"Джулиан. Рождественская история" - читать интересную книгу автора (Уилсон Роберт Чарльз)VВ Уильямс-Форде есть погост Доминиона, который я проехал по дороге домой, — резные надгробия отсвечивали в лунном свете, — но моя сестра Флэкси лежала не на нем. Как я уже говорил, Церковь Знаков Доминион терпел, но смотрел на нее косо. Мы не имели права на кладбищенские места. Флэкси покоилась в земле позади нашего дома, на ее могиле возвышался скромный деревянный крест, и когда я загнал лошадь в сарай, то остановился у него, несмотря на пронзительный холод, и снял шляпу. Флэкси была яркой, дерзкой, непослушной девочкой с золотистыми волосами, о чем говорило ее прозвище.[10] (Вообще-то ее звали Долорес, но для меня она навсегда осталась Флэкси.) Ее неожиданно забрала оспа, и судьба сложилась так, что я не видел ее смерти. Я также заболел, но сумел выжить. Помню только, как очнулся от лихорадки, а в доме стояла странная тишина. Никто не хотел говорить мне о сестре, но я увидел измученные глаза матери и все понял без всяких слов. Смерть сыграла с нами в лотерею, и ее дочь вытянула короткую соломинку. (Думаю, именно из-за таких, как Флэкси, мы верим в Небеса Я встречал совсем мало взрослых, за исключением религиозных фанатиков, которые действительно верили бы в рай, во всяком случае для матери он стал довольно скудным утешением. Но сестра, а ей было всего пять лет, верила в него отчаянно, представляла жизнь после смерти чем-то вроде луга с яркими цветами и постоянным летним пикником. И если эта вера смягчала ее детскую резкость, то она служила цели более благородной, чем правда.) Сегодня было почти так же тихо, как и во время траура после смерти Долорес. Я прошел в дверь и увидел, как мать утирает глаза платком, а отец хмурится, ожесточенно пыхтя трубкой, которую он даже набил и зажег, чем меня чрезвычайно удивил. — Призыв, — сказал папа. — Да, я слышал. Мать была слишком расстроена для разговора. — Мы сделаем все, чтобы защитить тебя, Адам. Но… — заговорил отец. — Я не боюсь послужить своей стране, — произнес я. — Это похвально, — мрачно отреагировал папа, а мать зарыдала пуще прежнего. — Но мы до сих пор не знаем, так ли это нужно. Может, ситуация в Лабрадоре не так плоха. Отец был человеком немногословным, но советы давал охотно, и я всегда полагался на них. Например, он прекрасно знал о моей неприязни к змеям, где-то даже поощряемой матерью. Он позволил мне не участвовать в священных ритуалах нашей веры, и поэтому я не пополнил ряды жертв с синяками от яда и ампутированными конечностями. Конечно, отец не особо радовался такому отступничеству сына, но обучил меня приемам обращения со змеями, включая то, как схватить гада, чтобы тот тебя не укусил, или как убить тварь, коли возникнет такая необходимость.[11] Он был практичным человеком, несмотря на свои необычные религиозные взгляды. Но сегодня у отца не нашлось для меня совета. Он выглядел как человек, которого загнали в тупик. Назад дороги нет, а вперед — некуда. Я пошел в спальню, хотя и сомневался, что смогу заснуть. Вместо этого, так и не составив хоть какого-нибудь четкого плана, собрал свои нехитрые пожитки на всякий случай. Ружье для охоты на белок, свои записи и литературные опыты да «Историю человечества в космосе». Думал положить еще соленой свинины или чего-нибудь в этом же духе, но потом решил немного подождать, чтобы мать не испугалась еще больше. Еще до рассвета я натянул на себя побольше одежды и шапку с ушами, опущенными вниз. Потом открыл окно, перелез через подоконник и аккуратно закрыл за собой раму, предварительно вытащив ружье и свои пожитки. Прокрался по двору к сараю, оседлал