Эдна О'Брайен Деревенские девчонки

Глава первая

Я внезапно проснулась и резко села в кровати. Так легко я просыпаюсь только в тех случаях, когда что-то подспудно тревожит меня, и в первые мгновения я даже не сообразила, почему моё сердце бьётся чаще, чем обычно. Потом я вспомнила. Обычная история. Он опять не пришёл домой.

Перед тем как встать, я на секунду помедлила, сидя на краю постели и поглаживая рукой накидку на кровать. Накануне вечером мама и я забыли сложить её. Я медленно опустила ноги на пол, и холодный линолеум обжёг ступни. Пальцы ног инстинктивно поджались. У меня есть домашние тапочки, но мама велит мне надевать их только тогда, когда к нам в гости приходят мои тетки и их дети; есть у нас и прикроватные коврики, но они обычно хранятся в шкафу и достаются только тогда, когда летом из Дублина приезжает погостить кто-нибудь из родни.

Я натянула на ноги носки.

Из кухни тянуло запахом жарящегося бекона, но этот запах меня сегодня не радовал.

Потом я подошла к окну и подняла шторы. Они взлетели вверх совершенно неожиданно, а их шнуры перепутались. Мне повезло, что в этот момент мама была внизу, она каждый раз выговаривает мне, что шторы надо поднимать правильно, аккуратно.

Солнце ещё не встало, и лужайка перед домом была усыпана маргаритками, которые еще не раскрыли свои лепестки. Все вокруг покрывала роса. Трава под моим окном, изгородь вокруг двора, ржавая проволока поверх изгороди и большое поле поодаль – всё это было затянуто нежным движущимся туманом. В тумане купались листья деревьев, а сами деревья выглядели какими-то ненастоящими, словно во сне. В россыпях незабудок рядом с изгородью стояло несколько лужиц воды, поблёскивавшей, как серебро. Их не тревожило ни единое дуновение ветерка. Вдали над голубыми горами поднималась дымка. День должен был быть жарким.

Увидев меня в окне, из-под изгороди вылез Бычий Глаз, отряхнулся от росы и лениво посмотрел на меня. Он помогал нам пасти овец, и я прозвала его Бычьим Глазом, потому что его глаза были пестрыми, белыми с чёрным, как леденцы в банках. Обычно он проводил ночь в своей конуре из торфа, но вчера вечером остался спать в кроличьей норе под изгородью. Он всегда спал там в отсутствие отца, чтобы быть начеку. Без всяких вопросов мне стало ясно, что отец ещё не возвращался.

И тут же снизу меня окрикнул Хикки. В этот момент я стягивала через голову ночную сорочку и сначала даже не услышала его.

– Что? Что ты сказал? – спросила я, выглядывая на лестницу, обмотав вокруг себя постельное покрывало.

– Боже мой, да я уже охрип, повторяя одно и то же. – Он поднял голову и спросил: – Тебе как сварить яйцо на завтрак: всмятку или вкрутую?

– Спроси меня повежливее, Хикки, и обратись, как положено.

– Конечно, конечно, дорогая. Моя милая, какое вы желаете яйцо: всмятку или вкрутую?

– Вкрутую, Хикки.

– Я припас тут для тебя великолепные яички, которые снесла молодка-несушка, – сказал он и вернулся в кухню, хлопнув при этом дверью. Маме никак не удаётся приучить его мягко закрывать дверь. Он наш наемный работник, и я люблю его. Чтобы доказать это, я вслух произнесла эти слова, обращаясь к иконе Богоматери, холодно смотрящей на меня из-под застеклённой рамки.

– Я люблю Хикки, – повторила я. Икона ничего не ответила. Меня всегда удивляло, что она так молчалива. Лишь однажды она разговорилась, но то, что она сказала мне, – наша с ней тайна. Это случилось однажды, когда я ночью встала из постели, чтобы прочитать искупительную молитву. Я вставала тогда шесть или семь раз за ночь, чтобы наказать самоё себя. Я очень боялась ада.

