бет делать деньги и привлекать близких родственников к накапливанию огромного капитала. Сказать, что она в этом преуспела, – значит не сказать ничего.

Почти с самых первых дней ее жизни мы слышим истории о кладах с драгоценностями, о никогда не пустеющих кошельках с золотыми монетами и о том, что Мэри-Бет пригоршнями швыряла золото беднякам.

Она якобы часто предупреждала, что следует «тратить монеты быстро», и приговаривала: то, что, мол, потрачено из волшебного кошелька, всегда к ней возвращается.

Относительно драгоценностей и золота: возможно, тщательное изучение и анализ финансовых дел Мэйфейров, произведенные сведущими людьми по материалам, являющимся общественным достоянием, показали бы, что во всей финансовой истории семьи важную роль сыграло таинственное, невесть откуда взявшееся богатство. Но на основе тех данных, которыми мы располагаем, нельзя сделать подобное заключение.

Более уместно будет задаться вопросом, использовала ли Мэри-Бет при размещении своих капиталов дар предвидения или знание оккультных наук.

Даже беглое изучение достижений Мэри-Бет в сфере бизнеса указывает на то, что она финансовый гений. Она была заинтересована в сколачивании капитала гораздо больше Джулиена и обладала безусловными способностями заранее предугадывать некоторые вещи. Она, например, часто предупреждала всех своих родственников о неминуемых кризисах и банковских крахах, хотя к ней редко кто прислушивался.

Фактически все финансовые операции Мэри-Бет не поддаются обычным объяснениям. Она, как говорили, «занималась всем подряд». Вкладывала деньги в хлопок, земли, судоходство, железные дороги, банковское дело, торговлю, а позже и в контрабанду спиртным. Она без конца предпринимала в высшей степени рискованные операции, которые на удивление всем оказывались успешными. Например, профинансировала некоторые изобретения и получение химических веществ, что принесло ей в дальнейшем несметное количество денег.

Мы не зайдем слишком далеко, если скажем, что ее история – во всяком случае, по документам – совершенно неправдоподобна. Ей излишне часто было известно чересчур многое, что приносило невероятно большую выгоду.

Успехи Джулиена, тоже немалые, можно было бы отнести на счет мужского склада ума и таланта, но объяснить тем же простым образом достижения Мэри-Бет почти невозможно. Джулиена, например, не интересовали современные изобретения, если речь шла о капиталовложениях. У Мэри-Бет, наоборот, была самая настоящая страсть к различным новшествам и технологиям, и она ни разу не ошиблась в этой области. То же самое относится и к судоходству, о котором Джулиен почти ничего не знал, а вот Мэри-Бет знала все досконально. Джулиен любил приобретать здания, включая фабрики и отели, но никогда не покупал неразработанных земель, зато Мэри-Бет скупала огромные участки по всей Америке, а затем продавала с неслыханной выгодой. Ее знания о том, где и когда начнут развиваться города и поселки, совершенно не поддаются объяснению.

Кроме того, Мэри-Бет, как очень хитрая женщина, умела представить свое благосостояние в выгодном свете и не чуралась пустить пыль в глаза, когда ей это было выгодно. Как следствие, она никогда не вызывала у людей удивления или недоверия, что неминуемо повлекло бы за собой раскрытие тайны всех ее успехов. И всю свою жизнь она избегала быть на виду. Ее образ жизни на Первой улице не отличался особой нарочитостью, разве что когда она увлеклась автомобилями, то завела их столько, что одно время пришлось снимать гаражи по всей oкруге. Суммируя вышесказанное, можно сказать, что ее портрет, нарисованный Ричардом Ллуэллином (мы полностью привели его рассказ в предыдущей главе), вполне соответствует тому впечатлению, которое она производила на всех. Лишь немногие знали, насколько она богата и всесильна.

У нас есть свидетельство, что Мэри-Бет вела деловую жизнь, о которой не подозревали другие, в том смысле, что на нее работала целая армия финансовых служащих, которыми она руководила в городских офисах, но они ни разу не приблизились к ее особняку на Первой улице. Даже сегодня в Новом Орлеане не смолкли разговоры о мужчинах, которые работали на Мэри-Бет «в городе» и получали за свои труды очень щедрое вознаграждение. Это была «шикарная работа», по словам одного старого джентльмена, который вспоминает, что его друг часто совершал длительные поездки по поручению Мэри-Бет – то в Лондон, то в Париж и Брюссель, то в Цюрих, – иногда перевозя огромные суммы денег. Каюты на кораблях и номера в отелях всегда были первоклассные, говорил этот старик. И Мэри-Бет регулярно выплачивала премиальные. Другой источник настаивает, что Мэри-Бет лично отправлялась в такие путешествия, причем довольно часто, не поставив в известность семью, но мы не имеем тому никаких подтверждений.

Кроме того, у нас имеется пять различных историй о том, как Мэри-Бет мстила тем, кто пытался обмануть ее. В одной из этих историй рассказывается, как ее секретарь, Лэндинг Смит, убежал, прихватив триста тысяч долларов наличными, под вымышленным именем сел на лайнер, державший курс в Европу, и успокоился, что успешно провернул свое дельце. Через три дня после отплытия из Нью-Йорка он проснулся среди ночи и увидел Мэри-Бет, сидевшую на краю его постели. Она не только отобрала у него деньги, но и отхлестала как следует кнутом. На следующее утро корабельный стюард нашел его окровавленного, в полубезумном состоянии, на полу каюты. Он тут же во всем признался. Но Мэри-Бет на корабле не нашли, как не нашли и денег. История попала в газеты, хотя сама Мэри-Бет отказалась подтвердить или опровергнуть какую-либо кражу.

Другую историю рассказали нам в 1955 году два престарелых джентльмена, не связанные между собой. Одна из компаний, принадлежавших на паях Мэри-Бет, решила отделиться от нее с помощью нескольких совершенно незаконных маневров. По этому поводу было созвано собрание, оно было в самом разгаре, когда присутствующие поняли, что за их столом сидит Мэри-Бет. Она не церемонясь сказала все, что о них думает, порвала с компанией свои связи, а вскоре компания потерпела финансовый крах. До сегодняшнего дня потомки тех, кто тогда пострадал, винят Мэйфейров за эту трагедию.

Одна из ветвей мэйфейрской семьи – потомки Клэя Мэйфейра – сейчас живут в Нью-Йорке и слышать не хотят о новоорлеанских родственниках по причине конфликта с Мэри-Бет, случившегося в 1919 году.

Видимо, в то время Мэри-Бет развернула большие дела с нью-йоркскими банками. Но ссора произошла между ней и ее кузеном. В общем, он не верил, что план действий, придуманный Мэри-Бет, сработает. Она придерживалась иного мнения. Он попытался помешать осуществлению плана, не поставив Мэри-Бет в известность. Она появилась в Нью-Йорке, в его конторе и, вырвав у него из рук документы по этому делу, подбросила в воздух, они тут же вспыхнули огнем и сгорели, даже не долетев до пола. Затем она предупредила кузена, что, если он еще раз попытается обмануть свою единокровную родственницу, она убьет его. Бедняга вновь и вновь рассказывал эту историю всем и каждому, кто соглашался выслушать, и тем самым бесповоротно разрушил собственную репутацию и карьеру. Люди сочли его сумасшедшим. Он совершил самоубийство, выпрыгнув из окна своей конторы спустя три месяца после появления там Мэри-Бет. До сегодняшнего дня семья винит Мэри-Бет в его смерти и с ненавистью отзывается о ней и ее потомках.

Следует отметить, что эти нью-йоркские Мэйфейры очень состоятельные люди. Стелла много раз пыталась навести к ним дружеские мосты. Они настаивают, что Мэри-Бет прибегала к черной магии во всех своих деловых начинаниях, но чем больше они беседуют с нашими представителями, тем больше мы убеждаемся, что на самом деле им очень мало известно о новоорлеанской семье, откуда они вышли, а кроме того, у них весьма смутное представление о деятельности Мэри-Бет.

Впрочем, у других тоже очень туманные предположения о том, чем занималась Мэри-Бет. Как мы уже упоминали, ей прекрасно удавалось скрывать от всех свою огромную силу и влияние.

Но для Таламаски истории о том, как Мэри-Бет наслала проклятие на фермера, отказавшегося продать ей лошадь, кажутся совершенным абсурдом, ибо мы знаем, что Мэри-Бет скупала железные дороги в Южной Америке, вкладывала деньги в производство индийского чая и приобретала огромные участки земли вокруг Лос-Анджелеса, в Калифорнии.

Однажды, наверное, кто-нибудь напишет книгу о Мэри-Бет Мэйфейр. Все материалы здесь, в досье. Но дела сейчас обстоят так, что, помимо семьи Мэйфейров, члены Таламаски, видимо, единственные люди, которые сознают глобальный масштаб деятельности Мэри-Бет, создавшей такую огромную, сильную финансовую империю, охватывающую столь многие области, что до сегодняшнего дня мы наблюдаем процесс ее постепенного расшатывания.

Предмет финансового благополучия Мэйфейров заслуживает большего внимания, чем мы можем ему уделить. Если бы компетентные в этой области специалисты провели тщательное изучение всей истории Мэйфейров – здесь мы имеем в виду документы, доступные любому, задавшемуся целью разыскать их, – вполне возможно, мы получили бы весомое доказательство того, что в течение веков семья использовала оккультные силы для приобретения и умножения своего богатства. Драгоценности и золотые монеты, по всей вероятности, составили бы лишь малую часть состояния.

Увы, мы не можем провести подобную экспертизу. И, основываясь только на известных нам фактах, мы приходим к выводу, что Мэри-Бет на две головы выше Джулиена как предприниматель, и почти уверены, что ни одному человеческому существу не удалось бы достичь таких успехов без помощи сверхъестественных сил.

В заключение отметим, что Мэри-Бет оставила своим родственникам такое богатство, что многие из них даже не представляли его размеров и не могли оценить. И это богатство не растрачено до сегодняшнего дня.

Второй страстью Мэри-Бет была семья. Занявшись активно бизнесом, она привлекала к делам своих кузенов (или братьев) Баркли, Гарланда, Кортланда и других Мэйфейров; она брала их на работу в компании, которые организовывала, использовала в своих сделках Мэйфейров-юристов и Мэйфейров-банкиров. Фактически, где только можно было, она прибегала в бизнесе к помощи Мэйфейров, а не людей со стороны. И ей доставляло огромное удовольствие, если другие Мэйфейры поступали точно так же. Когда ее дочь, Карлотта Мэйфейр, начала работать в юридической фирме, не принадлежавшей Мэйфейрам, Мэри-Бет была разочарована и не одобрила подобного шага, но она не повлияла на решение Карлотты, не стала ее наказывать или ограничивать в средствах. Просто дала понять, что Карлотте не хватило дальновидности.

Что касается Стеллы и Лайонела, Мэри-Бет попустительствовала им во всем, позволяя то и дело приводить в дом друзей, которые оставались там на несколько дней и даже недель. Мэри-Бет посылала детей в Европу с учителями и гувернантками, когда сама не могла поехать из-за дел; в честь их дней рождения она устраивала легендарные по своему размаху приемы, на которые приглашалось бессчетное количество родственников. Она была в равной степени щедра и к своей дочери Белл, и к приемной дочери Нэнси, и к племяннице Дорогуше Милли – все они продолжали жить на Первой улице после смерти Мэри-Бет, хотя на каждую были открыты огромные трастовые фонды, гарантировавшие им безусловную финансовую независимость.

Мэри-Бет поддерживала отношения с Мэйфейрами по всей стране и устраивала многочисленные праздники для родственников, проживавших в Луизиане. Даже после смерти Джулиена и вплоть до самого заката жизни Мэри-Бет на этих праздниках подавались вкуснейшие яства и напитки, причем Мэри-Бет сама составляла меню и пробовала вино, а развлекали гостей приглашенные музыканты.

Часто на Первой улице проводились большие семейные обеды. Мэри-Бет платила баснословные деньги, чтобы нанять лучших поваров для своей кухни. Судя по многим отчетам, родственники любили посещать особняк на Первой улице, любили длинные послеобеденные разговоры (описанные Ричардом Ллуэллином) и были особенно привязаны к Мэри-Бет, которая обладала удивительной способностью помнить все дни рождения, годовщины свадеб, даты получения дипломов и рассылать соответствующие денежные презенты, принимавшиеся с благодарностью.

Как уже указывалось, в молодости Мэри-Бет любила танцевать с Джулиеном на семейных праздниках, она поощряла в том же всех – и молодежь, и стариков, иногда даже нанимала учителей, чтобы двоюродные братья научились модным танцам. Часто на потеху ребятни они с Джулиеном откалывали коленца. А танцевальные оркестры, приглашаемые из Французского квартала, иногда шокировали степенных Мэйфейров. После смерти Джулиена Мэри-Бет уже столько не танцевала, но любила смотреть, как танцуют другие, и почти никогда не забывала пригласить на праздник музыкантов. В последние годы ее жизни все заботы по организации праздников взяли на себя ее дочь Стелла и сын Лайонел, и за дело они брались с неизменным энтузиазмом.

Мэйфейры обязаны были посещать эти вечеринки, иначе Мэри-Бет могла ополчиться против тех, кто пренебрег ее гостеприимством. И в двух случаях она сильно разгневалась на тех родственников, которые отказались от фамилии Мэйфейр в пользу отцовской.

Несколько историй, записанных нами со слов друзей семьи, свидетельствуют о том, что родственники любили и в то же время побаивались Мэри-Бет; если Джулиена, особенно в старости, считали милым и очаровательным человеком, то Мэри-Бет внушала всем легкий ужас.

Имеется несколько свидетельств о том, что Мэри-Бет была способна видеть будущее, но не любила использовать этот дар. Когда ее просили предсказать что-то или помочь принять решение, она часто заявляла родственникам, что «второе видение» это не такое простое дело. И что предсказание будущего может быть «очень ненадежным». Однако время от времени она предсказывала будущее самым недвусмысленным образом. Например, она сказала Мейтланду Мэйфейру – сыну Клэя, – что он погибнет, если займется авиаспортом. Так и произошло. Жена Мейтланда, Тереза, обвинила в его смерти Мэри-Бет. Та лишь пожала плечами, сказав: «Я ведь его предупредила. Если бы он не сел в этот чертов самолет, то не разбился бы».

Братья Мейтланда, убитые горем, умоляли Мэри-Бет предотвращать такие катаклизмы в будущем, если это в ее силах, и она ответила, что попробует, если в следующий раз что-либо подобное привлечет ее внимание. И вновь она предупредила их, что такие предсказания бывают ненадежными. В 1921 году сын Мейтланда, Мейтланд-младший, захотел отправиться в экспедицию в африканские джунгли; его мать, Тереза, была категорически против и обратилась к Мэри-Бет с просьбой либо остановить мальчика, либо предсказать его будущее.

Мэри-Бет долго раздумывала, а затем объяснила, как всегда просто и прямо, что будущее не предопределено, оно лишь предсказуемо. И ее предсказание в том, что мальчик погибнет, если отправится в Африку. Но если он останется здесь, с ним может случиться нечто более страшное. Мейтланд-младший передумал насчет экспедиции, остался дома и погиб в огне спустя полгода. (Молодой человек напился и закурил в постели.) На похоронах Тереза обратилась к Мэри-Бет и потребовала ответа: ей хотелось знать, почему та не предотвращает подобные ужасы. Мэри-Бет почти небрежно ответила, что она действительно все предвидела, но что-либо изменить было уже невозможно. Чтобы изменить судьбу, ей пришлось бы менять самого Мейтланда-младшего, но у нее совсем другое назначение в жизни, а кроме того, она множество раз пыталась, причем безрезультатно, поговорить с Мейтландом; конечно, она чувствует себя ужасно из-за всего происшедшего и очень надеется, что родственники перестанут к ней обращаться с просьбами заглянуть в будущее.

«Когда я смотрю в будущее, – не раз говорила она, – все, что я вижу, это людскую слабость и почти полную беспомощность в борьбе с судьбой. Хотя одолеть судьбу можно, действительно можно. Но Мейтланд не собирался что-либо менять». Затем она пожала плечами, так, во всяком случае, гласит история, и, вышагивая своими большими шагами, удалилась с Лафайеттского кладбища.

