"Преграда" - читать интересную книгу автора (Колетт Сидони-Габриель)

Сидони-Габриель Колетт Преграда


Даже то немногое, что женщина может оценить в самой себе, ей не разглядеть в неподвижном круге, который высвечивает одна и та же лампа, зажигаемая на одном и том же столе. Но чего я достигла, поменяв лампу, стол и даже комнату? В меня закралось подозрение, которое тут же перешло в уверенность, что все страны покажутся мне похожими друг на друга, если я не открою секрет, как изменять свой взгляд на них благодаря тому, что изменяюсь сама. Миновало время, когда я могла рассчитывать на свой надёжный здравый смысл! Надёжный разум женщины… С тем же успехом можно говорить о «надёжности» японского домика с бумажными стенами. Куда подевались моя невозмутимость и хвалёная разумность? Я так разволновалась, что меня буквально затрясло как в лихорадке, и всё от случайной встречи на Английской набережной.

А ведь, собственно говоря, ничего особенного не произошло, такая встреча была неизбежна, и можно только удивляться, что она не случилась раньше… Там, на набережной, он прошёл мимо, не заметив меня, – он, тот, кто хотел дать мне своё имя, свою любовь, подарить своё верное сердце. По правую руку от него шла молодая женщина, а по левую – совсем крошечный ребёнок, едва научившийся ходить, круглый, как шарик. Он не увидел меня, потому что всё его внимание, трогательное и торжественное, даже как-то слегка глуповатое, было приковано к младенцу, который ковылял сбоку, готовый упасть на каждом шагу. Долговязый Мужлан прошёл так близко от меня, что я смогла разглядеть его длинные колючие ресницы и галстук, затянутый слишком туго, словно навсегда. Он был удивительно похож на себя, и я едва удержалась, чтобы не протянуть, как когда-то, руку и чуточку не ослабить этот злополучный узел да поглубже засунуть платочек, слишком уж вылезший из верхнего кармана пиджака. Сейчас мне страшно при мысли, что я могла бы всё это проделать. Он настолько не почувствовал меня рядом с собой, настолько не догадался, что я где-то поблизости, что мне показалось: меня уже нет в числе живых, я не более чем привидение, сквозь которое он может пройти. Странным образом мне и в голову не пришло разглядывать его жену и его ребёнка. Они спокойно продолжали свою прогулку вдоль моря.

Меня трясёт не от любви и не от горя. Есть ли доля сожаления в смятении, охватившем меня? Шок, словно удар молнии, поразивший меня, обнажил всю меру хрупкости моей натуры куда больше, нежели моя маниакальная мечтательность, которая позволяет мне ежедневно обманываться насчёт своей мудрости. Если вам угодно, я предаюсь, так сказать, медитации… Но не бывает мудрых медитаций. Всякая регулярная медитация содержит в себе что-то от бреда. Она граничит с кризисом, с неким спровоцированным экстатическим состоянием, вне зависимости от того, причиняет ли оно душевную боль или нет…

И вот я снова принялась обобщать, причём чисто по-женски. Что ж, тем лучше! Бывают такие моменты, когда мне нравится быть просто бабой. Словно таким способом я убеждаюсь, что ещё представляю какой-то интерес в любовных делах.

Хотелось ли мне, чтобы он меня увидел?.. Нет, мне это ни к чему. Я с трудом произношу его имя, его громоздкое имя: Максим Дюферейн-Шотель… Я уверена, что не люблю его. Но ведь всё же этот человек олицетворял в моей жизни любовь, приключение и даже сладострастие. Видимо, поэтому меня прошиб такой озноб и что-то всколыхнулось во мне. Эти губы, эти руки, это крупное жаркое тело, всё это вместе взятое три года тому назад едва не стало моим любовником… Интересно, а случись так, что он был бы там, на набережной, один и обратился бы ко мне, – назвала бы я его «Макс» или «мой дорогой»? А может, ограничилась бы нейтральным «вы»? У него был немыслимо женатый вид, но такой вид был у него, не сомневаюсь, с самого рождения. Жену и ребёнка он выставлял напоказ, словно покупки, только что сделанные в магазине на площади Массена…

Постараюсь быть искренней… Я не кинулась прочь от него, но скрылась в неподвижности, только она могла утаить меня от его взгляда – заяц в минуты опасности плашмя застывает на земле: он знает, что на борозде его не видно. Любой жест руки в белой перчатке на фоне моего тёмного платья, несомненно, привлёк бы его взгляд – я даже испугалась, что он резко повернётся на запах моих духов, всё тех же… Я не хотела, нет-нет, не хотела. Я залилась краской, словно женщина, которую застали в бигуди. К тому же у него столько новых приобретений: свежеиспечённый ребёнок, жена, вся в мехах и перьях, трость, которой в моё время не было. А у меня… Меня унижал его вид преуспевшего человека. Мне нечего ему показать, кроме костюма, который на мне, ну и, конечно, красивой шляпки да слегка изменённой причёски. Быть может, он стал бы выглядывать, что нового во мне и вокруг меня, и произнёс бы с разочарованной гримасой: «И это всё?..»

Я испытывала, да, надо прямо сказать, нехороший стыд за свою бедность… В этом году он даже не увидел на стенах домов в Ницце больших оранжевых афиш с чёрными буквами, оповещающих о гастролях Рене Нере, потому что Рене Нере больше не выступает. Я стала чем-то вроде мелкого рантье – вот и всё, что я могла бы сообщить ему о себе, если бы он поинтересовался, как я живу. Да, я теперь мелкий рантье – не богатая, но и не бедная, уже не молодая, но ещё не старая, не счастливая, но и не несчастная…

Нынче вечером мне припомнилась одна шутка Брага, которую он частенько повторял:

– Человек никогда не похож на то, чем он является на самом деле. Вот я, например: когда я хорошо одет, то все меня принимают, это уж поверь, за большого артиста. А вот ты, как тебя ни одень, не похожа на большую артистку, впрочем, и на маленькую тоже. И на «даму» не похожа. И на шлюху не похожа. Сидишь всегда съёжившись, потому что мир внушает тебе отвращение. Но эта поза ничего о тебе не говорит… Короче, ты ведёшь себя в жизни как некоторые покупательницы в магазине, которые, стоя у прилавка, никак не могут решиться, что им взять. И продавцам хочется вытолкать их взашей, но вместо этого они вежливо произносят: «Ну, дамочка, может, вы наконец остановитесь на чём-нибудь?» Премерзкая категория покупательниц, между прочим!

И он всякий раз смеялся, а я возмущалась, чтобы доставить ему удовольствие…


Идёт дождь, хотя день был безоблачный. Набережная блестит, и перестук капель по пальмам и мостовой заглушает ритмичный рокот моря. Где сейчас та пара, которая прошла в три часа дня мимо гостиницы, всецело сосредоточенная на своём младенце, одетом во всё белое? Скорее всего, они живут не в Ницце. Я представляю их себе на вилле, окружённой садом, где-нибудь в окрестностях Канн, как и положено богатым буржуа, кем они и являются. Они, скорее всего, приехали в Ниццу в роскошном лимузине с младенцем на коленях, чтобы выпить здесь чаю… Он, должно быть, скоро женился, Он, мой друг, почти мой любовник, раз его ребёнок уже ходит. Видно, он не очень уж долго убивался над тем письмом, которое я написала ему холодным утром той слякотной осенью: «Макс, дорогой, я ухожу…» Вот так!.. Ясно, что я ни о чём другом нынче вечером думать не смогу, но не вижу в этом ничего дурного.

Я не разглядела его жену, это правда. Но сейчас маленькая группка чётко всплыла перед моими глазами. Молодая женщина – из тех, что начинают казаться красивыми, когда их часто видишь. Она шла, как мне кажется, с несколько рассеянным видом, её движения были исполнены какого-то бездумного, словно бы животного покоя. «Спросите у мсье…» И мсье, держу пари, на всё исправно отвечает – и няньке младенца, и шофёру, который ждёт распоряжений, большой смуглой рукой он по понедельникам придвигает к себе счёт из прачечной и каждое утро обсуждает меню с кухаркой… Быть может, он иногда вспоминает меня и в те дни заказывает «свиные отбивные в соусе, сильно приправленном уксусом…» Вполне возможно, что его молодая жена зовёт его «Макс…» голосом, который ему кажется знакомым, а когда он грубовато шутит, совсем не исключено, что она, пожимая плечами, говорит: «Долговязый Мужлан!..» И тогда он утыкается ей головой в плечо и закрывает глаза, чтобы скрыть волнение, а вместе с тем и двусмысленную радость от своего молчаливого вранья, радость, которую, впрочем, они все испытывают, когда нас ловко предают как раз в тот миг, когда сжимают нас в жарких объятиях…

Ну вот, пошла писать деревня… Догадываюсь, придумываю. Оживляя свои воспоминания, я как бы проникаю в брак бывшего возлюбленного, проявляя при этом изощрённое недоброжелательство брошенной любовницы, когда на самом-то деле это ведь я… Хуже того, я проявляю богатое эротическое воображение целомудренных людей, и мне в этом помогает моя, увы, очень точная память… И я – а собственно говоря, по какому праву я помещаю между Максом и его женой призрак Рене Нере, незабытый и незабываемый… Незабываемый! Скажите на милость, чем я сейчас лучше холодной красивой дуры по фамилии Вильпрё, певицы, которая, когда при ней произносили любое мужское имя, восклицала с придыханием: «Ах, он от меня без ума!.. Он едва не покончил с собой… Он покинул родину, бедняжка!..» Зато сама Вильпрё, верная своим диким фантазиям, испытывает счастье, которое доступно только тем, кто в обитой войлоком палате в жёлтом доме мнят себя одни – Христом, другие – Наполеоном…

Дождь за окном хлещет пуще прежнего. Я сегодня не выйду из своей комнаты. А ведь на афишах кабаре «Эльдорадо» значится имя моей бывшей товарки по мюзик-холлу. Мне хотелось неожиданно появиться за кулисами, удивить её… Нет, не пойду туда нынче вечером. Ближайший от меня береговой прожектор, словно маленькой серебряной кисточкой, прочерчивает рябую от дождя морскую гладь… Глядя на это, я распускаю волосы, но не оставляю их рассыпанными по плечам, а машинально начинаю снова их собирать, повторяя ту причёску, которую носила тогда, три года назад. Я опускаю пряди эдакими фестонами на уши, а затем стягиваю волосы на затылке в тугой узел и взбиваю на темени кудряшки на манер средневековых пажей… Постарела ли я? Да, нет… и да и нет. Что-то в цвете и вялости кожи лица напоминает изысканную засушенность тех женщин, которые напрочь лишены телесных радостей. Мне теперь не нравится моя прежняя глупая, всё скрывавшая причёска. Теперь я стала обнажать то, что прежде бывало скрыто от глаз: уши, виски, верхнюю часть лба и затылок, выемку спины, шею, ключицы. Плечи я ещё не решаюсь открыть, не смею, как говорит Браг, «снять униформу». Кожа ног и рук, округлость груди – всё это выставляется напоказ на сцене, но только на сцене, густо смазанное кремом, чтобы удержать пудру. Это как бы натюрморт, на это смотрят издалека, это вне досягаемости для прикосновений и поцелуев, как бы принадлежность, хоть и более волнующая, сценического костюма… Я не раз замечала у многих товарищей по театру и мюзик-холлу этот странный, чисто профессиональный сдвиг в целомудрие, в силу которого они выступают чуть ли не голыми у самой рампы, но в жизни замуровывают себя в плотную тафту и непрозрачный гипюр. Прошёл уже год как я покинула сцену, но во мне сохранилась эта чисто профессиональная стыдливость, и Я скромно скрываю и то и это, хотя, обнажив, вызвала бы только зависть. Красавица танцовщица Бастьен, роскошная пленительная нимфа, требовала от своего портного, чтобы в её вечернем платье декольте было прикрыто тремя слоями муслина, и всё твердила, ударяя ладошкой по своей упругой груди: «Это, мсье, принадлежит только моей профессии и моему любовнику!»

У меня нет больше профессии… Да и любовника нет. Но из-за встречи, которая произошла сегодня после обеда, я всё же надела на ужин, словно бросая вызов, это чёрное платье, которое я прежде никогда не решалась надевать из-за чересчур глубокого треугольного выреза на груди… Скованная, со стиснутыми зубами, я героически пересекла ресторанный зал и села за свой маленький столик, вдали от цыганского хора, и, представьте себе, никто не обратил ни малейшего внимания ни на меня, ни на моё платье. Неужели я ждала, что Макс… что «господин Дюферейн-Шотель с семьёй» ужинает в гостинице «Империал»? А на самом деле никто не обратил внимания, никто, кроме Одинокого Господина, который интересуется Одинокой Дамой, то есть мной, и ходит за мной по пятам уже несколько дней, пытаясь познакомиться. Но ему это не удаётся, и он исчезает.

Одинокая Дама, в общем-то, классически одинокая в чересчур строгих платьях, не вполне соответствующих выражению моего лица, я неизбежно должна была привлечь внимание какого-нибудь Одинокого Господина. И действительно, вот уже неделя как появился такой у меня. Я не смогла бы его описать, потому что его не видела. Когда я гляжу в ту сторону, где он сидит, я не вижу его: взгляд мой проходит сквозь него, как сквозь пустой графин. Я знаю только форму его спины, потому что всякий раз он с подчёркнутой деликатностью отворачивается от меня. Столкнись мы лицом к лицу, я бы его не узнала, я отличаю его от других только по спине. Больше всего он стесняет меня во время обедов или ужинов, потому что я слышу, что он думает обо мне, когда ест. Сегодня вечером, послушная его влюблённой воле, я, думая о Максе, улыбнулась, глядя в его сторону. Мне не следовало бы этого делать… Впрочем, это не имеет никакого значения!

Дождь перестал стучать в оконное стекло, и возникшая тишина меня разбудила. Тишина здесь – это похрустывание гальки под набегающими волнами, цоканье маленьких копыт местных лошадок и редкие гудки автомобильных клаксонов… Я распахиваю окно и высовываюсь так, чтобы увидеть, освещены ли окна этажом ниже. Это комната моей подруги Майи. Я вижу тени на занавесках… Там живёт пара бешеных любовников, для которых ссоры, переходящие в драку, являются своего рода шведской гимнастикой. Моё появление, спустись я к ним, отнюдь не заставило бы их утихомириться. Я могла бы сесть и вести счёт ударам, пока оба, вконец обессилев, не решат, что у них нет друг для друга худшей кары, нежели объятия…

А ещё я могла бы подняться на два этажа выше и, толкнув другую белую дверь, оказаться в душном, прокуренном, пропитанном каким-то особым запахом номере двух моих других бродячих товарищей, которые всюду таскают за собой медную курительницу для опиума, плоские подушки, пахнущие сандаловым деревом, и белую китайскую циновку, гладкую и холодную, как кожа ящерицы. Там я тоже могла бы сесть и быть зрительницей происходящего, а могла бы и, растянувшись на полу, разделить с ними – нет, не яд, которого я побаиваюсь, но жаркую тишину этой комнаты, воздух, набрякший чёрным ароматом, её галлюцинаторный покой…

И внизу и наверху меня, чёрт побери, радостно встретили бы, как встречают тех, кто ничего не отнимает, но и не даёт ничего другим. О, я не строю никаких иллюзий насчёт того, что я получаю от своих друзей. В чужой карман не полезет, но и своего гроша не даст – вот что они, наверно, говорят обо мне. Да и что я могла бы им дать? Ведь верно же, что женщина, которая упрямо не желает ни с кем спать, всегда, что бы она ни делала, кажется скупой. И мои «друзья» – театральные отбросы, бесцельно ошивающиеся на Ривьере, – с лицемерным восторгом восхищаясь моим поведением, отказывают мне в том, чем они гак легко одаривают Майю: в доверии, пусть и слегка презрительном, в нескрываемом вожделении, которое она не только поддерживает, но зачастую и удовлетворяет то грубым, то ласковым словом, то вульгарным, хоть и невинным, жестом, то беззаботным детским смехом…

И на верхнем, и на нижнем этаже меня встретят одинаково весёлым приветствием, но, когда я встану, чтобы вернуться в свою комнату под номером 157, мой уход никого не огорчит ни внизу, ни наверху… Я могу уходить и возвращаться снова, сколько мне заблагорассудится. Только вот, как говорила одна маленькая девочка: «А мне ничего не благорассудится». Поэтому я просто лягу спать, но только не сразу, больно уж хорошо дышится этим свежим, мокрым воздухом… Он пахнет садом и ракушками. Над морем поднялась луна – тоненький серпик, который ничего не освещает.

В общем, это вполне сладостное чувство – ощущать себя из-за взволновавшей тебя встречи, или из-за душистого промежутка между двумя ливнями, или просто так, без всякой причины, – ощущать себя глуповатой, чуть возбуждённой и доступной, да и растерянной тоже, словно девушка, которая только что получила первое любовное письмо.


– Ну и что?

– Всё это длилось до трёх часов утра. А в три часа разыгрался скандал: шестьсот франков серебром, будто рыбья чешуя, остались на ковре!

– Вот оно как!.. А потом?

– А потом, конечно… До чего же спать хочется…

Майя хохочет и лениво потягивается, отчего задирается её рубашка под лёгким японским халатиком, обнажая голые ноги в огромных мужских шлёпанцах. Она так и сияет юной, но такой недолговечной свежестью, лицо её лишено выразительности, черты его не запоминаются, густые светлые волосы пестры: на затылке совсем белокурые, на висках серебрятся, а темя прикрывают почти шатенистые пряди. Двадцать пять лет! Ах, какая прекрасная молодость растрачена попусту! Можно подумать, что эта отчаянная Майя поклялась вконец разрушить себя к тридцати годам: индийская тушь разъедает длинные ресницы, раскалённые щипцы для завивки ежедневно подпаливают её прекрасные волосы. Майя никогда не ложится вовремя, подчас забывает обедать, курит, пьёт, нюхает кокаин. Но этому нелепому существу тем не менее всего двадцать пять лет, она блондинка со светлой кожей, у неё карие глаза с такими огромными зрачками, что почти не видно белков. У неё дурацкая, но в чём-то прелестная манера доводить до абсурда и без того рискованную моду. Она выходит по утрам из номера (утро для неё – это от половины первого до четырёх часов дня), на ней обычно юбка в крупную полоску, из-под которой видны не только её расплюснутые ступни, но щиколотки и даже отчасти икры. Талия у неё задрана чуть ли не до подмышек, а её тесные, зауженные пиджачки никогда не бывают ей впору и, как правило, расходятся, обнажая недавно появившийся животик. Щель между грудями прикрыта мятой, неглаженой комбинацией, а косо сидящая на голове соломенная каскетка сдвинута на правый глаз. Так выглядит наряд, который Майя называет «простенький костюмчик для прогулок».

Мы знакомы с Майей уже около года – целую вечность, как она говорит, – я встретила её на клубном вечере, где Браг и я выступали в концертной программе. Во время ужина Майя сидела рядом со мной, вызывающе вела себя – видимо, для того, чтобы привлечь к себе моё внимание: всё время хохотала, окунула прядь волос в бокал с шампанским, демонстрировала детскую грубость и цинизм молодой негритянки, безо всякой к тому причины вдруг навзрыд зарыдала, потом стала кидать монеты за корсаж испанской танцовщицы и всё испортила простыми словами:

– Ну где вы ещё такую найдёте?

«Такая, какую нигде не найдёте» прохаживается взад-вперёд перед моим трельяжем, ежесекундно прерывая тенью своих широченных рукавов поток солнечных лучей, и я, ослеплённая, пудрюсь наугад. Она шастает в шлёпанцах своего любовника не по небрежности и не из безразличия, а чтобы «у этих дур в коридоре губы поотвисали».

– Глядите-ка, – сказала она внезапно, сунув мне под нос обнажённую по локоть руку, покрытую золотым пушком, – завтра всё это почернеет.

Я с должным вниманием разглядываю ещё слабо проступающие синяки, браслетами охватывающие её запястья.

– Грязная скотина, – бормочет она не без оттенка уважения. – И знаете, он буквально истоптал моё платье, за которое я отдала полсотни луи, и только из-за того, что я почувствовала прилив везения и поэтому захотела во что бы то ни стало тут же рвануть в Монте-Карло. Ну он у меня ещё попляшет за это платье! Перед тем как подняться к вам, я уже кое-что позволила себе…

– Майя, перестаньте, увольте меня от этих подробностей.

– Это совсем не то, что вы подумали… Я воспользовалась тем, что он спит, и выдернула ему волос из ноздри. Вы бы только послушали, мадам, его звериный рёв… Я думала, что к нам прибежит портье!.. Вы представляете, он всё же не встал после этого, а снова заснул – так он и лежит сейчас на спине в своей лиловой сорочке, словно куртизанка. Он сказал, что не поднимется до тех пор, пока вы не придёте и за ноги не стащите его с постели.

Мне трудно не быть в курсе всех интимных подробностей жизни Майи, она говорит о своём любовнике с такой грубой непосредственностью, что я знаю про этого человека буквально всё – как он моется, как засыпает, как пробуждается… Впрочем, Майя не ограничивается только этими подробностями… Но сегодня меня меньше всего интересуют эти гривуазности…

– А как же обед?

– Какой обед? – переспрашивает Майя, зевая и обнаруживая между рядами блестящих зубов маленький язычок, недостаточно влажный, с белой полоской посредине.

– Да наш обед! Вы же хотели, чтобы мы вместе пообедали… Уже без четверти час, а вы всё ещё расхаживаете в шлёпанцах вашего друга… Когда же мы будем обедать?

Майя встала перед окном, подняла руки и расставила ноги, напоминая своей позой букву «X». Её летучие волосы, казалось, дымились от солнечного света.

– Когда?.. В котором часу?.. Понятия не имею… Это вы только и твердите: который час, который будет час, который должен быть час?! Обедают, когда хотят есть, чтобы вы знали. Ложатся в постель, когда хотят любить… А часы – это для лакеев и дежурных по вокзалам. Вот и всё… Какой у вас вид, какую рожу вы скорчили!.. Послушайте, ради вас я готова сбегать наверх к этим… Если они уже нанюхались этой дряни, то я их трогать не буду, а помчусь галопом будить своего мужика… Плесну стакан холодной минералки в его самые чувствительные места, и все дела. Короче, через тридцать пять минут я буду готова. Ой, до чего же мне с вами со всеми трудно!.. Может, желаете, чтобы я велела подать вам в номер закуску?..

Она выскочила из комнаты, шаркая по полу спадающими с ног шлёпанцами, зацепившись широким рукавом за ключ в двери, всячески подчёркивая всю сумбурность своего ухода.


Мне предстоял прекрасный день в Ницце, он раскинулся перед моим взором внизу, за окном! Как и вчера, этот полуденный час дарит нам то, чем богат: солнце, которое мешает думать и что бы то ни было делать, и летнее дуновение ветра. Два паруса склоняются над морской гладью, а вдалеке, над горизонтом, парит аэроплан, на который прохожие не обращают никакого внимания. На только что политой мостовой, подобной тёмному лоснящемуся полотну, отдыхает глаз, по ней мчатся длинные автомобили, скользящие, будто рыбы, и катятся медлительные коляски. Кучер одной из них, что сейчас под моим окном, зажал в зубах веточку мимозы. По слепяще-белой набережной лениво фланирует курортный люд. Многие ведут на поводках собак. Детей почти не видно: без труда можно было бы сосчитать ножки в носочках или маленькие облака из батиста и кружев, наподобие того, что я видела вчера… Ницца – город взрослых…

Мой взгляд цепляется за яркие пятна шляп, за ядовитый пронзительно-зелёный цвет платья девицы на противоположном тротуаре. Уже появились костюмы из шёлка, чистого шёлка, чересчур, пожалуй, лёгкого, – невольно вспоминаются те ранние бабочки, которых обманывают и убивают эти первые часы весны… А рядом – модницы, кутающиеся в тяжёлые меха. На скамейках нежатся предусмотрительные курортницы, запасшиеся на всякий случай и зелёными зонтиками от солнца, и тёплыми шалями… Как тут не вспомнить те рестораны, в которых метрдотель услужливо протягивает дамам веера, а посыльный мальчик суёт под ноги грелку с горячей водой.

Музыканты, играющие на мандолинах, и певцы-итальянцы окутывают отель мелодичным гулом, который порывистый ветер время от времени уносит вдаль, и до меня доходит мучительный для голодного желудка приторный запах фиалок и красных гвоздик, охапками наваленных на подносах цветочниц.

Когда мы пойдём обедать?.. Там внизу, на молу, фокстерьер, так долго заливающийся лаем, что его уже не замечаешь, – когда это он начал? – упорно старается унести с пляжа чересчур большой для него камень… Вот уже в пятый раз под моим окном проходит красная шляпа с зелёной лентой, украшенная вдобавок пышным лиловым бантом. А сколько раз передо мной уже мелькали эти две молодые женщины, этакие Майи в удешевлённом издании – одна в зелёном, другая в жёлтом, в коротких юбках, мелкими затруднёнными шажками дефилирующие то туда, то сюда в туфлях на смехотворно высоких каблуках! Далеко от подъезда гостиницы они не уходят, и вообще возникает впечатление, что в пятистах метрах отсюда стоит невидимое препятствие, в которое упираются все гуляющие и тут же поворачивают назад. А ведь на самом-то деле именно там, за этой несуществующей границей, и хочется пройтись размашистым шагом, вслушиваясь в гул моря…

Я гляжу также на маленький, залитый солнцем ресторанчик на самом краю набережной, будто пришвартованный пароходик. В своё время мы с Врагом иногда ходили туда обедать и сидели на террасе, молчаливые и довольные, поглупевшие от яркого света… Я голодна. Мои друзья, быть может, провозятся ещё час. Тех двоих из верхней комнаты я и не жду… А двое с нижнего этажа появятся, как всегда, ссорясь. Майя тоже, как всегда, не пожалеет духов, и их крепкий запах покажется мне аптечным. А у Жана, чисто выбритого, будут влажные после ванны волосы и тёплые руки. Они начнут обмениваться оскорблениями или поцелуями, отдающими зубной пастой… Их перебранка или их ласки, которые не стыдятся публичности и не требуют уединения, продлятся до обеда – ибо, да-да, мы всё-таки пообедаем вместе, но не выходя из отеля, в его уже почти опустевшем ресторане, пропахшем остывшим фритюром, свежим луком от закуски и мандаринами. Мы пообедаем, несмотря на докучливые приставания цыган и на противоречивые указания Майи метрдотелю.

Когда нам станут наливать кофе, солнце над морем покраснеет, и в лиловых ледяных сумерках мы сядем в автомобиль, чтобы совершить «небольшую прогулку для здоровья». Часов около семи Майя, дрожа от холода и в дурном настроении, потребует, чтобы её немедленно повели пить чай в «Кап Мартен», а я увижу, как ещё один прекрасный день превратился в ничто, оказался ненужным, укороченным, вконец испорченным…


Добрый вечер, госпожа Луна, добрый вечер!

Ваш друг Пьеро ищет с Вами встречи…


У Майи хороший слух, и она поёт верно, но спутница Земли взошла бы и без этой серенады в монмартрском духе. Ещё не полная луна, поднимающаяся над морем, красноватая, подёрнутая дымкой, – это та же луна, что плыла между двумя тучами в ночь, когда я не могла заснуть… Охватившая меня вдруг тревога по быстротекущему впустую времени обостряет зябкую дрожь остывающего дня. Ещё не темно, но свет уже покинул купы деревьев и пропылённые обочины шоссе, однако он зацепился за белые фасады домов и ещё держится на них, и на змеевидной тропинке, и на наших бледных щеках. Это особый, скоротечный миг наступающих сумерек, когда, несмотря на раскинувшиеся вдоль моря виллы и искусно разведённые вокруг них сады, можно прозреть первородную сухость этого скалистого берега, печального и сурового.

И почему это Майя ни с того ни с сего запела: «Добрый вечер, госпожа Луна…»?

Нас четверо в такси, на котором мы возвращаемся назад, в Ниццу. Я и Майя в глубине машины, а её любовник Жан и Массо – спереди, на откидных сиденьях. И так как резкий ветер кидает нам в лицо пыль, поднимаемую нашей машиной, а также всеми встречными, то на всех тёмные очки, словно полумаски. И я забавляюсь тем – голос Майи разбудил меня, – что разглядываю эти три полулица. Сумерки скрывают глаза за мерцающими стёклами очков, но подбородки, носы и ноздри прекрасно видны. Не будь я сама в такой маске, я испытала бы некоторую неловкость, видя у моих собеседников одни губы… От этой полумаски с овальными стёклами Майя скорее проигрывает. Бросается в глаза, что у неё почти нет носа, зато её рот, правда с плосковатыми губами, подвижен и юн. Глядя на её пухлые щёки, мягкий пушок которых так хорошо держит рисовую пудру, я начинаю беспокоиться о сухости своей кожи… Жан, Майин любовник, зевнул, и меня вдруг заинтересовало это мужское лицо. Я никогда прежде не замечала, насколько пухлые губы, утоплённые в уголках рта, кривящиеся то и дело в капризной улыбке на тщательно выбритом мужском лице, могут раскрывать и слабости характера, и его привлекательность.

И я увидела, что подбородок может быть одновременно и упрямым, и женственным и что воротничок Жана обнажает сильную шею, однако без видимых мускулов, скорее округлую… И подумала: надо будет получше разглядеть его глаза, когда он снимет очки.

Массо этой ночью курил опиум – ну конечно! Достаточно на него посмотреть: между большим, узким, словно стиснутым с обеих сторон носом и уже не модной теперь козлиной бородкой – болезненный цвет нервных, горько изогнутых губ и отёчность дряблой щеки. Он молчит, нетерпеливо ждёт, когда мы наконец доберёмся до Ниццы, чтобы снова затянуться зловредным дымом. Он не мог удержаться от раздражённой гримасы, когда Майя запела: «Добрый вечер, госпожа Луна!..»

И мне кажется – впрочем, я в этом не уверена, – что в ту же минуту и губы Жана дрогнули в недоброй улыбке… Я инстинктивно стискиваю губы, опасаясь, причём не без основания, что по ним тоже можно будет прочесть – поскольку глаза, чтобы врать, скрыты за тёмными стёклами очков – усталость и отвращение от плохо начатого дня, исполненного суеты, который теперь завершается в хмуром нашем молчании…

Такси, в котором мы едем, не отличается комфортабельностью, дорога тоже оставляет желать лучшего. Её неровности кидают нас то налево, то направо, я напрягаюсь, чтобы не валиться на Майю, зато Майя, обмякшая, в полусне, то и дело роняет голову мне на плечо. Наша высокоинтеллектуальная беседа ограничивается восклицаниями, претендующими на весёлость и исполненными гнева по поводу состояния дороги. Огни Монте-Карло вырывают из моей груди вздох: ещё почти целый час пути!

Майя просыпается от яркого света, снимает очки, обнаружив мигающие красивые глаза и крошечный носик с красной полоской от дужки оправы на переносице:

– Жан, а Жан, давайте останемся ужинать в Монте-Карло? Прямо как есть, не переодевшись, как оборванцы?.. Нет, не хотите? Почему? Ну конечно, как только задумаешь выкинуть что-нибудь забавное – никто не желает участвовать… Жан, помнишь, вот тут, на этом углу, ты мне в прошлом году дал пощёчину?.. Да, моя дорогая, вот так он со мной поступил, злодей!.. Жан, гляди, ты видишь вон ту виллу? Там живут Гонзалесы. Ну не клёво ли снимать в Монте-Карло такую хибару?..

Эта дорога мне тоже навевает кое-какие воспоминания, но я отдаюсь им молча. Вот «Банановая вилла»– убогая гостиница для полупустых кошельков, где Браг и я не раз занимали номера по соседству с другими артистами, пожилыми флейтистками в капотах из чёрного гетра, иностранными, гастролёрами, лишёнными всякой элегантности… Рядом с «Театром де Воз-Ар» притаилась тёмная приятная английская забегаловка, где я после ежедневных утренников выпивала стакан обжигающего лимонного напитка или бархатистого грога. Это бывало около пяти часов, и я там всегда встречала одного и того же англичанина с буро-красным лицом, отполированным алкоголем. Он не спеша напивался, насвистывая какой-то дрожащий мотивчик… Я могу и сейчас – это ещё так близко от меня – вновь ощутить запах разогретого на солнце брезента и влажной земли, который сильнее запаха грима, когда мы переодевались перед выступлением в тёплые дни в полосатых палатках…

Перед «Отель де Пари» наша машина словно в нерешительности притормозила, как бы приглашая нас выйти.

– Жан, я тебя уверяю, ужинать нам следует здесь. Не снимая очков, он мотает головой, а потом, спохватившись, поворачивает ко мне выразительное полулицо:

– А вы как хотите?

– О… Я… Видите ли…

Мне хотелось бы вернуться в Ниццу, но если я в этом признаюсь, то спровоцирую бурную реакцию Майи, и я трусливо отступаю, не в силах вынести ругани и слёз в течение оставшихся сорока пяти минут пути.

– Я, видите ли…

– Вижу, – решительно сказал Жан. – Шеф, поехали дальше. Мы возвращаемся в Ниццу.

– Хамьё! – воскликнула Майя. – Ну что тебе стоило сделать мне приятное? Почему ты не захотел остаться здесь ужинать, я тебя спрашиваю?..

– Потому что у меня не возникло такого желания, – спокойно сказал Жан.

В ответ на эти слова раздался скрипучий смех Массо, который за эти несколько часов не произнёс ни звука.

– Ах, глядите, он прорезался! – враждебно крикнула ему Майя. – Оклемался, что ли? Тебе лучше?

Массо снимает очки и в мелькающем свете проносящихся мимо огней обнаруживает маленькие глазки с красными веками, мигающими прямо по-сатанински. Глаза этакого чёрта из адской канцелярии.

– Да, лучше, чем если бы было хуже. Ведь когда вы говорите: «Мне лучше», вы даёте этим понять, что прежде – причём не уточняете, когда именно, – было хуже. Но так как в данном случае я не доволен состоянием моего здоровья, могу вам лишь ответить: «Да, лучше – лучше, чем если бы было ещё хуже».

У него голос старика, а лицо без возраста. Физически он слаб, но редко бывает усталым: то он капризно взвинчен наркотиком, то сокрушён им. Майя говорит ему «ты» – но она с таким количеством мужчин на «ты», – похоже, она знает его не больше, чем я, которая за последние две недели находилась в его обществе четырнадцать или пятнадцать раз. Когда я её спросила про Массо, она ответила:

– Почём я знаю? Старик… Видно, жил в колониях. Нынче вечером он пробуждается после долгого и мрачного молчания, оживлённый, должно быть, ночью, приближением часа принятия яда. Он поглаживает тонкой желтоватой рукой свою как бы соломенную бородку и говорит, глядя на меня искоса:

– Вот жест мужчины, у которого много женщин. Он раздвигает свою бородку, как веер, и произносит:

– Вот вам Генрих Четвёртый.

Потом снимает с головы мягкую фетровую шляпу, сворачивает волосы на лбу в рог и произносит:

– А сейчас – Людовик Десятый.

Потом, с той минуты, как ночь, ещё более тёмная после огней Монте-Карло, накрывает нас, он снова погружается в молчание и зябкую неподвижность.

Прожекторы, которые только что зажглись, высвечивают перед нами круглую бухту и туннель света, увеличенный бледной и дрожащей радугой. От сухого и потеплевшего воздуха мои ноздри расширяются, и я, расслабившись, упираюсь затылком в сложенную крышу машины и чувствую себя в безопасности от уверенности, что теперь до Ниццы буду невидимой, лучше скрытой от чужих глаз темнотой, чем полумаской со стеклянными глазами…

– Простите. – Это голос Жана, который коленями коснулся моих колен.

– Этого ещё не хватало! – выговаривает ему Майя. – Пихать её ногой, дальше уж ехать некуда!

– Почему «дальше ехать некуда»? Ты ведёшь себя невежливо по отношению к госпоже Рене Нере, Майя!

– Что означает «дальше ехать некуда» после отказа поужинать в Монте-Карло? – доносится сквозь ветер бормотание Массо. – Вот ответ: после отказа поужинать в Монте-Карло «дальше ехать некуда» означает «пихать ногой госпожу Рене Нере»…

Я чувствую, как Майя не в силах усидеть на месте от бешенства.

– Господи, до чего же вы оба мне отвратительны! Подумать только, все почему-то считают, что у меня умный любовник, и находится немало чокнутых людей, которые уверяют, будто у Массо изысканный ум! А я всё ломаю себе голову, что же в вас есть хорошего, что в одном, что в другом! Эй ты, умный любовник, ты хоть раз отказал себе в чём-либо, чтобы доставить мне удовольствие? Сделал ли ты хоть что-либо ради меня, ну скажи?

– Никогда, – очень чётко отвечает умный любовник. – Ты не старая дама, и нас не связывают узы родства. Следовательно…

Лишний раз я забавляюсь этой парой. Они изумляют меня, потому что женщина в ней становится женщиной, только когда лежит в постели.

Когда Майя находится в вертикальном положении, она лишается всех привилегий своего пола. И любовное согласие подменяется школьным соперничеством… Люди такого типа для меня новость. Я терпела иго своего мужа, когда была молодой и глупой женой, Максим Дюферейн-Шотель пытался держать меня в нежном, буржуазном, традиционном подчинении. Я видела, как Амон, мой старый друг, страдал от дурацких капризов своевольной девчонки. Я наблюдала за кулисами примитивную страсть, которая вынуждала самку склоняться перед вожаком стаи… Но я никогда и нигде не встречала чего-либо подобного отношениям Майи и Жана.

Не считая денег и ласк – впрочем, насчёт этого тоже не всё ясно, – она не получала от него ничего, в чём бы проявлялось мужское к ней уважение.

– Да, кстати, – вдруг произносит Майя, словно она следила за моими мыслями. – С завтрашнего дня я перейду в отдельный номер с ванной в «Империале». Мне надоело, чтобы ты первый залезал в ванну и чтобы твоя кисточка для бритья лежала на моей зубной щётке. Моя дорогая, – Майя поворачивает ко мне маленькое личико, бледную округлость которого я едва различаю в темноте, – я не знаю, такая ли вы, как я…

– Нет, – говорит Жан. – Что нет?

– Я говорю: нет, она не такая, как ты. Она не находит кисточки для бритья на своей зубной щётке, и она не моя любовница.

– Скажи ещё, что ты об этом жалеешь. Давай-давай, тут же говори!

– О, почему тут же? Майя, когда ты перестанешь так торопиться? Эта вечная спешка портит лучшие минуты. Вот вчера утром, чтобы привести хоть один пример…

– Вчера утром? Чем я провинилась вчера утром?

– Хочешь, чтобы я сказал?

Массо, который, казалось, дремал, вдруг заинтересовался разговором. Мы проезжаем Больё, и в свете огней я вижу, что он, чтобы лучше слышать, застыл в позе сентиментального портрета из галереи Дидери – прижав указательный палец к уголку рта, он навострил уши, придал глазам выражение крайнего внимания и заявил:

– Я императрица Евгения.

Но сенсационных разоблачений не последовало, потому что редкие мирные прохожие Больё становятся свидетелями весьма необычной сцены: в проезжающем по улице открытом автомобиле красного цвета во весь рост стоит молодая женщина и со знанием дела бьёт кулаками сидящего напротив неё господина, выкрикивая при этом:

– Я запрещаю! Я запрещаю тебе рассказывать, что было вчера утром! А не то я расскажу про твой чирей выше бедра и историю с гигроскопической ватой!

В ответ на эти слова сильный удар валит Майю на заднее сиденье, на котором я в полной растерянности забилась в уголок. А ведь эта ночная поездка вдоль моря, испещрённого горизонтальными световыми полосами от фонарей, могла бы быть поистине прелестной. Ночь спустилась так быстро, что вода, слегка покачивающая освещённую эскадру на рейде, едва угадывается. Любовники, только что сразившиеся в публичной потасовке, продолжали толкаться сидя, и я отвернулась не столько из собственной скромности, сколько из-за бесстыдного любопытства Массо к происходящему.

Наконец мы подъезжаем к Ницце. Эта яркая гирлянда огней там, вдали, – Английская набережная, а на набережной находится моё временное жильё. Пусть это всего-навсего гостиничный номер, но зато я могу запереть на задвижку свою дверь, и меня не будут мучить запахи дурных духов.

– Который час?

Вопрос этот как-то сам собой сорвался с моих губ, когда мы проезжали мимо крошечного театра, название которого, обозначенное красными лампочками, освещает листву деревьев городского сада. Такой крошечный театрик! Там было очень хорошо в прошлом году, когда декабрьские ливни хлестали по тротуару, а вымокшие цветы мимозы качались на ветках, похожие почему-то на приклеенные перья.

– Штраф! – кричит Майя. – Она спросила, который час, и одним луи ей не отделаться!

– А кому их давать? – поинтересовался Массо.

Такси остановилось перед входом гостиницы «Империал», но неподдельное изумление не даёт Майе сразу выйти.

