"Витторио-вампир" - читать интересную книгу автора (Райс Энн)

Глава 12. И не введи меня во искушение

Мое юное тело перестало существовать. Но как я мог оставаться в этом склепе и ждать, когда она очнется, не пытаясь найти способ выйти оттуда?

Я уже не помышлял просить об этом своих хранителей. Я заслужил такую участь, но был убежден в своей правоте, в том, что должен предоставить ей эту единственную возможность, которую предназначил для нее, что она должна отдаться на милость Господа. Мы выйдем из этого склепа и, если будет необходимо, найдем священника, который смог бы дать ее человеческой душе отпущение всех грехов. Ибо если она не сможет признаться в любви к одному только Господу, ну что же, тогда, несомненно, ее спасет отпущение грехов.

Я полюбопытствовал, пошарил на ощупь по всем углам склепа, осторожно обходя высыхающие трупы. Какой сильный свет, должно быть, сверкал на запекшихся пятнах крови, ручьями стекавшей по краям каменных гробниц!

Наконец я нашел то, что надеялся найти, – огромную лестницу, которую можно было приподнять и упереть в потолок. Только как бы я смог совладать с такой махиной?

Я подтащил ее к середине склепа, отшвырнув ногой с пути практически полностью разложившиеся головы, и, встав в центре, между двумя ступенями, попытался ее поднять.

Немыслимо. У меня попросту не оказалось достаточно действенного рычага для этой цели. Чересчур длинная лестница была безмерно тяжелой. Трое или четверо здоровых, крепких мужчин смогли бы поднять ее на такой уровень, чтобы она зацепилась верхними ступенями за сломанные копья, но мне одному не хватило на это сил.

Увы! Но была и другая возможность. Можно было бы действовать с помощью цепи или веревки, которую удалось бы набросить на сломанные копья. В полной тьме я попытался отыскать что-нибудь подобное, но не нашел ничего.

Неужели здесь не было каких-то цепей? Ни кольца, ни веревки?

Неужели никогда не появлялось здесь какое-нибудь молодое, бойкое существо, способное перескочить через эту брешь между полом и сломанной лестницей?

В отчаянии я стал продвигаться вдоль стен, надеясь наткнуться на какой-нибудь выступ, или на крюк, или на нечто необычное, что свидетельствовало бы о наличии какой-либо кладовой или, Боже упаси, еще одного склепа для этих тварей.

Но мне не удавалось найти ничего.

Наконец, уже пошатываясь от усталости, я снова направился к середине помещения. Я собрал в одну груду все головы, даже ненавистную лысую голову Годрика, которая походила теперь на выделанную кожу с желтыми щелями вместо глазниц, и сложил их туда, где ничто не препятствовало свету в его разрушительной работе.

Затем, споткнувшись о лестницу, я упал на колени у изножия гробницы Урсулы.

Я словно утонул. Я мог бы поспать немного. Нет, не спать, конечно, но передохнуть.

Разумеется, не желая этого на самом деле, опасаясь и порицая подобное поведение, я ощутил, как вдруг утратил всякую власть над своим телом, и улегся на каменный пол; глаза мои закрылись в блаженном, восстановительном сне.

Как странно было все это!

Я думал, что ее крик разбудит меня, что, словно испуганный ребенок, она с воплем проснется в темноте на своем погребальном ложе, обнаружив себя в полном одиночестве среди всех этих мертвецов.

Я думал, что вид этой груды голов ужаснет ее.

Но ничего подобного не случилось.

Сумерки наполнили пространство наверху, фиолетовые, словно цветы на том лугу, и она склонилась надо мной. Она надела четки на шею, что само по себе весьма необычно, и носила их как прекрасное ювелирное украшение с золотым распятием, вращающимся на весу, как сверкающую частичку золота, по цвету напоминающую пятнышки света в ее глазах.

Она улыбалась.

– Мой храбрец, мой герой, вставай, надо спасаться из этого царства смерти. Ты выполнил обещанное, ты отомстил им.

– Шевелила ли ты губами?

– Разве мне необходимо делать это в беседе с тобой?

