"У шатров Кидарских" - читать интересную книгу автора (Янг Роберт Франклин)

Роберт Янг У шатров Кидарских

Истклиф шел по реке три дня, прежде чем изначально далекие берега начали сколько-нибудь заметно сходиться. Но даже тогда он не мог быть уверен, сужается ли это река или же глаза обманывают его. Ему требовалось явное доказательство того, что катер движется вверх реке, а не просто стоит на месте, едва перебарывая течение, а если человеку что-то нужно, это зачастую оказывает влияние на то, что он видит - или на то, что он думает, что видит, - в особенности когда он умирает.

Бывали моменты, когда Истклиф думал о реке как об озере. Иллюзия подкреплялась незаметностью течения, которое, по логике, было самым сильным посредине реки. Истклиф автоматически старался держаться середины, с тем чтобы находиться как можно дальше от лесистых берегов и редких деревушек эбонисов. Стремление остаться в одиночестве по большей части происходило от его натуры, но была тому также и чисто практическая причина. Хотя экваториальный район Серебряного Доллара нельзя было назвать совершенно примитивным диким краем, часть буша, через который протекала река и на южной границе которого располагалось поместье и плантации Истклифа, располагалась на так называемой "неисследованной территории"; несмотря на Совет Чирургов, управляющий здесь с одобрения церковного правительства, - сильный властный орган, повиноваться которому присягнуло все чернобушье, - в действительности этих типов лишь с натяжкой можно было считать цивилизованными.

Долгие и жаркие дни Истклиф коротал за чтением книг и размышлениями, вспоминая о том о сем, нацепив на нос темные очки, чтобы защитить от блеска реки ставшие очень чувствительными глаза. По вечерам он забрасывал чтение, сидел на носу, различимый во тьме только по тлеющему кончику сигареты, которые курил беспрерывно, слушая как урчит двигатель катера и тихо плещется за кормой вода, и глядел на колышущиеся на воде созвездия. Постепенно он находил все больше удовольствия в простых обычных вещах, природных явлениях - в симметричной зубчатости листвы, в робком розовом отблеске, предшествующем ранним утром первым рассветным лучам, в серой туманной дымке, появляющейся каждый вечер и окутывающей далекие берега.

На четвертый вечер, когда катер проходил мимо мыска, слишком незначительного, чтобы ради его огибания прикасаться к клавишам управления, из расступившейся дымки выскользнула местная лодка, дриуф. Четыре чернобуша гребли вырезанными из дерева веслами, а пятый правил грубым деревянным веслом на корме. На носу лодки стояла женщина. Она была высокой и стройной, отличалась прямой, даже чрезмерно, словно застывшей, осанкой своей расы. Ее черные, как ночь, волосы были скрыты под ярким красным шарфом, в правой руке женщина держала небольшой красный же дорожный мешок. Одежду ее составляла юбка-калико по колено и легкая открытая рубашка; ноги обуты в желтые плетенные сандалии.

Она помахала Истклифу, стоящему облокотившись о перила у борта с сигаретой в руке. Он не поднял руку в ответ, но холодно взглянул вниз на дриуф и гребцов-эбонисов, стараясь разобраться в странном дежа вю, которое мгновенно пробудила в нем женщина. Его катер не был быстроходным и мускулистые гребцы без труда удерживали дриуф рядом с бортом, а потом двое из них ухватились за нижний поручень, дугой опоясывающий судно.

- Мне нужно добраться до больницы, - крикнула Истклифу женщина. - Я заплачу сколько нужно.

То, что она знает, куда он направляется, совсем его не удивило. На плантациях Истклифа работали чернобуши со всей окрестности, а может, и с других частей Эбонона, наверняка имеющие родственников в "ежевичных ветвях", соединяющих все деревушки, все байяу, каждую ферму на здешней территории. Стоило лишь Истклифу, его больной матери, его сестре и шурину чихнуть, и каждый чернобуш в округе знал об этом не более чем через час. Хотя женщина знала, что он направляется в больницу, но наверняка не знала, по какой причине. И чирурги, и буш-знахари - все они были связаны подобием клятвы Гиппократа, и не стоило сомневаться, что буш-знахарь, у которого консультировался Истклиф и который, в итоге, поставил ему диагноз и связался по радио с больницей, даже не помышлял о том, чтобы кому-то что-то рассказать о своем пациенте.

- Я заплачу сколько нужно, - снова крикнула ему женщина, после того как Истклиф ничего ей не ответил. - И не буду мешаться под ногами.

Она отлично говорила по-английски. Многие чернобуши так и не смогли выучить язык, он для них оказался слишком сложным. У женщины были высокие широкие скулы, ширину которых подчеркивала худоба щек. Она была почти худой, и черничного оттенка кожа казалась едва ли не прозрачной.

- У меня нет каюты для пассажира, - ответил Истклиф.

- Я буду благодарна, если вы позволите мне спать на палубе.

Он вздохнул. Перспектива того, что его одиночество будет нарушено чернобушкой, отозвалась в нем раздражением. Но он не мог позволить себе оскорбить уважаемую представительницу расы, исправно поставляющей рабочих и слуг для Империи Истклифа, без которых эта Империя быстро бы зачахла и умерла.

- Хорошо, - ответил он. - Можешь подняться на борт.

Она бросила ему свой красный мешок, и он поймал его и положил на палубу. Потом, изо всех сил стараясь скрыть отвращение, протянул вниз руку, взял руку женщины и помог ей подняться на катер и перебраться через перила.

- Спасибо, - поблагодарила она, поправляя юбку. - Меня зовут Сефира.