лошадь (мерина по кличке Восторг, самого быстрого в нашей конюшне, хотя его скорость не говорила в пользу нашего хозяйства) и поехал прочь под уже начавшим светлеть небом. Снег, выпавший прошлой ночью, до сих пор покрывал землю. Я не первый проснулся этим утром, поэтому воздух полнился запахами Рождества. В пекарне Уильямс-Форда уже начали печь рождественские пироги и булочки с корицей. Сладкий, жизнерадостный аромат заполнил северо-западный край города подобно пьянящему туману, так как не было ветра, чтобы его унести. День разгорался небесной синевой и спокойствием. Признаки Рождества бросались в глаза отовсюду — как и должно, ведь уже наступил сочельник, — но и свидетельства призывной кампании также постоянно маячили где-то рядом. Резервисты уже проснулись, они тенями скользили мимо в своей неряшливой униформе, целая толпа их собралась около магазина скобяных изделий. Они вывесили изрядно выцветший флаг и установили знак, надпись на котором я не прочитал, так как решил держаться подальше от солдат. Что передо мной призывной пункт, я понял сразу, как увидел, и не сомневался: все дороги из города находятся под серьезной охраной. Я поехал к поместью тем же путем вдоль реки, которым вчера воспользовались мы с Джулианом. Ветер с тех пор так и не поднялся, поэтому следы не замело. После нас тут никто не проходил, и Восторг ступал по отпечаткам собственных копыт. Подобравшись к поместью, я остановился в ельнике, привязал лошадь к дереву и дальше пошел пешком. Владения Дунканов — Кроули не были огорожены, так как их четких границ никто не знал. С юридической точки зрения все в Уильямс-Форде принадлежало этим двум семьям. Я подъехал с западной стороны, частично заросшей лесом, где аристократы время от времени устраивали конные прогулки или даже охотились. Сегодня в роще никого не оказалось, и, пока я шел к садам, минуя живые изгороди, мне так никто и не встретился. Летом здесь цвели и плодоносили яблони и вишни, на клумбах радовали глаз цветы и ласкали обоняние запахи, вокруг жужжали пчелы. Но сейчас вокруг царило запустение, дорожки укрылись одеялом снега, только старший уборщик подметал деревянные ступени портика одного из нескольких Великих Домов. Все здания уже украсили к Рождеству. В поместье этот праздник казался гораздо более грандиозным событием, чем в самом городе, что было даже несколько неожиданно. Зимой во владениях Дунканов — Кроули жило намного меньше народу, чем летом, но сюда все равно приезжали по несколько представителей от обеих семей, ну и положенное число обязательных кузин и нахлебников, решивших перезимовать в деревне. Сэму Годвину, как учителю Джулиана, не разрешалось спать в роскошных зданиях, поэтому его комнаты находились в доме с белыми колоннами для старшей прислуги, который сошел бы за шикарный особняк в любом другом месте, кроме этого. Именно здесь Сэм Годвин проводил занятия со мной и Джулианом, и я хорошо знал внутреннюю планировку. Там все тоже приготовили к Рождеству: на двери висел венок падуба, еловые ветви свисали с косяков, знамя Креста свободно колыхалось на крыше. Было не заперто, и я тихо вошел внутрь. Стояло раннее утро, по крайней мере с точки зрения аристократов и их прислуги. Лестница, выложенная плиткой, была пустой и тихой. Я направился прямо в комнату, где Сэм Годвин спал и проводил занятия, вниз по обшитому дубовыми панелями коридору, освещенному только бледными лучами рассвета, пробивающимися через окно в дальнем конце прохода. На полу лежал ковер, глушивший все звуки, хотя мои ботинки оставляли на нем влажные следы. У двери учителя я задумался. Я не мог постучать, так как боялся потревожить