"Богач, бедняк... Том 1" - читать интересную книгу автора (Шоу Ирвин)

ГЛАВА ПЯТАЯ

В доме Бойлана не светилось ни одного окна. Жители Порт-Филипа в центре города праздновали День победы. Томас и Клод видели, как ракеты и фейерверки освещают ночное небо над рекой, был слышен грохот маленькой пушки, из которой в обычное время палили каждый раз, когда местные футболисты забивали соперникам гол на школьных междугородных матчах. Ночь была ясная, теплая. С вершины холма Порт-Филип казался мерцающим ковром из ярких переливающихся огней: повсюду в домах, на улицах был зажжен электрический свет.

Утром германская армия капитулировала.

Томас с Клодом бродили по городу вместе с толпами людей. Они видели, как обнимаются солдаты и матросы, как все выносят из баров и магазинчиков бутылки с виски. Весь день Томас давал волю своему раздражению. Как все же противно! – думал он. Парни, которые всеми силами избегали долгих четыре года воинского призыва, клерки, напялившие форму, никогда не выезжавшие из дома дальше сотни миль, торговцы, составившие себе целые состояния на «черном» рынке, – все они теперь безудержно целовались, радостно орали, напивались до чертиков, как будто это они, сами, расправились с ненавистным Гитлером.

– Скоты, – презрительно бросил он Клоду, наблюдая за бьющим через край торжеством. – Ах, как мне хочется проучить их всех!

– Да-а, ты прав, – протянул Клод. – Но ничего. У нас тоже будет свой праздник, только наш с тобой. И личный фейерверк.

После этих слов он вдруг впал в задумчивость, и больше не произнес ни слова, наблюдая, как скачут от радости, словно козлы, взрослые люди. Сняв очки, он подергивал себя за мочку уха – верный признак, что близка вспышка агрессии. Наметанным взглядом заметил это и Том, давно знавший эту его привычку, и сейчас твердо решил не совершать ничего безрассудного. Не время задирать солдат, нарываться на драку, даже с гражданскими, – это будет дурной поступок.

Но неожиданно Клод разродился планом, посвященным Дню победы, и Томас с готовностью согласился с ним: да, действительно, это достойно такого важного события.

Они поднялись на холм неподалеку от усадьбы Бойлана. Томас нес канистру с бензином, а Клод – мешочек с гвоздями, молоток и узел с тряпьем. Они осторожно пробрались через густой подлесок к похожему на склад заброшенному строению, стоявшему на голом пригорке приблизительно в пятистах ярдах от главного особняка. Друзья пришли сюда не по обычной дороге, а по другой, узкой и грязной, начинавшейся в глубине округи, довольно далеко от Порт-Филипа, ведущей к задней стороне дома. Проехав через ворота садовника, они оставили мотоцикл возле небольшой, засыпанной гравием ямы, сразу за стеной, окружавшей поместье.

Они подошли к строению на пригорке. Разбитые, покрытые толстым слоем пыли провалы, полуобвалившиеся стены и завалы из кирпичей – сразу видно: здесь давно никто не живет. Прогорклый запах гниющих овощей ударил им в нос. С одной стороны этой покосившейся халупы они увидели несколько длинных, сухих досок, а ржавую лопату заметили, когда раньше приходили сюда и ползали на коленях по мокрой земле. Томас взял в руки лопату и начал копать, а Клод, оторвав две большие доски, стал вколачивать в них гвозди, делая что-то вроде креста. Они еще раз уточнили все детали своего плана сегодня днем, и поэтому им не нужно было разговаривать.

Как только крест был сколочен, Клод обильно полил доски бензином. Потом вместе, подняв крест, поставили его в вырытую Томом яму. Привалив земли к основанию, они старательно утоптали ее ногами и лопатой, чтобы крест не упал. Клод облил бензином тряпье. Теперь все готово. До них донеслось глухое, гудящее эхо от выстрела пушки на лужайке возле школы, и высоко в небо впились в ночное небо яркие, рассыпающиеся снопами сверкающих брызг ракеты.

Томас действовал спокойно, нарочито медленно. По его твердому убеждению, важно было не то, что они сейчас делали, важно другое. Он по-своему показывал кукиш всем этим взрослым притворщикам, веселившимся там, внизу под холмом. И особое удовольствие ему доставляло то, что он это делал на территории, принадлежащей Бойлану, собственности этого мудака с маленьким членом. Пусть они хоть над чем-то задумаются в перерывах между слюнявыми поцелуями и пьяным исполнением американского гимна «Усеянное звездами знамя»1. Клод, однако, кажется, уже выдохся. Он тяжело дышал, хватал открытым ртом воздух, словно никак не мог протолкнуть его к легким, изо рта у него, пузырясь, текли слюни, и он постоянно вытирал свои очки носовым платком, так как стекла запотевали и он ничего перед собой не видел.

Клод считал, что их акт имеет огромное значение, ведь его дядя был священником, а отец заставлял ходить каждое воскресенье в церковь слушать мессу и к тому же ежедневно читал ему нотации по поводу смертных грехов, чтобы он держался подальше от этих распутных женщин-протестанток и всегда оставался чистым и праведным в глазах Иисуcа.