Дриуф быстро отстал и скрылся за кормой, развернувшись и взяв курс на мыс. Истклиф не потрудился даже пробурчать свое имя; он не сомневался, что она и так его знает. Взяв в руку мешок чернобушки, он отвел ее вниз в единственную каюту, где положил мешок на койку.

- Можешь спать здесь. У меня есть шезлонг, который раскладывается в кровать, и я все равно люблю спать на воздухе.

Тон, которым это было сказано, отвергал возможность возражения. Почти осязаемая аура властности покрывала его, словно мантия. Это была знаменитая властность Истклифа, смесь непререкаемости, настойчивости и авторитета, которыми отличались большинство преуспевающих колонистов и благодаря которым на первый взгляд бесполезная глушь Андромеды IV превратилась в золотую жилу, давшую в конце концов возможность присвоить планете новое имя, под которым она и была теперь всюду известна.

Истклиф достал из стенного шкафа несколько одеял (на реке ночи бывали прохладными), бросил два из них на койку, а одно положил себе на плечо. Потом, чувствуя взгляд Сефиры, неохотно повернулся, чтобы взглянуть на нее. И увидел перед собой ее глаза. Глаза были совершенно черные, непривычные для него, и абсолютно чужие. Это была четырехмерная чернота - никак не иначе, - и на миг ему показалось, что он заглянул в бесконечный космос, и хотя ни одной звезды сейчас видно не было, тысячи их сияли на периферии этих глаз. Но сравнение было недостаточно верным. Космос подразумевал собой абсолютный ноль - ледяной холод и безразличие. Но здесь, перед ним, смешанные с пронзительной Weltschmerz, Мировой Скорбью, и сияющие в ночи его жизни, были сострадание и человеческая доброта того измерения, о существовании которого он не подозревал; и здесь перед ним, также наполовину скрытое в глубокой тьме, было и нечто еще - качество, хорошо известное ему, но которое он не мог узнать.

Пока он стоял так, глядя ей в глаза, еще одна волна дежа вю накатила на него, на этот раз с такой силой, что он едва не пошатнулся. Внезапно он понял причину: эта женщина из буша - чернее черного эбониска, в своей гротескной одежде и с примитивной косметикой и духами - ужасно напоминала ему покойную жену. Это было невозможно; это было отвратительно. Но это было так.

Он в ярости отвернулся.

- Спокойной ночи, - проговорил Истклиф. Потом, вспомнив о худобе ее лица, добавил: - Дверь рядом с каютой - камбуз.

- Спасибо. Утром я приготовлю кофе, когда вы проснетесь.

Теперь каждую ночь приход сна напоминал Истклифу смерть, потому что дела его были так плохи, что он мог попросту не проснуться. Но он привык к смерти; он умирал каждый вечер вот уже несколько недель подряд; и теперь если это и волновало его, лежащего на раскладной кровати на палубе под звездами, так только по причине того, что больница была уже близко. Во время своего плавания вверх по реке у него было время взвесить все за и против слухов о чудодейственной силе чирургов, о сомнениях белых колонистов по поводу способностей чернобушей, и прийти к выводу, что сомнения эти скорее всего происходят от расизма, чем из-за реальных ошибок врачевателей. Произошло это ввиду того, что несмотря на сгущающийся туман собственного скептицизма, он вдруг уверился в возможности, что эта весьма уважаемая лекарша-ведьма, с ее магическими притираниями и бальзамами, вполне вероятно способна добиться того, в чем традиционная медицина оказалась бессильной.

По мере собственного умирания и угасания звезд в его глазах, он видел сон о ярчайшем лете своей жизни и об Анастасии, пронесшейся сквозь эту жизнь подобно порыву освежающего ветра, залетевшего в раскрытое окно каменного дома и нежно освежившего его во сне, принесшего осмысленность в его существование и смягчившего суровость его быта. По утрам она приносила ему апельсиновый сок, когда он, сидя на террасе над патио, глядел на рассветные луга; по вечерам, после того как дневная работа бывала закончена, смешивала для него мартини. И каждый день в полдень готовила ему чай, заваривая его так, как это умела одна она - в меру сладкий и крепкий и золотой, словно солнце.

Когда она впервые появилась на плантации, то смотрела на него с благоговением. Его полное имя было Улисс Истклиф III; он являлся владельцем - точнее, должен был им стать в полной мере после смерти своей матери - ста тысяч акров богатейших земель, отлично удобренных рекой, на которых вызревали за год по четыре урожая зерновых, превращаемых после в муку, составляющую основу жизни Серебряного Доллара. Но то благоговение, с которым она относилась к нему, было ничтожным по сравнению с тем благоговением, которое он испытывал по отношению к ней, знала она об этом или нет. А им можно было восхищаться. Колонисты Эбонона справедливо, хоть и несколько агрессивно, гордились той страной, которую создали так далеко от своего дома, и, памятуя о неравенствах и несправедливостях земного прошлого, навеки провозгласили эту страну оплотом свобод и чистоты демократического общества; но кому, как не Истклифу, было не знать, что на самом деле крылось в умах колонистов, потому что он, Истклиф, был тут королем. И ввиду этого ему не пристало испытывать чувства к прекрасной простолюдинке, стоящей перед ним, а следовало оставаться к ней равнодушным, словно она слеплена из глины.