– Как кому? Естественно, мне. Когда я с вами, кому ещё можно давать деньги? Разве не ясно?

Жан пожимает плечами и молча соскакивает на тротуар. Нет таких ранящих слов, таких гибких розог, которые вылечили бы Майю от её врождённого порока: она всему знает цену и занимает у всех деньги; всё, что видит, она тут же оценивает во франках и луидорах. Вернись она с царского обеда, она не воскликнула бы: «Стол так и ломился от цветов и фруктов», а выразилась бы точнее: «Там были персики по сто су за штуку, дети мои, а орхидей на столе стояло не меньше чем на пятьдесят луи…» Майя пользуется чужим кошельком не как мошенница, а как какая-нибудь важная гостья, которая первой берёт с каждого блюда свою долю.

Ну вот, наконец-то мы вернулись! Вернулись ещё раз. Прибыли домой, нагруженные мехами и очками, словно полярные исследователи, хотя на самом деле проехали каких-нибудь жалких сто километров по прибрежному шоссе. Мы жмуримся от яркого света в вестибюле под любопытными взглядами англичан – холостяков с короткими трубками и игроков в рулетку – двадцать су на пятый номер, двадцать су на десятый и… ну пусть на сороковой, хоть на него никогда не выпадает. Все они ужинают вовремя и уже вышли из ресторана. Для этой весьма неизысканной публики Майя снимает свою шиншилловую шапочку и встряхивает волосы, из которых дождём посыпались шпильки в соответствии с правилами поведения той, что говорила про себя: «Ну где вы ещё такую найдёте?», и Жан поощряет её резким ударом носка башмака по голени. Массо, вполне равнодушный не только к моде, но даже к нормам приличия, зевает так, что у него слёзы выступают на глазах, а бородка упирается в причудливый воротник в стиле Медичи его пальто из зелёного сукна.

Массо видит своё отражение в зеркале, растягивает губы в особую улыбочку и, наклонившись ко мне, говорит доверительно:

– Генрих Третий.

Лифт, кажется мне, что-то долго не спускается…

Я испытываю чувство неловкости от откровенного любопытства, с которым нас разглядывают эти иностранцы, должно быть задаваясь вопросом: «С кем из этих двоих мужчин поднимается та из женщин, что помоложе?»

Наконец железная клетка поднимает нас всех четверых. Этим прерывается воцарившаяся между нами какая-то неловкость, фальшивая фамильярность, почти антипатия. И мы говорим друг другу: «До скорого…» – чётко и холодно, словно нам уже не суждено больше встречаться.


– Ах эти люди, эти люди… – Я не знаю, что ещё добавить, и снова повторяю: – Эти люди… С меня довольно!..

Посыльный, который приносит мне в номер поднос с чаем и фруктовое пюре, уносит с собой записку для Майи, в которой я вкратце извиняюсь:

«Я, видимо, простудилась, дорогая Майя, ложусь не ужиная. Чувствую себя скверно. До завтра».

Теперь, когда дверь заперта на два поворота ключа, я могу шагать из угла в угол, уже не сдерживая своего дурного настроения: «Мне определённо надоели эти люди!» Горячая, благоухающая экзотическим ароматом ванна, которая меня уже ждёт, распространяет кисловатый запах и в комнате. А я хожу в старых шлёпанцах, в халате, накинутом на мятую рубашку, кружевная отделка которой не стянута лентами: сразу видно, что я пользуюсь ужасной гостиничной прачечной. В те годы, когда я зарабатывала себе на жизнь, моё более скромное бельё всегда было с продёрнутыми лентами и пришитыми пуговицами. От этой ничем не оправдываемой небрежности моё настроение вконец портится: «Ой, до чего же мне осточертели эти люди!..» Но я никого не называю по имени, боясь, видимо, что придётся назвать самоё себя.

Ну как я могу в чём-нибудь обвинить Массо, человека образованного, знатока и любителя книг, которого одолел опиум? Почему Майя заслуживает большего порицания, нежели Жан, за то, что они оба, томясь от собственного безделья, ищут моего общества, наблюдая за моей бездельной жизнью. Ведь Майя не злая, а Жан приятен в общении, обходителен, охотно смеётся и не болтлив к тому же. В число «всех этих людей», которые мне так осточертели, надо ли включать моего Одинокого Господина, беднягу, и служащих гостиницы, и людей, прохаживающихся на молу? Да, я предпочитаю включать. Так лучше, это менее несправедливо. Бедная Майя, ведь она мне ничего плохого не сделала… Сейчас она ужинает с Жаном у «хорошей хозяйки», или в казино, или в комнате № 82, где, наверно, всё уже дрожит от криков и яростных схваток очередного сражения… Я потягиваюсь, погружаюсь в обжигающую воду и недобро ухмыляюсь, воображая, как будет выглядеть Майя завтра поутру, вся в мелочных расчётах и беспрестанных жалобах.

– Вы только поглядите, моя дорогая, и оцените: на мне синяков не меньше чем на полсотни луидоров!..

Да, правда, все эти люди мне надоели. Но я теперь начинаю лучше разбираться не только в себе, но и в сильных и слабых сторонах этого странного края, где утро всякий раз восхищает, а вечерами, даже если небо усыпано звёздами, прошибает лёгкий озноб от нездорового ощущения какой-то двойственности здешнего климата. Здесь ночная прохлада не бодрит, тёплая ночь пробуждает не сладострастие, а только лишь озноб. Неужели я за столь малый срок стала так чувствительна к капризам средиземноморской зимы, а может быть, я уже заранее была сродни здешней погоде? Здесь от январского солнца может созреть виноград, однако достаточно единого ледяного дуновения, чтобы всё увяло… Макс, я лежала в ваших объятиях словцо в могиле, выкопанной по моему размеру. И всё же я встала из неё, чтобы убежать…

Однако всё это вовсе не означает, что я должна оставаться с «этими людьми». Нас ничто не связывает, кроме безделья. Прошлой зимой у Майи был другой любовник, менее соблазнительный, но более удобный, чем этот. Этого я приняла с некоторым смущением и холодом, в то время как Майя обживалась в этой новой связи с такой естественностью и активностью, которую обычно проявляют, когда нужно обставить новую виллу.

Майя?.. Я легко обошлась бы без неё, как, впрочем, и без Жана. За прошедший год мы ничуть не сблизились. Мы говорили о любви, гигиене, платьях, шляпах, косметике, кухне, но от этих разговоров не возросла ни наша привязанность, ни уважение друг к другу. Раз десять за это время я расставалась с Майей без всякого сожаления, десять раз она уезжала безо всяких нежных прощаний, лишь пожав мне руку, и десять раз случай вновь приводил её ко мне – либо одну, либо в чьём-то обществе. Она появлялась неожиданно, напрочь разрушая мои намерения вести регулярный образ жизни, окончательно встать на путь мудрой зрелости, и при этом всегда восклицала: «Ну где же вы ещё такую найдёте?» Стоит Майе только открыть рот, как захлопывается моя раскрытая книга, грёзы теряют свои цветные обличия, а мысли, пытавшиеся вознестись, становятся плоскими. Более того, даже слова все разлетаются, остаётся всего двести или триста самых употребляемых и несколько арготичных выражений – короче говоря, только то, что нужно, чтобы спросить, как пройти, попросить выпить, поесть или лечь с кем-то в постель, – как в разговорниках на иностранных языках… Я ей никак не сопротивляюсь, я послушно захлопываю книгу, которую читала, надеваю платье и следую за Майей или за Майей и Жаном в какой-нибудь ночной клуб…

Я прекрасно отдаю себе отчёт в том, что Майя обладает не большей волей, чем я, а всего-навсего большей «активностью», силой, налетающей время от времени этаким вихрем, поскольку её никогда не тормозит мысль. От неё я узнала, что можно обедать не испытывая голода, без умолку говорить, так ничего и не сказав, смеяться по привычке, выпивать исключительно из чувства уважения и жить с мужчиной, находясь у него в рабском подчинении, но при этом делая вид, что ты абсолютно независима. У Майи периодически бывают приступы неврастении, и она впадает в глубокую депрессию, но ей известно, как врачевать эти душевные недуги: маникюрщица и парикмахер – вот её единственные врачи. А над ними – только опиум и кокаин. Если Майя, бледная, с синяками под глазами, то и дело пересаживается из одного кресла в другое, беспрестанно зевает, зябко поёживается и плачет от каждого сказанного ей слова, если она не желает слышать о своём пустейшем прошлом и таком же будущем, она рано или поздно возопит со страстью в голосе: «Немедленно вызовите ко мне маникюршу!» – или: «Пусть парикмахер вымоет мне голову!» И в тот же миг успокоившись, расслабившись, она отдаёт свои короткие пальцы или золотистые волосы во власть ловких рук, которые умеют мылить, деликатно скрести ногтями, расчёсывать щёткой, лакировать и завивать локоны. Под воздействием этих благодатных движений Майя начинает улыбаться, прислушиваться к сплетням, к как бы невзначай оброненным комплиментам и в конце концов впадает в полудрёму выздоравливающих.

Весёлая ли Майя? Мужчины уверяют, что да, но я считаю, что нет. На её круглом, как у ребёнка, лице природа нарисовала рот в форме опрокинутой радуги, глаза с лукавыми складочками в уголках и крохотный подвижный носик – черты, олицетворяющие смех как таковой. Но веселье – это не постоянная вздрюченность, не бессмысленная болтовня, не вкус к тому, что дурманит голову… Веселье, как мне кажется, – нечто более спокойное, более здоровое, более существенное…

Собственно говоря, Жан, быть может, веселее Майи. Его мало слышишь, он так же внезапно может пригрозить, как и улыбнуться, но в нём я чувствую невозмутимость людей с хорошим пищеварением, тогда как Майя впадает в неистовство с самого начала ссоры и тут же начинает искать глазами или нашаривать рукой ножницы либо шляпную булавку. А Жан бесхитростно шлёпает её своей тяжёлой ладонью с чисто гимнастическим упоением.

Нет, надо расставаться с этими людьми. В самом деле, с ними необходимо поскорее расстаться. Хочу ли я этого или нет, но они занимают слишком много места и времени в моей жизни. Правда, она пустынна, хотя Майя появляется там всё вновь, и вновь, оставляя вытоптанную тропинку, где уже ничего не растёт. Зачем тянуть? Я уйду, твердя себе: «Я этих людей, собственно, и не знаю толком…» Нынче вечером я с каждой минутой вижу их всё в худшем свете, я должна себе признаться: «Я их слишком хорошо знаю». Кроме того, я догадываюсь, что скорее всего говорят о нашей тройке: мол, одинокая женщина, чрезмерно тесно связанная с этими разнузданными любовниками… Представляете, до чего я докатилась! От одной только мысли, что обо мне могли так дурно подумать, обо мне, такой беззащитной, а теперь и потерянной среди других людей, мне начинает казаться, что Париж, провинция и даже иностранные государства упёрлись в меня своими осуждающими глазами, и моя постель, только что ещё такая свежая, с хорошо выглаженными скользкими простынями, теперь согревается от охватившего меня добродетельного гнева, и мои духи уже не могут полностью заглушить чуть пробивающийся запах стиральной соды.

Я уже почти спала, когда вернулся жилец из соседнего номера и бесцеремонно хлопнул дверью. Потом я услышала стук двух упавших башмаков, брошенных, видно, из одного угла комнаты в другой. Стук такой громкий, что можно было подумать: «Сосед носит солдатские бутсы». Теперь он ходит в носках, но рассохшийся паркет скрипит от каждого его шага, и я невольно слежу за всеми его перемещениями, как он идёт от туалетного столика к тумбочке, потом от тумбочки в ванную комнату… Из его ванной комнаты, смежной с моей, до меня доносится позвякивание зубной щётки в стакане, резкий звук от падения на кафельный пол какого-то серебряного или никелированного предмета, шум воды, наполняющей ванну… Увы, от меня не сокрыто ни одно действие запоздалого постояльца… Я жду, исполненная отвращения и покорности, чтобы сон хоть на несколько часов выключил из жизни этого ненавистного мне незнакомца, этого господина Икс, которому я желаю если не смерти, то внезапного паралича… Я жду, когда же наконец он перестанет бродить по номеру, громко зевать, откашливаться, прочищая горло, харкать, пробовать свой баритон звуками «гмм-гмм», от которых звенит посуда на столике у моего изголовья.

Потолок надо мной дрожит от чьих-то шагов. Теперь оживает и слева соседняя с моей комната – оттуда доносятся мелкие шажки и резкий женский голос с агрессивными интонациями. Эта женщина, видно, ссорится с кем-то, чьи ответы я не слышу. Можно предположить, что она спорит по телефону… Я жду. Я противопоставляю этим разнообразным шумам неподвижность притаившейся до поры до времени грабительницы. Я едва дышу, словно желая этим подать пример тишины…

Раздаётся звонок в коридоре, раз, два, три раза, десять раз. Кто-то без конца нажимает кнопку нервными пальцами. Потом я слышу, как останавливается лифт – пум! – гулко разносится по этажу, и кто-то с маху захлопывает железную дверцу кабины… Это типичная ночь в гостинице. И в своей жизни, которая бросала меня из гостиницы в гостиницу, я перестала считать эти мучительные ночи, когда стук ботинок об пол, хлопанье дверей, чей-то кашель – все эти звуки человеческих стойл медленно отмеривают вяло текущие часы ночи. На фоне постоянных звуков храпа мне не раз приходилось быть свидетельницей весьма жестоких сцен: револьверный выстрел сумасшедшего, дикий крик одной истеричной дамы, кошмарные вопли игрока из Монте-Карло, спустившего всё до нитки. Перегородки между номерами, словно сделанные из тонкого картона, не раз позволяли мне расслышать и более тихие звуки – вздохи, шорохи любовных объятий, которые я безжалостно прерывала искусственным кашлем, а иногда и просто ударом кулака о стенку – последнее время я стала совсем уж нетерпимой к чужому сладострастию…

Ничто меня, впрочем, уже не вынуждает терпеть и дальше множество мелких ночных пыток, неизбежных, когда живёшь в гостинице. Если я захочу, то могу хоть завтра переехать на тихую виллу здесь, на Лазурном берегу, или в комфортабельную квартиру в Париже, поскольку смерть моей невестки Марго сделала из меня рантьершу. Двадцать пни. ТЫСЯЧ франков ренты для такой женщины, как я, – это богатство. Но всё дело в том, что я не хочу, не умею. Собака, которую долго не спускали с поводка, не бежит, когда ей дают волю, а продолжает привычно идти рядом с хозяином, инстинктивно соразмеряясь с длиной уже не существующей цепи. А я вот продолжаю свою привычную гостиничную жизнь. Почему же, спрашивается, мне её не продолжать? Еженощно прерываемый сон, отсутствие покоя, неупорядоченная еда, кофе с цикорием, голубоватое разбавленное молоко – всё это является частью моей судьбы.

К тому же, с тех пор как я бросила сцену, у меня появилось желание, довольно, к слову сказать, эгоистическое и даже, более того, порочное, – отдыхать по утрам, когда большинство людей уже работает. Признаюсь, что мне особенно сладко слышать в тот час, когда наступающий день начинает синеватым светом пробиваться сквозь щели ставен, как коридорный стучит в соседние с моим номера, и я представляю себе, сколь тяжело просыпаются люди, чувствующие себя совсем разбитыми, с каким отчаянием они зевают, а тут ещё спешка, и льёт дождь, и страх опоздать на поезд… Гадкое чувство реванша заставляют меня зарыться в тёплые простыни, и я только успеваю пробормотать: «Что ж, теперь их очередь», прежде чем снова погрузиться в сон, в дневной сон, лёгкий, полный сновидений, почти сознательный, озарённый изнутри странными светилами, что сопутствуют снам, а снаружи – дневным светом, который сочится сквозь неплотно прикрытые веки…

Должно быть, уже поздно, но электрические стенные часы отмеряют время лишь едва слышным скрипом каждые шестьдесят секунд. Майя и Жан уже, наверное, перестали ссориться, а может, и мирятся?.. В соседней комнате храпят – простой, величественный храп, всякий раз прерывающийся на выдохе сухим, кратким всхлипом «клок», звучащим одновременно и смешно, и зловеще. Этот тип храпа я знаю и предпочитаю его нарастающему храпу, который начинается едва слышно, постепенно набирает силу и завершается надрывным кашлем. Большой нос Массо издаёт, наверное, ужасающие звуки, а может курильницу опиума ещё не погасили, и она горит прибитым пламенем под каплей потрескивающего сока…

Я не сплю – но и не теряю терпения. Эта ночь не будет ни длиннее, ни короче других подобных ночей. Любой ночи приходит конец – этого люди, страдающие бессонницей, не знают достаточно твёрдо. Я им это прощаю, потому что они в большинстве своём больны. А я не больная, я к этому привыкла. Я не зажигаю лампы и не открываю книгу – это ведь лучший способ окончательно изгнать сон и изуродовать отёком веки. Я жду. Они отвратительны, все те, кто за стенами моей комнаты и над потолком отдыхают, как настоящие варвары, они, конечно, отвратительны, но… они есть. Кто мне скажет правду? Может, я вовсе не хочу от них бежать, а, напротив, ищу их присутствия? Может, я ошиблась в тот день, когда, покидая свою квартиру и отказываясь от удобного жилья, считала, что делаю ещё шаг навстречу одиночеству… Окружённая ненавистными соседями, которых ровно столько, сколько есть стенок в моей комнате, я всё повторяю, чтобы убедиться, что они все тут: «Они отвратительны», – и покорно жду, окружённая ими, успокоенная их присутствием, как над морем забрезжит рассвет, как подымутся волны от утреннего ветерка и этот бледный невнятный свет дойдёт наконец до моей кровати, до моего лба, до моих нечувствительных глаз, теперь уже с плотно закрытыми веками.


Говорят, что женщина с трудом сохраняет хладнокровие при виде плачущего мужчины. Я что-то не припоминаю, чтобы слёзы Макса в тот день, когда он так наивно плакал, узнав о моём предстоящем отъезде, меня особенно разволновали.

Но я считаю, что для женщины горе другой женщины может представлять душераздирающее зрелище, потому что способно вызвать эгоистический страх, называемый предчувствием. В чужом женском горе женщина почти всегда видит своё отражение. Она могла бы выразить это предчувствие примерно так, как пьяница, ещё не принявший ни грамма, говорит об уже набравшемся алкаше: «Вот таким я буду в воскресенье».

Майи горе. Я прекрасно обошлась бы и без того, чтобы вникать в её обстоятельства. Но «такая, как она» считает откровенность своей, так сказать, профессией и бесстыжую откровенность выдаёт за естественное прямодушие.

Бедная Майя! Вот она и переехала в номер, в котором желала жить одна.

О, как она печальна среди этого пёстрого и весёлого беспорядка, где в кучу свалены её шёлковые рубашки, кружевные чулки, платья с длинными шлейфами и короткими юбками. На кровати громоздятся ящики, вынутые из кофра, и раскрытая коробка из-под шляп. Горничная Майи, упрямая гасконка, болтается по комнате взад-вперёд, всем своим видом выражая неодобрение. Рядом с чайным подносом я замечаю две коробочки с какими-то пилюлями, а также широкогорлый флакон с белым порошком. Майя прерывисто зевает и хлюпает носом, вконец подавленная этим промозглым утром, тёмным из-за постоянно набегающих туч, безутешными слезами, а главным образом тем, что нанюхалась кокаина.

– Высморкайтесь, Майя.

– Этого ещё не хватало, чтобы нос стал красным. Лучше уж буду сопеть.

Она смеётся с хрипом, как ребёнок, который слишком долго кричал, ибо её горе – и за это я её хвалю – не выражается в рыданиях. Она мне сказала: «Ну вот. Случилось. Это было неизбежно». Она ругалась как мужчина и обзывала своего Жана самыми страшными словами. Она унесла с собой, зажав в руке, фотографию Жана, отпечатанную на открытке, и пачку ассигнаций, которую, воспользовавшись беспорядком, вынула из жилетного кармана своего любовника… Мне хотелось бы подняться к себе в комнату. Я в халате, но без чулок, и зябну после ванны, потому что плохо вытерлась… Я чувствую, что мне недостаёт жалости, теплоты, если быть честной – любви, и поэтому изо всех сил стараюсь быть дружественной.

– Ну послушайте, Майя, это же несерьёзно. К тому же это случается у вас не впервой.

– Не впервой – что? То, что я переезжаю в отдельную комнату? Э-эх! Если бы у меня было столько тысяч франков ренты, сколько раз мы с Жаном ссорились!.. Сама знаю, что это несерьёзно…

Однако она обустраивается в номере так, будто это серьёзно. Она передвигает туалетный столик к окну, поворачивает зеркало к свету и начинает приводить в порядок своё лицо – она занимается этим, нимало не смущаясь присутствием Жана, меня, коридорного, посыльного. Дело своё она знает, тут уж ничего не скажешь. Она особо протирает уши и уголки губ. Она даже приподнимает и кончиками пальцев выворачивает веки, – так проверяют жабры у рыбы сомнительной свежести… Потом Майя, обернув платочком указательный палец, засовывает его в каждую ноздрю и начинает орудовать с виртуозностью официанта, протирающего бокалы, для шампанского. Перламутровым ножичком выскребает язык, ногтями обеих рук безжалостно выдавливает крошечный прыщик, маленьким пинцетом выдёргивает ненужные волоски…

– Я-то лучше, чем кто бы то ни было, понимаю, что это несерьёзно. Но, видите ли, я знаю мужчин, а особенно Жана. Я с ним общалась… Что вы сказали?

Я ничего не сказала, а только слегка отвернулась, чтобы скрыть улыбку, не злую и не добрую, которую я не могла сдержать после слов Майи «я знаю мужчин»… Почему эту классическую фразу произносят женщины не после своего триумфа, а после поражения, доказывающего как раз обратное? Я ничего не сказала, я не знаю мужчин…

– …Я с ним общаюсь уже год и могу не хвастаясь сказать, что он не из тех, кто ржавеет в любовных делах…

Закрутив волосы в пучок на китайский манер и стянув их сеткой, она накладывает на лоб и щёки толстый слой кольдкрема, но её желание меня убедить столь сильно, что она прерывает свой массаж и продолжает говорить, шевеля растопыренными пальцами. А я в это время вспоминаю, как гримировалась и разгримировывалась в прежние времена, вспоминаю ту эпоху, когда Браг называл меня, лоснящуюся от вазелина, «крысой, упавшей в подсолнечное масло»…

– …Год с мужиком – это уже почти контракт, хотя мы жили вместе только на взморье или на водах. Общая городская квартира, знаете… Нет, это не для нас. У него свои занятия, у меня свои идеи. Есть такое, чего я не могу принять… Что вы говорите?..

Я ничего не говорю, но, обладая тонким инстинктом, Майя всякий раз чувствует, когда вызывает у меня недоверие. Есть такое, чего она не может принять? Что же это, интересно? Она берёт деньги, получает пощёчины, терпит всевозможные грубости, и всё это, правда, с вызывающим видом мелкого деспота…

– …Короче, если Жан остаётся со мной… Не думайте, я не строю себе никаких иллюзий… то это не столько из привязанности, сколько из тщеславия, потому что знает: где он такую найдёт? Но я не шибко удобная, никогда не позволяю перейти определённую границу. И вот вам доказательство, – заключила Майя, указывая на развёрстые чемоданы. – Я ему сказала: «Пока, малыш! До встречи на этом свете или на том». Вот и всё.

Она врёт. И становится от этого даже трогательной. Бедная маленькая Майя, как она изо всех сил хорохорится. Ей и надо быть трогательной. Любой мужчина пожалел бы её тогда. И даже, возможно, женщина – но только не я.

Ибо этот любовник, разрывом с которым она хвастается и с которым рассчитывает вновь соединиться сегодня вечером, завтра, а может, и через час, – она говорит о нём, словно потеряла его навсегда, разоблачает его, вспоминает его, жалеет, что рассталась с ним, – словом, говорит о нём так, будто он уже является частью её прошлого.

Я делаю для Майи то, что могу, то есть я слушаю её и время от времени киваю в ответ. Теперь её щёки и лоб покрыты лиловатой пудрой, а верхние веки – ярко-розовой, что на фоне серых теней выглядит весьма эффектно. Ресницы… Рот… Большая бархатистая мушка в уголке губ… Дело сделано. Она рассеянно улыбается мне в зеркало.

– Как внимательно вы на меня смотрите, Рене! Не могу не вспомнить Жана, который всегда говорил: «Красивая женщина за туалетным столиком – это всегда некрасиво!» С этим гадом ох как нелегко!..

– А зачем вы делали все эти работы по усовершенствованию себя при нём?

От изумления Майя широко раскрывает глаза, свои прелестные глаза, окаймлённые ставшими жёсткими ресницами.

– Дорогая, да что вы? Когда мне будет тридцать пять или там сорок лет, может, мне и захочется делать это в тайне, но теперь!.. Разве у меня прыщи или красные веки или я покрыта морщинами? Мне скрывать нечего! Смотрите сколько хотите. Я такая, какой меня создала природа. Тс-с-с, тихо…

– Что?

– Мне послышались шаги. Бедняжка… Она его ждёт – а он не идёт.

– Скажите мне, Майя, было ли между вами что-нибудь более серьёзное, чем обычное столкновение?

Она глядит на меня растерянно. На этот раз она искренна.

– Пожалуй, нет… В том-то всё и дело. Напротив. Именно это меня и удивляет. Можно даже сказать, что и ссоры-то настоящей не было. Мы больше не дрались, глядите: у меня на руках нет никаких синяков… Странно. Вот уже несколько дней как с Жаном что-то происходит. Но он молчит, изображает из себя этакого мечтателя, безразличного ко всему. Вы знаете, у него появляется такое выражение лица, которое… Так и хочется назвать его «платным трахальщиком»…

Она покусывает губы, покрытые ярко-красной помадой, и не отрывает взгляда от тусклого серо-зелёного моря, кажущегося нынче каким-то больным. В её глазах я угадываю удивление и полную неспособность что-либо понять в происходящем, как у существа, которому несправедливо угрожает неведомая опасность. И в моей памяти вдруг очень чётко встаёт лицо Жана в полумаске тёмных очков – губы, утопленные в уголки рта, выпирающие скулы, как у фавна, подбородок, расколотый ямочкой пополам, и крепкая, но мягкая шея… Я вдруг снова чётко вижу его таинственное безглазое лицо и жалею бедняжку Майю, потому что на этом мужском лице проступают все оттенки хитрости, грубоватая сила и одновременно слабость, но настолько соблазнительная, что с ней можно всего добиться, – одним словом, вне всякого сомнения, в этой паре он, а не она всегда одержит верх.


– Нам можно войти?

– Кому это «нам»?

– Нам!

Мелодичный голос, в котором я, однако, не узнаю красивого меццо Майи. Её голос звучит так, что все произносимые ею слова кажутся золотыми. Я отворяю дверь и вижу на пороге двух мужчин – Массо и Жана. Фальцетом говорит Массо. То ли он уже встал, то ли ещё не ложился. Во всяком случае, Жан повстречал его на пляже, где он прогуливался вдоль моря по гальке, поражая встречных своим карикатурным обликом жёлчного муниципального чиновника. Серые лайковые перчатки, мягкая велюровая шляпа, небрежно повязанный галстук – всё, что на нём, уж не знаю почему, выглядит крайне экстравагантно. К тому же, как меня заверил Жан, Массо только что пересёк набережную, прилегающую к ней улицу и вестибюль гостиницы, украшенный гирляндой из водорослей, которую море выбросило на пляж. Он повесил эту гирлянду себе на шею, а теперь, стоя перед моим зеркалом, замотал вокруг шеи и шёпотом, словно обращаясь к самому себе, произнёс:

– Глядите-ка, Коломбина!

– Вы что, окончательно рехнулись, Массо? Немедленно снимите с себя это. От вас разит сырыми мидиями.

– Одно из двух, – отвечает мне Массо. – Либо вы раба предрассудков, которые именуют модой, и я отворачиваюсь от вас, либо вы разрешаете мне ютиться в тени вашего сердца и обещаете мне то, что испытывает любая женщина, глядя на меня, а именно любовь, и тогда вас должен привести в восторг этот маленький каприз, пришедший мне в голову чудесным весёлым утром. Либо… Но тогда я должен был бы сказать «одно из трёх»… Что же, я начну с начала. Итак, одно из трёх…

– Жан, вы не могли бы освободить его от этого украшения?

– Боюсь, что нет. Не знаю, в чём причина, но я чувствую себя бессильным перед Массо. Живи мы на другой стороне земного шара и будь я там королём, то объявил бы Массо святым, раздел догола и поставил под баобаб.

– Я однажды уже был святым, – холодно осадил его Массо. – От этого быстро устаёшь. Гигиена святых на той стороне Земли оставляет желать много лучшего. Верующие постоянно приносят святому дары – фрукты, рис с шафраном, баранину с рисом, сладкий рис. Неизбежно происходит растяжение желудка, и тогда теряется интерес к своей профессии.

Обычно я очень боюсь сумасшедших, но, как и Жан, я испытываю некоторую слабость к этому чудаку. Никогда нельзя понять, когда он говорит всерьёз, а когда валяет дурака. Как-то Массо признался мне, что у него и вправду что-то не в порядке с головой, потому что каждую фразу, которую он произносит, он видит как бы написанной перед собой и поэтому не может не отмечать знаками пальца пунктуацию своей речи. Когда же он порой, как, например, только что, начинает говорить быстро и чётко, без излишних грамматических завитков, то рассказывает только коротенькие истории, лишённые какого бы то ни было правдоподобия, но которые я всегда готова принять за подлинные. Майя ненавидит Массо, которого она не в состоянии ни соблазнить, ни понять. Она чувствует себя перед ним как собака перед ощетинившимся ёжиком.

– Майя идёт за вами следом, Жан, или мы зайдём за ней по дороге?

– Ни то, ни другое, – отвечает Жан, машинально передвигая на туалетном столике мои щётки в серебряной оправе, чтобы они лежали симметрично. – Майя нездорова и не будет обедать с нами.

– Да что вы говорите? Я сейчас пойду… Жан быстро поворачивается ко мне:

– Очень мило с вашей стороны, но идти к ней не надо. Она хочет спать. Она попросила, чтобы ей принесли в номер яйцо и чашку бульона.

Он не делает никаких усилий, чтобы я ему поверила. Он просто говорит, ни на чём не настаивая. Он хорошо выглядит, как выглядят брюнеты со смугловатой кожей. И он с обычной бесцеремонностью откупоривает по очереди все мои флаконы. Я тоже не настаиваю.

– Хорошо. Зайдём узнать, как она себя чувствует, на обратном пути. Пошли? Массо!.. Нашёл время писать открытки!.. Массо!

– Всецело в вашем распоряжении, – говорит Массо. – В вашем… (он указывает на открытку, которую пишет) и в Её.

Я жду его не без раздражения. Я терпеть не могу, когда кто-то пишет за моим письменным столом и когда Жан открывает и нюхает все мои флаконы и коробки с пудрой. Я не люблю также, когда приходят в мою неубранную комнату, полную моих запахов, и указывают пальцем на прядь волос, выбившуюся у меня на затылке, или когда снимают нитку, прилипшую к моей юбке выше колена. У меня с недавних пор появилась страшная физическая нетерпимость, вполне объяснимая, но, наверно, не очень приятная в обращении с людьми, и я с трудом её скрываю за фальшивым, так сказать, «рубаха-парнизмом».

К счастью, погода сегодня хорошая. В этих местах погода всё заменяет, в том числе и любовное счастье, и является всегда готовой темой для разговоров.

– Каков денёк, а? Жалко, что Майя… Говорят, что в Париже идёт снег… Куда делся Массо?

– Вешает свои водоросли в гардероб… Закуску вам брать?

– Нет, сегодня не надо. Такая жара!

Я непроизвольно подставляю лицо солнечному лучу как бы для того, чтобы он меня поцеловал, и так же непроизвольно отворачиваюсь от него. «Когда мне будет лет тридцать пять—сорок», – говорила Майя… Когда она это говорила, я глядела на её чистый лоб, гладкие виски, юную шею… Я отклоняю голову так, чтобы тень от полей моей шляпы упала мне на щёки, и кладу на скатерть свои ухоженные руки, теперь уже не натруженные ручками чемоданов и не испачканные гримом.

– Недурной бриллиант, – говорит Жан.

– Могли бы сказать: «недурные руки», невежа!

– Конечно, мог бы, но комплимент насчёт ваших рук может сделать любой. А вот в драгоценных камнях мало кто разбирается.

Я смеюсь, отмечая про себя, что я частенько бывала с Майей без Жана, но впервые, из-за отсутствия Майи, мы оказались с ним вдвоём – Жан и я.

– Жан, пока нету Массо, скажите, что с Майей? Вы снова поссорились? Это просто смешно, все ваши драмы из-за кисточки для бритья или рожка для обуви. Честное слово, вы должны бы…

Для того чтобы выслушать, что «он должен», любовник Майи принял весьма вызывающую позу. Он засунул обе руки в карманы, стал что-то насвистывать и, откинув голову и прищурив глаза, принялся меня разглядывать. Я покраснела: уже много лет не встречалась с такой мужской грубостью. Майя не задумываясь влепила бы пощёчину этому типу с «лицом платного трахальщика», которое кажется моложе, чем есть на самом деле, хотя потом, правда, горько в этом раскаивалась бы.

– Я прошу вас, дорогой, простите меня – я вмешиваюсь в то, что меня не касается.

– Что верно, то верно. А кроме того, – добавил Жан выпрямившись, – вам-то что до всего этого?

– Как что? Вы сказали, Майя заболела. Я видела её вчера утром… А, вот и Массо… Я видела её вчера утром совсем растерянную среди этого сумбура переезда… И тогда…

– Ну понятно, вами руководят дружеские чувства… Массо, мы вам ничего не заказали. Антрекот по-беарнски вам подойдёт?

– Уже подошёл, причём вплотную к сердцу.

– Отлично. Итак, моя дорогая, вы пытаетесь нас помирить из дружеских чувств?

В эту минуту мне всё стало не ПО душе: и наш стол, который в отсутствие Массо оказался слишком просторным, и это объяснение, которого я хотела избежать, и манера Жана вести себя… Он выбирает выражения и говорит с нарочитой сдержанностью, едва подавляя охвативший его гнев.

– Итак, значит исключительно из дружеских чувств, да? Причём скорее к Майе, чем ко мне? А к Майе вы никаких дружеских чувств не испытываете?

– Что за дурацкий вопрос?

Мне следовало бы рассердиться. Что было бы куда удобнее, чем врать. Я не понимаю, чего он добивается? Неужели он рассчитывает, что я скажу дурное о своей подруге?.. Я перестаю чувствовать голод. Какая-то странная раздвоенность удаляет меня от того места, где я сейчас нахожусь, и делает маленькими всех этих чужих людей, которые едят вокруг, и предательское солнце, и того, кто, сидя напротив, не спускает с меня своих светло-серых глаз.

– Какой дурацкий и оскорбительный вопрос…

– Вот именно, оскорбительный. Притом для нас обоих. И нечего смеяться… Массо, рассудите нас.

Но Массо скрылся от нас за развёрнутым листом газеты. Я вижу только его сухую руку, которую он приподымает, как бы отстраняя от себя всякую ответственность… Я чувствую, что силы покидают меня, и малодушно спрашиваю Жана:

– Зачем вы мне это сказали?

– Чтобы позабавиться… А ещё потому, что я так думаю. Послушайте, Майя, конечно, очень мила, но такая женщина, как вы…

Эта оборванная фраза содержит в себе всё, что может вызвать моё недоверие, – комплимент для меня и страшное оскорбление для своей любовницы. Он, правда, и прежде обзывал её в моём присутствии кривлякой и даже жалкой шлюхой. Но дойти до того, чтобы сказать про неё «очень мила»… Тут из-за газеты с сатанинской улыбкой вынырнул Массо, словно надеясь услышать ещё более хлёсткие выражения.

– Что вы несёте? «Такая женщина, как я»! Прежде всего учтите, что я вовсе не «такая женщина, как я». Ценю все дары этого мира, и мне дорога ложка к обеду.

Массо вынимает из кармана самопишущую ручку и выводит на больших спелых яблоках, гладких, как камни на берегу: «Привет из Трепора! Биарриц – король пляжей. Дьепп, лето 1912 года». Затем он выкладывает их вокруг своей тарелки и сидит не притрагиваясь к еде. Когда ему приносят антрекот, он горько вздыхает и говорит: «Что это за дохлятина?» – с таким ужасом в голосе, что я рывком отодвигаю свою тарелку с кровавым куском мяса, к великой радости Жана, который давится от хохота. Он смеётся не как весёлый мужчина, а как злой мальчик, и всё же его смех заразителен.

– Если жить рядом с вами, Жан, то станешь плохим. Вы смеётесь, только когда случается беда… Господи, нет, я не хочу есть это мясо. Закажите мне разных сыров, мисочку сметаны и фруктов. А что до вас, Массо, то я желаю, чтобы ваша подруга сожгла все трубки, которые она для вас заготовила… Мы когда-нибудь уйдём отсюда? Этому обеду нет конца.

Жан начинает думать о том, чем бы заняться после обеда, о Майе, которая его ждёт, и мрачнеет. Кофе нам подают первоклассный, он смягчён сливками; затяжка сигаретой, которую мы закурили, вселяет в нас оптимизм – эфемерный, но от этого ещё более желанный и ценный. Я воспринимаю только приятные запахи очищенных апельсинов, обжигающего кофе и тонкого табака. Жан курит с наслаждением, он снова сияет. Лицо его подвижное, но непроницаемое, состояния его души обозначаются на нём только в конечной фазе, как свет и тьма, без раскрывающих всё переходов.

На уровне нашего столика вдруг возникает голова мальчишки-посыльного из гостиницы «Империал», он протягивает Жану письмо и говорит:

– Мадам велела передать вам, как только уедет.

– «Уедет»?..

Жан недоумённо смотрит на нас и распечатывает конверт. Он едва бросает взгляд на листок и протягивает его нам. Это записка, написанная карандашом:


«Приятного аппетита. Я ухожу. Прощай. Майя».


– Что это значит, Жан?

Посыльный, который явно не бежал, чтобы поскорее доставить нам это письмо, изображает, что с трудом переводит дух, и безостановочно моргает – у него робкие кроличьи глаза. Жан бросает ему: «Всё в порядке, парень, отваливай», – и шлёпает его по плечу так, что посыльный чуть не растягивается на полу. Миг – и робкого кролика как не бывало.

– Послушайте, Жан, это невероятно! Надо всё выяснить у портье.

– Что «выяснить»? Умоляю вас, дорогой друг, садитесь в своё кресло… У вас вид дамы, потерявшей своего любимого бежевого грифона!.. Кофе остынет.

Он слегка отодвигается от стола, закидывает ногу на ногу и закуривает. Но ноздри его трепещут, а по вздрагиванию перекинутой ноги я могла бы, пожалуй, сосчитать ускоренные удары его сердца. Мы остались едва ли не последними в зале ресторана, и я охотно исполнила бы тайное желание метрдотелей, которые с враждебной поспешностью убирают посуду с соседнего столика, чтобы накрыть его к файф-о-клоку… Я исподтишка ищу на лице Жана героическую и болезненную гримасу, исказившую, быть может, лицо Макса, когда он прочёл – тому уж скоро будет три года – моё прощальное письмо: «Макс, дорогой, я ухожу…», – но в лице Жана я не прочитываю ничего, кроме выражения ожидания, нерешительности, словно бы он не думает ни о чём, а только слушает, и от этого его разом похорошевшее лицо приняло совсем новое выражение чуть ли не влюблённости, он глядел не на нас, а на море, глядел, как любовник, не со слезами на глазах, а с надеждой…

– Массо?..

Хотя я позвала его очень тихо и подбородком указала на выход, Жан это заметил.

– Надеюсь, вы не уходите? Нет, в самом деле! Из деликатности? Вы… сочувствуете моему страданию? Я не требую этого от вас, особенно от вас, Рене.

– Мы расстаёмся, мсье? – говорит Массо театральным голосом, закидывая за плечо полу воображаемого плаща.

– Нет, старик, нет. Не будем разыгрывать драму из-за того, что бедняжка Майя…

– Ах, Жан, только не смейте, прошу вас, снова говорить о ней дурно.

Я смеюсь, очень чётко при этом понимая, что не говорю того, что должна была бы сказать, и каждое моё слово подтверждает правоту Жана, который только что произнёс: «Нет, вы не подруга Майе».

– Бог ты мой, я и не собираюсь, – вздыхает он, невидимый в облаке дыма. – Ведь, по сути, она права, другой такой не найти…

Я с облегчением кидаюсь на указанный путь:

– Не правда ли? Не правда ли?.. Другой такой не найти… Столько подлинной наивности, несмотря на то что она всё время делает вид, будто «прошла огонь, и воду, и медные трубы», как она говорит. Верно, Массо? Когда вы её дразнили, она так сердилась, что краснела до корней волос, в этом было столько детской искренности…

– Не сомневаюсь, – подтвердил Массо с опасной поспешностью. – Хотя мы часто расходились во мнениях, она говорила столько прелестного – о международной политике, например, и о многом другом, в частности, о значении религиозного чувства в современной музыке.