Клод чиркнул спичкой и, наклонившись, поднес трепещущий язычок пламени к пропитанному бензином тряпью, разложенному вокруг креста. Тряпки тут же вспыхнули, и неожиданно огонь перекинулся на его рукав. Заорав, Клод бросился со всех ног прочь. Словно слепой, он бежал наугад и орал благим матом. Томас побежал за ним, крича ему, чтобы тот остановился, но Клод, словно обезумев, все бежал не останавливаясь. Догнав его, Томас бросился на него и повалил на землю.

Все было кончено через несколько мгновений. Огонь погас, Клод лежал на спине, держа себя за обожженную руку, и стонал. Он хныкал и не мог произнести ни одного вразумительного слова.

Томас поднялся и посмотрел на своего друга. В свете полыхающего креста ясно была видна каждая выступившая у него на лбу капелька пота. Нужно убираться отсюда как можно скорее. В любую минуту сюда могли прибежать люди.

– Вставай! – приказал Том. Но Клод не шевелился.

– Вставай, ты, глупец, сукин сын! – Томас тряс его за плечо. Но он лишь перекатывался с боку на бок, бессмысленными глазами глядя на Тома.

Его лицо, казалось, окаменело от страха. Выбора не было. Томас, наклонившись, схватил его, поднял на плечи и побежал со своей тяжелой ношей вниз по пригорку к воротам садовника, продираясь через густой подлесок, стараясь не слышать скорбных завываний Клода: «О, Иисус, о, Иисус Христос, о, славная Дева Мария, мать наша!»

Томас, спотыкаясь бежал вниз по холму. Вдруг он почувствовал какой-то странный запах, приторно-сладкий. Это же запах паленого мяса, вдруг с ужасом осознал он.

А пушечка на школьном дворе все палила и палила.

Аксель Джордах медленно выгребал на середину реки, чувствуя, как его сносит мощное течение. Сегодня он взялся за весла не ради тренировки. Он пришел на реку, чтобы побыть одному, подальше от людей. Сегодня он решил, что возьмет ночной выходной, первый с двадцать четвертого года. Пусть его клиенты завтра пожуют хлеб фабричной выпечки. В конце концов, германская армия впервые за двадцать семь лет понесла поражение.

На реке было холодно, но ему было тепло в толстом вязаном свитере-«водолазке», который он сохранил еще с той поры, когда работал матросом на прогулочных пароходах на Великих озерах. К тому же у него была бутылка для согрева, чтобы его не так пробирал холодный воздух и чтобы выпить за здоровье тех идиотов, которые снова привели Германию к гибели. Джордах, нужно сказать, никогда не был патриотом. Наоборот, он питал сильнейшую ненависть к стране, где родился. Из-за нее он охромел, охромел до конца жизни, из-за нее он так и не завершил своего образования, из-за нее он отправился в добровольную ссылку, из-за нее он теперь с величайшим презрением относился к любой политике, к любым политиканам, ко всем генералам, священникам, министрам, президентам, королям, диктаторам, ко всем на свете завоеваниям и поражениям, ко всем кандидатам, ко всем партиям. Он был очень доволен, что Германия проиграла войну, но при этом не испытывал и никакой радости от того, что Америка ее выиграла. Оставалось только надеяться, что он проживет еще двадцать семь лет, чтобы увидеть собственными глазами, как Германия проиграет очередную войну.

Аксель вспоминал отца, этого маленького, богобоязненного тиранчика, простого клерка в фабричной конторе, которому нравилось маршировать, распевать бравурные песни, с букетиком цветов, торчащих из ствола его ружья, – этакая счастливая овечка для заклания. Его убили в сражении под Танненбергом, и он, умирая, вероятно, был горд, что оставляет на этой земле двух своих сыновей, которые будут, как и он, драться за свой «фатерланд» и за свою жену, которая оставалась вдовой всего меньше года. Потом, проявив свою женскую мудрость, она вышла замуж за адвоката, который всю войну совершал сделки по имуществу в своей конторе за Александерплац в Берлине.

«Deutschland, Deutschland, uber alles»1, – насмешливо затянул Джордах, бросая весла. Пусть воды Гудзона сами несут его вперед. Он поднес бутылку с бурбоном к губам. Он пил за свою юношескую ненависть, которую вызывала в нем Германия уже тогда, когда калека демобилизовался, среди многих других калек, ненависть, которая погнала его через океан. Америка – такое же посмешище, но, по крайней мере, он жив, живы его сыновья, и дом его стоит на своем месте, не разрушенный.

До него донесся гул маленькой стреляющей пушки на школьном дворе, а в темной воде отражались отблески взмывших в небо ракет. Какие они все дураки, подумал Джордах. Чему радуются, что празднуют? Ведь через пять лет они будут продавать яблоки на углу улицы, разрывать друг друга на куски, стоя в длиннющих очередях перед фабриками, чтобы перехватить друг у дружки освободившуюся вакансию. Если бы у них еще были мозги, то они все сейчас торчали бы в церквах и возносили бы молитвы, чтобы япошки продержались на этой войне еще лет десять.