Но это ему не удалось. Глядя в ее золотисто-карие глаза, замечая при этом, как вьются и шевелятся на ветру темно-рыжие волосы, он вдруг понял, что просто невозможно поверить, что нечто настолько обыденно-земное, как агентство по найму, могло послужить причиной того, что она появилась здесь, в его конторе. Эта девушка только что сошла со склона Олимпа, будучи дочерью какого-то современного Зевса, зачатой им с инопланетной речной русалкой. И она была так молода, так пронзительно молода, что у него разрывалось сердце. Впервые, увидев ее гладкую и безупречную кожу на фоне своих загрубелых рук, он испугался, что в ком-то может появиться отвращение к нему, такому уже далеко не молодому человеку. Но этого не случилось. Не было действительных причин, по которым она могла испытывать к нему неприятные чувства. Ему было немного за сорок, он был силен и строен и в ту пору еще не стал носителем, хозяином, смертельных симптомов болезни Мейскина.

Его страдающая атеросклерозом мать поначалу была шокирована Анастасией. У девушки не было семьи, ее прошлое было неясно. По всему выходило, что у нее не было за душой необходимого, чтобы достойно нести имя Истклифов. Сестра Истклифа поначалу тоже невзлюбила Анастасию, в то время как его шурин был просто губ и дерзок с новым секретарем - до тех пор пока однажды Истклиф не отвел шурина за конюшню, где избил его до полусмерти. Но меньше чем за месяц Анастасия завоевала симпатию их всех; что же касается Истклифа, тот попросту пал к ее ногам, как старый суковатый дуб. В его жизни были женщины, достаточное количество женщин, но до сих пор они были просто любовницами: плантация была его единственной любовью. И только. Через два месяца Анастасия стала его личным секретарем, потом стала его женой, и сумерки его жизни осветились ее солнцем, превратившись в день.

Истклиф проснулся на рассвете. Сефира уже поднялась и занималась делами. Она приготовила на камбузе кофе и, заметив, что он поднялся и встал, принесла ему чашку, смущенно улыбаясь.

- Доброе утро.

Кофе ничем не напоминал по вкусу тот напиток, который он готовил себе сам. И этому он был благодарен. Кофе был крепкий, но ничуть не горький, и молока Сефира добавила в самый раз, чтобы придать цвет.

- Как ты узнала, что я пью без сахара? - спросил он, сидя боком на своей раскладной кровати и установив чашку на колене.

- Вы не похожи на человека, который пьет кофе с сахаром.

- И на кого же я похож?

Она улыбнулась.

- На самого себя.

Первые лучи восходящего солнца, мгновенно и неожиданно залившие речную гладь и превратившие серую палубу катера в золото, унесли глубину и интенсивность ее черноты, подчеркнув неизученную пока еще особенность пигментации кожи расы эбонисов, из-за которой их кожа казалась не совсем черной, а синеватой. Кожа Сефиры блестела, и Истклиф понял, что пока он спал, она искупалась в реке. Ее черные волосы, сейчас не обвязанные лентой, тоже блестели, ниспадая на плечи. Она их недавно расчесала.

Он увидел, как близко здесь сходятся берега: за ночь река сузилась на половину своей прежней ширины, и течение также в два раза ускорилось. Он также знал, что до больницы осталось всего ничего. Буш-знахарь, которая определила его болезнь и организовала для него прием в больнице, объяснила, после того как Истклиф сообщил ей, что собирается идти по реке на лодке:

- Вскоре после того как берега сузятся, река сделает крутой поворот. Больница находится как раз за поворотом. Чирурги уже готовятся встретить вас.

Теперь у него больше не было необходимости следить за рекой, ведь с ним была Сефира, которая подскажет ему нужное место. Ему вдруг пришло в голову, что он так до сих пор и не спросил ее, зачем она направляется в больницу. И решил спросить теперь.

- Я работаю в больнице, - ответила она.

- Понимаю.

- А вы?

Он не видел причин скрывать от нее правду.

- У меня болезнь Мескина. Она не заразна, - быстро добавил он.

- Но не неизлечима.

- Почему ты так говоришь?

- Потому что вы ведете себя, как обреченный человек.

Некоторое время он молча смотрел на нее; потом допил остаток своего кофе и спустился вниз, умыться.

Выйдя снова на палубу, он увидел Сефиру на камбузе.

- Чего бы вам хотелось на завтрак? - спросила она.

- Ничего. Я хочу встретиться со своим чирургом на пустой желудок и с чистым разумом.

- Вы увидите, что она совсем не страшная.

- Часто колонисты обращаются в больницу?

- Вы будете первый.

Он был удивлен.

- В это трудно поверить.

- Ничего удивительного. Человеку, даже если он умирает, трудно заставить себя искать помощи у представителей расы, которую он считает, несмотря на неопровержимые доказательства противоположного, отличающейся от его собственной, и, следовательно, низшей по отношению к нему. Даже вы, первый пациент, без сомнения основываетесь в своих надеждах в первую очередь на силу магии чирургов, а не на уверенности в их медицинских познаниях.

- Но ведь они шаманы, просто лекари!

- Если угодно. Но у этих шаманов есть медицинские степени. Порт Д'Аргент не единственный космический порт на Серебряном Долларе.

- Но они входят в транс. Они...

- К сожалению, с описанием их практики связано много неверных понятий и терминов.

- Но они так сами называют себя, этим эбонисским словом, которым звались испокон веку. И единственное подходящее для этого слово - то, как назывались в средневековье на Земле знахарки, к которым обращались раненные рыцари, тем полуграмотным, но благородным старухам, врачевавшим при помощи Бог знает какой техники и снадобий.

- Эбонисских чирургов нельзя назвать ни полуграмотными, ни благородными. Мне жаль, что для перевода на ваш язык не существует более точного слова.