Он потирал сухие ладони, злой, как старая ведьма.

– Такие шутки уже давно вышли из моды, Массо! Вы мне сейчас напоминаете лисицу неопределённого возраста под прекрасной виноградной лозой. А этот господин… Он посмеивается… Ах вы, мужчины! Двадцать пять лет ей от роду, волосы – чистое золото, сияющие белизной зубы, а глаза!.. Вам всё отдаётся, так много, что и не ухватить, а вы ещё недовольны! Что вам ещё надо, чёрт возьми!

– Я как раз и хотел у вас спросить, – сказал Жан едва слышно.

– Но, Жан, эта малышка вас любила! Да и вы, к слову сказать…

Я предпринимаю отчаянные усилия, чтобы не сразу изменять тон и не сразу отказаться от своей фальшивой горячности, которая, впрочем, не находит у Жана ни малейшего отклика.

– До сих пор слышу, как она жаловалась на вас два дня назад. Не сомневаюсь, что у неё были на это основания.

– Не менее чем на три или четыре тысячи франков в месяц, говоря её языком. Нет-нет, я ведь не хам, я просто так, для смеха. Бедная малышка Майя и бедный брошенный я…

Какая мысль таится в глубине его серых глаз? С тех пор как Жан получил письмо, он не позволил себе ни одной непосредственной реакции – глаза оставались сухими, рука не сжималась в кулак, чтобы трахнуть по столу, крик не сорвался с его губ, как знак оскорблённого самолюбия.

– Что вы собираетесь делать, Жан? Её ведь нетрудно найти, эту убежавшую девочку. Не пройдёт и двух часов, ну максимум двенадцати, и вы её настигнете…

– Я?!

Вот он, крик, но я ждала не такого. Этот прозвучал как возмущённый лай. В нём был бунт и гнев, от которого вода пляшет в графинах.

– Я её настигну? Чтобы я это сделал!! Когда со мной случилось такое… такое… Я не нахожу слов, чтобы выразить это. Короче, «это было предрешено». Чтобы я вернулся к ней, когда я вкусил удивительное чувство… Нет, не свободы, а обещания. Мне кажется, что оттого, что я теперь один, я имею право на весь земной шар со всеми находящимися на нём женщинами, словно все они мне обещаны, но когда я говорю «все», я имею в виду ту единственную, которую я желаю… Вернуться к Майе, когда… Когда я здесь…

Горячая сильная ладонь схватила мою, стиснула её и заключила в себя, словно большая раковина. Жест этот оказался таким внезапным, а обхват – таким деспотичным, что я молчу, словно он меня ударил. Я только поднимаю на Жана бессмысленные глаза, а он повторяет, на этот раз уже тише:

– Вернуться к Майе!..

– Вам не пришлось бы далеко идти, – говорит Массо своим старческим голосом, – она наверху, в своём номере. И тут, друзья мои, я должен извиниться… Вечный дурашливый студент… Анемичный поскрёбыш рода, который пускает в мир… Это я велел передать Жану написанное мною письмо. Вот и всё…

Он часто моргает, хрустит сухими пальцами и ждёт реакции. Таким образом, он проявляет определённую смелость или полную беспечность, потому что щёки Жана побурели от притока крови. Моя рука всё ещё в плену, и мне кажется, что я не смогу сдвинуться с места, пока его рука будет сжимать мою. Наконец я чувствую себя освобождённой и слышу несколько надсадную ухмылку Жана:

– Сдохнуть можно от смеха. Но какого дьявола вы это сделали, Массо?

– Просто так, поглядеть, – отвечает как всегда непроницаемый Массо.

И он снова предаётся своей лицедейской мании – напяливает на голову салфетку, свёрнутую в кулёк, сводит брови, кривит в жестокой гримасе рот и объявляет:

– Торквемада.


…Комната натоплена слишком жарко, но сквозь распахнутое окно вползает сырость, пропитывает волосы, увлажняет ноздри.

Я приехала сюда в душном поезде, и после сухой, позолоченной ранним солнцем Ниццы я с наслаждением вдыхаю этот холодный воздух, запах дождя, к которому больше не примешивается запах йода и соли и который не смягчён ароматом цветущей мимозы. Ветер приносит его мне на озеро Леман, где низко плавают тёмные тучи, а в редких просветах сверкает совсем близкий Монблан.

Мне хорошо знакома эта комната, я узнаю её розовые стены, отделанные лиловым бордюром, и небесно-голубые двери. Гостиница, где я остановилась, вполне приличная. Это одна из многих подобных ей швейцарских гостиниц на берегу озера или в других живописных местах. В Париже меня никто не ждал, а я вспомнила, что в Женеве в конце февраля часто бывает мягкая погода и чайки там приветливо машут крыльями. К тому же у Брага начинаются его ежегодные женевские недельные гастроли.

С тем же успехом я могла бы поехать в двадцать других городков на юге вместо Женевы – пляж с горячим песком и между двумя красными скалами, итальянская деревня, провансальские селения, где выжимают сок из фиалок и жанкиля. Но я не могу забыть, что все эти райские местечки, едва только наступает час сумерек, лишаются своего единственного украшения – особого света и превращаются в мрачные казематы, а туристам ничего не остаётся, как только таскаться от террасы к расстроенному фортепьяно и от читальни, оккупированной дряхлыми англосаксонскими призраками в очках, к салону, где судачат молодые и старые девы, готовые от скуки кидаться на людей, визжать и кусаться…

Мне здесь хорошо. Мягкость холодного воздуха, серая гладь озера, такая неподвижная после дождя, что маленький паровой буксир оставляет за собой след, длинный и тонкий, словно плетёный канат. Здесь всё удаляет меня от Ниццы, от Майи и Жана. Всё, вплоть до скупой и строгой красоты зимнего букета из едва проклюнувшихся листиков прибрежной ивы, меня молодит и освобождает от груза воспоминаний о пребывании на Ривьере, заключительная сцена которого и положила ему конец.

В течение сорока восьми часов я ещё терпела общество этих двух любовников. Майя снова стала весёлой влюблённой и ходила с демонстративно победоносным видом, как всякий раз, когда она сдавала свои позиции и унижалась перед Жаном. Когда они оставались наедине, Жан, не найдя для себя моральной позиции, которая давала бы ему хоть какое-то преимущество в моих глазах, принял разумное решение вновь вести себя как в прежние дни.

Накануне отъезда, уже тайно сложив чемоданы, я согласилась провести полночи в комнате-курильне Массо, на белой циновке и подушках, обтянутых прохладным блестящим шёлком. Опиума я не курила, но позволила себе этот вечер как некое постыдное наслаждение и «чтобы поглядеть», как говорит Массо.

Майя жадно накинулась на опиум – не столько ради удовольствия, сколько чтобы продемонстрировать свою опытность. Она говорила «шарик», «бамбук», «доза» и хвалила вязкость опиума со знанием дела старого, насквозь прокуренного китайца.

Жан закурил без желания и без удовольствия, как-то торопливо, словно ему не терпелось поскорее достичь благословенного мига, когда приклоняешь к подушке задурманенную, плывущую голову. Когда он отложил свою последнюю трубку, он вытянулся на циновке и упёрся в меня взглядом, в котором не было ни желания, ни тревоги, а лишь спокойная, как смерть, уверенность.

Я не лежала, как они все, а скорее сидела на циновке. От Жана меня отделяла Майя, распростёртая на полу, но какая-то неспокойная, её мучила мигрень и желудочные колики. Мне нравился приглушённый свет красного шёлкового фонаря и тихие хлопоты Массо с той, кого Массо называл своей гончей: жалкое, уродливое создание с красивыми, готовыми повиноваться глазами, как у служанки. Я толком не понимала, почему все эти люди, за исключением Массо, курят опиум, но мне казалось естественным, что Жан, накурившись, отдыхал, как человек, который напился специально, разрядки ради.

Короткое пламя миндалевидной формы под стеклянным колпаком вновь и вновь приковывало к себе мой блуждающий взгляд, я следила за почти неуловимой на белой циновке тенью Будды из хрусталя, стоящего возле лампы… Там, за Жаном, то и дело мелькали тоненькие сухие руки Массо – светлые пятна в полутьме комнаты. Они двигались медленно, с точностью и осторожностью, присущей, пожалуй, только рукам святых. После того вечера для меня был неприятным только один час – тот, что предшествовал отъезду на вокзал. В присутствии невозмутимого Жана Майя обрушила на меня целый шквал вопросов.

– Ну почему? Что это вам взбрело? Жан, скажи, разве она не рехнулась? Держу пари на десять луи, что через две недели вы снова будете здесь… Ну конечно, её влечёт страсть к перемене мест. По сути, она такая же чудачка, что и я!..

Майя тараторила без умолку, что-то восклицала, оборачиваясь то ко мне, то к Жану. Я боялась, что она увидит на наших лицах одинаковое желание молчания и обмана. Однако я не обменялась с её любовником ни одним заговорщическим словом, и он ничего не предпринял, чтобы меня удержать.

Мне хорошо. Я рада, что рассталась с теми людьми чисто, легко, без драматических сцен и без низкого флирта. Добропорядочная Швейцария внушает мне желание отойти в сторону от всего этого. Пройти, так сказать, курс «литературной терапии». Передо мной лежит кипа журналов: «La Grande Revue», «La Revue des Revues», «La Revue de Paris», «Le Mercure de France» и ещё много других… Хватит чтива и на ночь, и на день, и вообще на всю ближайшую неделю. Я их ещё не разрезала, но уже глядя на них, я могу с презрением относиться к спутникам, которых только что покинула, за исключением, конечно, Массо, существа безответственного, но бесспорно начитанного и таинственного. Я от них ото всех уже мысленно отстраняюсь и не без похвальбы говорю себе: «Как это я могла прожить три недели в обществе этих людей? И обходиться пятьюстами слов, которые составляют их словарь?»

Двести слов, чтобы заказать выпивку, сто слов, чтобы обсудить меню, несколько цифр, чтобы оценить проходящую мимо женщину и её платье и соотнести одно с другим, ещё сто слов, чтобы пересказать очередную пикантную сплетню, и последняя сотня слов нужна для тем, «возвышающих душу», а именно: мораль, литература и искусство. На это сотни хватало с лихвой. Да так недолго и родной язык забыть! Арго Брага, ломаный французский мюзик-холльного закулисья – всё лучше, чем тот язык, на котором объяснялась Майя с Жаном и которым я довольствовалась, кто бы мне теперь объяснил, как и почему?

Дождевая туча, плававшая по небу, а сейчас стремительно приближающаяся к городу, гасит ослепительное белое сверкание Монблана. На фоне низких тёмных туч мечущиеся чайки становятся снежно-белыми, а пока я достаю из кучи журналов тот, что в оранжевой обложке, мысли мои приобретают другой оттенок…

Да, я довольствовалась обществом этих людей, я довольствовалась им из-за беспринципной гордости, застарелой гордыни «синего чулка» и улыбалась, исполненная иронии и снисхождения, на просторечье Майи, на лень Жана, который не давал себе труда заканчивать начатые фразы… Чувство, которое удерживало меня при них, было сродни молчаливому презрению убогой школьной учительницы к своим тупым и нерадивым ученикам – так бывало чаще всего, но иногда, глядя на них, я тоже становилась эдакой разбитной тварью, любящей сладко пожрать, в охотку выпить, жадной до деликатесов, автомобильных прогулок, шикарных ресторанов с цветами на столах, ко всей этой пошлой роскоши, созданной для доступных женщин и богатых мужчин.

Сказать, что я терпела их общество, – это сказать лишь половину правды. На самом же деле я пыталась их покорить. Для кого же, как не для них, я мобилизовала все свои возможности нравиться, которые, впрочем, год от году ослабевали и теряли силу своего воздействия. Моим главным оружием было веселье, лёгкое веселье не очень молодых женщин, которые хохочут с излишней готовностью, что является сознательной демонстрацией хорошего настроения и отменного аппетита – что, несомненно, составляло неблагоприятный фон для Майи, ещё неуравновешенной в свои двадцать пять лет… Двадцать пять – это не возраст покоя, ещё слишком близки годы отрочества с их экзальтацией, самых экстравагантных надежд и готовностью к самоубийству… Майя в свои двадцать пять не жалеет времени на слёзы, притворство, на недомогания, на чёрные мысли… А Рене Нере в тридцать шесть ничего не требует, и даже может показаться, что она всё предлагает.

Я отдавала себе отчёт в том, что в глазах посторонних даже минуты моей слабости были мне выгодны, поскольку женщина бывает красивой лишь в сравнении. Рядом с Майей я не без умысла подчёркивала свою полную уравновешенность, гармоничную неподвижность, чтобы от Майи возникал образ недозрелого фрукта, висящего на сотрясаемой ветром ветке.

Короче говоря, я нашла довольно ловкий способ защищать себя, и его, в известном смысле, бесчестность не скрылась от посторонних глаз, поскольку в моих ушах ещё звучит фраза, сказанная Жаном: «Признайтесь, что вы не любите Майю». Я вполне заслужила эти слова, более того, я их добивалась. Это несколько болезненное вознаграждение за моё хитрованство!..

К счастью, я вовремя рассталась с этими людьми и грешила лишь по легкомыслию, поскольку совсем не думала о Жане. Я не придаю никакого значения его порыву накануне моего отъезда. Многие мужчины, когда их бросают любовницы, начинают признаваться другим женщинам: «Я вас давно хочу, как всё удачно складывается!..» Конечно, с моей стороны было крайне неосторожно жить какой-то единой жизнью с Жаном и Майей. Пробуждение в Жане врождённого инстинкта полигамии было неизбежно. И привычка находиться в обществе двух женщин не могла не пробудить в нём желания… Если ты мужчина и дружишь с женщиной, у которой нет любовника, охотно ищешь её общества, потому что она не глупа и не занудна, доверяешь ей свою любовницу, которая скучает, то в один прекрасный вечер нервно раскидываешь в стороны свои руки и обнимаешь сразу обеих женщин, а потом всё то ли налаживается, то ли разрушается…

Я всё наладила наилучшим образом, ничего не разрушила и уехала абсолютно свободная… А чем бы мне, собственно говоря, здесь заняться? Любые женевские развлечения мне доступны. Не покормить ли мне хлебом ручных чаек? А может быть, сесть на пароходик и поехать в Нойон, в ту маленькую гостиницу, где нас с Врагом угощали прохладным чаем и малиновой наливкой?..

А ещё здесь есть кинематограф… Кутить так кутить, как сказала бы Майя. Незаметно настанет время ужина. Поужинав, миную несколько мостов, найду Брага в «Эдеме» и стану наслаждаться его изумлением…

Может быть, я бы и села на пароходик, но чайки меня задержали. Едва я кинула первый кусок хлеба, как мгновенно появилась одна, вторая, пятая – потом целая сотня, и я даже не успела разглядеть, откуда они прилетели. Они хватают хлеб на лету, во время поворотов, взвиваясь ввысь, парят. Они всегда делают это с ловкостью дрессированных голубей, но при этом вся повадка у них диких птиц: маленькие головки, злые всевидящие глаза, они кричат, дерутся, пикируют в воду вниз головой вслед за кусками хлеба. Одна чайка, менее пугливая, чем все остальные, проносится мимо на уровне моего лица, бьёт крыльями и словно обольщает ослепительной белизной своего брюшка и лапками с растопыренными коготками. Протянув руку, я могла бы дотронуться до неё. Но она не допускает такой фамильярности и всякий раз уворачивается от моей руки. Она смотрит на меня с алчной яростью, и ни один кусок хлеба не пролетел мимо её цепкого клюва.

Внизу, на прозрачной воде, подсвеченной вновь появившимся из-за туч солнцем, покачиваются чёрные и белые лебеди и хватают то, что не успевают сожрать чайки. Маленькие тёмные водоплавающие птички, которые, видно, забыли представиться и не назвали мне своего имени, ныряют, и чистая вода позволяет оценить до конца все тонкости их рыболовного мастерства – голова нацелена, как стрела, крылья прижаты к бокам, пальмообразный хвост, сплетённый в жгут, удлиняет туловище…

Час проходит незаметно, я едва не засыпаю на скамейке дебаркадера, убаюканная кружением чаек, сверкающей рябью воды, покачиванием лебедей. Мне ничего не хочется, только бы держать в руках хоть одно из этих живых созданий, очень тёплых под мокрыми перьями, по которым вода стекает круглыми каплями, прикоснуться пальцами к тому месту на грудке, где стучит порывистое сердце, прижаться губами к маленькой гладкой головке… Но, пожалуй, я б могла удовлетвориться тем, что нарисовала бы их, умей я рисовать, или вылепила из глины, будь я скульптором. Но поскольку руки мои не наделены даром что-либо создавать, я тщетно ищу слов, надеясь выразить отсвет синей воды в углублениях распахнутого крыла. И ещё мне надо найти совсем новые слова, чтобы передать жирную шелковистость перьев, которой не страшны ни волна, ни ливень…

Это внезапно возникающее желание коснуться рукой дикой твари, нервное умиление перед нею – я знаю, что это эмоциональный выход переизбытка невостребованной любовной энергии, льющейся через край. И я думаю, что никто не испытывает этого чувства так полно, как старая дева или женщина, не имеющая детей.


– О, Крыса!.. Золотая Крыса!

– О, Знаменитый Мим!

– Скорее поцелуй меня, моя Крысочка!

– Ни за что на свете! Прежде всего сотри со своих лап и морды белила и румяна. Вот так!.. А теперь дай мне подумать до конца спектакля.

Я кричу, преувеличенно жестикулирую, изображаю отвращение, чтобы скрыть волнение. Да и могла ли я холодно встретиться с товарищем, с которым проработала на сцене более шести лет, увидеть его снова в этом знакомом окружении – гримуборной, выгороженной за кулисами временными стенками из неструганых досок? «Эдем» – это бывший цирк, который давно уже утратил запах конюшен и тёплой соломенной подстилки. Теперь это помещение сдают то под киносъёмки, то под кафе-варьете, то под театральные спектакли, ни один из его временных владельцев и в мыслях не имел сделать это помещение хоть немного более комфортабельным, хоть как-то украсить его. В этот вечер Браг между двумя кинофильмами играл там пантомиму «Чары», что является всего лишь переделкой нашего старого номера «Превосходство», несколько изменённого, который Браг, так сказать, приперчил эротическими танцами со вставленным эпизодом «Чёрной мессы» и обновлёнными декорациями. Юная Карменсита, которая сменила меня в этой пантомиме, красуется чёрным силуэтом на оранжевой афише, афише Рене Нере, но публика не вникает в такие мелочи… Тем не менее я поймала себя на том, что ищу над порталом «Эдема» своё имя в освещённой бегущей строке, и, открыв дверь в гримуборную Брага, с трудом подавила в себе ревнивое чувство партнёра, которого предали…

Ведь он теперь «лицедействует» без меня, он, который был моим учителем, моим честным и строгим другом, выступает с другой… Сожалеет ли он, что меня с ним нет? От слезы ли или от лиловой подводки глаз так блестит его чёрный взгляд? Всё равно, правды он мне не скажет, и первые слова, которыми мы обмениваемся, звучат не без злой иронии: он называет меня Золотой Крысой из-за того наследства, что я получила от Марго, а я его – Знаменитым Мимом из-за афиши, которую он в своё время сам для себя сочинил… Но наша радость, вполне реальная, выражается в смехе, в дурашливых звуках, когда-то ритуальных– «У-ха-ха!» английского клоуна, на которое ответом служит мурлыканье влюблённой киски, – в дружеских похлопываниях по плечу, которые умеряют мою ревнивую дрожь. Динамо-машины, что под нашими ногами, беспрестанно гудят и распространяют, помимо невыносимой жары, запах угля и машинного масла. В гримуборной Брага царит жар и дух котельной – я распахиваю пальто.

– Ишь ты! Крыска-то приоделась и выглядит теперь как настоящая дама! – восклицает Браг.

– Ну не могла же я, старик, ходить по Ницце, откуда я приехала, в костюме из «Превосходства»?

– А почему бы и нет? Была бы отличная реклама! Собственно говоря, он не одобряет мой туалет, как чересчур модный. Он хотел бы видеть меня в моей прежней униформе, в английском костюме, строгом и безличном, какие носят теперь только гувернантки в закрытых пансионах да принцессы царствующих домов. Я тоже критически оглядываю его.

– Послушай, Браг, да этого же быть не может! Ты всё в тех же кожаных брючках, которые тебе сшили когда-то для «Превосходства»?

– Я в них умру, – говорит Браг безо всякой аффектации.

Он завершает грим, накладывая тонкой кисточкой мазки своих обычных красок. Я расплываюсь в улыбке, увидев на его столике знакомый мне набор знакомых мне флакончиков, кусочки марли, вымазанной в яркой охре, растушёвки… Всё это совершенно не похоже на обычную коробку театрального грима, скорее можно было бы предположить, что Браг – краснодеревщик и собирается полировать мебель либо чеканить из меди, а может быть, просто чистить обувь.

– Ну и ты… Ты доволен. Браг?

– До-оволен, до-оволен… Защищаюсь изо всех сил, как и все. А это становится международным, всё труднее.

– Неужто?

Передо мной стоит ощетинившийся с ног до головы, от чёрных проволочных усиков до сапожек из красного сафьяна, самый страшный, какого только можно вообразить, молдаванин в румынской рубашке, подпоясанной горским поясом, за который заткнут греческий пистолет с длинным дулом. Когда этот балканский бандит говорит, что защищается, то ему легко поверить…

– Знаешь, когда заканчиваются гастроли, всегда остаются несколько свободных дней, тогда я халтурю в кино, перед сеансами. Это неплохо, вносит некоторую перемену. Но главное, я затеял одно замечательное дело…

– Ну да?

– Я учу светских барышень хорошим манерам, выправке, походке. Этой зимой я поставил в богатых домах три или четыре персидских праздника и ещё другие живые картины, и вся эта белиберда, поставленная в особняках обувных королей и капустных принцев, создала мне имя в этих кругах. Теперь все эти дамы меня наперебой приглашают.

– В самом деле?

– Понимаешь, всякой женщине, которая от безделья дурью мается, охота учиться чему-нибудь такому, что лишено всякого смысла, но стоит дорого. Ну так вот, я учу их хорошо держаться. Я придумал роскошную систему. Прежде всего я вызываю их на восемь утра, ну самое позднее на девять, в мастерскую Сернюши. Оттого что приходится так рано вылетать из родного гнезда, им уже начинает казаться, что они работают. Как только они приходят, я выстраиваю их в одном конце мастерской, сам ухожу в противоположный и кричу оттуда: «Идите все ко мне, но естественной походкой». Ты знаешь, какое впечатление производят эти слова. Они двигаются так, словно идут по натянутой верёвке, и ещё хорошо, если они не падают и не разбивают свои рожи. Это замечательное начало…

– Ну?

– И даже те, которые быстро теряют мужество и предпочитают идти в другое место учиться танцевать танго, – одним словом, самые фривольные дамочки, – даже эти не уходят от меня, прежде чем не освоят три обязательные вещи: драпироваться в шестиметровые шарфы – о шарфах они должны сами позаботиться… Второе – сбегать с лестницы, не глядя на носочки туфель, и третье – украшать гирляндами из роз постамент статуи Эроса. Кто посмеет сказать после этого, что я их не вооружил на все случаи жизни!..

Браг так и сияет, такую огромную радость испытывает он оттого, что презирает своих клиенток, которые помногу платят ему, не понимая, за что именно, и удивляет Крысочку, криво присевшую на краешек соломенной табуретки, будто дама, пришедшая с визитом и вся превратившаяся в слух…

– Ну а помимо этого ты доволен своими гастрольными маршрутами?

– Маршруты – лучше не надо, вот только дирекция паршивая… Я тебе не рассказывал историю про Бордо?

Он подходит ко мне вплотную, положив руку на греческий пистолет.

– В самом деле, ты ведь не знаешь истории про Бордо! На третий день наших гастролей директор – я очень вежлив, что так его называю, – смывается с кассой. Представляешь себе картину: двадцать два номера брошены на произвол судьбы, чтица бьётся в истерике, женщина – пушечный снаряд ревёт в три ручья, а все остальные могли говорить лишь о жандармском управлении и прокуроре, хотя и ежу ясно, что это помогает как мёртвому припарки!.. И знаешь, что я тогда делаю? Собираю всю труппу и говорю им…

Я слушаю Брага – правда, не так внимательно, как изображаю, но всё же слушаю. Поднимаю брови, когда надо выразить удивление, покачиваю головой, и, хотя похлопываю себя по бедру, чтобы изобразить недоверие, я заранее знаю, что инцидент в Бордо завершится во славу Брага, лишний раз подтверждая его мудрость и знание жизни. А тем временем думаю про себя: «А ведь он меня ни разу не спросил, довольна ли я… Он не поинтересовался ни тем, что я делала эти шесть месяцев, ни тем, что собираюсь делать… Это его не интересует, потому что я сошла с его пути, а главное, потому, что я больше не работаю, потому что я отныне конченый человек… Меня больше не существует, я гожусь только для того, чтобы сунуть сто су в окошечко кассы, если захочу посмотреть представление… Что ж, иду!..»

– Куда ты бежишь, Крысочка? Это первый звонок после антракта, у нас ещё целых десять минут…

Браг протягивает ко мне руку, окрашенную охрой, руку, на которой он нарисовал синим карандашом вены, заведомо невидимые из зала… Эта подробность, свидетельствующая о бессмысленной добросовестности, меня умиляет, и я задерживаюсь, тем более что мне хотелось бы расспросить Брага…

– Скажи, Браг, ты доволен?.. Я хочу сказать… Ты доволен… той, что меня заменила?..

Он тут же растягивает губы в улыбке, в той мере, в которой ему позволяют приклеенные лаком жёсткие усики.

– Той, что тебя заменила?

– Ну да… Той самой…

– Послушай, Крысочка, ты меня знаешь, меня нелегко удивить. Так вот, она меня просто поражает. Она могла бы работать самого Господа Бога или там сенатора Беренже, если бы эти почтенные старцы участвовали в наших представлениях. Я даже толком не пойму, откуда что берётся, в коже это у неё, в глазах, в рёбрах, что ли?.. В тот момент – помнишь, когда я срываю платье и заношу нож? – в этот момент она откидывает голову и высовывает язык… Это производит на публику такое впечатление, что я просто теряюсь… Я пытаюсь себя убедить, что у неё своё понимание роли… Честно говоря, мне даже как-то неловко… Подожди, я сейчас продемонстрирую этот персонаж… Эй, дитя!

Он стучит в деревянную перегородку, из-за которой в ответ раздаётся очень тоненькое: «Да?» – и «персонаж» незамедлительно появляется.

Это худенькая малорослая брюнеточка, вне всяких сомнений – уроженка Бордо, что подтверждается её испанским именем. У неё жёсткие мелко вьющиеся волосы, а глаза такие блестящие, что в их выразительности не приходится сомневаться, мелкие ровные зубки и язык, подкрашенный жидким кармином. Бёдра у неё круглые, ноги, пожалуй, недостаточно длинные – одним словом, крепенькая лошадка, явно с норовом, но беспородная.

– Мадам, здравствуйте.

– Мадам, очень рада познакомиться.

– Браг сказал мне, что у вас большой успех…

– Да, я вполне довольна. Конечно, для меня было бы куда интереснее создать новый спектакль, чем ввестись в «Чары», но я попыталась изменить роль, приспособить её к своим возможностям.

Она поправляет волосы, в которые воткнут цветок граната, и смотрит на себя в зеркало, чтобы не быть вынужденной глядеть мне в лицо. Я чувствую в ней агрессивность, откровенное недоброжелательство ко мне, создательнице роли, в которой двести раз выходила на сцену… А я в упор разглядываю её и, беззвучно ругая про себя, чешу её на все корки: «Коротышка, пустая табакерка, жалкая пигалица, негритоска недомазанная, тротуарная мимка…» Мы разговариваем очень взвешено, скованно, с комичной буржуазной вежливостью, и мне хочется отлупить Брага, который, поглаживая наклеенные усики, красуется, словно петух, из-за которого дерутся две курицы.

– А вот сейчас это уже наш звонок! Пойдёшь в зал, моя Крысочка? Распорядиться, чтобы тебя посадили?

– Да ни за что на свете! Я теперь принадлежу к стаду «платящих свиней». Уж по такому случаю как-нибудь раскошелюсь на сто су.

– А я-то всё забываю, что Крысочка теперь из чистого золота. Видишь, ей не терпится похвастаться перед нами своей пятифранковой монетой, что ж, пусть платит, если ей так хочется.

Я покидаю их, весело смеясь, но на самом деле я глубоко обижена. Он сказал «перед нами», словно нарочно, чтобы меня тут же изгнать из царства, которое прежде было моим… После того как прошла первая минута умиления, я вижу, что Браг стал забывчивым, каким-то самодовольным и эгоистичным… Он не только нашёл мне вполне удовлетворительную замену, но и очень удобного для работы товарища, не утруждающего его своими требованиями, ищущего лёгких радостей и всегда готового их дать… Он рассказал эту историю про Бордо и обещал рассказать ещё и про Брюссель, но мои «истории» про Ниццу и другие города его нимало не интересуют… Отныне ничто в глазах Брага не в силах вернуть мне потерянный престиж. Если бы я ему сказала, что выхожу за миллионера или что решила постричься в монахини, он бы ответил:

«Это твои проблемы, но ты лучше послушай, что у меня вышло с главным клакером в лионском курзале, умрёшь со смеху…»

– Не сюда, мадам, это служебный вход, вам – по той лестнице.

Я послушно поворачиваюсь, готовая подчиниться распорядку, как обычный зритель, каким, впрочем, я и являюсь. Да, они так и норовят подчеркнуть, что теперь я здесь никто… В прошлом году я живо поставила бы его на место, этого женевского помрежа… Сказала бы ему на отборном парижском сленге, кто он есть на самом деле… Но я что-то быстро растеряла всю свою актёрскую дерзость. Впрочем, эта дерзость довольно невинная, жалкая заносчивость, которая вполне удовлетворяется такими «подвигами», как явиться вечером в шикарный ресторан в дорожном костюме, читать газету во время еды и обращаться с обслугой одновременно фамильярно и застенчиво, говоря им «ты»… Но я уже не смею так себя вести. Я следую указанию помрежа, спускаюсь по лестнице, которая мне известна не хуже, чем ему, и сажусь на своё место, за которое плачу сто су, между двумя толстым мужчинами, от которых за версту разит пивом и табаком, я слышу их тяжёлое дыхание, и, как бы ни старалась вжаться в кресло, я всё равно касаюсь то их локтей, то их колен… Эти типичные женевские буржуа охотно сказали бы мне, если бы я почему-либо стала их спрашивать, всё, что они думают о «нравах закулисной жизни».

Когда я вышла из зала по окончании пантомимы «Чары», сердце моё разрывалось от горя и ревности. Никому не ведомую в этой толпе, меня несло к выходу, на площадь, поблёскивающую от дождя, и я всё повторяла про себя одну из последних фраз моей невестки: «Теперь наконец ты сможешь вести достойную жизнь, а для женщины это такая жизнь, которая приводит её, совсем незаметную, прямиком к могиле…»

Незаметная! Бедняжка Марго может быть довольна. Незаметная!.. Была ли я когда-нибудь более незаметной, чем здесь сегодня вечером? Забытой, лишённой всего… Для меня нет больше места рядом с Брагом и Карменситой, как, впрочем, и в Ницце, возле тех двух любовников…

Если бы я была сейчас в Ницце, то в этот час сидела бы в ярко освещённом ресторане «У хорошей хозяйки», играла бы музыка, рассеивая мысли, вино искрилось бы в бокалах, болтала бы Майя и забавлял своими дурацкими выходками Массо… А ещё я знала бы, что желанна, и сознание этого придавало бы особую ценность моим взглядам, жестам, словам, и, не отвечая на это желание, я чувствовала бы себя богатой.

Пожалуй, мне следует вернуться. Зачем ещё раз встречаться с Брагом? С меня хватит и сегодняшнего опыта. Моё самолюбие подруги и артистки страдает в присутствии мадемуазель Карменситы, первой звезды, по признанию Брага, и украшении афиши. Я не хочу становиться злой, несправедливой, мелкой. Железнодорожное расписание, купленное в Ницце, предлагает мне свои услуги, а открытое окно обрамляет кусок неба, вымытого только что прошедшим дождём, а под ним – чёрная вода озера, в котором отражаются цепочки ярких огней мостов и набережной.

Вернуться назад?.. Как-то странно, что я, свободная и одинокая, всё время то ли от чего-то убегаю, то ли меня что-то гонит. Можно сказать, что мне всегда не хватает места, чьё-то присутствие мне мешает. В Ницце я не могу жить из-за Майи и Жана, а Женева стала для меня тесной, потому что Карменсита играет там с Врагом… Я, кажется, созрела провести сезон в Париже, это будет кстати и в денежном отношении. Золотая Крыска живёт не считая. У неё две тысячи франков каждый месяц, но всё же нет смысла всякий раз большую их часть оставлять в кассах железных дорог.

Я почти исчерпала свои ресурсы за эти три месяца, и только Париж сможет поправить мои дела. Именно Париж, а не какой-нибудь красивый уголок в Бретани или Нормандии, уже позеленевший от тёплых весенних дождей. Париж – потому что у меня нет ни энергии, ни желания выбрать себе другое убежище, а главным образом потому, что… потому что… Я найду в себе мужество сформулировать наконец ту правду, которая стала мне очевидной уже год назад: потому что я не умею путешествовать.

Вот именно, я не умею путешествовать. То обстоятельство, что годы, проведённые в гастролях, научили меня укладывать вещи в чемодан, разбираться в железнодорожных расписаниях, вставать в любую рань между полуночью и шестью утра, – ни о чём не говорит, это опыт вроде коммивояжёрского, не более того. Даже интерес, который я испытываю к незнакомым пейзажам и новым городам, – это не страсть путешественника, а скорее беспристрастность железнодорожника или смутная тревога, не дающая покоя людям без пристанища или без семьи, которые без конца себе твердят: «Вон там мне было бы лучше, чем здесь, там я нашёл бы то, чего мне недостаёт!»…Уны! У меня нет никакого права в этом сомневаться.

Пока я, словно привязанная, вертелась по своему обычному кругу, как же я мечтала о полной свободе!

Я воспевала её со всем лиризмом одиноких людей, излагающих свою жизнь в длинных монологах, в «куплетах», которые всем хороши, только вот естественности в них недостаёт…

Я сетовала на недостаток свободы с чувством полной безопасности, ибо всё предвидела до мелочей, кроме того, что ниточка эта может вдруг неожиданно оборваться.

Опьянение от возникшего чувства свободы было радостным, но, к сожалению, не долгосрочным, его тут же спугнула своего рода бюрократическая ностальгия, и выражалась она во внезапно вспыхивающем чувстве тревоги, маниакальном вопросе: «Который час?» И сейчас во мне ещё остались, как фантомные боли, потребность по воскресеньям завтракать раньше – вечный страх опоздать на утренний спектакль, – а во время обеда класть свои маленькие швейцарские часики рядом с прибором, чтобы они были всё время на виду.

Я прожила немало отвратительных недель, когда всё казалось мне бессмысленным и раздражало меня оттого, что, как только я попадала в новый город, мне не надо было больше выяснять, на какой улице находится мой мюзик-холл и в котором часу здесь назначаются репетиции и спектакли… По правде говоря, именно в это время, а не когда я выступала в мюзик-холле, я едва не стала подобной, скажем, мисс Эркулия, женщине-пушке, которая говорила своим унылым голосом:

– Все населённые пункты неотличимы друг от друга, повсюду есть зал, в котором можно работать, захудалая гостиница, чтобы спать, и забегаловка, чтобы есть мясную солянку по-мюнхенски…

Я боролась, я копалась в себе: «Неужели я тоже до этого дойду? Неужели и для меня, для меня не будет иной жизни, кроме как жизнь этого заведения, В котором я работаю? Неужели я дойду до этого?» Моё честолюбивое «я» означает: «Я, остро реагирующая на всякий красивый пейзаж, на ВСЯКИЙ красивый пёстрый шарф на улице, на осеннюю ржавую листву, я, просвещённая, образованная…»

Но покой возвращается, он всегда возвращается с течением времени. Я ни к кому не обратилась, не считая – мысленно – Максима Дюферейн-Шотеля, потому что мне надо было воззвать к тому, о ком я больше всего сожалею, и Брага, моего друга Брага, мою «скорую помощь», которую вызывают при несчастном случае, мой черепаший панцирь, который предохраняет меня от ударов. Но один из них мечется по белу свету, стараясь выжить, а другой нашёл себе жену, и я от него отреклась.

Покой всегда возвращается, лишь бы платить за него не скупясь. Всякий раз я плачу, или отступаюсь, или сдаю позиции. Небольшая прогулка по городу и вслед за тем рано утром – отъезд, невыносимый по чувству тревоги и какой-то унылости. Такая реакция уже вошла в привычку, я прибегаю к ней, как к некоему очищению, кстати и некстати. Вот например: Жан и Майя ссорятся, Массо ещё больше усложняет ситуацию, и я срываюсь с места и тут же уезжаю. Браг просит меня остаться в Женеве, но мадемуазель Карменсите это, видите ли, не по нраву, да и меня раздражает присутствие мадемуазель Карменситы. Всё очень просто – я уеду. Это очень удобный выход, особенно для других, которым не приходится трогаться с места.


…Да, я рассуждаю очень разумно и о тех, и о других, и о самой себе, у меня нет недостатка здравого смысла. Но вот зато у меня не хватает легкомыслия, я всё понимаю всерьёз, как старые девы. Внимание Одинокого Господина мне в тягость, равнодушие Брага я превращаю в драму, а из-за минутного чувственного порыва Жана я уже, чёрт меня подери, решила, что он швыряет к моим ногам свою жизнь.

Три белых лебедя отдыхают у набережной, однако они не спят: я вижу, как они слегка сгибают и разгибают свои шеи и плавают, не сдвигаясь с места, по еле колышущейся, рябой, отливающей тусклым золотом воде. Интересно, когда они спят?.. Этот пейзаж с чёрной водой и гирляндами фонарей мне мил, потому что он мне уже давно знаком, стал почти родным. Покидая его, я поеду искать другую столь же знакомую декорацию, где церковный шпиль, профиль горы, даже просто оживлённая улица и приветливое лицо хозяина гостиницы, который обратился бы ко мне по имени, дадут мне хоть на час иллюзию того, что я не приехала, но вернулась.


Омнибус отъезжает от гостиницы через полчаса. Верная своим старым привычкам, я заранее уложила и замкнула оба своих чемодана и дорожную сумку, чтобы не портить себе удовольствия и спокойно позавтракать, методично намазывая масло на хлеб и выскребая мёд из горшочка. Озеро сегодня цвета больного жемчуга, ещё бледнее, чем небо, в котором вот-вот сквозь густую дымку пробьётся солнце. Удачное утро для отъезда…

– Войдите!

Мне принесли счёт и письмо, письмо едва заклеенное и вовсе не от Брага…

«Я внизу, в холле. Мне хотелось бы с Вами поговорить. Можно к Вам подняться? Жан».

– Подождите… Гарсон, гарсон! Вы что, не можете подождать ответ? Что за ужасное обслуживание! Скажите этому господину… Нет, я сама спущусь… Впрочем, нет, вы отнесёте записку… Подождите минуту в коридоре, я вас позову…

Есть от чего потерять голову, а мне показалось, что в черепе у меня подул сквозняк от уха к уху. Я хватаю перчатки и почему-то снова швыряю их на стол, потом поднимаю с пола валяющиеся мокрые полотенца и зашвыриваю их в ванную комнату, покрываю постель, гляжу на себя в зеркало, решительно неспособная связать две мысли, – и во время этой минуты полной растерянности я чувствую, ЧТО в проёме раскрытой двери кто-то стоит и наблюдает за мной, и, обернувшись, вижу, что это не Жан, а Массо.

– Массо!.. Что вы здесь делаете?

Он в визитке, в серых лайковых перчатках с внутренними швами, похожими на женские, которые носят только по торжественным случаям. Он ждёт, прижимая к груди фетровую шляпу, которая ему мала. Вид у него крайне экстравагантный, но при этом выражающий глубокое почтение.

– Что происходит? Ну что же вы не входите? Жан внизу?

– Нет, мадам.

– Как это понять?

Массо входит в комнату, кладёт на стол шляпу, снимает перчатки с маленьких, прямо-таки детских ручек и нервно потирает их.

– Его нет внизу. Ибо, если бы он был внизу, то был бы уже наверху, а если бы он был наверху, я не мог бы вам ответить, не греша против истины: «Да, мадам, он внизу». Таким образом, одно из двух…

Я раздражённо прерываю Массо:

– Нет, хватит! Прекратите! Мне некогда играть с вами в ваши дурацкие игры! Почему вы здесь?

