"Мы вернёмся (Фронт без флангов)" - читать интересную книгу автора (Цвигун Семён)14Петренко вызвали в гестапо на второй день. Принял его начальник следственного отдела майор Зауер, один вид которого вселял страх: худое, бесцветное, к тому же еще рябое лицо, злые глаза, длинный, похожий на клюв, нос, широко оттопыренные уши, лохматые волосы. Он прострелил Петренко коротким взглядом, затем уставился на него, уже не отрывая глаз. Визгливым голосом спросил на ломаном русском языке: – Рассказывай подробно, кто вас к нам прислал? – Генерал фон Хорн! – радостно ответил Петренко. – Я спрашиваю очень серьезно, – заметно повысил голос Зауер, – и прошу серьезно отвечать, с каким заданием вас послали к нам чекисты? Петренко не ожидал такого оборота и растерялся. – Господин начальник! Слава богу, с чекистами я никогда не имел никаких дел! Я перешел на вашу сторону добровольно. Да. Совершенно добровольно! Я бежал из отряда, чтобы быть вам полезным. Я ваш друг! Да!.. Для убедительности Петренко перекрестился – ткнул себя пальцами в лоб, в живот, а куда потом вести руку – влево или вправо, забыл. Зауер придавил настольную кнопку. Дверь распахнулась. Вошел высокий, атлетического сложения гестаповец. Рукава рубашки были засучены. Его бицепсы привели Петренко в трепет. Заметив это, Зауер как мог строго сказал: – Если не будешь рассказывать, с каким заданием пришел, я поручу допросить тебя Гансу. Он заставит тебя сказать правду. Ганс плюхнулся на стул, так что тот скрипнул, и громовым басом отрезал: – Говори правду, иначе!.. – и ударил кулачищем по столу так, что стоявший на столе стакан подпрыгнул, упал на пол, разбился. – Господа! – выкрикнул Петренко. – Я докажу вам, что ненавижу коммунистов! Они ваши и мои враги! Они уничтожили моего отца! Разорили наше добро! Я долгие годы дожидался вас, а вы не верите мне! Как же так?.. Петренко прослезился, но, видя, что на гестаповцев это не произвело впечатления, бросился на колени, стал целовать сапоги Зауера, Ганса. Просил. Умолял. Доказывал… – Мой отец имел в Киеве большой промтоварный магазин, он был хозяином нескольких домов, которые сдавал в аренду. Он имел в деревне мельницу. Отняли все, ничего не оставили большевики, семью в Сибирь загнали. Я бежал оттуда. Дальние родственники пожалели, привезли фальшивые документы. Петренко не моя фамилия. Я Губенко. Губенко я. Спросите в Киеве любого старого человека. Они знают, они подтвердят… Петренко умоляюще смотрел на Зауера: – Документы помогли мне. Я закончил военное училище, но всегда ненавидел все советское. Ненавидел! Слезы застилали его глаза. Зауер смягчился. – Встань, – приказал он. Петренко встал, отряхнул с колен пыль, провел руками по лицу, желая смахнуть слезы. На лице остались грязные полосы. Не спуская глаз с Петренко, Зауер строго предупредил: – Мы будем проверять на работе. Будете работать хорошо – наградим, плохо – накажем! Больно накажем. Зауер задымил сигарой, прошелся по кабинету, помолчал, потом обратился к Гансу: – Проследи, чтобы его хорошо накормили. Поест – посадить в отдельную камеру. Бумагу дайте, пусть подробно… как можно подробнее напишет все, что ему известно об отряде… об отряде этого майора. Повернулся к Петренко, предупредил: – Не вздумай обманывать! При малейшем подозрении – на виселицу! – Господин начальник, извольте не сомневаться! Работкой моей будете предовольны! Очень даже! – У вас говорят: "Поживем – увидим", – ответил Зауер и к Гансу: – Уведи! Оставшись один, Зауер снял трубку, позвонил начальнику гестапо Отто Кранцу. – Господин оберштурмбанфюрер, с вашего разрешения организовал небольшую проверку, как его… Петренко. Похоже, что будет служить… – Я вижу, вам понравился этот трус больше, чем мне. – Мы уже получили от него некоторые ценные сведения. Кое-что генерал фон Хорн уже реализует. Я думаю, ему можно доверять. Именно потому, что он трус и негодяй. – Именно поэтому спешить не будем. Пусть поработает следователем городской полиции. Пусть омочит