"До Берлина - 896 километров" - читать интересную книгу автора (Полевой Борис Николаевич)

Гибель "пегашки"

А со мной эта одерская переправа через несколько дней сыграла злую шутку. И все Петрович, это его всегдашнее нетерпение, желание всех обогнать, обставить, всюду прийти первым. Я ехал за Одер, в Бреслау, в авиакорпус генерала И. С. Полбина, старого моего знакомого, пикировщики которого сейчас поддерживают шестую армию, блокирующую Бреслау, и бьют по группировке, рвущейся извне как бы на выручку бреславскому гарнизону. Полбин коренастый, чернобровый, цыгановатый красавец, человек большого обаяния, летчик, как говорится, милостью божьей, до сих пор водящий группы своих самолетов на штурмовку особо важных объектов. Я помню его майором, командиром авиаполка. Еще тогда приставал к нему с просьбой взять меня в один из своих боевых полетов, о которых мне уже приходилось писать.

— Потом, потом, после… В атаку на Берлин возьму. Честное пилотское, — отшучивался он тогда на Днепре.

Сейчас мы были уже на Одере, Вчера встретил его в штабе фронта и затащил к нам.

Сидим, и я снова донимаю его той же просьбой. Как было бы здорово слетать с ним на пикировку. В голове роятся аппетитные заголовки: "Мы пикируем на укрепления Бреслау", "Рядом с советским орлом, устремляющимся на врага", "Пикирующие бомбардировщики". Словом, будет о чем написать, ей-богу.

— Да вы же не выдержите. Знаете, какие на пикировании перегрузки?

— На бомбежку вылетал? Вылетал. На штурмовку вылетал? Вылетал. С парашютом прыгал? Прыгал.

— Но пикировщик совсем иное дело. Мы же идем вниз на форсаже.

— Так я уже летал и на пикировщике.

— Как, когда, с кем?

— На немецком пикировщике Ю-87 со словацким пилотом.

— Как это могло быть? А ну, расскажите. — Черные выразительные глаза генерала смотрели несколько настороженно. Дескать, не разыгрывай-ка ты меня, знаю, мол, я вашего брата корреспондента. Я рассказал, как, когда. Рассказал о восстании, показал снимки, он покачал головой, поднял руки и, улыбаясь, сказал: — Сдаюсь, больше не спорю. Приезжайте завтра ко мне в штаб к двум ноль-ноль.

Завтра наступило, и вот мы маемся в длинном хвосте очереди перед одерской переправой, время от времени сотрясаемой налетами "фоккеров".

Тут-то Петровичу и пришла пагубная идея. В то время как машины, танки двигались по жесткому мосту, пехота шла справа по льду. Иногда в ее колонне проскакивал через реку и какой-нибудь резвый виллис. Петрович все время присматривался к этому "обходному маневру", но я решил придерживаться святого лозунга: тише едешь — дальше будешь. А время шло. До двух ноль-ноль оставалось не так уж много. Тогда Петрович с невинным видом посоветовал мне перейти по льду на тот берег и поискать попутку, идущую в нужном направлении. Затея показалась резонной. Если Петрович вовремя переберется, он меня догонит в пути, а если нет, сам доедет до штаб-квартиры Полбина, нахождение которой он уже пометил на карте.

На попутных путем прямого и тайного голосования мы ездить, слава богу, научились. Сколько километров проделано таким образом. Но когда, поднявшись на тот берег, я оглянулся — увидел, что «пегашка» наша уже сбежала-таки на лед и проворно пересекает реку. Взяла тут меня досада: надул-таки хитрый леший. Ну куда это годится: получил приказ, договорились, черт возьми, к чему искушать судьбу? В досаде я пошагал было прочь, но с реки послышались крики, возбужденные голоса. Оглянулся, что такое? Там, где только что пробегала «пегашка», чернела промоина и солдаты помогали кому-то вылезать из воды на лед. Было далеко, лиц не разглядишь. Но по овальному силуэту я понял: Петрович. А машина? И тут сердце захолонуло. Эта промоина — могила нашей «пегашки». Пока я приходил к такому выводу, человек с овальным силуэтом там, на льду, вдруг бросился на снег и яростно застучал по нему кулаками. Теперь я уже не сомневался: это Петрович. Сбежал вниз, подбежал к промоине.