Массо поднимает брови и кладёт руку на воображаемый эфес шпаги.

– Почему я здесь? Потому что я вас люблю!

– Идиот!.. Значит, это письмо написали вы? Вас что, очень забавляют… такого рода мистификации? Обратите внимание, что я употребляю вполне вежливое слово! Во всяком случае, вас не упрекнёшь в том, что вы разнообразны в ваших шутках. Вы весьма неизобретательны, мой бедный друг.

Тем временем бедный друг, не теряя спокойствия, доедает, изображая на лице крайнее отвращение, мой мёд из банки и бормочет:

– По три кофейные ложечки каждые два часа… Господи, до чего же это отвратительная микстура!..

Потом, тщательно вытерев моей салфеткой усы, он удостоил меня ответа:

– Дорогой друг, одно из двух…

– Массо!.. Я сейчас швырну в вас вазу.

– …либо я совершил ещё один подлог в частной переписке, либо я его не совершил. Выяснить это можно только путём расследования. Но прежде всего необходимо установить: во-первых, имею ли я право – о бурлящие соки земли! о затаившаяся весна! – так вот, имею ли я право – о сладострастное пробуждение налитого любовной истомой самца! – я повторяю, имею ли я право быть в вас влюблённым? А во-вторых, имею ли я право, которым, впрочем, обладает любое думающее существо, в том числе католик с привитой оспой, быть наречённым именем Жан?

– Что?

– Меня, к вашему сведению, зовут Жан, – повторил Массо бархатным голосом.

Движением руки он расставлял все запятые и тире в своей речи и, казалось, был очень доволен собой. Я села напротив него и вдруг почувствовала страшную усталость:

– Уф… До чего же жизнь с вами утомительна. Как понять, где ложь, а где правда в ваших словах и почему вы здесь?

– Меня зовут Жан, – повторил Массо.

Он откинул голову, прищурился, воинственно выставил подбородок и, несмотря на бородку и жёлтую помятую кожу лица, явил такое поразительное сходство со своим тёзкой, что я тоже встаю и, движимая необъяснимым, разом вспыхнувшим во мне гневом, выкрикиваю:

– Бред!.. Это просто какой-то бред! Вы что рассчитываете, что я готова опоздать на поезд ради того, чтобы любоваться вашими мимическими портретами? Милый Массо, не упрямьтесь, признайтесь мне, как вы узнали, что я в Женеве?.. Господи, какая же я дура! Я ведь просила портье нашей гостиницы взять мне билет… Скажите лучше, зачем вы приехали сюда?

Я стараюсь говорить с ним мило и терпеливо, как говорят с сумасшедшими. Чтобы этот тип решился расстаться со своими белыми циновками, со своими трубками и со своей спиртовкой, должно было случиться что-то чрезвычайное… Но он куда хитрее меня, и голыми руками его не взять. Мой дружеский тон не сбивает его с толку, к тому же он видел мою растерянность, когда стоял в дверях…

– Уезжайте, дорогая, уезжайте! Вся эта история не стоит того, чтобы вы опоздали на поезд. А между прочим, Жан хотел…

– Что?

– Да что говорить, теперь уже слишком поздно, уезжайте!..

Этот лис с востреньким носиком, этот псевдочокнутый лукавец цапает меня, как кошка мышку, потом отпускает, потом снова ловит, и всё это он проделывает с помощью имени, имени человека, который эти последние четыре дня уже не должен был занимать мои мысли.

– Глядите, а вот и посыльный пришёл за вашим багажом.

– Чёрт возьми! Оставьте чемоданы. Я поеду двухчасовым поездом.

– Но в два часа нет поезда, – возразил рыжий парень с засученными рукавами.

– Это не ваше дело. Надо будет, закажу себе поезд! Закрыв за ним дверь, я улыбаюсь Массо жалкой улыбкой заговорщицы, улыбкой, которая, увы, не делает мне чести, молит об объяснении… Прижав кончик пальца к уголку рта, он говорит противным манерно-капризным тоном:

– Хорошо, я всё расскажу, но за это вы должны поехать обедать со мной в Уши.

– В Уши? Почему в Уши, а не в… Ладно, ладно, в Уши так в Уши, я согласна. Сейчас девять утра, у нас куча времени.

– Вот и хорошо, вы будете со мной играть в безик.

– В безик? Ой, до чего же не хочется. Это такая скука!..

– А я хочу, хочу! – застонал он, задрапировавшись в кашемировое покрывало, лежавшее на моей кровати. – Не то дитя, которое я ношу под сердцем, родится с клеймом на носу!

Прервав своё исполненное драматизма метание по комнате, Массо застывает перед зеркальным шкафом и, разглядывая своё отражение, восклицает с восхищением:

– О Элеонора Дузе!..

До отхода пароходика в Уши я играю с Массо в безик с трусливой угодливостью, однако мне не удаётся что-либо из него вытянуть.

– Скажите, Массо, где мы будем обедать в Уши?

– В гостинице «Дю Шато» с Жаном.

– С Жаном?..

– Меня зовут Жан, – говорит он сладчайшим голосом.

Я готова всё стерпеть, и Массо этим пользуется. Я готова всё стерпеть, словно сидящий напротив меня Массо – дьявол во фраке. Каждый из нас разложил на столе веером карты, а на что идёт игра, мы не говорим. Я готова всё стерпеть, главным образом потому, что Массо с ловкостью безумца пробуждает во мне уснувшее было любопытство, вкус к интригам и приключениям, радость оттого, что я кому-то желанна, – оказывается, что в моей жизни есть ещё место для всего этого, да и, пожалуй, для вещей ещё лучших и худших. Откровенно говоря, я это подозревала, но важно было явиться вовремя, не пропустить нужного часа, и в этом мне помог этот шут-прорицатель…

Тем не менее я играю, не делая ошибок, и даже выигрываю, не пропускаю интересных комбинаций, потому что сложности этой нетрудной игры, когда сданы сразу сто девяносто две карты, как нельзя более подходят для моего нынешнего состояния ума… «Игра для старых дев», – говорил, бывало. Браг. Во всяком случае, эта игра для бездельниц. Посредине стола – карты, слева рюмка ликёра, справа – кулёчек с конфетами, и время проходит…

– Массо… А что Майя?

Я могла бы задать этот вопрос и прежде, чем пароходик отвалит от причала. Массо прощается с берегом и не слушает меня, машет платком семье швейцарцев, состоящей из бабушки, матери и четырёх дочерей, которые ему всерьёз отвечают. По случаю воскресенья на пароходике полным полно народу – уверенные в себе молодые люди из хоровой капеллы и барышни разных возрастов с зонтиками и большими сумками, вышитыми русским крепом.

Большинство девиц – это переростки, сильно вымахавшие за последний год, и одеты они с нефранцузской нескромностью: из-под чересчур коротких юбок вылезают грузные женские сапоги в носочках, обильно покрытые уже взрослым пушком, а детские корсажи бесстыдно распирают налитые груди этих фальшивых отроковиц.

– Ну не прелесть ли? – восклицает Массо, – вот вам народ, который, похоже, понимает и поощряет две самые красноречивые формы любви: насилие и садистское убийство. Не препятствуйте мне, я сейчас подарю этой могучей детке набор весьма подходящих для неё открыток…

– Не ведите себя гнусно, Массо! Вы мне так и не ответили: что с Майей?

Он отвечает мне лишь взглядом, в котором нет никакого шутовства, а проступает подлинный Массо, тонкий, всё презирающий… В первый раз я испытываю чувство стыда… Пять минут спустя он уже сидит между девочкой лет пятнадцати и её матерью и ведёт с ними беседу. Уперев руки в ручку своего зонтика, Массо изображает лицемерное благообразие дурного священника, и, опустив глаза долу, он придаёт своему лицу постное выражение. Я для него больше не существую.

Меня клонит ко сну, роскошному сну на свежем воздухе, так, как спишь на палубе, в гамаке, в открытой машине. Светлые борта нашего пароходика, небо и вода широко раскинувшегося озера – всё одного и того же серо-белого цвета, а неподвижный воздух источает сладостный запах пресной стоячей воды.

Куда меня везут?.. Впрочем, это я успею узнать. Во всяком случае, мы куда-то плывём, и я испытываю на краткие миги странное чувство покоя, защищённости, словно я какое-то почтовое отправление. Я предчувствую приближение чужой воли, на которую моя воля мечется, словно стрелка в каком-то приборе. И поскольку мне не надо – пока ещё – сопротивляться той воле, я испытываю лишь её успокаивающе-гипнотическое действие.

Сколько времени я могла бы оставаться погружённой в эту полудрёму с чуть прикрытыми веками, что, однако, не мешает мне воспринимать извилистую зелёную линию берега, утопающего в туманной дали?.. Пробуждаюсь я от чисто зрительного шока, взгляд мой неожиданно упирается во что-то большое, массивное и квадратное, увенчанное красной черепицей: башня старинного замка Уши.


– Как вам угодно, но Ривьера никогда не оправдывает наших ожиданий! Подумать только, сейчас конец февраля, а мы так хорошо пообедали на свежем воздухе, а там… на южном берегу, до марта, вернее, Даже до апреля, это можно себе позволить только считанные разы.

Я не сказала «в Ницце» – вместо того чтобы произнести это слово, я обошла его, как муравей огибает кусочек угля, потому что я подумала об обеде в гостинице «Империал» без Майи, и я чувствую, что один из моих сотрапезников тоже об этом думает. Двое мужчин и я одна, не много ли? Как тогда, и из-за шампанского и кофе тот же запах, особенно ощутимый, когда затихает даже этот слабый ветерок. Как быстро хороший обед начинает дурно пахнуть!..

Луч белого солнца, упав на кольцо с бриллиантом, которое я ношу на мизинце, рассыпает на белой скатерти пригоршню крошечных радуг…

– Красивые руки, однако, – замечает Жан с улыбкой. Я гляжу на него с осуждением. Меня волнует, что его воспоминания совпадают с моими.

– Ну что вы, Жан!..

Надеюсь, он понимает что я протестую не из кокетства, а стараюсь помешать ему повторить нашу недавнюю стычку… Теперь, когда мы кончили обедать, разговор расклеился. Сидеть вместе за столом, испытывать некоторое возбуждение оттого, что пьёшь и ешь, – разве это не единственная радость, способная сблизить людей, которым нечего сказать друг другу?.. Массо просматривает женевскую газету и не обращает на нас никакого внимания. Он ждёт себя так, будто его миссия завершилась… Над нами жемчужно-серое небо, а на горизонте, в дальнем конце озера, горы словно из тусклого серебра, и благодаря этому пейзажу нечистого тона подтаивающего снега наши лица обретают болезненный лихорадочно-жёлтый цвет. Я пудрюсь и крашу губы, однако плохо справляюсь с этим из-за того, что зеркальце чересчур мало.

– Не обижайте левую щёку, – советует Жан, – она имеет те же права, что и правая. И сотрите пудру с бровей. Ну вот…

Втайне униженная, я догадываюсь, что нынешним утром не кажусь ему красивой. Что он мысленно сравнивает меня с той Рене, которая была там, в Ницце, и я нервно выполняю его указания, пытаясь придать усталым чертам своим наилучший вид. Эта лицевая гимнастика, растягивающая рот в полуулыбку, утончает губы, поднимает брови, очерчивает ноздри и подтягивает начинающий рыхлеть низ подбородка. Всякая женщина инстинктивно проделывает это, даже когда на неё бросает рассеянный взгляд случайный прохожий, но я совсем некстати расслабилась, потому что меня раздирало, с одной стороны, желание спать, а с другой – необходимость понять происходящее. Если бы я посмела, я попросила бы этих двух мужчин, один из которых является сообщником другого и подчиняется ему: «Прошу вас, расскажите мне, что, собственно говоря, происходит или того гляди произойдёт между нами? Вот мы сидим в этом садике, под деревьями с ещё не распустившимися почками, все трое приехали издалека, словно на дипломатическую конференцию или на встречу заговорщиков. Заговор против Майи? Но тогда почему я чувствую себя в нём более заинтересованной, более им напуганной, чем отсутствующей?..»

Но такие вещи не говорят. Если обратиться к Массо, то он сразу же превратился бы в Макиавелли, а Жан – последний из тех, с кем можно вести исповедальные разговоры или ждать от него внезапного признания. К тому же сейчас он на меня сердит. Он приехал сюда один и вот уже четыре дня как мечтает оказаться со мной наедине. Эти четыре дня я в его воображении не переставала становиться всё более прекрасной, таинственной и соблазнительной. Все эти четверо суток кряду им владел один-единственный образ: Рене Нере в чёрном декольтированном платье, со свежем румянцем на щеках и возбуждённо блестящими глазами… И вот он приезжает в Женеву и находит там тридцатишестилетнюю женщину в дорожном костюме, одну из тех, про которых говорят: «Право, ей никогда не дашь её возраста», никогда не забывая при этом назвать предполагаемый год её рождения.

Его светло-серые глаза пристально разглядывают меня, буквально раздевают, словно пытаются обнаружить мою исчезнувшую неотразимость. Даже любовь не пробудила бы в этих глазах пламени великодушия, всегда светившегося во взгляде Макса, для которого я была наиболее желанной с растрёпанной головой после наших любовных утех, со стёршейся пудрой, с блестящим носом, со следами страстных поцелуев на щеках…

Жан встретил нас с обаятельной, но искренней улыбкой человека, стремящегося одновременно понравиться и испросить прощения, улыбкой, которую он, очевидно, приготовил специально для нашей встречи, и обрушил на нас поток весёлых слов и всяческих разъяснений: Майя, мол, отправилась в Париж, а он сам решил махнуть в Лозанну и купить там яхту. «Глядите, вот фотография, шикарный парусничек, не правда ли?» Я не нашла ничего лучшего, чем неуклюже спросить:

– Значит, вы не поссорились с Майей?

– Поссорились? Да что вы! Я бы себе этого не простил… Поссориться с Майей?.. Бедная малышка, ей просто надоело пытаться по дорогам, и её потянуло в Париж, на свой насест…

Всё это было сказано этаким обаятельным, хоть и несколько нагловатым, говорком, с чуть ли не отцовской заботой о Майе, словно она была выздоравливающей после тяжёлой болезни. Он старался упоминать её имя чуть ли не в каждой фразе, будто показывая мне её, явно подразумевав при этом: «Майя здесь, с нами, мы не одни, да и что скрывать? Так давайте вести себя раскованно, нас ведь не в чем упрекнуть…

А главное, главное, ничего не бойтесь и не отступайте…»

Его аффективная горячность быстро иссякает. Сейчас главное – это меня успокоить. Внимание ко мне не уменьшается, но по мере того как идёт время, оно приобретает всё более недопустимо серьёзный характер – такой, какой я не должна была бы допустить…

Я сопротивляюсь как могу. Мой взгляд ищет и находит в этом красивом мужском лице всё, к чему можно было бы придраться: слишком широкие скулы, вдобавок чересчур высоко расположенные, плоская, какая-то бычья переносица, а надо лбом, видимо чтобы его увеличить, на границе с густой чёрной шевелюрой, – еле видная синева подбритой полоски… По всему остальному мой взгляд старается скользнуть не задерживаясь, особенно на полных губах, утончающихся к углам рта, и глазах, более блестящих, чем мои, потому что более влажных. Из-за ушей, маленьких, круглой формы, и укороченных, словно бы подпиленных, передних зубов я ставлю диагноз: «деградация», но при этом завидую бледным тонким ноздрям этого «деградирующего типа», без красноты у щёк и чёрных точек, плавно, красивой линией переходящих в плоскость носа.

У него – я преувеличиваю, но не ошибаюсь, – у него, когда он молчит, вполне благородный облик, но улыбка, а особенно болтовня делают его банальным, и мне очень хочется, чтобы его лицо искажалось гримасой злого веселья, чтобы он хохотал, запрокидывая голову, чему выучиваются некоторые мужчины в обществе женщин лёгкого поведения.

…Резким движением он громко защёлкивает свой портсигар, словно желая положить конец нашим критическим осмотрам друг друга, Я встаю. Жан тоже встаёт: моё движение пробудило в нём задремавший было инстинкт охотника, преследующего выслеженную дичь.

– Вы куда?

– Как куда?.. Домой.

– Это куда же – домой?

– Сперва в Женеву, потом в Париж.

– Неплохая идея… Но, может быть, мы прежде совершим небольшую прогулку на автомобиле?

– Спасибо, но дорога вдоль озера очень скучная.

– Тогда покатаемся на паруснике?

– На каком? На том, что вы собираетесь купить?

– Нет, на какой-нибудь местной калоше, какие они изображают на открытках. Вон они на причале стоят.

Я колеблюсь, но всё же в конце концов принимаю предложение, и не потому, что мне так уж захотелось прокатиться на лодке. С момента моего приезда в Уши меня мучило ощущение моего промаха, нелепого недоразумения, связанного с ложным отъездом, и день был испорчен. Это ощущение ещё можно было рассеять, если, к примеру, я стала бы очень торопиться, но не представляю себе, как это сделать. Не знаю я также, зачем сюда приехала, хотя прекрасно отдаю себе отчёт в том, что в нашем поединке мне так и не удалось взять верх над ним и что, может быть, достаточно было бы буквально одного какого-то мига, сказанного слова или короткого отдыха на недвижимой воде, чтобы я уехала отсюда успокоенной.


Мы удаляемся от берега, но парус наш ещё бессильно полощется на ветру, не надуваясь и не наклоняя мачту… Массо остался на причале, он хотел было, подобно сильфу, одним прыжком очутиться в лодке, но загремел в воду, и с него текло, как с мокрого зонтика, однако он не уходил, а непререкаемо выкрикивал корсарские команды:

– Поднять паруса на гитовы! Травить концы! Загрузить корму! Равняйсь на правый борт! Отдать якорь! Тянуть шкот!

Мы даже не смеёмся, а наш матрос, никогда не нюхавший солёной воды, вместе с помогающим ему босым мальчишкой, выруливает на середину озера и с бесстрастной вежливостью поглядывает на нашего безумца, привыкший, как и всякий добропорядочный швейцарец, к дурацким выходкам приезжих господ.

– Массо простынет, – замечаю я, чтобы хоть что-нибудь сказать.

– О, пустяки, – рассеянно отвечает Жан с холодной вежливостью, словно в ответ на моё извинение после того, как я наступила ему на ногу.

– Как – пустяки? Этот человек всё же не ваша собственность.

– Именно поэтому. Будь он моей собственностью, я бы не допустил, чтоб он схватил насморк.

– Приятная вы личность, ничего не скажешь!

– Достаточно приятная, чтобы отдать своё пальто женщине, которая явно мёрзнет. Накиньте его на себя, на вас больно смотреть.

Это правда, я и сама почувствовала, что побледнела от холода: ветер разбудил нашу лодку, которая подчинилась ему, звонко щёлкнув разом выгнувшимся парусом и, весело заскрипев досками борта, внезапно наклонилась.

Продрогнув, я зябко кутаюсь в плащ Жана, который немного пахнет резиной, а ещё табаком и духами, но не теми, что у Майи.

– Надеюсь, вы не страдаете «озёрной» болезнью? Я смеюсь, уткнувшись подбородком в поднятый воротник, колючий, как соломенный коврик у входной двери:

– Нет, нет! Только я мало спала, и с самого утра не было ни минуты покоя…

– Бедняжка…

Он ничего не добавляет, он никогда не находит слов, чтобы посочувствовать. Помню, как он ухаживал за заболевшей Майей: лицо его при этом выражало возмущение, и он вымещал свой гнев, яростно взбивая подушки и расплёскивая подаваемый отвар целебных трав. Я никогда не вспоминала эту сцену и полагала, что я её напрочь забыла. Но стоило Жану произнести «бедняжка», как она вспыхнула в памяти во всех подробностях.

– Но теперь вы, Жан, замёрзнете.

– Спасибо, обойдусь.

Если бы я воскликнула, как Майя в таких случаях: «Неужели вы, дорогой друг, не боитесь, что эта изморозь повредит вашей неотразимой красоте? Разве можно в такую погоду выходить раздетым?» – то Жан, несомненно, ответил бы мне в том же тоне, а не процедил бы сквозь зубы сухое «спасибо». Между нами пробежал холодок – я вовсе не каламбурю – только из-за того, что была проявлена естественная забота. Его нормальное проявление мужской заботы нас не сближает, а наоборот, отдаляет, и мне хочется обращаться к нему «мсье».

Примитивное оборудование лодки – узкая жёсткая скамейка, мокрое днище – лишь усиливает наш моральный дискомфорт и вызывает в моей памяти образы, связанные с периодом моей странствующей жизни, с переездами с квартиры на квартиру, необходимостью обжиться в новых стенах, расставить свою мебель, которую как-то не узнаёшь в новом помещении. Что бы я ни делала, мне не удаётся разрушить возникшее ощущение начала чего-то, трудного начала…

След за кормой остаётся в виде двух узких пенистых бурунчиков очень бледного и чистого зелёного цвета. Вода мне кажется тёплой по сравнению с моей холодной рукой…

– Почему все женщины, когда сидят в лодке, опус кают руки в воду? – спрашивает Жан.

Я пожимаю плечами.

– Не знаю. Я думаю, что всем женщинам в какие-то минуты свойственны одни и те же жесты: перед зеркалом, например, или на берегу речки с прозрачной водой, при виде цветка, или материи, или бархатистого персика. Они бессильны сопротивляться двум вечным искушениям: украшать себя, а это значит дарить, и касаться, что равносильно брать себе.

– Все женщины – это получается много женщин.

– Не так много, как думают.

– Но всё же больше, чем вы говорите, милая муза фальшивого смирения…

– Фальшивого?

– Да-да. Вот именно. Мне не нравится ваша манера говорить о женщинах с презрительным великодушием, считать их чем-то вроде бедных домашних животных, весьма примитивных, мало интересных, а для пущей убедительности вы добавляете: «Кому, как не мне, судить, я ведь одна из них…» И вполне логично, что наивный ваш собеседник делает из этого вывод, что уж вы-то совсем другая…

– Но послушайте, Жан…

– …и когда вы обобщаете, как это было только что, то делаете это не из скромности и не по убеждению, а из лени и расчёта, чтобы добиться максимального эффекта при минимальных усилиях.

– Но послушайте, Жан…

– И, отвечая мне – если вы вообще станете отвечать, – ограничитесь остроумной фразой, но поддержанной взглядом, и он окажется куда красноречивей сказанных слов. Потому что ваш приём – уж простите мне это слово, – повторяю, ваш приём – это недомолвки, опущенные глаза, полуулыбочка исподтишка, рука, которую невозможно удержать в своей, – одним словом, дорогой друг, вы широко пользуетесь мимикой и жестами!.. До чего же, однако, жарко! Я знал, что плащ мне будет не нужен. А теперь вы можете сколько угодно подавлять меня молчанием, доказывая своё превосходство, я всё равно не откажусь ни от одного своего слова.

– Да что вы, Жан, напротив!.. Я вас внимательно слушаю, удивляюсь и даже восхищаюсь вами. То, что вы сказали, вовсе не глупо.

– И вы отнюдь не скрываете своего изумления: «О чудо! Он, оказывается, разговаривает, думает! И радость-то какая, он даже грубит мне слегка!»

Мы выбрали довольно странное место для такого рода разговора, первого и, может быть, единственного, потому что он зашёл слишком далеко, «обобщая» больше, чем я могу это позволить, поскольку Жан принимает в расчёт удовольствие, которое я получаю от его грубости. Ветер крепчает, и нашу калошу время от времени захлёстывают пенистые гребни волн. На днище уже плещется вода, и подол моей юбки намок. Но Жан, всё ещё разгорячённый, с видимым удовольствием слизывает пресные капли с губ – на нас всё время попадают брызги. Башня Уши, там, вдали, на берегу, кажется совсем маленькой… Мне захотелось вернуться назад, потому что мне стало как-то нехорошо: ноет спина, голова тяжёлая, я оказалась куда слабее этого здорового бугая, вот он сидит, рисуется, распахнув пиджак, но я не решаюсь это сказать.

Болезнь всегда милосердна только к очень красивым животным и очень юным существам, их одних она не уродует. Майя бесстыдно признавалась: «Ой, ребята, у меня так живот схватило!» – или: «Объявляю всем, всем, что я желаю блевать!» – и сохраняла при всём том невообразимом беспорядке, в котором жила, какую-то циничную грациозность, она никогда не была отталкивающей – я и сейчас ещё вижу её красивые глаза, затуманенные тревогой, тёмные тени под ними и иззеленя-бледные щёки – так выглядела она после ночи кутежа…

Я вяло отвечаю:

– О чудо! Он, оказывается, разговаривает, думает… Давайте заменим слово «чудо» словом «неожиданность» и не будем больше об этом говорить…

Во мне вдруг снова пробуждается озорство, и я начинаю изображать Жана таким, каким он был вчера, его манеру говорить:

– Ну и тошниловка, я вам доложу, этот отель «Па-раденья»… Этот ваш драндулет в сорок лошадиных сил мне и на хрен не нужен, я уважаю скорость… Эй, гарсон, в вашем заведении не найдётся бутылочки «Мулен-Ротшильд» прошлогоднего разлива? Майя, цыпка, ты обмишурилась, эта самая вовсе не любовница этого, а бывшая подружка того, поняла? Ну та, которую все звали его старой телегой, я узнал её по бусам и по двойному подбородку…

Ноздри Жана обиженно раздуваются, но его серо-зелёные, как вода озера, глаза начинают искриться смехом:

– Ну и что? Когда я путешествую, я всегда стараюсь говорить, как местные. Немало народу говорит на ломаном французском, а я три четверти года разговариваю. Но у меня есть родной язык. И я бывал в странах, где я его нахожу, не ища, – да, детка, мы сейчас вернёмся на берег, я вижу, с вас хватит, верно? – прелестные страны, где никто меня не знает и люди закрываются, когда я к ним приближаюсь, но по одному оброненному ими слову мне ясно, что они мне близки, и там я медленно, медленно брожу – вы понимаете? – словно по знакомой с детства, но по моей вине заросшей колючими кустами тропинке…


Когда я была ребёнком, меня очень редко водили в театр или в цирк. Но в те редкие вечера, как только наступали сумерки, я начинала нервничать, у меня холодели ладони, и я отказывалась от ужина. Шок от театрального освещения, от первых звуков музыки бывал таким сильным, что я в первое время буквально ничего не видела, озабоченная только тем, чтобы сдержать слёзы, которые были готовы вот-вот хлынуть из моих глаз, и я догадывалась, что они были бы сладостными.

Так с детских лет я сохранила редкую власть над своими слезами, а также дар приходить в волнение с интенсивностью, едва ли уменьшившейся с годами, в часы, когда собираются воедино слаженные звуки оркестра, лунный свет, играющий в лаковых листьях самшита и лавра, и запахи земли, в которых вызревает лето и гроза, да и не только в эти часы. Бывают минуты слабости, если ты ничем не занята, когда вдруг вспоминается очень давнее зрительное впечатление от игры света и тени, и этого достаточно, чтобы приоткрыть сердце, иссохшее без любви. Так тёплый розовый свет освещённого окна на фасаде, погружённого во тьму дома, это четырёхугольное пятно, словно упавшее на песок аллеи или просвечивающее сквозь фильтр тёмной листвы, обозначает для меня прежде всего любовь, любовь, обретшую очаг, приют и долгожданное дозволенное уединение…

Мгновенное ослепление, которое я испытываю, когда в холодную ночь выхожу из сияющего огнями тёплого и праздничного зала, не ограничивается чисто физическим ощущением, в такое мгновение я вся словно бы вдруг расцветаю, вся в тревоге радости и ожидания предстоящей встречи. Это состояние длится недолго, потому что мне никогда не приходится никого ждать. Во всяком случае, это никогда не длилось так долго, как нынче вечером. С тех пор как мы втроём сидим на слишком ярко освещённой веранде, лихорадочное ликование заставляет меня улыбаться и стискивать зубы. Мне кажется, что я полностью исчерпана, но у меня нет никакого желания отдохнуть. Мне также кажется, что состояние, в котором я пребываю, всецело зависит от меня, что если увести отсюда мужчину, сидящего напротив меня, и заменить его другим, то ничего не изменится. Так мне кажется, и в то же время я знаю, что это не так. Я знаю, что моя бледность, усталость, какое-то лёгкое нарушение вкуса и осязания – охлаждённое шампанское мне кажется тёплым, а от вилки стынут пальцы – всё это некие следствия, а не случайные совпадения. Это результат, а точнее сказать, неизбежное проявление невысказанного желания, которое, быть может, потом меня и отпустит, но пока что оно просто-напросто опустошает.

Как мне не чувствовать себя униженной, когда предо мной сидит такой сильный противник – крахмальный пластрон и смокинг ему так к лицу – с чисто выбритым подбородком и мягкими волнистыми волосами, а светло-серые глаза на фоне загорелого лица молодят его и создают образ весенней свежести. Сегодня вечером он при параде, а мне пришлось идти ужинать в дорожном костюме с мятым батистовым жабо и в шляпке, украшенной двумя короткими пёрышками. Массо, унылый и промёрзший, всецело погружён в свои мысли, о которых он не говорит, и в сочетании с ним Жан только выигрывает. Мне приходится мириться с тем, что я в обществе своих двух спутников отнюдь не являюсь блестящим звеном нашего трио. А ведь было так просто вернуться в Женеву до ужина!.. Но я этого не захотела.

Радуясь моему присутствию и прекрасно понимая, что оно означает, Жан разрешает себе этакое грубоватое кокетство: он курит, опершись локтем на стол, отставив мизинец, который у него оказывается очень тонким и куда короче, нежели безымянный палец. Он оттягивает крахмальный воротничок, чтобы привлечь моё внимание к своей шее, такой молодой и сильной, и, отсмеявшись, он чуть задерживает гримасу смеха, чтобы поднятая верхняя губа обнажила ровные белейшие зубы.

Этот приём, который он, несомненно, перенял у женщин, меня, однако, не шокирует. Я вышла из среды, где мужская красота и женская котируются наравне и где одними и теми же словами оценивают как красивые ноги и узкие бёдра стройного гимнаста, так и пластичную фигуру акробатки или танцовщицы. С другой стороны, в моей прошлой жизни, когда мне довелось побывать в высшем свете, я тут же обнаружила, что мужчины и женщины прибегают к одним и тем же средствам, чтобы завоевать сердца. Поэтому я позволяю Жану так откровенно красоваться передо мной, словно цирковому коню на манеже, раздувать грудь, строить глазки, сверкать зубами, и я вовсе не собираюсь его осадить ироническим словом или осуждающим взглядом. Он разыгрывает передо мной спектакль, в котором нет ничего отталкивающего, скорее наоборот, и я вижу проявление честности с его стороны в том, что ни прежде, в Ницце, ни теперь, в лодке, он не говорил мне о любви.

Проявление честности – ну, скажем, проявление вкуса и, уж во всяком случае, умелости. «Я люблю вас», – заявил мне Макс чуть ли не с первой минуты нашего знакомства. И это великое слово, выражающее нечто абсолютное, звучало так естественно в его устах. Макс мог бы произнести его во время еды или сморкаясь, и никто не засмеялся бы и не удивился бы, но Жан!.. Достаточно мне себе представить, что он шепчет слова признания, чтобы испытать одновременно недоверие и чувство неловкости, которыми всегда реагируешь на бестактность. Я не раз видела, что он вёл себя как дурно воспитанный человек, но никогда – как неумелый.


С едой было покончено. Кроме нас, никто не ужинал в ресторане почти пустой гостиницы. Привычка проводить время вместе не только в часы еды заставила нас задать одновременно один и тот же вопрос: «Что будем делать?» Я отвечаю не задумываясь:

– О, что до меня, то я с первым же поездом возвращаюсь в Женеву!

– Хотите вернуться? Опять? (Серые глаза Жана становятся жёсткими.) Сегодня утром Массо застал вас, когда вы собрались вернуться в Париж. После обеда вы рвались в Женеву. В лодке вам не терпелось вернуться в гостиницу, и вот сейчас, вечером, всё начинается снова. Впрочем, сейчас мы выясним. Массо, у вас случайно нет расписания поездов?

– Есть, как всегда, – отвечает Массо. – Лозанна… Лозанна… А, вот: Лозанна, девятнадцать часов двадцать три минуты. На этот мы опоздали. Лозанна, двадцать один ноль семь. В Женеву он приходит в полночь. Или вот ещё более удобный поезд, он отправляется ровно в двадцать два часа и прибывает в Женеву через сорок пять минут.

– Через сорок пять минут!!!

Я с недоверием наклоняюсь к Массо и вижу, что он импровизирует, раскрыв какой-то путеводитель по западу Франции.

– Массо!.. И это вы называете расписанием швейцарских железных дорог?

– Вам и этого хватит, – отвечает Массо, ничуть не смутившись, – потому что одно из двух: либо вы возвращаетесь в Женеву, либо вы туда не возвращаетесь. А вы туда не возвращаетесь, это ясно. Эта гостиница ничуть не хуже женевской и… Что, вы ничего с собой не взяли? В моём чемодане валяется кусок отличного розового мыла, который я стянул в каком-то банном заведении…

– А у меня, – торопливо перебивает его Жан, – есть ночные рубашки из индийского шёлка в белую полоску на фиолетовом и зелёном фоне и сплетённые из соломки домашние туфли…

– А ещё, – усердствует Массо, – очень изысканный жилет из коричневой шерсти ручной вязки и широкий фланелевый пояс. Ему нет равных для прогрева поясницы. Учтите, всё это будет отдано в ваше распоряжение, запятая, если вы соизволите это принять, точка. К этому вы добавите то, что вы храните в вашей маленькой сумочке, в которую можно засунуть жареного ягнёнка. А когда умеешь так хорошо путешествовать, как вы…

Уж я-то лучше всех знаю, что в моей сумке есть «всё, что надо». Мне не двадцать пять лет, и я не двинусь из дому, не прихватив с собой пудреницы… Спор наш длится недолго, я быстро сдаюсь и, чтобы не придать излишней значительности своему согласию, оживлённо спрашиваю Жана:

– Что же мы будем делать? Куда двинемся?

Я вижу своё отражение в зеркале – измученное, усталое, бледное лицо и пламенеющие от лихорадки и помады губы. Я пугаюсь, что Жан пожалеет меня и посоветует пойти отдыхать, – нет, нет, я не могу допустить, чтобы так окончился этот день, я не хочу этого!

– Послушайте, Жан, там наверху, в Лозанне, есть концертное кафе, в котором я два года назад выступала. Настоящий гадючник, насквозь прокуренный и пропахший пивом. Там, бывает, показывают кино, выступают циркачи или устраивают конкурс певцов самого последнего разбора, а ещё…

– Оно закрыто, – перебивает меня Массо. – Они разорились.

– Вы почерпнули эти сведения в вашем путеводителе по западу Франции? – язвительно спрашиваю я.

– Нет. Путеводитель по западу Франции – это превосходный справочник, он мне близок по духу, но всё же кое-какие пробелы в нём есть. Мне пришлось навести справки у портье гостиницы.

И он снова принялся что-то записывать в маленькую записную книжку в чёрном переплёте. Правое плечо его было приподнято, видно деформированное этой классической позой графомана, ставшей ему привычной за долгие годы. Я видела только кончик его острого носа, сжатого с боков, его почти лысый череп, исчерченный длинными редкими прямыми волосами, подобными травинкам, полегшим от ветра, – старый чёрт, да и только!.. Сатана, злобный нотариус из глубокой провинции, колченогий, с копытом, разъезжающий по древним замкам, где ещё водятся привидения… Мне кажется, что его коготь, вцепившийся в самопишущую ручку, как краб, то расположен ко мне, то враждебен, словно нечистая сила.

– Так куда мы пойдём, Жан, раз уж…

– Тс-с! – перебивает меня Массо.

– Что ещё?

Массо поднимает указательный палец, раскрывает свои маленькие глазки и указывает на сад:

– Дождь!

Я слышу, как внезапно хлынувший дождь застучал по крыше веранды, и в сердцах кидаю Массо:

– Это вы нарочно сделали!

Смех Жана позволяет мне подумать, что я удачно пошутила, но я продолжаю дуться, словно меня лично оскорбили.

– Ну раз так, то я пошла спать. Массо, позаботьтесь о том, чтобы мне дали комнату, уж эту малость вы должны для меня сделать!

Он тут же исчезает, и я спохватываюсь, увы, слишком поздно, что говорю с ним не как с любезным другом, а как со слугой.

– Мне надо было бы пойти самой…

– Не угрызайтесь, – говорит Жан. – Это его забавляет.

На веранде погасили половину лампочек, это был недвусмысленный сигнал, приглашающий нас в холл – бывший крытый внутренний дворик старинного замка, где папоротники и плющи цепляются за неровности бутового камня. На фоне этих массивных стен английская мебель кажется чересчур хрупкой.

Я небрежно опираюсь рукой о маленький столик, Жан присаживается на ручку кресла. Собственно говоря, нам здесь больше нечего делать и надо бы немедленно уходить отсюда. Но я словно не замечаю, что здесь холодно и пустынно, что скупое освещение словно осуждает нас за нежелание угомониться, однако не трогаюсь с места, и Жан тоже. По нашим лицам нельзя понять, что нами обоими сейчас необоримо владеет одно и то же чувство: бесконечный день, такой для меня изнурительный, испорченный недомолвками, общими местами, пустой, унизительный для меня, потому что это я сюда приехала, проделала немалый путь, чтобы встретиться с мужчиной, – этот день непременно должен чем-то закончиться, словом или жестом, которые завершили бы его, зачеркнули. Я дошла уже до того, что готова ограничиться самой малостью. Мне даже было бы достаточно фальшивой исповеди, а может быть, и какого-нибудь простенького рассказика, суть которого сводится на нет фразами типа «Не знаю, думаете ли вы, как я…», «Я всегда был таким» или «Мне не надо долго на вас смотреть, чтобы понять…»

Однако ничего не происходит – нет ни слов, ни жестов. Ничего, кроме нервных зевков или идиотских соображений по поводу английской мебели.

Мне стыдно за этого господина, присевшего в позе амазонки на ручку кресла и качающего ногой, поглядывая на лаковый ботинок и шелковистую сетку носка.

Мне стыдно за себя, что я жду и предчувствую приближение той отвратительной минуты, когда откровенное ожидание обретает значение бессловесного приглашения, почти провокации. Я ненавижу себя, ненавижу Жана, но упрямо не двигаюсь с места, смеюсь, слышу фразы, которые произношу. Я по очереди гляжу то на Жана, не меняющего позы, то на дверь, в пролёте которой должен появиться Массо, то на стенные часы – ещё пять минут, и я уйду, ладно, пусть ещё пять, но это уж правда последние…

– Я по себе это знаю: муж в своё время купил нам голландскую мебель. У меня первой – как, впрочем, потом у многих – в Париже дом был обставлен голландской мебелью… но как она быстро надоедает, эта мебель, лишённая стиля!..

– Что до меня, то когда я буду, как говорится, «вить гнездо», то всякие фантазии допущу только в курительной комнате или там в ванной…

– Можно и на кухне…

– На кухне ещё куда ни шло…

Он встал – я это скорее почувствовала, чем увидела, потому что в это время перелистывала журнал. Он стоит за моим стулом, и я спиной ощущаю это.

– Кухня может быть очаровательной. Но её всегда будет портить присутствие кухарки…

У него были руки в карманах, я слышу, как он их вынимает.

– А я вот помню. Жан, как во время путешествия по Англии я была восхищена тем, как прелестно были одеты служанки в совсем простом загородном доме: платья из синего льняного полотна у тех, кто работал на кухне, и розовое…

Вдруг Жан крепко стиснул мои локти, так, что мой затылок сразу понял, чего от него хотят, и подался вперёд – движение, которое можно принять за попытку к бегству но вместе с тем таким образом обнаруживается место для поцелуя… Это был хороший поцелуй, в меру горячий, но не слишком пьянящий, долгий и спокойный, которым успеваешь насытиться – после первой дрожи, пробирающей тебя аж до самых рёбер, от него разливается по телу какая-то оглушающая гипнотическая благодать… Хороший несуетливый поцелуй, с нежностью данный и с нежностью полученный, и наши тела, находящиеся по отношению друг к другу в стойком равновесии, не дрогнули и не покачнулись. Я стояла с закрытыми глазами и, сомкнув губы, не позволила вырваться непроизвольному вздоху от наступившей разрядки: «О. как мне хорошо!..»

– …и розовое полотно для горничных в комнатах.

– Прелестно, – отвечает голос Жана, звучащий лишь чуть-чуть глуше, чем прежде, словно у него во рту тающий леденец.

– А вот и наш Массо собственной персоной. Ну что, Массо, как с комнатой?

Массо потирает руки и пытливо заглядывает нам в глаза, словно надеясь увидеть в них нечто необычайное… Но тщетно. Мы оба очень спокойны, такие, как и прежде, разве что с моего лица исчезло злое выражение. Жан потягивается, но этот жест можно объяснить желанием спать.

