"Богач, бедняк... Том 2" - читать интересную книгу автора (Шоу Ирвин)

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Когда они поднялись на борт «Элги Андерсен» в Генуе, Томас знал, ему предстоит разборка с Фальконетти. Фальконетти, главный хулиган и задира на судне, человек с толстыми, похожими на окорока, толстыми руками, с маленькой головкой репкой, торчавшей у него на плечах, побывавший в тюрьме за вооруженный разбой. Он всех надувал в карты, а когда один смазчик из машинного отделения уличил его в обмане, то он кинулся на него и едва не задушил. Благо, матросы в кают-компании сумели вовремя их разнять.

У него были громадные кулаки, и он их не жалел. Он взял за правило в начале каждого нового плавания методично избивать четырех-пятерых матросов, причем избивать жестоко, чтобы ни у кого из команды не оставалось никаких сомнений, кто верховодит во всех помещениях под палубой. Когда он сидел в кают-компании, никто не осмеливался прикоснуться к ручкам радиоприемника, и всем волей-неволей приходилось слушать то, что нравилось только Фальконетти, по его выбору. В команде был один негр по имени Ренуэй, который мгновенно исчезал из кают-компании, как только в ней появлялся Фальконетти. В первый раз, когда он его здесь увидел, то откровенно заявил: «Я не сижу в одной комнате с черномазым».

Ренуэй ничего не ответил и не сдвинулся с места.

– Послушай, ниггер, – обратился прямо к нему Фальконетти. – Ты что, не слышал, что я сказал?

С этими словами он большими шагами добрался до него, взяв за подмышки, вытащил его из-за стола, доволок до двери и изо всех сил трахнул головой о перегородку. Все промолчали. Никто ничего не сказал. Каждый сам о себе заботится на «Элге Андерсен». Не о других. Таков порядок.

Фальконетти был должен деньги половине экипажа. Теоретически он их занимал, никто не рассчитывал получить когда-нибудь обратно свои деньги. Если кто-то отказывался «одолжить» Фальконетти пять или десять долларов, обычно он ничего не предпринимал. Но через дня два-три он завязывал со строптивцем драку, и тогда у того появлялся большой синяк под глазом, хрустел разбитый нос, и потом ему долго приходилось выплевывать осколки разбитых зубов.

Фальконетти, правда, ничего себе не позволял в отношении Томаса, хотя был куда его крупнее. Томас тоже не нарывался на неприятности, старался держаться от него подальше, и, хотя он обычно молчал и был миролюбиво настроен, в его манере поведения было что-то такое, что заставляло Фальконетти выбирать для своих расправ более легкоуязвимые мишени.

В первый вечер, когда они вышли из Генуи, Фальконетти, раскладывая карты для покера, сказал, когда Томас с Дуайером вошли в кают-компанию:

– А, милости просим, наши милые птички-любовники, – и он причмокнул своими влажными толстыми губами. Все за столом засмеялись, потому что нельзя было не смеяться, когда Фальконетти шутил, это было небезопасно.

Дуайер густо покраснел, а Томас, хладнокровно налив себе чашку кофе, взял в руки «Дейли америкэн» со стола и стал ее читать.

– Послушай, что я скажу, Дуайер, – продолжал Фальконетти. – Я хочу стать твоим агентом. До дома еще далеко, и ребята могут позабавиться твоей соблазнительной попкой, когда вдруг сильно заскучают. Для чего тебе отдавать ее просто так, бесплатно, Дуайер, – продолжал хамить Фальконетти, – если с такой ж…, как у тебя, можно составить целое состояние? Стоит только открыть с моей помощью такой бизнес и дарить мужикам блаженное счастье. Остается только определить таксу – скажем, пять баксов поиметь тебя, десять – отсосать. Я буду брать свои десять процентов, как каждый уважающий себя голливудский агент. Ну, что скажешь, Дуайер?

Дуайер, вскочив со стула, убежал прочь. Игроки за столом дружно засмеялись. Томас продолжал читать журнал, хотя руки у него затряслись. Нет, нужно сдержаться, не давать волю нервам. Если он изобьет такого крупного хулигана, как Фальконетти, который терроризировал на судне всю команду на протяжении многих лет, то все начнут удивляться, как ему это удалось, кто он такой на самом деле, почему он умет так хорошо драться, поползут слухи, и очень скоро кто-то обязательно его узнает, вспомнит его имя, вспомнит, что видел его на ринге. А члены мафии и их прихлебатели разбросаны по всему побережью и только выжидают удобного случая, чтобы помчаться к большому боссу с вестью о подозрительном матросе-боксере.

«Читай свою газету, да помалкивай, – уговаривал себя Томас, – не выступай».

– Эй, любовник, – Фальконетти снова чмокнул своими влажными губами. – Неужели ты позволишь своему партнеру горько проплакать всю ночь напролет с непотревоженной попочкой?

Не торопясь, Томас, сложив газету, положил ее на стол. Взял чашку кофе. Медленно пошел по комнате с чашкой в руках. Фальконетти с интересом смотрел за ним из-за стола, широко ухмыляясь. Подойдя поближе, Томас выплеснул ему кофе в лицо. Фальконетти не шевельнулся. В кают-компании воцарилась мертвая тишина.

– Если ты еще раз чмокнешь своими противными губами, – предупредил его Томас, – я буду бить твою морду всякий раз, как только ты попадешься у меня на пути на судне, и это будет продолжаться до самого Хобокена.

Фальконетти встал.

– К твоим услугам, любовничек, – он снова причмокнул губами.

– Жду тебя на палубе, – бросил Томас. – Выходи один.

– Мне не нужна ничья помощь, – ответил Фальконетти.

Томас быстро вышел из кают-компании, поднялся на палубу – там можно свободно двигаться. С таким человеком, как Фальконетти, не стоит схватываться в ограниченном пространстве.

Спокойное море, теплый, тягучий, словно набальзамированный воздух, яркие звезды на небе.

– Эх, мои кулаки, мои кулаки, – простонал Томас, – будьте вы прокляты!

Он нисколько не волновался за исход поединка. Большой, свисающий над ремнем живот Фальконетти не позволит ему быстро расправиться с Томасом. Ему, по сути дела, ничего не грозит.

Дверь на палубу отворилась, и он сразу увидал в ее проеме освещенную светом тень внушительной фигуры Фальконетти. Фальконетти сделал шаг на палубу. Он был один.

«Может, вообще здесь покончить с ним, – мелькнула в голове Томаса мысль. – Никто и не увидит».

– Я здесь, ты, жирная скотина, – крикнул Томас. Он провоцировал Фальконетти, хотел, чтобы тот первым бросился на него, чтобы Томасу не рисковать, не нападать на него раньше времени, иначе он запросто мог попасть в железные объятия этих громадных мясистых рук, и он, как опытный борец-тяжеловес, мог положить Томаса на лопатки. Ясно и ежу, что Фальконетти не будет драться по правилам, установленным Федеральной спортивной комиссией. – Ну, подходи, подходи, ты, жирная свинья. Не буду же я здесь торчать всю ночь.

– Ты сам напросился, Джордах, – прошипел Фальконетти, ринувшись к нему, размахивая своими большими, круглыми пудовыми кулаками. Томас, сделав шаг в сторону, вложил всю свою силу в удар правой точно в живот Фальконетти. Тот издал какой-то странный булькающий звук, будто он задыхается, и, пошатываясь, попятился назад. Томас кинулся за ним и снова нанес сильнейший удар в живот. Фальконетти упал на палубу и, лежа на ней, извиваясь, издавал хлюпающие, хриплые звуки, вырывавшиеся помимо его воли из горла. Он не был в отключке, и горящими, ненавидящими глазами смотрел снизу на Томаса, стоящего над ним, но не мог произнести ни слова.

Ну вот. Все обошлось: быстро, аккуратно, без всяких последствий, с удовлетворением подумал Томас. От ударов в живот не останется никаких следов, и если только Фальконетти сам не проболтается, никто из команды и не узнает, что же между ними произошло на палубе. Ему ясно, что Фальконетти не станет болтать по этому поводу. Фальконетти получил хороший назидательный урок, и не в его интересах распространять эту новость вокруг.

– Ну вот, скотина, – сказал Томас. – Теперь ты знаешь, что почем. Теперь, надеюсь, ты надолго захлопнешь свою помойку.

Фальконетти внезапно сделал резкое движение. Схватив своей громадной лапой Томаса за лодыжку, он дернул ее, и Томас упал на палубу. В другой руке Фальконетти что-то блеснуло. «Нож!» – сразу понял Томас. Вывернувшись, он, лежа, ударил Фальконетти по лицу коленями. Схватив за руку, вывернул ее. Фальконетти стал ловить ртом воздух, и рука, сжимавшая нож, быстро ослабевала. Томас, пригвоздив коленями руки Фальконетти к палубе, дотянулся до ножа, вырвал его и отбросил в сторону. После этого в слепой ярости минуты две молотил кулаками лицо Фальконетти.

Наконец он встал. Фальконетти неподвижно лежал на палубе. Вокруг его головы растекалась лужица крови. Томас, наклонившись, поднял нож и выбросил его за борт.