Петрович сидел на льду мокрый и жалкий. Вода сбегала с него ручьями и образовывала под ним лужу. Толпившиеся возле проруби бойцы обсуждали происшествие.

— …Тут подо льдом, видать, бырко, наверное, метра три будет. Разве достанешь?

— Ничего, не горюй, парень, пешком походишь. Здоровее будешь. Моли бога за то, что самого-то вытащили.

— Правильно. Машину, ее дадут. Вон их сколько теперь, трофейных, по дорогам бегает.

Кто-то протянул флягу.

— Хлебни-ка, земляк. Так-то сидеть простынешь.

А кто-то осуждал реку.

— Одёр, он Одёр и есть. И название ему — Одёр.

— А ты, старшина, чего расселся на льду? Стань, пробегись, а то душа к кишкам примерзнет.

Это был правильный солдатский совет, и, так как пораженный Петрович продолжал сидеть над черным провалом во льду, я попытался поднять его на ноги. Он только тупо повернулся в мою сторону.

— Встать! — заорал я как можно грознее, как никогда не орал на своего верного водителя и друга за всю войну. Тут сработал солдатский инстинкт. Он вскочил. Вода стекала с полушубка ручьями, и сам он походил на толстого, вытащенного из ведра щенка.

Может быть, в эту минуту я и узнал в полную меру, как дорог мне этот человек, с которым мы проездили всю войну по многим фронтам. Машина и все имущество наше покоилось на дне коварного Одера. У нас осталось только то, что было надето. Но что все это значило по сравнению с человеческим здоровьем! Было уже ясно, что не поспеть мне к двум ноль-ноль в штаб генерала Полбина. Представил, как посматривает он на часы, как по привычке щиплет свои жесткие полубачки и усмехается: струсил, мол, или, как летчики говорят, "пустил цикорий".

Но нам чертовски повезло. Как раз спускался на переправу полугрузовик «додж» со знакомым мне офицером связи из штаба фронта. Мы усадили потерпевшего в кабину, шофер включил отопление и к моменту прибытия на место нагнал такую температуру, что, вылезая из кабины, Петрович был красен как рак.

— Ташкент… Жарища…

Заснул Петрович мгновенно каменным сном, А я вот уснуть не мог. Сон не шел. Судьба «пегашки» не выходила из головы. Конечно же, было жалко и потерянную машину, и погибшее нехитрое наше имущество, которое так трудно будет восстановить в военное время. Но не в этом было дело. Я жалел «пегашку», как живое существо, ибо все четыре года войны связаны с этой машиной.

В ноябре очень тяжелого 1941 года, когда мне выдали удостоверение военного корреспондента «Правды» и командировочное предписание, вместе с ними я получил машину. Я унаследовал ее от покойного Владимира Ставского, писателя и самого боевого корреспондента тех дней. Командование даровало ему вездеход, а мне гараж «Правды» выделил вот эту самую «пегашку». Сколько с ней связано! Сейчас, когда я думаю о ней, мне даже кажется, что однажды она спасла мне жизнь. Под Калинином корреспондент Совинформбюро и я в дни нашего первого наступления, еще необстрелянные и неопытные, пожелав "увидеть войну в непосредственной близости", в сумерки двинулись по полевой дороге, как мы задумали, на передовые. Ехали резво, с ходу проскочили передовые посты и очутились на полоске земли, что именуется ничейной. Немцы, видя, что по направлению к ним идет штабная машина, не стреляли, вероятно полагая, что это движутся перебежчики. Наши тоже не били, ибо у машины был фронтовой номер. Первым пришел в себя Петрович. Он не стал разворачиваться, а дал задний ход. Так, пятясь, мы миновали свои передовые посты и остановились лишь, когда заехали под прикрытие высотки. Ну, а если бы в эту минуту отказал мотор? Если бы полетела шестерня? Если бы Петрович стал разворачиваться и застрял в снегу?