руки в русской крови. Тогда деваться ему будет некуда, тогда и посмотрим. Петренко сытно пообедал. Ему даже дали полстакана шнапса. Довольный собою, уселся писать донос. Писал подробно, до мелочей. Привел список командиров отряда, биографические данные некоторых, кого знал, описал внешность и характерные приметы. Указал принадлежность к партии и комсомолу. О Млынском написал: "Волевой, опытный командир, коммунист-чекист, непримиримый враг фюрера". Подумав, дописал: "Этот подлежит немедленному уничтожению". Прочитал, улыбнулся. Очень кстати показалась ему приписка. А когда вспомнил, где живет семья Млынского, – как-то рассказывал ему Дмитерко, да прикинул, что сейчас эта территория оккупирована немцами, подбежал к двери и принялся стучать и кричать: – Позовите поскорее начальника! Мне нужно сделать сообщение! Чрезвычайной важности!.. Надзиратель ушел. Петренко нетерпеливо ходил по камере. Улыбаясь. Потирая руки. Семья Млынского, рассуждал он, могла не успеть эвакуироваться на восток. Женщине с маленьким ребенком и старухой матерью не так-то просто выехать. Схватят их гестаповцы – он, Петренко, на коне. Разве это не будет лучшим доказательством его искренней преданности фюреру?.. Дверь заскрипела, открылась. В камеру вошел Ганс. – Ну? – спросил он брезгливо. Петренко, захлебываясь от радости, рассказал о семье Млынского, сунул в руку Гансу написанный им подробный донос. – Молодец! – одобрил Ганс. Наградил сигаретой, собственноручно вынув ее из полной пачки. – Кури. Заслужил. На другой день утром Петренко привели к Зауеру. Гестаповец похвалил за подробное донесение об отряде Млынского, о семье майора. Задал ряд уточняющих вопросов. Поздравил с назначением следователем городской полиции. – Вам оказано очень большое доверие, – сказал Зауер. – Нужно его оправдать. – Да какие могут быть сомнения, господин… Не обращая внимания на подобострастный лепет, Зауер вызвал Ганса. – Ознакомьте господина следователя с его обязанностями, свяжите с начальником городской полиции. Зауер дождался, когда Ганс и Петренко уйдут, позвонил начальнику оперативного отдела гестапо Курту Шмидту. – Каковы результаты розыска семьи Млынского? – Считайте, что нам крупно повезло: только что мне сообщили, их доставят сюда к вечеру. – Вот так удача! Зауер тут же позвонил Отто Кранцу. Как не сообщить шефу приятную новость первым? Выслушав, Кранц распорядился: – Сведения об отряде Млынского, сообщенные Петренко, немедленно передать в штаб армии для нанесения бомбового удара. Жену Млынского использовать как приманку для поимки ее мужа. Поручаю лично вам разработать план операции. Учтите, такой прекрасной возможности покончить с Млынским и его отрядом у нас еще не было. Просчета при таких шансах нам никто не простит. – Сделаем все возможное, господин оберштурмбанфюрер! Женская слабость всегда была нашей союзницей. Считайте, господин оберштурмбанфюрер, что птичка под именем Млынский у нас в клетке. – Я всегда считал вас хорошим контрразведчиком, Зауер! Лестные слова шефа, возможность отличиться подняли настроение Зауера. Он решил, что по такому поводу можно и кутнуть. Захватил Ганса и укатил в гестаповском "мерседесе" в офицерское кабаре. Оно размещалось в гостинице, которая до оккупации города называлась "Лондонская". Сейчас ее охранял усиленный наряд солдат из отряда СС. Зауер любил это кабаре. Правда, много шума, но зато безопасно. У входа их встретил метрдотель, облысевший немец. Усадил за свободный столик, поручил официантке обслужить вне очереди: гости особые, из гестапо. Зауер и Ганс важно сидели за столом. Здесь им нравилось все: и зал в венецианском стиле, залитый ярким светом, и джаз, то ревущий, то стонущий, и особенно официантки-немки в глубоко декольтированных и коротких, плотно подогнанных по фигуре платьицах бирюзового цвета. Все здесь располагало к мечтательности. Захмелевшие офицеры поглаживали тучные бедра официанток. Немки покорно давали себя трогать. Белокурые певички, привезенные из