Видно, и меня клонит ко сну, раз мне так не терпится пожелать моим спутникам спокойной ночи, я делаю это с отсутствующим видом, протягивая им вялую руку…

Самой лезть волку в пасть – так, по-моему, называется то, что я проделала. Что ж, раз уж я туда влезла, то там и останусь. Будь что будет. Я себя там неплохо чувствую, и я так спокойна, будто уже съедена. Жан?.. Жан в своём номере, этажом ниже, а может быть, гуляет вдоль озера, поскольку дождь прекратился. Он делает то, что хочет. Мне кажется, что нынешнем вечером я думаю о нём меньше, чем думала утром или в предшествующие дни.

Вконец измученная, я только что со вздохом заперла дверь своей комнаты, в которой удивительно много окон, потому что она находится на верхнем этаже башни. Готическая роспись стен и потолка рассказывает историю старинного замка Уши, но меня больше интересует ванная комната, заполненная паром от хлещущей горячей воды.

День, который только что закончился, отнял у меня все силы, и я внутренне протестую против этих пятнадцати часов нервного напряжения, тревоги, наступательного кокетства. Наступательного? Чего ради? Присущий моей натуре лиризм уже был готов воспеть или заклеймить Любовь… Да разве здесь речь идёт о любви! Итак, успокоимся и обратимся – но только осторожно, избегая ненасытности, которая всегда всё портит, – к тому, что мне совершенно неведомо: краткое любовное приключение. Его можно бы обозначить и другими словами, но я их отвергаю, ибо они слишком низменны – слово «приключение» уже само по себе сияет чистотой!.. Бедняжка!.. Чтобы себя поздравить, мне в голову приходят лишь одни жалкие, хмурые фразы, вроде тех, что говорят ребёнку, когда он обжёгся, играя спичками, или, побежав, упал: «Ну что, ты довольна? Получила что хотела? Сама виновата. Ну ладно, хорошо, что хорошо кончается…»

В комнате под моей кто-то ходит. Это Жан, или Массо, или ещё кто-нибудь. При мысли, что Жан может подняться и постучать в мою дверь, я даже не отрываю затылка от подушки. Дело тут не в бесчувственности – нет-нет, совсем наоборот… Но какое странное смирение! Один поцелуй – и всё становится простым, желанным, поверхностным и грубовато-простодушным.

Один поцелуй – и дух, готовый было воспарить, обрушивается вниз, как облако летних мошек от первых тяжёлых капель грозового дождя. Правда, ничто не могло быть красноречивее этого бессловесного поцелуя. Ни единого любовного слова, ни пробормоченной просьбы, даже имени моего он не произнёс, только единый поцелуй, предательский, в затылок, и я приняла его с наивным лицемерием. Ради него я едва прервала вполне банальную фразу. Я не помешала ему, но и не поблагодарила за него. И Жан проявил ту же щепетильность – сразу же о нём как бы забыл. Наши тела были честны, они вздрогнули от прикосновения, и они, несомненно, вспомнят это при следующей встрече, зато наши души снова замкнутся в том же неправдивом и удобном молчании. У Жана оно означает: «Не тревожьтесь, ведь речь идёт только о чувственности, чувственности и ещё раз о чувственности. А остальное для нас не будет существовать».

А моё молчание ему отвечает: «Гляди-ка, оказывается, есть и остальное? Мне это и в голову не приходило. Но будьте совершенно спокойны, не вам меня заставить вспомнить об этом».

Почему не считать, что в нашем поведении цинизма не больше, чем деликатности? Я вполне готова признать, что Жан охраняет не только свою свободу, но и мою независимость. Мне незачем ему в этом отказывать, лишь бы он точно понял, что я готова ему предложить, а что – нет: «Вы меня успокаиваете, но и сами не бойтесь – в вашем будущем я окажусь не тяжелее, нежели только что в ваших объятиях, да и задержусь там не дольше – моя тяжесть будет не более тяжести пригнутой на час веточки, которая потом распрямится, оживёт и отпрянет от того, что её удерживало…» Он поймёт меня, а надо будет, я ему растолкую словами, если не будет других способов ему объяснить, но они, несомненно, найдутся. Не станем же мы, я надеюсь, вести «длинные любовные разговоры» в духе плоских исповедей воспитанниц закрытых учебных заведений. Наше молчание высокоорганизованных животных – только это несколько и поднимает наше быстрое приключение. Так будем же продолжать молчать. Мы не должны, не можем говорить о прошлом: прошлое – это преданная бедняжка Майя и другие бедняжки до неё. Это – Макс, о котором я жалела и которого боялась, надёжный, безо всяких изъянов, как добротная глухая стена… Но мы не должны говорить и о будущем, ибо говорить о будущем значит говорить о любви… О, нам лучше всего молчать…

…Охвативший меня покой делает тело лёгким, почти невесомым. Словно я вдруг перестала думать. Словно только что уточнила все подробности тщательно разработанного проекта, весь ритуал неизбежной церемонии. Наверно, я сейчас погружусь в глубокий сон, но я не испытываю в нём необходимости. Зачем он мне? Мои отяжелевшие веки ещё не сомкнулись, а на тёмно-синих экранах окон скользят в полутьме какие-то смутные образы. Эти цветные проекции утешают меня в те ночи, когда мне худо, и забавляют, когда я спокойна. Главным образом я вижу пейзажи, и знакомые или придуманные живые персоны попадаются редко, зато освещение там такое разнообразное, оно исходит из таких сказочных светил, что его великолепие и таинственность наполняют меня гордостью, словно я их сама написала на холсте. Это – всё, но большего и не надо.

Вот сейчас я совсем засну. И меня ждёт настоящий сон, подлинный, глубокий, содержательный, короче говоря, другая жизнь. Я ещё сопротивляюсь ему, ибо чувствую, что неспособна выбрать, в какой именно декорации должны разыгрываться сцены в этом тридевятом царстве и кто будет его населять – эти персонажи могут быть найдены только среди давно умерших, скажем, дети, когда-то игравшие со мной, о которых я уже почти совсем забыла. Мои недавние знакомые, те, с кем я встречаюсь в своей нынешней жизни, так глубоко не спускаются. Я сопротивляюсь сну, чтобы остаться с приятными видениями – из верхнего слоя сознания, которых я по своей воле всегда могу вызвать на синий экран ночных окон. Жан!..

И хотя я не вложила в этот зов всю свою силу, он был услышан. И вот Жан стоит на белой площадке перед входом в гостиницу, с которой можно спуститься в сад. Вот он, такой похожий на себя, но я потеряла ключ к пониманию его мимики и жестов, они стали для меня непонятны… Он в своём безличном совершенстве стал Незнакомцем. Он следует за мной по пятам и исчезает, стоит мне обернуться, но я ощущаю его желание быть увиденным. Я бреду по аллее, по которой он только что прошёл, и на уровне моего лица висят надломленные ветки цветущей бузины и розовые колючки тамариска, словно сквозь эти заросли только что продиралось какое-то высокое животное.

Интересно, где ему удастся спрятаться на этой круглой, посыпанной светло-жёлтым песком площадке, разве что в этих низкорослых кустах самшита, с их пряным запахом и чёрными на солнце листьями, но он, оказывается, прячется в моей тени, как чрезмерно усердные собаки, которые так и вьются у ног хозяина. Он не сходит с моей тени, куда моя тень, туда и он, он играет с неприятной мне настойчивостью, стараясь уместить свою тень в моей…

Вперёд! Я не убегаю от него, но неумолимое развитие сна гонит меня дальше. Незнакомец, ты меня слышишь? Я не бегу от тебя, моё бегство зачлось бы тебе как победа. Я иду в свою комнату, как моими являются все комнаты во всех гостиницах, и ты туда не войдёшь… Я поднимусь к себе и стану у открытого окна, в котором клубится серый туман над лазоревым морем и синий дым от твоих сигарет. Если я наклонюсь в окно, ты опять исчезнешь, оставив в воздухе след дыма и запах твоих духов… У тебя в петлице гелиотроп. Я его не видела, однако уловила его аромат.

Вперёд! Сны не длятся во времени, но они боятся своей хрупкости и стремятся к логическому завершению, которое может так и не наступить, если вдруг скрипнет паркет, или прошмыгнёт крыса, или тебя пронзит нервная дрожь. Вперёд! Чтобы я почувствовала, что ты охотишься на меня, НО не как шустрый браконьер, а как дикий, толком ещё не проснувшийся зверь, лениво припустившийся за добычей. О, ты не больно-то стараешься ради меня… Быть красивым – это целая стратегия.

Ты красив, но я не знаю, кто ты. Тебя здесь не хватало в этом тёплом краю, и ты вдруг возник. Ты дополняешь пейзаж, созданный моим сном в такой же степени, как и тополь, султаном торчащий на склоне холма, или лиловые скалы, или зелёные волны, которые, не ударяясь о скалы, вскипают белой пеной. Ты хочешь большего? Хватит и этого, потому что ты не вбираешь в себя ни боль, ни любовь, да к тому же твоё лицо, твой взгляд, твоя возмутительная пассивность определяют твоё место…

Я не знаю, кто ты, и всё же я тебя оскорбляю и, видишь, перешла с тобой на «ты», Незнакомец! Вон твоя тень на аллее рядом с моей, она растёт. Сейчас ты меня обгонишь, я слышу твои неторопливые размашистые шаги, напоминающие сладостные звуки, будто ступают тяжёлые бархатистые лапы… Обгони меня, иди впереди, чтобы мои глаза соскользнули с твоего иссиня-чёрного затылка к обнажённым рукам, неподвижным и грозным… Вперёд! Иди за мной, нет, лучше иди впереди, ничего не говоря… Красивая тень, почему ты не немая?.. Будь при мне, поспешим вместе к концу сна, но только ничего мне не говори.

Воспользуйся тем, что таит в себе этот роскошный парк, озарённый белым солнцем и красными розами, воспользуйся вялой, но безжалостной музыкой, которая раздаётся неведомо откуда и нагружает собой порывы ветра. Умей остаться хоть на секунды, которые ни ты, ни я не можем сосчитать, всего лишь завитушкой в декорации.

Я назначаю тебе свидание на этой террасе, за которой лишь море и конец сна. Иди туда, иди медленно и так тихо, чтобы я могла ошибиться, определяя расстояние между нами, чтобы в тот миг, когда вздрогну, почуяв тебя рядом, я не могла бы уже протянуть руки, чтобы оттолкнуть тебя… Ты как подводный камень, подстерегающий меня на моём пути… Но раз я не хочу тебя избежать, то придётся тебя преодолеть.


– Э, да это уже Париж, – говорит Жан.

Он протирает вагонное окно краешком шторки и пытается разглядеть, мимо чего мы проезжаем. Но за стеклом темно, и он видит только своё отражение. И я вижу оба его лица, одно светлое, другое потемнее, упирающиеся лбами друг в друга, словно два барана, приготовившихся к бою.

Он застывает в этой позе, быть может, для того, чтобы дать роздых своим усталым глазам, устремив их в непроглядную тьму. Нам надоело ехать, сидя друг против друга.

С Майей получилось всё не так утомительно, как я ожидала. Помню спящего Жана со склонённой к плечу головой и чуть приоткрытым ртом, примостившегося в углу вагона. Я натянула вуаль шляпы под самый подбородок, и привет! А вот Майя – её правый глаз был скрыт козырьком кожаной кепки – курила одну за другой сигареты – не меньше двадцати, – лихорадочно листала газеты и наблюдала за нами с завистью, бодрая, словно лесная сова… Но теперь… Не могу отрицать, сегодня мы провели несколько прелестных часов. Например, в вагоне-ресторане, где нам было весьма забавно изображать супружескую пару и вместе выбирать в карте вин то, что утешило бы в явной неудаче, постигшей нас с жареной бараниной по-бретонски. Я шепнула тогда Жану с лицемерным упрёком:

– Не будьте со мной так показно любезны, прошу вас! А то ещё подумают, что мы только что познакомились в коридоре.

В купе мы, можно сказать, одни. Дама в пенсне с маленькой собачкой в счёт не идёт. Её избалованный пёсик ни за что не желает лечь, он засыпает стоя, падает носом вниз, в испуге просыпается, и всё начинается сначала, как это делала, бывало, моя Фосетта, моя покойная Фосетта.

– Если бы вы знали Фосетту… – говорю я Жану. И рассказываю ему несколько историй про собачью гениальность. Когда я вспоминаю снос прошлое, он слушает меня вежливо, терпеливо и с некоторым отвращением. Ладно, будем молчать. Молчать с бешенством, со страстью!.. Со своей стороны я заметила, что, когда Жан начинает говорить о своей семье или о себе, его лицо принимает особое выражение.

Он говорит: «Мой отец… Мой дядя Ла Урметт…» – и это звучит одновременно и легкомысленно, и весомо. Он говорит: «В тот год скончалась моя бедная мамаша» тоном благодушного презрения и добавляет ради красного словца: «Все мы повинны в том, что наши матери в каком-то смысле умирают с горя!»

Я могла бы ему ответить: «Только не я» лишь для того, чтобы увидеть, как он удивится, выпятив подбородок и подняв брови: «А что, мюзик-холльные актёрки имеют, оказывается, и семьи? Представляю себе, что это такое…» Зато всякое упоминание о Майе он воспринимает без всякого смущения, с большой охотой: «Мы, конечно, позавтракаем на этой неделе все втроём?»

Я нашла это «конечно» слегка чрезмерным и ответила одним из тех «сложных» взглядов, в которые, как Жан с неодобрением говорит, я слишком много вкладываю. Он мне не без иронии поаплодировал:

– Отлично! Быть может, этот взгляд и годится только для домашнего употребления, но сам по себе он очень хорош!

Когда проводишь в поезде двенадцать часов кряду, то как-то там обживаешься, даже если мало разговариваешь. То презрение, которое Жан, не упуская случая, выражает по отношению к моей бывшей профессии, доказывает, что он об этом непрестанно думает, желая её зачеркнуть, и что его влюблённость распространяется несколько дальше, нежели желание провести вместе следующую ночь…

Дважды Жан вдруг так резко вставал, что можно было подумать: он сейчас остановит поезд и сойдёт, но потом он всё же успокоился, сел и покорно сказал:

– Простите меня, в поезде я всегда становлюсь злым. В машине я просто прелесть, а железнодорожный вагон – это как тюрьма, из которой…

– …не выйдешь…

– …вот именно, и заключение это длится бесконечно долго! В любом месте нам было бы лучше, чем здесь. А от вашей терпеливости и святой пришёл бы в ярость.

– Знаете, привычка к поездам…

– Да, знаю, знаю. Не заводите только вашу песенку о гастролях, не то я за себя не ручаюсь!

Я смеюсь, потому что подумала о Максе и потому что мне уже нравится обманывать Жана насчёт причин моего веселья… В его обществе я явно не становлюсь более добродетельной.

А на самом деле в этом вагоне, пропахшем апельсиновыми корками, пылью и типографской краской от свежих газет, совсем неплохо. Только нам надоело здесь быть. Наша тяга друг к другу делает мучительными как затянувшиеся паузы, во время которых мы якобы отдыхаем, так и долгие беседы и даже попытки развлечься вроде пресловутой прогулки на парусной лодке. Совместные обеды казались мне нескончаемыми, а вот он не в силах вынести двенадцати часов тет-а-тет. Если бы он посмел, то воскликнул бы: «Давайте играть во что-нибудь другое».

О, прохожий с переменчивым настроением, Незнакомец из моего сна, я знаю, какая игра была бы тебе по душе, я сама тоже о ней думаю…


«Это удобнее», – сказал Жан. Вот слово, которое может далеко завести. Конечно, мне удобнее отдать свою багажную квитанцию его лакею, чтобы он отвёз мои чемоданы в гостиницу «Мёрис». Сесть в его автомобиль и тут же помчаться по лоснящейся мостовой, конечно, удобней, нежели воздержаться.

К тому же теперь мои чемоданы – это просто чемоданы, и я готова доверить их первому встречному. Я больше не вожу с собой мой драгоценный обшарпанный сундучок, в котором были упакованы театральные костюмы, это сокровище, за сохранность которого мы с Врагом дрожали при каждой поездке:

– А вдруг эта треклятая багажная служба опять потеряет сундук!

Деревянные поперечины этого сундука, обтянутого просмоленным полотном, торчали, как рёбра загнанной клячи. Его углы, которые мы с Брагом вскладчину оковали железом, не боялись дурного обращения носильщиков и небрежности рабочих сцены – они никогда не сносили вниз багаж, а катили его по лестнице, словно по склону холма… Бока сундучка, пёстрые от гостиничных наклеек, привлекали глаз, а когда его открывали, то в помещении разом начинало пахнуть нафталином, крашеной-перекрашенной шерстью и чуть подопревшей кожей.

– Неужели вы меня бросите и не заедете ко мне? – спросил Жан. – Во-первых, это почти по пути, а во-вторых, мы посмотрим, нет ли каких-нибудь вестей от Майи, может быть, она звонила или написала… Если захотите, мы что-нибудь выпьем и вы стащите у меня фрукты – они наверняка будут лучше тех, что вам предложат в гостинице…

Я промолчала, и тогда Жан добавил небрежно:

– Я вас не приглашаю сегодня на осмотр моего жилища, оно настолько привлекательнее при свете дня.

Он необычайно весел и всё время что-то напевает, ни минуты не сидит спокойно, всем своим видом демонстрируя радость возвращения, чему я являюсь лишь свидетелем, ибо разделить её с ним не могу. В прежнее время, когда мы возвращались из гастролей, Браг, когда мы подъезжали к Парижу, буквально начинал трепетать: «Ах ты, моя старенькая деревушка!» Даже Фосетта, когда я брала её с собой, нюхом узнавала пригород, начинала нервно чихать и рваться к выходу… Но я… Не станете же вы от меня требовать, чтобы, издали завидев гостиницу «Мёрис», я испытывала то же чувство, что и бретонец, издалека узнавший свою колокольню… Я вздрагиваю, неожиданно получив фамильярный товарищеский шлепок по колену, а потом рука в перчатке захватывает мою, как тогда, в Ницце.

– Что это вы?

– Сам не знаю, просто радуюсь. Я люблю свой квартал. Мне приятно, что мы туда едем вместе.

– Я его отлично знаю, ваш квартал. Я там жила… Когда-то…

– В самом деле?!

Его интонация меня забавляет – в ней есть порицание, но нет желания что-нибудь узнать. Наш автомобиль останавливается, и я выскакиваю, не ожидая приглашения: захотелось подвигаться, глубоко вдохнуть свежий воздух, это был неосознанный порыв, не годящийся для тех, кто намерен путешествовать вдвоём… Было уже темно, сыро и тепло. Далёкой памятью я узнаю этот ночной запах бульвара Бертье, по которому часто гонят стада, и там долго стоит в воздухе запах тёплого навоза, словно в хлеву или в овчарне…

Жан живёт в одном из последних особняков бульвара. Мне кажется, что давным-давно, вскоре после свадьбы, мне случилось быть в этом доме… Да, мне кажется, я не ошибаюсь… Узенькая лестница наверх, налево – столовая, направо – гостиная, но теперь там стены покрашены светлой краской, а деревянные перила до блеска натёрты ароматным воском.

– Странно, это совсем не похоже на дом мужчины!

– Тем не менее я сделал из него дом одинокого мужчины. Когда я предложил Майе обставить для неё этот дом, она сказала мне, что я наглец, предлагая ей такой скворечник. Маленькие особняки нынче не в моде.

– Ой, огонь в камине!..

Пламя от больших горящих поленьев освещает комнату, дверь в которую Жан только что открыл. Мой выкрик был таким непосредственным и радостным, что Жан вопросительно посмотрел на меня, как всегда подняв брови и выпятив подбородок, что придаёт его удивлению оттенок неодобрения.

– Конечно, вы не понимаете… Нет, не зажигайте свет, так огонь лучше виден… Вы не понимаете, что… Вот уже скоро март, значит, я не видела огня в камине целый год.

– Вы смеётесь?

– Да нет же!.. И где, по-вашему, я могла бы его видеть?.. Даже в хороших гостиницах в номерах уже нет каминов. Вот и выходит…

Я замолкаю от охватившей меня лени, оттого, что мне стало вдруг хорошо. Я протягиваю руки к огню. Камин так и пылает, такое пламя, наверно, бывает только у холостяков, когда слуга не жалеет подкинуть лишнее полено. В очаге что-то гудит и потрескивает, время от времени раскалённая головешка вываливается на мраморную плиту перед камином и там сгорает дотла, словно кусочек ладана. От неё поднимается вьющаяся ниточка дыма, распространяя по комнате запахи сандалового дерева и креозота.

Я села на ковёр, скрестив ноги, а Жан вышел из комнаты. Это что, гостиная? Похоже. А может быть, курительная комната? В отблесках пламени я вижу полированное дерево, гнутые ножки красивой старинной мебели, тёмно-зелёные тона гобелена на стене и округлость вазы синего стекла.

Глубинная усталость и лихорадящая слабость женщины, готовой рухнуть и наблюдающей за всем этим как бы со стороны, делают особенно желанным огонь в камине, перед которым я нахожу прибежище…

– Не дать ли вам подушку?.. Сегодня я обслуживаю гостей, Виктор ещё не вернулся с вокзала.

Жан ставит возле меня поднос с апельсинами и виноградом.

– Зимние фрукты. Ужин более чем скромный. Ещё есть неважное десертное вино в этом графине и холодная вода.

– Это не имеет значения. К тому же я сейчас ухожу…

Я бросаю на него взгляд снизу вверх, который, скорее всего, выглядит жалко, но Жан его словно не замечает и присаживается рядом со мной, как и я. скрестив ноги и аккуратно подтянув при этом на коленях стрелки своих брюк. Отсветы танцующего пламени делают его лицо похожим на лик глиняной статуэтки с серебряными глазами. Он высасывает виноградины и бросает пустые шкурки в камин с детской серьёзностью, а я выжимаю сок из надрезанного апельсина. Потом он наливает себе полный стакан воды, вытирает мокрые пальцы и восклицает: «А-а!» – что значит примерно следующее: «Надо же в конце концов на что-то решиться!»

И я вдруг понимаю, что он тоже может быть застенчив и робок и что его сдержанность после того поцелуя в холле гостиницы вызвана не столько тактикой, сколько несмелостью… И в тот самый момент, когда я уже была не в силах даже сделать вид, что сохраняю хладнокровие, его спасительное лукавство вдруг вернулось. Я повторяю, подражая ему: «А-а!» – и добавляю:

– Я искала переходную фразу, которая нас естественно приводит к следующей, и я её, кажется, нашла: «Э-э». На всех языках это означает: «Сейчас уже половина первого ночи!»

Огонь в камине рассыпался на множество раскалённых угольков. В разом сгустившейся темноте я вижу, что серебряные глаза засверкали прямо-таки негритянской свирепостью, и уже меньше чувствую застенчивость и робость моего хозяина… Чтобы себя укрепить и мысленно оскорбить Жана, я вспоминаю Макса, всегда такого покорного, несмотря на свою силу, и откровенного в атаке, что я никогда не страшилась его… Я мгновенно прогоняю этот образ с неблагодарной резкостью: «Нет-нет! Оставь меня в покое, мне и с этим трудно управиться…» А «этот» тем временем улёгся ничком, опершись о локоть и придвинув голову к моим коленям. Он поворачивает свои зелёные глаза к двери, словно не слыша, что я сказала:

– Это Виктор вернулся с нашим багажом, значит…

– Ничего не значит. Сидите как сидели. Что вам до того, что Виктор привёз чемоданы? Никто сюда не войдёт, если я не позвоню. Уходите, если только вам на самом деле хочется уйти.

Этот прямой призыв быть искренней застаёт меня врасплох, и я не знаю, что ответить. Я готова сказать правду, но она во мне ещё не собрана воедино, словно охапка сена, уносимая рекой. Правда… Какую из них выбрать? Признаться ему, что каждое его слово меня здесь удерживает? Но в то же время я чувствую себя холодной и спокойной, совсем иначе, чем вчера вечером, все чувства и желания словно в дремоте. Всё это правда, но сказать её невозможно…

Может быть, он догадывается об этом, поглаживая мою щиколотку сквозь шёлковый чулок. Это почти не ласка, а напоминает скорее механическое движение, когда пальцем повторяешь линию орнамента на обоях или на материи.

– Скажите, скажите: вам правда хочется уйти?

Он ещё ближе придвинулся ко мне. Я чувствую, что его подбородок упирается в мои скрещённые ноги… Я гляжу ему прямо в глаза и печально отвечаю:

– Нет.

В камине, в самом углу топки, ещё вспыхивает последний язык пламени. Вот оно приникло к красно-чёрной золе, и кажется, будто ему уже никогда не подняться, однако вдруг оно снова взмётывается и словно бьёт крылом, оживая… Именно такое освещение и нужно, чтобы так близко разглядывать лицо этого почти незнакомого мужчины – отсвет пламени то скрывает его, то высвечивает. Печаль, которая прозвучала в моём признании, не позволила ему вскочить, ликуя. Он поискал и нашёл нежную интонацию, чтобы настоять:

– Значит, вы останетесь?

Бессильным жестом я указываю на комнату в этом чужом доме, на свой дорожный костюм, на шляпу, которую я всё не снимала уже столько часов, и пытаюсь пошутить:

– Поймите, Жан, даже если считать меня вконец аморальной…

Потом я вдруг замолкаю и берегу силы, чтобы отбиваться, потому что он, так сказать, пошёл на меня в атаку, стал притискиваться ко мне, придерживая обе мои руки своими, он нарочно делает себя грузнее, чем он есть на самом деле, обвивает меня, словно ползучий сорняк. Я не могу ни встать, ни даже выпрямить ноги, но сопротивляюсь изо всех сил, хотя он уже почти опрокинул меня на ковёр. Я с трудом опираюсь только на одну руку и тихо шепчу:

– Какая глупость!.. До чего же это глупо!..

…Эта возня длится до тех пор, пока я, сентиментальная самка не выкрикиваю с возмущением, словно жалуясь в душевной простоте:

– Да ведь вы меня даже не любите!

Не выпуская моих рук, Жан приподнимается и строго глядит на меня:

– А вы?

Потом он наклоняется и бережно целует меня в губы. Это получается так нежно после нескольких минут отчаянной борьбы, что я воспринимаю это как желанный отдых и запрокидываю голову на ковёр. Как нежен этот полуоткрытый рот, эти полные губы, которые пружинят под поцелуем и к которым надо плотно прижаться, чтобы почувствовать зубы… Я хотела бы долго лежать вот так поверженной, с сердцем, колотящимся где-то в горле… Жар, дотлевающий в камине, греет мне щёку, а его отсвет отражается в серебристо-серых глазах, чуть ли не вплотную приблизившихся к моим… Сколь сладостен миг, чтобы можно было настолько забыться и подумать: «Вот я и освободилась от необходимости думать. Целуйте меня, губы, для которых я только губы». Но эти губы принадлежат врагу, который звереет от поцелуя, который знает, что я побеждена, и уж точно не пощадит меня.

Исполненный гордости, уверенный в своём триумфе, он проявляет варварское презрение к обходительности. Он спутывает мои волосы, мнёт юбку и тонкое бельё и всё это откидывает в сторону, словно у него нет времени меня раздеть… Мне становится стыдно, и я шепчу ему: «Подождите…» Я расстёгиваю булавку, которая может уколоть, и пряжку, развязываю бант. Это я, распластанная на ковре, упираюсь в него рёбрами, предлагаю Жану своё тело, словно гуттаперчевую подушку, хотя оно и измучено борьбой… И когда он, уже отдыхая, умащивает свою голову со спутанными, закрывающими лоб волосами, с опущенными веками и полуоткрытым ртом на моём плече, я чувствую себя самой счастливой…


– Тебе хорошо?

– Хорошо.

Поваленная навзничь, раздавленная, я лежу неподвижно, и мне кажется, что я упала на эту кровать с очень большой высоты. Сквозь открытое окно до меня доносится свежее дуновение ветра, меня касается луч заходящего солнца, а когда по улице проезжает грузовик или автомобиль, я вижу, как на потолке пляшут отблески воды, налитой в стакан… У меня слегка кружится голова, потому что я её так запрокинула, что лоб оказался ниже подбородка, но я не меняю положения не только из лени, но и из расчёта, чтобы лицо оставалось в тени.

Я вижу лишь потолок и пляшущие отблески сквозь сетку моих спутанных волос… Когда-то давным-давно, когда я была ещё маленькой, я видела небо в просветах между колосьями ржи… Его рука вытянулась вдоль моего бедра, и я едва слышно бормочу:

– Лежи спокойно, мне так удобно.

Однако рука двигается вверх, чтобы поддержать мой затылок, и я не протестую, я удобно примащиваюсь к этому телу, распростёртому рядом с моим, сейчас оно служит мне подушкой или скатанным ковром… Я замираю возле него и тихо смеюсь…

– Чему ты смеёшься? – В голосе Жана звучит недовольство.

– Смеюсь, потому что слышу твои движения. Только что ты протянул ту руку к столику, на котором стоит ваза с фруктами, но не смог до них дотянуться и, сожалея об этом, снова уложил руку на край кровати. Скажи, разве не так?

– Так. Но придвинься поближе, я тебя не вижу…

– О, нет, нет, – простонала я, словно раненая. – Если я сейчас шелохнусь, во мне что-то сломается… Подожди…

Он молчит, а я жду, с наслаждением жду, чтобы силы вернулись ко мне.

Сколько времени прошло с того часа, как мы, обнявшись, упали на ковёр перед умирающим огнём в камине? День? Год? Один день всего, а кажется, что это было так давно. Сегодня я снова пришла к Жану, мы вместе позавтракали, а после завтрака поднялись в его комнату. Он не закрыл окна, не задёрнул занавески. И я во всём ему соответствовала. Наши объятия напоминали хорошо срепетированную гармоничную борьбу.

Никогда прежде я не испытывала ничего похожего, такого умного ликования плоти, которая мгновенно признаёт своего хозяина и с радостью подчиняется ему, спешит угодить, делается покорной, способной творить чудеса… Боже, как это красиво, как естественно и совсем не похоже на любовь.

По судороге, пронзившей нас обоих при первом прикосновении наших голых колен и рук, пытавшихся сплестись в нерасторжимый узел, я почувствовала, что начинаются бесценные часы, когда никого из нас не подстерегает опасность разочарования. Я горжусь тем, что он мне дал не больше, чем я ему. Всё между нами было безупречно, и я хочу, чтобы наш отдых был на высоте пережитого наслаждения. Поэтому я удобно устраиваюсь, прижимаюсь к Жану, и в то же время моя нога убеждается в том, что его нога тоже отдыхает, доверчиво касаясь моей, не делая вежливости ради никаких страстно-конвульсивных движений…

Мы почти не разговаривали, но всё же обменялись несколькими необходимыми, приятными и правдивыми фразами. Он сказал мне:

– Какие у тебя красивые руки, а когда я тебя приподымаю, мне так приятно ощущать тяжесть твоего крепкого тела!

А я в свою очередь ему призналась:

– До чего же ты мне подходишь! У тебя гладкая, сухая и тёплая кожа, похожая на мою…

Когда я сказала ему, что он красивый, он выслушал меня серьёзно, не стал отшучиваться, и я увидела в этом проявление скромности, поскольку его тело и его лицо…

Я вдруг теряю покой, хотя это ни в чём и не проявляется, потому что пытаюсь мысленно воссоздать его лицо, но оно всё время ускользает от меня, как капризное слово. Что же это такое, надо напрячься… я нарисовала бы по памяти нос, и подбородок с ямочкой, и рот… о, рот!.. Я знаю, какого цвета его глаза и… Нет, лицо в целом всё равно расплывается, я ничего… сделаю это чудовищное признание: я его забыла…

Резким движением я сажусь на кровати и с тревогой склоняюсь над Жаном, словно я и в самом деле боюсь его не узнать… Всё хорошо! Он такой, как я ожидала. Видимо, сегодня его лицо было слишком близко к моему, его губы к моим губам, а прохладный нос чуть ли не касался моего, и от этой близости все его черты распылились.

– Чего это ты опять смеёшься?

– И вовсе не смеюсь. Я потягиваюсь. Мне хорошо. Твоя комната пахнет гвоздикой. Какой смуглой кажется твоя кожа на этой белой простыне!

Он переворачивается на спину и позволяет мне себя разглядывать. У него такой разрез глаз, что, как только он опускает веки, кажется, он улыбается. Лёгкими пальцами я прикасаюсь ко всему, что меня привлекает в его запрокинутом лице или удивляет. Выбритая узкая полоска надо лбом, чтобы его увеличить, женственно пухлые губы, удивительно молодая шея, без единой морщинки… На редкость молодая. Впервые я задумываюсь о его возрасте…

– Тут на виске у тебя шрам?

– Да, кажется…

– А отметина посреди груди – это что, родинка?.. Дай я погляжу… Знаешь, у тебя зелёные вены и под локтем, и на запястье!.. Господи, до чего же мне интересно! А тебе?

– Рене…

– Что?

Я гляжу на него с некоторым изумлением, когда он произносит моё имя… Прежде я не обращала на это внимания…

– Ты хочешь встать, Рене?

– Нет, зачем?

Я нащупала под подушкой свою пуховку и провела ею по носу и щекам, никаких других косметических усилий мне делать не хотелось.

– Зачем?.. Мне не хочется ни ванну принять, ни причесаться, ни выйти на улицу. Мне хочется только сохранить твоё тепло, твой запах, заснуть вместе и проснуться только тогда, когда выспимся. А тебе, Жан?

– Мне тоже.

Он подкатывается ко мне, словно тяжёлое обструганное бревно, и нащупывает плечом и затылком удобное место. Он закрывает глаза, потом их вновь открывает, когда полагает, что я не вижу, и мне кажется, что эти красивые серые глаза чего-то от меня требуют, в чём-то меня упрекают.

– Тебе хочется спать? Ложись сюда.

Куда ушло то время, когда мужская голова, хоть на минутку опустившаяся на моё плечо, казалась мне невыносимо тяжёлой?.. Я вдыхаю ноздрями и ртом пропитанный дымом запах его жёстких чёрных волос.

– Ты опять смеёшься?

– Да я вовсе не смеюсь. Почему тебе хочется, чтобы я всё время смеялась?

– Наоборот, мне совсем не хочется, – вздыхает он. – Мне решительно не хочется смеяться.

– Ты несчастен?.. Ты устал?.. Ты недоволен мной?..

Он покачивает головой, касаясь моей груди. Наступившие сумерки вскоре скроют его от меня, но сон снова отдаст его в мою власть. Он забудет, как я расцвела, какую поистине братскую свободу я обрела после нашей близости… Быть может, он хотел видеть меня счастливой, но испытывающей большее уважение к его мужской силе, хотел, чтобы я была более разбитой, более побеждённой… Но я не побеждена, я просто довольна.

– Ты завтра придёшь, Рене?

– Ну конечно, приду.

– А в следующие дни?

– Не знаю, как я могу на это ответить?

– Значит, тебе не хочется?

Со всей вернувшейся ко мне силой я сжимаю его, вдруг почувствовавшего себя брошенным, в объятиях.

– Клянусь тебе, что хочу… Он бормочет, засыпая:

– Понимаешь… Я тебя люблю… Я тихонько трясу его за плечо:

– Что ты несёшь?

– Да… Пойми… Любовь…

Прижавшись к нему щекой, я закрываю его проговорившийся рот:

– Тс-с!.. Только не это слово! Прощай… Молчи… Давай спать!


Если бы Амон был ещё жив, он, выслушав мою исповедь, покачал бы головой и сказал:

– Вот уж поистине недостойная связь!

Его голос, его продолговатое лицо с большим злодейским носом – всё это я ещё и слышу и вижу, короче говоря, я так жалею о понесённой утрате, что высказанное им мнение обижает меня, и я внутренне возражаю ему, словно он здесь присутствует:

– Недостойная связь! А что есть достойная связь?

Мой старый друг непременно ответил бы с присущей ему сдержанной искренностью, которая обычно отметала все мои возражения:

– Это такая связь, которая и тайно, и явно делала бы вам честь.

Я дуюсь на его ответ, который сама же и выдумала, как я дулась на него, когда он ни с того ни с сего позволил себе умереть. В течение первых недель после его кончины яростное, непримиримое горе заставляло меня дрожать от гнева: «Так поступить со мной, со мной!..»

Теперь мне по-прежнему не хватает Амона. Это эгоистическая печаль, которая с особой остротой пронзает меня, когда я нуждаюсь не в совете, нет, а в умном и беспристрастном обмене мнениями, чтобы хоть на мгновение прервать свой внутренний монолог. И тогда мне случается, как я это и сейчас делаю, воскрешать моего покойного друга и воображать, что он говорит, но это не имеет ничего общего с «психическим феноменом», – речь идёт просто о том, чтобы голосом Амона говорила совесть Рене Нере.

Бывают дни, когда я, вырвавшись из объятий Жана, иду домой пешком вдоль фортификаций, на которых начинают зеленеть деревья, – дни, когда я спрашиваю себя: «Это всё?» – «Да, всё! Хватит!» – отвечает моё усталое тело. Какое оно мудрое, это счастливое тело с потяжелевшими ногами!

Недостойная связь… Зачем порицать ненужными словами нас с Жаном, душевно не связанных, но на редкость соответствующих друг другу? Почему мне не попытаться подражать такой привлекательной неосторожности Жана, который вознамерился объединить под одной крышей наши жизни чужих друг другу, но чувственных натур?.. Меня трогает, что он больше не может мириться с тем, чтобы я всякий раз приносила в сумочке ночную рубашку и шёлковые шлёпанцы, так же как и с моими бесконечными хождениями между бульваром Бертье и гостиницей «Мёрис». Меня трогает, когда во время нашего завтрака Жан выскакивает из-за стола и очертя голову несётся по лестнице на первый этаж со складным метром в руках. Когда он говорит о «нашей будущей жизни», я никогда не перебиваю его, чтобы уточнить: «Твои планы на наше будущее сводятся к смете на покупку мебели». Я не скажу ему, что он рискует нарушить своим решением, которое он считает честным и окончательным, хрупкий, но, может быть, даже длительный ритуал наших встреч, дискомфортность которых мне кажется такой привлекательной. Обо всём этом я должна молчать. Мне следует взять на себя столько же ответственности, сколько лежит на нём, а собственно говоря, это не так уж много: Жан не обозначил ещё чётко, какое место я занимаю в его доме. Я ещё не знаю, порвал ли он окончательно с Майей. Мне совершенно очевидно, что он больше не её любовник, в этом я не сомневаюсь, но он мне этого не сообщал. Чего он ждёт, чтобы это сделать? Привоза новой кровати и ковра мышино-серебристого цвета? Сметы на покупку мебели?..

С минуты наших объятий перед красно-чёрным огнём в камине мне стало казаться, что я держу в своих руках то, что Макс не мог и не хотел бы мне дать в своё время: любовь ради любви. Прекрасный противник мне под стать, страсть, в которую входишь, как в закрытую комнату, заранее волнуясь предстоящему наслаждению… Подготовка к нашим встречам занимает часть дня, проходящего теперь в безделье, и время быстро бежит, это легко себе представить, разделённое на ожидание свидания, на часы близости, а потом на сладостную память о них… Это не так уж мало. Этого вполне достаточно. Я не раз слышала, как решительные молодые женщины заявляли: «Что до меня, то мой девиз в любви таков: „Или всё, или ничего!..“» Ну-ну, это как сказать… Иногда красивое «ничего», хорошо обставленное, – это уже кое-что…

Но Жан хочет большего, и я соглашаюсь, чтобы проявить к нему великодушие. Особенность наших отношений состоит в том, что мы соперничаем в проявлении деликатности на протяжении всего дня, причём по самым ничтожным поводам.

– Ты хочешь пойти в театр?

– Да, хочу.

– Может быть, тебе не очень хочется?

– А тебе?

– Я – как ты… – И т. д. и т. п.

До того как мы перешли на «ты», мы говорили менее церемонно… Зато какие жаркие минуты объятий, какая искренность в проявлении страсти, когда его губы находят мои, его ласкающая рука словно бы вопрошает меня! Тогда между нами возникает такое доверие, которое невозможно подделать, и мы оба расцветаем. Такое доверие тоже чего-то стоит, раз нет другого… «И это всё?» Ну да, всё. Но кто бы этим не удовлетворился?


– Что ты будешь сейчас делать? Не хочешь поехать со мной в Лавалуа, к жестянщику? В машине большая вмятина.

Я корчу свою обычную гримаску – мол, неохота, а зеркало, в котором я вижу своё отражение, предупреждает: «Внимание! Срочно прекрати корчить такие рожи…» Нет… мне неохота ехать к жестянщику…

– Куда же ты тогда собралась?

– Не знаю… Погуляю немного… Может, дойду до гостиницы «Мёрис», прачка должна принести блузки.

– Почему бы тебе не остаться здесь? Ты ведь у себя дома.