Тереза пришла в ужас от подобных заявлений. Она так и не простила Мэри-Бет за ее «причастность» (?) к смерти мужа и сына. И до своего смертного часа она не переставала утверждать, что особняк на Первой улице окутан аурой зла и что какова бы ни была сила Мэйфейров, она идет на пользу только избранным.

(Эту историю рассказала нам подруга сестры Терезы, Эмили Бланчард, умершая в 1935 году. Краткая версия этого рассказа была передана нам осведомителем, который подслушал весь разговор на кладбище и позже кое-кого расспросил насчет услышанного. Третью версию пересказала нам монашка, которая присутствовала на похоронах. И совпадение всех трех рассказов относительно утверждений Мэри-Бет делает данное свидетельство самым правдоподобным, хотя и кратким.)

У нас есть множество других упоминаний о предсказаниях Мэри-Бет, ее советах и тому подобном. Все они очень похожи. Мэри-Бет не советовала заключать некоторые браки и в конечном итоге всякий раз оказывалась права. Или она советовала кому-то заняться определенным делом, которое приводило к чудесным результатам. Но все указывает на тот факт, что Мэри-Бет очень осторожно пользовалась своим даром и не любила делать прямых предсказаний. У нас есть одно ее высказывание по этому поводу, сделанное в присутствии приходского священника; тот, в свою очередь, позже передал все брату, полицейскому офицеру, который, видимо, запомнил сказанное потому, что оно показалось ему интересным.

По слухам, Мэри-Бет сказала священнику, что любой сильный индивидуум способен изменить будущее для множества других людей и что это происходит очень часто. С учетом числа живущих на земле людей подобные личности встречаются крайне редко, и простота таких предсказаний обманчива.

«Значит, мы все-таки обладаем свободой воли, хоть это вы не отрицаете», – сказал священник, на что Мэри-Бет ответила: «Да, с этим никто не спорит. Людям чрезвычайно важно сознание того, что у них есть свобода выбора. Ничто не предопределено. И, слава Богу, в мире не так много сильных людей, способных нарушить предсказуемую схему, ибо сколько на земле плохих людей, вызывающих войны и несчастья, столько и провидцев, делающих добро другим людям».

(Эти утверждения интересны, если вспомнить рассказ Ричарда Ллуэллина. Когда он описывал приход к нему во сне Джулиена, тот сказал: «Ничто не предопределено». Отметим также, что за двести лет до этого Лэшер, согласно утверждению Петира ван Абеля, изрек таинственное предсказание, которое не давало Петиру покоя. Если бы только у нас были более точные изречения по этому и другим вопросам, произнесенные представителями семейства Мэйфейр! Но, увы, таких данных у нас нет, и мы еще более остро сознаем этот пробел, когда сравниваем две цитаты, так похожие друг на друга.)

Что касается отношения семьи к Мэри-Бет, то многие ее родственники – судя по рассказам их разговорчивых друзей – сознавали некую странность, отличавшую как Мэри-Бет, так и Джулиена. Целесообразность обращения к ним в затруднительных случаях представляла собой вечный вопрос для каждого поколения. Такое обращение влекло за собой преимущества, но и налагало определенную ответственность.

Например, одна незамужняя родственница по линии Лестана Мэйфейра, забеременев, обратилась к Мэри-Бет за помощью и, хотя и получила крупную сумму на ребенка, позже утвердилась в мысли, что Мэри-Бет навлекла смерть на безответственного папашу.

Другой Мэйфейр, любимец Мэри-Бет, осужденный за нападение и побои после пьяного разгула в одном из ночных клубов Французского квартала, по слухам, больше боялся неодобрения и кары Мэри-Бет, чем любого судейского приговора. Его смертельно ранили при попытке бежать из тюрьмы. И Мэри-Бет запретила хоронить его на Лафайеттском кладбище.

Еще одна несчастная девушка – Луиза Мэйфейр – дала жизнь в особняке на Первой улице незаконнорожденной Нэнси Мэйфейр (которую Мэри-Бет удочерила и воспитывала в семье как ребенка Стеллы), а спустя два дня после родов умерла, и тут же все заговорили, что Мэри-Бет, недовольная поведением девушки, оставила ее умирать в одиночестве и без врачебной помощи.

Но истории об оккультных способностях Мэри-Бет или злодеяниях по отношению к семье немногочисленны. Даже если учесть обособленность Мэйфейров и нежелание большинства из них судачить по любому поводу, если дело касалось семьи, все равно у нас очень мало доказательств, что Мэри-Бет поступала со своими родственниками как ведьма, а не только как магнат. Если ей все-таки приходилось использовать свои силы, то делала она это почти всегда с неохотой. И у нас есть не одно свидетельство того, что многие Мэйфейры не верили в «суеверные глупости», которые повторяли слуги, соседи, а иногда даже члены семейства. Они называли историю о кошельке с золотыми монетами смехотворной и обвиняли суеверных слуг в сочинительстве сказок, которые считали пережитками со времен рабства; соседи и прихожане местной церкви, по их мнению, слишком много сплетничали.

Мы не можем еще раз не подчеркнуть, что подавляющее большинство рассказов о всемогуществе Мэри-Бет действительно получено от слуг.

Учитывая все вышесказанное, можно сделать вывод, что родственники любили и уважали Мэри-Бет, что она не диктовала людям, какие им принимать решения, не руководила их жизнями, разве что требовала, чтобы они проявляли хоть какую-то лояльность к семье; Мэри-Бет допустила несколько серьезных ошибок, но, несмотря на это, она подбирала отличные кандидатуры из своих родственников для деловых предприятий, а те, в свою очередь, испытывали к ней доверие, восхищались ею и охотно занимались вместе бизнесом. Она не афишировала свои диковинные таланты, не демонстрировала их перед своими деловыми партнерами и, скорее всего, также хранила в тайне от всех свои оккультные способности. Ей нравилось жить в окружении родственников, как живут обыкновенные люди.

Также следует отметить, что маленькие дети в семье любили Мэри-Бет. Она множество раз фотографировалась в окружении Стеллы, Лайонела, Белл, Дорогуши Милли, Нэнси и десятка других ребятишек. В течение многих лет каждое воскресенье южная лужайка возле особняка на Первой улице заполнялась детьми: шумная ватага играла в мяч и пятнашки, пока взрослые в доме дремали после обеда.

Третьей великой страстью, или одержимостью, Мэри-Бет, насколько мы можем судить, была ее жажда к удовольствиям. Как мы уже видели, они с Джулиеном любили танцы, вечеринки, театр и так далее. Кроме того, у нее было много любовников.

Хотя представители семейства хранят полное молчание на этот счет, у нас достаточно такого рода сведений, полученных от слуг и даже часто из вторых и третьих рук, через друзей семейной прислуги. Соседи тоже судачили о «смазливых мальчиках», вечно болтавшихся возле дома, якобы нанятых на работу, для которой они часто были совершенно не приспособлены.

История Ричарда Ллуэллина об автомобиле «Штутц-Бэркат», подаренном молодому ирландскому кучеру, подтвердилась благодаря простой проверке регистрационных записей. Другие ценные подарки – например, банковские счета на огромные суммы – также свидетельствуют, что все эти симпатичные юноши были любовниками Мэри-Бет. Иначе нет другого объяснения, зачем бы ей понадобилось дарить пять тысяч долларов на Рождество молодому кучеру, на самом деле не умевшему управлять лошадьми, или плотнику, который без посторонней помощи и гвоздя забить не мог.

Интересно отметить, что, когда все данные о Мэри-Бет были собраны, у нас оказалось больше историй о ее чувственных аппетитах, нежели о какой-то другой стороне ее жизни. Другими словами, рассказы о ее любовниках, пристрастии к вину, гурманстве и увлечении танцами численно превосходят (семнадцать к одному) рассказы о ее оккультных силах и способностях делать деньги.

И когда все эти многочисленные описания пристрастий Мэри-Бет к вину, еде, музыке, танцам и сексуальным партнерам собраны воедино, то невольно убеждаешься, что она вела себя больше как мужчина того периода, нежели как женщина, совсем по-мужски предавалась удовольствиям, ничуть не заботясь о приличиях или респектабельности. В общем, в ее поведении нет ничего чересчур необычного, если рассмотреть его в этом свете. Но люди в то время, разумеется, относились к подобным вещам по-иному и находили в ее любви к удовольствиям необъяснимые и чуть ли не зловещие мотивы. Она лишь усиливала тот ореол таинственности, который ее окружал, беспечным отношением ко всем своим поступкам и явным пренебрежением к мнению других людей. Близкие родственники не раз умоляли ее «вести себя как подобает» (так, во всяком случае, говорили слуги), но Мэри-Бет только небрежно пожимала плечами.

Что касается ее переодевания в мужской костюм, она так часто и так ловко это делала, что окружающие, видимо, привыкли. В последние годы жизни она часто покидала дом в твидовом костюме, с тросточкой и часами прогуливалась по Садовому кварталу. При этом она даже не удосуживалась подколоть волосы или спрятать их под шляпой, просто скручивала их в узел, и люди воспринимали ее внешний вид как нечто само собой разумеющееся. Когда она вышагивала по улице своим широким шагом, слегка наклонив голову и вяло кивая в ответ на приветствия, слуги и соседи во всем квартале называли ее мисс Мэри-Бет.

Что касается ее любовников, Таламаске почти ничего не удалось о них обнаружить. Больше всего нам известно о ее молодом родственнике, Алейне Мэйфейре, но мы даже не можем сказать наверняка, что он был ее любовником. С 1911 по 1913 год он работал на Мэри-Бет в качестве секретаря или шофера, или того и другого, но часто и надолго уезжал в Европу. В то время этому красивому юноше было немного за двадцать, он отлично говорил по-французски, но не с Мэри-Бет, которая предпочитала английский. В 1914 году между ним и Мэри-Бет произошло какое-то разногласие, но никто не знает, что там у них случилось. Затем он уехал в Англию, вступил в армию, сражавшуюся на фронтах Первой мировой войны, и погиб в бою. Тело так и не нашли. Мэри-Бет устроила грандиозное поминовение в особняке на Первой улице.

Келли Мэйфейр, еще один родственник, работал на Мэри-Бет в 1912 и 1913 году и продолжал у нее служить до 1918 года. Исключительно красивый рыжеволосый, зеленоглазый юноша (его мать была ирландка); он заботился о лошадях Мэри-Бет и, в отличие от других юношей, находившихся у нее в услужении, действительно разбирался в своем деле. Предположение, что он был любовником Мэри-Бет, основывается только на том факте, что они вместе отплясывали на семейных праздниках и часто затевали громкие ссоры, которые были слышны горничным, прачкам и даже трубочистам.

Мэри-Бет выделила Келли крупную сумму денег, чтобы он мог попытать счастья на писательской стезе. С этими деньгами он уехал в Нью-Йорк, в Гринвич-Виллидж^{18}, поработал недолго репортером «Нью-Йорк тайме» и, как-то раз напившись, замерз в собственной неотапливаемой квартире, видимо случайно. Это была его первая зима в Нью-Йорке, и, вероятно, он не сознавал опасности. Как бы там ни было, Мэри-Бет очень горевала по поводу его смерти. По ее распоряжению тело привезли домой и похоронили как полагается, хотя родители Келли были настолько удручены всем случившимся, что даже не пришли на похороны. На могильном камне, по распоряжению Мэри-Бет, высекли три слова: «Тебе не страшно». Возможно, они имеют отношение к известным шекспировским строкам из «Цимбелина»: «Тебе не страшен летний зной, ни зимней стужи цепененье!»^{19} Но мы не знаем наверняка. Мэри-Бет не объяснила смысл надписи ни гробовщику, ни каменотесам.

Другие «смазливые мальчики», о которых так много говорили, нам неизвестны. У нас есть только непроверенные слухи, по которым все они были очень красивыми и, как говорится, оболтусами. Постоянные горничные и кухарки относились к ним с большим подозрением и даже презрением. Большинство историй об этих молодых людях по существу умалчивают, были ли они любовниками Мэри-Бет или нет. В рассказах говорится примерно следующее: «Был еще там один из ее парнишек, знаете ли, один из тех красавцев, которыми она вечно себя окружала, и не спрашивайте меня зачем. Ну так вот, сидит он на крыльце, стругает палочку, знаете ли, а я возьми и попроси его снести вниз корзину с бельем – так нет же, мы такие гордые, мы выше этого, но в эту минуту в кухню входит хозяйка, и пришлось ему идти как миленькому, не осмелился он при ней препираться, будьте уверены, а она улыбнулась ему, как обычно, и сказала: „Привет, Бенджи“».

Кто знает? Может быть, Мэри-Бет просто нравилось смотреть на них.

В одном мы можем быть уверены: с того дня, как она встретила Дэниела Макинтайра, она полюбила его, хотя он, безусловно, начал свою роль в истории семьи Мэйфейров как любовник Джулиена.

Несмотря на утверждение Ричарда Ллуэллина, нам известно, что Джулиен познакомился с Дэниелом Макинтайром где-то около 1896 года, тогда же он начал вести важные дела с этим новым знакомым, который оказался подающим надежды юристом, работавшим в фирме, основанной дядей Дэниела примерно за десять лет до того.

Когда Гарланд Мэйфейр окончил юридический факультет Гарвардского университета, он пошел работать в ту же фирму, позже к нему присоединился Кортланд, и оба трудились с Дэниелом Макинтайром, пока того не назначили судьей в 1905 году.

На фотографиях того периода Дэниел предстает бледным, стройным, светловолосым. Он был красив, почти так же, как более поздний любовник Джулиена, Ричард Ллуэллин, почти так же, как брюнет Виктор, погибший под колесами кареты. Черты лица всех трех мужчин отличались исключительной красотой и выразительностью, а у Дэниела к тому же были замечательные ярко-зеленые глаза.

Даже в последние годы своей жизни, превратившись в тяжеловесного, краснолицего от пьянства старика, Дэниел Макинтайр выслушивал комплименты своим зеленым глазам.

О молодости Дэниела Макинтайра нам известны лишь сухие и скупые факты. Он выходец из «старой ирландской семьи» иммигрантов, приехавших в Америку задолго до великого картофельного голода сороковых годов^{20}, поэтому сомнительно, что его предки были бедными.

Его дедушка, торговый агент, сколотивший миллионное состояние, построил в 1830 году на Джулия-стрит великолепный дом, где вырос отец Дэниела, Шон Макинтайр, младший из четырех сыновей. Шон Макинтайр стал известным врачом и умер от внезапного сердечного приступа в возрасте сорока восьми лет.

К тому времени Дэниел уже был практикующим юристом. Он вместе с матерью и незамужней сестрой переехал в особняк на окраину города, на Сент-Чарльз-авеню, где и прожил до кончины матери. Ни один из домов Макинтайров не сохранился.

Дэниел по всем статьям был блестящий юрист в сфере бизнеса, и тому есть многочисленные доказательства – он не раз давал дельные советы Джулиену по поводу различных предприятий. Он также успешно представлял Джулиена на нескольких очень важных гражданских судебных процессах. Гораздо позже один из клерков фирмы рассказал нам маленькую историю, касающуюся одного такого процесса: Джулиен и Дэниел сильно поспорили, причем Дэниел без конца повторял: «Прошу тебя, Джулиен, позволь мне решить вопрос законным образом!» На что Джулиен каждый раз отвечал: «Ладно, если ты так заупрямился, действуй. Но, уверяю тебя, я легко сумел бы заставить этого человека пожалеть, что он родился на белый свет».

В архивах имеются данные, что Дэниел проявлял чрезвычайную изобретательность, помогая Джулиену поступать так, как тот желал, и разыскивая информацию о людях, мешавших ему в бизнесе.

11 февраля 1897 года, в день смерти матери, Дэниел покинул дом на Сент-Чарльз-авеню, оставив сестру на попечение сиделок и горничных, а сам поселился в роскошном четырехкомнатном номере старой гостиницы «Сент-Луис». Там он начал жить «как король», если судить по рассказам посыльных, водителей такси и официантов, которые получали огромные чаевые от Дэниела и подавали ему дорогие блюда в его гостиной, выходящей окнами на улицу.