фатерлянда для поднятия морального духа немецких офицеров, в прозрачных платьях исполняли шлягеры. Закончив фривольную песенку, спускались со сцены в зал, охотно присаживались офицерам на колени, пили коньяк. Ганс в один присест одолел жареного поросенка. И все-таки захмелел. Вскочил на стул, поднял дрожавшей рукой рюмку с коньяком, заорал: – За победу, господа! За здоровье великого фюрера! В ответ раздались жидкие аплодисменты, пьяные возгласы. Сидевшие за соседним столиком летчики переглянулись. Один из них, с Железным крестом, презрительно взглянул на Ганса. – Тоже мне вояка! Его друзья рассмеялись. Зауер едва удержал Ганса, рванувшегося к ним с поднятыми кулаками. – Ведите себя прилично, или я буду вынужден доложить о вашем поведении господину Кранцу. – Хоть самому дьяволу! – Ты – пьяная свинья! Зауер швырнул на стол деньги и заторопился к выходу. Вслед неслась брань Ганса, кинувшегося к летчикам. Оглушающе заиграл джаз. Зауер назвал шоферу адрес фрау Эммы, предвкушая, как приятно он проведет час-другой со своей молоденькой секретаршей. Окно квартиры Эммы, выходившее на улицу, закрывала плотная штора. Зауер вбежал на крыльцо, постучал в дверь. Эмма не выходила. Постучал сильнее. Ни звука. Тогда Зауер что есть силы застучал в окно. И только тогда услышал легкие шаги. – Эмма, это ты, крошка? – Разве может быть здесь другая? – недоброжелательно ответила Эмма, не открывая двери. – Так что же ты медлишь? – Не могу, милый. У меня Отто Кранц. Зауер опешил. Вот так новость! Его любовница принимает шефа! Да еще бравирует этим. – Потаскушка! – процедил Зауер и, совсем расстроенный, не сошел – слетел с крыльца. Сел в машину, закурил сигарету. Подумал и сердито приказал шоферу: – В гестапо! Город был затемнен, фары зажигать было запрещено, и шофер вел машину со всей осторожностью. Только подкатили к гестапо, истошно завыли сирены, по черному небу заметались мощные лучи прожекторов. Забахали зенитки, но их тут же заглушили сильные взрывы. Бомбы ложились точно – на склады боеприпасов и горючего. Взметнулись огромные языки пламени. Неподалеку от гестапо находилась крупная автобаза. Бомба угодила в самую гущу машин. Зауер стремглав вбежал в бомбоубежище, оборудованное из массивных железобетонных плит на большой глубине под зданием гестапо. Увидев его, гестаповцы удивленно воскликнули: – Живы?!. – Не собираюсь отправляться на тот свет! – Но офицерское кабаре взлетело на воздух! – пояснил один из гестаповцев. – Вы же там были с Гансом. Считайте, что вернулись с того света! – До него стало что-то очень близко, – побледнел Зауер. Начальник городской полиции Раздоркин восседал в кресле за письменным столом и внимательно читал какую-то бумагу. По сдобренному медовой улыбкой лицу можно было подумать, что он очень рад, в восторге. Еще бы! Направление из гестапо! Не каждому удастся получить, а вот Петренко, что слишком вольно сидит перед ним, получил. С такой рекомендацией! Тут и вопроса нет – зачислить или не зачислить. Только вот… Раздоркин не выдержал, лицо его затуманилось, глубокие складки вспахали низкий покатый лоб. До этого случая Раздоркин сам подбирал полицейских и следователей. Согласует с гестапо и назначит на должность. Да взяточку не забудет взять. Петренко – первый, кого гестапо само направило служить в полиции и не испросило его мнения. Вот это и озадачило начальника полиции. Потребовать и от Петренко положенную суммочку или воздержаться?.. Чего доброго, еще нажалуется, погоришь. И лишать себя этого налога вроде бы ни к чему… Раздоркин еще. раз внимательно прочитал направление, исподлобья поглядывая на Петренко. Рука его, тронутая нервной дрожью, уже который раз ложилась на глубокую залысину и терла, терла ее до красноты. Может, подкоп какой под него?.. Раздоркин разгладил обеими руками редкие рыжие волосы, снял очки, подумал немного, не зная, как похитрее выяснить, какие отношения у Петренко с гестапо? – Вы сами, извиняюсь, захотели работать в полиции или