кого-то еще. В конце концов, моя миссия заключалась в том, чтобы доставить сообщение Джулиана настолько незаметно для других, насколько возможно. Но просто войти в комнату к спящему человеку мне не позволяло воспитание. Взвесив все за и против, я повернул ручку двери. Она легко двигалась. Я открыл дверь примерно на дюйм, желая прошептать «Сэм?» и тем самым предупредить его. Но я услышал голос учителя, низкий и бормочущий, словно он беседовал сам с собой, и навострил уши. Слова показались мне странными. Сэм говорил на каком-то гортанном языке, не английском. Может, он находился в комнате не один? Отступать было поздно, поэтому я решил: будь что будет. Широко открыл дверь и вошел внутрь со словами: — Сэм! Это я, Адам. У меня послание от Джулиана… Я замер на месте, испуганный тем, что увидел. Сэм Годвин — привычный, неприветливый Сэм, который учил меня основам истории и географии, — совершал ритуалы У меня от удивления чуть не отпала челюсть. — Адам! — воскликнул Сэм, пораженный не меньше меня, и быстро скинул капюшон, одновременно принявшись развязывать свои многочисленные нечестивые одежды. Это было настолько неправильно, что мой разум едва воспринимал подобную картину. А потом я испугался, что все-таки понял ее. Довольно часто в школе Доминиона я слышал, как Бен Крил рассказывал о пороках и грехах Светской Эпохи, некоторые из них, по его словам, до сих пор сохранились в отдельных городах Востока — непочтительность, безверие, скептицизм, оккультизм, развращенность. Я подумал об идеях, которые усваивал благодаря Джулиану и косвенно Сэму, во что-то я даже стал верить: эйнштейнианство, дарвинизм, космические путешествия… Неужели меня соблазнили приспешники какого-то нью-йоркского языческого культа? Неужели меня одурачили философией? — Послание, — произнес Сэм, спрятав свои языческие предметы, — какое послание? Где Джулиан? Но я, не в силах оставаться, выбежал из комнаты. Учитель вылетел из дому вслед за мной. Я старался как мог, но на его стороне были длинные ноги и военная выучка, да и сил к сорока с лишним годам не убавилось, поэтому он нагнал меня в зимних садах — схватил сзади. Я принялся пинаться, вырываться, но он придавил меня за плечи. — Адам, господи ты боже мой, успокойся! — закричал Сэм. «Какое бесстыдство, — подумал я, — поминать Господа», но потом он продолжил: — Ты не понял, что увидел! Я — еврей! Еврей! Естественно, я слышал о евреях. Они жили в Библии и Нью-Йорке. Двусмысленное отношение к Нашему Спасителю принесло им вечный позор, и Доминион их не одобрял. Но я никогда не видел живого еврея во плоти — ну, по крайней мере так полагал, — и теперь меня поразила идея того, что Сэм был одним из них, невидимо так сказать. — Тогда ты предал каждого! — воскликнул я. — А я никогда и не заявлял, что являюсь христианином! Не говорил ничего подобного. Да и вообще, при чем тут это? Ты говорил, у тебя ко мне послание от Джулиана, так передай мне его, черт тебя подери! Где оно? Я подумал, что мне сказать и не совершу ли я предательство, передав сообщение. Мир перевернулся. Все лекции Бена Крила о патриотизме и верности вернулись ко мне одним большим потоком стыда и вины. Неужели я стал участником какого-то общества изменников и атеистов? Но все же я чувствовал, что должен оказать последнюю услугу Джулиану, который так хотел дать знать Сэму о своем местонахождении, не важно, еврей учитель или мусульманин, поэтому я угрюмо пробурчал: — На всех дорогах из города солдаты. Прошлой ночью Джулиан уехал в Ландсфорд. Сказал, что встретит тебя там. А теперь слезь с меня! Сэм подчинился, отвалившись назад, на его лице читалось глубокое беспокойство. — Неужели