Джулиен Мэйфейр был самым частым гостем Дэниела и нередко оставался в его номере ночевать.

Если такое положение дел вызывало у Гарланда или Кортланда неодобрение или какую-либо враждебность, нам ничего об этом не известно. Они стали партнерами в фирме «Макинтайр, Мерфи, Мерфи и Мэйфейр», и после ухода в отставку двух братьев Мерфи и назначения Дэниела на судейский пост Гарланд и Кортланд образовали фирму «Мэйфейр и Мэйфейр». В последующие годы они направили все свои усилия на управление состоянием Мэйфейров и участвовали с Мэри-Бет в различных предприятиях как почти равноправные партнеры; хотя в некоторые свои дела Мэри-Бет не посвящала ни Гарланда, ни Кортланда.

К этому времени Дэниел уже крепко пил, так что служащим отеля часто приходилось помогать ему добираться до номера. Кортланд тоже все время приглядывал за ним, а когда Дэниел приобрел автомобиль, Кортланд без конца предлагал отвезти его домой, чтобы уберечь от аварии, в которой он мог бы погибнуть или кого-нибудь покалечить. Видимо, Кортланд испытывал к Дэниелу большую симпатию. Он все время защищал Дэниела перед другими родственниками, и с течением лет необходимость в такой защите все возрастала.

У нас нет данных о том, что Мэри-Бет поддерживала с Дэниелом знакомство в этот период. Она уже достаточно активно занималась бизнесом, но у семьи всегда было много юристов, деловых партнеров, и нам не известны факты, свидетельствующие о том, что Дэниел заходил тогда в особняк на Первой улице. Возможно, его смущали их отношения с Джулиеном, возможно, он придерживался чуть более пуританских взглядов, чем остальные любовники Джулиена.

Но он, безусловно, был единственным любовником Джулиена, о котором мы знаем, что он сделал собственную профессиональную карьеру.

Каково бы ни было объяснение, он познакомился с Мэри-Бет Мэйфейр в конце 1897 года, и описание этой встречи в Сторивилле, полученное от Ричарда Ллуэллина, – единственное, которым мы располагаем. Мы не знаем, действительно ли они сразу полюбили друг друга, как утверждает Ллуэллин, зато нам известно, что Мэри-Бет и Дэниел начали часто появляться в обществе вместе.

Мэри-Бет было к тому времени около двадцати пяти лет, и она проявляла чрезвычайную самостоятельность. Не секрет, что малышка Белл – ребенок таинственного шотландского лорда Мэйфейра – родилась не совсем полноценной. Очень милая и дружелюбная, она явно была не способна научиться простейшим вещам и всю жизнь реагировала на происходящее очень эмоционально, как четырехлетний ребенок, – во всяком случае, так в дальнейшем говорили ее родственники, которым не хотелось использовать слово «слабоумная».

Все знали, конечно, что Белл не подходила на роль главной наследницы легата, так как она не могла выйти замуж. В то время родственники обсуждали эту проблему совершенно открыто.

Другим предметом разговора служила еще одна семейная трагедия – разрушение плантации Ривербенд, поглощенной рекой.

Дом, построенный Мари-Клодетт еще до начала века, был сооружен на кусочке земли, выступающем в реку, и где-то около 1896 года стало ясно, что река вознамерилась забрать себе этот участок. Перепробовали все, но изменить что-либо оказалось невозможным. Пришлось построить неподалеку дамбу, а затем все-таки покинуть дом, земля вокруг которого медленно уходила под воду; однажды ночью дом обрушился в топь, и через неделю от постройки и следа не осталось, словно ее никогда и не было.

Для Мэри-Бет и Джулиена это явилось, несомненно, настоящей трагедией. В Новом Орлеане много говорили о том, что они консультировались с инженерами, пытаясь отвратить неминуемое. Во всех обсуждениях принимала участие престарелая мать Мэри-Бет, Кэтрин, которой не хотелось переезжать в Новый Орлеан – в дом, построенный для нее много лет назад Дарси Монеханом.

В конце концов Кэтрин пришлось накачать успокоительным, чтобы перевезти в город, но, как уже говорилось ранее, она так и не оправилась от потрясения и вскоре совсем обезумела – бродила вокруг дома по саду, вела бесконечные разговоры с Дарси, повсюду разыскивала свою мать, Маргариту, и то и дело выворачивала содержимое всех комодов в доме в поисках вещей, которые она якобы потеряла.

Мэри-Бет терпела ее, тем не менее однажды все-таки повергла лечащего врача в ужас, высказавшись, что она рада сделать для матери все, что угодно, но не находит старуху с ее болячками «особо занятной», и хорошо бы дать матери какое-нибудь лекарство, чтобы та вела себя потише.

Джулиен присутствовал при этом и, естественно, счел происходящее очень забавным и разразился приступом смеха, от которого всем стало неловко. Однако он отнесся с пониманием к потрясенному доктору и объяснил тому, что самая большая добродетель Мэри-Бет – всегда говорить правду, каковы бы ни были последствия.

Если Кэтрин и дали «какое-то лекарство», нам ничего об этом не известно. Примерно с 1898 года она начала выходить на улицу, тогда была нанята молодая мулатка, просто чтобы ходить за ней следом. Кэтрин умерла в постели, в задней спальне особняка на Первой улице, в 1905 году, в ночь на 2 января, если быть точным, и, насколько нам известно, ее смерть не была отмечена какой-либо бурей или еще каким-нибудь необычным явлением. Она пролежала в коме несколько дней, как рассказывали слуги, а когда умерла, возле нее были Мэри-Бет и Джулиен.

15 января 1899 года в церкви Святого Альфонса прошла роскошная свадьба: Мэри-Бет вышла замуж за Дэниела Макинтайра. Интересно отметить, что до этого времени семья молилась в церкви Нотр-Дам (одной из трех французских церквей прихода), но для свадьбы была выбрана ирландская церковь, и впоследствии Мэйфейры посещали все службы в церкви Святого Альфонса.

Дэниел, видимо, был в дружеских отношениях с ирландско-американскими священниками прихода и не скупился на пожертвования. Кроме того, одна из его родственниц примкнула к сестрам милосердия, преподававшим в местной школе.

Поэтому можно предположить с большой долей вероятности, что идея перехода к ирландской церкви принадлежала Дэниелу. Также мы можем быть почти уверены, что Мэри-Бет была безразлична к подобным вещам, хотя и посещала церковь со своими детьми, внучатыми племянниками и племянницами; впрочем, верила она или нет, неизвестно. Джулиен никогда не посещал церкви, за исключением свадебных церемоний, похорон и крестин. Он, по-видимому, тоже предпочитал церковь Святого Альфонса более скромной французской Нотр-Дам.

Свадьба Дэниела и Мэри-Бет была организована, как уже говорилось, на широкую ногу. В особняке на Первой улице устроили грандиозный прием, на который съехались родственники даже из Нью-Йорка. Тут же присутствовали и малочисленные родственники Дэниела. Молодые, как свидетельствует архив, были очень влюблены и очень счастливы, и веселье продолжалось глубоко за полночь.

В свадебное путешествие пара отправилась в Нью-Йорк, а оттуда в Европу, где молодожены прожили четыре месяца, прервав свою поездку в мае, так как Мэри-Бет уже ждала ребенка.

И действительно, 1 сентября 1899 года родилась Карлотта Мэйфейр, спустя семь с половиной месяцев после свадьбы родителей.

2 ноября следующего года, 1900-го, Мэри-Бет родила Лайонела, своего единственного сына. И наконец, 10 октября 1901 года она родила своего последнего ребенка – Стеллу.

Все эти дети были, разумеется, законными отпрысками Дэниела Макинтайра, но в целях выяснения истины возникает один вопрос: а кто был их настоящим отцом?

Неоспоримые доказательства, в виде медицинских записей и фотографий, указывают, что отцом Карлотты Мэйфейр был Дэниел Макинтайр. Карлотта не только унаследовала зеленые глаза Дэниела, но и его красивые вьющиеся светлые волосы.

Что касается Лайонела, у него тот же тип крови, что у Дэниела Макинтайра, и также имелось сходство с отцом, хотя больше он походил на мать, унаследовав ее темные глаза и «выражение лица», что стало заметнее с возрастом.

А вот Стелла, судя по ее группе крови, зарегистрированной в медицинском заключении 1929 года, когда был произведен поверхностный осмотр трупа, никак не могла быть дочерью Дэниела Макинтайра. Мы знаем, что эта информация стала известна ее сестре Карлотте. Фактически разговоры о том, что Карлотта попросила экспертов сделать анализ крови, и привлекли внимание Таламаски.

Излишне, наверное, добавлять, что у Стеллы не было никакого сходства с Дэниелом. Наоборот, она походила на Джулиена и своей хрупкостью, и черными вьющимися волосами, и блестящими, если не сказать сияющими, темными глазами.

Так как в нашем распоряжении нет группы крови Джулиена, как нет сведений, что таковая когда-либо определялась, мы не можем добавить к делу эту важную улику.

Стелла могла родиться от любого из материнских любовников, хотя нам не известно, был ли у Мэри-Бет любовник за год до рождения второй дочери. Все сплетни о любовниках Мэри-Бет появились, по сути, в более поздние годы, но это может означать только то, что со временем Мэри-Бет начала менее тщательно скрывать свои связи.

Одним из возможных кандидатов на отцовство был Кортланд Мэйфейр, второй сын Джулиена, юноша исключительной привлекательности, которому в год рождения Стеллы исполнилось двадцать два. (Его группу крови мы в конце концов узнали в 1959 году, и она вполне подходит.) Он часто наезжал в особняк на Первой улице, так как учился на юриста в Гарварде вплоть до 1903 года. То, что он глубоко симпатизировал Мэри-Бет, знали все, как знали и то, что он неизменно проявлял интерес к наследницам легата.

К несчастью для Таламаски, Кортланд в течение всей своей жизни был очень скрытным и осторожным человеком. Даже собственные братья и дети считали его затворником, не терпящим любых пересудов вне семьи. Он любил читать и слыл гением по инвестициям. Насколько нам известно, он никому не доверял. Даже самые близкие ему люди дают противоречивые версии того, чем Кортланд занимался, когда и почему.

И только одну черту Кортланда все оценивали одинаково: он был предан своему делу, постоянно заботился о легате, зарабатывая деньги для себя, своих братьев, их детей и Мэри-Бет. Их потомки и сегодня остаются самыми богатыми представителями клана Мэйфейров.

Когда Мэри-Бет умерла, именно Кортланд не позволил Карлотте Мэйфейр разрушить в прямом смысле этого слова финансовую империю, созданную ее матерью. Он принял на себя все руководство от имени Стеллы, которая и была фактической наследницей, но ничуть не беспокоилась о том, что происходит с капиталом, лишь бы жить в свое удовольствие.

Стелле, по ее собственному признанию, «было наплевать на деньги». И вопреки желаниям Карлотты она перепоручила все свои финансовые дела Кортланду. Кортланд вместе с сыном Шеффилдом продолжал управлять большей частью состояния и после смерти Стеллы, действуя от имени Анты.

Здесь следует подчеркнуть, однако, что после смерти Мэри-Бет ее империя начала разваливаться. Ни один человек не мог занять ее место. И хотя Кортланд проделал огромную работу по консолидации, сохранению и инвестициям капитала, головокружительному расширению империи под началом Мэри-Бет теперь пришел конец.

Но вернемся к нашему основному предмету внимания: существуют и другие доказательства того, что Кортланд был отцом Стеллы. Жена Кортланда, Аманда Грейди Мэйфейр, испытывала глубокое отвращение к Мэри-Бет и всему семейству Мэйфейров, она никогда не сопровождала Кортланда в особняк на Первой улице. Это не мешало Кортланду часто туда приходить, при этом он брал с собой всех своих пятерых детей, так что они выросли в тесном контакте со всем семейством.

Аманда в конце концов ушла от Кортланда, когда их младший сын, Пирс Мэйфейр, закончил Гарвард в 1935 году, и навсегда покинула Новый Орлеан, переехав жить к своей младшей сестре, Мэри-Маргарет Грейди Харрис, в Нью-Йорк.

В 1936-м Аманда рассказала одному из наших исследователей во время коктейля (их случайное знакомство было заранее подготовлено), что семья мужа ужасна, что, если бы она рассказала правду, люди сочли бы ее за сумасшедшую, и она никогда не поедет на юг, чтобы не оказаться вновь среди тех людей, несмотря на все уговоры сыновей вернуться домой. Тем же вечером, чуть позже, когда Аманда как следует выпила, она спросила нашего человека, чьего имени не знала, верит он или нет, что люди способны продать свои души дьяволу. Она заявила, что ее муж так и поступил и стал «богаче Рокфеллера», впрочем, как и она и ее сыновья. «Гореть им в огне, – сказала она. – В этом можете не сомневаться».

Когда наш исследователь спросил, действительно ли дама верит в подобное, она ответила, что в современном мире есть самые настоящие ведьмы, способные колдовать.

– Они могут заставить вас поверить, что вы где-то в другом месте, когда на самом деле вас там нет, что вы видите то, чего в действительности нет. Они проделывали такое с моим мужем. И знаете почему? Потому что муж – ведьма, всесильная ведьма. Нечего придираться к словам, я сама знаю, что есть такое слово «колдун». Как ни назови, все равно он ведьма. Я сама видела, на что он способен.

На прямой вопрос, совершал ли ее муж по отношению к ней какое-либо зло, жена Кортланда сказала (совершенно незнакомому человеку), что нет, в этом она признается, он не делал ей зла. Зато он другим прощал зло, мирился с ним и верил в него. Тут она расплакалась и начала причитать, что скучает по мужу и не хочет больше об этом говорить.

– Но вот что я вам скажу, – произнесла она, когда немного пришла в себя, – если бы я захотела, чтобы мой муж пришел ко мне сегодня, он бы сделал это. Как это у него получилось бы, не знаю, но он сумел бы материализоваться в этой самой комнате. Вся его семья умеет проделывать такие трюки. От этого с ума можно сойти. И все равно он бы оказался в этой самой комнате. Иногда он появляется рядом со мной, когда я вовсе этого не хочу. И я не могу прогнать его.

В этот момент даму увела племянница Грейди, и следующая беседа состоялась только спустя несколько лет.

В пользу того, что между Кортланд ом и Стеллой существовала тесная связь, говорит еще одно обстоятельство: после смерти Джулиена Кортланд увез Стеллу и ее брата Лайонела в Англию, а затем в Азию; их путешествие затянулось надолго. К моменту его начала у Кортланда уже было пятеро детей, и всех их он оставил на попечение жены. И все-таки именно он явился инициатором этой поездки, сам ее организовал и все время продлевал, так что в Новый Орлеан они вернулись лишь спустя полтора года.

После Первой мировой войны Кортланд снова покинул жену и детей и на год уехал путешествовать вместе со Стеллой. Во время семейных споров он всегда принимал сторону Стеллы.

Все эти факты, разумеется, не являются неопровержимыми доказательствами, но все-таки указывают на то, что Кортланд вполне мог быть отцом Стеллы. А с другой стороны, Джулиен, несмотря на свой преклонный возраст, также мог быть ее отцом. Истины мы не знаем.

Как бы там ни было, с самого рождения Стелла была всеобщей любимицей. Дэниел Макинтайр, несомненно, любил ее как родную дочь, хотя, быть может, он не знал правды.

О раннем детстве всех троих детей нам мало что известно, да и то только со слов Ричарда Ллуэллина.

Дети взрослели, и все чаще и чаще возникали толки о семейных раздорах; а когда четырнадцатилетняя Карлотта уехала учиться в пансион ордена Святого Сердца^{21}, все знали, что она поступила против воли Мэри-Бет и что у Дэниела разбито сердце и он сожалел, что дочь приезжала домой так редко. Ни один человек не назвал Карлотту счастливым ребенком. Но до сегодняшнего дня очень сложно собирать о ней информацию, потому что она все еще жива, и даже те, кто знал Карлотту пятьдесят лет тому назад, боятся ее как огня и с огромной неохотой говорят о ней.

