"Сердце на ладони" - читать интересную книгу автора (Шамякин Иван Петрович)

7

Гукану доложил о происшествии с Шиковичем-младшим начальник милиции.

— Приставал, понимаете, к иностранцам. Обозвал шпионами. Молол какую-то чепуху о бомбе.

— Стратеги сопливые, — заметил Гукан беззлобно, как бы между прочим, подписывая бумаги. Вообще слушал он спокойно, как будто даже без интереса.

Начальник милиции почтительно подождал, когда председатель исполкома выскажет по этому поводу более определенное мнение. Не дождавшись, осторожно спросил:

— Что будем делать, Семен Парфенович? Гукан вдруг рассердился:

— Я тебе что — прокурор или народный судья? Есть закон, по закону действуй.

Подполковник четверть столетия прослужил в милиции и научился угадывать мысли начальства. Но с Гуканом этого не получилось. Гукана невозможно было понять. Он неожиданно становился добрым и ласковым и столь же неожиданно взрывался.

Пожалуй, вернее всего держаться с ним строго официально. И начальник милиции ответил:

— Понятно, товарищ председатель.

Гукан посмотрел на него и тяжело вздохнул.

Спросил вновь спокойно, в раздумье:

— Скажи мне, Сизоненко, кто виноват, что растут у нас такие экземпляры?..

— Все по малости.

— Кто?

— Школа. Комсомол. Мы.

— Кто — «мы»?

— Милиция, я имею в виду. Не проводим профилактических мер… Либеральничаем.

— А родители? — Гукан поднял голову.

— Родители — это само собой… В первую очередь, конечно, родители.

— Правильно. В первую очередь, — согласился Гукан.

И больше ни слова об этом. Занялись другими, делами.

Но когда начальник милиции ушел, Семен Парфенович встал из-за стола, выйдя на середину кабинета, сладко потянулся и два раза бодро лрисел, поднимая руки. Он нередко делал такую разминку, но темп ее зависел от настроения: чем выше настроение — тем движения быстрее. Потом подошел к окну, полюбовался каштанами. Набрал номер секретаря горкома.

— Один? — Они уже виделись сегодня.

— Когда я бываю один! Просвещение вот сидит. Думаем вместе. Сидим и думаем. А работа стоит, — как всегда шутливо отвечал Тарасов.

— Ты слышал, что натворил сын Шикови-ча? Слышал? Черт знает! Международный скандал.

Тарасову за два часа с начала работы уже третий человек рассказывал об этом случае. Скажи пожалуйста, какое событие дня! И сейчас в звонке Гукана он уловил какое-то нездоровое смакование. Понял: будь на месте Ши-ковича любой другой юный шалопай, вряд ли этой истории придали бы такое значение. Но сын Шиковича… Поэтому секретарь ответил все так же шутливо:

— Международный, говоришь? Неужели грозит разрывом дипломатических отношений?

Гукан осекся. Неприязненно подумал: «На шуточки переводит. Выгораживает»,

— Факт неприятный.

— А я что говорю: радостный?

— Угрожать гостям! Что они подумают о нас?

— Если враги, так давно думают… А если друзья, то один дурак…

— Нет. Надо сукиного сына судить,

— Вот как! — Тарасов, казалось, удивился. — А может, хватит этому «поджигателю» десяти суток? А?

Эта манера секретаря, этот его скрытый юмор не раз уже выводили Семена Парфеновича из себя. На десять лет моложе, а разговаривает с ним, старым человеком, опытным работником, как с ребенком.

— Пускай подметает дорожки в парке. А то они замусорены у тебя. Противно смотреть.

«У меня. Все у меня. А у тебя что?» — опять раздраженно подумал Гукан и сказал:

— Шикович претендует на роль воспитателя масс, а собственного сына распустил. Много денег. Машина. Дача…

Это Тарасову не понравилось. Конечно, отец отвечает. Родители у нас воспитанием занимаются плохо. Однако, когда из отдельных фактов начинали выводить теорию, что, мол, все уродливые явления результат обеспеченности родителей, что всему виной благосостояние, — это возмущало Сергея Сергеевича. Выходит, только в бедности, в нищете можно правильно воспитывать. Ерунда!