Вдруг он увидел, как на холме вспыхнул костер. Небольшое яркое пламя, которое вскоре приобрело определенную конфигурацию на фоне темного неба. Горел большой крест. Он засмеялся. Бизнес как всегда. Забудьте о победе. Смерть католикам, неграм, евреям, и никогда не забывайте об этом лозунге. Танцуйте же сегодня, ладно, но завтра должны полыхать костры инквизиции. Америка остается Америкой. Мы здесь, мы никуда не ушли, и мы говорим вам, каков реальный счет игры. Джордах хлебнул еще из бутылки, наслаждаясь этой прекрасной картиной – горящий высоко над городом крест, заранее предвкушая сладкоречивые ламентации, которые завтра утром появятся в двух городских газетах по поводу оскорбления, нанесенного памяти храбрым солдатам всех рас и всех верований, которые отдали свою жизнь, защищая те высокие идеалы, на которых основана Америка. Ну а воскресные проповеди в церквах! Какое удовольствие заглянуть в одну-две церквушки, чтобы послушать стенания этих подонков святош!

Если мне когда-нибудь повезет и я встречусь с теми, кто воздвиг там, на холме, этот горящий крест, я искренне пожму им руки.

Джордах все смотрел не отрываясь на полыхающий огненный крест. Вероятно, там поблизости находилось большое ветхое строение, потому что через несколько секунд от большого пожара на холме осветилось полнеба.

Вскоре послышался колокольный трезвон пожарных машин, несущихся по городским улицам к холму.

Неплохая выдалась ночь, подумал Джордах.

Сделав последний глоток из бутылки, он лениво погреб назад, к берегу.

Рудольф стоял на школьном крыльце и ждал, когда ребята, суетившиеся возле пушечки, произведут очередной выстрел. На лужайке перед школой собрались сотни мальчиков и девочек. Они громко кричали, пели, целовались. Если исключить поцелуи, то все очень похоже на субботний вечер, когда их команда выиграла матч у сильной приезжей команды.

Пушечка выстрелила. Все радостно завопили. Рудольф, поднеся мундштук трубы к губам, начал играть «Америку»1. Вначале толпа вдруг замолкла и лилась только одна торжественная мелодия над головами. Потом кто-то запел, и сразу же к нему присоединился звонкий многоголосый хор:

Когда песня закончилась, повсюду раздались радостные, взволнованные голоса. Он заиграл другую мелодию: «Звездно-полосатый флаг навек». Он не мог спокойно стоять при исполнении этого возвышенного гимна и пошел, играя, по лужайке. Все пристраивались за ним сзади, и очень скоро он уже шел впереди целого парада мальчиков и девочек. Вначале все они маршировали по зеленой лужайке, потом вышли на улицу и там продолжили свой марш под его ритмические трубные звуки. Орудийная прислуга потащила за собой свою пушечку, и теперь катили ее в голове торжественной процессии, сразу за ним. И на каждом углу пушка останавливалась и палила, и все снова радостно кричали, и взрослые и дети, а все прохожие им аплодировали, и размахивали флагами, и присоединялись к шествию.

Рудольф шел большими шагами впереди своей армии, как военачальник, и играл все новые и новые мелодии: «Когда наступает артиллерия», «Колумбия, жемчужина океана», школьный гимн, «Вперед, христианские воины», а парад прокладывал свой торжествующий путь по улицам города. Он довел их до Вандерхоф-стрит, остановился перед своей пекарней и исполнил для матери «Когда ирландские глазки смеются». Мать открыла окно на втором этаже, помахала ему рукой, и он видел, как она промокает платочком льющиеся из глаз слезы. Он приказал орудийной прислуге выстрелить в честь своей матери, и они по его приказу пальнули, а все мальчишки и девчонки просто взревели от восторга, и мать расплакалась теперь в открытую. Правда, неплохо было бы ей причесаться как следует, прежде чем появиться в окне. И почему она никогда не расстается с этой сигаретой, вечно торчащей у нее в зубах? Очень плохо. Портит всю картину.

В подвале не было света. Рудольф знал, что сегодня ночью отец не работает. Очень хорошо. Он не знал бы, что для него сыграть. Трудно сделать правильный выбор, найти такую песню, которая вполне могла бы устроить ветерана германской армии в такую особую, радостную для всех ночь.

Ему хотелось пойти к госпиталю и там сыграть серенаду для сестры и раненых, но слишком далеко. Помахав на прощание матери, он повел свой парад дальше к центру города, играя на трубе «Була-Була», популярную песенку йельских студентов. Может, на следующий год, после окончания школы, он поедет поступать в Йель. Сегодня все места доступны, абсолютно все.

Рудольф совсем не хотел этого, нужно честно признаться, но вдруг он очутился на улице, на которой жила мисс Лено. Как часто приходилось ему стоять напротив, на той стороне улицы, в тени деревьев, напряженно вглядываться в освещенное окно на втором этаже дома, ее окно. Там сейчас горел свет.

Он остановился посередине улицы, посмотрел вверх, на окно. Узкая улочка со скромными двухэтажными, на одну семью, домиками и крошечными лужайками была запружена толпой. Как ему сейчас было жаль мисс Лено, ведь она одна, так далеко от родного дома, вероятно, с горечью вспоминает о своих друзьях и родственниках, которые заполнили сейчас все парижские улицы. Как ему хотелось загладить свою вину перед ней, продемонстрировать, что он ее прощает, показать, что в душе у него такие глубины, о которых она и не подозревает, что он не грязный маленький мальчишка, специализирующийся на порнографической живописи, а его отец-немец – не любитель крепкого, бранного словца.

