"Месяц в Артеке" - читать интересную книгу автора (Киселев В. М.)

V

Маленькая почта в поселке наверняка не принимала давно такие вороха писем, какие отослал Артек сразу после торжества открытия. Мешков двадцать! Домой писали даже те, кто еще ни разу после приезда не брал пера в руки. Впечатления сами просились на бумагу.

В тот день их звено дежурило по корпусу, и они вскочили с постелей до горна. Ольга еще не оправилась после вчерашнего признания, веник и тряпка были ей особенно полезны.

Никто не замечал выразительных оттенков под глазами.

У подруги, отставили прочь и вчерашнее «че-пе» с «Парусом». Всюду слышалось одно: Гагарин! Юрий Алексеевич! (У Ритки даже: «Юрочка»). Гагарин хочет пополнить во Дворце пионеров космическую выставку! Гагарин предложил превратить ее в постоянный музей! Он обещал свою помощь, и теперь Артек получит аппараты для подготовки юных космонавтов! В полном смысле пионерские, — те самые, на каких тренировался сам Юрий Алексеевич!

Мелькала и девичья болтовня. Лёська утверждала, что, спускаясь на парашюте, Гагарин распевал на всю вселенную «Ландыши».

— Это факт, — не сомневалась Лёська: — Так весело: «Ландыши, ландыши!!!»

— Не знаю, — усомнилась Кнопочка. — У нас про «Ландыши» тогда ничего не слышали…

Малышка Аня стала в то утро заметною фигурою, — она жила где-то под Саратовом, была к мировому событию «приближенной». Кнопочка продолжила авторитетно:

— Я знаю только, что Гагарин вышел без улыбки, когда его сняли сразу после приземления. У него в глазах было еще только то, чего до него никто из людей не видел. Вряд ли вообще пел он при посадке…

Гагарин без улыбки??

Стало известно, что на открытие приехали секретари ЦК Сергей Павлов и Тамара Куценко, еще министр просвещения. Она услышала знакомую фамилию Яшуниной. Ждали приезда Кабалевского, почетного артековца. Но композитор, к общему огорчению, заболел и прислал только телеграмму, доброе приветствие.

Жара спала, к семи часам гости расселись на трибунах, и десять пионерских дружин замерли в рядах на поле стадиона. В пестроте далеких трибун жадно искали глазами восьмой сектор. Там должен быть Гагарин.

Вокруг шептались: «Не видишь?», «А ты видишь?» или «Где? Куда ты смотришь?» Но первый отряд стоял, к общей досаде, не в первой шеренге, к тому ж еще на фланге. Самые зоркие не могли похвастать, что различают космонавта.

Четыре тысячи ребят, а вперед вышел один Валера, — фамилию начисто забыла. Вышел к микрофону, лицом к гостям, к штабу слета. Могла бы она сама так же, как и Валера, выйти из рядов и звонко, без запинки отчеканить рапорт, ощущая за своей спиной не одних артековцев, — сотни тысяч сверстников? Миллионы! И среди них Лару Михеенко, Голикова Леню, Нину Сагайдак и всех, кто остался жить в портретах на артековских аллеях. Наверное, смогла бы, умеет же собраться, настроиться «железно».

Конечно, тогда и не думалось, что возникнет у нее не только общая, но еще и своя, личная связь со стягом Ленинской дружины. Знамя всей пионерии колыхалось над стадионом, — вишневое полотнище, золотые кисти и шнуры, лицо Ленина вполуоборот. Колонна знаменосцев, по трое в ряд, начала свой марш; форма парадная, ленты через плечо, белые гетры и перчатки. С места сдвигались флаги и вымпелы, горны и барабаны, лозунги и транспаранты, шары и гирлянды, и снова всякие панно и стяги. Их первый отряд поднял солнце в пионерской косынке, эмблему слета. Над «Полевой — Лесной» поплыли ее плакаты, и на трех из них артековцы встречали Руди, его братишек и сестренок. Веселые детишки Эн Рушевой были отданы празднеству и уже не имели к ней никакого отношения. При виде ожившего леса полотен и эмблем она ощущала лишь такую же сопричастность к торжеству, как и остальные.