— Шикович получает в редакции столько же, сколько другие. По штатному расписанию, — холодно ответил секретарь.

Гукан смолчал. Вспомнил, как однажды в разговоре Тарасов сказал все с той же своей лукавинкой: «Ты же не отказываешься от гонорара за свою книгу, хотя писал ее не ты?»

Теперь Семен Парфенович подумал: «Ясно. Стоит за Шиковича».

Постарался смягчить, чтоб Тарасов не подумал, что он хочет «потопить» своего соавтора:

— Конечно, за такими шалопаями разве уследишь. Хорошо, что мои во время войны выросли. В эвакуации. Узнали и цену хлеба, и цену копейки.

Тарасов весело крикнул в трубку:

— Что-то ты, Семен Парфенович, кидаешься сегодня из стороны в сторону. То все валишь на родителей, то совсем снимаешь с них вину. Нет, родителей-коммунистов мы послушаем. На одном из очередных бюро горкома. Прости. У меня люди.

А родители еще ничего не знали. Валентина Андреевна была на даче, а Кирилл с самого утра забрался в партархив. После рассказа Яроша он решил немедленно заняться подпольем, во всем разобраться и написать правдивую книгу. Бывал он подчас ленив, иной раз работал с прохладцей. Но уж когда загорался, то как одержимый сидел по шестнадцать часов в сутки. «Работаю, как Бальзак», — шутливо хвастался он перед близкими. Так он трудился последнюю неделю. С утра — в архиве, вторую половину дня — в редакции, вечером — дома, приводил в порядок то, что удалось раздобыть утром. А материалов в архиве — горы. Интереснейших документов. За шестнадцать лет не все даже систематизированы. Штат архива невелик. Начальник, старый коммунист Сыроквашка Мина Азарович, в прошлом директор музея, больше интересовался эпохой гражданской войны, когда он был молод и сам партизанил в Полесье. Писал даже какие-то мемуары. В начале Отечественной войны судьба занесла его в далекий Новосибирск, где ему поручили хранение вывезенных из Ленинграда архивов.

Появление писателя встряхнуло маленького седого старичка. Мина Азарович будто сбросил со своих семидесяти лет добрых два десятка. Многое из того, что рассказывал о подполье в их городе Шикович, ему, конечно, было известно. Но ряд вопросов, поставленных новым исследователем, вызвали живой интерес старого архивиста. В самом деле, как важно, например, решить, кто же такой Савич, которого, между прочим, Сыроквашка хорошо знал.

И начальник архива со всем пылом помогал Шиковичу.

За первую неделю Кирилл перечитал гору бумаг, но мало нашел такого, чего не знал раньше. Удалось только одно — расшифровать состав первого подпольного горкома. Списка они не нашли, но при детальном анализе документов того времени и воспоминаний участников, написанных непосредственно после войны, оказалось возможным его установить. Гукан в своей книге явно напутал: назвал имена людей, которых в то время даже в городе не было.

Накануне, просматривая материалы партизанской бригады «Смерть фашизму», с которой подпольщики были теснее всего связаны, Шикович напал на любопытный документ. Странный документ. Листок из ученической тетрадки в косую линейку. На нем размашистым почерком написано:

И все. Ни даты, ни подписи. Что это? Письмо кому-нибудь или отрывок из дневника? Если слово «попроси» налисано правильно, письмо. Но вообще больше похоже на дневниковую запись. Возможно, человек в спешке не дописал «ть» — «попросить». Но не это главное. Не это так сильно заинтересовало и взволновало Шиковича. Таких писем и партизанских дневников он перечитал множество. Одна фраза заставила его выделить документ из всех прочих. «Боюсь за Доктора, они держали с ним связь». Доктор с большой буквы. Кто он этот «Доктор»? Настоящий доктор или подпольная кличка? Чтоб установить истину, нужно знать, кто и когда писал письмо или дневник.