А большинство из тех, кто готов говорить, – ее недруги. Возможно, если бы остальные не так боялись, мы могли бы услышать нечто, что уравновесило бы картину.

В любом случае, еще совсем маленькой девочкой Карлотта вызывала всеобщее восхищение своим блестящим умом. Монашки, обучавшие Карлотту, даже называли ее гением. После окончания школы при монастыре Святого Сердца она поступила на юридический факультет университета Лойолы^{22} еще совсем юной.

Между тем Лайонел начал посещать дневную школу с восьми лет. Он был, видимо, тихим, воспитанным мальчиком, не причинявшим особых хлопот, поэтому его все любили. Ему наняли специального учителя, чтобы тот помогал мальчику с домашними заданиями, и со временем Лайонел превратился в блестящего ученика. Но он не дружил с посторонними. Вне школы он общался только с собственными кузенами.

История Стеллы сильно отличается с самого начала. По всем свидетельствам, Стелла была исключительно хорошеньким ребенком с мягкими черными волнистыми волосами и огромными черными глазами. Когда начинаешь рассматривать ее многочисленные фотографии с 1901 года по 1929-й, год ее смерти, невольно кажется, что невозможно представить Стеллу в другой эпохе, настолько подходила она к тому времени со своей стройной мальчишеской фигуркой, пухлым красным ротиком и стрижкой.

На первых фотографиях она настоящая сладкая малышка с рекламы грушевого мыла, этакая маленькая искусительница с мудрым и в то же время игривым взглядом. К восемнадцати годам она превратилась в настоящую Клару Боу^{23}.

В ночь своей гибели Стелла, как утверждают многочисленные свидетели, была femme fatale^{24} незабываемого очарования, лихо отплясывала чарльстон в короткой юбочке с оборками и блестящих чулках, сверкая по сторонам своими огромными глазами; ни одна другая женщина в зале не могла похвастаться, что приковывает к себе взоры абсолютно всех мужчин.

Когда Лайонела отослали в школу, Стелла умоляла родных позволить ей тоже ходить в школу, так, во всяком случае, она рассказывала монашкам Святого Сердца. Ее приняли в пансион как приходящую ученицу, но через три месяца тихо и неофициально исключили. Поговаривали, что Стелла пугала пансионерок. Она читала их мысли и с удовольствием демонстрировала этот свой дар, а также могла толкать людей, не дотрагиваясь до них, а еще у нее было своеобразное чувство юмора, и она открыто смеялась над словами монашек, когда считала их явной ложью. Ее поведение приводило в ужас Карлотту, которая была бессильна что-либо изменить в поведении сестры, хотя все утверждали, что Карлотта любила Стеллу и всячески старалась уговорить ее не выделяться.

Удивительно в свете всего сказанного, что монашки и пансионерки Святого Сердца на самом деле полюбили Стеллу. Многочисленные соученицы вспоминают ее с симпатией и даже с восторгом.

Когда она забывала о своих шалостях и трюках, то превращалась в «очаровательную», «милую», абсолютно «восхитительную» и «дорогую малышку». Но никто не мог оставаться подле нее подолгу.

Следующее учебное заведение, куда поступила Стелла, была Академия урсулинок, она продержалась там только до первого причастия, после чего ее сразу исключили, так же тихо и неофициально и главным образом по тем же причинам. На этот раз, видимо, она была убита необходимостью вернуться домой, потому что в школе отлично развлекалась, а дома ее ждала только скука – ведь мать и дядя Джулиен постоянно отмахивались от девочки, ссылаясь на занятость. Ей хотелось играть с другими детьми. Гувернантки раздражали Стеллу. Она все время стремилась бывать вне дома.

Затем Стелла училась еще в четырех разных частных школах, везде задерживаясь не больше чем на три-четыре месяца, и наконец оказалась в приходской школе при церкви Святого Альфонса, среди детей ирландских рабочих, где она была единственной, кто приезжал в школу каждый день на лимузине с шофером. Сестра Бриджет-Мэри – монашка-ирландка, прожившая при благотворительной больнице Нового Орлеана до девяноста лет, прекрасно помнила Стеллу даже спустя пятьдесят лет и сказала автору этих строк в 1969 году, что Стелла Мэйфейр, несомненно, была ведьмой.

Сестра Бриджет-Мэри еще раз подтвердила то, в чем обвиняли Стеллу: девочка читала чужие мысли, смеялась над людьми, когда те лгали, мысленно заставляла вещи летать по комнате, разговаривала с невидимым другом, «знакомым», как выразилась старая монахиня, который исполнял все поручения Стеллы – находил потерянные вещи и заставлял предметы летать по воздуху.

Но нельзя сказать, что Стелла без конца демонстрировала свои способности. Очень часто она подолгу старалась вести себя хорошо; она любила читать, с удовольствием занималась историей и английским; ей нравилось играть с другими девочками в школьном дворе на Сент-Эндрю-стрит, а еще она очень любила монахинь.

Монахини невольно поддались очарованию Стеллы. Они позволяли девочке приходить в сад монастыря и срезать цветы, они учили ее после школы вышиванию, к которому у нее был талант.

– Вы знаете, как она завоевывала людей? Я вам скажу. Каждая монахиня этого монастыря считала Стеллу своей юной подружкой. Стелла заставляла вас поверить в это. Она делилась своими маленькими секретами, словно не могла рассказать о них ни одной другой живой душе. И ей все было о вас известно, все. Она знала о вас такое, о чем вы никогда ни с кем не говорили, она принималась обсуждать с вами ваши секреты и страхи и то, чем вам всегда хотелось поделиться с другими людьми, и после этих разговоров у вас становилось легче на душе. А позже, спустя несколько часов, а может быть, даже и дней, вы вспоминали, каково это было сидеть в саду и шептаться с ребенком, и понимали, что она ведьма! Ее прислал дьявол. Добра от такой не жди.

Но отдам ей должное: она не была подлой. Нет, подлости в ней не было. Иначе это был бы не ребенок, а настоящий монстр. Бог знает, каких только злых дел она тогда бы не натворила. Но я думаю, на самом деле ей не хотелось причинять людям зло. Просто Стелле доставляло тайное удовольствие выставлять свои способности, если вы понимаете, что я имею в виду. Ей нравилось догадываться о ваших тайнах. Ей нравилось видеть ваше изумление, когда она рассказывала вам о ваших снах предыдущей ночью.

А с каким увлечением она принималась за разные дела! Неделями рисовала картинки с утра до ночи, а потом отшвыривала карандаши и больше за них не бралась. Или, например, вышивание: она научилась вышивать, и у нее получались совершенно изумительные вещицы, а потом вдруг она сердилась на себя за малейшую оплошность, бросала иголки и подолгу не бралась за вышивание. В жизни не встречала такого переменчивого ребенка. Похоже, она искала что-то, чему могла посвятить всю себя, но так и не нашла. По крайней мере, когда была маленькой девочкой.

Одно она любила делать, от чего никогда не уставала, – рассказывать истории другим девочкам. Бывало, они соберутся вокруг нее во время большой перемены и буквально ловят каждое слово, пока не прозвенит звонок. И какие только истории она не рассказывала: о привидениях в старых домах, где скрыты ужасные тайны, о подлых убийствах, о колдовстве на островах в давние времена. Она знала истории о пиратах, да, хуже всего, когда она принималась рассказывать о пиратах. С ума сойти можно было. Послушать ее – так все звучало очень правдоподобно. Хотя ты понимала, что девочка все это выдумала, иначе быть не могло. Что могла она знать о мыслях и чувствах тех бедолаг на захваченном судне за несколько часов до того, как свирепые пираты ставили их на доску?^{25}

Но, уверяю вас, некоторые подробности из ее рассказов были весьма интересны, и мне всегда хотелось расспросить о них кого-то знающего, сами понимаете, кого-то, кто читал исторические книги и разбирался во всем этом.

Но после таких рассказов девочкам снились кошмары, и, что бы вы думали, их родители приходили к нам и возмущались: «Позвольте, сестра, где моя малышка могла наслушаться подобных ужасов?»

Нам приходилось всякий раз обращаться к мисс Мэри-Бет. «Подержите ее дома несколько дней», – просили мы. Вот так обстояли дела со Стеллой. Изо дня в день такое не вытерпишь. Никто бы не вытерпел.

Слава Богу, девочка уставала от школы и пропадала тогда на несколько месяцев.

Иногда она отсутствовала очень долго, и мы начинали надеяться, что она больше не вернется. Мы слышали, что девочка бегает без присмотра по соседним улицам, играет с детьми прислуги и заставляет сына кухарки изображать из себя идола (мальчишка был черен как сапог, можете не сомневаться), и тогда мы думали: пора бы кому-нибудь пойти и поговорить с мисс Мэри-Бет.

Затем однажды утром, как гром среди ясного неба, часов эдак в десять – этот ребенок никогда не заботился о том, чтобы прийти в школу вовремя, – к школе подкатывал лимузин, из него, представьте только, появлялась Стелла в своем маленьком форменном платьице и с огромным бантом в волосах, настоящая куколка. И привозила она с собой целый мешок ярко упакованных подарков для каждой из сестер, кого знала по имени. Всех нас обнимет, со всеми поздоровается – можете не сомневаться. «Сестра Бриджет Мари, – прошепчет мне на ухо, – я так по вас соскучилась». Ну и конечно, я тут же открою свой подарочек, и, можете мне поверить, это случалось не раз, найду в коробочке какой-нибудь милый пустячок, о котором давно мечтала в глубине души. Помню, однажды она подарила мне крошечную фигурку младенца Христа в шелках и атласе, а в другой раз очень красивые четки из хрусталя с серебряным замочком. Что за ребенок. Очень странный ребенок.

Но такова воля Божья: прошло несколько лет – и Стелла перестала появляться в школе. Ей наняли гувернантку, которая и учила ее всему. Мне кажется, девочке просто надоела школа, к тому же она могла разъезжать с шофером куда только вздумается. Насколько я помню, Лайонел тоже не посещал старшие классы. Он сопровождал Стеллу в поездках, и, кажется, именно в это время, а может быть, чуть позже умер старый мистер Джулиен.

Боже, как плакал этот ребенок на похоронах. Мы не пошли на кладбище, разумеется, в те дни никто из сестер не ходил на кладбище, но мы посетили мессу и увидели в церкви Стеллу: она сидела, перегнувшись через скамью, и всхлипывала, а Карлотта обнимала ее за плечи. Знаете, после смерти Стеллы говорили, будто Карлотта не любила сестру. Нет, Карлотта никогда не делала плохо этому ребенку. Никогда. И я помню, как Карлотта обнимала сестру, а та все плакала, плакала и плакала.

Мисс Мэри-Бет – та вообще была в каком-то трансе. Когда она шла за гробом по церковному проходу, то в глазах у нее я увидела глубокое горе. Вокруг мисс Мэри-Бет толклись дети, но взгляд у нее был отсутствующий. Разумеется, мужа рядом не оказалось – кто-кто, а он не пришел. Судья Макинтайр ни разу не поддержал жену, когда она нуждалась в нем, по крайней мере я так слышала. Он был мертвецки пьян, когда мистер Джулиен скончался; судью даже не смогли разбудить, хотя трясли его, лили на него холодную воду и силком поднимали с кровати. А в день похорон судьи нигде не было видно. Позже я слышала, что его привезли домой, выудив из какого-то кабака на Мэгазин-стрит. Удивительно, что этот человек прожил так долго.

Мнение сестры Бриджет-Мэри о том, что Карлотта любила Стеллу, подтверждают и другие свидетели, хотя Ричард Ллуэллин, разумеется, с этим не согласился бы. У нас имеется несколько рассказов о похоронах Джулиена, и во всех упоминается, что Карлотта поддерживала сестру и даже утирала ей слезы.

Через несколько месяцев после смерти Джулиена Лайонел вообще перестал ходить в школу и вместе со Стеллой отправился в Европу; их сопровождали Кортланд и Баркли. Они пересекли Атлантический океан на огромном роскошном лайнере всего за несколько месяцев до начала Первой мировой войны.

Так как путешествие по континентальной Европе стало почти невозможным, компания провела несколько недель в Шотландии и посетила замок Доннелейт, а затем отправилась в более экзотические страны. С большим риском они добрались до Африки, прожили какое-то время в Каире и Александрии, а затем поехали в Индию, по пути отсылая домой несметное количество ковров, скульптур и сувениров.

В 1915 году Баркли, не выдержав разлуки с семьей и очень устав от переездов, покинул компанию и совершил опасное плавание в Нью-Йорк. В то время немецкая подводная лодка как раз потопила «Лузитанию», и вся семья молилась о благополучном возвращении Баркли. Вскоре он объявился в особняке на Первой улице с целым ворохом невероятных историй.

Обстановка не улучшилась и через полгода, когда Кортланд, Стелла и Лайонел решили вернуться домой. Однако роскошные лайнеры, несмотря на все опасности, совершали обычные рейсы, и троице удалось пересечь океан без каких-либо неприятностей в пути и прибыть в Новый Орлеан незадолго до Рождества 1916 года.

В ту пору Стелле исполнилось пятнадцать.

На фотографии того года на Стелле изумруд Мэйфейров. Все знали, что она выбрана наследницей легата. Мэри-Бет, видимо, очень гордилась дочерью, называла Стеллу «бесстрашной» по причине ее скитаний по миру, и, хотя Лайонел не обрадовал мать, отказавшись вернуться в школу (Мэри-Бет очень надеялась, что он будет учиться в Гарварде), она принимала всех своих детей такими, какими они были. Карлотта поселилась отдельно в одном из флигелей, и каждый день шофер отвозил ее в университет Лойолы.

Любой прохожий, оказавшийся на Честнат-стрит вечером, мог видеть в окнах большую семью за обеденным столом в окружении многочисленных слуг. Эти семейные трапезы продолжались до позднего часа.

Круговая семейная порука не дает нам возможности определить, что на самом деле родственники думали о Стелле или что они знали о ее неприятностях в школе.

В настоящее время у нас имеется множество свидетельств о том, что Мэри-Бет в присутствии слуг называла Стеллу наследницей, говорила, что «именно Стелла унаследует все», и даже два раза отпустила совершенно удивительное замечание – одно из самых важных во всем нашем архиве, – мы его записали дважды, причем без всякого комментария: «Стелла его видела».

У нас нет записи о том, что Мэри-Бет как-то объяснила свои странные слова. Нам известно лишь то, что она произнесла их в разговоре с прачкой по имени Милдред Коллинз, и второй раз они были обращены к ирландской горничной, Патриции Девлин, а до нас эти истории дошли из третьих рук. Нам дали понять, что потомки этих двух женщин так и не пришли к одному мнению, кого имела в виду знаменитая мисс Мэри-Бет. Один считал, что речь шла о дьяволе, а второй – о «призраке», являвшемся семье много сотен лет.

Как бы то ни было, ясно, что Мэри-Бет отпускала подобные замечания небрежно, в минуты откровения со своими слугами, и у нас создалось впечатление, будто она доверила им какой-то секрет, который не могла или не желала доверить людям своего круга.

Вполне возможно, Мэри-Бет говорила нечто подобное и другим, потому что к двадцатым годам все старожилы Ирландского канала знали о «нем». Они говорили о «мужчине». Два источника – это очень мало, чтобы объяснить масштаб так называемого «предрассудка» о мэйфейрских женщинах: якобы у них имелся таинственный «союзник, призрак», который помогал им колдовать или трюкачить.

Естественно, мы усматриваем здесь явный намек на Лэшера, и подтекст этого намека вызывает у нас беспокойство, напоминая нам, как мало мы, в сущности знаем, о Мэйфейрских ведьмах и о том, что между ними происходило, если можно так выразиться.

Уместно ли предположить, например, что главная наследница в каждом поколении должна объявить о своей способности видеть без посторонней помощи некоего мужчину? То есть должна ли она его видеть, когда рядом никого нет, особенно старшей ведьмы, которая могла бы служить проводником? Требовалось ли от нее сделанное по доброй воле признание, что она его видела?

Еще раз мы должны признаться, что не знаем ответа.

