"Тени моего города (Сборник)" - читать интересную книгу автора (Олди Генри Лайон)Восстань, Лазарь– А пялиться на чужих людей некрасиво!.. – Кто сказал? – Мама! – Кудрявый бутуз лет шести подумал, сунул палец в нос и уточнил с гордостью урожденного жадины: – Моя мама! – Ну раз мама… тогда да, конечно… Ты не в курсе: кто здесь Жора Мясник? – Дядя Жорик вон там, на ящике! Мужчина поправил очки: дорогие, французские, в золотой оправе от «Antoine Bourgeois». Антибликовый пластик зловеще сверкнул зеленью, как глаза хищника. – Они все на ящиках… – Дядя Жорик с бухлом! – Они все с бухлом… Очкарик был прав: трое грузчиков, коротавших обеденный перерыв во дворе, у черного входа в гастроном, сидели на дощатых ящиках и трепетно разливали вторую бутылку портвейна «Таврического» в пластиковые стаканы. Стаканы были пивные, поллитровые, с жеваными краями. От вина посуда отсвечивала густо-лиловой тьмой, напоминая гроздь персидской сирени. – Дядя Жорик самый главный! – Э-э… В каком смысле? Бутуз аж подпрыгнул от такой вселенской тупости собеседника: – На разливе сидит! Ну вы ваще… – Ага, я ваще… Соглашаясь, очкарик явно имел в виду что-то свое, непонятное чужому человеку. Так сознаются на приеме у венеролога в дурной болезни, подхваченной в командировке. – На, держи, умница… Привет маме! Он сунул бутузу пачку жевательной резинки. Мальчишка возликовал, сунул в рот горсть мятных подушечек и умчался играть в «банки». Еще за три метра от «стартовой» черты он запустил биту – обломок держака от швабры – в полет, и та лихо снесла пустую жестянку из-под ананасных ломтиков. Девчонки, оккупировавшие неподалеку раздолбанную карусель, брызнули прочь, спасаясь от снаряда. Старушки на лавочке заворчали с неодобрением, вспоминая, как в мезозойскую эру претерпели от таких же хулиганов. Бутузовы соратники хором завопили: кто от зависти, кто от восторга, кто просто так, за компанию. А грузчиков пустые банки интересовали мало. Грузчики сказали тост: «Ну!..», выпили портвейн, отдали бутылки сборщику стеклотары, деду в потертом камуфляже и принялись деловито закусывать хлебом со шпротами. – Серый, жди здесь, – сказал очкарик шоферу, высунувшемуся из окна черного «Лексуса». Шофер кивнул. У него было глуповатое и добродушное лицо человека, достигшего предела личных амбиций. – Проходимец! – внятно сказала одна из старушек, ткнув спицей в сторону машины. Наверное, имела в виду ходовые достоинства джипа. Очкарик пересек двор и остановился возле грузчиков. – Добрый день! – сказал он. – Жора… э-э… Георгий? Извините, отчества не знаю… Мордатый детина поднял голову. – Ну, – сказал детина не пойми к чему. Радушия в его голосе не ощущалось. – Вот деньги. – Очкарик достал из бумажника крупную купюру и протянул ее другому грузчику, молодому парню с рябыми щеками. – Сбегайте в магазин, возьмите водки. И закуски получше. А вы, – это уже адресовалось третьему, – прогуляйтесь за компанию. Чтоб правильно скупился. Хорошо? В голосе очкарика сквозила определенная харизма. Обращаться к грузчикам «на вы» не всякий умеет. – Ну, – без большого одобрения, но и не возражая, повторил мордоворот Жора. – Палыч, сходи с Хлебчиком. Водки не надо, она вся паленая. Бери крепленое. И сала венгерского, с красным перцем. И черного хлеба буханку. Сдачу вернешь начальнику. Оставшись наедине с очкариком, он уцепил шпротину за чахлый хвостик, заглотил целиком и в третий раз сообщил: – Ну? – Меня зовут Лазарь Петрович. – Очкарик присел на освободившийся ящик, поддернув отутюженные брюки. – Меня к вам направил Глеб Артюхов. Ваш клиент. Вы помните Глеба? – Ну, – кивнул Жора, не балуя гостя разнообразием. – Какие проблемы, Лазарь? – Я жену не люблю. Наверное, любой собеседник должен был удивиться такому ответу. Любой, но не Жора Мясник. – Я тоже, – сказал он. – Хрена их любить, жен? – Вы не понимаете. Я ее раньше любил. Очень. Мы