Шикович пошел к Сыроквашке. Через окно увидел: тот сидел у стола в белой рубахе и писал, по-детски высунув кончик языка. Изредка что-то шептал про себя. Кирилл любил наблюдать людей, когда они остаются наедине с собой. Человек тогда часто превращается в ребенка, даже если занят серьезным делом. Жаль было беспокоить этого доброго старика. Тем более что Шикович за неделю уже изучил его: раньше чем разрешить войти, Сыроквашка спрячет в ящик свою рукопись, как будто бы что-то преступное есть в том, что он пишет. Встретит нахмуренный, недовольный.

Так оно и было.

— Что там у вас еще? — буркнул заведующий архивом, запирая ящик на ключ.

— Мина Азарович, скажите, пожалуйста какова у вас система расположения документов? Вот тут несколько номеров. А не значится ли где-нибудь в описи, кому принадлежит документ? Почему он попал в эту папку, а не в какую-нибудь другую?

Сыроквашка взял папку, прочитал записку и легонько свистнул. Он сразу понял, почему Шиковича заинтересовала эта маленькая бумажка.

— Тут она, брат, лежала с самого начала, тут мы ее и оставили. А кто её писал, надо установить.

— Как?

— Самый простой способ — но почерку. Ищи тот же почерк.

Шикович спустился в хранилище и перелистал все документы бригады — переписанные от руки сводки Совинформбюро, приказы, рапорты, радиограммы, донесения связных, боевые листки, письма, даже личные. Такой почерк больше не встречался. Он ушел из архива разочарованный.

А когда пришел сегодня утром, Сыроквашка встретил его в садике. У старика был таинственный и довольный вид. Но заговорил он только у себя в кабинете:

— А у меня для вас есть подарочек, Кирилл Васильевич. Я, кажется, установил, кто писал тот документ. Прокоп Варава, первый комиссар отряда имени Чапаева.

Шикович понял, что заразил заведующего архивом своим увлечением, что Сыроквашка стал ему помощником в поисках. Нелегко было в сотнях папок отыскать другую бумажку, написанную тем же почерком. Верно, до поздней ночи сидел старик в хранилище, слепя утомленные глаза. Но когда Шикович поблагодарил его, Мина Азарович отмахнулся:

— Что вы, Кирилл Васильевич! Мой долг. Общее дело.

Вараву Шикович помнил по книге Гукана. Там ему отводилось несколько страничек, как одному из организаторов партизанского отряда имени Чапаева, отряда, выросшего потом в прославленную бригаду. Это был интересный человек. Директор кондитерской фабрики, он еще до оккупации их местности ушел в лес, создал отряд. Командование отрядом Варава позднее передал майору-окруженцу, а сам остался в нем комиссаром. Так вот с кем был связан этот таинственный Доктор! Чапаевцы базировались не близко, километрах в семидесяти от города, в Климовском лесу.

Шикович с нетерпением исследователя, который уже близок к цели, стал просматривать документы бригады. Читал, восторгался: какой кладезь сюжетов! Какие характеры вырисовываются из скупых сообщений о людях! Но — странно! — о связи с городскими упоминалось часто, однако никаких конкретных документов, ни одного настоящего имени. О Докторе Кирилл нашел еще только одно упоминание. В шифрованной записке связной Маруси.

Внизу на этой пожелтелой измятой бумажке рукой Варавы написаны цифры:

а под ними:

Такова была борьба, о которой мы начинаем забывать.

Осторожность, хитрые коды, к которым теперь вряд ли найти ключи… И все равно провалы, смерти. Однако ничто не могло сломить таких, как Варава, как Маруся. Погибли разведчики — на их место стали Маруся и Настя.

«Непременно напишу о них», — решил Шикович, сидя в задумчивости над документом.

Однако, кто они, эти девушки? Живы или погибли? Я кто такой Доктор? Надо искать! Вот еще одна записка Варавы.

«Сергей! Скажи Комаренке, чертову эскулапу, что если он не отдаст Лютикову часть тех немецких лекарств, которые прислал «Хирург», я его расстреляю за невыполнение приказа. Жила он, индивидуалист, сукин сын!»

Лекарства, которые прислал «Хирург»… Не Доктор, а «Хирург».