«Да, я люблю Хикки», – подумала я; но, разумеется, это значило лишь то, что он мне нравится. Когда мне было шесть или семь лет, я часто говорила, что выйду за него замуж. Я говорила всем и каждому, даже церковному священнику, обучавшему меня катехизису, что мы с Хикки будем жить в курятнике, что у нас там будут бесплатные яйца, бесплатное молоко, а овощи нам будет приносить мама. Но теперь я гораздо меньше говорила о замужестве. Одной из причин было то, что он никогда не мылся, лишь по вечерам плескал себе в лицо дождевой водой, на ходу наклоняясь над бочкой. Его зубы позеленели, а ложась спать, он выплёскивал за окно содержимое ночного горшка, который держал под кроватью. Мама бранила его за это. Она обычно лежала по вечерам без сна, поджидая, когда он придёт домой, и слушая, как он поднимает окно, чтобы выплеснуть содержимое горшка на плиты, которыми был вымощен двор.

– Он же так наверняка сожжет всю траву под окном, – обычно говорила она.

Порой ночью, когда она бывала особенно не в духе, она поднималась по лестнице в одной ночной сорочке и стучала к нему в дверь, спрашивая, почему он не справляет нужду на дворе. Но Хикки никогда не отвечал ей, прикидываясь спящим.

Я быстро оделась и, наклонившись за башмаками, заметила под кроватью пух, пыль и куриные перья. Но у меня не было настроения прибирать сейчас комнату, поэтому я быстро набросила накидку на кровать и вышла из комнаты.

Площадка перед комнатой, как всегда, не была освещена. Окна с потемневшими стёклами почти не пропускали света, впечатление было такое, словно в доме кто-то умер.

– Яйца переварятся, – крикнул из кухни Хикки.

– Уже иду, – ответила я.

Мне надо было умыться. В ванной стоял холод – ею никто не пользовался. Она выглядела абсолютно заброшенной – с заржавевшей раковиной, совершенно нетронутым куском розоватого мыла и негнущимся белым полотенцем, которое выглядело так словно всю ночь провисело на морозе.

Я решила не утруждать себя и лишь налила в туалетный бачок ведро воды. Смыв не работал, и мы месяцами ждали мастера, который бы его наладил. Мне стало очень стыдно, когда Бэйба, моя школьная подруга, заглянула сюда и обреченно произнесла: «По-прежнему не работает?» Все вещи в нашем доме либо сломаны, либо ими вообще не пользовались. Мама держала наверху в гардеробе несколько пачек прищепок и несколько мотков новой верёвки; она говорила, что если пустить их в дело, то их либо сломают, либо украдут.

Комната моего отца располагалась как раз напротив ванной. Его поношенная одежда была небрежно брошена на кресло. Комната была пуста, но я словно слышала, как хрустят его колени. Они всегда хрустели, когда он ложился и вставал с кровати. Хикки снова позвал меня.

Мама сидела у шкафа с посудой, жуя кусок сухого хлеба. Её голубые глаза заплыли и глядели устало. Она ночью не спала. Её взгляд был устремлён куда-то вдаль, словно она могла видеть там свою судьбу и своё будущее.

Хикки кивнул мне. Он завтракал яичницей из трёх яиц и нескольких кусков домашнего бекона. При этом он макал свой хлеб в распущенные желтки и потом обсасывал его.

– Ты спала? – спросила я маму.

– Нет. Ты всегда сосёшь на ночь что-нибудь сладкое, а я боюсь, что ты задохнёшься, если вдруг проглотишь целиком, так что я должна быть всегда начеку.

Мы всегда держали под подушкой сладости и плитки шоколада, и я привыкла сосать на ночь фруктовые леденцы. Бедная мама, она всегда тревожится. Я думаю, она всю ночь лежала в своей комнате, думая о нём, прислушиваясь, не затрещит ли на дворе мотор его старого автомобиля, не раздадутся ли его шаги по влажной траве, – ждала и кашляла. Она всегда начинает кашлять, когда ложится в постель; поэтому она держит старые тряпки, которые служат ей вместо платка, в мешочке из вельвета, привязанном к ножке её кровати.

Хикки подал мне яйцо. Оно получилось круче, чем всмятку, поэтому он срезал верхушку и положил туда кусочек масла, чтобы вышло пожиже. Это было яйцо, снесённое курицей-молодкой, и оно неплотно сидело в большой фарфоровой рюмке для яиц. Маленькое яйцо в большой рюмке выглядело довольно глупо, но вкус его был превосходен. Чай уже остыл.

– Можно мне нарвать сирени для мисс Мориарти? – спросила я маму.