со школы встречались. У нас двое детей. Мальчик и девочка. И жизнь вполне… достойная. Я хорошо зарабатываю. И вот однажды смотрю: не люблю я ее, и все. – Заведи бабу на стороне, – посоветовал Жора. – Или секретаршу, с ногами. – Заводил. – С ногами? – С рогами. А толку? – Ты ко мне зачем пришел? – Мордоворот подозвал деда в камуфляже и отобрал дареную бутылку. Обнаружив на донышке жалкие остатки портвейна, он допил прямо из горлышка и вернул бутылку огорченному деду. – В любовники звать? Очкарик оставался спокоен. Чувствовалось, что спокойствие дается ему с трудом. – Глеб предупреждал, что вы станете хамить. И сказал, чтобы я не обращал внимания. У вас, значит, стиль такой. Нет, Жора, как любовник вы меня интересуете мало. Вы мне любовь к жене верните, я рассчитаюсь и уйду. Глеб сказал, вы можете. – Что я могу? – хмыкнул Жора. – Восстановить. Любовь, дружбу, уважение. Если какое-то чувство было и умерло, вы умеете его воскресить. Мордатый детина расплылся в щербатой ухмылке. – И ты поверил? Слышь, Лазарь, скажи честно: поверил?! – Я поверил, – кивнул очкарик Лазарь. – Ну и правильно сделал. Вера, она горами движет. Только на кой она тебе? – Вера? – Любовь. – А это уже, извините, не ваше дело. – Нет, Лазарь. Это не я к тебе, это ты ко мне пришел. Сам пришел, я тебя не звал. Теперь у нас одно дело, общее. Зачем тебе жену любить? – В каком смысле – зачем? – В прямом. Ну, разлюбил, бывает. Сам говоришь: двое детей у тебя, баба, секретарша, заработки. Живи с супругой, как все. Без любви. Небось, раз со школы, надоела до чертиков? – Нет. Просто разлюбил. Была любовь и сплыла. Равнодушие. Вы, наверное, не поймете: это как счет в банке. Или дом. Или привычные тапочки. Смотришь однажды, а счет пустой, дом кто-то перекупил… тапочки сносились. Я привык, Жора. Привык любить жену. Мне без этого не по себе. Словно обокрали. – Тапочки – это да, – согласился Жора. – Тапочки я понимаю. Он расстегнул рубашку, почесал волосатую грудь и внезапно спросил: – Глеб – твой друг? – Какой Глеб? А-а… ну да, конечно. Друг. – Близкий? – Близкий. – Самый лучший? – настаивал Жора без видимой связи с предыдущим разговором. Видимо, Мяснику было очень важно узнать, что Глеб Артюхов, приславший к нему очкастого Лазаря с пропащей любовью, находится с этим самым Лазарем в наитеснейших дружеских отношениях. – Самый. Мы знакомы с детства. И работаем вместе: Глеб – мой комдир. Ну, коммерческий директор. А что? – Ничего. Давай дальше про тапочки. – Хватит про тапочки. У меня любовь умерла. – Очкарик сказал это без малейшей патетики, скучно и обыденно. Так обсуждают деловой вопрос с малознакомым бизнес-партнером, которого хорошо отрекомендовали люди, заслуживающие доверия. – Глеб сказал, что вы можете поднять. Мертвую любовь – поднять. Беретесь или нет? Если нет, я пойду. Выпивка и закуска за мой счет. – Твой счет… – буркнул Жора. – Любовь, говоришь, поднять? Сама, говоришь, не стоит? Он долго хохотал. Потом взял веточку акации и написал на земле цифру. Длинную. – Вот твой счет. За подъем. Потянешь? Очкарик с уважением посмотрел на цифру. – Однако у вас и тарифы… Потяну. Легко. Только, Жора, вы запомните на всякий случай: я – человек простой. Если что, я вернусь. И за каждую копейку спрошу. – А ты меня не пугай. – Мордатый доел последнюю шпротину и лениво поднялся с ящика. – Я страх какой пугливый. Начну тебе любовь поднимать, а руки, понимаешь, дрожат… Она и не встанет. Ладно, пошли в подвал. – Зачем в подвал? – не понял очкарик. – Поднимать. Я обожаю, когда в подвале, возле холодильника. Там мясо на леднике хранится, мне от мяса сил прибывает. – Ага, – догадался Лазарь, – поэтому вас Мясником и прозвали. – Ни фига подобного. Фамилия у меня такая: Мясник. Георгий Мясник, по паспорту. Пошли, чего зря базлать! Скоро Палыч с Хлебчиком вернутся… Уже у черного входа, ведущего в мясные подвалы