Но слово «Доктор» Варава дважды писал без кавычек, а «Хирург» взял в кавычки. Судя же по всему, комиссар отряда был аккуратный и грамотный человек. Почему же он по-разному писал подпольные клички? Очень похоже, что имеется в виду один и тот же человек. Доктор — это для него, Варавы, для Маруси, для узкого круга, кто лично знал и поддерживал с ним связь. «Хирург» — для всех остальных, например, для врача отряда Комаренко. Лекарства мог прислать, разумеется, только врач или аптекарь.

От напряженной работы у Шиковича разболелась голова. Нет, хватит документов! Надо искать живых «чапаевцев», от них больше узнаешь. Он выписал десятки фамилий. Где эти люди? Варава погиб в сентябре сорок второго… Красенков, командир отряда, был отозван в Москву. В папке есть радиограмма Центрального партизанского штаба. Где он теперь? Других «чапаевцев» Шикович не знает. Как не знает? А Гукан? Правда, Семен Парфенович пришел туда значительно позже, в начале сорок третьего, когда уже была сформирована бригада. Но комиссару должно быть известно о связях, которые были у отрядов, вошедших в бригаду! Почему же Гукан ничего не рассказал ему, когда они работали вместе, ни о Докторе, ни о «Хирурге», ни о Марусе? Малозначащие факты? Может быть, только ему, Шиковичу, человеку с фантазией, они кажутся теперь столь существенными? Или десять лет назад кое-чего нельзя было касаться? Как бы то ни было, а надо начать с Гукана. Поговорить откровенно, дружески. Высказать свои сомнения и догадки. В конце концов, он сам, наверное, понимает, что в книге его много неточностей, пробелов и что сейчас, после XX съезда партии, можно полнее, более объективно осветить всенародную борьбу с фашизмом.

Человек нетерпеливый, Шикович прямо из архива направился в горисполком. В приемной Гукана, как всегда, было много народу. Работники городских учреждений. Все по неотложным делам. Большинство знало Шиковича, с ним вежливо здоровались. Шикович намеревался с ходу проскочить в кабинет, однако новая секретарша задержала его.

— У Семена Парфеновича совещание торговых работников.

— Ух, эти торговцы! Только заседают без конца, а торговать не умеют. Сколько их там?

— Кого? Товарищей из управления торговли? Трое.

— Пойди, голубка, спроси у мэра, долго нам ждать? Скажи, Шикович спрашивает.

Услышав знакомую фамилию, девушка с любопытством посмотрела на Кирилла и послушно нырнула в будку: кабинет, для того чтоб туда не проникал шум, отгорожен был от приемной причудливым сооружением, напоминавшим кабину на междугородной телефонной станции.

Вскоре один за другим, все с пухлыми папками, вышли руководители городской торговли. Следом за ними появился сам Гукан. Стал в дверях — высокий, в сапогах, галифе, но хорошо скроенном пиджаке, с галстуком.

— Кирилл Васильевич, у тебя надолго? А то, видишь, сколько народу ждет.

— Да хотел посоветоваться насчет одного дела.

Гукан был уверен, что Шикович пришел по поводу сына.

Чтоб придать беседе дружеский характер, Гукан сел у края длинного стола для заседаний против открытого окна, за которым шептались каштаны. Его несколько удивил вид Шиковича. Непохож на огорченного, расстроенного отца.

Кирилл вытащил из бокового кармана листочки — копии, которые снял с архивных документов, разгладил их на столе и, не успев даже присесть, спросил:

— Семен Парфенович, вы хорошо знали Вараву?

Гукан почувствовал себя, как пассажир самолета, попавшего в воздушную яму. «Что это он? Заходит издалека?»

— Какого Вараву? Того?

— А разве есть еще какой-нибудь?

— Нет. Но фамилия не такая уж редкая. Прокопа я знал. До войны еще.

— Интересный был человек?

Теперь все внимание Гукана сосредоточилось на бумажках, которые Шикович все еще осторожно разглаживал. Нет, это не старые документы. Белая бумага, стандартные листы, на каких пишут в редакции. Какие-то его заметки, должно быть,

— Интересный. Я ведь рассказывал тебе, когда…

Он хотел сказать: «когда мы писали книгу», но осекся.

— В войну вы встречались с ним?

