Торикаэбая моногатари, или Путаница

Часть первая

Cлучилось так, что господин Садайдзин, служивший Старшим государевым советником, был назначен еще и командовать Левой государевой гвардией. Все в нем — и таланты, и обхождение, и внешность — высоко ценилось в обществе, никому и в голову не могло прийти, что у подобного человека может быть что-то не так. Однако в самом дальнем уголке души, сокрытом от людей, его терзала неизбывная тревога.

У Садайдзина было две жены. Одна, дочь секретаря Государственного совета, происходила из рода Минамото. Садайдзин не слишком сильно любил ее, но он взял ее в жены первой… К тому же она родила ему Вакагими — мальчика несравненной красоты, поэтому Садайдзин и не решался оставить ее. Другая жена Садайдзина была дочерью Среднего советника из рода Фудзивара. Она родила Садайдзину замечательно красивую дочь — Химэгими. Оба ребенка были прелестны, и отец души в них не чаял. При этом ни одну из жен Садайдзин не почитал совершенством. Как это ни прискорбно, но ни ту, ни другую он не любил по-настоящему. Однако поскольку обе родили ему таких чудесных детей, он не мог расстаться ни с одной из них. Так и получилось, что обе женщины остались его женами.

Дети же оказались чудо как хороши. При этом они были так похожи друг на друга, что иной мог бы и обознаться. Но они жили со своими матерями порознь, так что случая для путаницы не представлялось. Хоть дети и были на одно лицо, мальчик все же выглядел более изящным, утонченным и обворожительным. Зато девочка была блистательна и горделива, глядеть — не наглядеться, всякий пленялся ею. Однако с самого рождения дети не были схожи ни в чем, кроме внешности.

Шло время, мальчик становился все застенчивей. Он не только стеснялся чужих, включая прислуживавших ему дам, но стал сторониться даже отца. Когда Садайдзин начал понемногу учить его грамоте и другим нужным вещам, мальчик ничего не брал в толк. Ему становилось так неловко, что он прятался за занавеску, рисовал, играл в куклы, перебирал раковины. Отец считал, что это мальчику не к лицу и частенько бранил его. Сын же тогда заливался слезами. Из-за своей необычайной застенчивости он признавал только мать и кормилицу, а играл только с детьми, которые были младше его самого. Если рядом с ним случалось оказаться какой-нибудь малознакомой даме, он тут же забивался в угол. «Робость делает его просто жалким», — переживал отец, но сделать с этим ничего не мог и только вздыхал.

Девочка же становилась все более непокладистой, она не хотеда сидеть дома, рвалась на улицу, играла с мальчишками в мяч и стреляла из лука. Когда в доме бывали гости, она выбегала в гостиную, читала вслух китайские стихи, играла на флейте, распевала песни вместе с гостями. Никто ее этому не учил, но звуки, извлекаемые ею из кото[1] и флейты, были просто восхитительны. Придворные с наслаждением выслушивали ее стихи и песенки, и многому научили ее. Все в доме знали, что этот ребенок — девочка, да только, глядя на нее, поверить в это было трудно. Завидя отца, она немного робела и пряталась, но стоило ему начать одеваться для выхода к гостям, как она была уже с ними и развлекала их. Удержать ее было невозможно. Гости, конечно, считали, что это — мальчик, и отзывались о нем как об очень умном и красивом, доставляя отцу немало переживаний. В глубине сердца он желал как-нибудь распутать этот узел.

Как бы то ни было, Садайдзин утешал себя тем, что дети еще малы, и, может быть, все еще встанет на свои места. Однако Вакагими и Химэгими уже минуло десять лет, но ничего не менялось. Отец печалился, но поделать ничего не мог — ему оставалось лишь вздыхать. Так проходили месяцы и годы, Садайдзин надеялся, что дети все поймут сами, но, в конце концов, отчаялся и стал еще острее ощущать странность происходящего. Садайдзин так печалился, что даже самые обычные дела стали даваться ему с трудом. Он выстроил большую усадьбу, в западном и восточном павильонах поселил двух своих жен, а когда закончили отделку главного здания, поселился в нем. Любимой женщины, с которой он проводил бы все свое время, у него — увы! — не было. Чтобы жены не завидовали друг другу, он проводил с каждой из них по полмесяца поочередно.

Что до детей, то теперь решили воспитывать Вакагими девочкой, а Химэгими — мальчиком. Он и она поменялись местами. Так что и мы тоже поменяем их местами.

Тихим вечером, в ту скучную весеннюю пору, когда наступило время поста, Садайдзин заглянул к Вакагими. Она, как обычно, сидела за занавеской в полном одиночестве, перебирая струны кото. Придворные дамы были заняты игрой в го и сугороку,[2] всем было скучно. Отец отодвинул занавеску и спросил:

— Отчего ты хоронишь себя здесь взаперти? Полюбовались бы вы цветами, они уже распустились! Дамы так унылы, смотреть неприятно!

Волосы Вакагими ниспадали на пол, а их кончики загибались вверх у спального возвышения, словно метелочки осеннего мисканта. Возможно, было бы преувеличением сказать, что, как выражались в старинных повестях, ее волосы — будто колышущийся у краев одежды веер, но, спору нет, выглядела она прелестно. Даже сама небожительница Кагуя-химэ[3] вряд ли могла быть милее и привлекательнее! У Садайдзина поплыло перед глазами, он приблизился к Вакагими и воскликнул:

— Когда же ты успела стать такой красавицей!

Из глаз у него полились слезы.

Отец принялся расчесывать ей волосы, но на ее лице тут же проявилось стеснение, на лбу выступил пот, она зарделась, как красные цветы сливы — вот-вот заплачет. Садайдзин весьма огорчился, с расстройством и печалью глядел на нее, и ни о чем другом уже не мог думать.

Сказать по правде, Вакагими почти не пользовалась косметикой, но, несмотря на это, кожа ее была очень красива. От капелек пота волосы на лбу свернулись колечками, и спадали волною — изящно и мило, как будто так и было задумано. Белила только испортили бы ее. Ей исполнилось уже двенадцать лет, она ни в чем не уступала другим девочкам, была пленительна и высока ростом. Под одеждой «сакура», белой на красной подкладке, у нее было надето шесть нижних одежд цвета розового винограда. Очень красиво! С головы до ног она была воплощением изящества. «Как жаль, что ей предстоит принять постриг!» — Садайдзин смотрел на нее с сожалением и слезами в глазах.

Садайдзин зашел в Западный флигель. Поднимаясь к самому небу, здесь раздавались вдохновенные звуки флейты. Прислушавшись к ним, Садайдзин вдруг понял, что и Химэгими не станет как все, и его чувства вновь смешались. С беспокойством он заглянул в комнату Химэгими. Тот почтительно склонился, отложив флейту в сторону. Поверх одежд «сакура» и «дикая желтая роза» — цвета оранжевых листьев на желтой подкладке — на нем был надет охотничий кафтан бледно-зеленого шелка, а штаны были вытканы узором из красных и фиолетовых нитей. Лицо Химэгими было пухлым и восхитительно бледным, глаза — само очарование, все вокруг него благоухало и обвораживало, взгляда не оторвешь. Садайдзин смотрел и удивлялся, он забыл о своих слезах и вздохах — так он был очарован красотой Химэгими. Если бы Химэгими с рождения росла девочкой, какой восхитительной она бы стала! У отца прямо сердце разрывалось. Волосы Химэгими были короче, чем у Вакагими, они ложились на спину веером. Химэгими сидел. Глядя на эти не достающие до земли рассыпанные волосы, любуясь его склоненной головой, Садайдзин не мог не улыбнуться, хотя на душе у него было неспокойно.

Химэгими рос среди крепких мальчишек, они играли в го и сугороку, весело смеялись и шумели, перекидывались мячом, стреляли из лука. Все это было так странно! Как такое могло случиться!? И неужели так и будет всегда? Даже раньше Садайдзин ничего не мог с этим поделать, а теперь уж и подавно не знал, как сделать из Химэгими девочку. Вот Садайдзин и решил, что будет лучше, если оба его ребенка примут монашество и отдалятся от мира, проводя время в молитвах о будущей жизни. Однако у Вакагими и Химэгими таких желаний не возникало. Может быть, самой судьбой им назначено быть такими, как они есть? Такое положение предопределено в их прошлых жизнях, но все же кое-что зависит от них самих. Если они сами не желают принять постриг, будет ли уход от мира правильным решением? Отец снова и снова возвращался мыслями к их необычайной судьбе.

Мальчики в таких летах обычно бывают несобранными, но Химэгими был очень серьезен и уже преуспевал в науках, выделялся способностями и умом. Не иначе, ему суждено стать советником государя! Звуки его кото и флейты наполняли небо и землю. Поразительно! Его голос восхищал всех, кто слышал, как он читает сутры, поет или читает стихи. Все было бы хорошо, если бы не эта путаница… Как жаль!

Молва о талантах и красоте сына Садайдзина разошлась по свету. И сам государь, и наследный принц находили странным, что он до сих пор еще не представлен ко двору и не вошел в придворный круг. Оба они не один раз давали понять это отцу, но тот терялся все больше и больше, чувствуя свою беспомощность. Он говорил государю, что мальчик еще слишком мал для придворной жизни. Тогда государь подумал, что отец стесняется показывать сына, и пожаловал ему пятый ранг, высказав при этом пожелание, чтобы тот возможно скорее прошел обряд совершеннолетия. Ослушаться Садайдзин не мог. «Будь что будет! Пусть Химэгими служит при дворе. Видно, такова уж их судьба, посланная им за грехи, которые они совершали в прошлых жизнях», — неотвязно думал отец.

Было решено в этом же году подвязать Вакагими шлейф, а Химэгими — связать волосы в пучок,[4] чтобы они стали взрослыми.

К назначенному дню усадьба Садайдзина была торжественно украшена. Появилась Вакагими. Из Восточного флигеля вышла ее мать. Шлейф подвязывал дед детей, отец Садайдзина. Было странно, что на церемонии присутствовали только самые близкие. Как и следовало ожидать, Садайдзин постеснялся позвать посторонних. Что подумали обо всем этом люди? Да они просто посчитали, что заблуждались, принимая девочку — за мальчика, а мальчика — за девочку. А те немногие, кто достоверно знал, как обстоят дела, вовсе не хотели, чтобы эта история вышла наружу. Так что, к счастью, вне дома никому ничего не было известно.

Химэгими волосы в пучок завязывал старший брат отца, Удайдзин. С взрослой высокой прической мальчик стал еще красивее, теперь он просто не имел себе равных! Удайдзин очень этому радовался. Дело в том, что у него было четверо детей и все — дочери. Старшая уже вышла замуж за государя, вторая стала женой наследного принца, третья и четвертая еще не были просватаны. Вот Удайдзин и подумал, что неплохо бы выдать одну из них за сына Садайдзина.

Последовали поздравления и подарки. Среди подарков были вещи необычайной красоты.