Он поднес трубу к губам и заиграл «Марсельезу». Зазвучала эта сложная, торжественная мелодия; поплыли картины кровавых сражений. Мальчики и девочки хором затянули этот революционный гимн Франции об отчаянии и героизме, затянули без слов, потому что они их не знали. Боже, подумал Рудольф, ни одна учительница в Порт-Филипе никогда ничего подобного не слыхала перед своим домом. Он сыграл всю мелодию гимна до конца, но мисс Лено так и не выглянула в окно. Белокурая девочка с косичками вышла из соседнего дома, подошла к Рудольфу и стала слушать, как он играет, надувая щеки. Рудольф начал снова, но теперь он исполнял виртуозное соло, меняя ритм, импровизируя, то громче, то тише, то вкрадчиво, то нахально. Наконец, заветное окошко открылось. В нем он увидел мисс Лено в домашнем халате. Она посмотрела вниз, на улицу. Он не мог разглядеть выражения на ее лице. Рудольф сделал шаг вперед, чтобы его поярче освещал свет от уличного фонаря, и он, направив свою трубу прямо на учительницу, дул в нее что было сил, заиграл громко и звонко. Мисс Лено, конечно, не могла не узнать его. Она, немного послушав его игру, резко захлопнула окно и опустила ставни.

Французская шлюха, подумал он и закончил исполнение «Марсельезы» на насмешнически фальшивой ноте. Оторвал мундштук от губ. Девочка из соседнего дома все не отходила от него. Вдруг она обняла его своими ручками и поцеловала. Все мальчишки и девчонки громко завопили, и пушка громко выстрелила. Какой восхитительный поцелуй! – подумал он. Ну, теперь он знает адрес девушки. Снова поднеся к губам трубу, он заиграл «Не дразните тигра!» и, раскачиваясь в такт мелодии, пошел вниз по улице. За ним устремилась громадная, кружащаяся словно в водовороте, подвижная толпа. Все они шли к центральной улице…

Победа! Победа повсюду.

Мэри Джордах закурила очередную сигарету. Ну вот, одна, в пустом доме, Она плотно закрыла все окна, чтобы заглушить любой шум, доносившийся с улицы: радостные вопли, треск фейерверка, обрывки музыки. Ей-то что праздновать? Что отмечать? В эту ночь мужья возвращались к женам, дети – к родителям, друзья посещали друзей, на всех углах обнимались даже совсем незнакомые люди. Но никто не повернулся к ней, никто не заключил в объятия.

Мэри пошла в комнату дочери, включила свет. Там было очень чисто: ни соринки, простыни на кровати без складок, будто только что выглаженные, надраенная до блеска бронзовая лампа для чтения, ярко окрашенный ночной столик с набором баночек, флакончиков, разных инструментов для наведения красоты. Вот все ее ухищрения, требуемые профессией! – с горечью подумала Мэри Джордах.

Она подошла к небольшой книжной полке из красного дерева. Все книжки аккуратно расставлены по местам, в определенном порядке. Вытащила пухлый том сочинений Шекспира и раскрыла его на том месте, где между страницами «Макбета» лежал конверт. Внимательно его осмотрела.

Деньги все еще лежали там, на месте. Ее дочь даже не удосужилась перепрятать их, хотя знала, что ей известно о их местонахождении. Она взяла конверт, захлопнула Шекспира и небрежно засунула книгу на прежнее место на полке. Вытащила другую, наугад. Это оказалась антология английской поэзии, которой Гретхен пользовалась, когда в прошлом году заканчивала школу. Вот изысканная пища для ее изощренного ума. Раскрыв томик, она положила конверт с деньгами между страницами. Если бы отец нечаянно обнаружил восемьсот долларов в доме, ей их больше никогда бы не найти, сколько бы ни шарила по своим полкам.

Несколько строк привлекли ее внимание на открытой странице:

Как прекрасно сказано. Просто чудесно…

Она поставила книгу на место. И даже не подумала выключить свет, выходя из спальни дочери.

Мэри пошла на кухню. Кастрюльки, тарелки, которыми она пользовалась, чтобы приготовить себе обед и потом съесть его в одиночестве, в раковине. Она затушила сигарету в грязной сковороде, наполовину наполненной жирной водой. Сегодня на обед была свиная отбивная. Грубая пища. Посмотрев на плиту, включила газ. Пододвинув к ней стул, открыла дверцу и сунула голову в духовку. Какой все же неприятный запах! Некоторое время она сидела в такой неудобной позе. Звуки всеобщего веселья в городе все же проникали через плотно закрытое окно на кухне. Когда-то она прочитала, что в праздники совершается гораздо больше самоубийств, чем в любые другие дни. Особенно на Рождество, на Новый год. Ну, какого же еще другого, лучшего, чем этот, праздника ей ждать? Она встала и пошла в гостиную, хозяйка дома. В маленькой комнатке уже чувствовался запах газа. Четыре деревянных стула, геометрически расставленных вокруг четырехугольного дубового стола в центре красноватого ковра. Сев за стол, она вытащила карандаш из кармана и стала озираться в поисках листка бумаги, но нигде ничего не видела, кроме ученической тетрадки, в которую заносила все ежедневные расчеты в пекарне. Мэри так построила свою жизнь, что никогда сама не писала писем и никогда не получала. Вырвав несколько листочков из тетрадки, она начала писать. Давно продуманные строки легко ложились на бумагу:

«Дорогая Гретхен, я решила покончить с собой. Я знаю, что это смертный грех, но я больше не могу жить. Вот я пишу это письмо от одной грешницы к другой. Для чего мне тебе все подробнее объяснять? Ты и так все хорошо знаешь.

