"Гибель веры" - читать интересную книгу автора (Леон Донна)Глава 1Брунетти сидел у себя в кабинете. Положив скрещенные ноги на нижний ящик письменного стола, он пялился на свои штиблеты, украшенные четырьмя рядами крошечных, окаймленных металлом глазок-пуговок, каждый из которых смотрел на него с нескрываемым укором. Последние полчаса комиссар провел за попеременным созерцанием дверец деревянного Уже две недели как вице-квесторе Джузеппе Патта в отпуске в Таиланде. Уехал он туда на свой «второй медовый месяц» (как говорили в Управлении), оставив преступный мир Венеции на попечение Брунетти. Однако этот преступный мир, похоже, улетел в одном с вице-квесторе самолете, потому что после отбытия Патты с женой (недавно вернувшейся домой и, страшно сказать, в его объятия) жалобы поступали лишь на мелкие квартирные и карманные кражи. Единственное достойное внимания ограбление произошло в ювелирном магазине на площади Сан-Маурицио два дня назад. Хорошо одетая молодая чета вкатилась в магазин вместе с детской коляской, и новоиспеченный папаша, гордый и сконфуженный, попросил подобрать кольцо с бриллиантом для еще более сконфуженной юной мамы. Она примерила одно, другое… Наконец, остановившись на белом бриллианте в три карата, осведомилась, не позволят ли ей выйти на улицу – взглянуть на камень при дневном свете. Ну и все как по прописи: шагнула через порог, посверкала ручкой на солнце, улыбнулась, махнула папе, тот с головой нырнул в коляску, заботливо поправил одеяльце и, смущенно улыбнувшись хозяину, тоже шагнул через порог, к жене. И, разумеется, исчез, оставив прямо в дверях детскую коляску с куклой. Изобретательно, но на взлет преступности не тянет. Брунетти обнаружил, что заскучал и не может решить, что для него предпочтительнее – ответственность командования и горы бумаги, ею порождаемые, или свобода действий, которую ему обычно давал статус подчиненного. Кто-то постучался – комиссар поднял глаза; дверь открылась, и он улыбнулся: явилась первый раз за утро синьорина Элеттра, секретарша Патты. Отъезд вице-квесторе она восприняла, видимо, как предложение начинать рабочий день в десять, а не в восемь тридцать, как всегда. Улыбка Элеттры, алая с белым, под цвет полосок на ее шелковой блузке, мимолетно напомнила ему – Комиссар, с вами хотят поговорить, – сообщила она. – Да? – Брунетти снова, без особого интереса посмотрел на посетительницу. И тут заметил очертания ее правой щеки, а когда та повела головой, оглядывая комнату, – прекрасную линию подбородка и шеи. Он повторил, уже более заинтересованно: – Да? Девушка повернулась к нему, и ее тронутое легкой улыбкой лицо показалось Брунетти странно знакомым, хотя он был уверен, что никогда раньше с ней не встречался. Ему подумалось, что это, скорее всего, дочь кого-то из его друзей и он узнаёт не ее, а проглядывающие в ней семейные черты. – Да, синьорина? – Он встал и указал ей на стул перед своим столом. Девушка метнула взгляд на синьорину Элеттру. Секретарша ответила улыбкой, приберегаемой для тех, кто нервничал, оказавшись в квестуре. О, ей необходимо вернуться к работе – и она покинула кабинет. Посетительница обошла стул и села, перетянув юбку на одну сторону. Стройная, она двигалась неженственно – явно не привыкла бегать на каблучках. Брунетти по долгому опыту знал: лучше молча ждать с выражением спокойным и заинтересованным, и рано или поздно его визави вынуждена будет заговорить. Пока тикали минуты, комиссар скользил по лицу девушки беглым взглядом, пытаясь понять, откуда оно ему так знакомо. Он искал в ней сходство с каким-нибудь родителем или, может быть, с продавщицей, которую каждый день видит за