гастронома, очкарик снова подал голос. – А вы не боитесь, Жора, – спросил он, – что я вас обману? Вы мне любовь поднимете… воскресите, а я вам денег не дам? Уйду, и все? Жора Мясник бросил на клиента веселый разбойничий взгляд. – Не боюсь, Лазарь. Вот этого не боюсь ни капельки. Дашь ты мне денег. Глеб твой дал, и ты дашь. До последнего грошика. Я честный, и со мной по-честному. – А что вы Глебу поднимали? – внезапно спросил Лазарь. – Не твое дело, – мстительно отрезал Жора. – Подняли? – Поднял, – со странной интонацией ответил мордатый. – Еще как поднял. Иначе с чего бы он тебя ко мне направил? Ты не спрашивай, ты иди и молчи… Кудрявый бутуз запустил им вслед палкой, но промахнулся. Святое время – август. Еще стоит жара, мужчины ходят в шортах и сандалиях на босу ногу, девицы щеголяют обнаженными пупками, гроза собирается где-то далеко, за новостройками, за зелеными тучами листвы в сквере. Шелестят пыльные акации, но по вечерам становится прохладно, зябкий шепоток бродит в кронах тополей, осторожно трогая их желтыми пальцами. Из открытой форточки плывет баритон полузабытого изгнанника: «Ах, если бы только не август, не чертова эта пора!..», и вторит ему из другого окна не менее забытое меццо-сопрано: «Скоро осень, за окнами август, от дождя потемнели кусты, и я знаю, что я тебе нравлюсь…» Два голоса сливаются за спиной у случайного прохожего, отойдя на двадцать шагов, уже не поймешь, где чей, и только понимаешь, что лето у тебя было, оно еще здесь, в руках, протянутых за подаянием, но горячий август проливается сквозь пальцы на серый асфальт, лето было, лето есть, это ненадолго, так ненадолго, что словно и нет его, лета, и не было никогда, а жалко… Осени не ждешь. Ждешь разве что Нового года. Начинается дождь. – Извините… Не подскажете, где живет Степан Поликарпович? Сухонькая старушка чопорно поджала губы. Коротко, с неприязнью зыркнула на очкарика снизу вверх. Ничего не ответив, она поглубже упрятала руки в антикварную муфту – когда-то норковую, а теперь вытертую до неузнаваемости. – Может быть, вы? Вредная старушенция скосила глаз на толстую подругу – цыц, мол, дура! – и демонстративно отвернулась. Весь вид ее ясно говорил, что она будет молчать, как подпольщик на допросе. Не исключено, что и молчала в свое время. В гестапо. – А я знаю, я знаю! – Что ты знаешь? – Где Пан Карпыч живет! Ростовщик! Знакомый бутуз. «Вождь краснокожих», зимний вариант. Шапка-«петушок» лихо сбита набекрень, куртка расхристана, на левом ботинке развязался шнурок. В правой руке зажат крепко слепленный снежок. – Ну и где? – В угловом подъезде. – В правом или в левом? Мальчишка задумался. Видимо, с определением «правого» и «левого» у него возникли проблемы. Посему, не мудрствуя лукаво, он просто указал рукой: – Вон в том. Третий этаж, тридцать первая квартира. Код на дверях… Обе старушки пронзили бутуза огненными взорами. Но тот, игнорируя намеки, не замедлил выболтать страшную военную тайну: – …двадцать одно! – Спасибо, Штирлиц. – Улыбка вышла тоскливой. Даже солнце в пластике дорогих очков сверкнуло на миг и угасло. – Ты хоть в курсе, кто такой ростовщик? – Так Пан Карпыч и есть ростовщик! Который с Ростова приехал. Шоколадный батончик «Lion» обрадовал мальчишку не меньше, чем в прошлый раз жевательная резинка. Юный информатор с гиканьем припустил к дружкам, возводившим в середине двора монументального снеговика. Вместо классической морковки нос снеговику заменял ржавый водопроводный кран с маховиком-вентилем, глаза – катафоты от велосипеда. Шляпа – крышка от маслофильтра – завершала футуристический дизайн. На бегу мальчишка с силой запустил в голема снежком, угодив прямо в глаз. Уцелевший катафот кроваво блеснул, словно у замороженного Терминатора. – Эй! А еще Пан Карпыч всякую фигню берет! – юное дарование выказало неожиданную эрудицию. – Под проценты! У вас фигня