- Я слышал, - сказал дальше Истклиф, - что они носят маски.

- Вы все увидите сами.

Дежа вю снова накатило на него, и он спешно вышел из камбуза и поднялся на палубу. Теперь берега разделяло не более полумили, и сила течения заметно возросла. Катер катился по течению, переваливаясь неловко, словно беременная буйволиха, и его двигатель, управляемый автопилотом, включался периодически, для того чтобы подправить курс. Истклиф не любил путешествовать по воздуху и выбрал катер, отказавшись от скорости во имя душевного равновесия. Он не слишком торопился в больницу, потому что не верил в то, что снадобья чирургов смогут оказаться против болезни Мескина более сильным оружием, чем самые мощные современные антибиотики, предписанные ему земной медициной посредством его семейного доктора. Он ничего не сказал своей семье, даже о том, что заболел, и, отправившись в больницу, просто сказал, что плывет на рыбалку. Его семейный врач, когда последний раз посещал его, дал ему три месяца. С тех пор прошло десять недель. По всему выходило, что катер окажется его погребальной лодкой.

Река продолжала сужаться, но крутого поворота все не было. Сефира снова поднялась на палубу, и Истклиф мог теперь спросить ее, сколько им еще осталось плыть. Но не сделал этого. Она стояла у правого борта, прислонившись к перилам, и смотрела на берег. Один раз она махнула рукой компании чернобушей, которые шли тесной группой по тропинке вдоль берега. Очевидно, они узнали ее, потому что все как один помахали ей в ответ.

Ближе к полудню она сказала ему:

- Осталось совсем немного.

Подняв голову и взглянув вперед, Истклиф увидел поворот. Но почувствовал стыд, а не облегчение. До сих пор считалось, что болезнь Мескина является эндомическим заболеванием, свойственным только эбонисам, и только считанные единицы колонистов испытали на себе действие этой болезни. У всех колонистов хватило мужества отвергнуть больницу и достойно умереть в собственной постели. У всех, кроме него.

Катер, все еще в точности придерживающийся середины реки, начал поворачивать, чтобы войти в излучину. По обеим сторонам высоченные деревья, расцвеченные тут и там яркими пятнами длиннохвостых попугаев, протягивали над рекой отягощенные прядями лиан ветви, словно желая соединиться друг с другом. На суше такие же деревья выстраивались целыми батальонами по направлению к низким, покрытым зеленой сочной травой холмам. За излучиной река снова расширялась, и холмы таяли в туманном отдалении. На правом берегу появилась деревня чернобушей с широким выступающим в реку деревянным причалом, возле которого привязано много дриуфов. Деревня ничем не отличалась от сотен других деревень аборигенов, которые Истклиф повидал на своем веку: шаткие хижины, небрежно выстроенные из шестов, камней и лиан, покрытые широкими листьями местных аналогов пальмы; лабиринт узких улочек, среди которых не было двух, ведущих в одном направлении. И только больница, или, как ее прозвали, клиника, крепкое здание, поднимающееся среди хаоса примитивных строений, отличала это поселение от его бесчисленных сестер в буше.

На самом деле ни "клиника", ни "больница", не были точным названием. Судя по размерам, клиника должна была именоваться в лучшем случае госпиталем. Клиника считалась, по местным стандартам, современным зданием, вполне благоустроенным. На взгляд Истклифа, здание было отвратительно. Клиника была построена исключительно из прямоугольных блоков и голубой глины, которую добыли со дна реки. С виду здание казалось достаточно крепким, и естественный цвет клиники, придаваемый ему блоками, не был раздражающим для глаз; но несомненным для глаз Истклифа являлось также и то, что строители подошли к выполнению своей задачи не имея даже намека на общий план. По всем признакам, они начали с квадратного первого этажа, просторной постройки, достаточной, чтобы вместить всех первых пациентов чирургов. Но по мере того как количество пациентов росло, делались надстройки, добавлялись новые этажи; потом, по необходимости, к добавочным этажам и крыльям пристраивались другие добавки, этажи и крылья там, где имеющийся фундамент был способен выдержать дополнительную нагрузку, блок за блоком. Результатом вышло рагу из похожих, но не одинаковых кусков, среди которых не было и пары совпадающих по высоте, расползающееся во все стороны в буш и исчезающее там из виду, по общей площади превышающее саму деревню.

Морщась от раздражения Истклиф не без труда пришвартовал катер между двумя дриуфами - еще тут сложностей не хватало! Сефира спустилась вниз; когда она снова появилась на палубе, на ней был ее красный шарф, а в руках красная сумка. На фоне деревни ее юбка-калико и короткая рубашка больше не казались неуместными.

У причала уже начала собираться толпа. Сефира задержалась у перил, оглянулась и посмотрела Истклифу в глаза, словно пытаясь найти там что-то. Что бы это ни было, казалось, она этого там не нашла.

- Спасибо, что подвезли, - поблагодарила она. Потом ее глаза отпустили его, и она оглянулась на людей у причала.

"Черная я, но красива, - словно послышался ему ее шепот, - как шатры Кидарские, как завесы Соломоновы".

Ее глаза опустились на собравшуюся перед катером толпу.

- Они так любопытны - мой народ. Это от того, что они так пусты. Оглушительно пусты.

Она снова взглянула на него.

- Спасибо еще раз за вашу доброту.

Помедлила, потом резко повернулась, перебралась через перила и спустилась на причал.