Бросив последний взгляд на лежащего Фальконетти, он пошел с палубы. Томас тяжело дышал, но не от напряжения и усталости после драки. Нет, от восторга! Черт подери, подумал он, мне это очень понравилось.

Томас вернулся в кают-компанию. Игра в покер прекратилась, но сейчас здесь было гораздо больше народа, чем прежде. Те, кто видели стычку Томаса и Фальконетти, сбегали в каюты и привели сюда своих товарищей, чтобы и они, как наркотиком, насладились от того, чем закончится стычка. Кают-компания гудела от взволнованных разговоров, но как только в нее вошел Томас, спокойный, невозмутимый, с ровным дыханием, все замолчали.

Томас налил себе еще чашку кофе.

– Зря выплеснул остатки из первой, – бросил он присутствующим и, снова развернув газету, продолжал как ни в чем не бывало читать ее дальше.

Томас спускался по трапу, забросив на плечо вещевой мешок умершего норвежского моряка. Жалованье – в кармане. За ним шел Дуайер. Никто с ними не попрощался. С того вечера, когда Фальконетти выбросился за борт во время шторма, с ними из команды никто не разговаривал. Ну и черт с ними! Фальконетти сам во всем виноват. Сам напрашивался. Он избегал столкновений с Томасом, но как только его морда зажила, он начал вымещать свою злобу на Дуайере, когда поблизости не было Томаса. Дуайер сказал, что Фальконетти опять непристойно, с намеком, чмокает губами ему вслед каждый раз, когда они с ним сталкиваются на судне. Однажды, возвращаясь с вахты в свою каюту, Томас услыхал вопли из каюты Дуайера. Он кинулся туда. Дверь в каюту оказалась незапертой. Дуайер лежал на полу, а Фальконетти стаскивал с него брюки. Подскочив, Томас нанес ему сильнейший удар рукой прямо в нос, а ногой – в зад. Фальконетти вылетел за дверь.

– Я предупреждал тебя, – зло сказал Томас. – Лучше держись от нас подальше. Каждый раз будешь получать все больше, я не оставлю это просто так.

– Боже, Томми, – говорил Дуайер с мокрыми от слез глазами, дрожащими руками с трудом натягивая на себя брюки. – Никогда не забуду, что ты сделал для меня. Никогда. Даже через миллион лет. Правда, Томми.

– Хватит ныть, – остановил его Томас. – Он больше к тебе не будет приставать.

Фальконетти теперь не приставал ни к кому. Он делал все возможное, чтобы не попадаться на глаза Томасу, но все равно хоть раз в день, но они сталкивались на судне. И каждый раз Томас говорил:

– Ну-ка, иди сюда, скотина!

И Фальконетти, послушно, спотыкаясь, подходил к нему, а лицо его судорожно дергалось. Томас наносил ему сильнейший удар в живот. Томас не упускал такой возможности и тогда, когда рядом стояли матросы, только не позволял себе ничего подобного в присутствии офицеров. Теперь ему уже нечего было скрывать. После того как команда увидела, в какое кровавое месиво он превратил рожу Фальконетти в тот вечер на палубе, команда все поняла.

На самом деле один палубный матрос, по имени Спинелли, сказал Томасу:

– Как только я тебя увидел, я все время ломал голову, где я мог тебя видеть раньше.

– Ты никогда меня не видел! – возразил ему Томас, отлично понимая бесполезность своих уверток.

– Э нет!.. – протянул Спинелли. – Я видел, как ты однажды отправил в нокаут одного ниггера лет пять или шесть назад, в Куинсе.

– Я в жизни не бывал в Куинсе, – отрицал Томас.

– Как знаешь, – Спинелли мирно развел руками. – Вообще-то меня это не касается.

Томас, конечно, знал, был уверен, что Спинелли всем расскажет, что он, Томас, – профессиональный боксер и что о нем можно все узнать, полистав журнал «Ринг мэгэзин», но до тех пор, пока они находились в открытом море, никто, конечно, не мог в этом удостовериться. Вот когда они придут в порт, нужно быть поосторожнее. Тем временем он продолжал издеваться над Фальконетти, избивать его ни за что ни про что. И вдруг он отметил одно любопытное обстоятельство: те же матросы, которых Фальконетти так долго терроризировал, к которому вся команда относилась с нескрываемым презрением, теперь возненавидела его, Томаса, за то, что он делал. Как будто все они очень низко упали в собственных глазах. Надо же, так долго раболепствовать перед каким-то надутым большим пузырем, из которого выпустил весь воздух за какие-то десять минут неказистый, гораздо ниже всех их ростом парень, который вообще никогда не раскрывал рта за два рейса их плавания!

Фальконетти не заглядывал в кают-компанию, если знал, что там в это время находится Томас. Однажды, когда Томас его там застал, то не стал бить.

– Подожди, ты, скот. У меня есть для тебя хорошая компания.

Он пошел в каюту Ренуэя. Негр сидел один на краю койки.

– Ренуэй, – сказал Томас, – пошли со мной.

Испуганный тоном его голоса, Ренуэй послушно пошел следом за ним в кают-компанию. Увидев Фальконетти, он отпрянул, хотел повернуть обратно, но Томас силой втолкнул его в каюту.

– Просто посидим, как истинные джентльмены, – сказал Томас, – рядом вот с этим джентльменом, послушаем хорошую музыку. – По радио передавали музыку.

Сам Томас сел с одной стороны от Фальконетти, Ренуэя усадил с другой. Фальконетти не шевельнулся. Он сидел, опустив голову, глядя в пол, положив свои большие руки перед собой на стол.

– О’кей, – сказал Томас. – На сегодня достаточно. Можешь идти, скотина.

Фальконетти встал и, не глядя ни на кого из матросов, не спускавших с него глаз, вышел на палубу и бросился за борт. Второй помощник капитана видел его, но стоял слишком далеко и не мог вмешаться. Судно развернулось, и они для проформы провели поиски пропавшего, но море разбушевалось, ночь темная, хоть глаз выколи, и никакого шанса отыскать Фальконетти у них не было.

Капитан отдал приказ провести соответствующее расследование, но никто из команды не дал никаких показаний.

«Самоубийство, причины не выявлены», – сообщил капитан в своем рапорте владельцам судна.

Томас с Дуайером окликнули такси прямо у пирса.

– Угол Бродвея и Девяносто шестой улицы, – сказал Томас водителю.

Он дал этот адрес наобум, и только когда они подъехали к тоннелю, он понял, какую оплошность совершил. Неподалеку от угла Бродвея с Девяносто шестой улицей жила Тереза с его сыном. Ему, конечно, наплевать на Терезу, век бы ее не видать, но он очень, очень хотел увидеть своего сына и, по-видимому, бессознательно сказал этот адрес.

Когда они подъезжали к Бродвею, Томас вспомнил об их договоренности с Дуайером. Он остановится в общежитии Ассоциации молодых христиан на Шестьдесят второй улице и там будет ждать Томаса. Он ничего ему не рассказал о гостинице «Эгейская».

Таксист остановился на Шестьдесят второй улице.

– Ну вот, приехали, вылезай, – сказал Томас Дуайеру.

– Надеюсь, ты очень скоро дашь знать о себе, Томми, – с тревогой в голосе сказал Дуайер, вылезая из машины.

– Это зависит от многого. – Томас захлопнул дверцу. Какое ему дело до Дуайера и его слюнявой благодарности?

Когда они выехали на Девяносто шестую улицу, Томас попросил водителя его подождать. Выйдя из машины, он увидел множество детишек на Бродвее и на Девяносто шестой улице, но среди них не было его Уэсли. Сев снова в такси, он сказал:

– Угол Девяносто девятой и Парк-авеню.

Доехав, он вышел из машины, подождал, пока отъедет такси, и потом остановил другое:

– Перекресток Восемнадцатой улицы и Четвертой авеню.

Доехав, он вышел, прошагал пешком целый квартал, завернул за угол, вернулся обратно и только после всех этих маневрирований подошел к гостинице «Эгейская».

За конторкой сидел Пэппи. Он, не сказав ему ни слова, молча протянул ключ. Трое матросов о чем-то спорили у пальмы в кадке – этого единственного украшения в узком холле с небольшим альковом для конторки регистрации. Они явно ссорились, хотя говорили на незнакомом Томасу языке. Томас не стал задерживаться, чтобы получше их разглядеть. Он быстро прошел мимо, поднялся по лестнице, минуя два этажа, и остановился у двери, номер на которой соответствовал номеру на бирке ключа. Вошел, кинул мешок на пол и с ходу бросился на продавленную кровать, застеленную покрывалом горчичного цвета. Так и лежал на спине, уставившись на трещины на потолке. Жалюзи были опущены, но он не стал их поднимать.

Минут через десять раздался стук в дверь. Стучал Пэппи, это точно. Томас, вскочив с кровати, открыл.

– Ну, что-нибудь слышно? – спросил Томас.

Пэппи пожал плечами. Трудно было о чем-то судить по выражению его глаз. Он днем и ночью носил темные очки.