все началось так рано? Я-то думал, они хотя бы до Нового года подождут. — Я понятия не имею, что началось. Да и вообще, теперь мне кажется, я ничего не знаю! — воскликнул я, вскочил на ноги и, неуклюже барахтаясь в нетронутом снегу, выбежал из зимнего сада, направившись туда, где привязал Восторга. Я проехал, наверное, где-то одну восьмую мили по направлению к Уильямс-Форду, когда меня справа обогнал всадник. Это оказался сам Бен Крил. Он дотронулся до своей шапки, улыбнулся и сказал: — Не возражаешь, если я немного проедусь с тобой, Адам Хаззард? Едва ли я мог ему отказать. Бен Крил был не пастором — в Уильямс-Форде их кишмя кишело, по одному на каждую деноминацию, — а главой местного Совета Доминиона Иисуса Христа на Земле и имел не меньше власти, чем люди из поместья, правда на свой лад. Священнического сана он не носил, но являлся кем-то вроде наставника для горожан. Крил родился в Уильяме-Форде, в семье седельника, учился за счет поместья в колледже Доминиона в Колорадо-Спрингс и последние двадцать лет преподавал в начальной школе пять дней в неделю и основы христианства по воскресеньям. Свои первые буквы на грифельной доске я написал именно под присмотром Бена Крила. Каждый День независимости он обращался к горожанам и напоминал о символизме и значении тринадцати полос и шестидесяти звезд, а каждое Рождество проводил всеобщие службы в Доминион-Холле. Крил был плотным человеком, он всегда гладко брился, а седина уже тронула его виски. Он носил шерстяную куртку, высокие ботинки из оленьей кожи и обыкновенную шапку, не намного больше моей. От этого человека исходило ощущение благородства, не важно, сидел он на лошади или шел пешком. Его лицо излучало доброту. Всегда. — Ты сегодня рано выехал, Адам Хаззард. Что тебе понадобилось так далеко от дому в столь ранний час? — Ничего, — ответил я и покраснел. Существовало ли на свете слово, еще громче вопиющее о том, что оно пыталось скрыть? При нынешних обстоятельствах «ничего» казалось признанием во всех смертных грехах, поэтому я поспешно добавил: — Не мог заснуть. Подумал, может, белку подстрелю или еще чего. — Это объясняло, почему к седлу приторочена винтовка, и по крайней мере такое истолкование несло на себе хотя бы отпечаток правдоподобия: белки еще бегали по окрестностям, воруя последнее, прежде чем уйти в лес на зимние месяцы. — В сочельник? — спросил Бен Крил. — К тому же в рощах на территории поместья? Надеюсь, Дунканы и Кроули не услышат об этом. Они очень ревностно относятся к своим деревьям. И уверен, выстрелы потревожили бы их в такой час. Богачи и жители Востока предпочитают спать за полдень, как правило. — Я не стрелял, — пробормотал я. — Я прежде подумал. — Ну что ж, замечательно. Мудрость победила. Ты же направляешься в город, я так полагаю? — Да, сэр. — Пожалуй, я составлю тебе компанию. — Будьте так любезны. — Едва ли я мог сказать иначе, не важно, что мне очень хотелось остаться наедине со своими мыслями. Наши лошади ехали медленно, неуклюже ступая из-за снега. Бен Крил надолго замолк, а потом произнес: — Тебе не нужно скрывать свои страхи, Адам. Я знаю, что тебя тревожит. На секунду в моей голове мелькнула жуткая мысль: неужели он проследил за мной в поместье и видел Сэма Годвина, завернутого в свои ветхозаветные одежды? Вот скандал бы был! (А потом я подумал, что именно такого скандала Сэм опасался всю свою жизнь. Это даже хуже, чем принадлежать к Церкви Знаков, ведь в некоторых штатах еврея могли оштрафовать или посадить в тюрьму за исповедание своей веры. Я не знал, так ли в Атабаске, но опасался худшего.) Тем не менее Бен Крил говорил о призыве, а не о Сэме. — Я