Зато мы знаем точно, что люди, судачившие о «мужчине», явно не связывали его с неким темноволосым, похожим на человека существом, которого видели лично. Они даже не связали «мужчину» с таинственным незнакомцем, которого однажды видели в экипаже с Мэри-Бет, потому что рассказы об этом случае мы получили из совершенно разных источников и никто их не сопоставлял, насколько нам известно, кроме нас.

И так обстоит дело с большей частью материалов по истории семейства Мэйфейр. Упоминания о таинственном темноволосом человеке с Первой улицы, которые делались позже, никак не связаны с этими первыми разговорами о «мужчине». Даже те люди, которые знали о «мужчине», а позже сталкивались в доме с темноволосым незнакомцем, не связали одно с другим, полагая что встретили просто неизвестного им родственника.

Вот, например, что сказала сестра Бриджет-Мэри в 1969 году, когда я нарочно спросил ее о «мужчине».

– Вот вы о чем. Это был невидимый друг, который не отходил от ребенка день и ночь. Я могла бы добавить, что это тот же самый демон, который позже не отступал ни на шаг от ее дочери Анты, готовый каждую секунду исполнить любое желание девочки. А позже болтался вокруг бедняжки Дейрдре, самой милой и самой невинной из них. Не спрашивайте меня, видела ли я его сама когда-нибудь. Бог свидетель, я не знаю – может, видела, может, нет, но я скажу вам, как много раз говорила священнику: я чувствовала, когда он был рядом!

Вполне вероятно, что в то время Лэшер не стремился показываться другим людям, помимо семьи Мэйфейров. У нас нет ни одного свидетельства, что он специально явился кому-то на глаза, хотя в более поздние годы, как я уже упоминал, он проделывал это не раз.

Но вернемся к нашей хронологии. Когда умер Джулиен, Мэри-Бет находилась в зените своих финансовых достижений и могущества. Казалось, потеря Джулиена сломила ее: какое-то время ходили сплетни, что она очень несчастна. Но это не продлилось долго. Мэри-Бет вновь обрела свое хладнокровное спокойствие задолго до того, как дети вернулись из-за границы.

Нам известно, что у нее была короткая и бурная стычка с Карлоттой, когда та поступила в юридическую фирму «Берне, Браун и Блейк», где и работает до сегодняшнего дня. Но в конце концов Мэри-Бет смирилась с решением дочери работать «не на семью». Скромные апартаменты Карлотты над конюшней полностью отремонтировали, и она жила там много лет и могла отправляться на работу и возвращаться домой, не заходя в особняк.

Мы также знаем, что Карлотта каждый день разделяла трапезу со своей матерью – утром завтракала на задней террасе, когда погода позволяла, и ужинала в столовой в семь часов.

Если у нее спрашивали, почему она отказалась работать в фирме «Мэйфейр и Мэйфейр» вместе с сыновьями Джулиена, она обычно сухо и кратко отвечала примерно одно и то же: что, мол, стремилась к самостоятельности.

С самого начала своей карьеры она зарекомендовала себя как блестящий юрист, но не испытывала ни малейшего желания входить в зал суда, поэтому и по сей день она работает в тени своих коллег-мужчин.

Клеветники говорили, что она не более чем добросовестный клерк, умело подшивающий документы. Но доброжелательные свидетели указывают, что она стала главным стержнем фирмы «Берне, Браун и Блейк», что она единственная знает свое дело досконально и что с ее уходом фирма вряд ли найдет достойного кандидата на ее место.

Многие юристы Нового Орлеана отдавали должное Карлотте за то, что научились у нее гораздо большему, чем в университетах. Можно сказать, она начала как блестящий юрист по гражданским делам и продолжала им оставаться, присовокупив огромные и твердые знания законов ведения бизнеса.

Если не принимать во внимание конфликт с Карлоттой, жизнь Мэри-Бет текла по проторенной дороге почти до самого конца. Даже пристрастие к алкоголю Дэниела Макинтайра, видимо, не очень сказалось на ней.

Семейные предания гласят, что Мэри-Бет была чрезвычайно добра по отношению к Дэниелу в последние годы их жизни.

С этого момента и далее история Мэйфейрских ведьм переходит в историю Стеллы, но мы еще вернемся в свое время к смертельному заболеванию Мэри-Бет и ее кончине.

Мэри-Бет продолжала наслаждаться тремя главными занятиями в жизни и получать огромное удовольствие от проделок дочери Стеллы, которая в шестнадцать лет приобрела скандальную известность в новоорлеанском обществе тем, что гоняла на автомобилях с головокружительной скоростью, выпивала в «тихих» барах^{26} и танцевала до рассвета.

Восемь лет Стелла вела жизнь молодой беспечной южной красотки, которую совершенно не волнуют ни интересы бизнеса, ни мысли о замужестве или будущем. И если Мэри-Бет была самой тихой и таинственной ведьмой из всех, что появились в семье, Стелла кажется нам самой беззаботной, бойкой и смелой, единственной Мэйфейрской ведьмой, стремившейся только к развлечениям.

По семейным преданиям, Стеллу то и дело арестовывали то за превышение скорости, то за нарушение общественного порядка пением и танцами на улице, но «мисс Карлотта каждый раз все улаживала», отправлялась за Стеллой и привозила ее домой. Поговаривали, будто Кортланд иногда терял терпение и требовал от племянницы, чтобы та образумилась и больше уделяла внимания своим «обязанностям», но Стелла ничуть не интересовалась деньгами или бизнесом.

Секретарь фирмы «Мэйфейр и Мэйфейр» детально описывает один из приездов Стеллы в контору: она появилась в сногсшибательном меховом манто, на высоченных каблуках, с бутылкой контрабандного виски, спрятанной в коричневый бумажный пакет. Во время совещания она то и дело прикладывалась к бутылке, а когда зачитывали вслух документы, она принималась дико хохотать, если какой-то юридический термин казался ей забавным.

Кортланд, видимо, находил это очаровательным, но несколько утомительным. Наконец он добродушно велел Стелле пойти пообедать, пообещав, что сам завершит дело.

Если и был в то время такой человек, кто не считал Стеллу «обворожительной» и «привлекательной», кроме Карлотты Мэйфейр, то мы о нем не слышали.

В 1921 году Стелла забеременела, но от кого, никто так и не узнал. Вполне возможно, это был Лайонел: семейная легенда указывает, что все подозревали его в то время.

Как бы там ни было, Стелла объявила, что муж ей не нужен, что брак вообще ее не интересует, но ребенка она выносит и родит как положено, ибо перспектива стать матерью приводит ее в полный восторг. Если родится мальчик, она назовет его Джулиеном, а если девочка – Антой.

В ноябре 1921 года родилась Анта, здоровый младенец восьми фунтов весу. Анализ крови показывает, что Лайонел вполне мог быть ее отцом. Но Анта не имела никакого сходства с Лайонелом, да и представить его в роли отца довольно трудно. Впрочем, мы вернемся к этому чуть позже.

В 1922 году, когда война уже окончилась, Стелла объявила о своем намерении совершить большое турне по Европе, что было неосуществимо раньше. Прихватив с собой младенца с няней и Лайонела, который упирался изо всех сил (он как раз изучал юриспруденцию с Кортландом и не хотел ехать), а также Кортланда, с радостью оставившего фирму, хотя его жене это очень не понравилось, она отправилась со всей компанией в Европу первым классом, где провела в разъездах целый год.

Стелла к этому времени превратилась в исключительную красавицу, которая делала только то, что хотела. Кортланд с возрастом все больше становился похож на своего отца Джулиена, разве что волосы у него оставались черными до конца его долгой жизни. На фотографиях того периода Кортланд строен и красив. Многие отмечали сходство между ним и Стеллой.

Потомки Кортланда называют то европейское турне пьяным кутежом от начала до конца. Стелла и Лайонел неделями просаживали деньги в Монте-Карло, меняли роскошные отели по всей Европе, обошли все музеи и древние развалины, не забывая прихватывать с собой бутылки виски в бумажных мешочках. И по сей день внуки Кортланда вспоминают его письма домой, полные смешных описаний их похождений. Во время путешествий Кортланд не забывал Аманду и сыновей и буквально осыпал их подарками.

Семейная история рассказывает об одной трагедии, происшедшей за границей. С няней, заботившейся о малышке Анте, случилось что-то вроде удара в Риме. Она упала, скатившись со ступенек Испанской лестницы, и через несколько часов после падения умерла в больнице.

Только недавно наши исследователи сумели пролить хоть какой-то свет на это происшествие, обнаружив простую запись (на итальянском) в архивах римской больницы Святого семейства.

Полное имя этой женщины – Берта Мария Бекер. Мы раскопали, что она была наполовину ирландка, наполовину немка, родилась в 1905 году в Новом Орлеане, в районе Ирландского канала. В больницу ее приняли с серьезными ранами на голове, примерно через два часа она впала в кому и умерла, так и не придя в сознание.

Но до этого она успела многое рассказать доктору, говорившему по-английски, которого позвали к ней на помощь, а также английскому священнику, который прибыл позже.

Она рассказала врачам, что Стелла, Лайонел и Кортланд – «ведьмы», причем «злые», что они ее заколдовали и что с ними путешествует «призрак», темноволосый зловещий мужчина, который появляется у колыбельки Анты в любое время дня и ночи. По ее словам, младенец умел призывать к себе это существо, и, когда оно оказывалось рядом, девочка восторженно смеялась; «призрак» не хотел, чтобы Берта его видела, поэтому и навлек на нее смерть, столкнув в толпе с Испанской лестницы.

Врач и священник пришли к выводу, что Берта, малограмотная служанка, сошла с ума. Архивная запись заканчивается комментарием врача, что хозяева девушки, очень воспитанные, обеспеченные люди, не жалевшие средств на ее лечение, тяжело переживали ухудшение в ее состоянии и позаботились о том, чтобы тело умершей отправили на родину.

Насколько нам известно, никто в Новом Орлеане об этой истории не слышал. В то время из ближайших родственников девушки была жива только мать, и она, видимо, ничего не заподозрила, когда узнала, что дочь умерла от падения. Мать Берты получила от Стеллы огромную денежную компенсацию за потерю дочери, а потомки семьи Бекер вспоминали это происшествие вплоть до 1955 года.

Нас в этой истории интересует то, что темноволосый мужчина – это явно Лэшер. И если не считать рассказа о таинственном незнакомце в экипаже Мэри-Бет, других упоминаний о нем в двадцатом веке у нас нет.

Самое примечательное в рассказе няни то, что младенец мог вызывать мужчину. Невольно напрашивается вопрос, контролировала ли ситуацию Стелла? И как бы ко всему этому отнеслась Мэри-Бет? И снова у нас нет ответа. Бедная Берта Мария Бекер в одиночку столкнулась с этой проблемой – во всяком случае, так вытекает из записи.

Несмотря на происшедшую трагедию, компания не вернулась домой. Кортланд написал жене и сыновьям «печальное письмо» обо всем случившемся и прибавил, что они наняли «чудесную итальянку», которая заботится об Анте лучше, чем это когда-либо удавалось бедняжке Берте.

Итальянка по имени Мария Магдалина Габриелли, которой в ту пору было за тридцать, приехала вместе с семьей в Америку и служила няней при Анте, пока девочке не исполнилось девять лет.

Видела ли она когда-нибудь Лэшера – мы не знаем. Она жила в особняке на Первой улице до самой смерти и, насколько нам известно, никогда ни с кем не общалась, помимо членов семьи. Семейное предание гласит, что она была высокообразованной женщиной, умела читать и писать не только по-итальянски, но и по-английски и по-французски и что у нее было «скандальное прошлое».

Кортланд наконец отделился от компании в 1923 году, когда трио появилось в Нью-Йорке. Стелла и Лайонел вместе с Антой и ее няней поселились в Гринвич-Виллидж, где Стелла познакомилась с множеством интеллектуалов и художников и даже сама нарисовала несколько картин, которые потом всегда называла «совершенно гнусными», кое-что написала – «отвратительную муть» – и изваяла несколько скульптур – «полное безобразие». Наконец она успокоилась и просто наслаждалась компанией воистину творческих личностей.

Все нью-йоркские источники утверждают, что Стелла была очень щедрой, платила огромные «пособия» различным художникам и поэтам. Одному другу, сидевшему без гроша, она купила пишущую машинку, другому – мольберт, третьему, старичку-поэту, даже подарила машину.

В этот период Лайонел возобновил занятия, принялся изучать конституционные законы с помощью одного из нью-йоркских Мэйфейров (потомка Клэя Мэйфейра, который пошел работать в нью-йоркскую фирму к потомкам Лестана Мэйфейра). Кроме того, Лайонел проводил много времени в музеях Нью-Йорка и часто таскал Стеллу то в оперу, которая начинала ей надоедать, то в филармонию, которая нравилась ей чуть больше, то на балет, который она по-настоящему любила.

Семейная молва среди нью-йоркских Мэйфейров (мы узнали о ней только теперь, так как в то время никто из семьи не стал бы с нами разговаривать) рисовала Лайонела и Стеллу как бесшабашных и очаровательных людей неистощимой энергии, которые развлекались напропалую и часто будили своих родственников на заре стуком в дверь.

На двух снимках, сделанных в Нью-Йорке, Стелла и Лайонел предстают перед нами как счастливый, улыбающийся дуэт. Лайонел всю жизнь был стройным мужчиной, унаследовавшим, как мы уже писали, удивительно зеленые глаза судьи Макинтайра и светлые волосы. Со Стеллой у него не было никакого сходства, и знакомые не раз отмечали, что те, кто впервые оказывался в их доме, поражались, узнав, что Лайонел и Стелла брат и сестра, чего никак нельзя было заподозрить, глядя на них.

Нам ничего не известно о том, был ли у Стеллы любовник. И вообще, имя Стеллы никогда не упоминалось в связи с кем-то еще, кроме Лайонела, хотя молва приписывала Стелле отсутствие какого-либо постоянства в отношении молодых людей, пользовавшихся ее благосклонностью. Нам известно о двух молодых художниках, страстно полюбивших Стеллу, но она «отказалась связывать себя».

Наши сведения о Лайонеле снова и снова подтверждают, что это был тихий и несколько замкнутый человек. Видимо, ему доставляло удовольствие наблюдать, как Стелла танцует, смеется и общается с друзьями. Он и сам любил танцевать, не упуская случая продемонстрировать свое мастерство, но тем не менее определенно держался в тени Стеллы. Такое впечатление, что он черпал жизненные силы от сестры и, если ее не было рядом, напоминал «воздушный шарик, из которого выпустили воздух», становясь почти незаметным.

Ходили слухи, что во время пребывания в Нью-Йорке он писал роман и очень болезненно воспринимал всякое упоминание об этой работе, но потом какой-то пожилой писатель окончательно убил в нем всякую уверенность, назвав отрывки из его произведения «полной ерундой».

Но больше всего у нас рассказов о том, что Лайонел любил искусство, обладал спокойным нравом и, если никто не вставал между ним и Стеллой, «с ним вполне можно было общаться».

Наконец в 1924 году Стелла, Лайонел, маленькая Анта и ее няня Мария вернулись домой. Мэри-Бет устроила грандиозный семейный праздник на Первой улице, и потомки Мэйфейров до сих пор с грустью вспоминают, что это был последний званый вечер перед ее болезнью.

В это время произошел очень странный инцидент.

Как мы говорили, на Таламаску в Новом Орлеане работала целая команда специально обученных людей, частных детективов, которые никогда не интересовались, почему им поручают собирать информацию об определенной семье или каком-то доме. Один из таких детективов, специалист по разводам, пустил слух среди модных фотографов Нового Орлеана, что он готов хорошо заплатить за любые отбракованные снимки представителей семьи Мэйфейров, особенно тех, кто живет на Первой улице.

Как раз одного такого фотографа, Натана Бранда, у которого была модная студия на Сент-Чарльз-авеню, пригласили в особняк на Первой улице на этот большой семейный праздник, и там он сделал целую серию снимков Мэри-Бет, Стеллы и Анты, а также других Мэйфейров, работая весь день, как на свадьбе.

Через неделю он принес фотографии, чтобы Мэри-Бет и Стелла выбрали, что им понравится. Женщины отобрали довольно много снимков, а остальные отложили в сторону.