прилавком, помогающим ее идентифицировать. Если она работает в магазине, мелькнула у него мысль, то ни в коем случае не в таком, который имеет отношение к одежде или моде. Костюм ее выглядел просто ужасающе, убийственно – прямо коробка какая-то, подобные фасоны канули в вечность лет десять назад; волосы были подстрижены очень коротко и так небрежно, что и не скажешь – это «под мальчика» или еще в каком-то стиле. Ни намека на косметику. Однако, приглядевшись внимательно, Брунетти понял, что девушка, так сказать, в маскировке, прячущей ее красоту. У нее были широко поставленные темные глаза, длинные и густые, не требующие подкраски ресницы; неяркие, но полные и красиво очерченные губы. Нос прямой, тонкий, с легкой горбинкой – благородный – другого слова он не подобрал. А под неровно подрезанными волосами виднелся ровный, без единой морщинки лоб. Но даже осознание ее красоты не освежило памяти комиссара. Он вздрогнул, когда она его спросила: – Вы ведь не узнаете меня, комиссар? И голос был знакомый. Брунетти попытался вспомнить, где он его слышал, но тщетно. Единственное, что не вызывало сомнений – не в квестуре [4] и вообще не на работе. – Нет, к сожалению, нет, синьорина. Но убежден, что я вас знаю и что ваше появление здесь для меня неожиданность. – Он просто, по-человечески улыбнулся, как бы прося ее войти в его положение. – Думаю, большинству ваших знакомых незачем появляться в квестуре, – сказала она. Ее ответная улыбка говорила без слов: она не в претензии и понимает его затруднение. – Да, правда, мало кто из моих друзей приходил сюда по своей воле, а не по своей – пока никто. – На сей раз он показал ей улыбкой, что с юмором относится к своей службе, и добавил: – По счастью. – Никогда не имела дела с полицией. – Девушка снова оглядела комнату, будто опасалась: вот теперь, когда имеет, с ней произойдет что-нибудь дурное. – Как большинство людей, – заметил он. – Да-да. – Она глядела вниз, на свои руки, и вдруг, без всякого перехода произнесла: – Я была непорочной. – Простите? – Растерявшийся Брунетти заподозрил, что у девушки не все в порядке с головой. – Я была сестрой Иммаколатой [5]. – Она подняла на него взгляд, улыбаясь той самой мягкой, нежной улыбкой, что так долго сияла ему из-под крахмального белого плата монашеского облачения. Имя дало привязку к месту и разрешило загадку: все обрело смысл – и нелепая стрижка, и несуразная одежда… Брунетти оценил красоту сестры Иммаколаты еще тогда, когда впервые увидел ее в том доме отдыха для престарелых, где его мать годами отдыха не находила. Но принятые ею религиозные обеты и длинное монашеское одеяние отгораживали ее от мира словно каменной стеной. Поэтому Брунетти смотрел на нее как на прекрасный цветок или картину – глазами восхищенного зрителя, а не мужчины. Теперь, освободившись от всего, что ее сковывало и скрывало, красота девушки проскользнула к нему в кабинет, не подпорченная ни неловкостью движений, ни дешевой одеждой. Сестра Иммаколата исчезла из дома престарелых, где содержалась его мать, примерно год назад. Мать была в отчаянии – она потеряла самую добрую сестру, так облегчавшую ей жизнь. Расстроенному Брунетти удалось тогда выяснить только одно – девушку перевели в другой дом престарелых, находящийся под призрением ордена. И вот теперь в его голове развернулся длинный свиток вопросов… впрочем, сестра Иммаколата здесь и сама скажет, что ее сюда привело. – Я не могу вернуться на Сицилию, – вдруг заговорила она. – Моя семья меня не поймет. Руки ее отпустили сумку и сцепились, ища друг у друга поддержки, но не нашли и легли на бедра; потом, будто внезапно ощутив под собой тепло плоти, вернулись к твердым углам сумки. – И вы… – начал Брунетти и, не подобрав подходящего слова, неуклюже закончил: – Давно?