Знамя слета всплывало к острию флагштока, вздувалось волнами. Небо расчертили голуби, связки шаров и огни салюта. Когда первый отряд проходил у трибун, Гагарин смотрел в небо. Ей невероятно повезло, чуть покосилась — и увидела Гагарина! Единственная на трибуне тенниска! Белоснежная ткань обрамила треугольником загорелые грудь и шею. Он сидел среди ребят, положив руку на плечо ближайшего счастливца, и смотрел вместе с ним ввысь, на ракеты и белых птиц. Секунда узнавания. Могла бы и она сидеть с ним рядом, на этой же трибуне…

Наутро, в письме домой, несколько моментов, связанных с днем открытия, она опустила, замолчала. Момент первый: перед парадом старшая пионервожатая Света Полозкова объявила ей, что в совете дружины Рушеву решили поощрить приглашением на центральную трибуну. И она сразу просияла. Тщеславие взыграло! Но через несколько минут передумала, ради Ольги. Невозможно было оставить подругу в одиночестве с ее душевной мукой. Пришлось виновато сообщить Светлане, что пойдет с отрядом, в общей колонне. Так ей хочется… Светлана пожала плечами, посмотрела удивленно. Для родителей такие подробности были бы непонятны.

Еще раньше ее разыскал спецкор «Пионерской правды» (остальные данные, как-то: имя и фамилию, пришелец оставил в тайне). Симпатичный блондинчик в костюме и при галстуке, а лоб и шея сухие! В такую-то жарищу…

Корреспондент попросил ее дать четыре зарисовки для спецвыпуска газеты. На артековские темы. Срок жесткий — трое суток, считая день открытия. Писать в Царицыно о предложении «Пионерки» раньше срока не хотелось.

Последний момент был связан с утерей Алика. После парада, приветствий и всевозможных выступлений, где она увидела и Галю с ее овчаркою, начался футбол. К восторгу девчонок выяснилось, что ворота «Прибрежного» поручили Алику; способные спортсмены имелись, как видно, не только в «Озерной».

Вратарь немного театральничал, играл на зрительниц, но отбивал мячи не хуже Яшина (общее мнение!). Играли с «Горным», и ей близоруко мерещилось, что среди противников носится как угорелый рослый нападающий, очень схожий с Айсиным. Встреча шла вничью, и все ждали, что кончится на равных, когда «горнякам» дико повезло. Защитники Алика столкнулись, и угорелый — это точно был Рафик! — вышел к воротам «прибрежников» один на один. Алик плюхнулся плашмя у штанги еще получше Яшина. Первый отряд захлопал преждевременно: вратарь вместо мяча тискал собственную голову. А времени для восстановления справедливости уже не оставалось.

Она через минуту начисто забыла об этом дурацком голе, переключилась на секреты с Ольгой. А вот Алик… После футбола он исчез и на ужин не явился. На поиски вратаря отрядили человек десять, облазили «Фиалку», пресс-центр, Костровую — все впустую. Вовка острил, что Алик сидит на Адаларах — скалах-близнецах в море. Ольга ушла в корпус, У нее разломило голову. А Лёська, Вовка, аджарцы и сама она едва не остались голодными, в столовую заявились, когда та была почти пуста. Одинокие дежурные отмывали столы и гремели собранной посудой.

Мальчишки с ужином расправились быстро и ушли на спевку. Она и Лёська усердно выбирали груши из компота и не сразу приметили, как появились Марк Антонович и Алик. Вратарь двигался наподобие лунатика, Марк Антонович вел его за руку. Он усадил Алика за их стол, приказал:

— Растрясите его! — и пошел на раздачу добывать запасное пропитание.

Она спросила найденного предельно осторожно:

— Переживаешь?

Алик продолжал смотреть под стол, весь нахохлился. Марк Антонович торопился домой, где обрел он вратаря, осталось неизвестным. Потом исчезла Лёська, и они с Аликом столовую покинули вдвоем.