Поскольку Химэгими получил пятый ранг еще ребенком, то теперь он имел полные основания, чтобы его называли господином. И вскорости, во время осеннего назначения на должности, ему было поручено прислуживать государю. Начиная с самого государя и наследного принца и кончая слугами и служанками, каждый, кто хоть одним глазком увидел Химэгими, уже не мог забыть его и восхищался его красотой. Все его полюбили, а поскольку он к тому же происходил из знатной семьи, то его находили просто несравненным. В игре на кото и флейте, в сочинении китайских стихов, на стезе японской поэзии — во всем, вплоть до легкого нитевидного почерка и несравненной манеры поведения, сочетавшейся с красотой, он был человеком незаурядным, а в дальнейшем обещал стать и вовсе выдающимся, поскольку замечательно разбирался в придворных делах и неожиданно тонко понимал все, что происходит в этом мире. Отец же несколько успокоился, решив, что коль уж поделать ничего нельзя, пусть все идет, как предопределено, и тоже стал все больше восхищаться умом и красотой Химэгими. Сам Химэгими в это время был еще очень юн годами и мало задумывался о себе, полагая, что мало чем отличается от других. А потому он и вел себя так, как подсказывало ему сердце, однако со временем он кое о чем стал догадываться. Это было так странно и даже стыдно, что ему пришлось на многое изменить свой взгляд. Трудно поверить, но его тело было не таким, как у других мужчин. «Почему я не такой, как другие?» — недоумевал он и, вздыхая, изучал себя. Он стал сторониться людей, при дворе вел себя очень скромно, и это тоже производило весьма приятное впечатление.

В то время государю минуло сорок лет, но он был весьма хорош собой. Наследному принцу исполнилось лет двадцать семь — двадцать восемь, он выглядел внушительно и благородно. Когда они узнали, что о красоте дочери Садайдзина тоже идет слава, каждый из них стал просить отдать ее за себя, но Садайдзин был вынужден ответить, что о ее представлении ко двору нечего и думать, поскольку она слишком застенчива, хотя в глубине души он и мечтал, что и она станет служить во дворце.

У государя была только одна дочь, которую родила ему покойная государыня. Любя и жалея Принцессу, государь неустанно следил за ее воспитанием. Ни у него самого, ни у наследного принца не родилось пока сына — наследника престола, поэтому оба они без устали молились о его рождении. Хотя дочь Удайдзина и была знатного рода, но все же не настолько родовита, чтобы стать государыней. Государь же днем и ночью беспокоился о своей дочери. «Этот юноша несравненен! Ах, если бы он позаботился о Принцессе… — вздыхал государь всякий раз, когда его взгляд останавливался на Химэгими. — Все, кто состоит при ней, не слишком надежны, а она такая молодая и наивная. Но этот юноша привык к своей несравненной сестре, сумеет ли он обнаружить столь же блестящие качества в Принцессе? Однако пока что он ей не пара, следует подождать, пока он займет более высокое положение», — рассуждал государь.

Слухи об этом дошли до отца Химэгими и очень его взволновали. «О! Если бы Химэгими был действительно юношей, какая это была бы высокая честь!» — думал Садайдзин. Садайдзину оставалось лишь горевать, но все же, когда он слышал о речах государя, улыбка касалась его губ. Природа щедро одарила Химэгими, и несмотря на свою юность, он превосходно держался при дворе. Стоило только какой-нибудь из многочисленных дам увидеть его, как ей хотелось прихорошиться и она всеми силами старалась добиться от него хоть словечка. Химэгими же думал о том, что он не такой, как все, и, хотя жил на виду у всех, его взгляд не останавливался на женщинах. Он вел себя самым естественным образом, но многим это было весьма досадно.

У дяди государя, который занимал должность министра церемоний, был единственный сын, Сайсё, он был на два года старше Химэгими. Сайсё не был столь красив, как Химэгими, но и его отличали благородство и красота. Изящный и обаятельный, он был известен своим исключительным непостоянством. Сайсё слышал, что дочь Садайдзина и четвертая дочь Удайдзина — Еннокими — считаются необыкновенными красавицами. И он вознамерился заполучить разом их обеих. Сайсё стал настойчиво искать сближения с ними, писал им послания, сгорал от нетерпения и страдал. Однако поскольку Сайсё слыл ветреником, то и Вакагими, и Еннокими решили, что обмен посланиями — слишком серьезный шаг и ответных писем не посылали. Сайсё оставалось лишь тяжко вздыхать. «Сын Садайдзина так восхитителен и хорош, все у него идет как надо, ничто не терзает его, все в нем прекрасно и несравненно, обаяние и красота — неслыханные! Вот если бы такой могла быть женщина!» — восхищенно думал Сайсё всякий раз, когда ему удавалось повстречать Химэгими. — «Его сестра должна походить на него и даже быть еще прекраснее, ведь она женщина».

Сайсё не мог отказаться от желания увидеть дочь Садайдзина. Тоскуя, он часто разговаривал с Химэгими. Переполненный любовными ожиданиями, Сайсё не сдерживал слез и тяжко вздыхал. Его тоска делала его обаятельней других. Сочувствуя его томлению, Химэгими бывал с ним откровеннее, чем с другими, но все же не открывался ему до конца. Всякий раз, когда Сайсё изливал ему душу, Химэгими, зная, что Вакагими — не как другие, очень волновался, от тяжких дум замыкался и молчал. Ему было больно и горько за себя и за Вакагими, ему было жалко и Сайсё, который плакал при нем навзрыд. Как-то раз, видя сердечные страдания Сайсё и терзаясь сам, Химэгими сложил:

Сайсё спросил: «О чем это ты?» Но Химэгими ничего не ответил, и они разошлись, без сожаления и решительно.

Тем временем государь решил, что пора произойти тому, чему суждено, и хотя он считал, что в старину так не делали, он передал престол наследному принцу, а свою дочь объявил наследной принцессой. Сам же принял постриг в монастыре Судзаку. Деду Вакагими и Химэгими исполнилось к этому времени уже семьдесят лет. Он был тяжело болен и тоже принял постриг. Его сын, Садайдзин, получил должности Левого министра и Канцлера. Все придворные были повышены в рангах. Сам Химэгими получил третий ранг и стал помощником гвардейского командира.

Удайдзин без конца досадовал, что его старшая дочь никак не может стать государыней. Он думал о сыне Садайдзина — нрав у него превосходный, никто и никогда не слышал о его недостойном или же легкомысленном поведении… Удайдзин подумал-подумал да и выбрал юношу в мужья младшей дочери — Ённокими. Когда он спросил согласия у отца Химэгими, тот, понимая, что такой брак будет идти вразрез с естеством, и какие неприятности могут случиться, если будет по сказанному Удайдзином, обречено подумал: «Отчего все так получается?! И во сне не представить, чтобы он стал чьим-нибудь мужем! А ведь все считают его достойным мужчиной».

Когда Садайдзин рассказал о своих сомнениях жене, та, смеясь, ответила:

— Да ведь дочь Удайдзина — совсем ребенок! Она и не заподозрит, что что-то тут не так и никогда не станет упрекать его. Наедине они станут беседовать, а на людях будут выглядеть обыкновенной парой. Так что пусть женится, он о ней хорошо позаботится.

Поскольку Химэгими был еще слишком молод, родителям пришлось подсказать, что ему следует делать. Химэгими же не мог предвидеть всех последствий и потому с легким сердцем послушался родителей, когда те велели ему написать любовное письмо. Он ничего в этом не понимал, но привык к тому, что мужчины постоянно беседуют о любви. Вот он и сложил стихотворение, полагая, что все именно так и поступают:

Нельзя и сказать, каким изысканным вышло письмо! Химэгими был еще так юн, что родители удивились: «Как он смог сочинить такое стихотворение?» Это было так странно и прекрасно, что отец заплакал.

В доме Удайдзина получили письмо. Удайдзин сам все придумал — вот он и велел дочери написать ответ.

После первых писем, как это обычно и бывает, последовали еще и еще, а поскольку дело затеял Удайдзин, то он сам и назначил день свадьбы. Удайдзин был человеком знатного происхождения и искренних намерений. Мужем его дочери, которая, как говорили, получила исключительное воспитание, становился сын Канцлера, гвардейский командир третьего ранга, и потому все должно было быть обставлено должным образом.

Тем временем умер Старший советник, и все придворные получили повышения. Химэгими, к этому времени внештатный Средний советник, стал еще и командиром Левой внешней охраны дворца. Нечего и говорить, что он выглядел несравненно блестящим и привлекательным. Сайсё, сын дяди прежнего государя, стал теперь секретарем Государственного совета. Узнав, что одна из девушек, о которых он мечтал, ускользнула от него как «струйка дыма», Сайсё притворялся, что не знает о радостном событии, и когда молодым людям случалось встретиться лицом к лицу, Сайсё вздыхал и таился, а Химэгими с удивлением думал, как это Ённокими могла отвергнуть человека, который так ее любил.

Химэгими было шестнадцать лет, Ённокими — девятнадцать, но телом и душой она была еще совсем ребенком. Все в этой девушке было превосходно, родители заботились о ней даже больше, чем о сестрах. Она гордилась этим и полагала, что могла бы занять самое высокое положение, о каком только можно мечтать. Подумывала даже о том, что могла бы выйти замуж и за самого государя. Ей казалось, что сын Садайдзина — Советник — недостаточно знатен для нее, но она этого не показывала, лишь потихоньку вздыхала, ибо ничего с этим поделать не могла. Однако Советник обладал нравом превосходным, никогда не обижал ее, разговаривал с ней очень нежно, так что по мере того, как они сближались, подобные мысли перестали ее посещать.

Всем в доме было известно, что супруги спят под одним покрывалом, но то, что они никогда не раздеваются на ночь и все еще не обменялись любовной клятвой, этого, конечно, никто знать не мог. Люди, правда, замечали, что муж выглядит не слишком влюбленным, а отношения между супругами хоть и уважительные, но какие-то уж слишком спокойные. Удайдзин полагал, что таким подходящим супругам и тысячу ночей проспать вместе — все будет мало, хотя в самих молодых такой страстности видно не было.

«Что ж, Советник еще так молод, вот он и осторожничает, но это пройдет», — говорил себе Удайдзин и не упрекал зятя, который был так хорошо воспитан, что не имел себе равных в этом мире. К тому же Химэгими и во сне не помышлял о том, чтобы увлечься кем-то на стороне, никогда, кроме праздников в усадьбе отца или в государевом дворце, не проводил ночей вне дома. Вот только несколько дней каждый месяц он испытывал какое-то подозрительное недомогание. В эти дни он не желал никого видеть и говорил: «Снова меня мучает этот злой дух!» — и скрывался у своей кормилицы в деревне. «Что бы это значило?» — беспокоились люди.

В пятнадцатый день девятого месяца, при яркой луне, в государевом дворце устраивали концерт. Химэгими был на ночном дежурстве. Жена государя, Дама из Сливового павильона,[5] готовилась отправиться к государю. Не то, чтобы Химэгими специально хотел подсмотреть, но все же он спрятался в тени ограды у Павильона глициний. Была уже глубокая ночь, но луна освещала каждый уголок. Сначала вышли девочки с факелами, на темные нижние одежды у них были надеты тонкие прозрачные шелковые накидки, по которым струились распущенные волосы. На придворных дамах, поверх обычной нижней одежды были наброшены тонкие с широкими рукавами накидки китайского покроя, почти спадающие с плеч. Дамы были прекрасны, как и ночное небо над ними, было так отрадно смотреть, как восхитительно они держатся, как грациозно Дама передвигается за занавесками. «Как горько! Ведь и я, если бы мое тело и моя душа были бы как у всех, мог бы вот так же отправиться к государю. Как это было бы прекрасно! Но мне приходится являться людям именно таким, как сейчас…» — так он думал, все больше приходя в мрачное настроение.

«Неважно, что у меня самого такая несчастная судьба, но ведь моя сестра, будь она такая же, как все, могла бы быть среди этих девушек. И тогда все было бы хорошо. Пусть я печалился бы о себе, но радовался, что она отправляется служить государю…» Он задумался о своем одиночестве и о том, не лучше ли, чтобы и следы его потерялись высоко в горах. Какое-то время Химэгими наблюдал за процессией. Он повторял: «Если 6 быть мне луной…», а потом запел о луне и горе Хорай[6] и его бесподобно чистый голос поднимался к небу.