— Один раз. На заседании обкома.

— Но ведь вы были потом комиссаром бригады, которая выросла из отряда Чапаева…

— В бригаду вошло четыре отряда и спецгруппа.

— Однако штаб бригады должен был знать о тех связях, которые наладили отряды. Семен Парфенович, что вы можете сказать об этих вот документах? Я разыскал их в партархиве. Оригиналы написаны Варавой.

Гукан взял бумаги, и они задрожали в его руке.

«Волнуется старик, — отметил Шикович с уважением, — задело за сердце напоминание о погибшем товарище». Гукан встал и подошел к рабочему столу. Взял там очки. Вернулся, сел и долго читал три короткие записки.

— Кто такой Доктор, «Хирург», Маруся, Настя? Вот что меня интересует.

Гукан оторвался от бумаг, пытливо посмотрел на писателя сквозь очки, потом — поверх них. Покачал головой, вздохнул.

— Не помню, брат. Марусь связных у нас был добрый десяток. Которая из них? Видишь ли, что я тебе скажу, Кирилл Васильевич. Варава был интересный человек. Но у него было много чудачеств. Не в укор покойному. Была, у него страсть к приключениям, иной раз прямо-таки авантюрного характера. Помню, его еще на обкоме пробирали за какую-то рискованную операцию. Он создал такую сложную агентуру, навыдумывал столько самодеятельных кодов и шифров, что мы потом не могли разобраться что к чему. И вместе с тем, скажу я тебе, был доверчив, как ребенок. Его агенты потом проваливали наших людей. Да и сам он погиб из-за этой своей чрезмерной доверчивости. Волка хотел приручить. Пошел на встречу с начальником полиции. А тот, гад, вместо трех человек охраны, как договорились, взял тридцать. Устроил засаду. Они уже сошлись, начали беседовать, когда их окружили. И Прокоп, чтоб не попасть к ним в лапы, взорвал гранату. В кармане. Самого насмерть. Начальнику полиции ногу оторвало…

Об этом Шикович знал. И писал. Ничего нового и ничего такого… обидного для кого бы то ни было Гукан не сказал. Объективная, спокойная оценка людей и фактов, которые стали уже историей. Шикович шел сюда, собираясь передать рассказ Яроша, особенно ту часть, которая касалась Савича. Сказать, что жива дочь доктора. Но должно быть именно потому, что Гукан говорил о Вараве, о подпольщиках и связных, как о далеком прошлом, а он, Кирилл, последнюю неделю жил среди них, словно среди близких и дорогих людей, Шиковичу расхотелось рассказывать о Савиче, о Зосе. Забирая у Семена Парфеновича бумаги, он тоже вздохнул.

— Нелегко, видно, теперь докопаться до истины.

Гукан снял очки и потер пальцами глаза, как будто очень утомил их, прочитав три записки. Спросил:

— Сидишь в архиве?

— Сижу.

— Таких мелких загадок там много. А вообще, Кирилл Васильевич, — Гукан вскинул голову, улыбнулся, — неужто тебя не волнуют проблемы сегодняшнего дня, что ты забрался в погреб к Сыроквашке? Такие события!. К съезду идем. И к какому съезду! Читаешь — дух захватывает.

— А эти проблемы, — Кирилл хлопнул ладонью по свернутым копиям, — по-вашему, пора похоронить? — В голосе его звучало раздражение.

Гукан вспомнил о происшествии с сыном этого рьяного исследователя партизанских архивов.

«Зачем притворяется, что его больше всего интересуют сегодня дела подпольщиков?»

— Почему похоронить? Пускай копаются историки, их хлеб. А у нас с тобой достаточно насущных задач. Занялся бы ты сыном лучше. Вот проблема!

— Почему вдруг сыном?

— Как почему? Ты что, не знаешь? Ай-ай-ай! Вот тебе и на! Видишь, до чего доводят архивы. Дорожки в парке подметает твой сын.

Шикович хотел встать и не смог; непонятная сила придавила его к стулу. Он мгновенно догадался, что значит — подметает дорожки. В первый момент было ощущение, будто его облили грязью.