вам, извиняюсь, посоветовал кто? – спросил он вкрадчиво, склонив голову набок. – Сам, господин начальник, сам, – ответил Петренко, наслаждаясь растерянностью начальника полиции. Раздоркин снова трет уже совсем покрасневшую залысину, щурит отекшие глаза и с подходцем спрашивает: – Вас, видать, хорошо знают в гестапо? – Не только в гестапо. Меня хорошо знают также и в штабе армии. Раздоркин поперхнулся. Взяточка, кажется, летит коту под хвост! Тут не до нее: определенно не зря направило гестапо этого самодовольного Петренко, предателя! Простуженным голосом прохрипел: – Великолепненько! Великолепненько! Вынул из ящика стола начатую пачку немецких сигарет, протянул услужливо Петренко. – Кто же эти ваши благодетели, если не секрет, разумеется? – Какие могут быть секреты от вас, господин начальник, – ответил Петренко, думая, как такого некультурного назначили на такой высокий пост? Не могли лучше, что ли, найти?.. Закурил, небрежно бросил: – Охотно назову моих благодетелей: господин Зауер из гестапо, командующий армией генерал фон Хорн, ну и некоторые другие, занимающие превысокие посты. "Сейчас уже, – радостно подумал Петренко, – я хозяин положения!" Злорадно посмотрел на Раздоркина. Заметил, что начальника полиции бросило в жар. Отвислые, как лепешки, щеки запылали. Раздоркин коротким толстым пальцем ткнул в кнопку настольного звонка. Звонок, резкий, оглушительный, раздался за дверью. Вошел полицай. – Угости нас чайком! – потребовал Раздоркин. Через несколько минут полицай шумно поставил на стол две солдатские кружки, из которых поднимался сизый пар. Раздоркин зажал кружку в здоровенных кулачищах, покрытых рыжими волосами. Хлебал он с присвистом, говоря: – Господа немцы не балуют нас чаем, вот и употребляем всякие настои – липовый, морковный, малиновый, свекольный и так далее. Коли верить бабам, такие настои даже пользительней натуральных чаев. Для живота. А ваше какое заключение? Не желая разговаривать, Петренко кивнул. Первым расправился с морковным чаем Раздоркин. Отставил на край стола кружку, побарабанил пальцами-коротышками по столу, позвал того же полицая, опять надавив настольную кнопку. – Возьми посудину да покличь Готлиба. – Посмотрел на Петренко, пояснил: – Готлиб – начальник следственного отдела у меня. Обрусевший немец. Их называют господа немцы фол… фоль… Фу, черт, не выговоришь! – Фолькдойч, – подсказал Петренко. – Вы и немецким владеете? – Изъясняться могу, – соврал Петренко. Постучав, вошел Готлиб. Раздоркин кивнул на Петренко: – Будет служить у нас следователем. Люби и жалуй. Сам господин Зауер прислал. – О! Это большая честь для нас, – поспешил признать Готлиб, пожимая осторожно руку Петренко. – Большая, большая, – поддакнул Раздоркин. – Забирай господина Петренко, помоги освоить что и как, да приличным жильем обеспечь. – Будет сделано, господин Раздоркин! Взял Петренко под руку, увел с собой. Раздоркин тут же вызвал старшего следователя Охрима Шмиля. – Охрим, – сказал он. – Сегодня гестапо прислало нам нового следователя. Петренко его кличка. Рассуждаю так, что, это подсадка под меня… под нас, – поправился Раздоркин. – Будет, сука, вынюхивать да стукать в гестапо. Из перебежчиков он. Ты поимей его в виду. Да язык не распускай при нем. – Неужели немцы вам не доверяют? – с тревогой спросил Шмиль. – Почему мне? Нам, ты хочешь сказать? Доверять они доверяют, да и проверять не забывают. – Чего проверять? После того, что мы натворили, никуда нам хода нет. Одно остается – тянуть лямку до своего конца! Обидно, что не доверяют! Выходит, и свои отворачиваются, и немцы за порядочных не считают? Пробираешься по улице, того и гляди от своих пулю получишь. Жистя! Охрим тяжело опустился в кресло. – Раньше времени не хорони себя, племянничек. У меня от тебя никаких секретов нет. Сам знаю, что наши отвернулись. Ну и хрен с ними! Ты прав: одно остается – твердую линию держать на новый порядок. Проведем массовые аресты коммунистов, разных там активистов, найдем и обезвредим