– Кому-то известно, что ты здесь. По крайней мере, когда ты в Нью-Йорке, кто-то знает, что ты останавливаешься здесь, в моей гостинице.

Они подходили к самому главному. Томас почувствовал сухость в горле.

– Ты что это говоришь, Пэппи?

– Дней семь-восемь назад сюда приходил какой-то парень, – продолжал Пэппи. – Интересовался тобой.

– Ну и что ты ему сказал?

– Что я никогда не слыхал твоего имени.

– А он?

– Ему, мол, известно, что ты здесь останавливаешься. Говорит, он – твой брат…

– Как он выглядит?

– Выше тебя, стройный, вес – сто пятьдесят пять – сто шестьдесят фунтов, короткая стрижка, зеленые глаза, смуглый цвет лица, загорелый, в дорогом костюме, говорит как выпускник колледжа, наманикюренные ногти…

– Точно, это мой чертов братец, – признался Том. – Вероятно, мать дала ему мой адрес. Но я же заставил старуху поклясться, что она никому ничего не скажет. Мне еще повезло, что пока об этом не узнал весь город. Ну и что было ему нужно, моему брату?

– Хотел поговорить с тобой. Я сказал ему, что, если кто-нибудь с такой фамилией появится здесь, в отеле, я ему сообщу. Он оставил номер телефона. Он живет в каком-то городке, который называется Уитби.

– Это он, никаких сомнений. Ладно, позвоню ему, как только немного приду в себя, отдохну. Он еще никогда не приносил мне добрых вестей. Не мог бы ты, Пэппи, кое-что сделать для меня?

Пэппи с готовностью кивнул. За те деньги, которые платит щедрый Томас, он готов все для него сделать.

– Первое – притащи мне бутылку виски. Второе – достань мне пистолет. Третье – разыщи Шульца, узнай у него, не улегся ли дым. Спроси его, нельзя ли мне повидаться с сыном. Четвертое – достань мне девку.

– Сто долларов за все, – назвал свою цену Пэппи.

Томас вытащил бумажник, отсчитал Пэппи две полусотенные. Потом передал ему весь бумажник.

– Положи в свой сейф. – Для чего ему такая куча денег в кармане, ведь он может напиться, а проститутка обязательно станет шарить у него по карманам.

Пэппи, взяв у него бумажник, вышел. Он никогда не говорил больше того, чем необходимо. На пальцах у него два бриллиантовых кольца, на ногах туфли из крокодиловой кожи. Том, заперев за ним дверь на ключ, снова лег на кровать и не вставал с нее до возвращения Пэппи. Тот принес ему бутылку виски и три банки пива, целое блюдо с бутербродами с ветчиной, армейский револьвер «смит-и-вессон» со спиленным серийным номером.

– Случайно оказался у меня дома, – объяснил Пэппи, протягивая ему револьвер. У Пэппи дома можно многое найти, если покопаться. – Только не применяй его в гостинице или поблизости, вот и все.

– Не буду. – Томас открыл бутылку с бурбоном, предложил рюмку Пэппи.

Тот покачал головой.

– Не пью. Больной желудок.

– У меня тоже, – сказал Томас, сделав большой глоток из бутылки.

– Весьма в этом сомневаюсь, – заметил Пэппи, выходя из комнаты.

Что было Пэппи известно о нем, Томасе? Знал ли еще кто-нибудь о нем? Что именно?

Бурбон помогал мало, хотя Томас то и дело прикладывался к бутылке. Он вспоминал, как стоявшие у борта матросы провожали их с Дуайером молчаливыми взглядами: когда они сходили с трапа, в их глазах сквозила ненависть. Может, не стоит их в этом винить? Одно дело – поставить этого горлопана, бывшего преступника, на место, другое – издеваться над ним, жестоко избивать и довести до самоубийства. Томас в глубине души понимал, что если кто-то считает себя человеком, не скотом, то должен уметь вовремя остановиться, дать возможность и другому человеку жить, не притесняя его. Фальконетти, конечно, свинья, вполне заслуживал наказания, и он преподал ему урок, только вот в чем беда: нельзя преподавать урок посередине Атлантики. Для этого существуют и другие места.

Он выпил еще виски. Может, этот глоток поможет ему забыть выражение на лице Фальконетти, когда он, Том, сказал ему: «А теперь можешь идти, скотина!» Как тот встал из-за стола и вышел из кают-компании, а все матросы не спускали с него глаз.

Но и этот глоток не помог.

Ему всегда было горько, когда в детстве Рудольф называл его диким зверем, но станет ли ему горько сейчас, если кто-то такими же словами оскорбит его сегодня? Если окружающие оставят его в покое, то и он никого не тронет, – он искренне в это верил. Он жадно желал спокойствия, внутреннего мира. Он чувствовал, что в море сбросил с себя тяжкий, гнетущий груз постоянно одолевавшей его ярости. Томас надеялся, что будущее для него и его напарника Дуайера – безоблачно, оно не готовит им никаких неприятных сюрпризов, не сулит страданий, несомненно, они встретят его на спокойном море, среди спокойных, безвредных людей. А пока он сидит здесь, в своей комнате, с крошащимися, осыпающимися стенами, с револьвером в руке, а на совести у него – труп. Боже, как хотелось плакать.

Он опорожнил половину бутылки, когда к нему снова постучал в дверь Пэппи.

– Я разговаривал с Шульцем, – сообщил он. – Дыма еще много. Лучше тебе сесть на другое судно и уехать отсюда, да поскорее.

– Конечно, – с пьяными слезами, с бутылкой в руках, согласился Томас.

Дым еще не развеялся. Такой едкий дым сопровождал его всю жизнь. Такие люди, как он, нужны, так, для разнообразия.

– Что сказал Шульц по поводу моего сына? Могу ли я незаметно, так, чтобы никто не видел, навестить его?

– Он посоветовал этого не делать, – сказал Пэппи. – После этого плавания.

– Да, уж он посоветует, этот добряк, старик Шульц. Это же не его сын. Что-нибудь еще слышал обо мне?

– Только что с твоего судна «Элга Андерсен» зарегистрировался один грек. Сейчас он треплется в холле. Рассказывает всем, как ты укокошил какого-то типа по имени Фальконетти.

– Если люди имеют против тебя зуб, то они не теряют зря времени, не так ли? – сказал Томас.

– Он знает, что ты – боксер-профессионал. Так что тебе лучше не выходить из комнаты, а я займусь поисками тебе места на каком-нибудь судне.

– Никуда я не уеду, – резко оборвал его Томас. – Кстати, где обещанная дамочка?

– Будет через час. Я сказал, что тебя зовут Бернард, и она не будет задавать тебе никаких вопросов.

– Почему Бернард? – с раздражением спросил Томас.

– У меня когда-то был друг. Его так звали. – Пэппи легко, бесшумно вышел из комнаты в своих туфлях из крокодиловой кожи.

Томас сидел безвылазно в своем номере целую неделю. Пэппи доставил ему шесть бутылок виски. Никаких, правда, шлюх. Он, кажется, утратил всякий вкус к проституткам. Стал отращивать усы. Но беда в том, что они у него оказались рыжие. Никак не вязались с его белокурыми волосами. Создавалось впечатление, будто он хочет изменить свою внешность с помощью накладных усов. Он занялся боевой практикой: постоянно заряжал и разряжал револьвер. Пытался забыть, забыть навсегда это выражение на лице Фальконетти. Целый день он вышагивал по своей комнате – взад-вперед, взад-вперед, словно заключенный. Дуайер дал ему один из своих учебников по навигации, и он читал его часа два в день. Он чувствовал, что уже способен проложить по карте маршрут от Бостона до Йоганнесбурга. Он не суетился, не сбегал по лестнице вниз за газетой. Сам застилал кровать, убирал в номере, чтобы сюда не совала свой нос горничная. Он платил Пэппи по десять долларов в день, включая и еду, без выпивки, разумеется, и деньги быстро таяли. Он сорвался, наорал на Пэппи, потому что тот не мог пока найти ему место на судне.

– Ну, что поделаешь, – оправдывался старик, пожимая плечами, – мертвый сезон, нужно набраться терпения. – Пэппи приходил и уходил, когда захочет, свободный человек. Он может проявлять терпение.

В тот день в три часа дня Пэппи снова постучал в дверь. Странно, в это время он никогда у него не появлялся. Обычно они виделись трижды на день, когда он приносил ему в номер еду.

Томас повернул ключ. Как всегда, легко вошел Пэппи. За его темными очками нельзя было разобрать выражения на лице.

– Есть что-нибудь для меня?

– Несколько минут назад приходил твой брат.

– Ну и что ты ему сказал?

– Что, может, попытаюсь узнать, где ты находишься. Он вернется через полчаса. Ты хочешь его увидеть?

Томас подумал.

– Почему бы и нет? Если это доставит большое удовольствие этому сукину сыну.

Пэппи понимающе кивнул:

– Ладно, я приведу его сюда, как только он снова появится.