Подсвеченная зелень окрашивала глубину аллей лунными оттенками. Отовсюду звучала музыка. Было ясно, что они оба возвращаются в «Фиалку», — куда же еще? Но повороты поднимали их по склону и вывели к медпункту. К «рыбьему конструктивизму», как выразился Алик. Из всех артековских изваяний скульптура около медпункта была и впрямь самой необычной. Серебряные рыбины, одна другой диковинней, поддерживая друг друга плавниками и хвостами, словно взлетали стайкой из воды. Она и Алик изучили оригинальную конструкцию и сбежали по пандусу к гостиничным корпусам: шел слух, что в них живет Гагарин. Приезжих встречалось много, но того, кого хотелось, увидеть не пришлось.

Разговор сбивался все чаще на игру. Алик еще не отошел от удара, в полном смысле слова.

— Марк Антонович считает, что я не виноват, — на все лады пояснял Алик, — а он в футболе разбирается. Так и сказал: «Наша защита элементарно подвела тебя. Ты взял бы пенальти, но это было в сто раз хуже штрафного, он бил в упор…» — все в таком духе.

Алика можно было понять. Но папу и маму футбол никогда не увлекал, в пенальти они вообще не разбирались, так что и по третьему моменту домой сообщать ничего не приходилось…

Решался вопрос об ее выставке в Артеке, пришлось отлучиться в штаб слета по вызову. Когда же вернулась в «Калину», мигом догадалась, что у Ольги в душе очередная мука; так оно и оказалось. Улучив минутку, подруга подсела к ее плакатам, зашептала на ухо:

— Жаль, что тебя не было, ты много потеряла. Марик-Шоколадка поведал нам про «Межрабпом-Русь», была такая фирма в истории кино. И еще про ФЭКСов. Бесподобно, блеск! Но про ФЭКСов я расскажу тебе потом (потом про ФЭКСов так и не было рассказано). А сейчас вот о чем… Он говорил про черты эпохи НЭПа, какие тогда шедевры появлялись. Один я записала, вот, насладись… МУУР — это управление угрозыска, — Ольга подсунула «запись из газет»:

— Каково?! Ты бы зашла? И такое — после ФЭКСов! Это же рассказано для Ритки, совершенно в ее вкусе, она закатилась, как безумная. Представляешь? Смотрела на него влюбленными глазами… Ну, ты же знаешь, какие у нее глазищи!

— Ольга, ну чего ты мучаешься? Скоро ведь разъедемся.

— Вот-вот, разлука вылечит, на это вся надежда. Хотя я не уверена. Ах, не говори мне о разлуке! Вот когда сама влюбишься… — и так далее.

Ольгу приходилось разубеждать и соглашаться с нею. Сомнения и страдания подруги жаждали и, странное дело, не терпели разумных возражений. Но они также не терпели и повременно жаждали хотя бы малейшего сочувствия.

… «Че-пе» с «Парусом» недолго оставалось отрядной злобой дня. «Соль» с веранды никто снимать и не подумал, второй номер благополучно довисел до естественной замены. Петь шуточную вскоре и сами перестали: надоела. Однажды по дороге в столовую Вовка затянул «Елочку», — пискляво, на манер детского сада, и остальные тут же подхватили: — Зимой и летом стройная, зеленая была!

Вышло так, что вслед за Вовкой все научились петь «Елочку» с каменными лицами и насупив брови. И снова всех едва хватало до дверей столовой: эффект получался колоссальный! Встречные, глядя на похоронную процессию певцов «Елочки», хлопали глазами, — и было отчего! Даже Роберт вызубрил «Ёлочку» и басил, как манекен. В конце пути, вспоминая остолбенелых встречных, все «статуи» рыдали со смеху.

Поешь ли, помнишь ли ты и теперь свою «Елочку», Роберт Колли?

А когда же Алик начал рассказывать о себе подробнее? Это случилось тогда, когда она засела за рисунки для «Пионерской правды». Пристроилась на плитах лестницы, ведущей все в ту же круглую столовую. Уселась около скульптуры девочки, которую облетает ласточка. Алик подошел, удивился, почему рисует не в «Калине».

— Хочу загореть хоть немного, а то все «Калина» да; «Калина». И еще хочу рисовать при посторонних, для внутренней закалки.