есть? Двор пересекали хорошо укатанные «скользанки». В чисто вымытых окнах красовались наряженные елки. Легкий морозец покусывал нос и щеки. Пахло праздником: Новым годом, подарками, хлопушками, шампанским и непременным салатом оливье. Хотелось присоединиться к мальчишкам: веселиться и дурачиться. Но очкарик Лазарь шел вперед, и плечи его сутулились, словно длиннополое пальто было изготовлено из дубовых досок. Код оказался верным. Замок лязгнул затвором автомата, открывая затхлое нутро подъезда. В нос шибанула вонь кошачьей мочи и застарелого табачного перегара. Лазарь торопливо зашагал по лестнице. На третьем этаже он остановился перед квартирой с бронзовой табличкой «31» и, собравшись с духом, решительно утопил кнопку звонка. Долгое время ничего не происходило. Затем в дверном глазке мелькнул свет, и глазок тут же вновь потемнел. Очкарик чувствовал, что за ним наблюдают, и стоял спокойно. – Вам кого? – Я к Степану Поликарповичу. – Фамилия! Фамилия как?! – Моя? – Нет, Степана Поликарповича! Было неясно, издевается хозяин или говорит всерьез. – Моя фамилия Остимский. Лазарь Петрович Остимский. Но это вам, скорее всего, ни о чем не скажет. А фамилия Степана Поликарповича – Ватрушев. – Откуда? Откуда знаете?! – Меня направил к вам мой друг. Артюхов, Глеб Артюхов. – Отчество? – Чье? Глеба? – Ага! – торжествующе взвыли из квартиры. – Не помните! И врете вы все: кто да как… – Тьфу ты, из головы вылетело! Мы с Глебом друзья детства, по отчеству редко… О, вспомнил! Игоревич. В квартире долго сопели, булькали, потом защелкали замки. Замков было много. Не меньше пяти. Наконец дверь приоткрылась. Слегка, но вполне достаточно, чтобы понять: рассохшееся дерево, выкрашенное пузырчатым суриком, – чистой воды бутафория. Тут в случае чего плечом не пробьешься. Над стальной цепочкой из сумрака проступило востроносое личико. Цепкие глазки обшарили лестничную площадку. – Чего стоите? Заходите скорее! – Металлической змеей зашелестела, опадая, цепочка. – Знаете, сколько всяких прохиндейцев кругом шляется? А потом ценные вещи пропадают, гортензии сохнут… На какой щеке у Глеба Игоревича родинка? – Нет у Глеба никакой родинки. В смысле, на щеке. На шее есть, у кадыка. – Чудненько, чудненько! Душевно рад знакомству. – Узкая ладонь ростовщика оказалась подозрительно твердой. – Прошу в комнату. Чаю? Кофе? Коньячку? – Кофе. У меня принцип: вести деловые переговоры на трезвую голову. Вот позже, когда мы договоримся… – Квартира Ватрушева напоминала лабиринт. Не представлялось возможным определить, сколько здесь комнат и коридоров. Все пространство занимали шкафы, шкафчики, шифоньеры, полки и полочки, комоды и этажерки. Под потолком тянулись пыльные антресоли. «Всякая фигня», пользуясь определением бутуза, водилась тут в изобилии. Старые велосипеды, настольные лампы, наборы гаечных ключей, штабеля граммофонных пластинок, типографский резак, фарфоровые безделушки, телефонные аппараты в черных эбонитовых корпусах, пишущие машинки, радиолы, гусли с порванными струнами, портсигары с вензелями, бронзовые канделябры для роялей, напольные часы с гирями и маятником… И всюду, на полках, шкафах и подоконниках – горшки с цветами, кактусами и прочими фикусами. Возможно, редкими и экзотическими – очкарик был не силен в ботанике. В воздухе, приятно радуя после миазмов подъезда, витал аромат тропиков. – Осторожно, не зацепите агаву! Располагайтесь, вот кресло. Посреди с трудом отвоеванного у вещей пятачка разместился вполне современный мягкий уголок: диванчик, журнальный столик и два кресла, обитых клетчатой тканью. Точь-в-точь такой расцветки, как халат на Степане Поликарповиче. – Я пошел за кофе… Вспыхнула паника. Сейчас хозяин сгинет в дебрях необъятной квартиры и больше не вернется. Никогда. А гость проведет остаток жизни, ища выход и рыдая от безнадеги. Наваждение накатило и