Томас запер за ним двери на ключ. Пощупал щетину на подбородке. Нужно все же побриться, решил он. Посмотрел на себя в облупленное зеркало в ванной комнате. Какие у него смешные рыжие усы, глаза налиты кровью. Он намылил лицо, побрился. Да, ему нужно еще и постричься. Он лысел со лба. Волосы свисали по сторонам, доставая до мочек ушей, а сзади падали на воротник рубашки. Пэппи – человек во многом незаменимый, но не умел стричь.

Эти полчаса, казалось ему, растянулись надолго.

Вдруг раздался стук в дверь. Это явно стучал не Пэппи.

– Кто там? – прошептал Томас. Он теперь не знал, не был до конца уверен, какой у него сейчас голос, ведь он всю неделю ни с кем не разговаривал, кроме Пэппи. А с ним у него никогда не бывало долгих бесед.

– Это я, Руди.

Томас отпер дверь. В номер вошел Рудольф. Томас прежде закрыл дверь на ключ и только потом пожал ему руку. Томас не предложил ему сесть. Да, Рудольфу не нужна стрижка, он не лысеет, и на нем – аккуратно отутюженный модный костюм из легкой ткани в полоску, как у сельского джентльмена. Интересно, какой у него счет за прачечную, подумал Томас, длиной, вероятно, с ярд.

Рудольф нерешительно улыбнулся.

– Этот человек внизу здорово темнит о тебе, – сказал он.

– Он знает, что делает.

– Я был здесь две недели назад.

– Знаю.

– Ты мне не звонил?

– Нет.

Рудольф с любопытством оглядел комнату. На лице у него появилось довольно странное выражение, как будто он не верил собственным глазам.

– Насколько я понимаю, ты от кого-то скрываешься?

– Никаких комментариев, – ответил Том, – как пишут в газетах.

– Могу ли я тебе чем-нибудь помочь?

– Нет, вряд ли. – Что он мог сказать брату? Отправляйся на поиски человека по имени Фальконетти? Его координаты в Атлантике: долгота двадцать шесть градусов двадцать четыре минуты, широта тридцать восемь градусов тридцать одна минута, глубина – десять тысяч футов. Поезжай в Лас-Вегас и скажи главарю мафиози, с обрезом в багажнике машины, что брат сильно раскаивается в том, что изуродовал Куэйлса, и что больше так поступать никогда не будет?

– Как я рад видеть тебя, Томми, – сказал Рудольф. – Хотя, конечно, мой визит не назовешь добрым.

– Я это сразу понял.

– Мама умирает, – продолжал Рудольф. – Хочет видеть тебя.

– Где она?

– В больнице, в Уитби. Я сейчас еду туда, может…

– Что ты имеешь в виду? Умирает? Умирает сейчас, или умрет через две недели, или даже через два года?

– В любую минуту, – ответил Рудольф. – У нее уже было два инфаркта.

– Боже мой! – Томасу никогда и в голову не приходило, что мать может умереть. У него в вещевом мешке все еще лежал шарфик, подарочек ей, который он купил, когда был в Каннах. На нем, на этом шарфике, трехцветная карта Средиземного моря с побережьем. Люди, которым привозишь подарки, не имеют права умирать.

– Я знаю, что вы с ней время от времени виделись, – сказал Рудольф, – что ты писал ей письма. К концу жизни она стала очень религиозной и теперь, предчувствуя смерть, хочет помириться со всеми, обрести душевный покой. Она просила приехать и Гретхен.

– Для чего ей со мной мириться? – возразил Том. – Я никогда ничего не имел против старухи. Не ее вина во всем этом. Я ей, конечно, досаждал. Ну а что уже говорить о нашем отце, черт бы его побрал…

– Ну, – сказал Рудольф, – ты едешь? Машина внизу. Перед подъездом.

Томас кивнул.

– Лучше собери чемодан, – посоветовал Рудольф. – Неизвестно, как долго нам придется там быть…

– Дай мне минут десять на сборы, – сказал Томас. – Но только не сиди в машине перед входом в отель. Покатайся немного поблизости. Я буду идти по краю тротуара. Если меня не увидишь, то вернись назад на пару кварталов и потом поезжай по Четвертой авеню. Правую дверцу не закрывай. Поезжай медленно. Какая у тебя машина?

– «Шевроле» тысяча девятьсот шестидесятого года. Зеленого цвета.

Томас повернул ключ в замке двери.

– И ни с кем не разговаривай по дороге, понял?

Заперев за братом дверь, он собрал бритвенные принадлежности в коробку. У него не было чемодана, и он, завернув в бумагу, запихал две рубашки, нижнее белье с носками и шарфик для матери в бумажный пакет, в котором Пэппи принес ему последнюю бутылку бурбона. Сделал из нее напоследок глоток, чтобы успокоить нервы. Виски в пути наверняка пригодится, подумал он, сунув наполовину опорожненную бутылку в другой пакет.

Надел синий, купленный в Марселе костюм, повязал галстук. Если мать умирает, нужно и одеться как подобает по такому печальному случаю. Вытащил из шкафа свой «смит-и-вессон», проверил спусковой крючок, засунул револьвер за пояс под пиджаком, отпер двери. Осторожно выглянул. В коридоре – ни души. Он вышел из номера, запер дверь на ключ, опустив его в карман.

Пэппи сидел на своем месте за конторкой, но не проронил ни слова, заметив, как Томас шагает по холлу с комплектом бритвенных принадлежностей под мышкой левой руки и с двумя бумажными пакетами. Он шел быстро, но не так, словно убегал от кого-то, направляясь к Четвертой авеню.

Томас прошагал квартал, потом еще полквартала, потом всю авеню, наконец-то к нему подъехал «шеви». Оглянувшись, он прыгнул в машину.

Они выехали за городскую черту, и только тогда Томас расслабился. Дул прохладный ветерок, мелькал приятный, ярко освещенный солнцем сельский пейзаж. Мать, конечно, умирает, и ему ее было жаль, но ведь его тело, его организм этого никак не чувствовал. Ему нравилась поездка. Он наслаждался прохладой, движением, свободой, обретенной после добровольного заточения в гостиничной комнате, и его легкие активно вдыхали свежий воздух предместий. Вытащив бутылку виски из пакета, он предложил выпить Рудольфу, но тот, отказываясь, покачал головой. Они почти не разговаривали. Рудольф рассказал ему, что Гретхен вышла во второй раз замуж, о том, что ее второй муж недавно трагически погиб. Сообщил он Томасу и о том, что сам только что женился. Да, семейство Джордахов жизнь так ничему и не научила, подумал Томас.

Рудольф ехал быстро, сосредоточив все свое внимание на шоссе. Томас постоянно прикладывался к горлышку бутылки, но вовсе не для того, чтобы опьянеть, а для того, чтобы чувствовать себя в форме.

Они шли на скорости семьдесят миль в час. Вдруг сзади послышался вой патрульной сирены.

– Черт бы их побрал! – в сердцах ругнулся Рудольф, останавливаясь у обочины.

Дорожный патрульный штата, подойдя, поздоровался:

– Добрый день, сэр!

Надо же, какой важный теперь у нас Рудольф, подумал Томас. Даже полицейские его называют сэром.

– Ваши права, сэр. – Прежде чем заглянуть в права, он внимательно посмотрел на бутылку, стоявшую на переднем сиденье между Рудольфом и Томасом. – Вы превысили скорость, сэр, – шли на скорости семьдесят в зоне, где скорость ограничена пятьюдесятью милями, – продолжал он, холодно поглядывая на Тома, на его раскрасневшееся от ветра лицо, перебитый нос, синий костюм из Марселя.

– Вы правы, офицер, сожалею, – признался Рудольф.

– По-моему, ребята, вы пили, – продолжал полицейский. Это был не вопрос, утверждение.

– Я не выпил ни капли, – сказал Рудольф. – Я ведь за рулем.

– Кто он? – полицейский зажатыми в пятерне правами указал на Томаса.

– Мой брат.

– У вас есть документы? – грубо, с явным подозрением обратился патрульный к Томасу.

Он, порывшись в кармане, вытащил паспорт. Полицейский медленно раскрыл его, словно опасаясь, нет ли в нем бомбы.

– Почему у вас заграничный паспорт? Чем вы занимаетесь?

– Я моряк.

Патрульный офицер вернул Рудольфу права, а паспорт Томаса сунул в карман.

– Паспорт будет у меня. И забираю у вас вот это, – он потянулся к бутылке. Рудольф подал ее. – А теперь разворачивайтесь и следуйте за нами!

– Офицер, – обратился к нему Рудольф. – Ведь вы можете меня оштрафовать за превышение скорости и дело с концом. Нам совершенно необходимо…

– Я сказал, разворачивайтесь и следуйте за нами, – строго повторил полицейский. Он большими шагами подошел к патрульной машине, за рулем которой сидел его напарник-полицейский.