Гукан увидел, что попал в самое больное место. Он не злорадствовал, у него тоже есть сыновья, правда, уже самостоятельные люди. Попытался смягчить:

— Да, преподносят нам дети сюрпризы.

Он встал и отошел к окну. Еще что-то говорил. Шикович не слышал. Вслед за первым ощущением растерянности начала подыматься злоба. Против Славика. Против Гукана. Против себя: безвольный человек, собственного сына не мог воспитать! Гукан извинился и нажал кнопку звонка. Сказал секретарше:

— Кто там на очереди? Просите. Шикович встал и, не прощаясь, направился к двери.

— Заходи, Кирилл Васильевич. Я, может быть, вспомню фамилии связных. Маруся, говоришь? Поищу адрес Ткачука, начштаба нашего… Где-то у меня записан.

На улице Кирилл почувствовал, что его бросило в пот. Достал носовой платок и старательно вытер лицо, лоб, шею.

Куда идти? Повернул в парк.

«Погляжу, умеешь ли ты хоть подметать. Рос, не зная забот. А вышел в жизнь и не можешь шагу ступить по-человечески… Как ты посмотришь мне в глаза? Я не скажу тебе ни слова. Встану и буду смотреть… Подметай!., Подметай!..»

Шикович особенно любил глухие уголки за прудом. Но вряд ли там станут подметать. Поэтому он сперва обошел все дорожки поближе, в более людной части парка. Играли дети, дремали на скамейках, уронив газеты на колени, пенсионеры. Молоденькие мамы читали толстые романы. Бабушки вязали шерстяные чулки. Неистовство, растерянность прошли. Даже злость утихла. Хотелось встретить сына, и рос страх перед этой встречей.

Он должен был заставить себя двинуться дальше по густо затененной дорожке. Только обойдя и эту половину парка и не встретив никого, кроме двух влюбленных пар, Шикович с облегчением вздохнул. Понял: глупо искать сына здесь. И хорошо, что он не увидел Славика с метлой в руках под надзором милиционера. Неизвестно, сумел ли бы он сдержаться. Нельзя, в конце концов, устраивать из ареста Славика трагедию. Заработал — пусть несет наказание. Что он, однако, натворил? В редакции, наверно, знают.

В новом здании было прохладно и тихо. Шикович поднялся на второй этаж, заглянул в приемную редактора, в кабинет заместителя. Пусто. Зашел в свою комнату; заведующий отделом, очевидно, обедал. На его столе лежала рукопись: рецензия на премьеру областного театра, состоявшуюся месяца два назад. «Новый спектакль». Кирилл со злостью зачеркнул название. И начал править текст, хотя это совсеи не входило в его обязанности. Живого места не оставил. Работа увлекла. Вместо правильной, но пресной жвачки получилась живая, остроумная, едкая статья о неудачном спектакле.

В дверь заглянул Адам Рагойша, заведующий промышленным отделом, низенький человек с мясистым носом, широким лбом и странной лысиной: суженной впереди и широкой на макушке.

— Ты здесь? — спросил Рагойша входя.

— Нет, меня нету.

Шикович не любил этого человека. Не любил прежде всего за завистливость. Рагойша завидовал всем. Ему, Шиковичу, за то, что он имеет право не сидеть в редакции, а писать очерки и фельетоны дома, да еще на даче. «Дай мне такие условия — и я напишу не хуже. Каждый напишет». Завидовал заведующему сельхозотделом Лагощкому, что у того пятеро детей, а он бездетный. Придирчиво осматривал каждое новое платье, блузку корректора Майи Гутор. Подозрительно шептал: «Откуда она это берет? На свои заработки?» Его почему-то многие боялись, даже редактор. Рагойше хотелось, чтоб и Шикович его побаивался. Но Кирилл как-то в компании сотрудников пригрозил, что выведет Рагойшу в сатирической повести и даже фамилию сохранит. Рагойше это передали, и с тех пор он стал искать дружбы.

Неприязненный ответ на свой нелепый вопрос Рагойша принял как шутку. Засмеялся. Усевшись напротив, взглянул на рукопись, которую правил Шикович, удивленно свистнул:

— Ни рожек, ни ножек не осталось. Кто писал?