схлынуло. Очкарик снял пальто, поискал, куда бы его пристроить, и к собственному удивлению обнаружил вешалку, приколоченную к дверце шкафа. – Вешайтесь, вешайтесь, оно свободно… Сварить кофе за это время было невозможно. Но ростовщик уже семенил к столику, неся поднос с полным кофейником, сахарницей и чашками. Над ним витал божественный аромат мокко, имбиря, кардамона, черного перца… «Надо бы спросить рецепт», – отметил Лазарь. – Ну-с, к делу. С чем пожаловали к старику? – С предложением. Глеб сказал, что вы даете ссуды под залог… скажем так, некой нематериальной сущности. – Оставьте ваши эвфемизмы. Не бойтесь, я не сочту вас сумасшедшим. – Хорошо. Я бы хотел оставить в залог одно чувство. – Какое именно? – Любовь. – К женщине? К родине? К вкусной и здоровой пище? – К жене. – Что ж, это интересно. Редкий товар. Но, позвольте полюбопытствовать, зачем вам мои гроши? Вы – человек обеспеченный. Если вам нужен кредит, обратитесь в банк. Или в ломбард. – Как вы верно заметили, я человек обеспеченный. Но сейчас испытываю финансовые затруднения. Временные, разумеется. Деньги есть, но они вложены в дело. Мои партнеры по бизнесу против того, чтобы я закладывал основные фонды. А без их письменного согласия… Короче, я пришел к вам. – На любовь, конечно, спрос есть, тем паче к жене… Чувство дефицитное. Однако мои возможности ограниченны. Боюсь, предложенная сумма вас не устроит. – Сколько? – Вы собираетесь со временем выкупить залог? – Да. – И вас не интересуют сроки? Проценты? – Конечно, интересуют. Но в первую очередь меня интересует сумма! – Поспешность не идет на пользу, Лазарь Петрович. Скажем, пять тысяч. – Евро? – Да. – Мне нужно больше. Дайте пятнадцать. – Нет. Слишком много для меня. И слишком мало для серьезной инвестиции. У меня складывается впечатление, что вы просто хотите избавиться от своего чувства. А деньги вас не волнуют. И, получив их, вы сюда больше не вернетесь. Впрочем, это не мое дело. Семь тысяч. Это последняя цена. – Согласен. – Полгода под пятнадцать процентов за весь срок. – Тридцать годовых? Да это же… Согласен! – Сначала мне надо убедиться в качестве товара. Если залог не подойдет, я немедленно верну его вам. – Хорошо. – Сидите где сидели. Не вставайте. Не делайте резких движений. Думать можно о чем угодно. Хоть обо мне, в самых нелицеприятных выражениях. Я вхожу. Ростовщик аккуратно поставил чашку с недопитым кофе на журнальный столик. Откинулся на спинку кресла. Смежил морщинистые, черепашьи веки. На лице его проступило выражение благожелательной сосредоточенности – как у человека, занятого кропотливым, ответственным, но при этом любимым делом. «Садовник за работой», – пришло на ум. Лазарь перевел взгляд на картину, стоявшую на комоде за спиной ростовщика. Новодел в манере пейзажистов позапрошлого века. Масло, холст. Стилизация удачная, даже трещинки-кракелюры имеются. Запущенный парк, на переднем плане – клумба с георгинами, дальше – кипень жасмина, заросли шиповника, узловатые стволы вязов, под которыми все тонет в сумраке. На клумбе лежит густая тень – от человека, которого на картине нет. Его отвлек хриплый стон. Ростовщик, неестественно запрокинув голову, судорожно пытался сделать вдох. Лицо старика пошло пятнами, глаза закатились, побелевшие пальцы мертвой хваткой вцепились в подлокотники кресла. – Вам плохо?! Воды? «Скорую»?! Где у вас телефон? О мобильнике, лежащем в кармане пиджака, очкарик забыл. – На кухне… коньяк… Мне помогх-х-х-ха… Лазарь метнулся в ту сторону, куда раньше уходил хозяин. Зацепил стеллаж: посыпались картонные коробки, рулоны обоев, жестяные баночки с диафильмами. Против ожидания, кухня нашлась быстро. Контраст с остальной квартирой оказался разительным: стерильная белизна, блеск металла, стройные ряды тарелок в сушке, аккуратные пирамиды кастрюль, посудомоечная машина… Коньяк нашелся сразу, в первом же открытом