Им пришлось повернуть и ехать назад больше десяти миль до полицейского участка. Томас сумел незаметно для Рудольфа вытащить револьвер из-за пояса и засунуть его под сиденье. Если копы обыщут машину и найдут револьвер, то ему хана – он может получить от шести месяцев до года тюрьмы за незаконное хранение оружия. За отсутствие разрешения на его ношение. Арестовавший их полицейский объяснил сержанту, за что он их задержал – за превышение скорости и за обнаружение открытой бутылки виски в машине, что является тоже серьезным нарушением. Он настаивал на проведении теста на определение степени алкогольного опьянения.

На сержанта, конечно, произвел должное впечатление внешний вид Рудольфа, но он, извиняясь, все же заставил обоих подышать на себя, потом в трубочку, а Томаса еще и помочиться в бутылку.

Уже стемнело, когда они вышли из полицейского участка, без бутылки виски, с выписанной квитанцией на штраф за превышение скорости. Сержант, смилостившись, пришел к выводу, что ни тот ни другой не пьяны, но Томас заметил, как долго, подозрительно рассматривал полицейский его паспорт, после чего неохотно вернул ему документ. Томас, конечно, струхнул, потому что немало полицейских были тесно связаны мафией, но сейчас он ничего не мог поделать.

– Да, лучше бы ты не ехал со мной, – грустно сказал Томас, когда они снова выехали на шоссе. – Надо же, арестовали за то, что у меня не такое дыхание, как нужно.

– Забудь об этом, – коротко бросил Рудольф, нажимая на газ.

Томас пошарил под сиденьем. Револьвер на месте. Значит, машину не обыскивали. Может, удача ему начинает улыбаться?

Они приехали в больницу в начале десятого. У входа их остановила медсестра и, отведя Рудольфа в сторону, что-то прошептала.

– Спасибо, – сказал Рудольф сдавленным голосом и, повернувшись к Томасу произнес:

– Мама умерла час назад.

– Последнее, что она сказала, – рассказывала Гретхен, – «Передай отцу, где бы он ни был сейчас, что я его прощаю». Потом впала в кому, и уже сознание к ней не возвращалось.

– По-моему, она зациклилась на этом, – сказал Томас. – Просила меня поискать отца в Европе.

Было уже поздно, и вся троица сидела в гостиной дома, в котором Рудольф с матерью прожили последние несколько лет.

Билли спал наверху, а Марта плакала на кухне, оплакивая ту женщину, которая всегда, ежедневно, была ее врагом и мучительницей. Билли упросил мать взять его с собой в Уитби, чтобы увидеть в последний раз свою бабушку, и Гретхен уступила, считая, что вид смерти – это часть воспитания ребенка. Поэтому она привезла его с собой. Мать простила дочь перед тем, как врачи поместили ее в кислородную палату.

Рудольф занялся подготовкой похорон. Поговорил с отцом Макдоннелом и согласился со всей этой «свистопляской», как выразился он в разговоре с Джин, когда позвонил ей в Нью-Йорк. Надгробное похвальное слово, месса и все такое прочее. Но он заартачился, когда хотели закрыть все окна в доме и опустить ставни. Он мог, конечно, ублажать мать, но до определенного предела. Джин мрачно сказала, что могла бы приехать, если он этого хочет, только не видит в своем приезде никакого смысла.

Полученная в Риме телеграмма произвела на нее гнетущее впечатление.

– Семьи, – бормотала она, – все эти проклятые семьи.

В тот вечер Джин много пила и продолжала пить всю дорогу в самолете. Если бы он не поддерживал ее под руку, то она наверняка свалилась бы с трапа самолета. Когда он уезжал в Нью-Йорк, она казалась ему такой хрупкой, такой утомленной, изможденной. Теперь, сидя перед братом и сестрой в доме, в котором он жил с матерью, он был рад, что жена не приехала.

– Так вот, в день, когда умирает твоя мать, – ворчал Том, – тебя какой-то поганый коп заставляет мочиться в бутылку. – Том один из всех пил, но он был не пьян.

Гретхен поцеловала его в больнице, крепко обняла в приступе печали, и теперь уже не была прежней высокомерной, задирающей перед всеми нос, мнящей себя выше других женщиной, не такой, какой он ее запомнил, а совсем другой – теплой, любящей, близкой. Томас чувствовал, что у них появился шанс на окончательное примирение. Но прежде нужно забыть о прошлом. У него и без того полно в этом мире врагов, для чего ему еще наживать их из числа своих близких, из своей семьи?

– Меня пугают эти похороны, – резко сказал Рудольф. – Все эти старушки, с которыми она играла в бридж. И что может сказать о ней этот идиот Макдоннел?

– Что ее дух надломила бедность и недостаток любви, что она свою жизнь все равно посвятила Богу, – сказала Гретхен.

– Да, если бы только он этим ограничился, – мрачно бросил Рудольф.

– Прошу меня простить, – извинился Томас, выходя из комнаты в спальню для гостей, которую они делили сейчас с Билли. Гретхен разместилась во второй свободной комнате. В комнату матери пока никто не входил.

– По-моему, он изменился, не находишь? – спросила Гретхен, когда они с Рудольфом остались одни.

– Да-а, – протянул Рудольф.

– Какой-то подавленный, прибитый…

– Как бы там ни было, – сказал Рудольф, – согласен, он изменился в лучшую сторону.

Услыхав шаги спускавшегося по лестнице брата, они оборвали разговор. Томас вошел с мягким свертком, завернутым в тонкую шуршащую бумагу.

– Вот, – сказал он, протягивая его Гретхен, – это тебе.

Гретхен, развернув сверток, расстелила на столе шарфик со старинной картой Средиземного моря в трехцветном изображении.

– Спасибо. Он такой милый. – Встав, она поцеловала его за подарок.

Неизвестно почему, но ее поцелуй вдруг его «завел». «Как бы не совершить чего-нибудь опрометчивого, безрассудного, – мелькнула у него мысль. – Дать волю нервам, расплакаться, начать крушить мебель, вытащить револьвер и открыть пальбу по луне».

– Я его купил в Каннах, – сказал Томас, – для мамы.

– В Каннах? – переспросил Рудольф. – Когда же ты там был?

Томас сказал. Они вычислили, что могли находиться там одновременно, по крайней мере, один день, это точно.

– Как, однако, все это ужасно, – печально сказал Рудольф. – Братья разминулись вот так, ничего не зная друг о друге. Теперь, Том, нам нужно постоянно поддерживать связь друг с другом.

– Да, – согласился Томас. Он знал, что ему на самом деле хочется видеться с Гретхен, но Рудольф – это совершенно другое дело. Сколько он вынес страдания из-за него, Рудольфа, сколько мук. – Да, – повторил Том. – Я прикажу своей секретарше послать тебе копию маршрутов моих поездок на ближайшее будущее. – Он встал. – Ну, пора в кровать. У меня был трудный длинный день.

Томас поднялся к себе по лестнице. По правде говоря, он не очень устал, скорее притворялся. Просто ему не хотелось сидеть в одной комнате с Рудольфом. Если бы он только знал, где находится морг, он выскользнул бы незаметно из дома, пошел бы к умершей матери и просидел бы всю ночь возле нее.

Ему не хотелось будить Билли, спавшего в голубой пижаме на второй кровати, поэтому он, раздеваясь, не стал включать свет, лишь чуть приоткрыл дверь, чтобы при свете из коридора было видно, куда положить одежду. У него не было пижамы. Интересно, что скажет этот пацан, когда утром увидит, что его дядя спал в трусах. Может, и не заметит. Мальчишка, по его мнению, неплохой, и его насильно не заставишь поверить, что его дядя – плохой. От него приятно пахло свежестью и мылом. Он старался утешить Гретхен там, в больнице, обнял мать, и они оба заплакали. Он что-то не помнит, обнимал ли он когда-нибудь свою мать.

Глядя на мальчика, он думал об Уэсли. Нужно что-то делать. Нельзя же, в самом деле, позволять воспитывать сына такой проститутке, как Тереза.

Закрыв дверь, он лег на мягкую кровать с чистыми простынями. Рудольф, конечно, спал в такой удобной, чистой кровати каждую ночь, всю свою жизнь.

Тедди Бойлан пришел на похороны, как и многие другие. Газеты в Уитби и Порт-Филипе поместили некрологи на видных местах. Редакции считали, что смерть матери такого почетного гражданина, как Рудольф Джордах, является довольно важным событием в их округе. Правда, они не могли рассказать ничего особенного о Мэри Джордах, но газеты не упустили случая, чтобы перечислить все достижения Рудольфа и оказанные ему почести – председатель совета директоров корпорации «Д. К. Энтерпрайсиз», президент малой Торговой палаты Уитби, выпускник-отличник университета Уитби, член попечительского совета университета, член городского архитектурного комитета, созданного как для Уитби, так и для Порт-Филипа, смелый, энергичный, уверенный, многообещающий бизнесмен. В них также упоминался и такой факт, что когда-то Рудольф выступал на коротких дистанциях за легкоатлетическую команду Порт-Филипа, а также в середине 40-х играл на трубе в джазе «Пятеро с реки».

Бедная мамочка, подумал Рудольф, оглядывая в церкви толпу теснящихся людей. Как бы порадовалась она, увидав, как много людей пришло на погребальную церемонию в ее честь.