Я выпрямляю согнувшуюся шляпную булавку и гляжу на Жана с глупой растерянностью. В самом деле, почему мне здесь не остаться? Внизу, в гостиной, она же курительная комната, есть книги, низкое кресло, почти безвкусные сигареты, а слуга Виктор был бы со мной деликатно предупредителен, что означало бы: «Не больно-то я в вас нуждаюсь, дамочка, но ежели что будет не так, хозяин из меня душу вытрясет».

Потому что даже молчание такого парижского слуги звучит как арго…

– Нет… Понимаешь, если я не выйду на воздух, у меня разболится голова.

– Не надо, чтобы болела голова, ни в коем случае не надо!

– Я немного пройдусь и тут же вернусь, поверь… Я вру. Я тут же отправлюсь в отель «Мёрис». Проверю бельё, принесённое прачкой, обрызгаю его духами, чтобы оно не пахло щёлоком и остывающими в утюге углями; усевшись в кресло и положив ноги на стол, просмотрю газеты, которые мне приносят по утрам, пошатаюсь без дела по комнате, пополирую ногти, вслушиваясь в доносящееся со двора позвякивание посуды и рюмок – там набирают всё, что нужно, чтобы накрывать столы для обеда, – и в звуки далёких скрипок, играющих на застеклённой террасе ресторана… Потом настанет час, когда нужно будет одеваться, и я заявлюсь на бульвар Бертье со «свежесделанным» лицом, которому на несколько часов ничего не будет не хватать, напротив, я наложу грим чересчур щедрой рукой. Короче говоря, я не стану делать ничего ни плохого, ни хорошего, но я непременно пойду в гостиницу «Мёрис». Это моё право, ставшее привычкой, мой унылый антракт, который я беру и гигиены ради. Я вернусь сюда нынче ночью, потому что я не сплю на бульваре Бертье, пока ещё не сплю…

Вместе мы знаем только дневной сон, который внезапно валит нас с ног и так же внезапно улетает. Проспать вместе целую ночь, а потом пережить сюрпризы при пробуждении, открытия, которые делаешь, когда яркий свет бьёт в глаза, – от всего этого я пока оберегаю Жана. Мы часто спим после обеда, когда светит весеннее солнышко или идёт дождь, а в это время на кухне, в полуподвале, как только раздаётся звонок в дверь, у окна появляется голова Виктора, похожая на крысиную, – он оберегает нас на случай возможного прихода Майи…

Майя… Ещё десять дней назад мы ежеминутно повторяли это имя, но постепенно исключили его из своего обихода, и вокруг него стала сгущаться какая-то подозрительная неловкость… Я не написала Майе, приехав в Париж: в наших пустейших отношениях переписка не была в заводе. Но мне кажется, что если бы я смогла сказать Жану: «Не рвите с Майей, пусть урон, который она понесёт, ограничится лишь теми часами, которые вы втайне посвятите мне», то испытала бы от этой фальшивой ситуации вполне искреннее удовлетворение… Что они подумали бы обо мне, эти поборницы «всего или ничего», эти суфражистки свободной любви?.. Но я вовсе не говорю от имени всей Любви, я просто хочу получить свою долю… чего, я сама не знаю, мне просто хотелось бы, чтобы у меня не отняли того, что я имею, мне это так внове, так легко, душа моя наконец успокоилась, и даже изменился цвет лица. Высокие порывы, глубокие страдания – мы прекрасно знаем, что это такое, мы прошли через это, как и все в нашем возрасте, все молодые женщины, весьма далёкие от совершенства… А вот теперь мне хочется, чтобы люди вокруг меня были довольны, в том числе и Майя…

– Эй, Рене!.. Рене!..

Она возникла передо мной в тот самый миг, когда я произносила про себя её имя, и поэтому моей первой мыслью было обвинить самоё себя: «Так тебе и надо, зачем ты её звала?»

Она догнала меня, когда я шла вдоль решётки сада Тюильри, – она выскочила из оранжевого автомобиля, маленькой странной машинки, которая выпячивает свой круглый голый зад, словно больная, общипанная курица. Я не спасаюсь бегством, но пока Майя бежит ко мне мелкими, скачущими шажками, я вижу себя распростёртой на ковре и надёжно охраняемой в курительной комнате Жана – я вздыхаю и смиряюсь перед неизбежностью нашей встречи…

– Я вас всё-таки нашла, изменница! – Изменница?..

Это не встреча, а излияние… Выходит, она знает… Всё-всё – кроме того, что касается меня?..

– Пошли туда, мне нужно сказать вам очень важные вещи.

Майя увлекает меня в сад, печальный сад без травы и зелени, и я подаю, чтобы заполнить паузы, только необходимые реплики:

– Так-так… Вы всегда проноситесь как метеор… Откуда вы взялись?

Больше от меня требовать нечего. Духи Майи, её рука под моей рукой – её присутствие, внезапный контакт с любовницей Жана меня мучительно волнует, к тому же это всё так неожиданно для меня – особенно невыносимо чувствовать своей рукой её пухлую руку, руку любовницы Жана…

– Повторяю, очень важные вещи. Вы превосходно выглядите, а я бледна, верно?

Она розовая, как азалия, но этот искусственный тон щедро наложен, видимо, для того, чтобы скрыть естественную бледность. Она кажется мне очень красивой. Красивее чем когда бы то ни было: соломенная шляпа украшена лентой новобранца, голая шея видна между отворотами жакета, одновременно и узкого, и болтающегося на плечах, прядь блестящих волос, словно золотой галун, на виске – никогда ещё её двадцать пять лет так удачно не исправляли ошибки нынешней идиотской парижской моды… Я думаю только об этом. Мне требуется большое усилие, чтобы вернуться к реальности и сказать себе: «У этой молодой женщины ты похитила любовника. В её руке вместо сложенного зонтика мог быть пистолет…» Однако во мне ничего не дрогнуло, я только испытываю отвращение, когда Майя, разговаривая со мной, сильнее сжимает мой локоть или кладёт руку без перчатки на мою…

– Вы знаете, что произошло?

– Когда?

– После вашего отъезда из Ниццы.

– Нет…

– Жан бросил меня.

– Да…

– Ах, вы знали? Это Массо вам сказал? После моего возвращения в Париж – я опущу все подробности, ладно? – Жан очень мило дважды навещал меня…

– Вот как!..

– Но хвалить его за это не приходится, потому что всякий раз, когда он становится милым, следует ожидать чего-нибудь плохого… Я не ошиблась, я получила письмо пять дней тому назад.

– Какое письмо?

– Его письмо. Письмо, где он пишет, что между нами всё кончено.

– А-а? И вы ничего не предприняли?

Резкий ветер гуляет по дорожке вдоль балюстрады и швыряет нам в лицо колючую пыль, Майя придерживает за поля свою шляпу, у меня из глаз текут слёзы, но нам и в голову не приходит уйти.

– Как это – ничего не предприняла? О, вы имеете в виду… Ну всякие там сцены… курить опиум, хвататься за кривые испанские кинжалы… Короче, делать глупости!.. Нет, что вы! С таким, как Жан, это не пройдёт!..

– А что в нём такого уж особенного?

Майя поворачивается спиной к жёлтой Сене, облокачивается на балюстраду. Она придерживает рукой свою шляпу под напором ветра, юбка плотно облегает её живот и колени, будто она стоит на накренённой в непогоду яхте…

– С одной стороны, можно сказать, что в нём нет ничего особенного, но с другой… всё в нём особенное… Одним словом, настоящий мужчина. Чем больше мужчин вы знаете, тем яснее вам становится, что в обыденной жизни они все друг на друга похожи. А произойдёт какой-нибудь несчастный случай, или там ссора, или другое какое событие, они оборачиваются таким неожиданным образом, что вы глядите на них вот такими глазами, будто видите их впервые. Разве я не права?

– Пожалуй…

– С Жаном это ощущение было ещё сильнее, чем со всеми остальными… В какой-то мере оно было у меня с ним с самого начала…

– Он не производил такого впечатления…

Майя криво усмехается, она принимает мою сухую реплику за комплимент.

– И тем не менее… Это такой тип… Никогда не знаешь, как к нему подъехать. Прежде всего, он дико самолюбив.

– В самом деле?

– Вы себе и представить не можете!.. Если он в чём-либо не прав, попробуйте-ка ткнуть его в это носом и заставить признать свою ошибку, а я на вас посмотрю. Мсье сам всё знает лучше всех! У мсье есть своё мнение по любому поводу! Поскольку мсье немного занимался автомобилями, немного финансами, немного политикой – он был одно время генеральным советником в департаменте Илль-э-Вилен, перепробовал всего понемногу, – он считает себя правоверней самого папы римского!..

– Подумать только!

– И знаете, дорогая, он всегда темнит. Когда думаешь, что он на мели, у него, оказывается, карманы полны денег, а когда он ими сорит, то, значит, сидит без гроша… Самолюбивый, как чёрт!.. Вот самолюбие и не позволяет ему иногда мне отвечать, когда я начинаю орать на чём свет стоит… У него есть особая манерка молча курить, стиснув сигарету зубами и выпятив подбородок…

Я думаю, нет места на свете, где я чувствовала бы себя хуже, чем сейчас здесь. Ветер, слова Майи, стыд, что я их слушаю, – от всего этого меня охватывает какое-то недомогание сродни мигрени, или там морской болезни, или желудочных колик… Увы, я не могу сомневаться в том, что эта женщина страдает! Она страдает как умеет, пусть это страдание и по её мерке.

– …и улыбочка у него, знаете, такая, будто он видит что-то, что вам ни в жизнь не увидеть, будто глядит сквозь стену. Я ему не раз говорила в такие минуты: «Жанна д'Арк и её видение!»

…Но я не имею никакого права обсуждать качество её страдания. И вообще, что я здесь делаю? Зачем мне выслушивать всю эту унизительную исповедь? Любой мой вопрос, любое моё восклицание неизбежно вызывают Майю на всё большую откровенность, а моё поведение уподобляется тем самым подслушиванию под дверью или вскрыванию чужого письма…

Единственная достойная фраза, мужественный выкрик: «Замолчите! Жан мой!..» – отказывается сорваться с моих губ.

– Давайте походим немного, здесь невозможно дует… Заметьте, то, в чём я упрекаю Жана, не назовёшь преступлением. Он просто такой тип, и всё… Когда женщина говорит о своём любовнике, что он честолюбив, и мнит себя выше всех, и щедр лишь в меру, то это ещё не значит, что его следует повесить. Но в Жане есть ещё что-то худшее.

– Что именно?

Мы идём вдоль стены музея Оранжери, она защищает нас от ветра. Надо торопиться, воспользоваться этой передышкой и не пропустить самое важное признание, которое оставила «на закуску» бедная брошенная любовница… До чего же я продрогла!..

– Самое худшее в нём… это… его манера сматываться.

– В самом деле?

– Он сматывается как никто, и вернуть его невозможно. Я говорю об этом спокойно, потому что первый шок, к счастью, уже прошёл, но Жан поступил со мной точно так же, как с Мартой Виз, при том что она настоящая звезда, и с госпожой… Чёрт возьми, нет у меня памяти на фамилии!.. Ну эта вдова, такая шикарная блондинка?.. Да пёс с ней, неважно… Он сматывается ни с того ни с сего, и это самое ужасное. Обычно, если кого-нибудь бросаешь, то закатываешь сцену, верно? Либо люди постепенно всё больше удаляются друг от друга… Так вот, моя дорогая, он сматывается посредине фразы, тихо прикрыв за собой дверь, либо выходит купить сигареты и возникает через какое-то время в форме изящно написанного прощального письма, весьма впечатляющего. Не знаю, такая ли вы, как я, но на меня это производит куда большее впечатление, чем господин, который устраивает сцену: «Раз мы должны расстаться…» Манера Жана сматываться – самая худшая, потому что, заметьте, он вовсе не из тех, кто опустошает ваш кошелёк и исчезает, как дым от сигареты, вовсе нет! Ему пишешь, просишь свидания и встречаешь в назначенном месте господина, которого зовут Жан. Узнаёшь его костюм, его галстук, его трость, его запонки, даже звук его голоса. Но что до самого господина… Он так удачно «смотался», что, сколько ни пяль на него глаза, всё себя спрашиваешь: «Никак не пойму, спала я с этим человеком или нет?» Послушайте, я не злая, но мне хотелось бы поглядеть в глаза той женщины, которая меня сменила, когда он и от неё смотается!.. Ну вот, теперь ещё и дождь закапал, только этого нам не хватало. Пошли, я отвезу вас на своей машине. Кстати, она жёлтого цвета, но это так, к слову, я не суеверная. Машина и тот, кто ждёт меня в ней, – это попытка, бледная попытка…

– Нет, не могу. Мне здесь неподалёку надо кое-что купить…

– Тогда побежали, я отдаю вам половину своего зонтика.

– Нет-нет, бегите к машине, моя одежда не боится дождя… Бегите… Конечно, я вам позвоню…

Она бежит, такая миниатюрная, и её юбка, которую она приподняла, облегает её колени, как короткие кальсончики. Она исчезает, куда более лёгкая, нежели тот груз, что она мне оставила. О, сейчас мне хотелось бы говорить, признаться во всём, выкинуть из себя всё, что я только что подавляла в себе…

– Майя!..

К счастью, она не слышит… Я останавливаю проезжающее такси, говорю адрес на бульваре Бертье: «И побыстрее, пожалуйста!» А что, если Жан в моё отсутствие взял и смотался?


– Жан!.. А, ты дома!..

– А где же мне быть?.. Что с тобой?

– Ничего… Представляешь… Я попала под дождь и вот вернулась сюда, вместо того чтобы пойти переодеться в гостиницу. Так глупо получилось…

– Возвращаться сюда никогда не глупо.

– Но мне хотелось получше выглядеть… А я пришла такой, какой была прежде.

– Надеюсь. Ты очень похожа на ту путешественницу которая однажды ночью села тут прямо на ковёр… Ты мне нравишься…

– Не меньше, чем та путешественница?

– Даже больше.

Я медленно прихожу в себя. Болтовнёй с Жаном, благожелательными, но мало что значащими фразами я пытаюсь скрыть то смятение, которое охватило меня, когда я расставалась с Майей. По мере приближения к дому оно всё возрастало и превратилось наконец в подлинное отчаяние: «Жан уехал… Я чувствую, что он уехал… Я в этом уверена…»

Слова Майи преследовали меня на протяжении всего пути, словно зловещая сила судьбы: «Он сматывается, и вернуть его невозможно…» Когда я увидела узкий дом, ослеплённый закрытыми ставнями, мне показалось, что там никого нет, я крикнула, и голос мой зазвучал, как в дурном сне: «Жан!..»

Но он здесь, вот он, живой, невредимый, ходит между пылающим камином, который он специально раздул для меня, и торшером с абажуром в виде светящейся крыши пагоды. Полированные витые ножки кресел отражают пламя, а шёлковые занавески на окнах своим насыщенным красным цветом придают комнате праздничность…

– Что с тобой?.. Ты сказала, что пройдёшь несколько шагов, чтобы подышать свежим воздухом, а приезжаешь в такси, да ещё с таким видом, будто едешь невесть откуда…

– Мне кажется, я простудилась… Какое здесь живительное тепло…

– На ужин у нас будут рябчики и венский торт, большой, тяжёлый…

– В самом деле?.. Вот это да!.. А что сказал жестянщик?

– Увидев дверцу с большой вмятиной посредине, он сказал: «Дверца смята».

– От него ничего не скроешь…

Жан ходит взад-вперёд, придвигает кресло к огню, поправляет занавески, «убирает» комнату с готовностью гостеприимного холостяка. Проходя мимо меня, он ласково касается моего Колена, обеими руками берёт за уши, словно за ручки кастрюли, и поворачивает голову так, чтобы было удобно меня поцеловать… Его руки, его тело, его гладкая щека – всё это упругое и тёплое, всё это бесконечно ценно-живое. Я гляжу на него и восхищаюсь им. Он так близок и так свободен, быть может, он всецело принадлежит мне, а быть может, уже потерян для меня…

– И сколько понадобится дней?

– Кому?

– Этому жестянщику.

Видимо, Жан удивлён той паузой, которая повисла между его последней фразой и моим вопросом. Должно быть, она была долгой, и всё это время мои мысли бродили вокруг него, и я с горькой гордостью отмечала, какой он цельный, не битый жизнью, созданный, чтобы причинять людям боль, как сказала бы я вчера, – а сегодня я говорю: чтобы мне причинить боль.

– Помоги им, Рене! Гляди, как они несчастны, эти розы, связанные верёвкой.

– Нет смысла их развязывать… Розы из Ниццы не проживут более двух часов в комнате, где огонь в камине…

– Два часа любоваться красотой, ты считаешь, что это не стоит труда?..

Я краснею в темноте и испытующе гляжу на него, но вижу, что он не имел никакой задней мысли…

– Ну вот… Так хорошо?

– Очень. Но мне пришлось тебя об этом попросить! Меня всё время удивляет, что ты лишена обычных женских движений.

– Скажи уж прямо, что я с тобой груба.

– Тебя не интересует, как цветы стоят в вазах, ты не вытаскиваешь уголок ковра, если он попал под ножку стола, не взбиваешь подушки в кресле… Ты садишься скрестив ноги, и хоть трава не расти…

– Ну, не преувеличивай!

– …Одним словом, ты разыгрываешь даму, пришедшую с визитом. И мне это неприятно.

– И мне тоже.

– Разве ты мне не друг? Разве ты не хочешь привязаться ко мне, как я к тебе привязан?.. Бывают дни, когда ты меня просто унижаешь той торопливостью, с которой ты раздеваешься и одеваешься потом… Дни, когда мне начинает казаться, что ты меня не любишь, а… используешь.

Я покорно слушаю его, не возмущаясь. Сидя у него на коленях, я разглядываю его лицо совсем вблизи, я вдыхаю запах его волос, чуть подпаленных щипцами для завивки, – наконец-то он мой! Он мой, даже если это не мысль, а всего лишь сладострастное чувство.

Он дуется скорее нарочито, чем всерьёз, однако он всё же недоволен. Помоги я ему, он разгневался бы.

Я ласкаюсь к нему со всё растущей печалью, по мере того как мне становится ясным, что изменение его состояния, пожалуй, ничего для меня не меняет. Жан в гневе, или Жан презрительный и насмешливый, или Жан лукавящий, себе на уме, каким он бывает всякий раз, когда становится уж очень ласковым, – какая разница, лишь бы это был Жан. Он – чудо по интенсивности своего присутствия, и он как бы берёт под свою защиту все пять органов чувств.

– Пойми меня, – нетерпеливо говорит он. – У меня возникает впечатление, что тебя интересуют только минуты нашей близости, но не я как таковой!

– А тебя?

Он как зверь насупливает брови, и кажется, что весь его лоб опускается ему на глаза. По тому, как вздрагивает колено, на котором я сижу, я догадываюсь, что ему хочется сбросить меня на пол.

– Я… Ты отлично знаешь, что я…

– Скажи.

– Я уже говорил! Я первый сказал!

– Это могло произойти чисто рефлекторно… Бывают моменты, когда слова «Я тебя люблю» значат не больше, нежели судорога пальцев ног…

Мы смеёмся в полуссоре. Я не испытываю никаких угрызений совести оттого, что спорю с ним, даже понарошку. Нынче вечером я жадна до всего, что он может мне дать, даже если это ложь, упрямое важничанье, надменный жест или чересчур сладкий взгляд… Разве я в своё время не говорила Максиму все те слова, которыми мы сейчас обменялись? Это далёкое эхо, которое гаснет, когда я прислушиваюсь, это такое смутное воспоминание, что оно не отбрасывает и тени на моё настоящее.

Ничто из моего прошлого не смеет больше посягать на моё настоящее. Почему это так? Каким оскорбительным иммунитетом обладает этот совсем новый Жан, подчас ещё не раскрывшийся и твёрдый, словно запоздалая почка дуба? Оскорбительным, потому что он не только его защищает, но и выстраивает рядом с ним не истинный образ Макса, а деформированный, почти карикатурный, неуклюжий, какой-то фанерный, с чертами лица, геометрически вписанными в прямоугольник, наподобие старинных шаржей Сади Карно… Не будучи ни более красивым и ни лучше Макса. Жан только выигрывает от сравнения с ним, и мне нечего сказать по этому поводу, кроме таинственного, тупого и чисто женского довода: «Это не одно и то же…»

Вот он здесь, обнимает меня. С молчаливой гордостью прижалась я к нему одной стороной груди, и он придавил её своей доверчивой тяжестью. Мы уже знаем, что, когда наш разум или наше сознание пробуждаются и мы начинаем спорить, нам надо тотчас же прижаться друг к другу и замолчать: от объятий возникает иллюзия единения, а молчание позволяет поверить, что между нами царит мир.

– Мне хотелось бы узнать, – вздыхает Жан, – что ты обо мне думаешь… все гадости, что приходят тебе в голову…

– В тебе говорит нечистая совесть!..

– Нет, но я слышу, как ты думаешь. Ты дышишь неровно, когда твои мысли сталкиваются, возникают перебои, а когда ты поворачиваешь голову на подушке, то я слышу, как твои ресницы быстро-быстро, торопливыми прикосновениями скребут шёлк наволочки…

– Неплохо замечено!

– Ещё бы, ведь я такой умный! Тебя что-то мучает?

– Да – ты. Хочешь знать, о чём я думаю? Пожалуйста. Я думала о том, что у меня не хватит духа вернуться вечером в гостиницу…

Он тихонько прижимает меня покрепче к себе и даже не поднимает глаз. Но я вижу, как от век к губам по щеке его скользит тень довольной улыбки. Он разом успокаивается и как-то тяжелеет, словно его уже смаривает сон… Я не жалею о том, что сказала. Днём позже, днём раньше, но испытания совместно проведённой долгой ночи и утреннего пробуждения вдвоём мне было всё равно не избежать. Я чувствую себя сегодня вечером такой малодушной, меня пугает одиночество, которое голосом Майи твердило бы до рассвета: «Он сматывается, и только его и видели…»

Ужин проходит быстро, мы оба в ударе и разговариваем с необычным блеском. Взглянув на монограмму на серебре или достав что-то из старинной горки, Жан начинает рассказывать мне о своей семье, и от этого создаётся впечатление, что он как бы расширяет пространство для моего пребывания в этом доме, приглашает меня остаться здесь со всё большей настойчивостью. Он говорит «мой отец» с преувеличенным уважением, словно ученик коллежа, которого во всём ограничивают, и это его странным образом молодит.

– Сколько тебе лет, Жан?

– Тс-с! Вот уже два года как я это скрываю.

Он шутит, и я тут же воображаю, что он скрывает от меня свой возраст из деликатности, чтобы не давать мне повода сравнивать… И я не смею настаивать, меня бьёт мелкая дрожь…

– Ох этот чёртов отец! Мне придётся провести у него на той неделе три дня… Если считать дорогу туда и обратно, то в целом это будет пять дней отсутствия. Если я пропущу день рождения моей матери, то нашего Самодержца хватит удар. А тебя прельщают пять дней без меня?

– Не знаю, сейчас мне трудно себе это представить.

– Что ты будешь делать всё это время? С кем будешь встречаться? С родственниками, с друзьями?

Он впервые проявляет прямой интерес или, во всяком случае, любопытство к тому, что находится вне сферы нашей близости… Слыша его чёткие вопросы – родные?.. друзья? – я с изумлением поднимаю глаза на это молодое и властное лицо.

– С тех пор как умерла моя невестка Марго, у меня нет родных…

– А друзья? У тебя и друзей нет?

Я подавляю в себе постыдное смущение странницы, у которой нет ничего своего, и отвечаю с вызовом:

– Как так нет? У меня есть Браг… и ещё была танцовщица, но она сейчас в отъезде, у неё есть ребёнок, хотя она и незамужем, её зовут Бастьенна.

Он, видимо, хотел сострить по этому поводу, но вовремя удерживается.

– Да ладно, что об этом говорить, ещё неделя впереди. К тому же… Я не уверен, что не возьму тебя с собой.

– А захочу ли я?

Мы смеёмся, ласково глядим друг на друга, но, пожалуй, не очень искренне. Он рождён, чтобы нравиться с первого взгляда, покорять, а потом сматываться. Я… Я как та серая кобыла, что была у отца: чувствительного удара кнутом она не боялась, но тень кнута в пути возле её морды ввергала её в панику…

И всё же он пытается вести себя как хозяин, и я думаю о том, что в Ницце, меньше месяца тому назад, я говорила ему «Малыш» и бросала через плечо: «Послушайте, вы»…Как далека я теперь от этого фамильярного, небрежного «вы». Теперь я говорю ему «ты», но весьма уважительно – ведь он мой источник наслаждения…

Жан придвинул свой стул к моему и ест десерт из моей тарелки.

– Ты разрезаешь апельсины пополам, а я их чищу и посыпаю сахаром.

– Какая гадость – посыпать апельсины сахаром! Летом я буду делать тебе фруктовые салаты, я великий мастер по салатам.

– Нет уж, увольте! Я запрещаю тебе это делать. Мне всегда казалось, что фрукты в таком салате уже один раз съели.

Всякий раз, когда мы не сходимся во мнениях, нас охватывает какая-то опасная весёлость. И вдруг я говорю как дура:

– Все эти мелочи как будто бы не имеют значения, однако в своё время я просто бесилась, когда мой муж макал хлеб в тарелку с супом…

Но Жану плевать на моего мужа. Он услышал, как настенные часы пробили половину девятого, и с нарочитой буржуазной бесцеремонностью принялся потягиваться и зевать, демонстрируя полный рот белоснежных зубов. Роскошная красная глотка, способная всё сожрать… Он замечает мой взгляд, и выражение его глаз мгновенно меняется, он глядит на меня тяжело, без улыбки, и произносит: «Иди…»


Он спит. Не так, как спит днём. Он чувствует сквозь сон, что долгая ночь ещё впереди, и пронзительный холод, предшествующий позднему мартовскому рассвету, охватывает его – он спит, неподвижный и строгий, укрытый одеялом по самые плечи. Дышит он очень медленно. Газовый фонарь, что стоит на тротуаре, освещает его неровным светом. Окно широко распахнуто, и я вдыхаю, будто за городом, запахи сырой насыпи фортификаций, тумана и холодного воздуха такой безупречной чистоты, что он делает целомудренной комнату нашей любви.

Он оставил мне рядом с собой много места, но я не решаюсь шелохнуться. Я чувствую себя усталой, забытой до его пробуждения, но умиротворённой и терпеливой. Он сейчас не помнит, что я здесь… Я только что коснулась его, но он детским нетерпеливым движением убрал свою руку.

Ничего не изменилось. Только моя бессонница придаёт некоторую торжественность нашей первой ночи, услады которой были такими же, что и во время наших послеобеденных свиданий, но всё же это была «первая ночь»… До этой ночи было моё прошлое – она кладёт ему предел, что до нашего будущего, то разве мне дано знать, какое оно?

Моё бдение, исполненное бережности, желание не нарушать его покой, есть ли в нём ожидание будущего? Мне это неведомо, но я не сплю, ибо это первая ночь. Я не сплю, как не спят, наверное, все те, кто начинает новую жизнь или пытается возродить разрушенную, когда они лежат, исполненные тревоги, рядом со спящим мужчиной.


– До свидания, до скорого! Ты ничего не забыл? Носовой платок? Ключи?.. Я так и знала! Виктор, отнесите мсье ключи, они лежат на туалетном столике.

– Имей в виду, я вернусь не поздно.

– Надеюсь.

В прихожей Жан ещё раз глядит на себя в зеркало и ещё раз приглаживает волосы жестом актёра, поправляющего парик.

– Оставь в покое свою причёску. Эта мода на прилизанные волосы и без того достаточно уродлива!

Но он так не думает. Его лицо выражает довольство, самолюбование без улыбки, отчего его кокетство перестаёт быть отвратительным. Та часть зеркала, которая отражает меня, стоящую рядом с ним, кажется мне более тёмной, зеленоватой и негладкой…

Он вернулся поздно, с порога крикнул: «Я ужинаю у Самодержца!» – и кинул на перила лестницы пиджак и галстук. Платье, что я приготовила для совместного ужина, лежит невостребованное, раскинув короткие рукава и словно говоря: «И мы бессильны что-либо изменить…» Ради удовольствия побыть с Жаном и присутствовать при его туалете я не стала заниматься собой и осталась с небрежно заколотыми на темени волосами, что, к слову сказать, было мне к лицу, но весь мой облик – особенно по контрасту с его отлично сшитым фраком, крахмальной, словно эмалированной, манишкой и бледным, чисто выбритым лицом – кажется мне каким-то расплывшимся, неаккуратным и погрузневшим – я выгляжу, пожалуй, чересчур зрелой и успокоенной…

– Уходи скорее, Жан!

– Иду. Но прежде ты должна меня пожалеть.

– Почему?

– Потому что я ужинаю у Самодержца.

Он явно недоволен, требует прощального поцелуя, одним махом оказывается внизу лестницы и выходит на улицу. Я смеюсь, пожимаю плечами – и думаю про себя, что с Майей он не вёл бы себя так по-мальчишески. Он говорил с ней сухо, бывало, поднимал на неё руку, а она изображала маленькую девочку. Но ведь Майе всего двадцать пять…

Машина удаляется. Я ещё секунду стою на пороге дома, чуть наклонившись вперёд и улыбаясь, словно он может меня увидеть. Над откосом фортификаций небо ещё бледно-розовое и чёрные деревья словно выставляют напоказ свои набухшие, вот-вот готовые лопнуть почки. Соседи, мирные обыватели, живущие на этом бульваре с дурной репутацией, кличут своих собак, прогуливаясь с непокрытыми головами, словно в деревне, перед тем как уступить место сомнительным молодым людям, которых здесь называют «апашами». Вечер выдался очень тёплый, без единого дуновения. Я выбрала бы именно его из всех других вечеров, так полно он соответствует моему желанию побыть одной…


Жан ушёл на несколько часов. И хотя я ему несколько раз повторяла: «Уходи, ты опаздываешь», он не почувствовал, что я его гоню. Он не понял, насколько случайное стечение обстоятельств послужило моему намерению, а у меня есть некое намерение. Это доказывает поспешность, с которой я поужинала, а также выражение моего лица, едва я притворила дверь своей комнаты, выражение, которому нет никакого оправдания, – какое-то преступное выражение – оно отразилось в зеркале. Однако я ведь не собираюсь написать кому-то тайное письмо, несмотря на этот ненавидящий взгляд, я не намерена ни убить, ни украсть, я хочу всего лишь остаться одна. И если бы он сейчас неожиданно вернулся или если бы он прятался за занавесками, то я бы закричала. Я бы закричала, как любая другая женщина на моём месте, ворвись к ней любовник, когда она заперлась одна в своей комнате, закричала бы от страха и гнева – это было бы взрывом оскорблённого целомудрия, для которого такое вторжение подобно изнасилованию. Если бы он вернулся, он нашёл бы меня хуже чем обнажённой, – такой, какая я сейчас!..

Всего месяц, как я живу здесь. Никогда ещё любовница не обустраивалась с меньшими хлопотами: всего три чемодана с платьями и бельём, маленький сундучок с бумагами да туалетная сумка – вот и весь мой багаж. Мой переезд произошёл так быстро и так просто, что какой-нибудь скептический любовник увидел бы в этом проявление проворства, свидетельствующего об известной опытности, но Жан, при всей своей недоверчивости, не является скептическим любовником. В тот день, когда я сюда переехала, я робко поставила на красивое бюро в нашей спальне два основных предмета моей обстановки: самопишущую ручку и старинную китайскую безделушку из нефрита: отполированная груша, потёртая, треснутая и очень приятная на ощупь.

Я тотчас начала учиться существованию, дотоле мне неведомому, которое при всей внешней эксцентричности и иллюзорной свободе всё построено на устаревших обычаях, на, можно сказать, восточной зависимости, – существованию содержанки.

Когда у содержанки нет ни связей в обществе, ни семьи – как у меня, например, – и когда при этом она достаточно отчаянна или достаточно беспечна, чтобы всецело довериться человеку, которого ей уготовил случай, она неизбежно будет получать вместе с радостью и горькие унижения, она будет себя чувствовать примерно как выздоравливающая в санатории, или как воспитанница в неправедном монастыре, или как одна из жён в гареме, а также как домоправительница, у которой полон рот забот о доме. Безделье пробудило у меня охоту хоть чем-то заняться, а ежедневные отлучки Жана – состояние здоровья «Самодержца» вынуждало сына каждый день проводить в родительском доме несколько часов – позволяли мне всякий раз по его возвращении устраивать маленький праздник: ставить на стол цветы или какие-нибудь ранние фрукты либо вести его в заброшенный садик у дома, где неожиданно зазеленела изгородь из бересклета.

А главное, добрый гений кочевников уберёг меня от проявления нетерпения или дурного настроения, шепча мне на ухо: «Это будет длиться ровно столько, сколько тебе захочется, и ни дня дольше…» Ни дня дольше… И я успокаиваюсь и расцветаю – моя запоздалая наивная беспечность объясняется тем, что в юные годы любовь была со мной скупа. Я пополнела, ем вкусно и с удовольствием, как и Жан, много сплю. В течение дня мои заботы примерно те же, что у Виктора, слуги Жана: мсье уходит с мадам? Или один? Вернулся ли мсье? Одевается ли мсье?..

В первые дни во время отсутствия Жана я оставалась верна своим старым маршрутам: то заходила в средиземноморский ресторанчик, где густо посыпанные сыром равиоли искрятся от кипящего жира, то сидела в закусочной, которую Браг хвалил за горячие сосиски и бархатистое пиво, однако прежнего удовольствия – простого удовольствия по-холостяцки живущего гурмана – я там уже не получала. «В такие места нельзя ходить одной! – восклицал Жан. – Такой женщине, как ты, да ещё имея такого любовника, как я, нечего нарочно разыгрывать из себя завсегдатая дешёвых закусочных! В твоём распоряжении дом, кухарка не из худших, а ты бегаешь по Парижу, чего-то ищешь…» – ну и так далее.

И в первый дождливый вечер, сидя перед порцией равиолей, я с покорностью счастливой, легко поддающейся влиянию скотины упрекала себя: «Что это за фокусы, в моём распоряжении дом, кухарка не из худших…»– ну и так далее – и сочла, что Жан во всём абсолютно прав.

Если я ужинаю в ресторане, то только с Жаном. Если иду в театр, то тоже с Жаном. Законный брак, в котором я в своё время состояла, разрешал мне вступать с людьми в товарищеские отношения, но кодекс «связи» предъявляет другие требования. Я могу появляться на людях только в сопровождении любовника, Жана, либо телохранителя, Массо. Тот же кодекс строго регламентирует все мои выходы из дома, причём с такой точностью и скупостью, что это даже становится забавным, и мне тайно даже льстит, что инженю тридцати шести лет содержится в такой строгости. Я как-то рискнула сказать: «Но ведь когда ты был любовником Майи, то, мне кажется…» – и услышала в ответ жёсткие слова: «Майя не жила со мной. А кроме того, Майя – это Майя, а ты – это ты».

«Это будет длиться ровно столько, сколько тебе захочется, и ни дня больше…» И я с любопытством принимаю своё новое положение. Я привыкаю быстро соглашаться и по-детски врать. Я довольствуюсь тем, с чем свыкаются все женщины, оказавшиеся в моих обстоятельствах, и пользуюсь паузой, которая наступает всякий раз, когда Жан уходит из дома.

Ты говоришь, что любишь меня, но ты не знаешь, что даже самой любящей женщине нужно хоть несколько часов располагать собой, выбрать их и хранить в тайне от своего любовника. Самая красивая женщина, если ты за ней следишь, всегда окажется в чём-то уязвимой, а самая верная таится хотя бы ради того, чтобы свободно думать.

Свободно!.. Быть свободной!.. Я произношу это слово вслух, чтобы оно, такое красивое, но потерявшее своё первородство, вновь ожило, обрело полёт и присущий ему зелёный отсвет крыла дикой птицы и леса… Тщетно!..

Ты уверяешь, что любишь меня, а это значит, что отныне на меня всегда будет давить тяжесть твоей тревоги, твоё пристальное, какое-то пёсье внимание к каждому моему движению и твои подозрения по любому поводу. Нынче вечером меня не спустили с цепи, но ты выронил её из своей руки, и она, звякая, волочится за мной по паркету.

Ты уверяешь, что любишь меня, и, наверное, это так и есть, но ты постоянно создаёшь в своём воображении некую женщину, которая красивее и лучше меня, и ты требуешь от меня, чтобы я была во всём ей подобна. Я теперь не только ношу те цвета, которые ты предпочитаешь, но и стараюсь говорить с той интонацией, которая тебе нравится, и улыбаюсь я той улыбкой, которая, я знаю, тебе больше всего по душе. Достаточно одного твоего присутствия, чтобы я чудесным образом преображалась в твою модель, перенимала её обаяние. Я боюсь лишь некоторых минут, таких, как те, что переживаю сейчас, когда мне вдруг хочется тебе крикнуть: «Уходи! Платье принцессы и мой светлый лик исчезнут одновременно, уходи! Настало время, когда из-под подола моей юбки появятся копытца, а из-под шелковистых волос – острые кончики рогов… Меня терзают демоны, будто я на каком-то безгласном шабаше, я должна разрушить, прокляв её, ту изящную форму, в которую ты меня заточил».


Уже далеко за полночь. Должно быть, я давно одна. В который раз я прохожу мимо этого зеркала и всякий раз вижу в нём отражение своего лица преступницы, искажённое кривой усмешкой, неискреннее и тревожное… Одно плечо опущено, другое вздёрнуто чуть ли не до уха, как будто я собираюсь отразить чей-то удар… А немного раньше я сидела перед зеркалом в позе, которую Жан не выносит: скрестив руки на груди и уперев локти в колени, я, словно больной медведь, укачивала себя…

Помню также, что я в исступлении чесала голову, словно завшивевшая цыганка. А ещё долго взгляд мой не мог оторваться от блестящего брюха небольшой медной вазы, сверкавшей, будто головешка в камине. И сейчас у меня от этого ноет между бровями… Всё это время у меня, опустошённой, неподвижной, голова была пуста…

В сознание меня приводит шок от разумной, но малоприятной мысли: «А что, собственно говоря, делает сейчас Жан?» И в виде ответа на этот вопрос прямо с волшебной быстротой в мозгу возникает картинка: Жан не в объятиях Майи, не склонённый над незнакомой женщиной, а Жан один, бодрый и шагающий с высоко поднятой головой, – такой, каким он, должно быть, ходит сейчас по улицам города. Он тоже один… Господи, чего же я ждала, чтобы это понять? Ах, оказывается, и он один?.. Изумление перед этим открытием, тревога… Ну конечно, он один, я этого хотела, я этого хочу достаточно часто. Какая глупость вот уже месяц заменяет мой страх перед тем, что он «смотается»? Я пользуюсь им, его домом, его столом, его машиной. За его счёт я замыкаюсь в зоне одиночества и, отсиживаясь там, пренебрегаю им, едва не забывая о его существовании. Короче говоря, я веду себя по отношению к нему с той эгоистической глупостью, которую женщины обычно называют «мужской»… «Есть два типа любви, – говорит Массо, – неудовлетворённая любовь, которая делает вас в глазах всех отвратительным, и любовь удовлетворённая, которая превращает вас в идиота…»

Жан один. Упоённо один, один, как студент, который не ночует дома, или расчётливо и мрачно один, смирившийся с тем, что застанет в своём доме ту же женщину, что и вчера.

Скажу правду: быть справедливой – это уже большое унижение для женщины; если наша связь ещё продлится (недолго или долго), я могу надеяться лишь на эту готовность Жана смириться, большего я не стою. Вот уже месяц, как я отдаюсь ему всякий раз, когда он этого хочет, всякий раз, когда мы хотим друг друга. Что знает он обо мне во всё остальное время? Разве я Венера или царица Савская, чтобы удовлетворять этого красивого парня, у которого я так и так в долгу, что лежу распростёртой в его постели? Всё остальное время я лишь слежу за ним, не проникая в суть его личности, и сужу его, словно он всё ещё Майин любовник, а не мой. Остальное время – это имеет значение, это весомо, – оно состоит из множества, множества часов…

Когда он был деликатен, я сочла его пустым, а когда стал расспрашивать о моей жизни, я с иронией, подчёркивающей моё превосходство, плела что-то о своём детстве. Чья же вина, что в этот час, вместо того чтобы прийти ко мне, Жан один шатается по улицам или сидит на освещённой террасе кафе и вдыхает мягкий ночной воздух? И я точно знаю, что у него сейчас совсем чужое выражение лица.

Он и не подозревает, что я добрая, привязчивая, что я из породы надёжных друзей. Я наделяю его недостатками, которые обеспечивают успех определённой категории мужчин, – двоедушие, неразборчивость в средствах, лень, но всё это нахожу в нём только я, я примеряю их к нему, словно украшения сомнительного вкуса, которые, полагаю, должны подойти к его грубовато вырубленному лицу…

Моя глубокая ошибка, думается мне, заключается в том, что я ещё не попыталась отделить Жана от жажды наслаждений. Утолённая, она несёт в себе холод и безразличие. А неутолённая, она стремится только к тому, чтобы стать утолённой.