шкафчике. «Remi Martin XO», едва початая бутылка. Рядом стояли пузатые коньячные бокалы. Очкарик не помнил, чтобы он так спешил в последнюю пару лет. Ростовщик был жив: тяжело дышал, массируя виски. Лазарь щедро плеснул коньяку в бокал, поднес к губам хозяина. Внезапно Степан Поликарпович перехватил его руку и взял бокал сам. Наклонил, едва не опрокинув. Задергался кадык. По подбородку потекла маслянистая струйка. Лазарь машинально налил и себе. Выпил залпом, как водку. – Под монастырь меня подвести вздумал?! – Голос ростовщика напоминал кашель туберкулезника. – Почему не сказал, что ходил к Мяснику?! Налей еще. Ослушаться Лазарь не посмел. – Разве это имеет… – Смерти моей хочешь? Любовь, значит? К жене, значит?! – Любовь… – Сперва уморил, потом Мясника уговорил поднять – и ко мне в залог?! Нет уж… сам расхлебывай… Ты! Ты специально! – Ростовщик вдруг сорвался на визг. – Убить меня решил?! Кто тебя подослал?! – Никто. Я просто хотел избавиться от этой новой любви. Продать кому-нибудь… – Продать?! Ты в своем уме?! Кто ж такую пакость купит? Кто, я тебя спрашиваю?! Вот ты, ты сам – купил бы? – Я?! – То-то же. И не стыдно, молодой человек? – Степан Поликарпович опять перешел на «вы». Было в этом что-то от объявления войны. – Пытались меня обмануть, чуть не угробили… – А я?! А мне как с этим жить?! Не могу больше, сил никаких нет! Да, я ее люблю! Люблю! Ревную ко всякой тени! Увижу, что с кем-то двумя словами перекинулась, готов и ему голову проломить, и ее удавить… Или самому – с моста в реку. Следить начал. Из дому ее не выпускаю. Допросы устраиваю… Потом каюсь, прощения прошу. Она плачет… К бесу такую любовь! В пекло! Заберите ее! Даром заберите! Хотите, я еще и приплачу? Пять! Десять тысяч! Это хорошие деньги! Хотите больше? Ну, говорите свою цену! Забирайте и делайте с ней что хотите! Выбросьте, продайте, подарите, изничтожьте… – Изничтожить? Вы меня с кем-то путаете. Я ростовщик, а не, простите, киллер. Я за такое дело не возьмусь. Даже за миллион, которого у вас все равно нет. Жизнь, знаете ли, дороже. Покойнику деньги ни к чему. – А что мне делать? Что?! Погодите… Вы сказали – «киллер»? Есть киллеры по этой части? Есть?! Вы их знаете?! – По-моему, вам пора, Лазарь Петрович. Я ничем не могу вам помочь. Уже в дверях его догнал вкрадчивый голос ростовщика: – Да, кстати… Вдруг вас заинтересует? Ревность-то у вас настоящая – в отличие от… Я мог бы купить… вернее, взять в залог. Разумеется, за куда меньшую сумму. Сами понимаете – неходовой товар… Декабрь. Порог зимы. Начало мглистых, долгих, как отчаяние, сумерек, что наползают на город вскоре после обеда, пора тоскливых ночей, царство стылой поземки, блуждающей меж домов с упорством пьяницы, забывшего дорогу домой. Грядущий Новый год, мальчишка в потешном колпаке, лишь ненадолго завертит хмельной, бестолковой круговертью, чтобы сгинуть без следа, оставив после себя муторное похмелье. Старенький Окуджава из приемника тихо прощается с желтеющей елкой, сплошь в шарах и серпантине, как с утомленной женщиной в ярком вечернем макияже, спрашивая без надежды на ответ: «Что же надежные руки свои прячут твои кавалеры?» Серость будней, ледяная скользота под ногами – время падений и травм, время бессонных ночей в «неотложке», время сломанных костей и судеб. Безмолвие слежавшегося снега под ногами, безмолвие тусклых фонарей, безмолвие низкого неба над головой. И ты без слов, со злобой солдата, ведущего неравный бой, движешься сквозь зиму и ночь, оскальзываясь и стараясь не упасть, остаться на ногах, дойти, доползти, дожить, дотянуть до такой далекой весны… Где-то там, говорят, апрель. – Ты, наверное, и Гицеля знаешь? – Ну… Кудрявый бутуз не спешил отвечать. Он терзал «змейку» на синей ветровке, задумчиво прикусив нижнюю губу. От ближайшего подъезда за двумя людьми – очкариком и мальчишкой – следил большой