На нашей семье висит проклятие. На всех нас: на тебе, на мне, на твоем отце, на твоем брате Томе. Может, пока лишь Рудольфу удалось избежать злого рока, но он обязательно тоже это почувствует, только в конце. Как я счастлива, что не увижу этого дня. Это проклятие секса. Теперь я расскажу тебе то, что я скрывала от тебя всю жизнь. Я была незаконнорожденным ребенком. Никогда не знала ни отца, ни матери. И не осмеливаюсь даже представить себе, какой образ жизни вела моя мать и до какой степени нравственного разложения она дошла. Меня совсем не удивляет, что ты идешь по ее стопам и закончишь свою жизнь в сточной яме. Твой отец – настоящий зверь. Ты спишь в комнате рядом с нашей, поэтому догадываешься, что я имею в виду. Ради удовлетворения своей мерзкой похоти он распинал меня двадцать лет. Он – настоящий дикий, впадающий в неистовство зверь, и в нашей жизни бывали такие моменты, когда я думала, что он непременно меня убьет. Я сама видела, собственными глазами, как он чуть ли не до смерти избил одного человека за выставленный ему в пекарне счет на восемь долларов, а тот отказался платить. Твой брат Том все перенимает у отца, все самое его худшее, и если он вдруг очутится в тюрьме или еще где похуже, я нисколько не удивлюсь. Я живу в клетке с тиграми.

Конечно, я тоже виновата. Я проявила слабость, позволила твоему отцу изгнать меня из лона Церкви и превратить в злобных язычников моих детей. Я была слишком слабой, слишком замордованной и не могла любить тебя, защищать от отца, противостоять его влиянию. Ты мне казалась всегда такой аккуратной, такой чистенькой, твое поведение – безупречным, и в результате все мои страхи, все опасения притихли. И что из тебя получилось, ты знаешь очень хорошо».

Она остановилась, прочла написанное, осталась им довольна. Когда Гретхен увидит, что мать умерла, и прочтет это послание из могилы, то, может, это испортит ей все пагубные удовольствия шлюхи. Всякий раз, когда мужчина станет обнимать ее за талию, она будет вспоминать последние слова матери.

«Кровь твоя испорчена, заражена, – продолжала писать Мэри, – и теперь мне ясно, что испорчен и твой характер. В твоей комнате свежо и чисто, а в душе у тебя грязь и говно, как в конюшне. Твоему отцу следовало бы жениться на такой же шлюхе, как и ты. Такие, как вы, стали бы отличными партнерами друг для друга. Вот мое последнее посмертное желание: уезжай поскорее из дома, уезжай подальше, чтобы ты не развратила своего брата Рудольфа. Если хотя бы один приличный человек выйдет из нашей ужасной семьи, то, может, Господь нас простит и все зачтет».

Вдруг до нее донеслись звуки музыки, радостные крики толпы, которые становились все громче, все отчетливее. Потом она услыхала, как заиграла труба под окном. Она встала из-за стола, подошла к окну, открыла его. Выглянула. Там, внизу, как она и думала, стоял ее сын Рудольф, играя «Когда ирландские глазки смеются», а рядом с ним толпа девочек и мальчиков, никак не меньше тысячи детских головок.

Мэри Джордах приветливо помахала ему, чувствуя, как у нее на глаза навернулись слезы. Рудольф приказал орудийной прислуге открыть огонь, салютовать его матери, и гулкое эхо выстрелов разнеслось по узкой улочке. Махнув ей в последний раз на прощание, Рудольф повел свою восторженную толпу вниз по улице, и его громогласная труба заглушала их веселые вопли.

Она вернулась к столу и села, не сдерживая рыданий. Он спас мне жизнь, подумала она, мой замечательный сын спас мне жизнь.

Разорвав на мелкие клочки письмо, она пошла на кухню и сожгла их в кастрюльке для супа.

Почти все раненые напились. Все ходячие, которые могли сами влезть в форму, убежали из госпиталя без всяких увольнительных, как только услыхали по радио радостную весть о немецкой капитуляции. Кое-кто из них вернулся с изрядным запасом бутылок, и теперь в комнате отдыха стоял запах алкоголя почище, чем в любом салоне бара, а раненые на костылях ковыляли кругами по комнате. Те, кто на колясках, разъезжали на них, и все они орали и пели песни пьяными, хриплыми голосами. Постепенно всеобщее веселье перешло в вандализм, и после ужина бывшие солдаты разбивали своими костылями окна, срывали со стен плакаты, разрывали книжки и журналы на мелкие конфетти, которыми посыпали друг друга, как в последний день карнавала перед постом там, во Франции, где они вели тяжелые бои. Теперь вот повторяли этот ритуал здесь, в госпитале, сопровождая его громкими взрывами хмельного смеха.