семьи подпольщиков, партизан, тогда поверят немцы. Они норовят все грязное делать нашими руками. – Раздоркин вытянул руки, растопырил пальцы. – Вот этими. А коли они отказывают, их отрубают. Вместе с головой. Охрим усмехнулся. – А подпольщики или партизаны что сделают с нами? Об этом подумал, дядюшка? – Так что же по-твоему нам сообразить? Где ж выход? – Об этом раньше надо было соображать, дядюшка! – Молчи! Прошлого не воротишь. Не береди раны. Сдружись с этим Петренко, задобруй его, чтобы не капал на нас. Ну, а станет доносить, пускай пеняет на себя. Раздоркин потряс волосатым кулаком. – Тогда собаке – собачья смерть!.. Сможешь приласкать подлеца? – Постараюсь. Муж ушел на фронт и пропал – ни одной весточки. Анна Сергеевна Млынская продолжала работать в школе. Она вела математику в старших классах. Прибавились новые заботы: выступала перед мобилизованными в Действующую армию, помогала ближайшему колхозу обмолачивать хлеб, отправлять его на станцию. "Все для фронта!" – это стало главным в жизни небольшого городка. Это стало самым главным и для нее. Домой возвращалась поздним вечером, усталая. Хозяйство вела ее мать, Матрена Ивановна. Она кухарила, ухаживала за огородом, ставшим кормильцем, присматривала за Володькой. Не по годам ноша, да что поделаешь – война. Кому сейчас легко? Володька ходил в третий класс. Сделав быстро уроки, убегал на улицу. Вместе с соседскими дружками играл "в войну", "в партизаны", водил свое "войско" на "фрицев" – каждый раз ссорились, кому их изображать, каждый хотел быть красным бойцом. Нередко бабушке приходилось вмешиваться и усмирять ребятишек. Когда Анна Сергеевна возвращалась слишком поздно, Матрена Ивановна незлобно ворчала: – Себя не жалеешь, сына забываешь. Володька от рук отбивается, не слушается. Утром Анна Сергеевна пыталась строго говорить с Володькой, но налетала бабушка, обнимала внука, плакала и причитала, что ребенок не виноват, что всему виною проклятые фашисты, что, если нет мужчины в доме, не жди от ребят добра. Бабушка целовала Володьку и заверяла Анну Сергеевну, что из всех мальчишек он все-таки самый лучший, самый послушный. Доставала Володькин школьный дневник, любовалась пятерками, совала дневник дочери, приговаривая: "Ты посмотри, какой молодец!.." Анна Сергеевна торопилась уйти, чтобы не заметили ее повлажневших глаз. Невольно вспоминала, как хорошо и дружно они жили до войны, каким хорошим мужем и отцом был Иван Петрович. Володька любил отца. Всякий раз, когда он возвращался с работы, сын кидался к нему и увлеченно рассказывал ребячьи новости. Иван радовался вместе с сыном, вместе с ним смеялся, и Володька был твердо уверен, что все, что он рассказывает, отцу очень интересно, и он говорил, говорил, говорил. Иван Петрович никогда не перебивал. За обедом отец сажал Володьку рядом с собой. Бабушка, подавая еду, рассказывала городские новости, услышанные в очередях на базаре. Сообщать новости стало потребностью бабушки, ее новым качеством, частью ее самой. Без них уже не существовало ни бабушки, ни обеда. Иван Петрович обязательно говорил, что все приготовлено очень вкусно, хвалил бабушку за кулинарные способности, но делал это тонко, прибегая к шутке, поговоркам и пословицам, и за столом царила непринужденная обстановка. В субботу вечером включались все электрические лампочки, какие только имелись в квартире. Становилось торжественно празднично. Приходили близкие друзья. За чаем велись задушевные беседы, а потом пели. Аккомпанировала на пианино Анна Сергеевна. Всем нравилось, когда Иван Петрович пел старинные русские романсы. У него был приятный тенор. А когда Иван Петрович запевал украинские песни, все замирали. До чего же хорошо он исполнял их! Володька тихонечко подпевал, хотя Анна Сергеевна не раз предупреждала его, чтобы он не мешал отцу. Нагрянувшая неожиданно война грубо все нарушила, как и во многих тысячах других семей. Иван Петрович в первые дни войны ушел добровольцем на фронт. Вскоре родина