уже побеседовал об этом с несколькими мальчиками из города, — сказал он. — Ты не одинок, Адам, если интересуешься, что значит это военное движение и каковы будут его результаты. И признаю, твой случай уникален. Я присматривал за тобой. Издалека, естественно. Вот здесь остановись ненадолго. Мы добрались до подъема дороги, до обрыва над Сосновой рекой, и теперь смотрели на юг, с высоты взирая на Уильямс-Форд. — Взгляни на это, — задумчиво протянул Бен Крил. Он взмахнул рукой, как будто желая захватить не только скопление зданий, но и пустые поля, мутную реку, колеса мельниц и даже хибары рабочих-контрактников внизу. Неожиданно долина одновременно показалась мне живым существом, вдыхающим холодный воздух, выдыхающим густой пар, и портретом, застывшим в голубоватой зимней дымке. Укорененной в земле, как дуб, и хрупкой, как елочный шарик. — Посмотри на это, — повторил Бен Крил. — Посмотри на Уильямс-Форд, столь привольно раскинувшийся там внизу. Что это, Адам? Больше чем просто место, я так думаю. Это образ жизни. Сумма всех наших стараний. Это то, что наши отцы дали нам, а мы передадим сыновьям. Здесь мы похороним наших матерей, и здесь же упокоятся наши дочери. Снова повеяло философией, а после утренних потрясений я не был уверен, что она очень уж мне нужна. Но голос Бена Крила тек подобно успокаивающему сиропу, которым мама поила меня и Флэкси, когда мы начинали кашлять. — Каждый мальчик в Уильямс-Форде — каждый мальчик, достаточно взрослый, чтобы служить родине, — прямо сейчас осознает, как же ему не хочется покидать место, которое он знает лучше всего. Подозреваю, тебе знакомо это чувство. — Я хочу этого не больше и не меньше, чем все остальные. — Я не ставлю под сомнение твою храбрость или преданность. Просто понимаю, тебе ведомо, какой может быть жизнь в другом месте, особенно если принять во внимание твою дружбу с Джулианом Комстоком. Я уверен, Джулиан — прекрасный молодой человек и истый христианин. Едва ли он может быть другим, ведь твой друг — племянник человека, держащего в кулаке всю нацию. Но его жизнь слишком отлична от твоей. Он привык к городам, к фильмам вроде того, что мы смотрели в зале прошлой ночью, — а я приметил тебя там, ведь сидел на заднем ряду, — к книгам и идеям, которые могут поразить, завлечь такого молодого человека, как ты, показаться другими. Я не прав? — Едва ли, сэр. — Большая часть из того, о чем рассказывает тебе Джулиан, правда. Я и сам попутешествовал, как ты знаешь. Видел Колорадо-Спрингс, Питсбург, даже Нью-Йорк. Наши восточные города — это великие, гордые мегаполисы, одни из самых крупных и наиболее продуктивных в мире. Их надо защитить, это одна из причин, почему мы стараемся прогнать голландцев из Лабрадора. — Естественно, вы правы. — Рад, что ты согласен со мной, так как молодые люди вроде тебя часто попадаются в одну нехитрую ловушку. Иногда мальчик решает, что один из этих великих городов станет местом, куда ему удастся сбежать, местом, где он сможет забыть обо всех своих обязательствах, уроках морали, усвоенных от матери. Простые вещи вроде веры или патриотизма кажутся ему бессмысленным грузом, который нужно сбросить с плеч, если тот слишком тяжел. — Я не такой, сэр. — Естественно, нет. Но тут есть еще один нюанс. Возможно, тебе придется покинуть Уильямс-Форд из-за призыва. А у многих мальчиков появляется мысль, что если им суждено уйти, не лучше ли сделать это по своей воле, найти свою судьбу на улицах большого города, а не в батальонах Атабаскской бригады. Ты, конечно, можешь отрицать это, Адам, но ты бы не был человеком, если бы такие мысли не приходили тебе в голову. — Нет, сэр, — пробормотал