- Удачи, - крикнул он ей в след, немного удивленный тем, что она даже не предложила ему деньги. Он проследил за тем, как она прошла сквозь толпу, свернула в одну из улиц деревушки и исчезла, и пока он смотрел ей в след, дежа вю накрыло его с такой силой, что у него перехватило дыхание и перед глазами все поплыло. Ему казалось, что он только что попрощался с Анастасией - а совсем не с чернобушкой, которую, скорее всего, завтра же забудет.

Теперь к его горю прибавилась еще и ирония, сделав горе еще более острым. Из-за того, что он так и не попрощался с Анастасией, - просто у него не было такой возможности. Они уснули в объятиях друг друга, а когда он проснулся на следующее утро, она уже ушла. Ушла прямо из его постели, ушла из его дома, ушла из его поместья. Почти обезумев после того как она не вернулась, он обратился к местному губернатору и приказал тому начать тщательные поиски. Поиски не дали никаких результатов о ее местонахождении, но зато принесли обильную нелицеприятную информацию, касающуюся прошлого Анастасии. Она прибыла на Серебряный Доллар примерно год назад и в течение короткого времени сумела добиться положения самой дорогой и пользующейся бешеным спросом шлюхи на прибрежной части Порта Д'Аргент. За два месяца до того, как она появилась в поместье Истклифа, Анастасия неожиданно бросила свою приносящую хороший доход профессию, закончила ускоренные курсы секретарш, обеспечила себя фиктивными документами, резюме и рекомендациями и зарегистрировалась в единственном агентстве по найму Порта Д'Аргент. Казалось, словно откуда-то знала, что в скором времени некто Истклиф обратится в агентство в поисках личного секретаря.

Почти омертвев от таких известий, Истклиф получил еще одну новость, на этот раз в виде банковского счета. Недавно он открыл в банке счет в 100 000 долларов на имя Анастасии: в отчете банка указывалось, что Анастасия выписала один единственный чек как раз на назначенную сумму, попросив выдать все деньги наличными. Той же самой почтой он получил письмо от Анастасии, без обратного адреса, где она требовала положить на этот счет еще сто тысяч. Истклиф сделал это без промедления, потом встал в холле банка, дожидаясь появления Анастасии. Он ждал каждый день в течение целой недели. Все напрасно. Потом новости пришли в виде официального отчета, составленного для него в офисе губернатора. Анастасия скрывалась в лесу с парой чернобушей и в одну из ночей была случайно убита во время драки между парнями, которые сцепились из-за нее. Выслушав эту новость, Истклиф взял крокодиловое ружье, выследил парней и снес им обоим головы. Никаких свидетелей не было, поэтому происшествие не дошло до правительственного расследования. Но губернатору было совсем не безразлично положение Истклифа, и поэтому он решил, что ради имени Истклифа и межзвездной репутации Порта Д'Аргент, дело Анастасии должна быть немного "подретушировано". Тела двух чернобушей было тайно кремированы, останки Анастасии переданы Истклифу для частных похорон, а в департамент полиции Порта Д'Аргент и в "Спейстаймс" было сообщено, что Анастасия, после официального развода, покинула Серебряный Доллар, вылетев на корабле в направлении Земли.

Несмотря на то, что Истклифу удалось избежать юридического возмездия, избежать возмездия свыше ему все же не удалось. Меньше чем через месяц после того как он убил двух любовников Анастасии, у него обнаружилась болезнь Мескина.

Из толпы вышел чернобуш в синем халате с капюшоном и плетеных из тростника сандалиях и направился по бревнам причала в сторону катера. Его морщинистое лицо было худым, взгляд холодных глаз - бескомпромиссным.

- Улисс Истклиф?

Истклиф кивнул.

- В больнице вам приготовили палату. Как вы знаете, вами должны будут заняться чирурги, они уже готовятся. Будьте добры следовать за мной...

Истклиф спустился вниз, в каюту, собрал в небольшую сумку несколько личных вещей, потом вышел на палубу, закрыл рубку на замок и спрыгнул на причал к чернобушу в капюшоне. Чернобуш повернулся и молча двинулся сквозь толпу, и через некоторое время они уже шагали по улицам деревни. Под ногами вертелись голые ребятишки; на крыльце домов, в тени, стояли и смотрели на них их полуголые матери с обвисшими грудями, некоторые с младенцами на руках.

Вблизи больница выглядела еще менее симпатичной, чем казалась издалека. Центральная дорожка пересекала внешний газон совершенно неприглядным и неудобным образом, и грубая двойная дверь открывалась в невзрачное фойе. Но дальше фойе устройство клиники, как ни странно, было другим. Коридор, по которому вел Истклифа облаченный в синий плащ с капюшоном человек, был вычищен наилучшим образом, до такого блеска, что, казалось, стены и потолок излучали голубоватое сияние. Освещение давали примитивные флуоресцентные трубки, вмонтированные в потолок. Стены коридора через равные интервалы прерывались чистенькими белыми дверями. Большая часть дверей были распахнуты, открывая вид на квадратные опрятные комнаты с обстановкой, состоящей из кровати, шкафчика и стула. В каждой комнате находилось по одному единственному пациенту-чернобушу. Некоторые лежали неподвижно, словно в ступоре; другие сидели, определенно находясь на пути к выздоровлению.

Молодые девушки-чернобушки, в зеленых шапочках и в зеленых халатах по колено, совершали утренний обход, у некоторых в руках - подносики с лекарствами. По внешнему виду это были самые современные лекарства, произведенные, по всей вероятности, в фармацевтической лаборатории в одной из ближайших провинций. Но на Истклифа все это не произвело особого впечатления. Современные медикаменты совершенно не означали, что госпиталь тоже современный.