позвала и его друзей. В притихшем районном городке вместо радости и веселья поселились томительное ожидание и тревога за судьбу родины, за судьбу родных и близких, ушедших в Действующую армию. Шли дни, проходили месяцы, а от Ивана Петровича не было писем. Почему не пишет? Не случилось ли чего?.. Эти вопросы волновали и Анну Сергеевну, и бабушку, и Володьку. А после того, как соседка Любовь Петровна получила извещение о смерти мужа, мальчишка совсем притих. "Почему не пишет папка?" – этот мучительный вопрос все чаще и чаще задавал Володька матери и бабушке. Они, как могли, успокаивали мальчишку, говорили, что отец бьет немцев, пока времени нет у него, а как только прогонит немцев с нашей земли, сразу же напишет. Прошло четыре месяца, а писем не было. Володька уже перестал верить тому, что говорили ему взрослые. Как-то утром он разревелся и потребовал отвезти его к папке, раз папка не едет к нему сам. Растревоженная бабушка успокаивала, успокаивала внука и заголосила сама. И вот наступил день, когда до города донеслась артиллерийская стрельба. Война стала ощутимой и близкой. Страшная, неумолимая. Артиллерийская канонада надвигалась на город. Отдельные снаряды уже ложились в городе. Один из них ухнул и разорвался совсем рядом. Казалось даже, что снаряд зацепил их дом. Вбежавшая Анна Сергеевна была страшно взволнована. Хотела казаться спокойной, но ничего из этого не получалось. – Бои идут у самого города, – сообщила она. – Быстро собирайтесь, будем эвакуироваться! Никто – ни бабушка, ни Володька – толком не понимали, что означает слово "эвакуироваться", но каждый почувствовал, что нужно уходить, оставаться здесь опасно. В чемоданы быстро укладывались самые необходимые вещи. А когда два чемодана и узел были собраны, все направились к выходу. Только тут Анна Сергеевна вспомнила, что забыла документы. – Идите, – сказала она, а сама возвратилась. Взяла паспорта, разные другие документы, фотокарточки, выскочила на улицу. Бабушка и Володька стояли возле дома в оцепенении. Мимо проносились на мотоциклах вооруженные люди в незнакомой военной форме. Доносилась чужая речь. – Поздно, доченька, поздно, – сказала Матрена Ивановна, едва сдерживаясь, чтобы не разреветься. Немцы заняли все общественные здания под штабы и казармы. В казарму превратили и школу, где работала Анна Сергеевна и учился Володька. По городу можно было ходить только с шести часов утра и до шести часов вечера. Гитлеровцы шныряли по квартирам, изымали теплые вещи, а заодно брали и другое – что поценнее, на их взгляд. Эти новости приносили соседи. Млынские двое суток не выходили из дома: были запасы продовольствия, которые бабушка всегда предпочитала иметь в силу давнишней привычки. На третий день немцев привел в дом свой горожанин. Анна Сергеевна частенько видела его на базаре, но никогда с ним не разговаривала. Он всегда что-то покупал, перепродавал, и завсегдатаи базара прозвали его "Перекупщиком". От кого-то Анна Сергеевна слышала, что "Перекупщик" – сын раскулаченного, очень скользкий и ненадежный человечишка. – Вот в этом доме и проживают интересующие вас Млынские, – сказал "Перекупщик" немцам. – Точно говорю. Совершенно точно, господа. В доме сделали обыск. Грубо, вызывающе, бросая осмотренные вещи на пол. Забрали все документы, все фотографии, письма. Один из немцев молча сунул изъятые фотографии "Перекупщику". Тот лихорадочно перебрал их, несколько штук показал немцу, улыбаясь. Анна Сергеевна заметила, что это были фотографии ее мужа. – Зер гут! – сказал немец, пряча в портфель изъятое. И к Анне Сергеевне: – Надевай себя и киндер, – ткнул он пальцем на Володьку. – Мальчонка не дам! – загородила Володьку бабушка. – Я прошу вас, оставьте ребенка дома! – испугалась Анна Сергеевна. Один из немцев схватил Володьку за руку и попытался оторвать от бабушки. Матрена Ивановна изловчилась и укусила немца за палец. Немец выдернул руку и наотмашь ударил Матрену Ивановну по голове. А когда Матрена Ивановна