я и, должен признать, ощутил, как во мне поднимается чувство вины, ибо на самом деле рассказы Джулиана о городской жизни, двусмысленные уроки Сэма и «История человечества в космосе» смутили меня. Возможно, я действительно забыл о своих обязательствах по отношению к деревне, столь уютно раскинувшейся в синеватой дымке далей. — Я знаю, — сказал Бен Крил, — что жизнь не всегда была легкой для твоей семьи. Вера твоего отца стала для вас испытанием, а мы не всегда были хорошими соседями — говорю от имени всей общины. Возможно, ты был лишен некоторых вещей, ставших для других привычными: походов в церковь, пикников, общения с друзьями… Ну, даже Уильямс-Форд не идеален. Но я обещаю тебе, Адам: если ты окажешься в бригаде, особенно если пройдешь через испытание войной, то увидишь, как мальчики, оскорблявшие тебя на пыльных улицах родного города, становятся твоими лучшими друзьями и храбрейшими защитниками, а ты — их. Судьба и общее наследие связывают нас так, что в обычное время эти незримые нити не видны, но они тут же проявляются в ярком сиянии битвы. Я столько лиха изведал от колкостей других мальчиков (например, они часто кричали, что мой отец «растит гадюк так же, как другие — цыплят») и сейчас едва ли мог поверить утверждению Бена Крила. Правда, о современных методах ведения войны я знал совсем немного, если не считать прочитанного в романах мистера Чарльза Кертиса Истона, поэтому служитель Доминиона мог и не врать. В результате от роившихся в моей голове планов, не совпадавших со словами Крила, я почувствовал себя еще хуже. — Вот так, — подытожил Бен Крил. — Ты меня слышишь, Адам? Я слышал. Едва ли мог не слышать. В церкви звонил колокол, созывая паству на одну из всеобщих служб. Это был серебряный звук зимнего воздуха, одновременно грустный и утешающий, мне захотелось чуть ли не бежать к нему — спрятаться внутри, словно я снова стал ребенком. — Меня там ждут, — встрепенулся Крил. — Ты извинишь меня, если я поеду вперед? — Да, сэр. Не беспокойтесь обо мне. — Если только мы поняли друг друга, Адам. Не надо грустить! Будущее может оказаться гораздо светлее, чем ты ожидаешь. — Спасибо за ваши слова, сэр. Я еще постоял на обрыве, наблюдая, как лошадь Бена Крила несет его к городу. Даже на солнце было холодно, и меня трясло, может, больше из-за внутренней борьбы, чем от погоды. Местный представитель Доминиона заставил меня стыдиться самого себя, вольные мысли последних лет неожиданно повернулись ко мне другой стороной. После его слов я понял, сколько же простых истин отбросил, соблазнившись философией молодого аристократа-агностика и старого еврея. Потом я вздохнул и направил Восторга по тропе к Уильямс-Форду, желая объяснить родителям, где был, и заверить их, что не слишком-то страдаю от грядущего призыва и готов с радостью вступить в войска. Я настолько пал духом из-за утренних событий, что не оторвал взгляда от земли, даже когда Восторг выехал на тропу, которой до этого проходил. Как уже говорилось, снег, выпавший накануне ночью, никто не потревожил. Я видел отпечатки копыт Восторга так же четко, как цифры в книге. (Бен Крил, наверное, провел ночь в поместье и, когда покинул меня на обрыве, отправился в город прямой дорогой; я же опять поехал вдоль реки.) А потом я добрался до того места, где мы с Джулианом расстались прошлой ночью. Здесь оказалось гораздо больше следов… И еще я увидел кое-что написанное (в буквальном смысле) на снегу — и это меня сильно встревожило. Я тут же осадил коня. Посмотрел на юг, в сторону Уильямс-Форда. Посмотрел на восток, куда ускакал Джулиан. Потом глубоко вдохнул ледяной воздух и направился по следу. |
||
|