Но потом вдруг Стелла взяла из отбракованных экземпляров общий снимок, где была она с дочерью и Мэри-Бет, которая придерживала тяжелый изумруд на маленькой шейке Анты. На обороте фотографии Стелла написала: «Таламаске с любовью, Стелла! P. S. Другие тоже наблюдают». А затем отдала ее фотографу и с хохотом прибавила: мол, его друг-детектив поймет, что эта надпись означает.

Фотограф смутился, принялся отнекиваться, потом начал извиняться за свою договоренность с детективом, но, что бы он ни говорил, Стелла только смеялась. Через несколько минут она заявила ему, совершенно очаровательно, словно стараясь его успокоить: «Мистер Бранд, вы доведете себя до приступа. Просто отдайте фотографию детективу». Так мистер Бранд и поступил.

Фотография дошла до нас примерно через месяц и решительно изменила наш подход к семье Мэйфейров.

В то время в Таламаске никто специально не занимался расследованием истории семьи Мэйфейров, поступавшие сведения просто подшивались в собранный архив. Артур Лангтри – выдающийся ученый и блестящий знаток ведовства – был знаком со всей хроникой, но полностью отдавал себя изучению трех других дел, остававшихся главными для него вплоть до последнего дня.

Тем не менее вся семейная история не раз обсуждалась большим советом, но решение не вступать в прямой контакт с Мэйфейрами так и не было отменено. Кроме того, вряд ли кто из нас в то время был знаком со всей историей семьи.

Фотография с недвусмысленным посланием вызвала большое волнение. Молодой агент ордена, американец из Техаса, по имени Стюарт Таунсенд (годы, прожитые в Лондоне, сделали из него настоящего англичанина) попросил разрешения изучить историю Мэйфейрских ведьм с целью перехода к прямому расследованию, и после тщательных раздумий досье передали в его руки.

Артур Лангтри согласился перечитать дело, однако помешали неотложные дела. Тем не менее благодаря ему число исследователей в Новом Орлеане увеличилось на одного человека – вместо прежних трех профессиональных наблюдателей там теперь работали четверо; кроме того, ему удалось отыскать поистине великолепного осведомителя, некоего Ирвина Дандрича, выходца из весьма богатой семьи, не имевшего при этом ни гроша за душой, который вращался в высших кругах общества и продавал информацию всем, кто готов был за нее платить, будь то частные детективы, адвокаты по бракоразводным делам, страховые агенты и даже репортеры из бульварных газетенок.

Позволю себе напомнить читателям, что в то время досье семейства Мэйфейр не включало в себя данное повествование, поскольку сравнительный анализ и обобщение материалов еще не были произведены. В досье содержались газетные публикации, фотографии, письма-отчеты Петира ван Абеля, а также огромное количество свидетельств очевидцев и другие записи. Архивариусы составили и периодически обновляли хронологические таблицы, однако, следует признать, эти таблицы оставались весьма схематичными и, мягко говоря, неполными.

Стюарт тогда был занят другими важными исследованиями, и ему понадобилось три года, чтобы как следует изучить все материалы, касавшиеся Мэйфейров. Рассказ о нем и об Артуре Лангтри еще впереди.

После возвращения из Европы Стелла вела еще более бурную жизнь, чем до путешествия за океан: закатывала вечеринки для друзей, не пропускала ни одного бала во время празднования Марди-Гра, причем своим поведением шокировала там буквально всех; более того, ее все чаще и чаще можно было встретить в сомнительной славы заведениях, где бойко торговали спиртным из-под полы. Иными словами, Стелла в полной мере оправдывала свою репутацию роковой женщины.

Наши наблюдатели не испытывали никаких затруднений в получении информации относительно Стеллы, поскольку она постоянно была у всех на виду, а сплетни и слухи о ней в изобилии передавались из уст в уста по всему городу. В одном из сообщений, посланных Ирвином Дандричем в наше детективное агентство в Лондоне (замечу, что он даже не подозревал, для кого предназначена передаваемая им информация), он писал, что достаточно лишь переступить порог любой бальной залы, чтобы немедленно и во всех подробностях узнать, что еще успела натворить Стелла. А несколько телефонных звонков знакомым, сделанных субботним утром, могли послужить поистине кладезем интереснейших сведений.

(Надо сказать, что Дандрича ни в коей мере нельзя обвинить в недоброжелательности. Достоверность его сообщений не подлежала сомнению. Во всем, что касалось Стеллы, лучшего наблюдателя, пожалуй, не было, и, хотя он никогда не упоминал об этом впрямую, из его отчетов можно было с уверенностью сделать вывод, что он не раз переспал со своей подопечной. Однако, судя по записям, даже в самых драматических и, можно сказать, трагических обстоятельствах между ними существовала некая дистанция, Стелла всегда держала Дандрича на расстоянии, так что ему так и не удалось узнать ее по-настоящему.)

Итак, благодаря Дандричу и другим наблюдателям портрет Стеллы после ее возвращения из Европы обрастает все большим числом деталей.

Семейное предание гласит, что Карлотта в то время решительно не одобряла поведение Стеллы и требовала, чтобы та наконец образумилась, – она часто ссорилась по этому поводу с Мэри-Бет. Рассказы слуг (и доклады Дандрича) подтверждают достоверность этих сведений, однако все свидетели в один голос заявляют, что Мэри-Бет не обращала внимания на недовольство Карлотты и считала, что такую жизнерадостную и беззаботную личность, как Стелла, нельзя ограничивать и связывать по рукам и ногам.

Более того, Мэри-Бет как-то призналась одной из своих светских приятельниц (а та рассказала об этом Дандричу): «Если бы мне довелось заново прожить жизнь, я вела бы себя точно так же, как Стелла. Слишком малое вознаграждение получила я за свой тяжкий труд. Так пусть хоть девочка развлечется как следует».

Следует отметить, что в тот момент, когда Мэри-Бет сделала это признание, она уже находилась во власти смертельного недуга и силы ее были на исходе. К тому же проницательный ум позволил ей по достоинству оценить те поистине революционные перемены в культурной жизни, которые происходили в 1920-х годах и которые читатели этого повествования, возможно, не сочтут столь уж важным достижением двадцатого столетия.

Настоящая сексуальная революция пришлась на бурные тридцатые годы и в первую очередь коснулась женской одежды. Однако представительницы слабого пола категорически отказались не только от корсетов и длинных юбок, но и от многих, по их мнению, старомодных привычек и правил. Они стали посещать различные заведения, зачастую весьма сомнительной репутации, где пили, танцевали и развлекались – словом, делали все то, о чем и помыслить не могли всего каких-нибудь десять лет назад. Появление и повсеместное распространение крытых автомобилей обеспечивало конфиденциальность и свободу передвижения. Радиоприемники стали неотъемлемой частью интерьера частных домов не только в городах, но и в самых отдаленных сельских уголках Америки. Движущиеся картинки, то бишь кино, демонстрировали жителям всего мира образцы «хорошего вкуса, роскоши и порока». Пресса, литература и театр проявляли чудеса терпимости к любым откровениям – свобода самовыражения была поистине невероятной.

Мэри-Бет, конечно же, осознавала все эти перемены. Однако у нас нет никаких свидетельств ее отрицательного отношения к происходящему. Несмотря на то что сама она так и не остригла волосы и по-прежнему предпочитала носить длинные юбки (за исключением тех случаев, когда переодевалась в мужской костюм), дочери не было сказано ни слова упрека, хотя из всех членов семьи именно Стелла была, пожалуй, наиболее полным олицетворением времени великих перемен.

В 1925 году у Мэри-Бет обнаружили неизлечимый рак. После постановки диагноза она прожила всего пять месяцев и практически все это время не покидала дома – ее мучили страшные боли.

Переселившись в спальню, расположенную в северном крыле дома, над библиотекой, она провела остаток дней за чтением романов, восполняя то, что не удалось сделать в юности. Многочисленные родственники, часто навещавшие ее в то время, пачками приносили издания классических произведений. Мэри-Бет особенно нравились романы сестер Бронте и Диккенса, которого Джулиен часто читал ей, когда она была маленькой девочкой. Интересовали ее и другие английские авторы – такое впечатление, что перед смертью она задалась целью познакомиться со всей классической литературой.

Мысль о том, что жена покидает его навсегда, приводила Дэниела Макинтайра в неописуемый ужас. В тот день, когда он узнал, что Мэри-Бет не суждено оправиться от болезни, Дэниел напился в стельку, и, по слухам, с тех самых пор его ни разу не видели трезвым.

По свидетельству Ричарда Ллуэллина, подтвержденному многими другими, в последние дни жизни Мэри-Бет Дэниел то и дело будил ее, дабы убедиться, что она еще жива. Семейное же предание говорит о бесконечном терпении, которое проявляла по отношению к мужу сама Мэри-Бет: она часто просила его полежать рядом и часами ласкала и утешала несчастного.

Как раз в то время Карлотта вернулась домой, чтобы быть рядом с матерью, и провела возле ее постели много бессонных ночей. Когда боль становилась настолько нестерпимой, что Мэри-Бет не в силах была даже читать, она просила делать это Карлотту, и та, по воспоминаниям членов семьи, полностью прочла матери «Грозовой перевал» и некоторые главы из «Джен Эйр».

Стелла тоже проявляла постоянную заботу: она перестала посещать вечеринки и старательно готовила еду для больной – хотя та, надо сказать, зачастую была настолько слаба, что не могла проглотить ни кусочка, – а в оставшееся время писала и звонила докторам по всему миру, прося у них совета и консультации относительно возможных методов лечения.

Внимательное прочтение скудного числа сохранившихся врачебных записей, касающихся болезни Мэри-Бет, показало, что еще до того, как был поставлен диагноз, рак успел дать обширные метастазы, однако она чувствовала себя хорошо и только в последние несколько месяцев испытывала поистине невыносимые страдания.

В полдень одиннадцатого сентября 1925 года Мэри-Бет потеряла сознание. Присутствовавший при этом священник вспоминал, что в тот же момент раздался очень сильный удар грома и дождь полил как из ведра. Стелла выбежала из комнаты матери, спустилась в библиотеку и стала обзванивать всех Мэйфейров, живших в Луизиане, и даже родственников в Нью-Йорке.

По свидетельствам священника, домашних слуг и соседей, первые члены семейного клана появились в особняке около четырех часов дня и еще в течение полусуток родня все прибывала и прибывала. Машины выстроились вдоль всей Первой улицы – от Сент-Чарльз-авеню до Честнат-стрит и от Вашингтон-стрит до Джексон-авеню.

Ливень не прекращался – он то слегка затихал на несколько часов, то вновь усиливался до проливного дождя. Следует упомянуть один весьма странный факт, который тем не менее для большинства прошел незамеченным: так поливало только в Садовом квартале, в то время как в других районах города было совершенно сухо.

Удивительно, но почти все новоорлеанские Мэйфейры приехали в плащах и с зонтиками, как будто ожидали, что будет буря.

Родственники заполонили весь дом – они расположились в гостиных и библиотеке, в холле и столовой, а некоторые даже сидели на ступенях лестницы, и слуги буквально сбились с ног, разнося кофе и бокалы с контрабандными европейскими винами.

В полночь завыл ветер. Огромные вековые дубы перед фасадом дома раскачивались так, что, казалось, еще немного, и начнут ломаться даже толстые, крепкие ветви. Листья густым дождем сыпались на землю.

В спальне Мэри-Бет яблоку негде было упасть – там собрались ее дети, а также многочисленные дальние и близкие родственники. Однако в комнате царила торжественная тишина. Карлотта и Стелла сидели на дальнем от двери конце кровати, а остальные посетители, передвигаясь бесшумно, на цыпочках, сменяли друг друга.

Дэниела Макинтайра нигде не было видно. Согласно семейной истории, еще до приезда родственников он «упал в обморок» и теперь отлеживался в комнате Карлотты, располагавшейся во флигеле над конюшнями.

В час ночи дождь и ветер еще продолжали бушевать, но многие Мэйфейры с приличествующим случаю торжественно-траурным выражением на лицах еще толпились на галереях, а некоторые даже стояли под зонтиками на дорожке, ведущей к входу. Некоторые друзья семьи вынуждены были удовольствоваться лишь тем, что, подняв воротники и прикрыв головы газетами, постояли под сенью вековых дубов возле дома. А кое-кто так и остался сидеть в машинах, припаркованных в два ряда вдоль Честнат-стрит и Первой улицы.

По признанию лечащего врача, доктора Линдона Харта, примерно в тридцать пять минут второго он неожиданно испытал приступ головокружения, а в комнате в тот момент происходило «нечто странное».

Вот что он рассказал Ирвину Дандричу в 1929 году:

– Я понимал, что она уже почти мертва, и перестал щупать ей пульс. Мне казалось таким унизительным снова и снова подниматься в ее комнату только лишь затем, чтобы в который уже раз сообщить собравшимся, что Мэри-Бет еще не умерла. Как только родственники видели, что я направляюсь к ее постели, по дому пробегал взволнованный шепоток.

Вот почему я в конце концов отказался от этих походов и примерно около часа не двинулся с места – только наблюдал и ждал. Возле одра умирающей оставались только самые близкие, за исключением Кортланда и его сына Пирса. Она лежала, повернувшись лицом к Карлотте и Стелле, глаза были полуприкрыты. Карлотта держала мать за руку. Дышала Мэри-Бет тяжело, прерывисто. В последний раз я рискнул ввести ей очень большую дозу морфия.

И тут все это произошло. Возможно, я неожиданно уснул и дальнейшее мне лишь привиделось, однако в тот момент происходящее казалось вполне реальным. Рядом с кроватью возникли какие-то люди: немолодая женщина, которую я знал и в то же время понятия не имел, кто она, склонилась над Мэри-Бет; неподалеку стоял высокий пожилой джентльмен, чья внешность показалась мне смутно знакомой. Поверьте, эти люди действительно были там, и каждый из них обладал собственной индивидуальностью.

А потом молодой человек, очень бледный, в строгом, элегантном, но старомодном костюме, поцеловал Мэри-Бет в губы и закрыл ей глаза.

Я резко вскочил на ноги. Родственники в холле плакали, кто-то рыдал в голос, кто-то тихо всхлипывал. Кортланд тоже не мог сдержать слезы. А дождь за окном припустил с новой силой, и удары грома буквально оглушали. В свете ярко вспыхнувшей молнии я увидел лицо Стеллы – она смотрела прямо на меня и казалась такой несчастной, такой потерянной. Карлотта плакала. У меня не осталось никаких сомнений в том, что моя пациентка мертва. Обернувшись, я увидел, что глаза ее плотно закрыты.

Как объяснить случившееся, я до сих пор не знаю. Осмотрев Мэри-Бет, я подтвердил факт ее смерти всем присутствующим. Но они уже знали это и без моих слов. Все знали. Изо всех сил стараясь скрыть свое недоумение и смущение, я огляделся и только тут заметил маленькую Анту – она стояла в уголке, чуть позади матери, а рядом находился тот самый молодой человек. Не успел я и глазом моргнуть, как он исчез, причем столь неожиданно и внезапно, что я засомневался, действительно ли его видел.

Тем не менее он там был, и вот на чем основывается моя уверенность: кроме меня, его видел еще один человек – Пирс Мэйфейр, сын Кортланда. Сразу после исчезновения таинственного незнакомца я повернулся к Пирсу и обратил внимание, что его глаза устремлены в одну точку – именно туда, где только что стоял странный молодой человек, а теперь осталась в одиночестве маленькая Анта. Пирс перевел взгляд на меня и поспешил сделать вид, что ничего необычного не произошло. Однако я точно знал, что он видел этого посетителя.

Исчезли и немолодая женщина, и высокий пожилой джентльмен. А знаете, кем, по моему мнению, он был? Это был Джулиен Мэйфейр, вот кто! Мне не довелось с ним когда-либо встречаться, но на стене холла, прямо напротив двери в библиотеку, висел его портрет.