Мы ездили на нашей «пегашке» в жару, и в холод, и в сухую стенную пылищу под Сталинградом, и по гомерическим грязям Украины, которую не всегда преодолевали даже гусеницы.

В дни, когда на пути нашем пошли сожженные деревни, а уцелевшие избы оказывались всегда так забитыми, что и прошагнуть было трудно, Петрович, отогнав «пегашку» на фронтовой авторемонтный завод, реконструировал ее. Переднюю спинку он сделал откидной, так что теперь, опустив ее назад, мы обретали удобные спальные места. Потом, развивая свою творческую мысль, он приделал позади переднего сиденья подъемный столик, так что, остановившись где-то в пути, можно было, не выходя из машины, писать. Словом, у нас, как у улитки, был подвижной дом с той лишь разницей, что не мы носили его, а он носил нас.

А однажды, это было в бурном наступлении по степям Молдавии, «пегашку» украли. Петрович направился в АХЧ — так называлась сокращенно административно-хозяйственная часть — получить для нас подметки. Вышел с подметками, а машины нет. Утром на заре он отправился на поиски "пегашки".

Второй Украинский фронт бурно наступал. Все было в движении. Где в этой каше найдешь нашу пеструю эмочку? А ведь нашел. Нашел и пригнал. А потом дней десять обхаживал ее.

— Как же тебе посчастливилось? — поражались мы.

— А очень просто. У нас шины с выпуклым протектором. Помните, вы все ворчали, шумят на ходу, а они и выручили. Ни у кого таких шин нет. По следу и нашел. Конники ее… случайно прихватили.

— И они тебе отдали?

— Ну а как же. И заправили, и на дорогу харчей и бензиновых талонов дали — только не шуми. Хорошие ребята, добрые. У них машины с хвостами, не очень-то на них наездишься.

И вот теперь эта «пегашка», наш друг, наш боевой товарищ, где-то там, на дне чужой реки. Эх, здорово не повезло. Но ничего, не пропаду. В крайнем случае стану пешкором. Ну, например, как Алексеи Сурков, человек, пользующийся у нас особым уважением. Он старый солдат времен Октябрьской революции. Несмотря на свое высокое военное звание и выдающееся положение в литературном мире, он считает, что пехотинец должен ходить пешком, делить с солдатами все тяготы войны. Так и изложил он однажды мне свою позицию, когда подо Ржевом мы перегнали его на фронтовой дороге, по которой он бодро шагал с солдатским мешком за плечами. Что ж, честь ему. Вообще он несколько странный, мило странный. Бывало, пришагает он в какую-нибудь нашу штаб-квартиру, захотим мы его угостить, ну, разумеется, встанет вопрос, как добыть «горючее». На эту операцию брать его с собой нельзя. Мы доходим с ним до конторы военторга, сажаем его на видном месте где-нибудь на пеньке или на крылечке, но действуем от его имени сами. Военторговские люди с ледяными сердцами, давно привыкшие к корреспондентам, недоверчиво спрашивают: "Сурков? Какой Сурков? Тот самый? «Землянка»? "То не тучи — грозовые облака"? Он к нам приехал?" — "Ну конечно, — отвечаем, — приехал, вон он сидит". И показываем в окно. Ледяные сердца расплавляются. Выдается соответствующая записка на склад. Но брать с собой автора знаменитой на всех фронтах «Землянки» нельзя, гиблое дело. В солдатской шинели, в кирзовых сапогах, не умеющий и не желающий попросить для себя что-то, чего не полагается по аттестату, он обязательно испортит все дело. Тут и «Землянка» не поможет. И ходит пешком. Ну, что же, отличный и для меня пример.

И все-таки жаль, жаль нашу «пегашку». Как представишь ее вместе со всеми ее приспособлениями там, в черной пучине подо льдом немецкой реки, так комок и подступает к горлу.