Я почувствовал, как меня охватило нервное возбуждение, когда она поставила меня на ноги. Она стояла, вглядываясь в мое лицо, а ее руки уверенно лежали у меня на плечах.

– Благословенный Витторио, – сказала она. Затем, обхватив меня за талию, она поднялась в воздух, и мы пронеслись мимо сломанных копий, даже не прикоснувшись к их расщепленным древкам, и оказались в сумраке самой церкви. За окнами стемнело, и тени в затейливом, но благосклонном танце скользили вокруг отдаленного алтаря.

– Ох, моя дорогая, моя дорогая, – лепетал я. – Ты знаешь, как поступили ангелы? Ты знаешь, что они сказали?

– Поспешим, освободим узников, если хочешь.

Я почувствовал себя столь освеженным, столь исполненным необыкновенной бодрости! Словно я вовсе не пережил всех страданий от этой немыслимой, истощающей последние силы работы, как если бы эта война не изнурила меня и полностью не надорвала мои силы, как если бы битва и затраченные усилия вообще не выпали мне на долю за эти последние несколько дней.

Я устремился с ней вместе в замок. Одни за другими мы распахивали все двери, за которыми томились жалкие узники голубятни. Впереди с кошачьей грацией спешила она, легко скользя по дорожкам под сенью апельсиновых рощиц, мимо вольеров с птицами; она опрокидывала котлы с супом, она взывала к несчастным, искалеченным и отчаявшимся, объясняя, что теперь никто более не удерживает их в неволе.

В мгновение ока мы оказались на высоком балконе. Внизу в полутьме я видел их жалкое шествие – длинную, извивающуюся линию, спускающуюся вниз с горы под пурпурным небом с восходящей вечерней звездой. Слабые помогали сильным; старики несли молодых.

– Куда они направляются, обратно в этот кошмарный город? Снова к тем чудовищам, отдавшим их на заклание? – Внезапно меня обуяла ярость. – Покарать – вот что следует сделать с ними.

– Позже, Витторио, еще есть время. Твои несчастные, унылые жертвы теперь свободны. Настал наш с тобой час. Пойдем.

Юбки темным вихрем обвивали ее ноги, пока мы летели, спускаясь все ниже и ниже, мимо окон, мимо стен… И вот наконец моим ногам удалось коснуться мягкой земли.

– О Господи Боже, ведь это та луговина, взгляни! – воскликнул я. – Я вижу ее так ясно в свете восходящей луны, такой она является мне в сновидениях.

Внезапная нежность охватила меня целиком. Я обнял ее обеими руками, мои пальцы погрузились в ее волнистые волосы. Казалось, весь мир раскачивается вокруг меня, а сам я остановился навеки в этом танце с нею и легкий ароматный ветерок из рощи поет для нас, как если бы мы были связаны друг с другом навечно.

– Ничто никогда не разлучит нас, Витторио, – проговорила она. Она оторвалась от меня. Она побежала впереди меня.

– Нет, подожди, Урсула, постой! – кричал я. Я бросился за ней, но трава и ирисы превратились здесь в слишком высокие густые заросли. Это уже не столь походило на мои сновидения, но вдруг все вокруг словно ожило, до меня донесся запах зелени дикой природы, а деревья в лесных чащах нежно шелестели ветвями на душистом ветру.

Я упал наземь, опустошенный, и цветы подняли головки по обе стороны от меня. Я позволил красным ирисам смотреть сверху на свое устремленное в небо лицо.

Она опустилась на колени передо мной.

– Он простит меня, Витторио, – сказала она. – Он простит все в своем бесконечном милосердии.

– О да, любовь моя, мое счастье, моя прекрасная любовь, моя спасительница, Он простит.

Крошечное распятие крутилось возле моей шеи.

– Но ты должен сделать это ради меня, ты, позволивший мне жить, ты, спасший меня и заснувший, полностью доверившись мне, у изножия моей могилы, ты должен сделать это…

– Что именно, моя любимая? – спросил я. – Только скажи, и я все исполню.