Этим вечером Сайсё тоже участвовал в представлении. Теперь он сгорал от одной любви — к дочери Садайдзина, но все попытки сближения с ней оказались напрасны. И хотя Сайсё досадовал на всех, в том числе и на ее брата, Советника, он не мог удержаться от искушения насладиться созерцанием его необыкновенной красоты. Сайсё надеялся, что Советник не отправился домой после праздника, а спрятался в каком-нибудь укромном уголке. Поющий голос настиг его в ту минуту, когда он бродил в поисках Советника. Сайсё стал вглядываться в темноту. Поверх обычных одежд на плечи Химэгими был накинут матовый темно-красный шелк, и хотя юноша был маловат ростом, благодаря молодости и красоте он выглядел прелестно — будто сиял в тусклом свете луны. Его движения и выражение лица выдавали непривычное волнение, орошенные слезами рукава источали какой-то особенный, несравненный аромат. Он выглядел обворожительно даже в глазах наблюдавшего за ним мужчины. Любая женщина была бы покорена им с первого взгляда! Так думал Сайсё, завидуя ему и стесняясь своего облика. Он остановился возле Химэгими и стал с досадой говорить о своей любви к его сестре. Несмотря ни на что, Сайсё был обаятелен и обольстителен, и Химэгими подумал, как легко влюбиться в него.

Химэгими никогда и ни с кем не говорил откровенно, считая, что должен хранить свою тайну, но несмотря на то, что его сердце было закрыто для всех, ему было жаль оставить Сайсё без всякого утешения.

— Все это лишь красивые слова, горько, что любовь тускнеет, как в стихах — линяет краска из травы «луноцвет».[7] Я слушаю тебя и, мне кажется, понимаю. Но мое сочувствие вряд ли поможет тебе, хотя мне и жаль, что ты так страдаешь, — сказал он со вздохом.

Химэгими явно чем-то терзался и выглядел очень расстроенным. «Отчего он так думает? Чем недоволен? Отчего вздыхает, как все другие? Ведь у него все хорошо. Почему же он считает, что несчастлив? Не слышно, чтобы у него не ладилось с женой, говорят, они уже привыкли друг к другу. Или он тоскует о ком-то еще? Эта недавняя история с принцессой…? Но ведь такой человек, как он, должен с легкостью найти выход из любого положения. Какой же он скрытный! Что его гложет?» — так Сайсё пытался разгадать причину печали Химэгими, пытаясь поставить себя на его место и придумывая, что же все-таки могло огорчить его.

— Все хочу понять, что у тебя на уме, стараюсь поставить себя на твое место. Но сам ты никогда не скажешь, что тревожит тебя! — сказал Сайсё с упреком.

— Если бы мы вдруг могли поменяться местами, твой нрав тут же бы подсказал тебе, как поступить, — улыбнулся Химэгими.

Голос Советника был так красив…

Сайсё вспомнил о своей любви, и, как то обычно бывает, из глаз у него потекли слезы.

— Знаю, сам я не слишком постоянен, но все-таки когда не можешь видеть возлюбленную, думаешь: уж лучше, чтобы твои следы затерялись далеко в горах.

— Вот как? Когда решишься, позволь тебя сопровождать. Отчего-то мое сердце говорит, что и моя судьба — уйти от мира, и чем дальше, тем больше крепнет моя уверенность.

Так печально они беседовали, а когда стало светать, разошлись — каждый в свою сторону.

«Советник — человек удивительный. Помимо всего прочего, в нем есть такая необычайная хрупкость. Будь он женщиной, цены бы такой не было. Вот бы встретить такую!» — Сайсё ощутил новый прилив любви и обратился мыслями к дочери Садайдзина.

Теперь Сайсё раздумывал о том, что он станет делать, если он посватается, а его отвергнут.

Прежний государь-инок жил теперь отдельно от своей дочери — Принцессы, поэтому он не мог больше быть все время рядом с ней, видеть ее и опекать. Хотя кормилица и другие ее приближенные заботились о ней, по-настоящему положиться не на кого, и сама Принцесса — она такая беспомощная, совсем ребенок, — вздыхал он в тревоге. И тут он вспомнил про дочь Садайдзина, про которую он слышал, что ее отец не хочет искать ей жениха или же представить ко двору. «Вот бы она стала опекать Принцессу!» Он вызвал Садайдзина к себе, они обсуждали самые разные дела, и тут государь-инок как бы невзначай спросил:

— А что вы решили насчет своей дочери?

«И он про то же!» — подумал Садайдзин и сердце его забилось быстрее. Со слезами в голосе он отвечал: «Пока еще ничего не решил. Хоть я ей и отец, она робеет даже в моем присутствии, будто я — чужой, увидит меня — покрывается потом, ей становится дурно. Пусть уж примет постриг, я больше ничего придумать не могу, может, так лучше будет».

Государь-инок посмотрел на него с состраданием, угадав, что на самом деле Садайдзин совсем не хочет, чтобы его дочь отрешилась от мира.

— Не делайте этого. У Принцессы нет верной подруги, теперь мы с ней разлучены, и я очень за нее волнуюсь, пусть ваша дочь станет ее наперсницей. Подумайте — ведь так она сможет стать государыней!

Садайдзин подумал, что ему уже удалось устроить судьбу Химэгими. «Неужели счастье улыбнется и Вакагими? — чувства Садайдзина смешались. — Может быть, и в самом деле, Вакагими удастся найти свое место в свете?»

— Я должен поговорить с ее матерью, — сказал он и удалился.

— Что ты думаешь? — спросил Садайдзин жену.

— Уж и не знаю, не могу решить, как быть, — отвечала та.

«Если вспомнить о том, как обрел свое место Химэгими, есть надежда, что, как говорит прежний государь, и с Вакагими все получится как нельзя лучше и она действительно станет государыней. Это была бы невероятная удача!» Садайдзин разволновался и заказал возглашать молитвы во множестве храмов.

Государь-инок попросил Садайдзина, если у него, конечно, нет особых возражений, поторопиться, и десятого дня одиннадцатой луны Садайдзин представил свою дочь ко двору. Все было обставлено с предельной тщательностью. Вакагими прибыла во дворец в сопровождении сорока дам, восьми юных прислужниц и множества слуг, и поскольку ее положение было совершенно особым, чтобы ненароком никто не усомнился в нем, она сразу же получила должность Распорядительницы женских покоев.

Принцесса жила в Грушевом павильоне, а Вакагими поселилась к северо-западу от него, в Сверкающем дворце. Некоторое время она прислуживала Принцессе только ночами, и они отдыхали за одной занавеской. Вакагими привлекала в Принцессе ее молодость, она казалась такой благородной и великодушной, и хотя сама Вакагими была очень застенчива, даже ее робкое сердце не могло устоять перед безотчетно открывающейся прелестью принцессы, и через какое-то время этот еженощный совместный отдых прибавил Вакагими смелости…

Принцесса была чрезвычайно удивлена неожиданностью случившегося, но поскольку она не почувствовала ничего неприятного, а ее подруга была такой милой и изысканной, каких и на свете не бывает, Принцесса подумала: «Видно, этому есть причина», — и продолжала в душе своей считать, что Вакагими — замечательная подруга. Она старалась никогда не расставаться с ней, полагая, что судьба послала ей редкую удачу. Вскоре Вакагими стала оставаться с Принцессой и в дневное время, они занимались каллиграфией, рисовали, играли на кото. Они были вместе днем и ночью. После уединенной жизни в отцовском доме, где Вакагими одолевали стеснение и робость, жизнь с Принцессой казалась ей такой увлекательной.

Сайсё, между тем, не отступался — думы о Распорядительнице женских покоев не оставляли его. «Когда она сидела взаперти в отцовском доме, к ней даже в мыслях было не приблизиться, а теперь, когда она служит Принцессе, все может случиться — стану днем и ночью бродить вокруг Сверкающего дворца и повстречаю ее! Какая она благородная и воспитанная! Всякий говорит о ней только хорошее. Когда же она ответит на мои чувства!» — думал он.

Во время Праздника нового урожая того года шествие направлялось к Срединному павильону государева дворца. Среди придворных, участвующих в процессии, одетых в узорчатые праздничные одежды с изображением цветов, птиц, трав и деревьев, особенно привлекательно выглядели Сайсё и Химэгими в тканых голубым рисунком одеждах. Сайсё был очень высок ростом и отличался блестящей мужественностью, его красота была чарующей, внешность — влекущей, словом, выглядел он великолепно. Химэгими тоже смотрелся бесподобно, смотреть бы еще и еще — все мало, его обаяние было безграничным, в облике были явлены спокойствие и изящество, он был несравнимо пленительнее всех, его красота просто слепила глаза. Дамы смотрели на Сайсё с Химэгими с нескрываемым интересом. Как только Сайсё примечал, что на него смотрит дама, он не мог пройти мимо — тут же остановится и заговорит с ней. Химэгими же не обращал на женщин никакого внимания, но как только Сайсё останавливался и выходила заминка, Химэгими бросал на него быстрый взгляд и продолжал движение. Среди тех, кто провожал Химэгими глазами, была некая дама, глубоко им восхищенная.

Один из мальчиков, сопровождавших Химэгими, знаками показал, что хочет что-то сказать ему.

— В чем дело? — спросил Химэгими.

— У первой двери в коридоре Живописного павильона некая дама жестом остановила меня и велела передать вот это, — мальчик протянул записку, написанную изящным почерком.

— Вот как? Странно.

Химэгими прочел:

Сложено так прелестно! Интересно, кто бы мог написать эту записку? Химэгими взволнованно улыбнулся, но ответа не послал.

Химэгими сожалел о своей неучтивости. Когда праздник закончился, и все разошлись — глубокой ночью при свете ясной луны, он оказался в узком коридоре Живописного павильона.

Так прошептал он, но ему никто не ответил. Он было подумал, что здесь никого нет, но тут из-за первой двери, откуда передали записку, прозвучал ответ.

Ответ был несравненно хорош. Химэгими приблизился.

Химэгими говорил и говорил, вид у него был лукавый. Вблизи дама показалась ему милой и весьма обаятельной, он почувствовал разливающуюся в сердце радость, но оставался спокоен.

«Как же так?» — дама была разочарована его скромностью: он не попытался проникнуть к ней в комнату, как это сделал бы любой другой мужчина. По облику дамы Химэгими решил, что она, верно, младшая сестра одной из государевых жен — Дамы из Живописного павильона. Во всяком случае, она точно не из простых. Чтобы не показаться невежливым, Химэгими сказал еще несколько слов, а когда послышались чьи-то шаги, он незаметно скрылся.

Как и в случае с этой дамой, многие другие женщины тоже, раз увидав Химэгими, уже не задумывались о том, что его терпеливо ждет жена или что могут поползти слухи, но желали во что бы то ни стало сблизиться с ним. Если дама была высокородной и очень красивой, он беседовал с ней ровно столько, чтобы не показаться неучтивым, если же то была женщина попроще, или кто-то, чье лицо было ему незнакомо, он даже не слушал ее, оставаясь недоступно-далеким. Находились люди, которые считали, что есть в нем какой-то изъян — словно царапина на драгоценном камне. Зато многим нравилось, что Сайсё никого не оставляет без внимания, всюду ищет знакомств и посещает дам.