Мне было стыдно говорить с ней о цветах для моей учительницы, когда она в таком состоянии, но я очень хотела обойти Бэйбу и стать любимицей мисс Мориарти.

– Да, милая, нарви сколько хочешь, – с отсутствующим видом произнесла мама.

Я подошла к ней, обняла за шею и поцеловала. Для меня она самая хорошая мама во всём мире. Я прошептала ей это на ухо, и она крепко прижала меня к себе, словно не хотела никогда отпускать. В этом мире я была для неё всем, абсолютно всем.

– Маменькина дочка, – поддразнил меня Хикки.

Я разжала свои объятия и смущённо отстранилась от мамы. Её мысли гуляли где-то далеко, так что куры оставались пока некормлеными. Кое-кто из них уже пробрался со двора в дом и клевал еду из чашки Бычьего Глаза, стоявшей у задней двери. Я услышала, как Бычий Глаз облаял их, а потом раздался неистовый шум крыльев – куры разбегались от него в разные стороны.

– Сегодня в клубе будет спектакль, миссис. Вам надо сходить развеяться, – сказал Хикки.

– Да, мне надо.

Голос мамы звучал немного саркастически. Хотя она во всём полагалась на Хикки, но порой держалась с ним строго. Она по-прежнему была задумчива. Думала где сейчас он? Привезут ли его домой на «скорой помощи» или на частном автомобиле, который он взял напрокат в Белфасте три дня тому назад и до сих пор не заплатил? Или он вскарабкается, пошатываясь, по каменным ступенькам чёрного хода, размахивая зажатой в руке бутылкой виски? Устроит ли он скандал, будет ли орать на неё или просить прощения? Или ввалится в прихожую в обнимку с каким-нибудь пьянчугой и скажет:

– Познакомься, мать, это мой лучший друг Гарри. Я только что поменял ему тринадцать акров луга на великолепную гончую собаку…

Всё это случалось уже так много раз, что было бы глупо надеяться увидеть его возвращающимся домой трезвым. Когда он три дня тому назад вышел за дверь, при нём было шестьдесят фунтов для уплаты налогов.

– Посолить тебе? – спросил Хикки, держа в пальцах щепотку соли и протягивая руку к моей тарелке.

– Нет, Хикки, не надо, – ответила я, решив сегодня есть без соли. Из чистой прихоти. Мне казалось, что есть без соли и сахара выглядит очень по-взрослому.

– Что мне сегодня делать, мадам? – спросил Хикки у мамы и воспользовался её молчанием, чтобы обильно намазать свой кусок хлеба маслом с обеих сторон.

Мама не то чтобы скупится на еду, но Хикки стало так разносить, что он порой не может делать свою работу.

– Ступай пасти скотину на болото, пожалуй, – ответила, подумав, она. – Там теперь вполне можно пройти, а такого хорошего дня может больше и не выдаться.

– Может, ему не надо бы так далеко уходить, – сказала я.

Мне бывает куда спокойнее, когда к возвращению папы Хикки держится где-то поблизости.

– Да он может не прийти ещё месяц, – вздохнула мама.

Её вздохи разрывали мне сердце. Хикки взял с подоконника свой картуз и пошёл выпускать коров.

– Я должна покормить кур, – вспомнила мама и взяла с приступки печи чугунок с зерном, которое парилось там всю ночь на медленном огне.

Она понесла еду для кур к сыроварне, а я стала собирать себе завтрак в школу. Прежде всего я взболтала бутылку с рыбьим жиром, чтобы казалось, что я отлила из неё порцию. Затем я поставила её обратно на полку шкафа, где стоял парадный сервиз. Это был свадебный подарок, и его никогда не ставили на стол, чтобы не разбить. За сервизом пылились счета. Сотни счетов. Отец никогда не давал себе труда платить по ним, он просто засовывал очередной счёт за тарелки и тут же забывал про него.

Я вышла во двор, чтобы нарвать сирени. Остановившись на каменных ступенях, я обвела взглядом дальние поля и, как всегда, ощутила чувство свободы и радости, глядя на рощицы деревьев и каменные дома наших соседей, живших поодаль от нас, на зеленеющие поля. Сразу же за забором рос конский каштан, а под ним располагалась целая россыпь колокольчиков, высоких и очень синих; большая поляна небесно-голубых цветов, теснившихся среди валунов из песчаника. Ветер тут же стал играть подолом моего платья, на ветках каштана мягко шелестели листья.