– Я – генерал Джордж Паттон1, – орал какой-то мальчишка, не обращаясь ни к кому, просто так. На плечах у него было какое-то металлическое устройство, из которого торчала его разбитая пулей рука. – А где твой галстук, солдатик? Ты – тридцатилетний кавалер ордена святого Патрика? – Схватив Гретхен за талию здоровой рукой, он заставил ее танцевать с ним посередине зала под мелодию «Хвали Господа и передавай патроны!», которую специально для него старательно напевали его товарищи по несчастью. Гретхен пришлось силой удерживать его, чтобы, не дай бог, он не упал.

– Я величайший из одноруких танцоров в мире, мастер бальных танцев и завтра же уезжаю в Голливуд, чтобы станцевать вальс с Джинджер Роджерс2. Выходи за меня, крошка, и мы с тобой заживем, как короли, на мою пенсию по утрате трудоспособности. Мы выиграли войну, крошка. Мы спасли мир от тотальной утраты трудоспособности. – Он наконец сел, потому что больше не мог стоять, ноги у него гнулись в коленях. Он сел прямо на пол и, зажав голову между колен, запел куплет из «Лили Марлен».

Ну, что могла поделать сегодня несчастная Гретхен? Она старалась все время улыбаться, вмешивалась в стычки с конфетти, когда участники забывались и эти потешные потасовки могли запросто перейти в жестокие драки. В дверях комнаты отдыха появилась нянечка. Она поманила к себе Гретхен. Та подошла.

– Лучше вам отсюда все же уйти, – предостерегла она ее низким, тревожным голосом. – Скоро тут заварится каша.

– Нельзя же винить их за это, я просто не могу, – ответила Гретхен. – А вы?

– Я тоже, – сказала нянечка, – но все же сейчас лучше держаться от них подальше.

Раздался звон разбитого стекла. Это какой-то раненый швырнул пустую бутылку из-под виски в окно.

– Грохот для большего эффекта, – объяснил он. Схватив железное мусорное ведро, он его с такой же силой выбросил в другое окно. – Ну-ка, пусть заработают гаубицы, откроют ураганный огонь по этим скотам. Лейтенант! Огонь по холмам.

– Как хорошо, что у них отобрали личное оружие при поступлении сюда, – сказала нянечка. – Сейчас здесь было бы похуже, чем там, в Нормандии.

– Ну-ка тащите сюда япошек, – орал кто-то. – Я их сейчас всех изобью до смерти своей аптечкой первой помощи! Банзай!

Нянечка потянула Гретхен за рукав.

– Ступайте домой, – сказала она. – Здесь такой молодой девушке, как вы, не место. Приходите завтра пораньше, поможете нам убрать осколки, навести здесь порядок.

Гретхен, кивнув, направилась к раздевалке. Но заметив, что нянечка ушла, она остановилась. Пошла по коридору мимо дверей палат. Вошла в ту, где лежали раненые с тяжелыми ранениями в грудь и в голову. Здесь было полутемно и тихо. Большинство коек пустовало, но то тут то там кто-то все же лежал под одеялом. Она подошла к последней койке в углу, на которой лежал Хьюз Тэлбот. Рядом с ним стояла капельница с бутылочкой раствора. Он лежал с открытыми глазами, такими громадными, с лихорадочным блеском, на усталом изможденном лице, но как только он узнал ее, сразу улыбнулся. Доносившиеся сюда из комнаты отдыха крики и пение были похожи на невразумительный рев на футбольном стадионе. Она, улыбнувшись, села на краешек кровати. Хотя она навестила его вчера вечером, он, казалось, всего за одни сутки ужасно похудел. Только бинты на шее оставались все такими же. Лечащий врач сказал, что Тэлбот умрет, умрет через неделю. Однако никаких показаний для летального исхода не наблюдалось. Напротив, рана его затягивалась, но, по словам доктора, говорить, конечно, он больше никогда не будет. К этому времени он уже должен был начать принимать сам пищу и даже понемногу выходить на прогулки. Но, несмотря на все надежды, он просто угасал, угасал день ото дня. Он вежливо уступал настырной смерти, без всякой суеты, никому вокруг не причиняя никакого беспокойства.

– Может, вам почитать на сон грядущий? – спросила Гретхен. Он покачал лежащей на подушке головой. И вдруг протянул к ней руку. Сжав ее, она чувствовала его мелкие, невесомые, как у воробушка, косточки. Снова улыбнувшись, Тэлбот закрыл глаза. Она сидела молча, сжимая его вялую руку, и тут заметила, что он спит. Она осторожно убрала свою руку, встала и вышла из палаты. Завтра она обязательно спросит у доктора, когда, по его мнению, Хью Тэлбот, этот дождавшийся победы герой, покинет этот мир. Теперь она будет приходить к нему каждый вечер и держать его руку, как скорбящая представительница его родины, чтобы он не чувствовал себя одиноким, когда придет время умирать, ему, двадцатилетнему юноше, и они будут молчать, так как словами уже ничего не выразить.

Гретхен быстро переоделась в раздевалке и поспешила из корпуса на улицу. Когда она выходила через переднюю дверь, то увидела рядом с ней Арнольда Симмса. Он, прислонившись к стене, курил. Впервые она встретилась с ним после того позднего вечера в комнате отдыха. Она мгновение поколебалась, но потом, пересиливая себя, решительно направилась к автобусной остановке.