Прошел год. Туманное небо свидетельствовало о скором приходе весны, хотя кое-где еще лежал снег. Так уж удачно получилось, что когда Садайдзин зашел в Сверкающий дворец к Вакагими, там оказался и Химэгими. Прежде, когда брат с сестрой жили в родительском доме, они сторонились и чуждались друг друга, поскольку их матери соперничали между собой, но уже тогда отец внушал детям:

— Вы — самые близкие друг другу люди. Сколько я проживу, никому не известно. Помните, оба вы — не как все, и чем обсуждать это с посторонними, лучше делитесь друг с другом.

Когда дети подросли, им разрешили бывать вместе, однако поскольку Вакагими была необыкновенно застенчивой, даже находясь в одной комнате, брат с сестрой всегда оставались разделенными плотным занавесом. Когда Вакагими стала служить во дворце, Химэгими частенько прислуживал ей при ее выходах и возвращениях. Они сблизились. Вакагими тоже узнала свет, и, похоже, попривыкла к нему, и теперь она доверчиво беседовала с Химэгими, отделенная лишь тонкой занавеской. Вакагими была несравненно прекрасной, Химэгими смирился бы, что сам он такой, как есть, но ему так хотелось, чтобы Вакагими стала как все… Химэгими печалился. Всякий раз, когда Вакагими видела брата, она тоже грустила. Поскольку оба беспокоились друг о друге, то вполне естественно, что с течением времени их взаимная привязанность становилась все глубже.

Убранство покоев состояло из возвышения для сна с пологом, вытканным нитями лилового и красного цвета, и трехцветных занавесей. На женщинах были нижние одежды цветов сливы — пять платьев, белых на алой подкладке, поверх них короткие с широкими рукавами накидки цвета красной сливы или желто-зеленые платья на такого же цвета подкладке. Богатство красок било через край. Но и среди этих многочисленных дам выделялась своей яркостью фигура сидящего Химэгими в широких шароварах фиолетового, подобающего его рангу, цвета, из-под верхней одежды выбивалась темно-красная рубаха из блестящего шелка. Химэгими выглядел еще более блестящим, чем всегда, он разливал вокруг себя обаяние, был так мил, что глаз не оторвать. Он был неотразим. Даже Садайдзин, сердце которого всегда омрачалось при виде детей, не мог смотреть на него без восхищенной улыбки и позабыл про свои опасения. Садайдзин заглянул за занавеску. На Вакагими было надето пять нижних платьев с тонким переходом от светлого к темно-красному, поверх них — похожее на одеяние священника платье насыщенного красного цвета на такой же подкладке и укороченное верхнее бледно-розовое одеяние. Вакагими прикрывалась веером, окрашенным в тон одежды: с переходом от светлого к темно-красному. Ее лицо казалось копией лица Химэгими, они походили друг на друга до такой степени, что их было трудно различить. На Вакагими, обольстительной и несравненно прекрасной, лежала печать высокого происхождения. Ее волосы, блестящие и гладкие, соскальзывали на пол на целый локоть, их концы ярко выделялись на светлом фоне. Она словно сошла с картины. Всякий раз, как Садайдзин видел ее, такую прекрасную, его сердце сжималось. Будь в ней хоть какой-то изъян, она, конечно, стала бы монахиней и ее следы затерялись бы высоко в горах… Снова и снова Садайдзин возвращался мыслями к детям — они оказались не как все, а потому ему было тяжело и горько, вновь и вновь неостановимым потоком текли его слезы.

Стемнело, ярко светила луна. Садайдзин попросил:

— Вакагими, сыграешь на кото? А ты, Химэгими, подыграй на флейте.

Уговорив Вакагими сыграть на кото, он протянул Химэгими флейту. Как всегда, звуки флейты были чисты и согласны, они поднимались в высокое небо. Вслушиваясь в эту гармонию и красоту, никто не мог сдержать слез. Кото не уступало флейте, музыка была неподражаема. Сайсё, который в это время по обыкновению бродил вокруг дома Вакагими, остановился и слушал: звуки флейты и кото — великолепны, и сестра, и брат обладают талантом, какого и не бывает, а внешность у обоих так же прекрасна, как их музыка. Сайсё не сдерживал слез, не в силах совладать с переживаниями. Он стал тихонько напевать «Затворенные двери» и вышел к горбатому мостику. Химэгими тут же сменил флейту на бива[9] и сыграл «Открытые двери». Сайсё с чувством прочел «Не жених ли в дом…», его сердце затрепетало. Однако Садайдзин сидел тут же с каменным и неприступным выражением лица, и Сайсё помрачнел, понимая, что ждать нечего, ничего не получится. Подходили сановники и придворные, они обменивались приветствиями, а у Сайсё в ушах все звучали звуки кото. Зачем ей ждать еще кого-то, когда рядом ее брат, который, без всякого сомнения, превосходит всех! Что нужно сделать Сайсё, чтобы звуки его музыки достигли ее сердца? Сайсё был раздосадован и решительно отказался играть на бива. И все-таки надо заметить, что многие женщины считали, что пусть Сайсё и уступает Советнику — сыну Садайдзина, но по сравнению с другими мужчинами Сайсё необыкновенно хорош, мил и привлекателен.

Хотя дочь Садайдзина — Распорядительница женских покоев — тоже жила теперь во дворце, и время от времени Сайсё мог слышать звуки ее кото, но, как говорится в стихах, «волны лишь бились о скалы». И он с грустью думал, что, видно, мечтам не суждено сбыться: ему не увидеть луны — небо затянуто облаками.

Как всегда, Сайсё потянуло к Советнику, чтобы найти утешение в беседе. Сайсё не взял с собой свиты — явился без шума и без сопровождающих. Против обыкновения в доме было тихо, слуга ответил: «Хозяин на ночном дежурстве во дворце».

Сайсё досадовал, что пришел зря. Он рассуждал, стоит ли ему теперь идти во дворец, но тут он услышал, как кто-то в доме наигрывает на кото. Сайсё прислушался и подумал, что это, должно быть, Ённокими — та, что так волновала когда-то его сердце, но растаяла как дым. И вот стоило ему вновь лишь подумать о ней, как душа его взволновалась, он приблизился к комнате, прячась от чужих глаз, и, приподняв занавеску, украдкой заглянул в щелку. Уже почти не прислушиваясь к звукам музыки, он смотрел на нее: при свете луны она казалась бестелесной в своих многослойных одеждах, она была такой трогательно-прекрасной и соблазнительной. Пусть о Распорядительнице женских покоев ходят легенды, но ведь не одна же она на целом свете. Да и можно ли превзойти Ённокими? О ее красоте тоже говорили много, но такого очарования Сайсё и представить себе не мог! Она поистине прекрасна, думал Сайсё, и ощутил, что значат слова «свою душу оставил в ее рукаве». Он понял, что просто не может покинуть ее и уйти. Он потерял рассудок — сегодня он во что бы то ни стало должен быть с ней. Стояла глубокая ночь, кто-то в доме уже успел улечься, кто-то спустился в сад, чтобы полюбоваться цветами. Ённокими была одна, она склонилась над кото, потом пристально посмотрела на луну и тихо прочла:

Ее отец и мать, хотя у них много детей, всегда заботятся о ней, а ее муж — такой необыкновенный и замечательный, он не посещает других женщин и предан только ей, но она все равно произнесла — «посланье печали». Сайсё было все труднее сдерживаться, он открыл дверь и решительно сделал шаг вперед. Думая, что это муж, Ённокими поначалу не испугалась. Резко приблизившись к ней, Сайсё прочел:

Тут Ённокими с ужасом поняла, что это вовсе не ее муж! Сайсё же, заключив в объятия закрывающую лицо женщину, повлек ее на постель. Ённокими закричала. Ее услышала находившаяся поблизости дочь кормилицы — Саэмон. Она подумала, что пришел господин, но все-таки удивилась и заглянула, чтобы узнать, что случилось. Саэмон застала Ённокими с мужчиной в таком положении, которое не вызывало сомнений. Ённокими тихонько всхлипывала.

«Отчего ты печальна! Ты так жестоко отвергала меня, но я все равно мечтал о тебе, это — судьба, от нее не уйти, только поэтому наша встреча и состоялась. Что бы ты ни подумала, это уже произошло. Только никому не рассказывай — будто бы ничего и не было», — успокаивал ее мужчина.

Теперь Саэмон знала, кто это. Она все слышала. То, что случилось, ужасно, но ведь и правда — ничего уже не поделаешь, теперь надо устроить так, чтобы никто ничего не узнал. «Сегодня ночью господин домой не вернется. Я останусь прислуживать госпоже. А вы полюбуйтесь луной и цветами», — сказала Саэмон служанкам, и девушки ушли развлекаться, напевая «Хочу встретить тебя…»

Ённокими, привыкшая к тому, как они проводили время с Советником, всерьез полагала, что супруги не делают ничего иного, кроме как тихо и скромно беседуют друг с другом. Поэтому после того, как Сайсё обошелся с ней так грубо и безжалостно, ей хотелось утонуть в слезах. Сайсё, расстроенный ее печалью, ясно понимал, что продолжить отношения будет непросто. Он был озадачен странностями мужа Ённокими. Сайсё всегда полагал, что его восхищавшая всех преданность жене идет оттого, что он обладает несгибаемой волей, но, видно, дело было в чем-то другом. Как странно! Может быть, он принес какой-нибудь обет? Сайсё терзался в сомнениях.

Ночь свидания никогда не бывает длинной, а весной и подавно — рассвет приходит слишком быстро. Саэмон затревожилась и стала торопить Сайсё. Он никак не мог заставить себя подняться, но — делать нечего — нужно было уходить. Он плакал и плакал, и лишь надежда на следующую встречу согревала его душу. Прошедшая ночь казалась ему сном.

— Какой прок делать вид, что ты не понимаешь, что произошло? — сказал Сайсё. Ённокими промолчала.

Переговорив с Саэмон, Сайсё отправился к себе, все еще сомневаясь, был ли он здесь наяву или во сне. Из его глаз медленно текли слезы.

Ённокими тем более не могла поверить в случившееся. Она совсем растерялась, ей хотелось умереть — она не могла заставить себя подняться с постели. «Госпожа расхворалась», — забеспокоились служанки.

Химэгими вернулся из дворца и вошел к жене. Как она сможет теперь смотреть ему в глаза! Ей стало еще хуже и она натянула на себя одеяло.

— Что с ней? — спросил Химэгими.

Ему ответили: «Госпоже еще с ночи как-то нездоровится».

Химэгими встревожился и прилег к жене. «Что случилось? До сих пор ты ни разу ни на что не жаловалась», — он обращался к ней так бережно и благородно, что Ённокими немедленно вспомнила, как грубо обошелся с ней Сайсё. Ее охватило волнение.

Мать Ённокими, обеспокоенная ее здоровьем, заказала читать молитвы. Химэгими никуда не отлучался, все время находясь при жене, поэтому Саэмон не могла передать Ённокими письма, которые — одно за другим — доставляли от Сайсё. Связь была прервана, Сайсё проводил в ожидании день за днем, ему становилось все тоскливее, не в силах справиться с печалью, он полагал, что жизнь кончена. Если бы раньше ему хоть раз в жизни было так плохо, вряд ли он дожил бы до этого дня. Он совсем потерялся, но что он мог сделать? Юной и неискушенной Саэмон было очень лестно, что Сайсё писал ее хозяйке по тысяче писем на дню, так что и на горе, названной Кладовой, не осталось бы места.[10] Сердце Саэмон запечатлело слезы Сайсё — ему было легче умереть, чем покинуть Ённокими в то утро. Саэмон думала о нем с жалостью и состраданием, ей так нестерпимо хотелось показать Ённокими этот нескончаемый поток посланий, но каждый раз ей приходилось отвечать, что после той невероятной ночи, Ённокими будто не в себе, недомогает, а муж все время при ней, так что нет никакой возможности передать письма.