– Захвати в школу кусок пирога и печений, – сказала мама.

Она постоянно балует меня, давая что-нибудь вкусненькое. Сейчас она смешивала в большой кастрюле распаренное пшено и вареную картошку, опустив голову и роняя слёзы в корм для кур.

– Да, такова жизнь, кто-то работает, а другие тратят, – бормотала она, идя по двору с кастрюлей. Самые храбрые куры взлетали до края кастрюли и пытались клевать корм. Под тяжестью ноши её правое плечо опустилось ниже левого. Тяжёлый труд пригнул её к земле; она изо всех сил пыталась поддерживать на плаву нашу ферму, а по вечерам делала абажуры и экраны для каминов, чтобы в доме было уютно.

Над моей головой пронеслась стая диких гусей; они, гогоча, летели над нашим домом, направляясь к рощице ильмов. Эти ильмы были излюбленным местом коров, собиравшихся здесь в летний зной, чтобы отдохнуть на холодке, но мухи доставали их и тут. В детстве я часто играла в этой рощице в «магазин», устроенный из картонных коробок, и продавала в нём осколки фарфоровых плошек. Порой ко мне заглядывала сюда и Бэйба, чтобы поделиться каким-нибудь секретом; а однажды здесь мы даже спустили трусики и щекотали друг друга. Это была наша самая страшная тайна. Иногда Бэйба грозилась выдать её, и мне приходилось задабривать её новой ленточкой для кос или шёлковым носовым платком.

– Не грусти, милая, – бросил мне Хикки, выходя из дому с четырьмя вёдрами молока для телят.

– О чём ты думаешь, Хикки, когда тебе думается?

– Думать – совершенно чепуховое занятие, – ответил он.

Привязанные у ворот телята уже заметили его и мычали, а когда он приблизился к ним, то каждый из них поспешил затолкать морду в ведро и начать пить. Белолобая тёлочка с громадными фиолетовыми глазами пила быстрее других и, покончив со своей порцией, попыталась дотянуться и до чужого ведра.

– Она объестся, – заметила я.

– Бедное создание, сколько ни корми, она всегда голодная.

– Я собираюсь стать монахиней, когда вырасту; вот о чём я думаю.

– А для меня ты и так монахиня. С парнями не водишься.

Мне стало немного не по себе, и я пошла к сиреневому кусту за домом. Цементная плита у основания дома позеленела и была скользкой. На неё иногда выливалась вода из переполнявшейся бочки для дождевой воды, а ещё она приходилась прямо под окном, из которого Хикки каждый вечер выплескивал содержимое своего горшка.

Стоило мне сделать несколько шагов по траве, как мои сандалии тут же промокли.

– Выбирай дорогу, – сказала мама, возвращаясь в дом с пустой кастрюлей в одной руке и несколькими яйцами в другой. Мама знает все ещё до того, как это сделано.

Сирень тоже была мокрой. Крупные капли росы, похожие на перезревшую смородину, сыпались в траву, когда я ломала ветви. Возвращаясь в дом, я несла ветки сирени, как охапку дров.

– Не заходи в дом, пути не будет, – бросила мне мама, и я остановилась на крыльце.

Она принесла старую газету и завернула в неё букет, чтобы моя одежда не намокла, Потом она вынесла мою куртку, перчатки и шляпку.

– Тепло, может, не стоит, – запротестовала я. Но она мягко настояла, снова напомнив мне, что у меня слабые лёгкие. Мне пришлось надеть куртку и шляпку и взять портфель, в котором, кроме книг, лежали кусок пирога и бутылка из-под лимонада, наполненная молоком.

Полная тревоги, я отправилась в школу. Я боялась встретить его по пути, боялась и того, что он может прийти домой и убить маму.

– Ты зайдёшь за мной? – спросила я.

– Да, милая, только накормлю Хикки обедом, приберусь и пойду по дороге тебе навстречу.

– Точно? – переспросила я.

У меня в глазах стояли слёзы. Я всегда боялась того, что моя мама умрет, когда я буду в школе.

– Не плачь, милая. А теперь иди. Съешь на завтрак пирог, а из школы я тебя встречу.