– Добрый вечер, мисс Джордах. – Она сразу вспомнила его голос, такой вежливый, спокойный, доверительный.

Гретхен заставила себя остановиться.

– Добрый вечер, Арнольд, – ответила она на приветствие. У него мягкое доброе лицо, на нем ни следа болезненных для них обоих воспоминаний.

– Мне кажется, парни сегодня могли поорать, подрать глотку. Есть причина, как вы думаете? – Арнольд кивнул в сторону крыла, где находилась комната отдыха.

– Да уж, они постарались, – сказала Гретхен. Она хотела было уйти, но ведь у него в таком случае сложится впечатление, что она его боится. Ну уж нет!

– Эти старые, маленькие Соединенные Штаты выступили и показали, на что они способны, предприняли мощные военные усилия, что вы скажете на сей счет?

Теперь он явно над ней подшучивал.

– Мы все в нашей стране должны чувствовать себя очень и очень счастливыми. – У этого негра удивительная способность заводить ее, заставлять говорить так напыщенно. Как глупо.

– Да, я счастлив, – сказал он. – На самом деле. Чудовищно счастлив. Еще и потому, что сегодня получил хорошее известие. Особое, радостное известие. Вот почему я ждал вас здесь, у выхода. Хотел с вами поделиться.

– Что же это за известие, Арнольд?

– Завтра меня демобилизуют.

– Это действительно хорошая новость. Примите мои поздравления.

– Да-а, – опять насмешливо сказал он. – Официально, по заключению военно-медицинского корпуса Соединенных Штатов, я – ходячий больной. Отдан приказ о моей доставке к ближайшему призывному пункту для медицинского освидетельствования, за ним – обычная процедура увольнения из армии. На следующей неделе я уже буду в Сент-Луисе. Я, Арнольд Симмс, гражданское лицо.

– Надеюсь, вы будете…– она осеклась. Она хотела сказать – счастливы, но это наверняка прозвучит глупо в такой ситуации. – Везучим, – добавила она. Ну вот, еще хуже.

– Да, я везучий парень, – подхватил он. – Никто не должен беспокоиться о старине Арнольде. Но на этой неделе я получил еще одну радостную весть. Какая счастливая неделя для меня, подумать только! Гигантская неделя! Знаете, я получил письмо из Корнуолла.

– Ну вот видите, как замечательно! – воскликнула она. Поменьше эмоций, Гретхен. – Это от той девушки, о которой вы мне рассказывали? Пальмы в курортном городке. Адам и Ева в райском саду.

– Да-а, – он выбросил выкуренную сигаретку. – Она узнала, что ее муж убит в Италии, и подумала, что, может, мне интересно будет узнать об этом…

Что она могла ему сказать на это? Она решила промолчать.

– Ну, мисс Джордах, наверное, мы с вами больше никогда не увидимся. Разве только вы как-нибудь не будете проезжать через Сент-Луис. Вы найдете мой адрес в телефонном справочнике. Я поселюсь исключительно в жилом районе. Не стану вас больше задерживать. Уверен, что вы собираетесь на бал по случаю Дня победы или на танцы в сельский клуб. Просто хотел поблагодарить вас за то, что вы сделали для наших войск, мисс Джордах.

– Удачи вам, Арнольд! – вежливо сказала Гретхен.

– Плохо, конечно, очень плохо, что вы не смогли выкроить время и приехать в ту субботу в Лэндинг, – сказал он, манерно растягивая слова, ровным тоном. – Мы купили двух прекрасных цыплят, сами зажарили их и устроили себе настоящий пикник вдвоем. Но нам так вас не хватало!

– Я думала, Арнольд, что вы не заведете об этом разговор, – холодно сказала Гретхен. Ах, какая все же ты лицемерка, лицемерка!

– Ах, боже мой, – сказал он, – как же вы красивы. Хоть плачь!

Отвернувшись, он открыл дверь и захромал в свою палату.

Гретхен долго стояла под уличным фонарем, поглядывая на часы, и только удивлялась, почему нет автобуса. Может, сегодня загуляли и все водители? В тени дерева она увидела припаркованный автомобиль. Вдруг мотор заработал, и машина медленно покатила к ней. Это был «бьюик» Бойлана. У нее в голове мелькнула мысль: нужно немедленно, бегом, вернуться в госпиталь.

Бойлан, остановив «бьюик» перед ней, открыл дверцу.

– Не могу ли я вас подвезти, мэм?

– Благодарю вас, не нужно. – Она не видела его уже больше месяца, с той ночи, когда он привез ее в бордель в Нью-Йорке.

– А мне казалось, что мы сможем вместе поблагодарить Господа за то, что Он ниспослал нам эту блестящую победу над врагом!

– Нет, я подожду автобус, – настаивала на своем Гретхен.

– Ты получила мои письма?

– Да, получила. – В офисе у нее на столе лежали два его письма, в которых он приглашал ее встретиться с ним у универсального магазина Бернстайна. Она на свидание не пошла и на письма не ответила.

– Ну что же, твои ответы, вероятно, затерялись на почте, – сказал он. – Почтовая служба в наши дни работает из рук вон плохо, не находишь?