Закалялась-маялась. Проходящие личности скучивались возле, засматривались на ее листочки. Кое-кто хихикал. Из-за толчеи Алику приходилось искать место совсем рядом. Он рассказывал о себе, когда расходились любопытные.

…Кобыстан и Баку, легионеры и Барабанный Камень, Сальяны, Кура и доктор Мирзаги. До Алика она достаточно читала о Востоке, дважды побывала в Туве, слушала и щемящие, и забавные материнские рассказы. Восток Дальний, Средний и Ближний, Азия древняя, — Малая и опять же Средняя, где тоже долго жили ее родители… Она думала, что ведает об этом царстве древних цивилизаций, сказочной природы и суровой истории все самое заветное. И вдруг оказалось, что имеется еще Передняя Азия, о ней просветил Алик. С первых дней для нее не стала загадкой Алькина фамилия: не просто Алиев, а Сафар-алиев! Теперь узнавались дальнейшие подробности: отец — азербайджанец, а мать русская. Алик в отца, и этим гордится: доктора Мирзаги в Сальянах знает каждый горожанин.

— Ты понимаешь, он из тех докторов, каких учили лечить без анализов и без рентгена. Он узнает где и что болит вот так: Алик дотянулся до белокаменной девчушки, два пальца приложил к статуе и стал стучать по ним костяшками пальцев другой руки. Тук-так, ту-ук-тэк, раздавался изменчивый перестук. — А еще он умеет выслушивать и так, — Алик надавил себе ямку около ключицы, — нажмет сюда или сюда, — он ткнул себя безжалостно меж ребер, — и сразу поймет, какие у тебя легкие. С больным поговорит, и тот от него выходит, руки поднимает к небу: «Слава Аллаху, доктор Мирзаги меня вылечил без всякого лекарства!» А я в городе вовсе не Алик и не Олег. Кто ни увидит, поясняет: «Это сын доктора Мирзаги!»

Она никогда не слыхала о Сальянах, а это, как оказалось, один из великолепнейших городов Передней Азии. Передней!

— У нас Кура огибает Сальяны серебряной подковой. А небо цветет, как айва. Плохо только, что никогда не падает много снега. Редко когда на два дня хватает.

Снега на два дня! В Царицыне он лежит по полтораста дней!

— А Кобыстан — это на полпути между Баку и нами. Мы туда всей школой ездим. Там наскальные рисунки сохраняются, ты б их только видела! Не оторвалась бы. Знаешь, сколько им лет? Одиннадцать тысяч! И там же лежит камень с латинской надписью. Угадай, кто ее высек? Никогда не угадаешь, — римские легионеры!

— Римские легионеры? Вот это да… Как они там очутились?

— А в школе у меня любимый человек (здесь она перестала рисовать и рассмотрела Алика попристальней; в эту минуту рассказчик бесстрастно уставился на круглую столовую)… Талла Аркадьевна. Она у нас физичка и классрук. За что я ее люблю? Это словами никак не объяснишь. Например, она вызывает: «Зейналов, к доске!» — «Талла Аркадьевна, урока я не выучил». — «Почему?» — «Свет у нас погас, Талла Аркадьевна». — «Чепуха, за электричество двойка, принеси дневник. Сафаралиев, к доске!» — «Тала Аркадьевна…» — «Понятно, не выучил урока. Почему?» — «Достал одну книгу…» — «Какую?» — «Прощай, оружие». — «Правда? Ну, молодец! Садись, после урока мне о ней расскажешь. Поскольку физиком ты все равно не станешь, Хемингуэй и оружие тебе больше пригодятся». После такого вразумления всю физику сам повторишь, и еще три урока вперед выучишь.

Очень толково Алик рассказал о Насими и об Ахундове, потом произнес наспех нечто непонятное:

— Сян-мяним-хошума-гямирсян![1]

— Что, что ты сказал, повтори, что это значит? — быстро спросила она, поднимая голову: загар у Алика отливал краснотой гуще, чем обычно.

— Это строчка из газелей Джами, — объяснил Алик, но совсем неубедительно, потому что сперва о чем-то долго думал.