Да, так все и должно быть… Когда Сайсё вспоминал ее смертельную тоску, он забывал ее упреки, уныние и печаль одолевали его, ему тоже не хотелось подниматься с постели — он только и делал, что горько вздыхал. Но что же будет с Советником, если он узнает, что произошло? Он же все глаза выплачет! У него такой чудесный нрав, он так ослепительно хорош. И при этом, похоже, считает отвратительным то, что сопутствует любви, хотя и обладает редкостным сердцем, способным на глубокую любовь. Сблизится ли вообще Советник со своей женой? Сайсё разволновался и стал думать о том, как было бы хорошо похитить Ённокими. Если бы она хоть чуть-чуть полюбила его! Если бы она хоть что-то ответила на его слова-росинки! Но ведь увезти ее нельзя, она совсем ребенок и так беззащитна. А этот красавец Советник… Он так нежен, он не оставляет ее, она же так привязана к нему, а о Сайсё она, верно, вспоминает, как о безжалостном и жестоком человеке. Сайсё не сдерживал слез. Посмотрев на луну, он вспомнил стихи Ённокими и совсем пал духом.

Убедившись, что Ённокими стало лучше и ее состояние больше не вызывает особых опасений, Химэгими решился наконец оставить ее, поскольку он не мог все время сидеть взаперти — ведь он был должен появляться и в доме отца и во дворце.

— Я стану беспокоиться, ведь тебе все еще не по себе. Попробуй встать и делать все, как обычно. Мы с тобой так близки, будто бы у нас одно сердце. Когда мне одиноко и мне хочется оставить этот мир, только ты останавливаешь меня. Когда я вижу, что ты пребываешь в унынии и не встаешь с постели, мне не хочется больше жить. Мне так грустно, — сказал Химэгими, гладя волосы Ённокими. На его прекрасном лице были видны следы слез, он был красив и печален.

Муж был так нежен, он говорил с ней и ни о чем не догадывался… Ённокими думала о своей тайне, и хотя она вовсе не хотела отдаляться от мужа, она ничего ему не отвечала, отворачивалась и плакала, плакала. Химэгими не мог взять в толк, что случилось. Может быть, кто-то нашептал ей, что он мало ее любит? Он был ужасно расстроен и украдкой вздыхал.

— Я скоро вернусь. Пусть при ней будет побольше людей. Видно, злой дух навел на нее порчу. Она сама на себя не похожа, — наконец сказал он и покинул дом.

Когда Химэгими появился во дворце, дамы из свиты Распорядительницы женских покоев очень обрадовались — ведь его не было видно уже несколько дней. Они стали беседовать о том, что случилось за эти дни.

— Как поживает господин Сайсё?

— Как говорится в стихах, не доволен, что ему «не указали путь». Я на него обычно сержусь, он назойлив, но, видно, теперь он ходит куда-то в другое место. Обошелся, видно, без «столичной птицы», приносящей вести о любимых, я рада от него отдохнуть.

Бэн-но Кими сказала только:

— Господин Сайсё болен.

Раньше Сайсё бывал здесь каждый день и порядком поднадоел. Так что его отсутствие могло объясняться только болезнью. Химэгими расстроился и прямо из дворца отправился к Сайсё. Когда Сайсё доложили о приходе Советника, у него забилось сердце — он был испуган предстоящей встречей.

— Последние дни мои домашние были нездоровы, поэтому я и сидел взаперти. Когда же я отправился во дворец и узнал, что тебя там давно не было, то решил, что и тебе нездоровится — ведь ты не привык подолгу сидеть дома, — сказал Химэгими.

Сайсё покраснел от волнения и проговорил дрожащим голосом:

— Да нет, ничего страшного, когда я по-настоящему болен, я вообще не в силах двигаться, принимаю горячие ванны и запираюсь. Ты сказал, у тебя в доме кто-то болен, кто же это? — спросил Сайсё и осекся: нужно быть осмотрительнее.

Хотя Сайсё задал свой вопрос будто бы ненароком, он сильно побледнел и совершенно смешался. При встречах с Химэгими Сайсё обычно до бесконечности болтал с ним, но теперь он вдруг замкнулся, говорил с трудом, было видно, что он чувствует себя плохо. Химэгими был очень этим расстроен, но поскольку Ённокими была нездорова, он не мог остаться подольше:

— Ты и вправду выглядишь неважно, постарел, как тот седой водопад, осунулся. Похоже, что не в теле дело, здесь какая-то сердечная болезнь, — Химэгими улыбнулся.

Сайсё покраснел и выдавил из себя улыбку:

— Ты только сейчас заметил, как я плохо выгляжу?

Химэгими успокоился и ушел.

В неровных разрывах вечернего тумана Химэгими был прекраснее цветов сакуры. Сайсё с ревностью следил за ним. «Она привыкла и утром и вечером видеть такого красавца, и, конечно, она думает, что я ничтожество!» Как горько знать это, но что можно поделать. Эта мысль преследовала Сайсё, у него текли слезы, до самой утренней росы он не сомкнул глаз.

Сайсё вздыхал, сох, обхаживал Саэмон, и та по своей слабости поддалась его уговорам. Всякий раз, как Советник оставался ночью во дворце, Саэмон, будучи будто во сне, проводила Сайсё к Ённокими, а та всякий раз со слезами обнимала его. «А вдруг кто-нибудь все расскажет мужу? Как я тогда стану жить?» — беспокоилась Ённокими, но с каждой новой, такой ни на что не похожей, встречей этот мужчина, всегда ее желавший, казался ей все более привлекательным и милым, и со временем она уже не представляла свою жизнь без свиданий с ним. Ее муж был замечательным и необыкновенным, но он не желал ее, выражал свою любовь только на людях, и, сравнивая этого сдержанного человека и того, кто добивался ее так, что был готов умереть, она думала, что именно Сайсё любит ее по-настоящему. А вдруг хоть что-то станет известно об их связи? Ей было страшно и стыдно, но теперь она уже не могла не видеться с ним даже под угрозой разоблачения, хотя и знала, что ей самой эти свидания принесут только горе.

Ённокими жила с этими тревожными мыслям. И все же она не поняла, как что-то случилось… Но вот прошло три или четыре месяца, и ее положение стало заметно всем.

«Последнее время ей все как-то не по себе, отчего это? Может, она ждет ребенка?» — допытывался ее отец. Однако до тех пор, пока в этом не было уверенности, никто не отвечал ему. Но вот однажды, когда Ённокими принимала ванну, прислуживавшая ей дама увидела все воочию.

«Ённокими беременна», — сказала она Удайдзину. Тот несказанно обрадовался, заулыбался и тут же расшумелся: «Почему еще не читаются молебны! А каков мой зять! И на сторону не глядит, и такой предупредительный. Лучшего и не пожелаешь. Да пусть даже он искал бы любовных утех, я бы все равно не упрекнул его. Чтобы мужчина ни чуточки не погуливал и хранил верность — большая редкость, таких и не бывает. А вот если младенец будет похож на него, это умножит славу нашего дома!» Слезы наворачивались ему на глаза.

Счастливо улыбаясь, он прошел к дочери и остановился у занавески перед постелью. Ённокими лежала — у нее были сильные боли, но увидев отца, она поднялась. Чрезвычайно довольный, отец приблизился к ней со словами:

— Как ты себя чувствуешь? До сих пор я не знал, что твое недомогание вызвано беременностью. Надо, чтобы читались молебны и всякое такое, — сказал он, всхлипывая.

Как это ни удивительно, но Ённокими почувствовала дурноту уже после самого первого свидания. Она тревожилась о том, что это и вправду то самое… А что будет, когда об этом узнает муж? Пот прошибал ее при мысли о том, как она станет смотреть ему в глаза.

— Ты слишком застенчива, а чего здесь стесняться? — отец был бесконечно счастлив.

Вернувшись к себе, он приказал приготовить все, что может понадобиться дочери, не забыл и о фруктах, позаботился обо всем, о чем только возможно. Он сказал жене:

— Пойди поговори с ней.

Но та отвечала:

— Ей будет неловко. Когда так открыто говорят об этом…

— Ты думаешь только о других дочерях, а об этой вроде нечего и беспокоиться! Удивительно, но она ничего толком не понимает. А ведь сбылась мечта, которую я лелеял годами, и теперь все мои опасения позади.

Он приказал кормилице:

— Возможно, Советник еще ничего не знает. Сегодня счастливый день. Вечером надо ему все рассказать.

Как раз в этот момент Химэгими вернулся домой.

— Вот-вот. Еще не поздно, а он уже дома. Если бы он оказался недостойным, как у меня болело бы сердце! Ну, не стала дочь государыней, что с того! Ведь муж-то у нее какой! Вот что важно. Как умно я все устроил! — он хвалил сам себя, ни к кому не обращаясь. И это было весьма трогательно.

Химэгими сел к столу, ему прислуживала кормилица Накацукаса. Удайдзин хотел, чтобы она все рассказала Советнику, и она рассказала. Химэгими разволновался, он слушал эту несуразицу, его лицо зарумянилось. Накацукаса подумала, что он оробел. Ах, какой он еще юный! Как он мил и красив!

Ённокими тосковала, ее то прошибал пот, то она заливалась слезами. Химэгими как всегда лег с ней рядом, но что он мог ей сказать? Он — не как все, но он старался жить как все… Но все равно его никогда не оставляло беспокойство, что вскоре случится что-нибудь такое, отчего жизнь его переменится. Но у него есть мать, которая принимает его таким, как он есть. Она любит его, и если он ее покинет, ее сердце погрузится во мрак. Отец тоже не считает его никчемным и не отказывается от него. Если отец не видит его всего один день, то уже скучает. Отвернуться от них и покинуть этот мир было бы ужасным грехом. Химэгими никак не мог решить, как ему быть. Шло время и вот теперь Ённокими забеременела. Конечно, жаль, что он не похож на других людей, но раньше он не был опорочен, а теперь все узнают, что он и его жена никогда… Вот неудача! Ведь теперь люди станут судачить о том, кто лишил его жену невинности. Химэгими чувствовал стыд и обиду. Теперь он не хотел задерживаться в этом мире. Уж лучше остаться ему одному! Ему было больно и горько, всю ночь он не сомкнул глаз. Теперь он непременно должен оставить этот мир.

Кто же его обидчик? Уже случилось то, что случилось, а Химэгими ничего не подозревал, ходил во дворец, болтал… И наверняка ему пришлось беседовать с тем, кто одурачил его. Эти мысли не давали Химэгими покоя. Уже рассвело, но ни он, ни Ённокими не поднимались с постели, продолжая лежать, отвернувшись друг от друга.

— Проснись, — сказал Химэгими. Ённокими в испуге еще выше натянула одеяло на голову.

— Мне очень трудно это пережить. В последние месяцы ты стала такой отчужденной, но я-то ничего дурного тебе не сделал, ни о чем не догадывался. Конечно, ты думала о том, что я — не как все, тебе было тоскливо и печально. Твой отец ни о чем не подозревал и хотел, чтобы я любил тебя…

Как жалко. Но что ты теперь будёшь делать? Я нё знаю никого, кто позаботится о тебе лучше меня. Я всегда был рядом с тобой, нё встречался с другими женщинами… А теперь меня станут считать ужасным глупцом, будут жалеть. Какой стыд!

Химэгими говорил спокойно, но был в видимом затруднении, он перечислял, что именно ему будет трудно снести, но в глубине сердца его мучило любопытство. Кто его обидчик? И всё-таки настоящей ревности, до биения сердца, он не испытывал.