В любом случае, значение это имело лишь академическое. Болезнь Мескина не излечивалась никакими известными ультрасовременными медикаментами.

Мимо Истклифа и его провожатого прошла высокая женщина-чернобушка в синем халате, и без каких-либо указаний на это Истклиф понял, что только что видел одну из чирургов. Голова TT была покрыта капюшоном, а не шапочкой, и халат спускался ниже колен. Похожая на вуаль сетчатая маска прикрывала нижнюю часть лица женщины - нос, рот и подбородок - и пронзительная белизна маски составляла контраст с чернотой ее кожи. Скорее всего? это действительно была просто врачебная маска. Ходили ложные слухи, что лица чирургов изуродованы ритуальными шрамами, подобными тем, какими украшали себя шаманы в старые времена в Африке.

В конце коридора направо уходила лестница, по которой они поднялись на второй этаж с низким потолком. Для того чтобы войти в комнату, куда привел его мужчина в синем капюшоне, Истклифу пришлось пригнуться. Как и в других палатах, которые он видел по пути, здесь имелась кровать, шкафчик и стул. Рядом с кроватью стоял контейнер для мусора. Истклиф устало опустился на стул; когда он снова поднял глаза на дверь, то увидел? что вслед за мужчиной в капюшоне в палату вошла робкая молодая девушка в зеленой шапочке и зеленом халатике.

Девушка робко попросила Истклифа раздеться и облачиться в больничную одежду, рубашку и брюки, которые она принесла. Истклиф послушно выполнил указание, старательно скрывая отвращение, которое пробуждала в нем близость девушки. Но ему не удалось одурачить ее больше того, чем он уже одурачил Сефиру. Потом он присел на краешек кровати, и девушка взяла у него из правой руки кровь для анализа. Истклиф заметил, что у девушки дрожат руки, и понял, что она боится его. Закончив, она сказала ему дрожащим голосом:

- После того как анализ будет готов, к вам придет чирург, который будет заниматься вами.

Затем почти выбежала из палаты.

Истклиф закурил сигарету; некоторое время курил, потом бросил окурок на пол. После этого улегся на кровать, укрылся единственной простыней и сцепил руки в замок за головой. Он смотрел в облупившийся, выкрашенный голубоватой побелкой потолок, понимая, до чего устал, до чего измучен. Путешествие по реке отняло у него те немногие силы, которые еще оставались от борьбы с болезнью Мескина. Яркий свет прозрачного утра лился в комнату через единственное окно в палате, отражаясь от потолка прямо в его глаза и посылая тонкие лучики боли в мозг. Войдя в клинику, он посчитал нужным снять темные очки, но теперь не позаботился надеть их снова, и они так и остались лежать в кармане куртки, повешенной на спинку стула рядом с кроватью. Он всё же не стал надевать очки, и вместо того продолжал смотреть широко раскрытыми глазами на ярко освещенный потолок. Сверхчувствительность к свету будет прелюдией к слепоте, в свою очередь являющейся прелюдией к смерти, наступающей почти сразу после этого. Мескин, которому первому удалось выделить вирус заболевания, любовно расписал все симптомы развития болезни в научной статье на страницах научного журнала, который изучался только такими же узкими специалистами-подписчиками, как и он сам. Написанное Мескиным выражало авторитетную уверенность. Как и написанное Ранаудом, а также Аддисоном и Паркинсоном...

Должно быть, Истклиф уснул. Утренняя прохлада уступила место душной полуденной жаре, и в палате он больше не один. Прямо против дверей стояла статуя - высокая, в синих одеждах, в белой маске. Над маской черная глубина глаз, в которые ему уже доводилось заглядывать.

Сефира.

Со свойственной ей легкой грацией она прошла к его кровати и нащупала пульс длинными, прохладными пальцами.

- Почему? - потребовал он ответа. - Почему ты не сказала мне, что будешь моим чирургом?

Она не заглянула ему в глаза.

- Если ли бы я сказала это вам, вы бы поплыли дальше?

- Нет.

- Поэтому я вам ничего не сказала.

- И что ты делала в буше?

- Все чирурги живут в буше. Это наш дом. Я жила неподалеку от того места, где вы меня подобрали.

- И ты плаваешь оттуда на дриуфе?

- Мы живем в клинике, за исключением выходных дней; тогда мы добираемся на дриуфе. Вчера был мой выходной. Вчера вечером вы как раз проплыли мимо.

- И ты знала, что я должен появиться, верно? - спросил он.

- Конечно, я это знала. Меня ведь попросили заняться вами, не так ли? Я и занималась. И теперь у меня есть для вас хорошая новость. Анализ вашей крови, проведенный только что, четко указывает, что серия вакцинаций, которую вы прошли, оказалась успешной.

- Какая еще серия вакцинаций?

Не ответив, она достала из кармана халата ампулу и закатала правый рукав его рубашки. Он почувствовал слабый укол; через секунду пустая ампула полетела в корзину для мусора у его кровати.

- Это была первая из дополнительных инъекций. Потом мой ассистент сделает вам еще семь инъекций, с промежутком в полтора часа. После этого у вас возьмут пункцию спинного мозга, но это только проформы ради. Завтра утром вы будете полностью излечены.

- Но это невероятно! Болезнь Мескина невозможно вылечить за одну ночь!

- Ваши доктора-колонисты считают, что эта болезнь не лечится вообще! Кроме того, я не сказала, что эту болезнь можно вылечить за одну ночь. Проявите терпение. Завтра утром мой ассистент все вам объяснит. А теперь я должна идти.