Гретхен отошла от его автомобиля. Бойлан вышел из машины, подошел к ней, взял за руку.

– Поехали ко мне. Поехали, прямо сейчас, – хрипло сказал он.

Его прикосновение внезапно успокоило ее растревоженные нервы. Гретхен ненавидела его, но ей так захотелось сейчас оказаться в его кровати.

– Отпусти мою руку, – нервно сказала она, выдергивая свою руку из его крепкой руки. Она быстрым шагом пошла к автобусной остановке, но он не отставал.

– Хорошо, – сказал Бойлан. – Тогда я здесь скажу то, ради чего я сюда приехал. Я хочу на тебе жениться.

Гретхен засмеялась. Она не знала, почему ее разобрал смех. Какой-то сюрприз.

– Я сказал, что хочу на тебе жениться, – отчаянно повторил он.

– Вот что я скажу тебе: поезжай-ка ты на Ямайку, как и собирался, и я напишу тебе туда. Оставь свой адрес у моего секретаря. Извини, мне надо ехать – мой автобус!

Автобус подкатил к тротуару, и, как только двери перед ней раздвинулись, она ловко вскочила на подножку. Отдав билет водителю, прошла в салон и села. Она сидела одна, рядом никого не было, и чувствовала, как дрожит всем телом. Если бы не подошел сейчас автобус, она сказала бы ему «да» и вышла бы за него замуж.

Когда автобус подъезжал к Порт-Филипу, она услыхала вой и трезвон пожарных машин. Она посмотрела на знакомый холм. Там полыхал большой пожар. По-видимому, горел особняк Тедда Бойлана. Как сейчас хотелось, чтобы он сгорел дотла.

Клод сидел на заднем сиденье и здоровой рукой держался за Тома. Они ехали по узкой дорожке с другой стороны поместья Бойлана. Том не был опытным мотоциклистом и ехал медленно, а Клод за его спиной громко стонал, когда их заносило или они попадали на ухаб. Том не знал, в каком состоянии рука его приятеля, но, как бы там ни было, нужно что-то предпринимать. Если отвезти Клода в больницу, там начнут расспрашивать, что случилось, почему у него так сильно обожжена рука, и не нужно быть великим Шерлоком Холмсом, чтобы увязать его ожог с пожаром на холме, в поместье Бойлана. А Клод никогда не возьмет на себя вину целиком, в этом он был уверен. Его никак не причислишь к героям. Он никогда не умрет под пыткой, чтобы и тайна умерла вместе с ним, это точно.

– Послушай, – сказал Том, снижая до минимума скорость, так что теперь казалось, они не ехали а едва тащились по дороге. – У вас есть семейный врач?

– Да, – ответил Клод. – Мой дядя.

Ну и семейка! Священники, доктора, может, даже среди них найдется адвокат, который весьма будет кстати, потом, когда их обоих арестуют.

– Где он живет?

Клод несвязно пробормотал адрес дяди-врача. Он был так перепуган, что не мог даже вразумительно говорить. Том крутанул ручку газа, и вскоре они уже были возле небольшого домика на окраине города с вывеской на лужайке: «Доктор Роберт Тинкер, кандидат медицинских наук».

Том остановился, помог Клоду слезть с сиденья.

– Значит, так, слушай, – сказал он. – Пойдешь к нему один и, что бы ты ни наплел своему дядюшке, помни: мое имя не вспоминай! И скажи отцу, чтобы он отправил тебя куда-нибудь подальше из города. Сегодня же ночью. Завтра в городе начнется суматоха, и если кто-нибудь вдруг увидит тебя с обожженной рукой, то ему хватит и десяти секунд, чтобы сообразить, в чем тут дело, и тебе точно не поздоровится.

Клод лишь простонал в ответ и еще крепче уцепился за плечо Тома. Тот его оттолкнул.

– Стой на своих двоих, парень, – недовольно сказал он. – Теперь ступай в дом, да смотри, чтобы тебя видел только один дядя и больше никто, понял? Не дай бог, я узнаю, что ты меня предал, тебе конец. Я тебя убью.

– Том…– прошептал Клод.

– Ты слышал, что я сказал? Я убью тебя. И ты понимаешь, что это – серьезно. – Он подтолкнул его к двери.

Клод, пошатываясь, подошел к ней. Здоровой рукой нащупал звонок и позвонил. Том не стал ждать, когда Клод войдет. Он поспешил вниз по улице. Над городом все еще полыхал пожар, ярко освещая почти все небо.

Томас пошел к реке, к заброшенному складу, где отец хранил свою гоночную лодку. На берегу было темно, хоть глаз выколи, и чувствовался резкий запах ржавого металла. Он снял свитер. От него пахло паленой шерстью. Найдя камень, завернул его в свитер и бросил узелок в воду. Послышался негромкий всплеск. На темной водной поверхности он увидел белые пузырьки – это шел на дно его свитер. Этот свитер всегда приносил ему удачу. Сколько раз в нем он выходил победителем в драках. Но наступает время, когда нужно избавляться от ненужных вещей. Такое время пришло.

Он пошел домой, чувствуя, как холод проникает через тонкую рубашку. Он размышлял о том, придется ли ему на самом деле прикончить Клода.