Когда Ённокими увидела, что он лежит с невыразимо восхитительной улыбкой на губах, ей стало еще хуже, и она залилась слезами, но Химэгими не стал больше ее утешать.

— Помогите госпоже, — сказал он и встал с постели.

Химэгими умылся и прочел сутру, ощущая какое-то болезненное возбуждение. Может быть, никаких причин для столь тягостных мыслей и нет. Но ведь люди станут считать его глупым и странным человеком. Да и мало ли что кому придет в голову? Ужасно неприятно. И отчего все так вышло? Да оттого, что он не смог отказаться от придворной жизни, вот и вышла эта пренеприятная история. Химэгими все сильнее чувствовал, что пора принимать решение. Он с жаром читал сутру, и его сердце просветлело, он возгласил последние слова, его голос звучал как-то особенно благородно.

Ённокими все еще лежала. Как тоскливо! Ее лица не было видно, она беспрестанно тяжело вздыхала, и никто не понимал, что случилось.

Радуясь своему счастью, отец Ённокими тут же дал знать Садайдзину, которому эта новость показалась очень странной и неожиданной. В своем нынешнем облике Химэгими прекрасно прижился в обществе. Садайдзина не волновало, что Химэгими отличался от других. К тому же он обладал такой прекрасной внешностью… Но все же он был отчего-то весьма расстроен. Не из-за этого ли престранного события? Садайдзин был удивлен услышанным, но, хотя его так и подмывало спросить, что бы это все могло значить, он смолчал, как это и подобает отцу, опасаясь сделать еще хуже. Ведь Химэгими и без того было плохо. Однако когда посторонние заводили речь о будущем ребенке, Садайдзин принимал вид горделивый.

Химэгими же, кроме всего прочего, был весьма обеспокоен тем, что подумает обо всем этом отец. Химэгими отдавал себе отчет, что когда он бывал на людях, то наверняка сталкивается лицом к лицу с тем человеком, который одурачил его. А потому в обществе он стал вести себя отстранено — словно высокое облако, всем своим видом показывая, что этот мир для него — лишь временное пристанище. Он всегда считал, что они с Ённокими заключили крепкий союз: ведь им было так уютно лежать бок о бок, будто они слились в одно, но эта клятва, данная им, таким не похожим на всех остальных, стала теперь его болью. Раньше его волновало, как бы Ённокими вдруг не подумала, что он, подобно всем остальным, посматривает на сторону, а потому его заботило, что она подумает, когда он частенько оставался на ночном дежурстве во дворце, но после того, что случилось, она, наверное, поняла, какие странные отношения были между ними. Ему было стыдно и горько, сердцем своим он отдалился от нее, и прежней дружбы между ними уже не осталось. Она же по известным причинам чувствовала непреодолимый стыд и печаль, они больше не разговаривали друг с другом по душам и не смотрели друг другу в глаза — «чужие под одним одеялом». Вот так теперь они жили. Химэгими решил, что человек, которому Ённокими дала любовную клятву, занял его место в ее сердце. Он был очень расстроен и больше ее не утешал. Он стал избегать ее, она для него больше не существовала, и он стал все серьезнее задумываться об уходе от мира. Теперь он обычно не оставался с ней наедине, вкладывая всего себя в молитвы. Так проходили дни.

Теперь он все чаще оставался ночевать во дворце или у отца, люди видели в этом странность, полагая, что любовь мужчины становится сильнее, когда женщина носит его ребенка. Отец и мать Ённокими были расстроены:

— Как же так? Муж нашей дочери только и делает, что возглашает сутры. И это сейчас, когда… Что с ними будет дальше?

Слыша их сетования, Ённокими не находила себе от печали места и думала лишь о том, как бы исчезнуть, умереть.

Сайсё же, через глубоко расположенную к нему Саэмон, хорошо представлял себе настроения Ённокими. Он был опечален без меры, теперь он осознал, как крепка их связь, а раз так, то он был полон решимости выкрасть и спрятать ее, не обращая внимания на то, как это будет выглядеть в глазах людей, что скажут об этом другие. Но это было совершенно невозможно, мысли путались в его голове. Но все оставалось по-прежнему.

Химэгими с удивлением заметил, что с Сайсё творится что-то неладное. Он знал, что когда-то Сайсё был влюблен в Ённокими, должно быть, он и есть тот самый человек, который… Наверное, так, ведь никто ни о чем не догадывается, кроме самого Химэгими. Сайсё оберегает свою тайну, потому что стыдится и ревнует. И все же Химэгими было трудно поверить в это. Отчего он должен оставаться в этом мире страданий! Но он глубоко переживал, что станется с родителями, и из-за этого не отказывался от мира, он тысячи раз все взвешивал, и желание искать невидимую горную тропу крепло в нем.

В те времена жил на свете человек, которого звали принцем Ёсино. Он был третьим сыном одного из прежних государей. Принц Ёсино отличался необыкновенными способностями, не существовало такого знания, что было бы ему недоступно. Во всем том, что знают другие, в самых разных науках, он обладал редкостными способностями: в гадании и в предсказаниях, в астрологии и в толковании снов, в чтении по лицу человека. В старые времена наиболее выдающихся в науках учеников каждые двенадцать лет посылали в Китай, дабы они учились наукам той земли, но вот наступил «конец закона»,[11] лица людей и их нравы пришли в упадок, и учеников, которых направляли бы в Китай, не стало, но принц Ёсино настоятельно просил дозволения отправиться туда. В Китае его встретили с радостью, многие японцы уже успели побывать там, да и в самом Китае было немало одаренных людей, однако столь умного человека, сведущего в стольких науках, там еще не видывали, ему удивлялись, к нему относились с почтением. Один тамошний министр взял его в зятья, отдав за него дочь, которую бесконечно лелеял. Супруги полюбили друг друга, одна за другой у них родились две дочери, но после этого их мать умерла. Она была человеком из другого мира, но принц вовсе не чувствовал, что она ему чужая. Конечно, он не мог сказать этого про Китай, но в Японии он был знаком и с женами государей и с самой государыней, и с их дочерями, но такой красавицы, как его жена, он никогда не встречал. Его любовь была так сильна, что он оставил мысль вернуться в Японию, хотя это и заставляло его грустить и печалиться. Вскоре принц осознал, что страстно желает остаться в Китае и уйти от мира, но одновременно ему было жаль расстаться с дочерями — прощальным подарком жены.

Пока принц Ёсино в смятении раздумывал обо всем этом, его тесть-министр от тоски заболел и больше не поднимался с постели. Так он и умер, а принц остался совсем без опоры. Теперь ему и вовсе не хотелось жить. Тем временем другие министры и сановники предполагали взять его в зятья, но, хоть он и знал об этом, принц не хотел видеть другую женщину своей женой, поэтому он не соглашался, и этим вызывал на себя гнев. Он даже слышал, что кто-то готовился убить его. Ему не было жаль своей жизни, но все-таки его брала досада — не погибать же на чужбине. В те времена, когда рядом с ним были люди, почитавшие и любившие его, он забыл про тот мир за морем, но теперь, когда ему было так мучительно и страшно, принц понял, что хочет вернуться. Теперь он печалился, что придется оставить дочерей. Ведь он слышал, что с тех далеких времен, как Нанисю не смогла переплыть Китайское море, а Сасэмаро благополучно пересек его, путь этот не покорялся женщинам. Но принц подумал: «Если царь-дракон остановит корабль, отдать жизнь под небом странствий будет не жаль».

Известив родственников покойного министра, принц Ёсино вместе с дочерями пустился в путь. Его отъезд был похож на бегство, но, верно, сердце злого царя-дракона смягчилось на этот раз, и корабль плыл без всяких помех, будто ветер нарочно дул туда, куда надо. Так они и приплыли в Японию. Принц не хотел, чтобы люди стали судачить, что вот, мол, девочки рождены китаянкой, а потому он вернулся в столицу, надежно спрятав дочерей. Родная земля стала теперь для него чужой. «И почудится вдруг…»[12]

Его думы были непередаваемо тяжелы и печальны. Храня память о жене, принц заботился о дочерях и даже не помышлял сблизиться с другими женщинами. Он жил одиноко, постоянно плача. Точные обстоятельства доподлинно не известны, но кто-то оклеветал его, сказав, что принц Ёсино замыслил мятеж и хочет сам стать правителем. А потому он должен быть сослан куда-нибудь подальше в горный край.

Когда принц узнал об этом, происходящее показалось ему сном. Все оттого, что он не хочет быть таким, как другие, оттого, что продолжает жить в мире, в душе уже отказавшись от него и относясь к нему с полным равнодушием! Он остался в этом мире только для того, чтобы воспитывать дочерей, и думал прожить так, пока они не станут разбираться в жизни, но его замысел обернулся одними неприятностями. И вот принц Ёсино постригся в монахи. У него была земля у подножья гор Ёсино, и он удалился туда вместе с дочерями — в столице никто не знал куда он отправился, никто не узнал его в дороге. Он похоронил себя в снегах пиков Ёсино, чтобы в тоске слушать лишь пение птиц и чтобы никто не нашел его.

Вот так — увы! — получилось, что красота дочерей принца Ёсино оказалась скрытой от людей. Никто не слышал их музицирования, а ведь понимающий человек мог бы оценить их игру на кото на китайский лад. Принц смотрел на дочерей с грустью и тоской, ему хотедось, чтобы его следы затерялись в глубине гор, но он не мог уйти из этого мира страданий, оставив своих прекрасных дочерей без покровителя. Принц очень беспокоился о них, но, обладая даром предвиденья, знал, что, независимо ни от чего, со временем появится человек, который укажет им путь. Так уж суждено. Поэтому он решил ждать того, кто назначен дочерям судьбой.

Химэгими все чаще и чаще приходили мысли о том, что ему нет места в этом мире. Любуясь цветами сакуры или осенними листьями клена в горах, он думал, что, верно, есть где-то неизвестное людям место, укромное пристанище в долине, где можно спрятаться, или же горная обитель, где он мог бы предаться своим сокровенным думам.

Химэгими лишь краем уха слышал о принце Ёсино, но однажды некий человек поведал о нем в подробностях:

— Его жилище действительно выглядит пристанищем отшельника, там чувствуешь себя далеко от этого мира, там горный поток и сами горы такие, к каким не привыкли в столице, в таком месте отдыхаешь мыслями — душа успокаивается.

Всем известно, что существуют люди, склонные к одиночеству, но повернуться к миру спиной, вот так решительно поселиться рядом с каким-нибудь отшельником и стать его учеником — это все-таки немного страшно и грустно. Но принц Ёсино был, похоже, совершенно необыкновенным человеком. Химэгими удивился, как раньше мысль о том, чтобы отправиться к принцу, не приходила ему в голову. Он спросил у своего собеседника:

— А откуда вам известны такие подробности?

— Мой дядя — ученик принца, он не расстается с ним ни ночью, ни днем, а поскольку я часто размышляю о пути Будды, временами я вижусь с дядей, — ответил тот.

— Замечательно! Уже с год я хочу познакомиться с ним и навестить его, научиться играть на семиструнном кото, на котором сейчас никто не играет, расспросить о трудных местах из старых книг, которые не могу сам растолковать, но принц живет так далеко и уединенно, что я даже не решался просить принять меня — ведь он мог счесть меня слишком назойливым. Но если он согласится, я буду счастлив скрытно посетить его, — проговорил Химэгими воодушевлено.

— Это очень просто устроить.

— Хорошо, если бы вы отправились туда как можно скорее, — сказал на прощание Химэгими.

Тот человек без утайки рассказал дяде о желании Советника. Так-то и так-то, Советник — сын господина Садайдзина — просил сказать то-то и то-то.