Отец Макдоннел оправдал все страхи Рудольфа. Он оказался куда хуже и разглагольствовал куда дольше. Рудольф старался не прислушиваться ко всей той лжи, которая лилась из его рта на убранный цветами гроб. Оставалось только надеяться, что на Гретхен эта церемония не окажет столь гнетущего впечатления, не заставит ее с горечью вспоминать другой гроб, в крематории Калифорнии. Он бросил на нее быстрый взгляд. Судя по выражению ее лица, она держала себя в руках.

Птицы весело щебетали, сидя на ветках деревьев на кладбище, очень довольные приходом теплого лета. Когда под рыдания старушек, партнерш матери по бриджу, опускали гроб в могилу, все трое – Рудольф, Гретхен и Томас стояли рядом. Гретхен держала Билли за руку.

Они пошли назад от могилы, к веренице выстроившихся лимузинов. Их догнал Бойлан.

– Мне не хотелось бы вам навязываться, – сказал он, когда они остановились, – Гретхен, Рудольф, я просто хотел выразить вам свои соболезнования, сказать, как мне жаль, что она ушла от нас, в сущности, еще не старая женщина.

На какое-то мгновение слова Бойлана смутили Рудольфа. Мать ему всегда казалась не просто старой, а древней, и она на самом деле была такой. Она уже выглядела старухой в сорок лет, и процесс ее умирания начался еще раньше. Впервые он отдал себе отчет в ее истинном возрасте. Ей – пятьдесят шесть. Почти столько же, сколько Бойлану. Не зря же он сказал: «В сущности, еще не старая женщина».

– Спасибо тебе, Тедди, – поблагодарил его Рудольф, пожав ему руку.

Бойлан, судя по всему, еще «не созрел» для могилы. Волосы такого же цвета, загорелый, лицо без морщин, стройная, прямая походка, начищенные до блеска туфли сияли.

– Ну, как поживаешь, Гретхен? – спросил Бойлан. За их спинами остановились плакальщицы, не смея обойти их на узкой, покрытой гравием дорожке, между могилами. Как обычно, Бойлан ничего не замечал – плевать ему на то, что кто-то его ждет.

– Все хорошо, спасибо тебе, Тедди, – ответила Гретхен.

– Насколько я понимаю, это – твой сын. – Бойлан улыбнулся Билли, который внимательно рассматривал его любопытным взглядом.

– Билли, это мистер Тедди Бойлан, – представила Гретхен Бойлана. – Наш старый друг.

– Рад с тобой познакомиться, Билли. – Бойлан пожал руку мальчика. – Надеюсь, мы встретимся с тобой еще, но не по такому печальному случаю…

Билли промолчал. Сощурившись, Томас разглядывал Бойлана. За его опущенными веками явно скрывается искреннее желание посмеяться над ним, подумал Рудольф. Может, сейчас, в эту минуту, Томас вспоминал о том, как разгуливал нагишом Бойлан в своем доме на холме, как готовил выпивку для Гретхен, лежавшей в постели наверху? О чем только не думают на кладбище.

– Мой брат Томас, – представил его Рудольф.

– Ах, да! – спохватился Бойлан, но не подал Томасу руку. Он разговаривал только с Рудольфом. – Руди, если сможешь при всей своей многогранной деятельности выкроить свободное время, то, может, как-нибудь вместе пообедаем? Позвони. Вынужден признать, что ошибался, когда осуждал твой выбор карьеры. И захвати с собой Гретхен тоже, если она будет свободна. Я буду очень рад.

– Я уезжаю в Калифорнию, – сказала Гретхен.

– Какая жалость! Ну, что же, не смею вас больше задерживать. – Чуть поклонившись, он сделал шаг назад. Как всегда стройная фигура, на поддержание которой в форме приходится тратить большие деньги, заметная, выделяющаяся на фоне всех других, даже в черном костюме в монотонно-однообразной процессии жителей маленького городка, оплакивающих свою утрату.

Они подошли к первому лимузину, и Рудольф поспешно преградил к нему дорогу отцу Макдоннелу. А Гретхен вдруг с ужасом заметила, насколько они похожи, Бойлан и Рудольф, – не внешне, конечно, и, как она надеялась, не характерами, а своим отношением к окружающим, оборотами речи, жестами, выбором одежды, манерой ходить. Интересно, отдает ли себе отчет Рудольф в том, как много перенял он у этого человека. Может, сказать ему об этом, но как он отреагирует?

Возвращаясь в машине к дому Рудольфа, Гретхен думала о Бойлане. Ей, конечно, следовало бы думать о матери, чью могилу сейчас забрасывали землей на залитом солнцем кладбище, на котором поют, надрываясь по-летнему, птицы. Но она почему-то упорно думала о Бойлане. Она не испытывала к нему ни любви, ни особого желания, но, с другой стороны, не испытывала ни отвращения, ни ненависти, ни жажды мести. Было такое чувство, будто она вытащила старую, любимую игрушку из давно забытого сундучка и, с любопытством сжимая ее в руках, смотрит на нее, вспоминая, какие чувства она испытывала тогда, когда эта игрушка имела особый смысл для нее. Она не решалась выбросить ее или отдать какой-нибудь девочке из соседнего квартала. Она не могла этого сделать, даже если бы сильно этого захотела. Никак не удавалось. Первая любовь, что ни говори. Пусть он станет моим Валентином.

Когда они приехали домой, то всем хотелось одного – выпить. Билли, бледный, весь ушедший в себя, пожаловался на головную боль и поднялся в свою комнату, где прилег на кровать. Марта, несмотря на проливаемые потоки слез, пошла на кухню готовить холодный ланч.

Рудольф смешал мартини для Гретхен и для себя, а Томасу налил бурбон со льдом. Томас снял пальто, неуклюже сидевшее на его мощных, выпуклых плечах. Расстегнув воротник рубашки, он, подавшись вперед на деревянном стуле с прямой спинкой, сидел, немного ссутулившись, положив локти на бедра, свесив руки между расставленными ногами. Где бы он ни сидел, на чем бы ни сидел, всегда кажется, что он сидит на табуретке в углу ринга, подумал Рудольф, протягивая ему стакан с выпивкой.

Они подняли стаканы, выпили, но никто не упомянул имени матери.

После ланча они решили ехать в Нью-Йорк, так как никому не хотелось торчать здесь, в доме, и принимать визиты с выражением соболезнований. В дом принесли очень много цветов, но Рудольф приказал Марте отправить все, кроме одного, в больницу, где скончалась мать. Он оставил только букет нарциссов, которые выделялись ярким желтым пятном на кофейном столике возле кушетки. Окна были широко распахнуты, и сюда, в комнату, со стороны лужайки долетал до них тягучий запах нагретой солнцем травы. Красивая комната с балочными перекрытиями восемнадцатого века, притихшая, приведенная в порядок, не отличающаяся, правда, особой оригинальностью, просторная, не заваленная книгами, без всякого агрессивного модерна, – целиком в его, Рудольфа, вкусе.

– Что ты собираешься делать со этим домом? – поинтересовалась Гретхен.

Рудольф пожал плечами.

– Сохраню, надеюсь. Мне по-прежнему придется проводить здесь много времени. Хотя, конечно, дом слишком большой для меня одного. Может, приедешь, поживешь здесь?

Гретхен покачала головой. Споры с адвокатами продолжались.

– Нет, я обречена на жизнь в Калифорнии.

– Ну а ты? – обратился он к Томасу.

– Я? – удивился Томас. – Какого черта мне здесь делать?

– Найдешь что-нибудь, – Рудольф осторожно избежал фразы «я подыщу тебе что-нибудь». Он медленными глотками пил мартини из стакана, мысленно хваля себя за сдержанность. – Ты не можешь не признать, что здесь гораздо лучше, чем в Нью-Йорке.

– Я не собираюсь так долго задерживаться. В любом случае, этот город не для меня. Местные жители смотрят на меня, словно я какой-то диковинный зверь из зоопарка.

– Не нужно преувеличивать, Томас, – возразил Рудольф.

– Твой приятель Бойлан не захотел даже пожать мне руку. Если ты отказываешься пожать руку человеку на кладбище, то где же ты собираешься это сделать, осмелюсь спросить?

– Ну, он – это особый случай.

– Согласен, – засмеялся Томас. Он смеялся негромко, но все равно даже такой смех не вязался со скорбной атмосферой, царившей в доме.

– Почему ты смеешься? – спросил его Рудольф. А Гретхен озадаченно смотрела на него.

– В следующий раз, когда встретишься с ним, – сказал Томас, – скажи ему, что он правильно поступил, отказавшись пожать мне руку.

– О чем ты говоришь, Том?

– Спроси его, не забыл ли он вечер в День победы. Спроси, не забыл ли он ту ночь, когда в его поместье загорелся крест, и там возник пожар.

– Что ты несешь? Выходит, это твоя работа?

– Да, моя и моего приятеля. – Томас встал, подошел к буфету, налил себе еще стакан виски.

– Зачем ты это сделал? – спросила Гретхен.

– От детской запальчивости, – объяснил Томас, подбрасывая в стакан несколько кубиков льда. – Мы ведь только что победили в войне.