— Я.

— Сам себя так правишь? — удивился Рагойша. — Ну-у? Здорово! — и пошутил: — Толстой. Только не Лев.

Но, должно быть, усомнившись, потянулся к выправленным страничкам, чтобы взглянуть на заглавную. Кирилл прижал странички локтем. Автором рецензии была сотрудница редакции, к которой Рагойша относился недоброжелательно. И Шикович не хотел давать ему лишний козырь против этой женщины. Рука Рагой-ши застыла на столе, пальцы легли на рукопись. Посинела розовая лысина — обиделся, что Шикович будто не доверяет ему. Но тут же нашел выход из неловкого положения. В левой руке он держал книжку. Теперь положил ее на стол. Это была повесть Шиковича, недавно вышедшая из печати. Кирилл удивился. Поднял голову от рукописи, с интересом посмотрел в выпуклые, как у больного базедовой болезнью, глаза Рагойши. Глаза были холодные, а лицо расплылось в улыбке.

— Вот купил. Надпиши на память. Сам подарить не догадаешься.

Кирилл знал, что в придачу ко всем своим качествам заведующий промышленным отделом еще и скуп; книги покупает, редко. И то, что он купил его повесть, приятно удивило и даже пощекотало авторское самолюбие. Кирилл сразу подобрел. Взял книжку, задумался, что написать, чтоб не вовсе по шаблону.

— Сколько гонорара отхватил?

— Три.

— Ого! Куда девать будешь?

— Половину тебе отдам.

И — странное дело! — эта, казалось бы, невинная шутка, оскорбила Рагойшу. Он вскочил со стула, нос его и уши побурели. Зло бросил:

— Сынку своему отдай. Ему на рестораны надо.

Нет, не уязвили и не обидели слова Рагойши, а как-то больно резанули Шиковича. Он вдруг понял, что завистливый и криводушный человек этот зашел вовсе не за тем, чтоб получить автограф, что в душе он радуется неприятности со Славиком. Шикович возмутился, но не закричал, не выругался, что иногда с ним случалось. Он сделал нечто совершенно неожиданное и для самого себя, и для Рагойши. Спокойно встал из-за стола, подошел, взял за воротник полосатого пиджака и, подтащив ошеломленного Рагойшу к двери, ударом ноги широко открыл ее и выкинул его в коридор. Закрыл дверь и опять-таки довольно спокойно вернулся к столу. Сдерживаемое кипение внутри постепенно стало затихать. Вспомнив лицо Рагойши в тот момент, когда он взял его за шиворот, Кирилл даже рассмеялся.

Вскоре его позвали к редактору. В длинном и узком кабинете, кроме редактора, сидел директор телестудии Алексей Тукало, старый приятель Шиковича: когда-то вместе начинали, вместе работали много лет. Кирилл обрадовался, что разговор будет не с глазу на глаз и что' он, наконец, сможет выяснить, в чем сын провинился. Тукало, конечно же, все знает.

Шикович поздоровался. Но то, что Алексей, протягивая руку, с официальной любезностью привстал, заставило его насторожиться.

Неужели Алеша Тукало хочет подчеркнуть расстояние между ними? Смешно.

Умышленно, чтобы посмотреть, как развернутся события, Кирилл напустил на себя виноватый вид: вот я, карайте! Но увидел, что и директор студии, и редактор разглядывают его с необычайным интересом.

«Алешу потряс мой новый талант — выкидывать из кабинета дураков», — смешливо по-думал он.

Живицкий — слабый журналист, но хороший организатор, человек принципиальный. Он, ценил людей, которые умеют писать, поощрял каждого способного журналиста. Шиковичем же просто гордился — не каждая областная газета может похвастаться таким очеркистом и фельетонистом. Никогда по отношению к нему не проявлял своей редакторской власти. Потому и разговор этот ему начать было нелегко. — Кирилл Васильевич, скажи, пожалуйста, что у вас произошло? Рагойша тут докричался до сердечного припадка. Врача вызывали. Заявил, что пойдет в горком…

— Пускай идет…

— Нет, ты подожди… Из крика Рагойши я ничего не понял. Растолкуй хоть ты, что случилось.