Она поправила шляпку у меня на голове и поцеловала меня три или четыре раза. Потом она стояла на плите и смотрела мне вслед. Она махала мне рукой. В своем коричневом платье она выглядела очень печально, особенно когда я отошла уже далеко и её фигурка трогательно уменьшилась. Она напомнила мне воробья, сидящего на снегу, маленького и нахохлившегося. Трудно было представить, что она в прекрасный солнечный день шла под венец в белом платье и кокетливой шляпке, а её глаза сияли от счастья, как теперь они были полны слёз.

Хикки гнал коров на дальнее пастбище, и я окликнула его. Он шёл передо мной, брюки на его ногах были заправлены в толстые шерстяные носки, картуз на голове надет задом наперёд, так что козырёк сидел на затылке. Походка его очень напоминала клоунскую. Я бы везде узнала его по походке.

– Что это за птица? – спросила я его.

На ветке конского каштана сидела птица и что-то напевала, в её голосе мне слышалось: «Послушай меня. Послушай меня».

– Чёрный дрозд, – ответил он.

– Вовсе нет. Я же вижу, что она коричневая.

– Пусть так, моя хорошая. Считай, что это коричневый дрозд. У меня хватает дел, мне некогда расспрашивать всяких там птиц, как их зовут, сколько им лет, какое у них хобби, какую еду они любят и прочую чепуху. Я же работаю. Всю эту ферму я тяну на своих плечах.

Совершенная правда, что Хикки работает как вол, но всех дел он переделать не может, и вся наша ферма площадью 400 акров постепенно приходит в упадок.

– Не путайся у меня под ногами, а то придётся тебя отшлёпать.

– Прекрати, Хикки. – Мне уже исполнилось четырнадцать лет, и я не могла позволить ему вести себя со мной как с несмышлёнышем.

– Тогда поцелуй меня, – предложил он мне, глядя на меня ласковым взглядом больших серых глаз.

Я отскочила в сторону, пожав плечами. Я не целовала его уже два года, с того самого дня, как мама дала мне плитку сливочной помадки и велела мне поцеловать его десять раз. Отец был тогда в больнице, приходя в себя после очередного запоя, и это был один из тех редких моментов, когда мама выглядела счастливой. Прошла лишь пара недель, как он кончил пить, и она могла позволить себе немного отдохнуть до тех времён, когда надо будет начинать снова беспокоиться о его новом загуле. Она сидела на ступеньках чёрного хода, а я, стоя перед ней, держала на вытянутых вперед руках моток пряжи, которую она сматывала в клубок. Хикки только что вернулся с ярмарки и подошёл к ней сказать, сколько он выручил за тёлку, а после этого рассказа она велела мне поцеловать его десять раз за плитку сливочной помадки, которую он привёз для меня.

Я побежала через луг, боясь того, что отец мог появиться в любую минуту.

Лугом это место называлось потому, что здесь когда-то давно на самом деле был луг, ещё тогда, когда тут стоял большой дом; но Таны сожгли его, а мой отец, не в пример своим предкам, не любил землю, так что наша ферма с той поры начала приходить в упадок.

Я пересекла заросшую шиповником нижнюю часть луга. Тропинка вела к плетёным воротам.

Здесь всё заросло шиповником, молодыми побегами папоротника и колючим чертополохом. Земля под ними была усыпана множеством цветов. Маленькие брызги голубого, белого и фиолетового цветов – маленькие чудеса, рассыпанные по земле. Какими загадочными были они, скрытые под кустами шиповника и листьями папоротника!

Я переложила букет сирени из одной руки в другую и вышла на дорогу. Здесь меня поджидал Джек Холланд. Когда я увидела его, прислонившегося к стене, я было бросилась прочь. В первый момент мне показалось, что это мой отец. Они одного роста и оба носят на голове не кепки, а шляпы.

– А, Кэтлин, это ты, – приветствовал он меня и придержал дверцу, когда я боком протискивалась сквозь калитку. Эта дверь лишь немного приоткрывалась, так что в образовавшуюся щель приходилось буквально продираться. Потом он набросил крючок и зашагал рядом со мной по тропинке.

– Как дела, Кэтлин? Мама не болеет? Когда твой отец исчезает, это сразу заметно. А Хикки я уже сегодня видел возле сыроварни.

Я сказала ему, что у нас всё в порядке, памятуя мамины слова: «Если ты плачешь, делай это в одиночку».