– Помолившись сначала, чтобы Бог придал тебе силы, а затем, воззвав к своему человеческому телу, к своему чистому, здоровому и крещеному телу, ты должен забрать из меня столько дьявольской крови, сколько сможешь, ты должен вытянуть ее из меня, и так ты сможешь освободить мою душу от этого заклятия; она извергается из тебя рвотными массами, как то снадобье, которым поили в монастыре, которое не принесло тебе никакого вреда. Сделаешь ли ты это ради меня?

Я вспомнил о тошноте, о рвоте, струями вырывавшейся у меня изо рта в монастыре. Я вспомнил свою ужасающую невнятную речь и нахлынувшее безрассудство.

– Ради меня, сделай это, – умоляла она.

Она легла лицом ко мне, и я услышал, как сердце билось у нее в груди, словно птица в силке, и мне слышно было, как сильно стучит и мое собственное сердце, – никогда еще в жизни я не испытывал столь упоительной слабости. Я ощутил, как сгибаются мои пальцы. На мгновение мне почудилось, будто они покоились на твердых камнях на этой луговине, будто тыльные стороны обеих рук отыскали твердые камешки, но тут я снова ощутил, что прикасаюсь к сломленным стеблям красных и белых ирисов. Она приподняла голову.

– Во имя Господа, – сказал я, – ради твоего спасения я должен принять от тебя любой яд; я высосу эту кровь, словно из пагубной раны, как если бы тебя разъедала проказа. Дай мне ее, позволь вытянуть из тебя дьявольские соки.

Ее лицо, склонившееся надо мной, было совершенно спокойно, такое маленькое, изящное, такое бледное.

– Будь смелым, любовь моя, будь смелым, ибо сначала мне нужно освободить место для новой крови.

Она примостилась у моей шеи, и в мою плоть впились ее острые зубки.

– Крепись, осталось совсем немного.

– Еще немного? – прошептал я. – Еще немного. Ах, Урсула, взгляни вверх, взгляни на небеса и на ад в этом небе, ибо и сияющие звезды, и раскаленные котлы с кипящей смолой – все это подвешивают там ангелы.

Но язык мой напрягся, и лишь бессвязные звуки эхом отдавались в ушах. Я погрузился в кромешную темноту, а когда поднял руку, мне показалось, что золотая сетка накрыла ее, и я смог увидеть где-то далеко-далеко запутавшиеся в ней пальцы.

Луг вдруг осветили солнечные лучи. Мне захотелось вырваться, сесть, рассказать ей:

– Взгляни, вышло солнце, а ты не почувствовала ни малейшего вреда, моя драгоценная девочка.

Но нескончаемыми волнами меня пронизывала божественная, потрясающая радость, она разрывала меня, вздымалась из моих чресл, эта бесконечная, великолепная радость.

Когда ее губы соскользнули с моей шеи, у меня возникло ощущение, будто ее душа овладела всеми членами моего тела, воцарилась во всех моих органах, которые одновременно принадлежали и взрослому мужчине, и ребенку.

– Ох, любовь моя, мой дорогой, не останавливайся. – Солнце отплясывало, словно сбившись с толку, в ветвях каштановых деревьев. Она открыла рот, и из него струями хлынула кровь, словно откуда-то из глубины меня настиг этот кровавый поцелуй. – Прими ее от меня, Витторио.

– Все твои прегрешения вошли в меня, мое божественное дитя, – сказал я. – О Господи, помоги мне. Яви свою милость. Мастема…

Но вырвавшееся слово оказалось совершенно неразборчивым. Рот наполнился кровью, и это было отнюдь не то зелье – вовсе не смесь каких-то растворов, как зелье в монастыре, – это была та самая обжигающая, волнующая сладость, которой впервые она одарила меня, коснувшись своим самым нежным и ошеломляющим поцелуем. Только на этот раз она хлынула в меня неудержимой струей.

Ее руки оказались подо мной. Они подняли меня. Казалось, кровь не различает вен внутри моего тела, она залила даже мои конечности, плечи и грудь, утопила в себе и оздоровила даже само мое сердце. Я неотрывно смотрел на мелькающее, забавляющееся солнце, ощущал ослепляющее и ласковое прикосновение ее волос к глазам, но продолжал вглядываться сквозь золотистые пряди. Дыхание мое стало прерывистым.