дог. Печальные глаза собаки сочились скукой. «Рокки, сидеть!» – крикнула от карусели толстая старуха, хотя в этом не было никакой надобности. – И где мне его найти? – В подвале. – В каком подвале? Почему в подвале? Очкарик сильно сдал. Осунулся, побледнел, не брился по крайней мере неделю. Щетина на его щеках отливала сизым – ранней сединой. Даже модный кардиган крупной вязки висел на Лазаре как на вешалке. – Гицель в подвале сидит. Там тепло, там трубы. К Пан Карпычу – наверх, а к Гицелю – вниз. – Код на дверях – очко? В смысле – двадцать одно? – Ага… Лазарь порылся в карманах. Вместо жвачки или шоколадки достал бумажник и протянул мальчишке десятку. – Извини, вкусностей сегодня нет. Забыл. Держи, купи себе сам. Бутуз денег не брал. Он молча пятился назад, словно очкарик держал в руке какую-то гадость, обманку, пытаясь злоупотребить доверием ребенка. – Бери, бери… Чего ты? Не отвечая, бутуз развернулся и побежал прочь, к приятелям, увлеченно палившим из рогаток по аптечному пузырьку, подвешенному на бечевке. На бегу он выхватил свою рогатку и навскидку разнес пузырек вдребезги. Глядя ему вслед, очкарик пожал плечами, спрятал невостребованный червонец и побрел к знакомому подъезду. На ходу он насвистывал хабанеру из оперы «Кармен». Выходило фальшиво. Дважды Лазарь вступил в лужу, сильно забрызгал брюки, но не обратил внимания. – И ходит, и ходит, а чего ходит? – громко сообщила хозяйка дога Рокки. Собака тоскливо завыла. Соглашаясь или протестуя – неясно. В подъезде, как обычно, воняло кошками и табаком. Спускаясь в подвал, Лазарь почувствовал, что к знакомому букету добавляется новый оттенок – сырая гнильца. Видимо, трубы, которых в подвале много, частенько прорывало. Входная дверь, к счастью, оказалась не заперта. Пройдя мимо ряда дощатых створок, украшенных в большинстве резьбовыми замками «Антипаника», за которыми обитатели подъезда хранили запасы солений и барахло, он углубился дальше. Потянулись трубы: толстые, лоснящиеся, обросшие плесенью. По одной из труб метнулась крыса, скрывшись во мгле. – Здравствуйте, – вежливо сказали оттуда, где исчезла крыса. Лазарь пригляделся. У стены, подстелив клеенчатый дождевик, а поверх дождевика – старый бушлатик, сидел худой, как скелет, человек. Одет человек был в спортивный костюм, аккуратно заштопанный в самых неожиданных местах. «Бомж», – равнодушно догадался очарик. – Здравствуйте. Это вы Гицель? – Да. А вы, наверное, господин Остимский? Лазарь Петрович? – Вы меня знаете? – Мне про вас Мясник рассказывал. И Степа. – Так что, возьметесь? – без предисловий спросил очкарик. – Нет, – так же кратко ответил Гицель. – Почему? Вы же можете? – Убить чувство? Могу. Но я ведь сказал вам: Мясник… и Степа. Я про вас все знаю. У вас сейчас не чувство, а фикция. Тень. Призрак. Я не берусь сражаться с тенями и экзорцировать призраки. – Экзорцировать! – с горькой насмешкой передразнил Лазарь. – Бесов экзорцируют. А призраки, они вроде бы расточаются. С рассветом. Что ж это вы, с такими мудреными словечками, в подвале сидите? – Здесь тепло, – объяснил Гицель. – Здесь трубы. В углу, болтаясь на коротком шнуре, тускло горела сорокасвечовая лампочка. – А Глеб сказал мне, что вы – последняя надежда. – Да, он был у меня, ваш друг детства Глеб. Тоже после Степы и Мясника. – И ему вы тоже отказали? Гицель пошевелился. Скрестил ноги каким-то маловероятным образом, словно у него вместо костей были резиновые жгуты. Улыбнулся, показав отсутствие многих зубов. – Нет. Согласился. Мне Мясник уже потом про него и про вас рассказал. А сам определять я тогда еще не умел. Ни разу не сталкивался, понимаете? Ну и… Короче, еле выжил. До сих пор в боку стреляет. И голова по утрам болит. Нет, извините, не возьмусь. – Двор у вас… – буркнул очкарик. – Веселенький дворик. Тощий Гицель пожал плечами: – Двор как двор. Обычный. Из пакета, который