В дверях она остановилась и оглянулась на него. И первый раз за все время, пока находилась в комнате, наконец взглянула в его глаза. Ответив на ее взгляд, он познал еще раз, прежде чем она отвернулась и вышла в коридор, глубину и бесконечность ее глаз; Weltschmerz и бесконечное сострадание и, да-да, и любовь крылась в этих глазах. И еще, эти глаза знали что-то еще. Это были глаза святой.

В комнате на первом этаже, куда направили Истклифа, его ожидал человек в синем халате с капюшоном. Кроме него в комнате был лишь стол, расчерченный утренним солнцем на параллелограммы, и именно это делало комнату офисом. Человек с покрытой капюшоном головой сидел за столом. Жестом он предложил Истклифу сесть на стул перед столом.

- Как вы себя чувствуете?

- Как вновь рожденный, - ответил Истклиф.

Мужчина в капюшоне протянул ему запечатанный конверт.

- Это вам от Сефиры. Не нужно открывать и читать письмо здесь, прочитаете на реке. Имейте терпение.

- Где она?

- Вернулась в свой дом в буше. Кодекс чирургов очень строг. Чирургу не позволяется влюбляться в пациента, категорически. Если подобное случается, чирург должен передать свою должность следующему за ним по иерархии и снять с себя звание. Вы были последним пациентом Сефиры.

- Что это за женщина, которая влюбляется в мужчину с первого взгляда? - ледяным тоном спросил Истклиф.

- Все не совсем так. Со временем вы это поймете.

Болезнь, от которой вы страдали, мы называем "Ослепляющий Свет". В буше мы научились бороться с этой болезнью, и вполне успешно. Конечно, для этого понадобились многие поколения, хотя сущность носителя болезни так и оставалась до недавнего времени непонятной для нас. Воздействие болезни считается нами не слишком роковыми и трагичными, и нас поразило, что глупый земной ученый, открыв вирус этой болезни, дал ей свое имя и объявил неизлечимой.

В возрасте пяти и двенадцати лет все эбонисы проходят оральную вакцинацию. Есть некоторое число таких, кто не соглашается принимать лечение от буш-лекарей, прячется от них в лесу и потом заболевает, но даже эти случаи теперь не грозят смертью, потому что, благодаря нашим чирургам, мы знаем, как их излечивать. Чирурги обладают способностью переселяться назад во времени в тело больного, если пол позволяет это сделать, или в тело ближайшего родственника - в противном случае, и проводит серию вакцинаций до того, как болезнь проникнет в пациента. Пациент все равно заболевает, не только по причине того, что не должно возникать парадокса, хотя в какой-то мере он все же имеет место, но также и потому, что вакцинация в течение всего нескольких месяцев не настолько эффективна, как проведенная в течение пятнадцатилетнего периода. По этой же причине вакцинация должна быть подкреплена позже серией уколов - дополнительных инъекций - "усилителей", как мы называем их. При этом симптомы болезни все равно проявляются, но ущерб от болезни бывает пренебрежимо мал.

Способность чирургов проецировать себя мысленно во времени в прошлое - если хотите, духовно - является врожденным даром. Не было отмечено ни одного случая, чтобы таким даром обладали мужчины эбонисов - только наши женщины. Кроме того, имеется еще одно ограничение - чирург может проникнуть в тело и сознание только представителя своего пола, и дальность переселения не превышает одного года Андромеды VI. Тем не менее, эта способность обычно позволяет излечивать и предупреждать все болезни, включая и Ослепляющий Свет, на самом начальном этапе. В вашем случае, по обычной практике, один из буш-лекарей поставил вам диагноз; после этого Сефира, как только вас ей поручили, перенеслась в тело человека, наиболее близкого вам в недавний период, для того чтобы добавлять вакцину в вашу еду и питье. Собственно вакцина доставлялась ей курьером из клиники. В результате, как видите, вы были излечены еще прежде, чем прибыли к нам сюда, хотя симптомы болезни продолжали проявляться, и довольно неприятно. Вчера и сегодня ночью вам сделали несколько дополнительных инъекций "усилителя".

- В чье тело? - хрипло спросил Истклиф.

- В этом смысле задача Сефиры была достаточно сложной. Ваша мать тут не подходила: она и сама была не слишком здорова. Ваша сестра тоже не устраивала нас, потому что почти все время проводит со своим мужем. Поэтому Сефире пришлось переместиться в тело чужака. В итоге ей пришлось войти в тело проститутки по имени...

- Нет! - прокричал Истклиф, поднимаясь со стула.

Человек в синем капюшоне пожал плечами.

- Отлично, я не стану упоминать имя вашей бывшей жены. В любом случае это не имеет отношения к процедуре. Как я уже упоминал, переселение возможно лишь в ограниченном отрезке времени. Такое состояние "транса", как настойчиво именуют это ваши люди, оказывает на чирурга крайне изнурительное воздействие. Как правило, транс длится всего несколько часов, но на самом деле чирург в это время проживает несколько месяцев в теле человека, в которого вселяется. И еще: устав чирургов не позволял Сефире оставаться в теле вашей жены, и она вынуждена была вернуться в свое время. Кроме того, она просто физически не в состоянии сделать это.

Мы не боги и не можем изменять прошлое. То, что случилось - случилось. Что должно случиться сейчас - тоже случится. Тем не менее, прежде чем чирург получает разрешение войти в тело некой персоны, мы проверяем прошлое этого человека до момента реинкарнации в него чирурга и после того. Таким образом мы узнали, что после того как Сефира покинула тело вашей жены, вы развелись и ваша супруга покинула планету. Это печальное обстоятельство, но тем не менее....