— Раньше разные люди сюда приезжали, спрашивали совета у принца, но он отвечал, что не хочет видеть их. Он не желал, чтобы люди думали, что он все еще хоть как-то связан с этим миром. Поэтому он и оставлял посетителей без внимания, а в последние четыре-пять лет никто его не навещал. Так что согласится ли он или нет — не знаю. Пойду к нему, спрошу.

Он рассказал принцу, что, мол, один влиятельный человек прислал его племянника с такой просьбой.

Принц Ёсино слегка задумался. «Этот сановник купается в роскоши, и сердце его должно быть открыто только бабочкам и цветам, тому, что утонченно и изящно, так с чего бы, узнав обо мне, ему отправляться в далекие горы? Должно быть, это как раз человек, предназначенный мне судьбой. Очень хорошо, пусть приходит».

Принц Ёсино обрадовался и согласился принять Советника. Священнику это показалось немного странным, но он подумал, что у принца имелся свой расчет.

— Я думал, что дело может оказаться трудным. Было бы жаль, если бы тебе пришлось уйти ни с чем, но принц ответил, что согласен.

Племянник священника вернулся с радостной вестью и обо всем рассказал Советнику. Тот несказанно обрадовался, предчувствуя, что его мечты наконец-то сбываются:

— Будьте осмотрительны, ничего никому не говорите, держите язык за зубами, — предупредил Химэгими посланца.

«Если я вот так сразу, после первой же встречи, покину этот мир, принц может подумать, что мой поступок необдуман, и это ему не понравится, лучше я сначала повидаюсь с ним и обменяюсь клятвой учителя и ученика на все жизни вперед. Потом же вернусь домой», — размышлял Химэгими.

— Я видел очень неспокойный сон, и толкователь сказал: чтобы очиститься, мне следует провести дней семь-восемь в горном храме. Если людям станет известно, где я, мне не дадут покоя, обязательно кто-нибудь приедет, а я хочу сосредоточиться на молитве, — туманно объяснял Химэгими.

Раньше, когда ему случалось уезжать, и они с Ённокими были вынуждены расстаться на несколько дней, перед расставанием они так грустно и нежно беседовали друг с другом — было сразу видно, что их соединяет глубокое чувство. Но после того, как его одурачили и тот человек занял его место в сердце Ённокими, все стало не так. Ённокими было стыдно и горько, да к тому же и она с тоской осознала, насколько глубока ее связь с другим. Это было так жестоко, и она полагала, что муж тоже должен был думать точно так же. Химэгими же просто отстранился, не зная, есть ли у него причина сердиться на нее, и то, что он выглядел таким равнодушным, вызывало в ней ревность.

С Химэгими был только проводник — племянник священника, да еще четыре-пять близких людей, в том числе и дети кормилицы. Они отправились в путь тайно. Стояла девятая луна, несказанно красивый вид гор привел Химэгими в волнение. Вот он идет в какую-то даль… Тут ему стало уныло и одиноко. Он не знает, что с ним станется, что подумают отец и мать. Если его одолевают такие чувства, когда он знает, что уходит лишь ненадолго, то что же будет, когда он решится покинуть мир навсегда? Ему было стыдно.

С дороги провожатый был послан вперед, поэтому в доме принца Ёсино все было убрано, вычищено и приведено в порядок, все переоделись и ждали гостя. На закате принцу доложили, что Советник здесь. Химэгими поправил свои одежды и вошел. На нем были штаны из шелка с волнообразным узором и вышитыми колосьями осенних трав, нижние одежды, вытканные золотыми и серебряными нитями, с плеч спускалась красно-коричневая дорожная накидка. Казалось, он испускает сияние — так он был блистательно прекрасен. Даже если бы в эту минуту спустился с неба паланкин, приглашая усесться в него и отправиться в рай, всякому захотелось бы остаться на земле, чтобы налюбоваться Химэгими.

Могло же такое случиться! Чтобы в эру «конца закона» и всеобщего упадка родился такой человек! Принц обрадовался, внимательно разглядывая, как усаживается Химэгими. Сам принц тоже был очень красив: исхудавший от постов, белокожий, с чисто выбритой головой, благородно-поджарый. Он выглядел моложе и свежее, чем ожидал Химэгими.

Вскоре они стали разговаривать уже без стеснения, и принц Ёсино с удивлением отметил, что Советник обладает знаниями, редкими для этого мира, что он — человек выдающийся. И когда он только успел так выучиться! Поскольку сердцу принца было явлено, что этот человек предназначен судьбой служить поводырем его юным дочерям, пока те не повзрослеют, принц был очень любезен и откровенен, он рассказал, как он приехал в Китай, о своем великом несчастье, о двух необыкновенных дочерях, которых он не мог оставить, о том, как оказался заложником ужасных слухов и пленником мелочности этого бренного мира. Теперь же дочери стали его путами, и из-за них он не может скрыться далеко в горах. Принц не выглядел святым, но тому, кто видел этого благородно-печального и сосредоточенно-спокойного человека, было трудно сдержать слезы. Плакал и Химэгими:

— Неужели и вправду все это с вами случилось? Что до меня самого, я не таков, как другие… У меня будто бы нет причин чувствовать себя одиноким и обиженным, но на самом деле я с детства был странным, не как все, ни на кого не похожим. Теперь я твердо понял это и думаю, что мне не стоит жить в этом мире.

Когда Химэгими сказал так, принц понимающе вздохнул:

— Конечно, вы считаете, что бессильны что-то изменить, но все когда-нибудь разрешится. Причины настоящего кроются вовсе не в настоящем, это воздаяние за прегрешения, совершенные в прежних жизнях, во всяком случае вам следует так думать. Нет смысла вздыхать о том, как обстоят дела в нашем мире или же возлагать на кого-то вину — это вовсе не ведет к пониманию. Что бы то ни было — не следует ненавидеть этот мир. Я вижу, что в будущем благодаря вашему браку вы вознесетесь на недосягаемую высоту. Не стану распространяться о том, как это произойдет, естественным образом вы сами поймете, что я имею в виду. И не станем больше говорить о том, что написано на наших лицах, — сказал принц.

«Что можно увидеть на моем лице, да и как вдруг с моим телом я смогу занять какое-то высокое положение?» — подумал Химэгими и сказал:

— Вот что, о ваших дочерях… Не уверен, достаточно ли я надежен, но пока я остаюсь в этом мире, я позабочусь о них. Вы можете больше об этом не беспокоиться, — сказал он.

— С самого начала я не хотел, чтобы кто-то знал о моих дочерях. Но сама судьба послала мне вас. Пусть это и покажется странным, но я вам скажу: я не хотел для своих дочерей того, чего обычно желают родители, но пока они живут здесь со мной, я, несмотря на желание оставить этот мир, не смогу этого сделать. Здесь никто их не посещает, а как им прожить, если они не замужем? Не могу же я заставить их вечно оставаться здесь? Все мы в руках судьбы и сбудется ли мое желание уйти — неизвестно. Не думаю, что им удастся прожить так осмотрительно, чтобы избежать кривотолков. Я хочу покинуть этот мир, но меня огорчает, что я не знаю, когда это сможет осуществиться. Это так печально! — принц говорил и говорил, заливаясь слезами до самого рассвета.

В речах этого необыкновенного человека все, о чем он говорил, становилось ясным — пусть речь шла даже о Китае и Корее, не было ничего, в чем можно было бы усомниться. Химэгими ликовал — он будто бы проник в глубины ада и высоты рая. Это было счастье! Исчезло даже недовольство собственным телом. Он был очарован и печалился вместе с принцем. За время их беседы у Химэгими ни разу не возникло желания встать и уйти.

Когда принц показал ему книги, о которых никто в Японии и не слыхивал, Химэгими выказал такую глубину знаний и суждений, что принц решил, что и в Китае ему нет равных. Химэгими не уступал и самому принцу Ёсино. Принц радовался — перед ним находился редкостный человек.

Когда они выбрали темы для сочинения китайских стихов, Химэгими сложил так, что это превосходило сочиненное самими китайцами. Когда они взяли в руки кисти, почерк и манера письма Химэгими оказались непревзойденными. «Передо мной выдающийся человек! — с изумлением думал принц Ёсино. — Видно, он перевоплощение божества!» Все более утверждаясь в этой мысли, принц рассматривал Химэгими с нескрываемым интересом.

Несколько дней миновали незаметно. Принц Ёсино, очарованный безграничностью талантов своего гостя, стал даже пренебрегать молитвами. Химэгими слышал, что звуки семиструнного кото — необычайно прекрасны. И вот как-то лунной ночью принц взял инструмент в руки. Печальная и столь необычная музыка была чарующей.

Принц отложил кото в сторону. Химэгими в свою очередь взял его и стал наигрывать. Невероятно, но вдруг послышалась та же самая мелодия, что звучала только что!

— То, как прозвучали эти последние звуки… Мои дочери, о которых я так волнуюсь, я ведь учил этих бедняжек! Вы сыграли точь-в-точь, как они. Даже я, горный отшельник, привыкший к ветру в горах Ёсино, не смог бы лучше. Мне так приятно, что вы меня посетили, ни в коем случае не хочу, чтобы вы подумали, что я оказываю вам холодный прием, — сказав так, принц Ёсино прошел в комнату дочерей.

— У нас гость, он пробудет здесь несколько дней, побеседуйте с ним. Он не похож на других мужчин. Пусть такая поспешность покажется странной в глазах людей, но он не сделает ничего предосудительного, — сказал принц.

Комнату тщательно прибрали. Наступил прелестный час приближения утренней зари, луна была окутана туманом. Вошел Химэгими, благоухая несказанными ароматами. Он был ослепителен. Девушки, любовавшиеся луной с галереи, смутились и спрятались в глубине дома.

— Делайте, как я сказал. А как тут прикажете поступать? Странно следовать здесь обычаям света. Ничего неловкого не случится, — успокоив дочерей, принц удалился.

Комната принцесс Ёсино находилась в глубине небольшого дома, она была убрана намеренно просто, но было ясно, что обе ее обитательницы окружены заботой. И в доме и снаружи стояла тишина, никого не видно, и только луна сверкала, отражаясь в воде. Химэгими с глубокой грустью думал, каковы могут быть сердца этих девушек, которые вынуждены проводить свое время в созерцании. Могут ли они, рожденные в иной стране, глубоко и по-настоящему познать очарование вещей? Химэгими строил догадки и пытался найти ответ. Поскольку все молчали, он прочел:

На глаза Химэгими навернулись слезы, он был необыкновенно трогателен и печален. Даже в столице считалось, что ему нет равных, и многие в глубине сердца пылали к нему любовью, а уж этим девушкам, которые и обычных-то людей не привыкли видеть, конечно, стало неловко. К тому же с ними не было никого, кто мог бы помочь ответить на стихотворение и они застыдились — ведь так долго не отвечать было просто неприлично. Одна из сестер чуть подползла на коленях к Химэгими и прочла:

При смутном свете в облике девушки были явлены высокое достоинство и милая стеснительность, она выглядела изумительно благородной. Химэгими подумал, что и в столице такую найти трудно, к тому же ему было интересно, которая из сестер — старшая или младшая — это была.

Он не любезничал, как это обычно бывает, но с восхитительным откровением говорил о причинах своего приезда, о своей грусти и думах. Девушка понемногу свыклась с его присутствием, и время от времени ласково отвечала ему. Принцесса Ёсино привлекала его к себе обликом и нравом, но она не предназначена для Химэгими. А вот Сайсё… Видно, он до сих пор не слыхал, что такая девушка есть на свете, а если узнает — влюбится в нее без памяти. Стоило Химэгими подумать об этом, как ему стало жаль самого себя, но потом он улыбнулся. Луна была окутана туманом, беспорядочная трескотня насекомых, журчание воды, шум ветра, крики оленей сливались в одно… Все вокруг было таким чарующим, что никто не мог оставаться равнодушным — они были тронуты до слез.