— Повтори ее, она очень музыкальная. Переведи ее.

Наступила новая пауза.

— Гяль-дост-олаг, — с натугой произнес Алик после короткого раздумья.

— Нет, это не то, ты декламировал другое, не путай, это не очень музыкально.

— Нет, я говорил это, как я мог сказать другое, не путай сама, — гяль-дост-олаг! — заупрямился Алик.

— А что это означает?

— Это означает: давай будем дружить! — выдохнул Алик и вприпрыжку, как-то боком понесся прочь, благо со стороны «Фиалки» появились «Школьные годы», и среди них Сережа.

Она закончила к сроку девять заставок, на выбор. А спецкор явился за ними с опозданием на сутки. Пришел в рубашке-сетке, но все равно его шею, и нос, и руки осыпали росинки. Он еле дышал. Свое опоздание мокрый блондинчик оправдал так: никак не ожидал, что Рушева управится с его заданием за трое суток, поэтому преднамеренно подсократил свой срок. Спецкор забрал все, что она заготовила, — и ничего не похвалил.

Да, девять набросков, и кое-что вышло у нее вполне сносно. Игры в чехарду и жмурки, посадка дерева, Ритка у готового плаката… еще вариант на тему: «Пусть всегда будет солнце!», ребята на лежаках у моря. Но спецкора ничто не тронуло. Больше того, вспомнилось: никто из проходивших, наблюдавших ее рисование заставок, тоже не бросил ей ни единой реплики. Хотя бы и ехидной. Худо. Скверно. Нет оценки хуже, чем оценка равнодушия.

Из-за таких мыслей на душе быстро стал оседать муторный осадок.

Что же ей нужней всего для любимого занятия, — критика со стороны, похвала или собственное недовольство? И почему, когда муторный осадок отложился на душе особенно мучительно, как раз неожиданно легко сотворилась та, приезжая?

Ходили россказни: «Кипарисовый» и «Морской» посетила знатная особа, африканская принцесса. И артековка Рушева представила себя саму в «Прибрежном» на месте титулованной туристки. А потом снова пристроилась у скульптуры с ласточкой, — ее просили для предстоящей выставки пополнить рисунки на артековскую тему, — и цветная композиция возникла отчетливо, по воображению.

…Лестничный марш-зигзаг (похоже на «Фиалку»), на верхних ступенях из-под обреза листа видны чьи-то ноги, — понятно, что все места заняты, приезжую отовсюду наблюдает ребятня. На средних ступеньках замерли две артековки, стриженные под мальчишек (одна тем не менее напоминает Оленьку). Все смотрят вниз, на проходящую мимо невидаль.

Принцесса из Африки! Глаза подружек, четыре черточки, широко раскрыты; обе думали, что принцессы — сказочные выдумки. Оказалось — нет, есть и настоящие.

Принцессу она дала крупно. Юная смуглянка не проходит, скорее, убегает: складки туники, пять-шесть линий, струятся за ее плечами от быстрого движения. У чужестранки pука в браслетах, воздушная фигурка, но голова склонилась. Во взгляде вопрос, он властно требует ответа. Властно — от самой принцессы. Девушка потрясена: впервые в жизни она видела детей, которые счастливее властителей. В «Морском», весьма возможно, повстречала Руди.

После принцессы рисовала Мальчиша-Кибальчиша. «Школьные годы» отлично исполняли пляску буденовцев, поставленную по повести Гайдара, и Мальчиша танцевал Сергей. Темпераментно исполнял, куда только и девалась его кадрильная галантность! Захотелось при случае подарить ему что-нибудь на память.

Ее «Мальчиш» вышел худенький, в распахнутой буденовке. Опорными пунктами рисунка стали звезда, глаза и губы. Звезда вышла размашистой, под стать буденовке, во весь лоб. Губы — плотно сжатые. Глаза глубокие, говорящие, черно-огненные. Во взгляде — готовность к бою, ненависть и боль. Брови чуть нахмурены, из-под козырька откинут вихрем лихой мальчишеский вихор.

Когда дочеркала вихор, за спиной сказали: «Здорово!»