Кровь хлынула вниз, потекла по ногам и заполнила их до самых пальцев. Тело мое наполнилось новыми силами. Мой член неутомимо вонзался в нее, и снова я ощутил ее почти неуловимую тяжесть, ее гибкие руки, крепко охватившие меня, притягивающие меня к себе, скрестившиеся подо мной, ее губы, впивавшиеся в мои.

Глаза мои напряглись, расширились. Их наполнил солнечный свет, а затем веки сомкнулись. Несмотря на это, зрение мое невероятно обострилось, а сердцебиение отдавалось гулким эхом, как если бы мы уже оказались не на пустынном лугу, и звуки, исходящие из моего вновь возродившегося, преображенного тела, столь переполнившегося ее кровью, отражались теперь от каких-то каменных стен!

Луг пропал, а быть может, его никогда и не было. Над нами в прямоугольнике сгустились сумерки. Я лежал в склепе.

Я поднялся, сбросив ее с себя, и она вскрикнула от боли. Я вскочил на ноги и уставился на свои бледные руки, распростертые передо мной.

Ужасающий голод ощутил я внутри – свирепый, грызущий!

Я вгляделся в темно-пурпурное зарево над собой и вскрикнул.

– Ты сделала со мной это! Превратила меня в одного из тебе подобных!

Урсула рыдала. Я повернулся в ее сторону. Она согнулась, приложив руку ко рту, и с плачем бросилась от меня прочь. Я помчался за ней. Она бегала, словно загнанная крыса, кругами по всему склепу и вскрикивала:

– Витторио, нет, нет! Витторио, не оскорбляй меня! Витторио, я сделала это ради нас обоих; Витторио, теперь мы свободны. Господи, помоги мне!

И тут она взлетела вверх, едва не задев мои распростертые руки, и поднялась в церковь над склепом.

– Проклятая ведьма, ты, маленькое чудовище, мерзкая гусеница, ты усыпила меня своими обманами, своими хитростями ты превратила меня в одного из вас, ты сделала это со мной! – Мои гневные вопли, отраженные эхом, накладывались друг на друга, пока я копошился в полной темноте, разыскивая свой меч. Затем я разбежался, чтобы набраться сил, тоже резко подскочил вверх и обнаружил, что стою на полу церкви, а она парит у алтаря, проливая сверкающие слезы.

Она отпрянула выше, к бордюру из красных цветов, едва различимых при звездном свете, проникавшем в церковь сквозь потемневшие окна.

– Нет, Витторио, не убивай меня, прошу. Не надо, – рыдала и завывала она. – Я ведь еще почти дитя, как и ты сам, прошу тебя, не надо.

В неописуемой ярости я рванулся к ней, и она поспешно отлетела подальше, в самый конец святилища. Я запустил мечом в статую Люцифера – та зашаталась и с грохотом скатилась с постамента, разбившись о мраморный пол проклятого капища.

Она отлетела еще дальше, пала на колени и распростерла вперед руки, в отчаянии тряся головой, так что пряди волос метались из стороны в сторону.

– Не убивай меня, не убивай меня, не убивай меня! Ты отправишь меня в ад, если убьешь… Не убивай меня!

– Проклятая! – стенал я. – Проклятая! – Слезы лились из моих глаз столь же щедро, как у нее. – Я жажду крови, ты, несчастная. Я жажду крови и чую их запах, запах этих рабов в голубятне. Я уже могу ощущать их запах, их кровь, будь ты проклята!

Я тоже упал на колени. Распростерся на мраморе и отпихнул ногой в сторону осколки разрушенной фигуры ужасавшего меня идола. Взмахнув мечом, я вспорол кружево алтарного покрова и сбросил его на пол – масса красных цветов посыпалась с алтаря вниз, так что я смог в отчаянии перекатываться по ним, погружаясь лицом в нежные лепестки.