— Ничего не случилось! Он попрекнул меня сыном. Я не знаю еще, что там натворил мой сын, но колоть мне глаза никому не позволю, — решительно предупредил он, почему-то обращаясь к Тукало. Тот поднял голову от бумаги, на которой толстым синим карандашом рисовал коротеньких смешных человечков. Сказал:

— Да, накуролесил твой Владислав.

— Что он сделал?

— Напился. Приставал к английским туристам. Грозил бомбой. Скажи пожалуйста, какой командующий ракетными войсками!

— И все? — невольно вырвалось у Кирилла, потому что он действительно почувствовал облегчение, когда наконец точно узнал, что учинил сын.

— И все?! — Тукало возмущенно бросил карандаш, и шестигранник покатился по длинному столу с дробным перестуком, но не упал на пол, задержался на самом краю. — И все! Ты слышишь, Станислав Иванович? Ему этого мало! Тебе хотелось, чтоб он перевернул ресторан вверх дном или убил кого-нибудь?

Шикович проследил взглядом за карандашом и не шутя заинтересовался, что могло задержать его на краю стола. Сказал мягко:

— Не кричи, Алексей.

Но тот уже взволнованно ходил по кабинету.

— «И все!» Вот так мы воспитываем молодежь! Пишем, шумим о высоких материях… а собственные дети…

В этот момент, должно быть, от шагов Тукало, карандаш свалился.

Шикович перевел взгляд на своего разгневанного товарища, на его моложавое, всегда словно загорелое, худое лицо с родинкой на левой щеке, на красивую волнистую шевелюру. Потом посмотрел на редактора, который слушал с грустным и смущенным видом, увидел его поредевшие светлые волосы, большие залысины. И почему-то вспомнил, что все они ровесники, редактор даже на год моложе. Но лучше всех выглядит Тукало, кажется, каким был лет двадцать назад, таким и остался, даже ни одной седой паутинки в волосах. Подумал: «Умеет себя беречь, черт».

А Тукало все больше распалялся:

— …Конечно, если отец будет выкидывать из кабинета людей, то сыну есть с кого брать пример… Если отец себе позволяет…

Редактор — добрая душа — поморщился и попросил:

— Алексей Григорьевич! Давай говорить спокойно.

Тукало осекся. Шикович смотрел на него и будто не узнавал старого друга, с которым съел не один пуд соли. Сказал с глубоко затаенной иронией:

— Значит, ты, Алеша, решил поучить меня, как воспитывать детей? Давай, давай…

Это был намек на то, что Тукало несколько лет назад бросил первую жену с ребенком. Он понял.

— Я не собираюсь тебя учить, — сказал Тукало, сдерживаясь, — но с меня довольно. Я не стану держать у себя хулиганов.

Ах, вот оно что! Теперь все ясно. Тукало не решался сообщить, что увольняет Славика, потому так нервничал.

Шиковичу вдруг стало жаль сына: нельзя наказывать дважды за одну и ту же провинность.

— Страхуешься? — спросил спокойно и язвительно.

— Мне нечего страховаться!

— Легче всего выкинуть человека из коллектива, — вздохнул Живицкий. — Никогда не спеши…

— А что ему до человека!..

— Пускай о таком человеке подумает в первую очередь отец!.. А если отец оправдывает… Если отец показывает пример… А сам ходит просить за сына… подыскивает ему теплое местечко…

«Ах, вот оно что! И это — Алеша Тукало, которого он считал другом!»

Холодная ярость охватила Кирилла. Но он сдержался, только грустно покачал головой.

— Столько лет я с тобой знаком и не знал, что ты такая дрянь.

Тукало взвился:

— Слышите?.. Станислав Иванович!

— Как вам не стыдно, товарищи, — укорил редактор.

— Теперь я понимаю, кого надо было выкинуть, и не за дверь, за окно. Разреши, Станислав Иванович? — И Кирилл стал обходить длинный стол. Тукало поспешно отступил в глубь комнаты.

Шиковичу стало смешно. Он хмыкнул и направился к выходу. Когда дверь за ним закрылась, Тукало вынул платок и вытер вспотевшие руки и лоб.