Истклиф вскочил на ноги и вцепился в край стола.

- Вы ничего не знаете! - закричал он. - Вам ничего неизвестно, только ложь!

- Нам известно то, о чем свидетельствуют официальные данные, - спокойно продолжил мужчина в синем капюшоне. - Если с вашей женой случилось или связано что-то, о чем записи не упоминают, то мы вряд ли можем нести за это ответственность. В любом случае, ответственность не может быть на нас возложена, потому что то, что случилось, уже произошло. Как я уже говорил, мы не боги. Мы целители. Не более, не менее. Отчасти вина Сефиры состоит в том, что она позволила своему носителю выйти за вас замуж. Но - обратите внимание, что в некотором смысле она не могла поступить иначе, потому что ее носитель уже вышла за вас замуж. Ее настоящая ошибка, если это можно так назвать, состоит в том, что она позволила себе влюбиться в вас - нечто, чего она никак не могла предусмотреть. Все, что от нее требовалось во время пребывания в роли вашего секретаря, а позднее - вашей жены, это организовать для вас курс вакцинации и спасти вашу жизнь.

- Тогда почему она ничего не сказала мне? - воскликнул Истклиф.

- А что она должна была вам сказать? Нет, в самом деле? Что под покровом этого прекрасного тела молодой белой девушки скрывается душа ведьмы-лекарши чернобушки, которая вселилась в это тело, чтобы спасти вас от болезни, которой вы еще не успели заразиться? Что бы вы ответили ей на это? Какой могла быть ваша реакция?

Истклиф отшвырнул стул через всю комнату.

- Черт бы побрал вашу ханжескую клинику! Черт бы побрал вашу ханжескую душу!

Он бросил смятый ком денег на стол и вышел вон.

На реке, продвигаясь вниз по течению, в освежающей утренней прохладе под спускающимися прядями зеленых лиан, Истклиф ощутил, как его ярость увядает, превращаясь в слабую, но неотпускающую и пульсирующую боль. Он распечатал конверт с письмом Сефиры.

"Вот теперь тебе все известно. Все, за исключением того, зачем я встретила тебя на реке. Я хотела взглянуть на тебя еще раз, как женщина; я не смогла заставить себя поступить иначе. Это мне можно простить, потому что перед этим, целый месяц, я была твоей женой. Я та ее часть, которая любила тебя, но не та часть, которую любил ты.

У мыса, где ты забрал меня на катер, есть причал. От причала в буш к моему дому ведет тропинка. Если ты решишь заглянуть ко мне по пути домой, то на плите у меня будет готов для тебя горячий кофе.

Сефира".

Тропинка была узкой и бессмысленно вилась между деревьями, среди зарослей ежевики, густо усыпанных очень красными ягодами. Истклиф слышал запах лесных цветов, утренней сырости подлеска. Потом он почуял дым и сразу же сквозь низко склоненные ветви деревьев увидел дом. Тот был небольшой, скорее хижина. Раньше он видел тысячи таких. Внутри есть печка, и стол, и кресло. А может быть, и пара кресел. Пол, конечно, земляной. Он остановился за крайними ветвями деревьев и помедлил.

Он представил ее, сидящую перед окном в своей дешевой юбке-калико и рубашке. Она ждет его. Он представил, как идет из кофейника пар. Почувствовал, как дрожат его руки, и быстро засунул кулаки в карманы куртки, чтобы унять дрожь.

Черна я, но красива... как шатры Кидарские, как завесы Соломоновы... Не смотрите на меня, что я смугла, ибо солнце опалило меня...

От того места, где он стоял, дальше тропинка была посыпана гравием и вела к беленой стене хижины. К тому, что осталось в этом мире от Анастасии. Он сможет сказать своей матери, в прохладе портика поместного дома Истклифов: "Смотри, мама, я привез ее назад. Оказалось, что она не умерла". Потом он скажет сестре: "Слушай! Вот настоящая Анастасия!" И они зажмут свои крючковатые аристократические носы, и на фамильном кладбище в могиле в черной земле перевернется отец Истклифа, его истлевшие останки испустят стон, а в глазницах черепа зажгутся полные ярости уголья осуждения. И прислуги-чернобушки будут глазеть из окон, сами не свои от ужаса и восторга, и новость, от которой сотрясется земля, разнесется по ежевичным ветвям со скоростью молнии.

Он повернулся спиной к хижине и тем же путем по тропинке вернулся к причалу.

Снова на борту своего катера, уже следующего вниз по течению, он сидел в кресле на палубе, без чувств и ощущений, глядя на темную, почти коричневую воду. Есть не хотелось. День медленно прошел; по бокам на медленно расходящихся берегах появился туман. Наступила ночь, а он все продолжал сидеть на палубе, и в опустившейся темноте различить его можно было только по кончику тлеющей сигареты.

У него не было сына. Очень скоро для него настанет пора увядания. Возможно, на свете так никогда и не появится новый Улисс Истклиф IV. Что ж, да будет так. Но ни один ниггер-чернобуш никогда не осквернит родовое имя Истклифа.

Даже та, которая вернула ему жизнь, которая любила его так сильно, как он и теперь любит несчастную жалкую шлюху, чьей душой ей когда-то удалось стать.

Катер тихо скользил сквозь темноту ночи; позади, за кормой, шептала река. Над головой все так же холодно блестели звезды.