Последовала долгая тишина, ужасающая, наполненная лишь моими воплями, я ощущал прилив собственных сил, ощущал его даже в изменении тембра своего голоса и в мощи руки, державшей тяжелый меч без малейшего напряжения, и чувствовал, что в этой безболезненной тишине, в которой я оказался, должно быть холодно, но холода не было, была лишь прекрасная прохлада.

Она превратила меня в могущественное существо!

Я ощутил какой-то тонкий аромат. Взглянул вверх. Она оказалась прямо надо мной – нежное, любящее существо, какой и была на самом деле, с глазами, сияющими теперь звездным светом, такими сверкающими, такими спокойными и совсем не осуждающими. На руках у нее было крошечное человеческое существо, неразумное, не сознающее грозящей ему опасности.

Какой розовый, какой сочный был этот малыш, словно зажаренный поросенок, поднесенный к моим губам: после поджаривания на костре он пузырился кипящей кровью смертных и был полностью готов к употреблению.

Он был обнажен и непомерно худ, его дрожащая грудка весьма подрумянилась, а волоски, черные, длинные и шелковистые, обрамляли простодушную мордочку. Казалось, что он дремлет или разыскивает кого-то в потемках – быть может, ангелов?

– Испей, мой дорогой, испей из него, – уговаривала она, – и тогда обретешь такое могущество, что сумеешь доставить нас обоих к милостивому Отцу для исповеди.

Я смеялся. Вожделение к этому слабоумному младенцу, лежащему передо мной, было почти невыносимым. Но ведь он был для меня чем-то вроде целой новой книги, не так ли, которую я вполне смог бы усвоить, и потому я не спеша приподнялся на локте, всматриваясь ей прямо в лицо.

– К милостивому Отцу? Ты думаешь, мы должны явиться именно туда? И немедленно, сразу, мы оба?

Она снова принялась рыдать.

– Не сразу, нет, не сразу, – причитала она.

Я видел, что сил у нее почти не осталось.

Я забрал малыша у нее из рук. Я сломал ему шею, выжимая всю кровь, до последней капли, досуха. Он даже не пискнул. Уже не было времени ни для страха, ни для страданий от боли, ни для рыданий.

Навсегда ли нам удается запомнить подробно свое первое убийство? Навечно ли?

Через всю голубятню прошел я той ночью, поедая, пиршествуя, пресыщаясь, упиваясь свежей кровью из их шей, отбирая у каждого все, чего мне хотелось, отправляя каждого в рай или в ад – откуда мне было знать? Ведь теперь я был обречен оставаться с ней на этой земле, и она пиршествовала вместе со мной, проявляя при том свойственное ей изящество манер, даже внимая моим завываниям и воплям, даже улавливая момент, чтобы поцеловать меня или вновь изводить своими рыданиями, в то время как я дрожал от ярости.

– Пора убираться отсюда, – предупредил я.

Это было перед самым восходом. Я сказал, что не намерен ни дня провести под этими остроконечными башнями, в этом замке ужасов, в этом месте, где рождается только все дьявольское и порочное.

– Я знаю одну пещеру, – сказала она. – Гораздо ниже в горных отрогах, за сельскими угодьями.

– Ах да, где-то на краю нашего луга?

– В тех прекрасных краях есть бескрайние луга, моя любовь, – подтвердила она. – А при свете луны нашему волшебному зрению представится не меньшая масса полевых цветов, сверкающих всеми мыслимыми оттенками, чем видят смертные в лучах Божьего солнца. Не забывай, его луна – это и наша луна.

– И завтра к ночи… прежде чем ты подумаешь о священнике…

– Не заставляй меня снова смеяться. Лучше покажи, как надо летать. Обними меня за талию и научи, как безопасно падать с высоты, не переломав руки и ноги. И больше не смей говорить мне о священниках. Не издевайся надо мной!

– …Подумаешь о священнике, об исповеди, – продолжала она, ничуть не испуганная, все тем же спокойным тоном, глядя на меня влажными от любви глазами, – мы вернемся в этот город, в Санта-Маддалану, пока все крепко спят, и сожжем все дотла.