— Мне еще никогда не приходилось оставаться за порогом, по-моему, это неудобно и неловко. Не стесняйся меня, — с этими словами Химэгими спокойно продвинулся вглубь комнаты.

Смущенная и растерянная, старшая из принцесс Ёсино лежала ничком.

— Не стесняйся! Не смотри на меня как на искателя любовных утех. Пусть это и покажется тебе странным, но ты можешь считать меня еще одной твоей сестрой, — сказал он очень спокойно и нежно, терпеливо успокаивая ее, но ей казалось, что все это сон, ей было не по себе и к тому были основания. Тут к ним присоединилась и младшая сестра, теперь они были втроем.

Дамы, прислуживавшие в доме, удивлялись: «Ну и ну!» Они всегда беспокоились и вздыхали, думая о том, как печально должно быть принцессам, которым предстояло неизвестно сколько прожить в этом уединении, и теперь, при известии о том, что появился такой редкостный и блестящий человек, у них сильнее забились сердца. Но одежды женщин были настолько поношенными, что от стеснения они предпочли скрыться в глубине дома, оставив принцесс на произвол судьбы. «Где же они?» — недоумевали девушки, но рядом никого не было. Однако и наедине с принцессами в поведении этого человека не было никаких признаков дурных намерений или же высокомерия, он был сама предупредительность. Старшая принцесса Ёсино, опасаясь показаться нескромной, все же спросила о том, что у нее на сердце:

— Вступить в близость, это то, что между нами сейчас? Ах, неудобно! Что подумают люди! — она побледнела.

— Об этом тебе ни в коем случае не стоит беспокоиться. Пока я живу на этом свете, я изо всех сил буду стараться делать вам только хорошее, вы сами убедитесь в этом. Я чувствовал, что между нами стоит слишком много лишнего, вот я и поступил вопреки вашей воле, проявил чрезмерную настойчивость, но лишь потому, что хотел, чтобы мы перестали быть чужими, — говорил Химэгими, и девушка постепенно успокоилась.

Младшая сестра все еще дичилась, пряча голову в одежды. Старшая принцесса Ёсино, видя, как ей неловко, увела ее, и та укрылась за занавесками.

Химэгими расстроился: «Не будь такой удрученной и отстраненной. Мои чувства одинаковы к вам обеим!»

Когда старшая сестра последовала за младшей, Химэгими, как это и принято, никуда не ушел — он последовал за ней и лег рядом. И поклялся любить ее вечно, даже в будущих жизнях. Теперь она больше не чувствовала себя беззащитной капелькой росы, и Советник перестал быть ей чужим. Но все же эта близость казалась ей постыдной — ведь она никогда не встречалась с подобным человеком и потому сейчас ощущала страх и неловкость.

С приближением зари ей стало еще больше не по себе от того, что он находился рядом. Она лежала в одних нижних белых одеждах, ее мягкое и стройное тело будто сошло с картины, необыкновенно красивые, распущенные волосы покрывали одежду. Она глубоко зарылась в одежды и смотрела на Химэгими искоса — бледная и прекрасная. Благородная красавица, по-другому и не скажешь. В ней не было ничего от китаянки, она не казалась далекой, ее обаяние привораживало, на нее хотелось смотреть вечно, — так казалось Химэгими, он был в сладостном волнении, и от всего сердца обещал ей вечную любовь, как и подобало мужчине. На восходе оба выглядели пленительно и казались очень довольны друг другом. Когда рассвело, он ушел. Вспоминая, как она прекрасна, он написал так:

Такие письма обычны в определенных случаях, и дамы, само собой, были взволнованы. Поскольку Химэгими показался ей таким милым и обаятельным, принцесса Ёсино сначала разговаривала с ним, не считая это чем-то чрезмерным, но теперь она не понимала, что произошло, ей было неловко и стыдно, она даже почувствовала нездоровье и не ответила на письмо, хотя дамы говорили, что это весьма нелюбезно, но принцесса только и сказала, что отвечать вовсе необязательно и на этом прекратила разговор.

Когда стемнело, Химэгими снова прошел к ней, и они беседовали, любуясь луной. Когда наступил рассвет, они вместе играли на кото, Химэгими был бесконечно влюблен и не хотел покидать ее.

Незаметно летели дни. Хотя принц и знал, что они стали близки, но это его не обеспокоило, он только сказал:

— Очень хорошо, пусть беседуют друг с другом.

Принц полагал, что не было никакой необходимости препятствовать им.

Поскольку Химэгими так и не стал монахом, оставаться здесь он больше не мог, его отец и мать ничего не знают о нем и наверняка беспокоятся, тесть тоже, верно, очень сокрушается, и только Ённокими, конечно, сочувствует ему. Химэгими многое передумал, но вечно прятаться невозможно — он решил возвратиться. Химэгими подарил принцу Ёсино множество разных вещей — холщовые облачения, одеяние священника, ночные рубахи. Химэгими думал о звуках ветра в верхушках сосен. Людям принца — высокородным и низким, и принцессам он преподнес пятислойные нижние одежды мягкого алого шелка, множество других одежд и отрезов узорчатого шелка, отливающего какими-то невиданными оттенками. Были там и веера, и еще многое другое. Все было непревзойденного качества, подарков оказалось столько, что принцу стало неловко, и он подумал: «Я уже позабыл о роскошных вещах и не хочу их». Но Химэгими выглядел таким великодушным, что принцу было неловко признаться в своих истинных чувствах.

— После того, как я попросил вас позаботиться о моих дочерях, мне сделалось спокойно. Теперь мне хотелось бы уйти еще дальше в горы, — проговорил принц Ёсино.

Химэгими сказал, что принц может больше не беспокоиться о принцессах.

— Я хотел бы перевезти их в столицу.

— Как, прямо сейчас? Не слишком ли вы спешите? Это вызовет пересуды. Но раз вы обещаете о них позаботиться, я больше не стану за них беспокоиться.

В качестве подарка принц ограничился несколькими лекарственными средствами, привезенными им из Китая. В Японии о таких и не слышали.

Старшей принцессе Ёсино Химэгими дал клятву вернуться и в знак бесконечной любви прочел:

Принцесса тоже чувствовала, что будет совершенно одинока без этого милого славного Советника.

Химэгими желал, чтобы ее увидел настоящий мужчина, не такой, как он сам, — так прекрасна она была. Он с трудом решился уйти.

Цвет горных долин сделался еще насыщеннее. Дни в Ёсино пролетели незаметно, Химэгими грустил. По прибытии в столицу он сначала отправился к отцу.

— Я думал, ты будешь отсутствовать как всегда, два-три дня, но тебя не было так долго, я забеспокоился — не знал уж, что и подумать. Где же ты был? — заговорил отец. — Это очень легкомысленно — бродить вдали от людей, никому не сказав, где ты.

Отец все эти дни почти ничего не ел, и вот теперь он пригласил Химэгими разделить трапезу. Пусть судьба предопределила Химэгими быть не таким, как все, но он вполне успешно вошел в общество. Эта мысль успокоила отца, и ему на ум пришли безмятежные и приятные мысли, его умиротворенный вид растрогал Химэгими. Отец, улыбаясь, наблюдал за Химэгими, смотреть — не насмотреться на его редкостную сияющую красоту.

— Удайдзин тоже все эти дни горевал. Вдобавок ко всем беспокойствам он еще сокрушается, что, кажется, ты переменился к Ённокими. Зачем тебе это показывать? Ведь люди плохо о тебе подумают, — советовал отец, настаивая, чтобы Химэгими отправился к жене, но вдруг сказал со слезами:

— Пока я жив, всегда — и утром, и вечером, хочу видеть тебя рядом со мной.

Поскольку Советник сообщил, что будет отсутствовать четыре-пять дней, а сам скрывался уже более десяти, ни словом не давая о себе знать, в доме Удайдзина беспокоились, полагая, что это подозрительно и странно. У Удайдзина пропал аппетит — так он был расстроен. Ённокими, зная, что она всему причиной, выглядела подавленной и печальной. «Муж так переживает, что, возможно, не захочет оставаться в этом мире, может, он уже на это решился», — думала Ённокими.

Однако Сайсё, не догадываясь о том, какие думы одолевают ее, посчитал, что настало его время. Его охватила любовная тоска, и он уговорил благоволившую ему Саэмон, чтобы та ночь за ночью проводила его к Ённокими. Хотя Ённокими и знала, что это дурно, но ей стало казаться, что, верно, это и есть настоящая любовь. Ённокими поддалась его страсти… Она заметно располнела, ей нездоровилось. Она выглядела такой потерянной, но это не могло лишить ее привлекательности. Потихоньку наблюдая за ней, Сайсё влюблялся все сильнее, и для этого были все основания. Каждую ночь они держали друг друга в объятиях и расставались в слезах на заре. Ённокими тревожилась, и Удайдзин не мог спокойно смотреть на нее. Он приказал прибраться в доме, дамам же велел принарядиться. Он спросил Ённокими: «Почему ты все время лежишь?»

Он заставил ее сесть и привести себя в порядок. Она чувствовала себя больной и несчастной. Когда Химэгими вернулся после своей отлучки, Удайдзин спрятался за ширмой и стал подглядывать. Ему показалось, что эти дни прибавили зятю привлекательности, от него будто бы исходило сияние, его обаяние разливалось вокруг. Химэгими опустился на колени и приблизился к жене:

— Я думал, что пробуду в горах совсем недолго, но там были книги, которые я хотел посмотреть, и пока я ими занимался, прошло неожиданно много времени. Я думал, ты пошлешь кого-нибудь за мной, но день шел за днем, и я в конце концов решил, что ждать уже нечего. Я очень расстроен и мне стыдно.

Ённокими молчала, она отвела глаза и потупилась. Не получив ответа, Химэгими сказал:

— Кажется, я стал для тебя чужим. Я-то рассчитывал, что ты переменишься, если меня долго не будет.

Он искоса смотрел на нее, не говоря больше ничего обидного, потом отвернулся. Ённокими выглядела очень несчастной. Тем не менее, она была исключительно обворожительна и изящна, густые волосы струились по одежде — даже на картине не нарисуешь. Она была столь прекрасна — за целую вечность не налюбоваться. Химэгими поговорил еще сколько-то, чтобы не показаться невоспитанным, но уже не пытался вызвать ее на откровенность. Удайдзин все видел и слышал, он был расстроен: ведь они так хорошо смотрелись друг с другом. И если рядом с ней окажется другой мужчина, они наверняка будут выглядеть хуже.

Ённокими и Химэгими когда-то спали вместе, беседовали откровенно и сердечно, давали друг другу клятвы любви, но, теперь, когда Ённокими встретила другого, она, понятно, изменилась, ее нежности как ни бывало. Химэгими стыдился своего тела, и сердцем своим он тоже отдалился от нее. Хотя и «под одним одеялом», они лежали спина к спине, будто чужие. Химэгими не сердился: он знал, что это ему следует стыдиться своего тела, он злился даже на свое отражение в зеркале. «Спокойная и благородная женщина будет довольна даже если она только нежно и доверительно беседует с мужем, все дело в том, что есть человек, которого она любит больше меня», — думал Химэгими. Все это печально, но выходить из себя нет никакого смысла. «Что бы там ни было, я считаю этот мир лишь временным пристанищем, и даже печаль мне — не печаль», — решил он.