Откровенно говоря, присутствовавшие в комнате покойницы уже перестали обращать на меня внимание. У них появились иные заботы. Горничные готовили Мэри-Бет к последнему прощанию, умывали и причесывали ее; кто-то зажигал свечи… А ливень за стенами особняка не утихал, и потоки воды струились по оконным стеклам…

Следующий момент, оставшийся у меня в памяти, это длинная очередь родственников на ступенях лестницы – мне стоило большого труда пробиться сквозь них, чтобы спуститься вниз и встретиться в библиотеке с отцом Маккензи. Пока я заполнял бланк свидетельства о смерти, отец Маккензи сидел на кожаной кушетке и пытался успокоить маленькую Белл, рассказывая ей обычные в таких случаях сказки о том, что мамочка отправилась на небеса, где когда-нибудь встретится с ней и Белл. Но бедняжка никак не желала согласиться с такой несправедливостью и без конца повторяла, что хочет встретиться с мамочкой прямо сейчас, а не на небесах. Ну как объяснить такому созданию, что есть смерть?

Вот тогда-то, выходя из библиотеки, я увидел на стене холла портрет Джулиена Мэйфейра и вдруг осознал, что именно он стоял возле смертного одра Мэри-Бет. Я был настолько потрясен своим открытием, что не сдержался и воскликнул:

«Да это же тот самый человек!»

И неожиданно услышал в ответ:

«Нет, это не тот самый человек – это Джулиен».

Эти слова произнес прежде не замеченный мной мужчина, куривший в холле. По-видимому, услышав вырвавшийся у меня возглас, он проследил за моим взглядом и понял, что я смотрю на портрет.

Естественно, я не стал спорить, ибо он, конечно же, не мог знать, о чем я в тот момент думал. Я же, в свою очередь, не понял, что имел в виду он, а потому просто промолчал. Даже не знаю, кто это был. Один из Мэйфейров – несомненно, но одному Богу известно, кто именно.

Прошло достаточно много времени, прежде чем я рассказал о случившемся Кортланду. Он не казался ни удивленным, ни встревоженным. Внимательно выслушав меня, Кортланд сказал лишь, что благодарен за информацию, однако сам он никого и ничего особенного тогда в комнате не видел.

Мне бы хотелось, чтобы эта история осталась между нами, и потому прошу вас: никому ни слова. Появление призраков – обычное дело в Новом Орлеане, но доктора, которые их видят… едва ли. К тому же, насколько я понимаю, Кортланд отнюдь не поблагодарит меня за разглашение семейных тайн. Надо ли говорить, что с Пирсом я никогда не обсуждал странное происшествие. Что же касается Стеллы… полагаю, ее совершенно не заботят такого рода события. Хотелось бы мне знать, что ее вообще заботит в этой жизни…

Описанные видения, безусловно, связаны с очередным появлением Лэшера, однако мы не можем оставить без внимания одну существенную деталь, упомянутую в эмоциональном и подробном рассказе доктора: разговор возле двери в библиотеку. Что же имел в виду неизвестный представитель семейства Мэйфейр, говоря: «Нет, это не тот самый человек – это Джулиен»? Неужели он ошибочно подумал, будто восклицание доктора связано с Лэшером, и слова сорвались у него с языка, прежде чем он осознал, что рядом стоит посторонний? А если так, значит ли это, что все Мэйфейры знали о существовании «того человека» и обсуждали его в кругу семьи? Вполне возможно.

Обряд погребения Мэри-Бет отличался не меньшей пышностью и торжественностью, чем двадцать шесть лет назад ее свадьба. Полной информацией о нем мы обязаны владельцу похоронной конторы Дэвиду О'Брайену, который через год после тех похорон отошел от дел, передав контору в руки своего племянника Рэда Лонигана. Члены семьи последнего позднее рассказали нам немало интересного.

Мы располагаем также записями воспоминаний членов семьи и рассказов прихожанок местной церкви, которые присутствовали на похоронах и после без зазрения совести перемывали косточки Мэйфейрам.

Все в один голос утверждают, что Дэниел Макинтайр не смог до конца вынести столь тяжкое испытание и еще во время траурной мессы Карлотта проводила его домой, а после вновь присоединилась к процессии, как раз в тот момент покидавшей церковь.

Перед самым погребением на Лафайеттском кладбище было произнесено несколько приличествующих случаю кратких речей. Пирс Мэйфейр вспоминал о Мэри-Бет как о великолепной наставнице, Кортланд говорил о ее великой любви к семье, о щедрости и великодушии по отношению ко всем без исключения окружающим. Баркли Мэйфейр сказал, что Мэри-Бет незаменима и все, кто знал и любил эту замечательную женщину, никогда ее не забудут. Лайонел по мере сил старался утешить окаменевшую от потрясения Белл и непрестанно плачущую Дорогушу Милли.

Малышки Анты на погребении не было, не взяли на церемонию и крошку Нэнси (мы уже упоминали, что ее приняли в семью Мэйфейров и Мэри-Бет представляла ее всем как дочь Стеллы).

Стелла выглядела подавленной, однако не до такой степени убитой горем, чтобы упустить возможность шокировать своим поведением многочисленных родственников, друзей семьи, а вместе с ними и владельца похоронной конторы: пока произносились прощальные речи, она, удобно усевшись на соседней могильной плите и болтая ногами, потягивала из бутылки ликер. Более того, когда Баркли уже заканчивал говорить, она прервала его, громко заявив:

– Слушай, Баркли, прекрати нести ерунду. Она терпеть не могла всю эту чушь. И если ты немедленно не замолчишь, она поднимется из могилы и сама заткнет тебе рот.

Владелец похоронной конторы позднее вспоминал, что реплика Стеллы у многих вызвала смех, хотя кое-кто все же изо всех сил старался сдержаться. Смеялся и Баркли, а Кортланд и Пирс только улыбнулись. Если уж на то пошло, реакция на слова Стеллы четко поделила членов семьи на два лагеря, причем строго по этническому признаку: французская родня сочла их оскорбительными, в то время как у ирландской части клана они вызвали лишь приступ веселья.

В конце концов Баркли всхлипнул, поцеловал гроб и со словами: «Прощай, моя любимая!» – рыдая, упал на руки стоявших сзади Кортланда и Гарланда.

Стелла соскочила с могильной плиты, приблизилась к гробу и тоже поцеловала его.

– Продолжайте, святой отец, – сказала она, повернувшись к священнику.

При последних словах погребальной молитвы Стелла выдернула из похоронного венка розу, обломила покороче стебель и воткнула цветок себе в волосы.

После церемонии ближайшие родственники вернулись в особняк на Первой улице, и, к ужасу и недоумению соседей, оттуда до самого утра доносились звуки фортепьяно и громкое пение.

Когда умер судья Макинтайр, похороны были намного скромнее, однако весьма печальными. Мэйфейры его очень любили и не сдерживали слез.

Прежде чем продолжить повествование, хотелось бы напомнить, что, насколько нам известно, Мэри-Бет была последней по-настоящему могущественной ведьмой в этой семье. Остается только предполагать, что могла совершить обладавшая такой силой женщина, если бы не ее преданность семье, удивительное здравомыслие и полное отсутствие в характере малейших признаков зависти и тщеславия. Как бы то ни было, все, что она делала, было направлено исключительно во благо семьи. Даже ее любовь к развлечениям выражалась в организации вечеринок, на которые приглашались все члены клана Мэйфейров и которые помогали родственникам лучше узнать друг друга и укрепить семейные связи в столь непростые времена социальных перемен.

Что до Стеллы, то любовь к родственникам не входила в число ее добродетелей; ее интересовали только развлечения и собственное положение в обществе, точнее говоря, Стелла всегда мечтала о славе, пусть даже и дурной. Однако справедливости ради следует отметить, что амбициозной Стелла никогда не была – ив этом, возможно, состоит ключ к пониманию ее противоречивой натуры. На самом деле у нее едва ли вообще была в жизни какая-то серьезная цель.

«Живи и радуйся!» – вот каким был девиз Стеллы.

С этого момента и вплоть до 1929 года главными действующими лицами семейной истории были Стелла и ее дочь Анта – бледное маленькое создание с нежным голоском.

Семейное предание, равно как и сплетни соседей сходятся в одном: после смерти родителей Стелла точно с цепи сорвалась.

В то время как Кортланд и Карлотта спорили по поводу семейного наследия и того, как именно следует им распоряжаться, она закатывала в доме на Первой улице умопомрачительные вечеринки для своих друзей, и даже те несколько семейных праздников, которые она удосужилась организовать, не вызвали у приглашенных ничего, кроме шока, ибо добытые из-под полы пиво и бурбон лились на них рекой, а танцы под диксиленд продолжались до самого утра. Большинство родственников спешили покинуть шумное сборище, а некоторые с тех пор навсегда забыли дорогу на Первую улицу.

Да и сама Стелла приглашала далеко не всех членов семейного клана. За три года – с 1926-го по 1929-й – она постепенно, но упорно и последовательно разрушала то, что с такой любовью создавала ее мать: семейную империю. Вернее, наверное, будет сказать, что она просто не заботилась о ее сохранении, и в результате обширные родственные связи угасали и в конце концов рвались. Многие члены семейства перестали встречаться и утратили всякие контакты между собой, а их дети и внуки вообще мало что знали о доме на Первой улице. Именно они-то и стали впоследствии источником большинства домыслов, слухов и легенд.

Кое-кто, правда, несмотря на отлучение от семьи, не терял с нею постоянной связи. В первую очередь это относится к потомкам Джулиена. Причина проста: все они по условиям наследования оставались финансово зависимыми от Карлотты, и у той не было иного выхода, кроме как оказывать им постоянную поддержку.

«Это начало конца», – заявляли одни члены семейного клана.

«Стелла просто не желает забивать себе голову чужими проблемами», – вторили им другие.

«Мы слишком много знаем о ее похождениях, вот почему она предпочитает порвать с нами», – утверждали третьи.

В то время Стелла вела весьма бурный образ жизни и производила впечатление совершенно счастливого человека. Она практически не уделяла внимания тому, что так ценила когда-то ее мать, – благосостоянию семьи. Ее гораздо больше интересовало другое – общение с молодыми писателями и художниками, которые толпами стекались в дом на Первой улице; некоторые приезжали даже из Нью-Йорка. Ходили слухи, что она пыталась вернуть на писательскую стезю Лайонела и даже выделила и велела отремонтировать для него помещение в одном из отдельно стоящих флигелей. Никто, однако, не мог с уверенностью утверждать, что Лайонел все же сумел создать хоть одно новое произведение.

В доме на Первой улице собиралось великое множество интеллектуалов, в основном тех, кто не боялся рисковать и эпатировать публику своими взглядами, – именно такими посетителями в первую очередь славились вечеринки Стеллы. Представители «старой гвардии», в кругу которых вращался Джулиен, не относили их к числу желанных гостей. Так, во всяком случае, утверждает Ирвин Дандрич. Впрочем, сомнительно, что Стелла вообще об этом задумывалась.

1920-е годы стали, если можно так выразиться, периодом возрождения популярности Французского квартала в Новом Орлеане. В разное время там жили многие знаменитые писатели: Уильям Фолкнер, Шервуд Андерсон, Эдмунд Уилсон…

Достоверных свидетельств о личном знакомстве Стеллы с кем-либо из них у нас нет, однако в ее тесных связях с представителями богемы Французского квартала сомневаться не приходится. Она была завсегдатаем кафетериев и картинных галерей, часто приглашала к себе разного рода музыкантов, а двери дома на Первой улице, как когда-то двери ее дома в Нью-Йорке, всегда были широко распахнуты для всех без исключения поэтов и художников, не имевших за душой ни пенни.

Прислуга пребывала в ужасе. Соседи устали от бесконечного шума и скандалов. Однако справедливости ради следует сказать, что в отличие от отца Стеллу отнюдь нельзя было обвинить в распутстве, никто и никогда не видел ее пьяной. По мнению большинства ее знавших, причиной тому присущее ей от природы чувство вкуса и незаурядный ум.

В те же годы Стелла вплотную занялась ремонтом дома и многое в нем изменила. Она потратила целое состояние на алебастр, краску, новые ткани для драпировки и изысканную мебель в стиле ар деко. По воспоминаниям Ричарда Ллуэллина, в зале установили великое множество пальм в кадках и рояль фирмы «Бёзендорф». А чуть позже, в 1927 году, в доме соорудили лифт. Кроме того, в дальнем конце участка построили бассейн и раздевалки вдоль южной его стороны, чтобы гостям, желающим переодеться и принять душ, не приходилось возвращаться в дом.

Все это – новые друзья, вечеринки, переоборудование дома – шокировало наиболее консервативно настроенных родственников, но тот факт, что уже через год после смерти Мэри-Бет Стелла напрочь отказалась от общесемейных собраний, восстановил против нее буквально всех.

После 1926 года все попытки Кортланда убедить Стеллу в необходимости соблюдать давнюю традицию оказались тщетными. Сам он вместе со своим сыном Пирсом время от времени бывал на пирушках и балах – впрочем, называть их можно по-разному – в доме на Первой улице. Однако остальные члены семейного клана не удостаивали их своим присутствием и упорно игнорировали посланные им приглашения.

Сплетен и разговоров о бале, данном Стеллой в дни празднования Марди-Гра в 1927 году, хватило жителям Нового Орлеана на полгода. Приглашенные на этот бал принадлежали к самым разным слоям общества. Особняк на Первой улице сиял огнями, контрабандное шампанское в изобилии подавалось всем желающим, а на боковой террасе расположился джаз-оркестр. (Эта терраса оставалась открытой еще многие годы – ее затянули сеткой, лишь когда заболела и превратилась в беспомощного инвалида Дейрдре Мэйфейр.) Многие гости плавали в бассейне нагишом, и к утру, как впоследствии говорили ошеломленные соседи, бал превратился в настоящую оргию. Те родственники, которых исключили из списка приглашенных, пришли в ярость и, по словам Ирвина Дандрича, потребовали у Карлотты объяснений, хотя все было ясно и так: Стелла не желала видеть на своем празднике мрачные физиономии Мэйфейров и слышать от них слова осуждения.

Прислуга в доме сбилась с ног, а впоследствии сплетничала, что Карлотта Мэйфейр была буквально вне себя от царившего вокруг шума и чрезмерной продолжительности пиршества, не говоря уже о том, что оно обошлось весьма и весьма недешево. Незадолго до полуночи она вообще покинула дом, забрав с собой крошку Анту и маленькую Нэнси (приемного ребенка), и вернулась лишь на следующий день после ленча.

В ту ночь произошла первая публичная ссора между Карлоттой и Стеллой, однако вскоре стало известно, что они помирились. Посредником между сестрами выступил Лайонел, и Стелла пообещала больше времени проводить дома с дочерью, сократить расходы на развлечения и вести себя по возможности тише. Похоже, больше всего Карлотту волновали именно деньги – она считала, что бассейн, доверху наполненный шампанским, слишком уж дорогое и «греховное» удовольствие.

(Интересно отметить, что состояние Стеллы в то время оценивалось в сотни миллионов долларов. Карлотта лично управляла вверенными ее попечению четырьмя баснословно большими суммами, вложенными в различные фонды. Возможно, именно это чрезмерное богатство и вызывало ее раздражение в первую очередь. Таково, во всяком случае, мнение многих.)

Позднее в тот же год произошло несколько событий весьма таинственного характера – они стали первыми в цепи подобных. Семейное предание гласит, что Стелла собрала вместе кое-кого из членов семьи, пообещав им «интересный вечер». Темой для обсуждения должны были послужить некоторые факты семейной истории и уникальные «экстрасенсорные способности», присущие избранным членам клана Мэйфейров. По одним свидетельствам, в доме на Первой улице состоялся спиритический сеанс, по другим – дело не обошлось без магии и колдовства.

(Слуги в особняке шептались между собой, пересказывая друг другу слухи о том, что Стелла хорошо знакома с ритуалами вуду. Слухи эти имели под собой основание: Стелла и сама говорила кое-кому из друзей, что знает все колдовские обряды, что у нее много знакомых среди цветного населения квартала и что эти знакомые обучили ее всему, что необходимо.)

Стоит ли упоминать, что большинство из приглашенных Стеллой родственников так и не поняли, с какой целью было устроено это сборище, не говоря уже о том, что никто из них не принял всерьез ее болтовню о колдовстве. Более того, они восприняли все это как насмешку и издевательство над собой.