Жан… О, какая же я грубая скотина… Ведь существует Жан, который вовсе не любовник Рене, в котором нет ничего таинственного или сексуально тревожащего, Жан, хоть он уже и взрослый и крепкий, но такой ещё юный, когда заливисто хохочет, похожий на того мальчишку в далёком прошлом, которого мне не довелось знать. Мысли Жана, душа Жана – как я могла подумать, что они умещаются в наших кратких диалогах или в страстном молчании наших ночей?.. Мне казалось, что Жан, который вдруг встал во весь свой рост в моём воображении этой весенней ночью, может довольствоваться одним тем, что я ему отдаюсь, но сейчас я поняла, что оскорбляю его таким предположением. Вот он мне и ответил тем же. Какое счастье, что он ещё не вернулся, я не смогла бы удержаться, чтобы нелепым взрывом не усугубить наше взаимное непонимание. Пусть уж он шатается по городу, гордый своим одиночеством, такой далёкий от меня, словно он никогда и не встречал меня.

Когда он вернётся, я буду уже лежать в его постели и, возможно, уже спать. Я больше не боюсь, что он увидит меня спящей, – теперь я знаю, что меня подстерегают куда большие опасности. Моё спящее тело ему принадлежит и, к слову сказать, не забывает о нём. Не покидая тех глубин, куда меня уносят сны, я сжимаю его пальцы своей рукой или примащиваю его голову на своё плечо… Мне легко спится, когда я лежу, прижавшись к нему. Увы! Он ещё не пришёл, а уже он как бы во мне… Этот мой взгляд, живой и ускользающий, ему нравится…

Чуть прогнув спину и плотно сжав ноги, я стою, вытянувшись во весь рост, с лицом, озарённым светом, который, всё усиливаясь, поднимается от губ ко лбу, – что ж, воссоздай меня такой в твоём воображении, раз тебе хочется видеть меня именно такой – меня, ту, кого ты, быть может, любишь: ты можешь вернуться домой.


– Который час, Массо?

– Без четверти…

– Быстро собирайте карты. Не трогайте пепельницу, я сама её высыплю, и стакан с анисовым ликёром, вот он стоит на столике у стены, передайте его мне, пожалуйста… Никогда не думала, что день так быстро увеличивается. Он опять скажет, что здесь накурено.

– А ведь окно было всё время раскрыто настежь.

– Это не имеет значения, у него нюх как у охотничьего пса. Вы уронили карту.

– «Карта упала – судьбу сказала», – важно произнёс Массо. – Я поднимаю её, это девятка пик – к неприятностям…

– Ах вы старый колдун!.. Слышите, кто-то подъехал? Это он?

– Нет-нет, это такси. К тому же он подъехал бы не с этой стороны.

– Почему? Он теперь каждый день бывает в банке, потому что Самодержец никак не поправится.

– Чтобы ему доставить удовольствие?

– Да… Вернее, нет… Чтобы его заменить… – Пф-ф…

– Послушайте, он всё-таки сын своего отца, он же унаследует его банк. А вам кажется нелепым, что он туда ежедневно ходит…

– Вовсе нет, дорогой друг, вовсе нет. Лучше, чем кто бы то ни было, отнюдь не хуже любого другого, никак не меньше, чем мсье такой-то и такой-то…

– Стоп!

– …я очень точно представляю себе, что есть банк.

– В самом деле? Ишь ты!..

– И доказательство тому, мадам…

Он отгибает по старинной моде уголки крахмального воротничка, подтягивает галстук и, приосанившись, трясёт головой, изображая, что у него отвислые щёки.

– Лаффит?

– Что – Лаффит? Разве он был такой?

– А почём я знаю? Но искренне желаю ему этого. А ну-ка, отдавайте мне три франка двадцать сантимов, которые вы проиграли мне в безик… Так, благодарю вас. Бог воздаст вам стократно.

– Получится не больше шестнадцати луи… А вот теперь и в самом деле он… вы поужинаете с нами?

Массо бросает жадный взгляд на ломберный столик, который уже сложили:

– Давайте сыграем на мой ужин. Если я выиграю, то остаюсь. Если проиграю, то вы меня оставляете ужинать, чтобы утешить…

Не зная, чем заняться, Массо следует за мной в столовую, где я рассеянно ставлю приборы, поправляю цветы в вазе, переставляю бокалы… Единственное дерево в садике, каштан, упирается в оконное стекло листьями, высветляющимися от падающего на них электрического света, они теперь кажутся блёкло-зелёными, словно совсем молодые стручки…

– Поглядите, Массо, у этого каштана будут тёмнокрасные свечки. Это видно по цвету почек… уже видно…

Он соглашается, покачивая своим печальным черепом, обтянутым пергаментной кожей, которую не в силах прикрыть пряди тщательно распределённых длинных волос, подобных пучкам высохшей травы… Привыкшая восхищаться внешностью Жана, я быстро отвожу взгляд от Массо, и он упирается в открытую дверь.

– Это не он, – с горькой проницательностью замечает Массо.

«Он»… Массо не произносит имя Жана… И я тоже говорю «Он», как все фанатичные влюблённые. Но я краснею, когда мы, будто сообщники, что нас отнюдь не возвышает, понижаем голос, как слуга Виктор, который, склонившись над кухонным лифтом, соединяющим кухню со столовой, сообщает громким шёпотом невидимой кухарке: «Он сказал, что соус сегодня не удался… Он заметил, что компотница склеена…»

В прихожей резко зазвонил телефон…

– Ой, телефон, ненавижу… Моя бы воля, я разбила бы его… Алло! Это ты, Жан?

Я заранее знаю, что мне скажет этот далёкий чёткий голос, голос Жана, но звучащий в нос, словно он насмехается надо мною…

– Алло… Да, это я… Послушай, не жди меня к ужину, мне придётся остаться здесь с папой, нынче вечером он чувствует себя неважно…

– А?

– Да… Ты меня слышишь? Алло?.. Что с этим аппаратом?.. Алло… Я вернусь сразу же после ужина… Ты одна?

– Нет, здесь Массо…

– О, раз Массо здесь…

– Что ты говоришь?

– Ничего… До скорого!

– Да… До скорого.

Я в сердцах вешаю ненавистную трубку, как бы специально созданную для того, чтобы быстро передавать дурные вести, а голос в ней выдаёт тайные намерения и задние мысли говорящего… «О. раз Массо здесь…» Что это может означать?

А это значит лишь то, что Жану спешить нечего, что он может смело вернуться домой в два часа ночи… Я начинаю узнавать цену этого «до скорого!»

Я гашу свет в прихожей – по старой привычке экономить, от неё нелегко отделаться, а ещё потому, что лицо разочарованной женщины, которая едва сдерживает свой гнев, не может быть привлекательным.

– Идёмте к столу, старина, Жан остаётся ужинать у отца.

Из любви к симметрии Виктор накрыл для Массо на месте Жана. Я не могу выразить, какое отчаяние охватило меня, и я с трудом подавила слёзы, когда увидела напротив себя вместо чётко очерченного лица с низкими бровями, красивым ртом, прямым носом и подвижными ноздрями мелкие черты подёргивающегося от нервного тика постаревшего и почти лысого мужчины… О, как я хотела бы в эти минуты стать Майей или ещё кем-нибудь в этом же роде, чтобы облегчить себе душу потоком наивных слёз, битьём посуды и воплями: «Подайте мне Жана, я хочу его видеть!» или «Я не желаю больше видеть его, он мне отвратителен!» Сцены такого рода надо оставлять всевозможным Майям, которые недавно отпраздновали свою двадцать пятую весну, которые, пролив потоки слёз, могут тут же расхохотаться и, не смущаясь, показать покрасневший носик и красивые влажные ресницы, – их естественной свежести позволено всё… А вот для Рене Нере слёзы – это трагедия…

– Что вы ищете под столом, Массо?

– Какое-нибудь животное, чтобы его покормить.

– Но ведь вы прекрасно знаете, что здесь нет животных.

– Ещё бы не знать, и меня это удивляет.

– Этого ещё не хватало!.. Вырастить маленькую собачку или кошечку, привязаться к ней, таскать её с собой из гостиницы в гостиницу…

Массо замигал быстрее:

– Зачем из гостиницы в гостиницу? Ведь… ведь…

– Да, конечно, сейчас речь не идёт о переездах из гостиницы в гостиницу, поскольку… Но кто знает, что будет, мы с Жаном не скованы друг с другом цепью на всю жизнь… К счастью, мы не поклялись друг другу в вечной любви!..

Я чувствую, что говорю жёстко и как-то неуклюже и голос мой звучит фальшиво, а кислое выражение лица не вводит в заблуждение, моя якобы независимость может обмануть только дураков, но уж никак не Массо, который чувствует себя настолько неловко от понимания всего того, о чём я умалчиваю, что даже забывает меня смешить… Я с ним не откровенничаю, хоть и привыкла к его присутствию. Я помню, что это он привёл меня к Жану, и в том приятельстве, что я к нему проявляю, есть и доля этакого циничного доверия, которое внушают евнухи или наперсницы без предрассудков…

Ужин, если ни один из сидящих за столом не хочет есть, тянется долго. Однако Виктор обслуживает нас подчёркнуто быстро и молчаливо, что меня раздражает. Его шустрая крысиная головка, его невесомый шаг так назойливо намекают: не обращайте, мол, на меня внимания, – что видишь и слышишь только его…

– Кофе будем пить в гостиной, не правда ли, Массо? И я валюсь в мягкое кресло «бержер», которое люблю больше других, восклицая:

– Вот наконец-то мы одни!.. Я говорю наконец… За эту неделю это уже третий ужин без Жана. Что поделаешь, у него настоящий культ семьи!

– Его отец болен, – замечает Массо.

– А я разве возражаю?.. И даже если вы мне скажете, что его отец – ослепительная блондинка и носит юбки с разрезом, поверьте, я из этого не сделаю драмы.

– Но я вам этого не скажу, – по-прежнему мягко говорит Массо.

– Неужели вы думаете, что я вас об этом спрашиваю, мой бедный Массо?

– Представьте, думаю и ограничиваюсь следующим ответом: одно из двух, либо Жан поверяет мне свои секреты и я не должен их выдавать, либо я их не знаю, и тогда, как бы мне ни хотелось смертельно ранить вашу душу, я не смогу этого сделать, и мне приходится молчать, обогащая кое-какими записями мой Трактат…

– Какой Трактат?

– Тс-с!.. И утверждать, обыгрывая вас в карты, своё превосходство в безике.

– А как насчёт того, чтобы мне помочь, стать на мою сторону, если бы пришлось удружить мне и сказать Жану…

– Нет! – прервал меня Массо с таким жаром, что часть его тщательно уложенных волос-соломинок встали дыбом. – Нет!.. Поймите меня, – добавил он, понизив голос, – опиум стоит дорого.

Я понимаю. Я очень хорошо понимаю. Бедняга Массо… Я знаю, что Жан даёт ему деньги на наркотики с невозмутимой беспечностью друга-отравителя, словно угощает его хорошими сигарами!

– Всё ясно… Старина, не ждите от меня, что я вам скажу: «Не курите больше – надо выздороветь».

– Так и вам не дождаться, чтобы я посоветовал: «Бросьте Жана, если вам в тягость… состояние здоровья его отца. Либо сделайте его счастливым раз и навсегда…» Впрочем, моё последнее предложение умная женщина выполнить не в состоянии…

– Знаю. Это под стать только пройде-служанке, которая забралась бы в постель хозяина. Короче, надо Жана женить на его кухарке.

– Вы рассуждаете в моём духе, – заметил Массо не моргнув глазом. – Но спешить нам некуда, у нас есть время подумать о вас, только о вас, поскольку речь идёт о существе не таком уж сложном: тщеславном – от семьи, в которой родился; деспотичном – в силу полученного воспитания и ещё потому, что он всегда видел, как мать дрожит перед отцом; несколько униженном тем, что, перепробовав многое, он так и не смог ни к чему привязаться; ещё чересчур молодом, чтобы быть добрым, и ещё настолько во власти своих иллюзий, что он не в силах смириться с тем, что женщина может занимать главное место в жизни мужчины и в его сердце. Одним словом, дорогие господа и коллеги, у нас есть все основания горячо поздравить муниципальных советников всех вместе и констатировать: настал счастливый день для Республики!

– Что всё это значит?

– Это заключительный пассаж одной из моих речей, произнесённых в Сайгоне в одна тысяча восемьсот девяносто третьем году. И она, как видите, звучит сегодня так, словно я только что её сочинил.

Я курю и слушаю. Мимикой я выказываю своё полное согласие с тем, что он говорит, а чтобы поблагодарить, подмигиваю ему с видом знатока:

– Очень хорошо. Ваши «инструкции» имеют первостепенную важность. Вот только вы забыли к ним приложить разъяснения по поводу «способа применения», впрочем, в этом и нет необходимости.

– Почему?

– Не знаю… Думаю… Жан очарователен… Я тоже… Мы такими и останемся, если никто ничего не будет преувеличивать…

Я закурила новую сигарету – необходимый аксессуар, когда хочешь классическим образом выразить беспечность, полную независимость с некоторым оттенком цинизма, свободу нравов, но не выходящую за рамки хорошего вкуса…

– Да, да… Повторяю, очаровательный… Именно поэтому мне хотелось бы сохранить о нашем… приключении достойное его воспоминание. Между нами не должно быть никаких цепей, даже сплетённых из цветов. Старая гирлянда – п-фу! – что может быть уродливее!.. Некое чувство – я назвала бы его «непогрешимым инстинктом» – мне подсказывает, что наилучшим выходом для нас обоих было бы снова стать просто добрыми друзьями… Да, да… Мы с Жаном – уж простите мне это выражение – слишком быстро прилипли друг к другу, наше знакомство было очень поверхностным и… поймите, у него бывают такие скачки настроения, такие проявления характера, такие… короче, есть вещи, которые я никак не могу принять…

Я резко обрываю свой монолог, покраснев до корней волос. Потому что последняя фраза была явно из репертуара Майи – так она выражалась после того, как, получив при закрытых дверях изрядную трёпку, вновь прихорашивалась и розовела от тщеславия, всё больше торжествующего после каждой сцены…

Словно специально для того, чтобы усилить аналогию – я не успела услышать, как подъехала машина, и не зафиксировала звук шагов по посыпанному песком тротуару, – Жан открывает в эту минуту дверь, вот он стоит перед нами…

– Это ты!

Мой громкий выкрик смущает нас троих, и Жан хмурит брови:

– Да, я. Ещё раз я. Слушая, как ты всякий раз вскрикиваешь, когда я прихожу домой, можно подумать, что ты ждёшь не меня, а кого-то другого.

Он ошибается, но так мне и надо.

– Понимаешь, я не ждала тебя так рано… У тебя усталый вид… Как себя чувствует отец?

– Лучше. Достаточно хорошо, во всяком случае, чтобы вновь стать невыносимым. Подумать только, что и я, наверное, буду таким в его возрасте!.. Что вы ели на ужин?

Он садится в кресло, потягивается. Он разговаривает. Ничего особенного он не скажет, не произнесёт тех заветных слов, которые связывают или развязывают судьбы. Но вот он, как он сам говорит, «ещё раз…» Я чувствую, что Массо следит за мной, но его саркастический глаз не может помешать мне, как собаке, провожать взглядом всякий жест Жана. Я лишь слегка подымаю голову и чуть поворачиваюсь в сторону говорящего, но при этом знаю, что каждое моё движение так же мало зависит от меня, как поворот цветка к солнцу или покорность водорослей волне.

«Он здесь, тот, кого я только что хотела бросить – но хотела ли я этого? Те лживые слова, которые я только что изрекла, и жгучая правда настоящего мгновения так противоречат друг другу, что меня бьёт озноб. Он здесь, он отдыхает и ведёт себя как обычно, и всё кажется сразу простым между нами и вокруг нас. Но я знаю, что он сокрыт от меня больше, чем Бог, который передвигается в облаке. Отныне он, непроницаемый, стоит между мной и всем светлым миром. Нет средства, с помощью которого можно проникнуть в его тайну, да только я и виновата в её существовании… потому что он мой любовник. Любовь – это чрезвычайно болезненный и повторяющийся удар в непробиваемую стену. Мы можем быть друзьями, которые идут параллельно по обе стороны этой стены из твёрдого прозрачного кристалла, не зная, что она разделяет нас, и я дрожу при мысли, что разобьюсь первой, как более хрупкая…


Сон бежит от меня, а ты спишь рядом со мной. И продолжаешь спать при свете лампы, которую я только что зажгла, – свет Психеи тебя не будит. Снится ли тебе что-нибудь? Нет. Я не вижу на твоей щеке, на твоём лбу вздрагивания кожи от теней, пробегающих, словно струйки прозрачной воды, – верный признак того, что в самую глубину твоего «я» проскальзывает быстрый сон… Тебе ничего не снится, когда я с тобой. Можно подумать, что ты этого не хочешь. Как хорошо ты защищаешься! В этот час я в мыслях брожу вокруг тебя, словно вдоль стен наглухо запёртого замка. Как к тебе пройти? Какую брешь пробить в твоём лбу без единой морщинки? Говори, ненасытный рот, и поведай мне во сне то, о чём ты умалчиваешь при свете дня! Скажи мне, что таят твои вкрадчивые улыбки хищника, который только что чем-то поживился и довольно облизывается… Я часто видела у тебя глаза, вдруг становящиеся такими пустыми, бледными и огромными, как морской залив без единого судёнышка…

Склонившись над тобой, я придерживаю рукой кружево своей ночной рубашки, которое могло бы тебя коснуться, и едва дышу. Ну неужели ты не слышишь, как гудит моя растревоженная мысль, разбиваясь о сомкнутые раковины твоих неслышащих ушей, о твои бесчувственные ноздри и губы?

Прошло то время, когда я с улыбкой восхищалась твоим сном. Я могла читать и думать, о чём хотела, рядом с тобой, спящим, ты был мне желанен, как чудесные фрукты, высыпанные на моё ложе: я забывала о тебе, потом вновь к тебе возвращалась, и ты не был для меня более ценен, чем всё остальное моё достояние.

Что-то пробежало между нами и всё это отравило – любовь или только её длинная тень, которая шагает впереди любви?.. Ты уже перестал быть для меня светящимся и пустым…

Я поняла, какая опасность подстерегала меня в тот день, когда я начала презирать то, что ты мне давал: весёлое радостное наслаждение, после которого наступала удивительная лёгкость, но я не испытывала благодарности. Это было неукротимое наслаждение, сродни голоду или жажде, и столь же невинное, как они… Однажды я принялась думать обо всём том, чего ты мне не давал: я вошла в зону той холодной тени, что шагает впереди любви.

И вот я, униженная, выслеживаю его сон. О сокровище рассыпанных на моём ложе фруктов, может ли быть, что я пренебрегаю тобой, потому что начинаю тебя любить? Может ли быть. Красота, что я предпочитаю твою душу, даже если она недостойна тебя?

Значит, теперь появились слова: ревность, предательство, верность, – которые очерняют сияние твоего имени, Красота…

Я снова потратила всю ночь, чтобы вглядываться в тебя, в тебя, которым я гордилась, который был моей прекрасной, но нелюбимой добычей. Увы! Я тебя больше не вижу, я только думаю о тебе. Я чувствую, что разрастающаяся тень любви скоро накроет меня целиком, и я стану ещё более жалкой, и мысли мои будут вертеться вокруг таких ничтожных вещей, как: «Любит ли он меня? Предаёт ли он меня? Пусть небо устремит все его мысли ко мне!..»

Я не обманываюсь на твой счёт – ещё нет. У меня даже достанет сил бросить тебя, если я этого пожелаю. Ты медленно проснёшься – я так хорошо знаю, как поднимаются твои веки, обнаруживая тоненькую полоску глаза, такую же невнятную, как полоска света на горизонте, предвещающая рассвет… Если бы ты проснулся один, без меня, ты, конечно, взял бы в руку эту ленту из моей ночной рубашки… Ты бы больше не слышал по утрам мою песню, всегда одну и ту же, которую я пою для себя, а до тебя сквозь закрытую дверь доносится мой низкий, очень низкий голос…

Нет. Я остаюсь. Здесь, на краю моей бездны, меня удерживает лишь тупой героизм. Я остаюсь. Спи, пока я бодрствую и спокойно воображаю себе свою самую прекрасную судьбу: милосердную смерть, которая запечатлела бы навеки тебя, недвижимого в непроницаемом сне, как образ моей новой любви.


– Нет… а я другого мнения.

Я сказала только это, ни слова больше. Он вежливо молчит, а я смотрю на море, на островки, кажущиеся пятнами на его глади. Мы не ссорились – не из-за чего да и не о чем. Я не сказала ни слова больше, но этого было достаточно, чтобы обоим показалось, что мы расстались…

У наших ног простирался узкий песчаный пляж, ещё сырой, огибающий множество скал, источенных волнами и окаймлённых понизу полоской мелких синих ракушек. Был час отлива, и вода, отступая, обнажала лысые камни. Куда ни кинешь взгляд, нигде нельзя было обнаружить ничего, что нарушало бы гармонию этого бретонского пейзажа или уродовало его, – ни грозовой тучи в небе, ни гривы водорослей на мели, ни остова лодки на берегу, ни строения, кроме дома Жана, серого, приземистого, окружённого с одной стороны посаженной рощей, а с другой – полем красной герани и тощим лугом, спускающимся к пляжу и расцвеченным шиповником, розовой гвоздикой, высохшей, но сохранившей запах, и утёсником, шелестящим под ветром.

Это уникальное место на самом краю земли, которое, кажется, удирает с материка, но чудом зацепилось за берег, изрезанный по капризу набегавших волн. Во время прилива от него остаётся только узенькая полоска – кружево, сплетённое из песка, скал и зелени. А когда вода уходит, возникает широкое меняющееся пространство пляжей, никогда не высыхающих рифов, крошечных озерец, кишмя кишащих всякой живностью, – их горькая вода всё время рябится, потревоженная то клешнями крабов или омаров, то ударами хвостов креветок или морских окуней.

Мы приехали сюда на прошлой неделе, в сумерки, окрашенные розовым светом вечерней зари, её отражением в воде и без времени поднявшейся луной, бледной и лёгкой, плывущей высоко в небе. Мы захмелели от пьянящего морского воздуха, который мешает заснуть в первые ночи, будоражит кровь и продлевает часы любви в комнате, озарённой лихорадочным синим светом полной луны…

Всё здесь оказалось для меня ново и неузнаваемо: вкус соли на губах Жана и на моих тоже, в полдень – дуновение западного ветра, несущего запах приоткрытых ракушек и ароматы прогретой земли и пересохшего сена, когда он вдруг поворачивает и начинает дуть с материка. Водоросли, устрицы, перламутр раковин, злобные крабы, вода, ледяными браслетами стискивающая сперва щиколотки, а потом и колени. И, наконец, сам Жан, одно из самых больших моих удивлений, ласковый и полуголый, как фавн… Каждое утро он спускался к морю, провожаемый моим обожающим взглядом. Чуть раскачиваясь, шёл он вниз, и лёгкие тени муаровыми отсветами играли на его бёдрах и на великолепном мускулистом треугольном торсе, какой можно увидеть только у совершенных мраморных статуй.

Но он уже устаёт от ежедневной игры, от песка, тёплым саваном покрывающего его мокрую кожу, от молчаливого, бездумного валяния под тентом, вздрагивающим всякий раз, как набегает ветер… Что-то между нами уже неумолимо напряглось, и, казалось, он ждал от меня той фразы, которую я только что произнесла:

– Нет… а я другого мнения.

Я теперь уже не знаю, моя ли интонация превратила её в сентенцию или выражение лица, с каким Жан её выслушал.

Мы молчим, и он опускает глаза – какое-то особое чувство достоинства не позволяет ему глядеть, как это делаю я, на отлив и на рыжую стаю рифов. Солнце пробилось между тучами и проложило световую дорожку до самого горизонта – она приковывает моё внимание, для меня это выход из создавшейся ситуации. Но попытаться проследить мой взгляд означало бы для Жана сдаться, согласиться со мной… Нет, этого ждать не приходится, во всяком случае не так быстро.

Я только что его серьёзно оскорбила, поскольку позволила себе не согласиться с ним…

– Жан… ты сердишься?.. Ты считаешь, что я не права?

Он протестует, не подымая глаз.

– Вовсе нет!.. Я подчиняюсь…

В самом деле?.. Чтобы меня раздавить?..

Прощай, прощай, я другого мнения… И вот мы снова разделены, очень далеки друг от друга… Стоит мне протянуть руку, и я дотронусь до его волос – солёная вода на них после купания ещё не успела высохнуть… Только что наши головы, чёрные, мокрые, вместе выныривали из воды, а теперь между нами такое расстояние… Прощай, прощай! Это последний раз?

Я чувствую, он потерял всякую надежду. Из-за одного моего слова совместная жизнь стала для него невыносима, он отказывается от путешествия, которое мы задумали, от ночи вместе, которая так влечёт и которая скоро наступит. Не то, чтобы он меня ненавидел, нет, но он стряхивает меня с себя.

Я молчу. Моё единственное оружие, оружие слабых и расчётливых, – терпение. Я делаю вид, будто забыла о Жане. Но он уже не обманывается на мой счёт. Во время наших первых ссор моя нарочитая развязанность животного, которое чувствует себя одиноким, вводила его в заблуждение. Но он быстро сообразил, что я сознательно стараюсь его обидеть, и обижается. Я испытываю какое-то болезненное удовольствие говорить или молчать, но агрессивно, чтобы всё испортить. Мои усилия вовсе не направлены на наше полное слияние, напротив, мне хотелось бы, чтобы оно произошло в результате катастроф, от стихийного бедствия, и я постоянно сгущаю тучи над нашими головами. Мой бедный возлюбленный, невзирая на всё, что накапливает вздорное самолюбие, чтобы нас разлучить, подать тебе нужный знак, сохранился ли ещё шанс на то, чтобы ты увидел меня в моём истинном свете?..

Ты прощаешь мне всё, что хоть в какой-то мере делает меня на тебя похожей. Ты миришься с моей ложью, вспышками гнева, с нарочитой моей тривиальностью, которая, как правило, оборачивается весельем, ибо во всех чрезмерностях, связаны ли они с болью или с радостью, я всецело завишу от тебя. Но сегодня что делать? «Нет… а я другого мнения».

Я это сказала. Я вложила в эти слова этакую театральную значительность, что-то неоспоримое, чтобы показать, что это больше чем бегство от него, это возвращение к тем, кого Жан иногда называет «твоими»… «Твои» – это то слово, которым он иногда пользуется, чтобы обозначить всё то, что ему неведомо в моей жизни. Он говорит «твои», словно речь идёт о каком-то враждебном племени, кого он инстинктивно ненавидит, «твои» – те, о ком он говорит с глубоким недоверием в те часы, когда глаза его так ясно вопрошают меня: «Откуда ты явилась? Кто ты есть?..» – когда он, кажется, хочет разглядеть в моей тени столько почти неразличимых и еле видных теней исчезнувших образов, переиначивавших меня каждый по своему образу и подобию… они всё тоже были «другого мнения». Из-за них ли только Жан в такие минуты, как эта, приходит от меня в отчаяние?

Любовь – то единственное, что нас связывает, – отдыхает, забившись в какой-то тёмный уголок, и вот мы стоим друг против друга, не друзья, не родные… Всё – ругань, неуклюжие фразы, быть может, даже разрыв – было бы лучше, нежели наша пагубная игра, которая может длиться бесконечно, хотя у Жана такой малый запас терпения: если он дог, то я кошка, взобравшаяся на самую макушку дерева…

Жан, мой нелюбимый любимый… Ещё раз мы идём по разным дорогам. Я с горечью возвращаюсь к тому времени, когда называла его «моё маленькое приключение», «мой Прохожий»… А он, видимо, в своих мыслях возвращается к дням моего изначального совершенства и вновь переживает первые недели нашей любви, задним числом расцвечивая их запоздалой поэзией, – это был тот период, когда он вдруг стал в меня верить, в то, что это надолго, и в то, что я полностью подчиняюсь его воле. Он, видимо, повторяет про себя слова, которые находил в то время, чтобы возвеличивать мои малые добродетели: моё глухое молчание превращалось в его устах в «мудрую задумчивость», а моя всегдашняя лень, которая так бесит его теперь, как полное равнодушие ко всему обессиленной странницы, восхищала его в те дни как проявление королевской невозмутимости.

Мы сидим, исполненные терпения, на берегу моря и глядим на островки, кажущиеся отсюда пятнами на его глади, и уж в который раз ждём, ждём, пока какая-нибудь случайность, вроде той, что давеча нас разъединила, снова нас сблизит – а если этого не случится, то нас кинет друг к другу мутная волна сладострастия, которая незаметно набежит и швырнёт тебя и меня на неблагодарную почву чувственной любви. Ну вот ты, до чего ты дошёл? Всё ещё обвиняешь меня? Сделай одолжение, увеличивай мои недостатки. Когда они разрастутся, как снежный ком, во мне не останется ничего светлого и я буду для тебя подобна грозовой туче, из которой вот-вот посыплется град, – скажи, что тебе это даст?..

Что до меня, то я задержалась на той остановке путешествия, приведшего нас сюда, которая имела для меня символическое значение. Я по-прежнему проживаю тот прекрасный день, который мы провели в горах. Забравшись на вершину и выпрямившись во весь рост на рыжих руинах замка, ты пил голубой воздух, что свистел между рядами стеблей лаванды. Твой восторг, искренний, но всё же несколько взбодрённый литературными ассоциациями, заставлял тебя вслух восхищаться раскинувшимся внизу видом, городками, долинами, целой провинцией с чётко очерченными горами и холмами границами… Ты словно заново открывал её для себя, вороша в памяти эпизоды её истории, и искал в её убранстве следы шагов её завоевателей…

Я стояла, прижавшись к тебе, ты обнимал меня сильной рукой, и твои вздрагивающие пальцы отбивали ритм твоих слов… Я стояла рядом непокорная, несоответствующая твоему настроению из-за ящерицы, появившейся вдруг и таинственным образом исчезнувшей, из-за султана душицы, который закачался от пролетевшего шершня, из-за крика невидимого пастуха… Я рассматривала гору не в целом, а только в отдельно взятых подробностях, весьма ограниченным, хоть порой и не лишённым проникновения особым взглядом, присущим близоруким женщинам…

Как только ты это заметил, твоё воодушевление разом улеглось, и, пока ты исподтишка изучал меня, я чувствовала себя, хотя и по-прежнему висела на твоей руке, очень далёкой от тебя и при этом такой маленькой, что ты мог бы унести меня, однако настолько тяжёлой, что я помешала бы твоему парению…

Вспоминаешь ли ты в те минуты, что и я, тот день, проведённый в горах? Отсчитываешь ли ты с того дня часы, когда, о безумие, нам казалось, что мы можем вырваться из объятий друг друга?..

Я не знаю. Но твоё молчание говорит о том, что ты впадаешь в отчаяние из-за меня. Застыв от оскорбления, ты под этой маской, делающей тебя похожим на потерявшего силу Бога, таишь страдание, страдание, переходящее порой в бешенство, по поводу того, что не ты меня создал.


Сегодня я удрала от него, свернула на дорогу, поросшую утёсником, который цеплялся за моё платье. Я дошла до того места, где скалы, громоздясь друг на друга, образуют нечто вроде дозорной башни, в которой гудит сквозной ветер. Внизу между рядами высоких рифов волнуется и шумит с грохотом горной реки пепельного цвета море.

С высоты моего выщербленного скального убежища я могу наблюдать за домом, укрытым тёмным лакированным плющом. Жан сидит на террасе. Он читает, подперев лоб кулаками, как школьник. Он не придёт сюда, и у меня есть время успокоиться. Я жую горькую травинку, от которой слюна приобретает вкус самшита и скипидара. Горячий ветер сушит капли морской воды на моих руках и щеках. Пока я шла по тропинке, я обрывала веточки дрока, и на пальцах остался терпкий зелёный сок. Я несу в себе и на себе запахи и привкус, соль и горечь моей ревности.

Я… ревную – верное ли это слово? Ревную, оскорблённая словами Жана, ужасными словами, которые он произнёс колеблясь, словно диктуя по буквам:

– Боюсь, что мы недостаточно нужны друг другу…

От этого «мы», несколько трусоватого, которое не осмелилось быть «я», я и убежала. Слово, которое успокаивает ласка, которая убеждает, клятвы… всё это я могла бы от него услышать, он охотно снял бы с себя всякую вину, потому что считает себя безупречным и всё ещё думает – о простая душа! – что достаточно верности, чтобы воцарилось доверие… Он не знает, не надо, чтобы он знал, как я ревную. Для него поводы для ревности – это нечистые объятия, смятое письмо, которое случайно находишь, боязнь, что кто-то посягнёт на то, что принадлежит только ему… Для Жана ревновать – это всегда видеть за женщиной тень мужчины… Я ему завидую.

Но я. я… Если я ему «недостаточно нужна», что я делала до сих пор рядом с ним и что мне дальше делать? Мне он нужнее, чем воздух и вода, дороже того хрупкого богатства, которое женщины называют достоинством и самоуважением. Он один стоит передо мной на опустошённом поле моих воспоминаний, между мной и короткими волнами теперь уже цвета абсента. Его последняя любовь и лицо, которое он целовал до меня, – я об этом забываю, я отодвигаю это лицо с небрежной поспешностью. Он один – я гляжу на него, я проклинаю его одного, я ревную его – его одного.

Когда и как это со мной случилось, я не знаю. Помню только, что однажды я обернулась, он стоял позади меня, и я его словно заново открыла для себя, задрожав от охватившего меня странного бешенства, в котором смешались внезапное предчувствие скорой потери и унижение от того, что я в большей мере принадлежу ему, чем владею им…

Я вдруг увидела его – его фигуру, чуть склонённую, словно он готовится к бегу, его сосредоточенную манеру вдыхать аромат благоухающего цветка… Вот в тот миг я и начала понимать, тихо ругая себя, какое место он занимает во мне… но слишком поздно.

Слишком поздно! Если бы он это знал, он мог бы уже обернуться настоящим тираном и быть в полной безопасности. Если бы он это знал, он мог бы по-царски принудить меня служить ему и найти во мне то, что невозможно исчерпать. Он мог бы расцвести во мне, как южная земля, на которой растут все сладостные плоды. Если бы он знал, я могла бы стать для него в зависимости от урочного часа и его каприза то жаркими, молчаливыми губами, то верной братской рукой, то дружеским мудрым голосом, дающим необходимые советы… Всем, я могла бы стать всем, без усилий и без сбоя, а ты об этом даже не подозреваешь…

И моя ревность жалуется и требует от имени воображаемой справедливости: то, чем я могла бы быть для тебя, которому я недостаточно нужна, – ужасно, что всем этим ты будешь для какой-то другой женщины. Существует ли она? Это не имеет никакого значения, но я предвижу её, я готовлю для неё любовника, любовь, великолепие которой известно только мне: любовь по образцу и подобию моей любви, той, что я от тебя скрываю.

Я погибаю от мысли, что когда-нибудь настанет день, и ты познаешь то, что я познаю сейчас. А ведь я могла бы тебе соответствовать во всём. Ты познаешь то, что я познаю сейчас, чтобы потрясти своей любовью ту, другую женщину, либо будешь обречён жить рядом с ней, как я живу здесь возле тебя, исполненный гордыни, неудовлетворённый, неисчерпанный… Когда я в своём воображении создаю тебя таким, каким ты тогда станешь, я ослеплена тобой. Я как бы снимаю с себя свои тайные украшения, чтобы их лучше оценить: и как только они начинают сверкать на тебе, я плачу, я плачу, видя, до чего же они воистину драгоценны…

Я ушла от тебя, не имея сил причинить тебе вред. Я дошла по дорожке, усыпанной колючками, до этой четырёхугольной башни из скал, где мечутся, словно пойманные птицы, ветер и моя тревога. Во мне, подо мной, надо мной нет ничего, кроме вздыбленного моря, крошащегося камня и рваных туч. Эта буря воздуха и воды, эта безумная пляска колючих рифов, то выпрыгивающих во весь рост, то снова ныряющих в пучину – я в своём душевном смятении именно так организовала бы здесь стихии во славу тебе – тебе, который только что появился на пороге дома, совсем маленький в отдалении, чёткий, стройный и устрашающий…


Ночь отступает. Слабый ветер колышет деревья и доносит до меня запах примятой травы. За платанами насыпь фортификаций вырисовывается в блёкнущей темноте, и небо голубеет, словно цветущее льняное поле, – это оттенок летнего парижского рассвета, сероватого, чуть печального.

Тощая кошка на ближайшей скамейке наслаждается покоем этого свежего часа и не подозревает обо мне. Я произвожу так мало шума, что она даже не знает, что я бодрствую. Время от времени она подымает голову и смотрит на небо с поэтической пустой важностью, которую не нарушают ни охотничий инстинкт, ни страх. Мы вдвоём ожидаем рождения дня.

Будет жарко. Предстоит длинный день, точь-в-точь такой, как вчера. Париж уже гудит таинственно и размеренно, словно плеск моря на границах плоского пляжа. Для меня день будет очень длинным. Я заранее знаю все его этапы, у меня уже появились привычки брошенной женщины, а порой пробуждается и любопытство неизлечимо больной, которая развлекается своей болью. Я знаю, что через несколько минут, максимум через час, самый тяжёлый период дня, тот, что следует за коротким сном, будет уже позади.

Перед тем как проснуться, перед тем как полностью возвращается память, бывает момент, когда я ещё во власти обрывков то ли каких-то смутных снов, то ли затуманенной реальности, и тогда всё моё существо встаёт на свою защиту, оно не желает даже знать, что Жан ушёл. Сама эта борьба и та жалкая попытка, которую я делаю бессознательно, чтобы собраться, спрятаться в глубине кровати, лишь обостряют мою память. Я прекращаю борьбу, я покорно встаю с постели и иду к окну, розовому от августовской зари или голубому от тяжёлого благодатного дождя.

А потом я принимаюсь ходить от стены к стене. Я опускаю голову, потому что это и в самом деле ужасный час. Всю силу, которой я ещё располагаю, мне приходится употребить на то, чтобы не разбить лоб о холодную перегородку, отделяющую спальню от туалетной комнаты, и не выкрикивать «ох!» всякий раз, как мне удаётся перевести дух. Я терплю. Я бесшумно двигаюсь по комнате, которая мне не принадлежит, я избегаю смотреть на портрет Жана на камине, оживающий от яркого зарева торжествующей зари. Обхожу я и стол, потому что Жан забыл на нём свой кожаный портсигар, запах которого я неожиданно уловила, проходя мимо два дня назад, – я не успела взять себя в руки и тут же превратилась в обезумевшего пса, воющего над найденной вещью хозяина…

А потом я стою у окна, опёршись о подоконник, в привычной уже позе и отдаюсь ставшему привычным страданию, как вчера, как позавчера, как все предшествующие дни. Мне не плачется больше, я гляжу на бульвар, пожухшую от солнца траву на насыпи, тоже окрашенную зарёю, с интересом провожаю глазами проходящее стадо, которое оберегают хрипло дышащие собаки. Случается даже, что я улыбаюсь, глядя на игры уличных кошек, – а почему бы мне не улыбаться, всё равно любое зрелище существует на незыблемом фоне моего страдания, нимало его не облегчая.

«Боль отсутствия»… Оттого что я всё время невольно твержу эти два слова, всё время одни и те же, стоя у этого окна, тоже одного и того же, у меня постепенно странным образом сдвинулся их смысл. Оттого что я стою, склонившись в одну и ту же сторону, опираясь о низкий подоконник, я намяла себе о косяк окна левый бок, и слова «боль отсутствия» связались у меня с физической болью вот тут, ниже сердца, с этим местом, которое я нежно прижимаю к косяку окна…

«Боль отсутствия»… Это очень простое страдание – такое же простое, как смерть. Как далека я от низменного смятения ревности, от её убийственного сумбура. Всё во мне и в моём несчастье так просто: прежде он был со мной, теперь ушёл. И есть только одна надежда, только одно желание – чтобы он вернулся! Любящий или не любящий – это не важно… лишь бы он вернулся… лишь бы вернулся…

Засвистел дрозд. Его свист усиливает сотнеголосое чирикание пыльных воробьёв, звучащее не слишком-то музыкально, оно скорее напоминает шум мокрого гравия, который насыпают на мостовую. Небо и мостовая стали вдруг одинаково белёсыми, но не надолго – вот-вот взойдёт красное солнце. Эти благостные минуты садовники на моей родине, озабоченные тем, чтобы собрать холодные и твёрдые ягоды, называют «часом клубники»…

«Час клубники»… Существуют такие старинные выражения, которые касаются в нашей душе каких-то таинственных струн и вызывают к жизни целый сонм образов и прозрений… Скорее унесём в смятую постель это выражение, чьё обаяние вызывает из небытия, увы, необоримое привидение… Из-за того что я стою в такой неудобной позе у окна, меня от усталости сотрясает озноб от воображаемого холода и сразу же возникает чувство страха – а вдруг я заболеваю? Но ни сумасшедшие, ни те, кого пожирают изнутри навязчивые идеи, не заболевают…

Я медленно отступаю от окна, я нерешительно откидываю простыню на постели, которая, я знаю, ещё хранит его невнятный запах: нужно не поддаться отчаянию, не нарушить унылое равновесие предстоящего дня взрывом рыданий. А тут как раз встаёт солнце. Скоро проедет первый поезд кольцевой дороги, потом постучит молочник в окошко подвала, а затем раздадутся шаги почтальона… Он мне ничего не принесёт, никакой весточки от Жана… Но после него мимо дома пройдёт ещё много других почтальонов, и я буду прислушиваться к их приближающимся, а затем удаляющимся шагам – ибо они разделяют мой день на приливы и отливы надежды…

Вот так же настанет время приёма ванны, потом обеда, час послеобеденного сна с приоткрытыми ставнями и час томительной прогулки, а потом – ужина с Массо и вслед за тем – ночь… Снова ночь, душная ночь летнего Парижа. Чего только не отдашь за сырой туман, за низкую тучу, пахнущую росой, и влажной землёй… Снова ночь, одиночество, бессонница и неизбежное пробуждение…

Иногда я говорю себе: «Нет никаких оснований думать, что не все дни и все ночи будут такими до конца жизни, если он не вернётся…» Но это предположение окажется чересчур обывательским, чтобы заставить меня содрогнуться: я ожидаю лишь чего-то невероятного – его возвращения.