принес с собой, Лазарь достал бутылку текилы. С натугой скрутил пробку. Протянул бутылку собеседнику: – Выпьешь, Гицель? – Спасибо. Я не пью. – И не куришь? – Курил. Раньше. – Небось и по утрам бегаешь. Между помойками, а? Гицель внимательно смотрел на собеседника. Взгляд его напомнил Лазарю дога у подъезда. Казалось, бомж сейчас завоет с сочувствием. Чтобы отвлечься, очкарик запрокинул голову, поднеся бутылку ко рту. Из-за дозатора струйка текла медленно, текила обжигала горло. По подвалу распространился запах дешевого самогона. – Я пойду? – спросил очкарик, отдышавшись и закрутив пробку. Только сейчас он заметил, что бомж, в отличие от него самого, чисто выбрит. – Всего доброго. Снаружи шел мелкий дождь. Старушки раскрыли зонты, бутуз с дружками дождем пренебрегли. Первое, что бросилось в глаза слегка захмелевшему Лазарю, – машина у подворотни. Знакомый черный «Лексус». Шофер скучал за рулем, читая газету. У машины о чем-то спорили двое: высокий брюнет в длинном кожаном плаще и женщина средних лет, одетая в легкое пальто. Сегодня Лазарь приехал на такси, и «Лексус» должен был стоять в гараже. – Вон он! – Брюнет замахал очкарику руками. – Что, отказал? Сунув текилу обратно в пакет, очкарик медленно зашагал к машине. – Танюха, это он из-за тебя ходит! – не унимался брюнет. – Это я ему сказал: из-за такой бабы, как Танюха, не ходить – бегать надо! Я – лучший друг, я в курсах! Лазарь, плюнь: не этот Гицель, так другой найдется! Танюха, ты посмотри, как мужика коробит! Ничего, поправим, поможем… На то и друзья!.. Очкарик уже подходил к машине, когда кудрявый бутуз зарядил рогатку стеклянным шариком. Почти не целясь, мальчишка выстрелил. Солнце на миг пробилось меж облаками, узкая радуга прочертила двор – и шарик впился Лазарю в правую ягодицу. Вскрикнув, очкарик ухватился за пострадавшее место. Приятели бутуза разразились приветственными возгласами. – Ну, шпана! – с сочувствием сказал брюнет. – Плюнь, Лазарь. Тюрьма по ним, сявкам, плачет. Пошли, спасать тебя будем. Тут один вариант наклевывается: полный вперед! Женщина молчала и смотрела на очкарика. – На то и друзья! – с удовольствием повторил брюнет. Без слов очкарик поставил пакет с текилой на асфальт, неумело размахнулся и ударил брюнета в ухо. – Ты! Ты чего?! – Брюнет отступил на шаг. – Меня? Лучшего друга? Очкарик пнул его ногой в живот, промахнулся и ухватился за лацканы кожаного плаща. Оба мужчины упали, покатились по мокрой земле, по лужам, пытаясь оседлать один другого. Залаял дог Рокки. Загомонили старушки, колеблясь между вызовом милиции, «Скорой» и управдома. Мальчишки зашлись от восторга. – Танька! – пробился из какофонии отчаянный крик очкарика Лазаря, давно потерявшего в свалке свои замечательные очки. – Танька, это он… он меня посылал! Он за дружбой сюда ходил, сволочь!.. А я, дурак!.. Тань… Женщина у машины следила за дракой, не вмешиваясь. Наконец мужчины встали, тяжело дыша. У брюнета был разбит нос, тоненькая струйка крови текла по губам на подбородок. Очкарик хрипел, держась за помятые ребра. Пакет с разбитой бутылкой текилы валялся поодаль, от него резко тянуло спиртным. Дог Рокки подошел, обнюхал обоих и брезгливо удалился. – Поехали домой, Лазарь, – сказала женщина. – Поехали, дурачок. Очкарик разогнулся. Стеклянная, весенняя, летящая радуга полыхала в его близоруких глазах. – Поехали, – изумленно сказал он. – Серый, заводи тарантас. – Ага, – кивнул меланхоличный шофер. Выбравшийся из подвала Гицель внимательно следил за отъезжающей машиной. Потом бомж поднял голову и встретился взглядом со Степаном Поликарповичем, высунувшимся в открытое окно. Старик погрозил бомжу пальцем и укрылся за шторой. – Эй! – заорал Жора Мясник от черного входа в гастроном. – Ну, люди! Такое бухло ногами топчут!.. Звери, не люди… Гицель засмеялся. – Апрель, – сказал он. – Сумасшедший месяц. |
||
|