– Почему ты выбрал именно его? – спросила Гретхен.

Томас тряс стаканчиком, отправляя кубики льда на дно. Потом повернулся спиной к Гретхен:

– Он в это время крутил любовь со знакомой мне дамой. Но я не одобрял этой связи. Назвать мне имя этой дамы?

– Нет никакой необходимости, – тихо сказала Гретхен.

– А кто был твой друг? – спросил Рудольф.

– Не все ли равно?

– Конечно, это был Клод. Вы с ним тогда частенько ошивались поблизости от поместья. Разве не так?

Томас улыбнулся, но не ответил. Опираясь спиной на буфет, он пил виски.

– После этого случая Клод тоже исчез, – сказал Рудольф. – Сейчас я это отлично припоминаю.

– Да, он исчез, это верно, – сказал Томас. – И я тоже. А это ты помнишь?

– Кто-то еще знал, что пожар – дело ваших рук?

– Кое-кто, – с иронией в голосе признался Том.

– Тебе еще повезло, что тебя не посадили, – сказала Гретхен.

– Это дельце и пытался замять папа, когда он вышвырнул меня из города. Ну вот, пришлось дождаться такого события, как похороны матери, чтобы вместе повспоминать о веселых старых денечках! Не так ли?

– Том, но ты же ведь теперь совершенно другой человек, не такой, как прежде, – упрекнула его Гретхен.

Томас подошел к кушетке, на которой сидела сестра, и, наклонившись, ласково поцеловал ее в лоб.

– Надеюсь, что не такой, – сказал он, выпрямившись, и добавил: – Пойду наверх, посмотрю, что там делает твой мальчик. Мне он нравится. Может, ему не по себе от одиночества?

Он захватил стакан виски с собой.

Рудольф смешал еще два мартини для себя и Гретхен. Ему сейчас нужно было чем-нибудь занять руки. Да, его брата никак не назовешь приятным человеком. Даже когда его не было, когда он ушел, в комнате чувствовалась какая-то напряженность, пропитанная горечью атмосфера.

– Боже, – наконец вымолвила Гретхен, – неужели у нас всех одни и те же гены? Совсем не верится!

– Кто из нас самый неудачный поросенок из помета? – спросил Рудольф. – Ты, я или он?

– Мы все были просто ужасны, Руди, и ты и я, – сказала Гретхен.

Рудольф пожал плечами.

– Ужасной была и наша мать. Отец ничуть не лучше. Ты знала, почему они такие ужасные люди, или, по крайней мере, считала, что знаешь, но все это не меняло хода событий. Лично я пытаюсь не быть ужасным человеком.

– Тебя хранит твое везение, – предположила Гретхен.

– Но ведь я и работал как проклятый, не покладая рук, – защищался Рудольф.

– Колин тоже. Все различие между вами заключается в том, что ты никогда не врежешься в дерево.

– Мне очень жаль, Гретхен, что я пока не умер. – Ему не удалось скрыть обиду в голосе.

– Не нужно неверно воспринимать мои слова, прошу тебя. Напротив, я очень рада, что у нас в семье есть такой человек, который никогда не врежется в дерево. Но это, конечно, не Том и не я. Я в этом уверена. Может, я хуже вас всех. Это я отвернула везение от нашей семьи. Не окажись я в один прекрасный день на одной дороге во время ланча в субботу днем в Порт-Филипе, то у наших жизней был бы совершенно иной маршрут. Ты знал об этом?

– О чем ты?

– О Тедди Бойлане, – деловым тоном сказала Гретхен. – Он подцепил меня. И я стала такой, какая есть, во многом из-за него. Из-за него я спала со всеми своими мужчинами. Из-за него я убежала в Нью-Йорк. Из-за него встретилась с Вилли Эбботтом и презирала его потом за то, что он так сильно отличался от него, Тедди Бойлана, и я полюбила Колина потому, что он был полной противоположностью Тедди Бойлана. Все мои разгромные статьи, которые критики считали такими поразительными, такими смачными, по сути дела, были моими язвительными нападками на Америку за то, что она формировала таких людей, как Тедди Бойлан, и создавала легкую жизнь для таких людей, как он.

– По-моему, ты сейчас говоришь, как маньячка… Везение семьи! Почему ты не идешь к цыганам, пусть тебя просветят, нацепи амулет на грудь и дело с концом!

– Не нужны мне никакие цыгане. Если бы я не встретилась с Тедди Бойланом и он не трахнул меня, разве Том запалил бы крест на холме? Как ты думаешь? Разве его прогнали бы из города, как преступника, если бы на моем пути не оказалось Тедди Бойлана? Неужели ты считаешь, что он стал бы таким, какой он сейчас, если бы по-прежнему жил в Порт-Филипе вместе со всей своей семьей?

– Может, и не был, – признал Рудольф. – Но обязательно возникло бы что-нибудь еще у него на пути.

– Ничего другого так и не возникло. Был только один Тедди Бойлан, трахавший его сестру. Ну а что касается тебя…

– Я знаю все, что мне необходимо знать о себе, – опередил ее Рудольф.

– На самом деле? Ты считаешь, что смог бы учиться в колледже, если бы Тедди Бойлан не платил бы за учебу деньги? Ты полагаешь, что ты одевался бы так, как ты одеваешься сейчас, что проявлял бы точно такой, как сейчас, интерес к деньгам, к успеху, знал бы, каким образом и кратчайшим путем всего этого добиться без Тедди Бойлана? Неужели ты уверен, что нашелся еще человек, кто-то другой, кроме Тедди Бойлана, который стал бы водить тебя на веревочке в картинные галереи, проявлял к тебе интерес все годы учебы, внушил бы тебе чувство уверенности в себе? – Она залпом допила второй мартини.

– О’кей, – беззлобно отозвался Рудольф. – Я воздвигну памятник в его честь.

– Может, и следовало бы это сделать. Теперь ты, несомненно, можешь себе такое позволить, когда в твоем распоряжении деньги жены…

– Это удар ниже пояса, – сердито бросил Рудольф. – Ты знаешь, у меня не было ни малейшего представления о…

– Ну вот об этом я и говорю, – перебила его Гретхен. – Твой чисто джордаховский ужас был превращен в нечто иное твоим везением.

– Ну а что ты скажешь о своем чисто джордаховском ужасе?

Тон Гретхен сразу изменился. Пропала резкость, запал, лицо стало печальным, более мягким, моложе.

– Когда я жила с Колином, я не была такой ужасной.

– Я знаю.

– Я уже и не надеюсь встретить кого-нибудь, похожего на Колина.

Рудольф коснулся ее руки, и внезапно приступ его гнева прошел.

– Обязательно встретишь, – убежденно произнес он. – Сейчас ты мне, конечно, не поверишь, но так оно будет.

– Нет, не поверю.

– И чем ты собираешься заниматься? Будешь сидеть вот так и лить слезы?

– Собираюсь продолжить учебу.

– Учебу? – не веря собственным ушам, переспросил Рудольф. – В твои-то годы?

– На вечернем отделении, – пояснила Гретхен. – В Калифорнийском университете. В Лос-Анджелесе. Я смогу жить дома и присматривать за Билли. Я уже обратилась в университет, была на собеседовании, они готовы меня принять.

– Что же ты там будешь изучать?

– Только не смейся!

– Сегодня я уже ни над чем не смеюсь, – серьезно ответил Рудольф.

– Идею мне подсказал отец одного мальчика, ученика в классе Билли, – стала рассказывать Гретхен. – Он – психиатр.

– Боже праведный! – воскликнул Рудольф.

– Я вижу, тебе все же везет. Ты еще способен произнести «Боже праведный!», когда слышишь слово «психиатр».

– Прости меня.

– Он несколько раз в неделю работает по совместительству в клинике с непрофессиональными психоаналитиками, у которых нет медицинской степени, но они самостоятельно изучали психоанализ, сами подвергались ему и имеют лицензию на лечение случаев, не требующих глубоких знаний психиатрии: групповая истерия; умные дети, отказывающиеся учиться писать и читать, или злые, деструктивные детишки из неблагополучных семей, которые ушли в самих себя, подавлены; девушки, ставшие фригидными из-за религиозного воспитания или из-за психической травмы, полученной в детстве, и из-за этого у них постоянно ужасные сцены на грани развода с мужьями; дети негров и мексиканцев, которые значительно позже других начинают посещать школу и никак не могут догнать по развитию других учеников и в результате утрачивают собственное «я»…

– Таким образом, – пришел к выводу Рудольф, внимательно ее выслушав, – ты намерена взяться за решение негритянской, мексиканской проблем, религиозных проблем, полагаясь только на собственные силы и на клочок бумаги, выданный тебе университетом, и…

– Я постараюсь решить только одну проблему, – перебила его Гретхен, – может, от силы две, или, может, целую сотню. И в то же время я буду решать и свою собственную проблему. Я буду постоянно занята и делать что-то полезное.

– Не заниматься бесполезной чепухой, как твой брат, – с горечью сказал Рудольф, чувствуя себя уязвленным ее словами. – Ведь именно это ты хотела сказать?