очнулась, не было ни дочери ни внука… Благодаря заботам Охрима и покровительству Раздоркина Петренко получил хорошую квартиру. Обставил ее дорогой мебелью, стены увесил картинами. Грабить ездил сам. В полиции он развил кипучую деятельность. Его старание не имело границ. Допрашивал, производил аресты и обыски, ходил в засады и на облавы. Участвовать в карательных операциях стало его страстью. По ночам с садистским пристрастием допрашивал, вымогая показания. Большинство арестованных отказывались отвечать на вопросы Петренко. Он избивал их. Бил страшно, по спине, по голове, не задумываясь над тем, что человек на всю жизнь может остаться инвалидом. С особой изощренностью он издевался над партизанами, попадавшими в плен, как правило, раненными. Петренко не имел себе равных в глумлении над ними. Связному партизан, назвавшемуся Виктором, Петренко приказал сыпать на раны соль, несколько суток кормить его одной селедкой и не давать ни глотка воды. Через двое суток надзиратель дал Виктору напиться – не мог смотреть, как он мучается. Петренко это стало известно, он написал донос на надзирателя, добился его увольнения как неблагонадежного. Потеряв надежду добиться у Виктора показаний, Петренко объявил, что приступает к генеральному допросу. Он заготовил резиновую дубинку, через которую пропустил металлический стержень. – Не даст показаний добровольно, – заявил сослуживцам Петренко, – выколочу их!.. Перед допросом выпил стакан самогонки. В его кабинет втолкнули молодого, красивого парня лет двадцати. Он остановился перед Петренко, слегка расставив ноги, чуть-чуть выбросив вперед левую. Туго связанные за спиной руки более обычного подчеркивали широкую мускулистую грудь, отчего его. осанка казалась гордой. Петренко даже отступил назад: ему показалось, что перед ним сказочный богатырь, которому стоит лишь чуть шевельнуть руками, сказать заветное, только ему одному известное слово, и с завязанными руками будет стоять он, Петренко, а партизан станет допрашивать его, почему он изменил своей родине. Петренко встряхнул головой, в страхе прошептал: "Згинь, наваждение!.." Несколько раз что есть силы полоснул партизана по груди. Тот лишь качнулся, не проронил ни слова. – Будешь говорить?.. – Петренко грязно выругался. – Последний раз требую назвать явки и пароли! – Я уже говорил: с нами, партизанами, каждый житель города, каждый житель села, исключая нескольких выродков-предателей. Называл и пароль: "За нашу советскую родину". Можете проверить. – Ты что – издеваешься? В героя играешь? – Какой я герой? Обыкновенный советский человек. Петренко бил Виктора дубинкой по голове, груди, спине, приговаривая: – Или скажешь, или подохнешь! – Подыхают собаки да предатели!.. Петренко удалось сбить Виктора с ног. Он исступленно хлестал его дубинкой, вслух считал: – Двести двадцать… двести пятьдесят… Слух о жестокости следователя Петренко распространился по всему городу. Даже в кругу полицаев его стали презрительно называть немецкой овчаркой. В то же время полицаи его боялись, потому что гестаповцы ставили Петренко в пример, баловали подачками. Между собой гестаповцы говорили, что жаль только, что таких, как Петренко, слишком мало, а новый порядок в России без таких не установишь. Почувствовав поддержку гестапо, Петренко сочинил бумажку, которую назвал: "О мерах борьбы с партизанами и подрывными элементами в городе". В ней он обвинял Раздоркина в бездействии, заигрывании с населением, излагал подробный план проведения массовых арестов и ликвидации коммунистов, комсомольцев и ближайших родственников партизан. Добился приема у Отто Кранца и лично ему передал состряпанный документ. План понравился Кранцу. Начальник гестапо распорядился отстранить Раздоркина от должности начальника полиции и назначить вместо него Петренко. В приказе по этому поводу говорилось: "Обстановка потребовала от городских властей назначения на пост начальника полиции человека, фанатически преданного новому порядку и фюреру". |
||
|