Вот уже месяц как он ушёл. Он расстался со мной, поцеловав меня, – его родители, мол, ждут его в деревне, его отец то ли больной, то ли нет, но требует его приезда… Я сказала Жану: «Пожалуйста, не забудь дать о себе знать!» – с сомнением в голосе, хоть и весело, как говорят с младшим братишкой, уезжающим на неделю, который всегда забывает попроситься на горшок. Он мне ответил: «О чём ты говоришь!» Я глядела, как он пересекает широкий тротуар, не спуская глаз с его спины, которая явно врала. Я его окликнула:

– Жан!.. Прости, я ошиблась, мне показалось, что я забыла положить в машину твой плащ!

Он быстро обернулся, и я успела разглядеть на его красивом упрямом лице, в его глазах, почти зелёных в тени платанов, выражение предательства, нетерпения, своего рода ласковой трусости тех, которые при виде причиняемого ими зла готовы зарыдать…

Будь я сама в эту минуту искренней, я протянула бы к нему руки и прошептала бы такие преувеличенные слова, которые только любовь находит простыми: «Если уйдёшь, я могу умереть. Поверь мне, вполне возможно, что я перестану существовать, если тебя не будет, потому что я тебя люблю. Это же катастрофа, что ты идёшь сейчас не ко мне, а от меня. Прости, что я так долго об этом не догадывалась…»

И он ушёл, крикнув в последний раз: «До свидания!» Он врал. Я вернулась в его дом и начала ждать «письма», как говорила Майя, «письма, сообщающего, что всё кончено».

Я ничего не получила, даже этого письма, от которого я могла бы защититься, спорить с ним, в крайнем случае – угрожать. Я не получила ничего, не считая двух двусмысленных телеграмм, отправленных, видимо, для того, чтобы выяснить, живу ли я всё ещё в его доме, который мне не принадлежит. Когда я получила вторую телеграмму: «Будь добра вели Виктору выслать костюм для верховой езды сапоги обнимаю», я расшифровала её по-своему и тут же, не колеблясь, надела шляпу и отправилась в Батиньоль посмотреть, в порядке ли моя мебель, которую я хранила в маленькой двухкомнатной квартирке, служившей складом для моих вещей. Я оглядела всё в царящем там мрачном полумраке, вытерла пальцами пыль с расколотого стекла рамки пастельного рисунка, покачала головой и громко сказала: «Нет, не могу». И вернулась в дом Жана.

На следующий день я попросила в гостинице «Мёрис» один из синих номеров, в которых я привыкла жить за последние три года. Пока служащий расхваливал те усовершенствования, которые сделала администрация, называя меня при этом «госпожа Рене», я с ужасом слышала, как в холле скрипки «выстанывали» чувствительный вальс, связанный отныне для меня с таким жгучим воспоминанием.

В этот час я проявила, быть может, самую позорную слабость в своей жизни. Я познала холодный ужас, страх перед змеёй, которую никто не видит, но которая ползёт где-то здесь под ногами, страх ямы с осыпающимися краями, напоминание при каждом шаге, ежеминутно, о том, что я потеряла… «Нет, я не могу». И я вернулась домой к Жану.

Здесь, по крайней мере, меня ничто не отвлекает от мыслей о нём, а чувствительный вальс пою я сама.


– Что с тобой?

– Со мной ничего.

Один из нас постоянно задавал этот вопрос, другой отвечал на него, и постепенно мы свели к этим фразам все наши диалоги.

Наше общение свелось к тревоге, ибо во время объятий не говорят. Постепенно слова покидали нас, как, наверно, понемногу глохнут на остывающей звезде и крики, и пение – тёплые звуки живых созданий. Наша любовь, рождённая в молчании и объятиях, умирала в объятиях и молчании. Однажды я осмелилась спросить Жана: «О чём ты думаешь?» – но тут же начала смеяться и говорить, не дожидаясь его ответа, одинаково боясь лжи и признания. Я чувствовала его рядом с собой, но трепещущим и выскальзывающим, как птица, уже поднявшая крылья для полёта. Однако каждая ночь возвращала его мне, и ни разу я не нашла в себе решимости отказать ему в его желании, которое требовало полной темноты, и подражала его мрачному и упорному молчанию. После яростной любовной схватки он вырывал наконец у меня негодующее наслаждение, а потом с вызовом покидал меня. Пропасть между нами, еженощно углубляющаяся под тяжестью наших тел, разделяла нас и на остаток дня.

Я дошла до того, что с восхищением разглядывала запечатанные письма, которые приносил ему почтальон, и думала о том, что есть же на свете люди, находящиеся с ним в переписке, обменивающиеся идеями, планами, говорящие с ним о будущем… Люди, которые, хоть и повстречали его на своём пути, познакомились с ним, полюбили его, продолжали после этого жить по-прежнему, думать и вести себя нормально… Я завидовала даже Майе, которая так легко от него освободилась. Я отрицала, мысленно проследив в обратном направлении наш короткий и крутой путь, что может родиться здоровая и сильная любовь после нескольких недель фальшивого товарищества и поцелуя в затылок, – и в то же время память о том тяжёлом поцелуе всё ещё гнёт меня вперёд… Но если это любовь, то почему мы не более счастливы, чем есть?..

Прошло время задавать себе этот вопрос. Я не посмела спросить его почему, а ведь, может быть, он это знал… Я не посмела. Он был всего лишь мужчиной, который видел меня обнажённой.


Он ушёл. Сказали ли об этом Майе? Виделись ли они? Она всего-навсего маленькая бедная невинная пророчица. Теперь, когда судьба поставила её на своё место, я думаю о ней строго. Более того, я обвиняю её – её и ей подобных, её и тех, кто был до неё, – я обвиняю их в том, что они были близки с Жаном, который ещё не знал меня, что они формировали его для незнакомки, которая не похожа на меня, к которой он стремится, отшвыривая нас всех… Видится ли он с Майей? От этого вопроса моя кровь не бурлит сильнее, никакая оскорбительная картина не встаёт перед моим внутренним взором: мысль об измене занимает так мало места в моих страданиях… И дело здесь не в моём благородстве или презрении – я чувствую необъяснимую безопасность и убеждена, что между Жаном и мною не стоит никакая реальная женщина. Он ушёл, выведенный из себя, не могущий больше выносить тяжесть нашего молчания, чреватого какими-то тайнами, но мысленно занятый единственно мною. Однако это не оставляет мне никакой надежды, разве что боль моя несколько очищается, разве что избавляет меня от жалких усилий сравнивать, искать и находить в молодой, хорошо сложённой первой встречной основание презирать то немногое, что осталось от моей красоты. Хотя я уже на пути увядания, меня несколько утешает моя привлекательность, но при этом я не ошибаюсь насчёт того, чем могу ещё располагать, а что безнадёжно утрачено. Если бы горе съедало годы, то я была бы уже глубокой старухой. А так, несмотря на бессонницу, на слёзы, которые не всегда удаётся сдержать, на навязчивую идею, отнимающую куда больше сил, нежели слёзы и бессонница, я слежу за своей внешностью, готовая к неожиданному появлению Жана с момента пробуждения до того, как ложусь в постель, и даже Массо ни разу не видел меня разобранной.

Теперь я дорожу обществом моего странного друга. Я подозреваю, что Жан пишет ему, – во всяком случае, что он пишет Жану. Если он теперь уже не посланник, каким бывал прежде, более того, почти посредник, я уверена, что он ещё остался соглядатаем и передаёт Жану мои слова, описывает выражение моего лица, рассказывает, как я элегантно погибаю. Для Массо я каждый вечер воскресаю. Чувство собственного достоинства не позволяет мне показать своё отчаяние, но вместе с тем я всегда почти бессознательно подчёркиваю, что это чувство достоинства брошенной женщины. Я встречаю Массо весело, быть может, даже чересчур. Во время ужина я изображаю добродушие, и тоже, быть может, чересчур, как говорят в театре: «она так старательно изображает естественность» – естественность примадонны, которая, кусая губы и прижимая руки к сердцу, уверяет всех, что у неё всё в порядке и что решительно ничего не случилось.

Комедия… Но если бы я не играла комедию, если бы дала себе волю, Массо застал бы меня на пороге дома бледную, с дрожащими руками, и я бы кричала, захлебываясь: «Вы его видели? Вы говорили с ним? Он спрашивает обо мне?.. Рассказывайте, рассказывайте! Верните его, верните! Пусть он от вас узнает, что я на всё согласна, только бы он вернулся! Скажите ему, что, если он вернётся, я почувствую его приближение, когда он только появится там, в конце улицы. Я это почувствую с той же неотвратимостью, с какой пересохший от засухи лист чует приближение дождя!.. Скажите ему это, но главное, скажите, чтобы он вернулся, потому что я день ото дня слабею и всё внутри меня опустошается, и я боюсь умереть без него!..»


– Здравствуйте, мой дорогой Массо!

– Примите, дорогая госпожа Нере, выражение моего глубокого почтения. Ваш Массо.

– Вот так?

– Да, вот так. Если теперь пишут так, как говорят, то почему же, скажите на милость, не говорить, как пишут? Я поссорился – но это история из моей блестящей юности – с Обернон потому, что, когда писал ей, мне показалось, что я с ней говорю, и моё письмо заканчивалось следующим образом: «Всего доброго, дорогая Обернон, до встречи на следующей неделе». Вас это забавляет?

– Нет, меня смешит ваша шляпа…

Массо весь целиком, от шляпы-канотье до жёлтых ботинок, отражается в зеркале, всегда кажущемся как бы заплесневелым из-за того, что маловато света проникает сквозь слуховое окошко в прихожую, а стены её обиты серо-зелёными холстинами. Я вижу себя, стоящую рядом с ним – как я стояла рядом с Жаном, когда он отправлялся ужинать к своему отцу, – и обрываю свой смех, пока не затихнет боль воспоминания – своего рода судорога, от которой сводит рёбра, словно я погружаюсь в ледяную воду.

– А что уж такого особенного в моей шляпе?

Не знаю. Обычное канотье из соломки. Когда эту шляпу держишь в руках, она ничем не отличается от других канотье. А галстук Массо тоже не отличается от других ему подобных, как, впрочем, и его пиджак – самый обычный пиджак, но на нём скромный шевиот, невинная рисовая соломка и дешёвенький шёлк приобретают зловещий характер. Кажется, что стоит Массо утром подать знак, как все эти предметы разом сбегаются к нему: канотье катится колесом, пиджак, прихрамывая, ковыляет на пустых рукавах, а галстук, шипя, приползает, как гусеница.

– Генерал Буланже, – сообщает мне Массо, не отходя от зеркала. – Плохи дела.

Повернувшись ко мне, он снисходит до того, что объясняет, дотронувшись пальцами до своих отёкших щёк:

– Когда я начинаю походить на генерала Буланже, это значит, у меня болит печень.

– Это, верно, из-за жары?

– Да, летняя жара – лето тысяча восемьсот восемьдесят девятого года было в Сайгоне очень тяжёлым.

Массо потирает руки, и я веду его в курительную.

– Не правда ли, здесь очень мило?

Я вру. В курительной зловеще-мрачно из-за прикрытых ставен, из-за того, что нет хозяина, а только брошенная женщина.

– Да, очень мило, – подтверждает Массо садясь. У него особая манера садиться: он присаживается на краешек стула, словно проситель.

– Дни уже становятся короче, – слышу я его голос старой дамы.

Эти его слова прямо швыряют меня, сама не знаю почему, в бездну отчаяния, но я это скрываю.

– Конечно, старина, пора. Ничего нового?

Он долго сморкается, прежде чем мне ответить, и я жду, напряжённая и неподвижная, и твержу про себя: «Подольше, подольше сморкайся… Оставь мне хоть ещё на мгновение сомнение, надежду, что есть что-то новое…» Был бы он очень злым, он смог бы продержать меня в неуверенности весь вечер и, только уходя, сказать: «Кое-что новое есть».

Но он не злой. Он тут же отвечает:

– Нет, ничего нового. А у вас тоже нет новостей?

– Нет.

И я чуть слышно добавляю:

– Почему?

Массо повыше задирает своё плечо писца в знак бессилия, и тогда я решаюсь продолжить:

– Всё-таки он мог бы… Хотя бы из простой вежливости… И даже из простой невежливости… – да, мне так больше нравится – мне пишет: «Чёрт возьми, мне всё это надоело!» Одним словом, Массо, я всё же не такая женщина… Я хочу сказать, вы понимаете…

– Нет, не понимаю, – говорит Массо.

Я подыскиваю слова, словно иностранка, я не хочу выдать свою сердечную боль.

– Я хочу сказать… Меня не в чем было упрекнуть…

– Было в чём, – говорит Массо.

– Ну знаете!.. Если бы ещё речь шла о такой женщине… О такой женщине, как Майя…

– Речь идёт 6 такой женщине, как Майя, – говорит Массо.

Я открываю было рот, чтобы выразить свой гневный протест, но поза Массо не позволяет мне что-либо сказать. Он сидит, как факир, его маленькая пергаментная ручка то ли благословляет, то ли приказывает, и до меня доносится дыхание человека, который почти никогда не ест.

– Я буду говорить! Я буду изрекать бессмертные истины! Мне так хочется сочинить апологию, что прямо судорогой сводит бока. Жил некогда человек в долине Буа-Коломб, и вот однажды он возвращался домой. Когда он подошёл к своей земле, до него донеслись из дома ужасный шум, крики и бой барабанов. Тогда, переступая родной порог, он произнёс проклятие и заткнул себе уши. Тут ему шибанула в нос чудовищная вонь – он снова прокричал проклятие и зажал ноздри. Потом он кликнул жену. «Фаб, – сказал он, не отнимая пальцев от ноздрей. – Кажи мне, что за хужасный фапах и жум?» Жена усмехнулась и ответила: «Запах – это от превосходного сыра, который ещё не созрел, а шум – это твой сын, который играет в войну, выбивая дробь и трубя». Тогда человек этот восхвалил Аллаха и воскликнул: «Воистину мой сын рождён воином, чтобы всегда бить в барабан и могуче дуть в трубу! А что до сыра, то даже амброзия не сравнится с ним, а от его чудного аромата я просто исхожу слюной!» Потом человек сел за стол, отрезал ломоть сыра и поцеловал сына.

– А потом что было?

– На этом апология кончается.

– Смысл тёмен, Массо!

– Если бы он не был тёмен, то это не была бы апология. Тёмен, запятая, тире – но доступен даже женскому уму. Жан – это шумящий сын, Жан – это вонючий сыр.

– Вы хотите этим сказать, что я должна восхищаться всем, что исходит от него, только потому, что это от него. Больно уж всё это просто получается.

Наш восточный сказитель, украсивший себя теперь медной скрепкой для бумаг, нацепив её на нос, покачал головой:

– Не так-то уж просто, как вам кажется. Я пытаюсь при помощи барабана и сыра «пон-левек» объяснить вам, что есть любовь.

– Я вас ждала!

– Да вы меня и теперь ещё ждёте. И вы могли меня ещё долго ждать, если моей слабостью не был бы интерес к Жану. Вы его любите, женщина-как-Майя?

– Я… Да, Массо.

– А он, он вас любит, простите, он вас любил. Ладно-ладно, давайте без нервов. Дитя моё, учтите, что врач – это как исповедник, а исповедник – это как врач. Впрочем, я не врач и не исповедник. Ха-ха-ха! Продолжим. Вы ему писали?

– Конечно. Очень мало. Один-единственный раз, но большое письмо, в том месяце…

– И каково же содержание вашего досточтимого письма?

Я переносила этот допрос с напряжённой покорностью собаки, которой перевязывают больную лапу.

– Уже не помню, Массо. Что я несчастна… Что удивлена его поведением… Что он не должен был бы так со мной обращаться… Что… что у женщин тоже есть чувство достоинства…

– Хватит, хватит! – застонал Массо. – Я был в этом уверен!

Он разгибает тощие ноги, встаёт, завязывает развязавшийся на ботинке шнурок и холодно говорит мне:

– Можете издохнуть. Даю вам на это время.

Он делает три шага к двери, однако потом возвращается.

– Ваше несчастье, ваше горе, ваше одиночество! Ваше достоинство! Во-первых, достоинство – это недостаток мужчин! Вы, вы, вечно вы! Требовать, стонать, дуться, переживать и скрывать под всем этим ваш вечный порок: неспособность чем-либо обладать! Пф! И даже фи! Требовать, и всегда немного одновременно!

Я не смогла не улыбнуться.

– Немножко?.. Но почему? Я лично согласна и на всё! Не моя вина, если…

Мой домашний чёрт прерывает меня, разрубая воздух своей фанерной ладонью:

– Ваша, ваша вина! Опять вы! Я сказал – немного, потому что вы хотите от Жана только его любви. И не говорите, что это «уже немало»! Вы тратите всё своё время, чтобы сталкиваться лбами. Эта позиция пригодна только для лёгкой связи, не больше! А вот войти в его душу и пустить его в свою – это уже совсем другой коленкор. Да, принять его в себя, нести в себе так, чтобы все его проявления, переливы всех его состояний – веселья, гнева, страдания, чувственности, вместо того чтобы трогать вас в той же мере, в какой они трогают других людей, вы могли бы ощущать как свои собственные… Скажите, тупое выражение вашего лица – это что, знак понимания?

– Да… Подождите, Массо, я хочу это сказать по-другому: я нахожусь в тени, но мне на это наплевать, если я несу фонарь. Я вас верно поняла?

– Грубо и невыразительно говоря – да.

– Но… А он, Массо?

– Что он?

– Да вернёт ли он мне это той же монетой? Должен ли и он нести меня в себе, как вы изволили выразиться, до такой степени, чтобы, застав меня в объятиях другого мужчины, восклицать: «Ах, как моё отражение хорошо умеет любить!»

– А вот это вас решительно не касается. Какое вам до этого дело? Как будто женская любовь имеет что-то общее с нашей любовью!..

«Наша любовь…» Он укачивает себя, упираясь одной ногой в пол, словно общипанная цапля. Он говорит о любви с пафосом и категоричностью, это странное существо, так мало похожее на мужчину…

– Если любовь, которую вы испытываете к своему любовнику, его хоть в какой-то степени к чему-то обязывает, это уже не настоящая любовь.

– То, что вы от меня требуете, Массо, это материнское чувство.

– Нет, – возражает Массо. – Материнский инстинкт не прогрессирует. Он рождается разом, во всём своём объёме, во всеоружии, готовый пролить кровь. В то время как любви любовников дано тяготеть к совершенству.

– Это что, совет?

– Нет, всего лишь мнение. И даже не надежда.

– Не сомневаюсь, что вам нечасто доводилось встречать эту идеальную самку.

– Вы правы, нечасто. Один-единственный раз. И я на ней тотчас же женился. Это была моя прислуга.

– Давайте споём куплетик о «благородстве обездоленных»!

– Сами сочиняйте, мой дорогой друг, здесь нужны простые рифмы. И молите Бога, чтобы я не ошибся, когда счёл вас и Жана достаточно «убогими», чтобы создать дружную пару. Вы, к счастью, не гениальны, а фотография Жана никогда не будет напечатана в газете. Вы мечтаете быть послушной при условии, что вам разрешат ходить одной по улицам и покупать галантерею в Лувре. Он любит командовать, особенно когда защищён. И наконец, вы оба были – как мне жалко употреблять здесь прошедшее время – достаточно обыденны, чтобы зачать великую любовь…

Великая любовь… Слова, которые он сказал, – это слова мужчины. Это умно, пожалуй, даже чересчур умно для меня. Вместо того чтобы продолжить его мысль в том направлении, которое он предложил, я упрямо стараюсь извлечь рецепт поведения из его речи, я искажаю её, пытаясь обнаружить в ней скрытую волю моего любовника, я низвожу Массо к его жалкой роли посланника и, вместо того чтобы оценить по достоинству его роскошную концепцию женской самоотверженности, вижу в ней лишь способ понравиться.


Солнце спускается к морю, усеянному пятнами островов. После покоса на тощем лугу, который завершается пляжем, трава не выросла, и засушливая осень сжигает молодой лес. Все яркие краски пейзажа: зелень луга, интенсивно розовый, синий и густолиловый – собрались в море и в отражающемся в нём чистом небе.

Здоровая усталость удержала меня после обеда на террасе. Ветер, дующий с берега, приносит запахи лугов и гари сжигаемых сорняков. Жан скоро вернётся, он принесёт какую-нибудь добычу. Несмотря на линялую куртку, у него всё же будет несколько фатовской вид, вызывающий усмешку, – эдакий шикарный охотник. Мне будет дарована в виде приветствия улыбка, а также быстрый взгляд, которым он окинет меня и всё вокруг, чтобы обнаружить какой-нибудь беспорядок – вот, скажем, это крошечное кофейное пятнышко на моём белом платье или охапку безвременников, которые я сорвала утром, и они до сих пор вянут на скамейке…


То, что вот уже два месяца, как мы снова живём вместе, – это просто чудо, и я склоняюсь перед ним, как и положено склоняться перед чудом, не пытаясь найти ему объяснения. Когда я была ребёнком, мне подарили голубенькую древесную лягушку и, когда я спросила: «Почему же она голубая, а не зелёная?» – ответили: «Никто не знает, это чудо…»

Он не хотел ко мне возвращаться, и я чувствовала, что потихоньку отмираю. Я себя оплакивала. Я говорила себе: «Какая жалость!.. Лучше бы кто-нибудь погиб вместо меня, во мне ещё бродит столько сил… Вот она я, этот мозг под этим лбом, всё в лучшем виде, всё во мне может быть ещё полезным и счастливым…»

Однако наступил день, когда моя печаль вошла в период неумолимой активности и поступать разумно стало выше моих сил. Вновь увидеть Жана – сделать всё, что он пожелает, чтобы его увидеть, – употребить любые средства, отбросить всякий дальний расчёт, исходить только из самого насущного, того, что можно делать немедленно. План, на котором я остановилась, был весьма хитроумен: ложный отъезд, а потом терпеливое ожидание его возвращения.

Телефонный звонок чуть было не провалил этот план, потому что я не смогла устоять, зная, что он вернулся домой, перед потребностью услышать его голос. Стоя в телефонной кабинке, в гостинице, я слышала, как он кричал: «Алло!.. Ну что там?.. Кто у аппарата?..» Но я молчала, я затаила дыхание, словно моё малейшее движение могло бы меня погубить… Он, видимо, почувствовал, что это я, потому что тембр его голоса вдруг изменился. Я услышала, как он сказал более низким голосом: «Алло, послушайте… Алло… Алло…» Потом он неуверенно добавил: «Уж не…» – и умолк. И я услышала щелчок крайне бережно повешенной трубки!..

Соучастием Массо и – менее бескорыстным – слуги Виктора я располагала. И вот однажды вечером я поджидала Жана у него в доме, а утром этого дня моё письмо, отправленное Брагом, сообщало Жану, что я уехала в Гавр и возвращаюсь к старой профессии.

Я ждала его, погасив повсюду свет, в нашей спальне, освещённой газовым фонарём с бульвара Бертье. Я слышала, как протекают часы, не испытывая ни усталости, ни страха, даже страха перед тем, что моя романтическая засада делает меня смешной. Конечно, если бы я написала Жану: «Мне необходимо с тобой поговорить», он встретился бы со мной на следующий же день, но я хотела увидеть не такого Жана.

Я ждала, наслаждаясь неведомым мне доселе покоем, словно я дошла до конца своей жизни. Я ждала, сидя в темноте. Запах розы, которую я засунула себе за пояс, бил мне в ноздри, не встречая никакого сопротивления в недвижимом воздухе. Я слышала каждую машину, которая проезжала мимо дома, и шаги каждого проходящего прохожего. Всякий раз я говорила себе спокойно: «Это не он». В середине ночи я вдруг услышала медленные шаги, приближающиеся к дому, и моё невозмутимое спокойствие вдруг превратилось в своего рода безумие. Немедленно удрать, закричать, побежать вниз отворить дверь, а потом спрятаться на чердаке – я едва не проделала всё это. Однако когда тот же медленный шаг донёсся до меня с лестницы, я всё ещё сидела на том же месте. Я подумала, как во сне, что он может испугаться, войдя в комнату, и, прежде чем открылась дверь, произнесла довольно громко: «Жан!»

Он наверняка услышал, как я его окликнула, но не ответил. Он вошёл в комнату, прикрыл за собой дверь, зажёг свет – мы стояли друг против друга с вытянутыми вперёд руками чуть пониже уровня глаз.

– Ты здесь? – произнёс он после некоторого молчания.

– Да, здесь. Я тебя окликнула, чтобы ты не очень удивился, увидев меня.

– Выходит, это ловушка?

Он тихо рассмеялся, а я потеряла всякую надежду, потому что у него был такой любезный вид, он держался так уверенно, с такой лёгкостью, будто пришёл с визитом… Он показался мне выше ростом, более красивым, но менее молодым, чем был в моей памяти. Насколько я помню, мысли мои кружились в тот миг в трёх разных планах: прежде всего – вот он, передо мной. Потом: до исхода ночи я узнаю свою судьбу. И наконец: на лбу у него две бороздки морщин, он уже не ребёнок, не жестокий подросток, он – мужчина, существо одной со мной породы и возраста, между нами должны быть способы общения, возможность что-то обсудить по-человечески…

Я тоже улыбнулась и сказала:

– Конечно! Ты же знаешь моё давнее пристрастие к театральным сценам, куда мне от него деться?

Какая-то тень поползла с его лба, тут же захватив всё лицо, тень животная, предвестница страшного гнева, но он вовремя овладел собой и предложил мне сесть. И так как он протянул ко мне руку, я взяла её в свою, весело пожала:

– Здравствуй, Жан.

– Здравствуй…

Я прочла на его лице выражение глубокой растерянности, но вместе с тем и облегчение оттого, что он застал меня весёлой, без слёз, без драматических криков и угроз. Я была настолько сосредоточена на том, как себя вести, что мне показалось – я его больше не люблю. Я совершенно перестала страдать. Он сел и провёл рукой по лбу.

– У тебя усталый вид, Жан.

– Да, представь себе, я теперь работаю. Мой отец уже не сможет вернуться в свой кабинет. А у меня ещё нет ни привычки работать, ни охоты… не знаю, зачем я тебе всё это рассказываю: ведь тебя это решительно не интересует…

Он говорил нарочито раскованно, но тем не менее в его словах звучал упрёк, уже упрёк, наконец-то! Наконец-то зазвучала прелюдия к объяснению любовников… Я не упускаю случая ответить и отвечаю:

– Да нет, Жан, меня это интересует. Даже очень интересует, как и всё, что касается тебя.

Я чувствую, что перестаралась, он понял, на какую дорогу я его вывожу, и не стал настаивать. После этого моего прокола мы не меньше четверти часа говорили друг другу несущественные любезности и банальности. Ночное время, резкий свет из комнаты через распахнутое окно, падающий на обожжённое молнией дерево на бульваре, а главное, наши задние мысли придавали этому идиотскому диалогу между господином во фраке и дамой в уличном костюме трагический колорит. Я не уставала. «Достоинство – это недостаток мужчины», и Жан первый проявил признаки утомлённости. Он нервно зевнул, и этот зевок не только не оскорбил меня, а напротив, вызвал у меня образ такого Жана, каким я обычно пренебрегала: серьёзного, занятого работой, склонившего свою крепкую шею гурмана над листком, исписанным цифрами… Крепкая шея гурмана… Волна яростной чувственности поднялась вдруг во мне из самой глубины моего нутра – кровь прилила к горлу так, что я стала кашлять, и забилась в ушах, словно тамбурин на танцах, эдакое страстное движение животного, призывающего своего самца… Я знаю, что я тогда встала, причём так резко, что опрокинула стул, на котором сидела, и выкрикнула в бешенстве:

– Ну и что?

Он тоже вскочил и, увидев выражение моего лица, стал следить за моими руками.

– Ошибаешься, – сказала я кратко. – Тебе нечего бояться. Я вот что хотела сказать: «Ну что, кончилось? Кончилось то, что было между нами?»

Он мрачно глядел на меня и злился на то, что я заставляю его ответить.

– Что кончено? Что кончено? С тебя не хватит этой жизни? Ты считаешь, что мы хорошо жили? Тебе хочется снова начать?..

Благодаря логической перестановке наши позиции переменились: он стал тем, кто говорит, кто жалуется и кто обвиняет, а мне остаётся только слушать, я отвечала ему только про себя, зато от всего сердца: «Начать с начала, о, конечно, начать с начала что угодно, лишь бы это было с тобой…»

Но вслух я только пролепетала: «Но, Жан…» – чтобы он продолжал, чтобы он продолжил с ещё большей силой, как река, преграждённая чересчур слабой запрудой.

Он стал расхаживать по комнате.

– Снова начать такую жизнь… Прошу тебя простить меня за то зло, которое я тебе причинил, – сказал он весьма язвительно, – но, я полагаю, мы квиты.

– Ты на меня сердишься, Жан?

Он остановился, словно желая бросить мне вызов:

– Да, сержусь. Не могу этого отрицать. Не знаю, прав ли я или нет, но я на тебя сержусь.

– Мой дорогой…

Я пробормотала это еле слышно, но он услышал. Чувство благодарности так переполнило меня, что я едва устояла на ногах, – раз он таит на меня обиду, значит, я не стала для него чужой. Нежная и рабская благодарность жён, которых мужья «учат» рукоприкладством, – ведь Майя расцветала после того, как Жан её бил!.. Он, в свою очередь, решил внести ясность и сказал:

– Нет. Ты свободна. Но знай, если это может удовлетворить твоё «женское достоинство», как ты это назвала в своём письме, так вот знай, что ты – самое ужасное воспоминание моей любовной жизни.

Я снова села, оперлась головой о знакомый шёлк кресла и стала тихо повторять, закрыв глаза:

– Да… говори… говори… Он пожал плечами:

– «Говори!» Давно пора! Восемь месяцев высокомерного молчания, ты приходишь ко мне и твердишь: «âîâîôè!»… à ôû oâàëèëànu, âcaoî слышишь, как я думаю, так зачем тебе надо, чтобы я говорил?

– О, Жан, слышу, как ты думаешь… Я могла сказать это только ради игры, но…

– Не ври! – крикнул он. – Ты врёшь! Ты слышала, как я думаю, или, вернее, ты приписывала мне мысли, соответствующие тому фальшивому представлению, которое у тебя сложилось обо мне, вернее, не обо мне, а о мужчине, о мужчине, твоём враге, дьяволе во плоти…

– Да… говори…

– Всё лучшее, что я тебе дал, ты использовала для того, чтобы наиболее изощрённо унижать меня, ты наделила меня качествами хама и недостатками идиота… А-а! Ты полагала, что из нас двоих только ты одна слышишь, что думает другой?..

Он отошёл к столу, чтобы налить себе стакан воды, и я услышала, как горло графина стучит о стакан… Я не двигалась, не открывала глаз, так я боялась прервать его… Но к счастью, он ещё не всё сказал:

– И даже если бы твоё тщеславие прорицательницы тебе не изменяло, даже если бы я и вправду был тем сомнительным господином, с которым ты связала раз и навсегда свою судьбу, подслушивать, что я думаю, – это постоянное оскорбление моему покою, моей безопасности мыслящего существа, той священной недостижимости моего внутреннего мира, на которую я имею право и которую ты не должна нарушать!..

Я по-прежнему не открывала глаз и только едва заметно кивала головой в знак внутреннего одобрения: «Хорошо. Очень хорошо». И к тому же он сказал: «Ты должна», а не «ты должна была»…

Он умолк, а я продолжала им любоваться, как он ходил взад и вперёд по комнате и дрожал от нескрываемого гнева, которым я начинала гордиться… «Принять его в себя, нести в себе так, чтобы все его проявления, переливы всех его состояний, вместо того чтобы трогать вас в той же мере, как других людей…»

– Но, Жан… Почему ты не защищался, не пытался объяснить… Почему ты не раскрылся?..

Он двинулся ко мне так резко, словно хотел меня ударить:

– Объясняться! Защищаться! Слова судьи после молчания судьи… но прежде всего, почему я всегда должен что-то делать, а не ты?

Я наслаждалась этими словами упрямого ребёнка, я наслаждалась тем, что нахожусь здесь, в жаркой словесной схватке любовников, которая, похоже, продлится ещё долго…

– Это справедливо, – честно признала я.

Он присел на маленький диванчик, и на его лице лежала печать большой усталости. С той минуты, как он меня увидел, у него не было ни одного чувственного порыва, он не пытался сорвать ни одного гневного поцелуя, ставшего со временем единственным способом нашего общения… Словно ему в голову пришли те же мысли, он добавил с безнадёжностью в голосе:

– Вместе спать – это же так легко…

Я не обиделась на то, что он считал себя ни в чём не виноватым, выходило, что он ничего не требует от женщины, кроме женского тепла и живого прибежища в виде сомкнутых объятий… Но так вести себя я не смела, мне даже казалось, что никогда уже не осмелюсь…

– Правда, что ты уезжаешь? – спросил он тем же усталым голосом, – что ты возвращаешься в театр к своей старой профессии? Я покачала головой.

– Нет, Жан, это неправда, это ещё одна ложь. У меня больше нет профессии.

И я продолжала про себя свой монолог с печальной истовостью: «У меня больше нет профессии. Её нет, зато есть цель, вот она, передо мною: этот человек, который меня больше не хочет и которого я люблю. Настичь его, дрожать, что он снова ускользнёт, видеть, как он ускользает, и снова терпеливо его настигать, чтобы снова завладеть им. Вот отныне моя профессия. Всё, что я любила до него, будет мне тогда возвращено – яркое солнце, музыка, шёпот листьев, застенчивые и страстные голоса домашних животных и гордое молчание страдающих людей – всё это мне будет возвращено, но только через него, только если я им завладею… Я вижу его так близко от себя, так плотно прильнувшего ко мне с первой нашей встречи, и я подумала, что владею им. Я так безумно желала переступить через него, принимая за препятствие ограниченность своего мира… Мне думается, что многие женщины бродят вокруг да около, как я, прежде чем вновь занять своё истинное место, которое всегда по эту сторону мужчины…»

– Так что же ты собираешься делать?

Я хотела ответить ему одним взглядом, но его глаза избегали встречи с моими, и это было так же однозначно, как если бы он сказал: «Нет, нет, ещё слишком рано…» И выражение его лица было при этом таким строгим и серьёзным, что казалось: он хочет убить во мне всякую надежду. Я с трудом сдержала улыбку – ведь он не догадывался, что я готова его ждать всю свою жизнь…

– Что я собираюсь делать?.. Это зависит немного и от тебя, Жан… Я говорю «немного», но… Я начну с того, что дам тебе возможность поспать, потому что уже поздно, а тебе завтра работать…

Я, держа в руках нефритовую грушу, старинную, с трещиной, гладила её и в то же время искала глазами другой след моего пребывания в этой комнате. Я гладила её, холодную и отполированную, а потом сунула в свою сумку.

– Ты мне ничего не скажешь, Жан?

Он не спускал взгляда с моих рук, видимо ощущая символический смысл их жеста – уход.

– Прощай, мой молчаливый.

Когда я встала, то почувствовала, что моё доверие и упорство вот-вот рухнут, как, впрочем, и моё тело. Я поправила шляпу, чтобы уйти, и сказала себе: «Он даст мне уйти… Но я ещё не ушла. Я ухвачусь за любой предлог. Я ещё не ушла». Он тоже встал – он был на голову выше меня. Я подняла на него глаза, и меня охватило странное чувство невероятного уважения к самой себе, вернее, к той, какой я была несколько недель назад, к Рене прошлого сезона – к женщине, которая обладала этим мужчиной.

– Мой молчаливый, ты не говоришь ни слова, а уж тем более не пишешь. В каком молчании ты меня оставил…

Он опустил голову и отвёл взгляд, который вдруг стал бегущим, отчего Жан сразу же подурнел.

– Что поделаешь… Отвечать, писать… Снова сцены, обмен ужасными словами, которые потом нельзя забыть… Добавлять ещё яду, когда мы и так уже не можем ничего принять друг от друга?..

– Верно, что… – услужливо поддакнула я.

А про себя подумала: «Я прекрасно знаю, что он далёк от совершенства. Если судьба мне его вернёт я не раз ещё увижу у него улыбку некоего вороватого животного, он уходит от тяжёлой правды, от любого усилия, которое надо сделать. Я прекрасно знаю, что он способен, прежде чем что-то отдать, потребовать от меня полной отдачи, да ещё при этом изящно извиниться, что не требует большего. Но поскольку он таков, каков есть, я нахожу его, как говорят в народе, „достаточно хорошим для себя“, поскольку у меня нет ни желания, ни права принадлежать исключительно герою, я, несовершенная, хочу получить этого несовершенного Жана, и никакого другого…»

– Так что же, Жан, до свидания?

Я протянула ему руку, и, когда он наклонился, чтобы поцеловать её, я увидела, как нервно трепещет под его ноздрями прелестная складочка на верхней губе. Я колебалась лишь мгновение: вернуть его во что бы то ни стало, и не важно, каким путём. Выиграть время! Упасть с ним вместе, но не для того, чтобы мучить друг друга, а в надежде, что из тягостной чёрной услады, из густого мускусного ила пробьётся на свет чистый новый росток – ирис благородного изгиба, любовь, которой мы будем достойны…

Быстрыми пальцами я, словно невзначай, коснулась его уха. Он вздрогнул и отвернулся, как женщина, которую желают соблазнить.

– Мой дорогой…

Он покачал головой и глухо сказал:

– Осторожно! Это опять всего лишь желание… Взглядом он снова касался того, что его во мне больше всего привлекало: мои плечи, грудь, руки, которые я стиснула, чтобы не начать его слишком быстро ласкать…

– Я говорю тебе, слышишь, что это лишь желание!

– Да, да, – кивком подтвердила я.

Рука моего хозяина легла мне на плечи.

– Тебе этого достаточно? Тебе этого достаточно? Только этого ты от меня хочешь? Только это ты мне можешь дать?

Не в силах врать, я скользнула в его объятия и закрыла глаза, чтобы он не увидел, что я отдаю ему свою душу.


Солнце садится и удлиняет на морской глади тени колючих рифов. Прошло уже много времени, а я всё ещё сижу здесь, под полотняным тентом, опёршись о золотистую кирпичную стенку. Там, вдали, на самом верху ажурной скалы виднеется маленький чёрный силуэт, который то приближается, то останавливается, то снова двигается вперёд… Это он. Он тоже наверняка видит оттуда моё белое платье. Он придёт, но торопиться не будет, ведь он знает, что я его жду. Когда я увижу его здесь внизу – чёрную фигуру на жёлтом песке, – только тогда я встану и пойду ему навстречу. Я тоже не буду спешить, потому что он ведь идёт ко мне. Он обнимет меня за плечи и скажет, что день был прекрасный, что он видел какую-то вспорхнувшую птичку и куница шмыгнула у него под ногами. Мы говорим немного, но наши паузы между произносимыми фразами полны содержания и доверия – за прошедшие два месяца мы уже всё друг другу порассказали, и слова наши постепенно щедро обогатили нас друг другом…

Завтра он должен уехать, и сейчас его главная забота – с толком использовать каждый час своих коротких каникул в этом краю, который он так любит. Он радостно шагает вдоль моря, он здесь деятелен, будто преуспевающий крестьянин… Я стараюсь не отставать от него, но всё же иду чуть поодаль, я вообще изменилась, стала мягче и двигаюсь не так порывисто. Глядя, как яростно он кидается навстречу жизни, мне кажется, что мы поменялись ролями, что теперь он – жадный странник, а я гляжу на него, бросив навсегда якорь.