– Вовсе нет, – возразила Гретхен. – Ты делаешь что-то весьма полезное, но по-своему… И поэтому не мешай мне делать то, что я хочу, и быть полезной по-своему.

– И сколько времени тебе потребуется на все это?

– Два года минимум, чтобы получить ученую степень. Потом – углубленное изучение психоанализа…

– Ты никогда не закончишь, – предостерег он ее, – найдешь мужчину и…

– Может быть, – не стала возражать Гретхен. – Правда, весьма сомнительно, но все может быть…

С покрасневшими от слез глазами в комнату вошла Марта и сообщила, что ланч готов. Гретхен поднялась наверх за Билли и Томасом. Вскоре вся семья сидела в столовой. Все были удивительно внимательны по отношению друг к другу и вежливо говорили: «Пожалуйста, передай мне горчицу», «Благодарю тебя!» или: «Нет, думаю, мне вполне достаточно».

После ланча они сели в машину и выехали из Уитби в Нью-Йорк, оставляя умерших.

К отелю «Алгонкин» они подъехали чуть позже семи. Гретхен с Билли остановились там, потому что в квартире Рудольфа, где его ждала Джин, была только одна спальня. Рудольф предложил Гретхен и Билли пообедать вместе с Джин, но Гретхен отказалась – не такой день, чтобы знакомиться со своей невесткой. Рудольф пригласил Тома, но тот отказался, ссылаясь на то, что у него, мол, свидание.

Билли вылез из машины, за ним – Томас. Он обнял мальчика за плечи.

– У меня тоже есть сын, Билли, – сказал он. – Правда, совсем еще маленький. Вот когда он вырастет и станет похожим на тебя, я смогу им гордиться.

Впервые за последние три дня Билли улыбнулся.

– Том, – сказала Гретхен, стоя под «козырьком» отеля. – Мы когда-нибудь с тобой увидимся?

– Конечно, – заверил ее Томас. – Я знаю, где тебя найти. Я сам тебе позвоню.

Гретхен с сыном вошли в отель. Носильщик нес за ними их два чемодана.

– Я возьму такси, Руди, – сказал Томас. – Тебе нужно поторапливаться, ведь молодая жена ждет.

– Мне хочется выпить…– признался Рудольф. – Может, зайдем в бар, и…

– Нет, спасибо. Я тороплюсь, – отказался Томас. Через плечо Рудольфа он смотрел на оживленное уличное движение на Шестой авеню.

– Том, – сказал Рудольф. – Мне нужно поговорить с тобой.

– Мне казалось, что мы вволю наговорились и говорить нам больше не о чем, – возразил Томас. И хотел было остановить проезжавшее мимо такси, но водитель ехал в парк. – О чем тебе еще говорить со мной?

– Ты считаешь, что не о чем? – сорвался Рудольф. – На самом деле? А вот что я тебе скажу: к концу сегодняшнего биржевого дня у тебя около шестидесяти тысяч долларов на счету! Может, такое сообщение заставит тебя изменить мнение?

– Да ты, я вижу, большой шутник, Руди, – откликнулся Томас.

– Пошли в бар. Я не шучу.

Удивленный Томас послушно пошел за Рудольфом в бар.

Официант принес им виски.

– Ну, слушаю, – сказал Томас.

– Ты помнишь о тех пяти тысячах долларов, черт бы их побрал? Ну, о тех, которые ты мне тогда отдал. Помнишь?

– Ах, эти чертовы деньги. Ну, помню.

– Ты сказал, что я волен делать с ними все, что хочу, – продолжал Рудольф. – Кажется, я точно запомнил твои слова: «Помочись на них, истрать на своих баб, отдай на нужды твоего любимого фонда благотворительности»…

– Да, вполне похоже на меня, – широко ухмыльнулся Томас.

– Так вот. Я вложил их в дело.

– Ты – человек башковитый в отношении бизнеса. Еще когда был пацаном.

– Я вложил эти деньги в дело на твое имя, Том, – подчеркнул Рудольф. – В свою компанию. До настоящего времени больших дивидендов не было, но я постоянно все время пускал их в оборот. Твои акции уже в четыре раза покрыли свой номинал, и их ценность все растет и растет. Короче говоря, в настоящий момент у тебя капитал в шестьдесят тысяч долларов в акциях.

Томас большими глотками судорожно допил стакан. Закрыв глаза, долго тер их пальцами.

– Сколько раз за последние два года я пытался найти тебя! – продолжал Рудольф. – Но телефонная компания сообщила мне, что твой телефон отключен, а когда посылал письма по твоему старому адресу, все они возвращались с припиской: «Адресат выбыл в неизвестном направлении». А мама, пока не попала в больницу, никогда мне не говорила, что вы переписываетесь. Я читал спортивные страницы в газетах, но, судя по их сообщениям, ты исчез бесследно.

– Я вел свою кампанию на Западе, – сказал Томас, открывая глаза.

Перед его взором салон утратил свои четкие очертания.

– Вообще-то я был доволен, что не смог тебя найти, – признался Рудольф. – Я знал, что стоимость акций будет и дальше расти, и я боялся, что ты не сумеешь преодолеть соблазн и распродашь их преждевременно. Я и сейчас не советую тебе продавать их.

– То есть ты хочешь сказать мне, что завтра я могу куда-то пойти, сообщить, что у меня есть акции, что я хочу их загнать, и найдется такой покупатель, который немедленно выложит мне за них шестьдесят тысяч баксов наличными?

– Я же сказал, что не советую тебе…

– Руди, – сказал Томас, не слушая его. – Ты просто отличный парень! И, может, мне нужно взять обратно все свои оскорбительные слова в твой адрес, произнесенные мною за последние два года? Но в данный момент я не слушаю ничьих советов. Я хочу только одного: дай мне адрес того учреждения, куда я могу прийти и где меня ждет этот парень, готовый выложить за мои акции шестьдесят тысяч долларов наличными.

Рудольф, понимая, что спорить с ним бесполезно, сдался. Написал на клочке бумаги адрес офиса Джонни Хита, протянул его Томасу.

– Поезжай туда завтра же, – сказал он. – Я позвоню Хиту. Он будет тебя ждать. Только, прошу тебя, Том, будь благоразумным.

– Обо мне не беспокойся, Руди. Начиная с этого момента я буду таким благоразумным, что ты меня и не узнаешь. – Томас заказал еще по стаканчику. Он поднял руку, чтобы позвать официанта. Пола его пиджака распахнулась, и Рудольф увидел за его поясом рукоятку револьвера. Но он ничего ему не сказал. Он сделал для брата все, что мог. Больше он уже ничего не сможет для него сделать.

– Подожди меня минутку, а? Мне нужно срочно позвонить.

Томас вышел в холл отеля, отыскал телефон-автомат, в справочнике нашел телефон компании «Транс Уорлд Эрлайнс»1. Набрав номер, осведомился у девушки в справочной, какие самолеты и каким рейсом отправляются завтра в Париж. Она сообщила, что есть самолет, вылетающий в восемь вечера.

– Не нужно ли зарезервировать для вас билеты? – спросила она.

– Нет, благодарю вас, – ответил Томас. Потом набрал номер общежития Ассоциации молодых христиан. Дуайер долго не брал трубку, и Томас уже со злости хотел было повесить трубку и забыть о Дуайере.

– Хелло! – послышался наконец голос Дуайера. – Кто это?

– Том. Слушай меня внимательно…

– Том! – радостно воскликнул Дуайер. – Неужели это ты? А я здесь так волнуюсь, так переживаю, все жду звонка от тебя. Боже, я уже думал, тебя нет в живых!

– Не заткнешься ли на минутку…– осадил его Том. – Послушай, что скажу. Завтра вечером с аэропорта Айдлуайлд вылетает самолет компании TWA в Париж. Ты должен прибыть туда к кассе предварительной продажи билетов в шесть тридцать. С багажом, как полагается. Понял?

– Ты хочешь сказать, что ты заказал для нас билеты на самолет?

– Нет, пока не заказал. – Томас искренне в душе желал, чтобы Дуайер не очень сильно перевозбуждался. – Мы их купим на месте. Для чего светиться моему имени в списке пассажиров целый день?

– Конечно, конечно, Том, понимаю.

– Будь на том месте, где я сказал. Вовремя.

– Обязательно буду. Не беспокойся.

Томас повесил трубку.

Он вернулся к столику, настоял на том, чтобы заплатить за выпивку их обоих.

На улице, залезая в подъехавшее такси, крепко пожал руку брата.

– Послушай, Том, – сказал Рудольф. – Давай как-нибудь пообедаем на этой неделе. Я хочу тебя познакомить с моей женой.

– Замечательная идея, – откликнулся Томас. – Я позвоню тебе в пятницу.

Сев в машину, он сказал водителю:

– Угол Четвертой авеню и Восемнадцатой улицы.

Он удобно развалился на сиденье в такси, прижимая к груди бумажный пакет с вещами. Надо же, когда у тебя в кармане шестьдесят тысяч долларов, все приглашают тебя на обед. Даже родной братец.