Организованная Стеллой встреча имела и другие последствия: все семейство было взбудоражено и неприятно удивлено тем, что Стелле вздумалось вдруг копаться в генеалогии и выискивать родственников, которых вот уже много лет никто не видел и не слышал, в то время как ей даже не пришло в голову вспомнить о тех, кто хорошо знал и любил Мэри-Бет. Двери особняка на Первой улице испокон веков были открыты для всех, однако теперь Стелла брала на себя смелость выбирать и принимать решение, кого пускать в дом, а кого нет. Мало того, она не удосуживалась хотя бы присутствовать на выпускных церемониях своих молодых родственников и не утруждала себя поздравлениями и выбором подарков по случаю Рождества или бракосочетания кого-то из них. «В общем, вела она себя как… ну-у… как вы сами знаете кто».

Все в один голос утверждали, что Лайонел был полностью согласен с остальными Мэйфейрами и тоже осуждал поведение Стеллы. Он считал семейные встречи чрезвычайно важными для укрепления внутриклановых связей и, по свидетельству одного из потомков, горько сетовал в разговоре с дядей Баркли на то, что после смерти матери все пошло наперекосяк и едва ли удастся когда-нибудь исправить положение.

Несмотря на обилие сплетен, нам, к сожалению, так и не удалось выяснить досконально, кто именно участвовал в пресловутом тайном сборище. Точно известно лишь о присутствии там Лайонела и Кортланда с сыном. (Пирсу тогда едва исполнилось семнадцать, он учился в колледже иезуитов и уже успел поступить в Гарвард.)

Согласно сохранившимся в семье сведениям, сборище продолжалось всю ночь, однако Лайонел покинул его раньше времени, заявив, что все происходящее «отвратительно». Те, кто был там, но не пожелал поведать о том, что же происходило на самом деле, подверглись суровой родственной критике. Если верить Дандричу, общество пребывало в убеждении, что все это не более чем очередное развлечение Стеллы, вознамерившейся «поиграть в черную магию».

Таких собраний состоялось еще несколько, однако все они были окутаны глубочайшей тайной, а их участники торжественно клялись, что никому и никогда не обмолвятся ни словом о том, что там происходило.

Ходили слухи, будто Карлотта Мэйфейр неоднократно обсуждала с Кортландом возникшие в семье проблемы, и в первую очередь тревожившие ее таинственные сборища. Она хотела даже увезти куда-нибудь подальше от дома малышек – Анту и Нэнси. Однако, «по общему мнению», Стелла никогда не согласится отправить Анту в пансион.

Тем временем Лайонел без конца ссорился со Стеллой. Однажды в офисе некоего частного детектива, собиравшего сведения о семействе, раздался телефонный звонок. Человек, не пожелавший назвать свое имя, сообщил, что в одном из ресторанов, расположенных в центре города, между Лайонелом и Стеллой разразился шумный скандал, в результате которого Лайонел в бешенстве вылетел из зала.

Несколько подобных ситуаций описал и Дандрич. Что же послужило причиной столь явного ухудшения взаимоотношений между братом и сестрой? Неужели появился «кто-то третий»?

Наш агент попытался прояснить ситуацию и узнал, что, оказывается, соседям давно уже известна истинная подоплека этой распри: все дело было в судьбе маленькой Анты. Стелла грозилась уехать с дочерью в Европу и умоляла Лайонела сопровождать их, в то время как Карлотта категорически запрещала ему делать это.

Лайонел, в свою очередь, начал посещать мессу в соборе Святого Людовика, причем не один, а в сопровождении одной из дальних родственниц – внучатой племянницы Сюзетты Мэйфейр по имени Клэр, которая вместе со своей семьей жила в шикарном особняке на Эспланейд-авеню – потомки этой семьи владеют им по сию пору. Дандрич сообщал, что появление этой парочки вместе породило множество слухов и домыслов.

О ссорах и скандалах в особняке Мэйфейров в то время толковали практически все соседи – одни слышали, как с грохотом хлопают там двери, до других доносились громкие крики.

Карлотта запретила проводить в доме «колдовские» сборища, а Стелла в ответ велела ей убраться вон из дома.

«После маминой смерти ничто уже не будет как прежде, – твердил Лайонел. – Все начало разваливаться еще тогда, когда умер Джулиен, но без мамы вернуться к старой жизни совершенно невозможно. Карлотта и Стелла не могут существовать под одной крышей – они словно лед и пламень».

Судя по всему, тот факт, что Анта и Нэнси все-таки пошли в школу, – заслуга исключительно Карлотты Мэйфейр. Немногочисленные документы, относящиеся к этому периоду жизни Анты, которые нам удалось раздобыть, свидетельствуют, что именно Карлотта подписала все необходимые для зачисления в школу бумаги, а впоследствии ее несколько раз вызывали туда и просили забрать девочку.

Откровенно говоря, Анта совершенно не вписывалась в распорядок и уклад школьной жизни.

Уже к началу 1928 года ее исключили из школы Святого Альфонса.

Сестра Бриджет-Мэри, которая помнит Анту так же хорошо, как и Стеллу, рассказывает о матери и дочери приблизительно одно и то же. Ее воспоминания о том времени и о более поздних событиях заслуживают полного и подробного пересказа. Вот что я услышал от нее в 1969 году.

– Анту всегда сопровождал какой-то невидимый друг. Она то и дело оборачивалась к нему и подолгу беседовала шепотом, причем вела себя так, будто, кроме них, никого вокруг не было. Конечно, он отвечал на все ее вопросы и подсказывал, если она не выучила урок. Все сестры знали об этом.

Самое ужасное во всей этой истории, что кое-кто из детей видел этого человека своими глазами. Мне было трудно в это поверить, но таких свидетельств оказалось слишком много. Посудите сами: четверо детей почти слово в слово повторяют вам одну и ту же историю и при этом все они очень взволнованы и явно испуганы, равно как и их родители… Что я, по-вашему, должна думать в такой ситуации – верить или не верить?

Как правило, они видели его на школьном дворе. Надо признаться, девочка эта была очень застенчивой и большую часть времени проводила в дальнем конце школьной территории, возле самой кирпичной стены. Отыскав укромное местечко, освещенное проникавшими сквозь листву деревьев лучами солнца, она устраивалась там с какой-нибудь книгой. Однако проходило немного времени, и рядом с ней оказывался вдруг этот незнакомец – «мужчина», как называли его дети. Скажите на милость, как следовало мне воспринимать такое их определение?

Можете себе представить наше удивление, точнее даже шок, когда выяснилось, что странный человек и вправду вполне зрелый мужчина. Поймите меня правильно, ведь мы всегда полагали, что речь идет о таком же ребенке, как и наши воспитанницы. И вдруг узнаем, что это взрослый мужчина, высокий, с темными волосами. Сколько же разговоров было по этому поводу!

Нет, сама я никогда его не видела. Никто из сестер с ним не сталкивался. Видели его только дети. И они рассказали отцу Лафферти. Я тоже поставила отца Лафферти в известность о том, что происходит. Именно он пригласил Карлотту Мэйфейр и настоятельно попросил ее забрать Анту из школы.

Я никогда не обсуждала и не обсуждаю поступки священников. Скажу лишь одно: отец Лафферти не относился к числу тех, кого можно было подкупить щедрыми пожертвованиями на церковные нужды. Вот почему он вызвал Карлотту Мэйфейр и решительно заявил, что она просто обязана избавить школу от присутствия девочки.

Разговаривать на эту тему со Стеллой было бесполезно. Все знали о ее пристрастии к черной магии. Она купила во Французском квартале черные свечи для обрядов вуду. Мало того, вам, наверное, известно, что в свои колдовские занятия она втянула и других Мэйфейров. Да-да, все это правда. Уже много позже мне рассказали, что она отправилась на поиски родственников, обладавших таким же даром колдовства, как она сама, и пригласила их всех в особняк.

Они провели там сеанс, на котором зажигали черные свечи, воскуривали всякие благовония, пели гимны в честь дьявола и призывали предков явиться перед ними. Так, во всяком случае, мне рассказывали. Не помню, от кого именно, но я точно слышала обо всем этом. И знаете, я верю, что все так и было.

Летом 1928 года Пирс Мэйфейр заявил об изменении своих планов на будущее – о том, что вместо Гарварда он отправляется в университет Тулейна, хотя его отец, Кортланд, категорически возражал против такого решения. Дандрич сообщал, что Пирс не пропустил ни одного сборища Стеллы и что ходили упорные слухи о том, что между ними существуют некие отнюдь не платонические отношения. А ведь в ту пору Пирсу не исполнилось еще и восемнадцати.

На исходе 1928 года Карлотта заявила, что Стелла не выполняет свой материнский долг и что следует через суд лишить ее права на дальнейшее воспитание дочери. В беседах с друзьями семьи Кортланд отрицал достоверность подобных слухов, однако все знали, что, как выразился Дандрич, «к этому идет». Если верить молве, Карлотта неоднократно приглашала к себе братьев и требовала, чтобы они ее поддержали.

Стелла и Пирс, несмотря ни на что, сутками не расставались, повсюду появлялись вместе и часто брали с собой маленькую Анту. Стелла буквально завалила дочь подарками – куклами и разными игрушками, а по утрам водила ее завтракать в самые дорогие отели Французского квартала. Когда Стелла отправилась на Декейтер-стрит, чтобы приобрести дом, который она планировала переоборудовать и устроить там нечто вроде собственного салона, ее сопровождал Пирс.

«Пусть Дорогуша Милли и Белл вместе с Карлоттой забирают себе особняк», – заявила Стелла агенту по недвижимости. Пирс только смеялся – он готов был смеяться над всем, что бы ни сказала Стелла. Анта, худенькое семилетнее создание с фарфоровой кожей и кротким взглядом голубых глаз, стояла рядом, крепко прижимая к себе огромного плюшевого медведя. Чуть позже они все вместе отправились на ленч, прихватив с собой и агента, который впоследствии рассказал об этом Дандричу, от себя добавив: «Поверьте, это очаровательная, просто восхитительная женщина. Мне кажется, что все они там, в этом доме, чересчур суровы по отношению к ней».

Что же до Нэнси Мэйфейр, пухленькой, вечно унылой малышки, которую с рождения удочерила Мэри-Бет и которую она неизменно представляла всем как сестру Анты, то Стелла вообще не обращала на нее внимания, словно не замечала ее присутствия. Кто-то из потомков, горько усмехнувшись, заметил, что для Стеллы Нэнси представляла не больший интерес, чем «любое домашнее животное». Справедливости ради следует, однако, сказать, что Стелла ни разу не обидела Нэнси и была щедра по отношению к ней, в изобилии покупая для девочки горы одежды и игрушек. Тем не менее та никак не проявляла свою благодарность и оставалась очень замкнутым и угрюмым ребенком.

Карлотта исправно водила малышек к воскресной мессе, и только благодаря ей Нэнси в конце концов поступила в весьма привилегированное учебное заведение – школу при монастыре Святого Сердца.

В 1928 году Карлотта предприняла шокировавшую всех попытку оформить официальное опекунство над Антой – конечно же, чтобы иметь возможность отправить девочку в какую-нибудь школу подальше от дома. Были заполнены и подписаны необходимые для этого бумаги.

Даже Кортланд, всегда принимавший сторону Карлотты, пришел в ужас от ее поступка и заявил, что на этот раз она зашла слишком далеко и что, если она немедленно не откажется от своей безумной идеи, он решительно выступит против и не позволит ей выполнить задуманное. Его поддержали Баркли, Гарланд, молодой Шеффилд и другие члены семьи. Все были уверены, что, пока Кортланд жив, никому не удастся поставить Стеллу перед судом и отобрать у нее ребенка.

Лайонел тоже был согласен с Кортландом. По свидетельству современников, он мучительно переживал все происходящее и даже предложил Стелле уехать с ним на время в Европу, оставив Анту на попечении Карлотты.

Кончилось тем, что Карлотта отозвала свой иск об опекунстве.

Однако отношения между нею и потомками Джулиена с тех пор окончательно испортились, начались споры из-за денег, которые продолжаются и по сей день.

В 1927 году Карлотта убедила Стеллу подписать доверенность, согласно которой Карлотта получала право действовать от имени сестры в решении некоторых вопросов, не слишком интересовавших последнюю.

И вот теперь Карлотта решила воспользоваться этим правом, чтобы добиться коренных изменений в правилах наследования огромного состояния Мэйфейров, которым с момента смерти Мэри-Бет единолично распоряжался Кортланд.

Семейное предание, равно как и светские сплетни того времени, судя по воспоминаниям современников, сходятся в одном: братья Мэйфейр – Кортланд, Гарланд и Баркли, а позднее Пирс, Шеффилд и другие – отказались признать законность этого документа. Они не пожелали выполнить требование Карлотты об аннулировании весьма выгодных инвестиционных договоров, вот уже много лет приносивших огромную прибыль и позволявших многократно умножать и без того немалое состояние рода Мэйфейров. Более того, они заставили Стеллу появиться наконец в офисе, дабы отозвать доверенность и подтвердить их безоговорочное право распоряжаться всем состоянием.

Тем не менее бесконечные распри и перепалки между братьями и Карлоттой не прекращаются до сих пор. Такое впечатление, что после истории с неудачной попыткой оформления опеки Карлотта утратила всякое доверие к братьям и даже перестала испытывать к ним какие-либо добрые родственные чувства. Она требует от них регулярных и самых подробных отчетов обо всем, что они делают, и постоянно угрожает, что в случае отказа в предоставлении детальной информации немедленно подаст на них в суд (когда-то она говорила, что действует от имени Стеллы, затем – Анты, а позднее и по сей день – от имени Дейрдре).

Подобное недоверие обескураживало и больно ранило братьев. К1928 году они сумели заработать огромные суммы денег, в первую очередь для Стеллы, хотя, конечно, с ее благосостоянием всегда было тесно связано и их собственное. А потому столь странное отношение к их усилиям со стороны Карлотты казалось им непонятным и необъяснимым, однако, несмотря ни на что, они на протяжении многих и многих лет выполняли все ее требования.

Они терпеливо вновь и вновь старались объяснить, чем именно занимаются, в то время как Карлотта, конечно же, задавала все больше и больше вопросов, требовала все более подробных ответов, выискивала все новые и новые темы для проверки, все чаще требовала встреч с братьями, без конца звонила им с завуалированными, но при этом вполне явными угрозами.

Надо отметить, что любому клерку, когда-либо работавшему на «Мэйфейр и Мэйфейр», эта «игра» была вполне понятна, однако сыновья Джулиена по-прежнему переживали и горько сокрушались по поводу создавшегося положения дел и, казалось, не видели его истинной подоплеки.

С большой неохотой и, конечно же, против своей воли они в конце концов покинули особняк на Первой улице, в котором когда-то родились.

На самом деле изгнание произошло еще в 1928 году, однако сами они тогда этого еще не поняли и даже представить себе не могли, что такое возможно. Однако, когда через двадцать пять лет Пирс и Кортланд Мэйфейры попросили разрешения осмотреть кое-какие вещи Джулиена, хранившиеся в мансарде, их не пустили даже на порог.

Кортланду и в голову не приходило, что битва за малышку Анту оказалась последней, в которой ему удалось победить Карлотту.

Между тем осенью 1928 года Пирс практически постоянно жил на Первой улице, а к весне 1929-го сделался верным и неизменным спутником Стеллы, ее «личным секретарем, шофером, мальчиком для битья и подушкой для слез». Кортланд был крайне недоволен, однако в конце концов махнул на это рукой и смирился. Друзьям и знакомым он говорил, что Пирс «хороший мальчик» и что рано или поздно он устанет от всего этого и, как все другие юноши, уедет учиться на восток.

Случилось так, что Пирс не получил возможности устать от Стеллы. Однако мы в своем повествовании вплотную подошли к 1929 году и должны прервать рассказ, дабы сделать небольшое отступление и поведать о весьма загадочной истории, случившейся летом этого года со Стюартом Таунсендом – нашим соратником по Таламаске, страстно желавшим поближе познакомиться со Стеллой.