… – Три недели. – Вы живете здесь, в Венеции? – Нет, не здесь, на Лидо. У меня комната в пансионе. Может быть, она пришла за деньгами… Если так, он с превеликим удовольствием ей их даст, чтобы отплатить за все участие, которое она проявила к нему и к его матери. Она как будто прочитала его мысли. – Я работаю. – Да? – В частной клинике на Лидо. – Сиделкой? – В прачечной. – Она поймала мимолетный взгляд, брошенный им на ее руки, и улыбнулась: – Теперь же везде машины, комиссар. Никто больше не таскает простыни на реку и не отбивает о камни. Он засмеялся – и над своим замешательством, и над ее ответом. Атмосфера как-то сразу разрядилась, и это побудило его сказать: – Жаль, что вам пришлось принять такое решение. В прошлом он добавил бы: «сестра Иммаколата», – а теперь не знал, как к ней обращаться. С облачением ушло имя и еще что-то. – Меня зовут Мария, – проговорила она, – Мария Теста, – и замолчала, прислушиваясь к отзвуку своего имени. – Хотя я не уверена, что имею право так называться. – Что-что? – не понял Брунетти. – Выход – это длительный процесс. То есть выход из ордена. Напоминает передачу храма под светские нужды. Масса сложностей, и может пройти много времени, прежде чем тебя отпустят. – Полагаю, они хотят увериться. Увериться в том, что ваш поступок продуман. – Да. Это может занять месяцы, а то и годы. Приходится добывать для них письма от людей, которые знают тебя и верят, что ты способна принимать решения. – Поэтому вы здесь? Вам нужна моя помощь? Она махнула рукой, словно отметая его слова и с ними обет послушания. – Нет, это пустяки. Дело сделано. Всё. – Ясно. – Но Брунетти ничего не стало ясно. Девушка посмотрела на него через стол таким прямым взглядом и такими ошеломительно прекрасными глазами, что он ощутил укол преждевременной зависти к мужчине, который покончит с ее обетом целомудрия. – Я пришла из-за Сердце его рванулось через пространство к матери, и он немедленно изготовился к любому намеку на опасность. Но она перехватила его страх, предупредила вопрос: – Нет, комиссар, ваша матушка тут ни при чем, с ней ничего не произойдет, – и запнулась, смущенная тем мрачным смыслом, который содержался в ее словах: единственным происшествием, ожидавшим его мать, была смерть. – Простите, – пробормотала девушка и затихла. Комиссар изучал ее с минуту, встревоженный услышанным и не решаясь спросить ее, что она, собственно, имела в виду… Он вспомнил, как в последний раз навещал мать, как надеялся встретить у нее давно отсутствующую сестру Иммаколату, единственную, кто понимал его изболевшуюся душу. Но вместо милой сицилийки обнаружил в холле лишь сестру Элеанору, сухую старушенцию, для которой монашество сводилось к нищете духа, постоянной суровости и повиновению некоему строгому понятию о долге. То, что его мать может, хоть на мгновение, оказаться во власти этой женщины, по-человечески его злило. А то, что это заведение считалось одним из лучших в районе, взывало к его гражданской совести. Голос Марии вернул его к действительности, но он не уловил, что она говорила, пришлось спросить: – Извините, сестра… – Он тут же сообразил, что сработала долгая привычка так ее называть, – я отвлекся. Она будто не заметила его оговорки. – Я имею в виду Брунетти не мог взять в толк, к чему этот разговор, – сначала речь шла о какой-то опасности, теперь – о Данте. – Мы тоже ее читали, но мне кажется, я был тогда слишком мал, чтобы что-то понимать. Всегда предпочитал «Божественную комедию», особенно «Чистилище». – Странно, – подхватила она с интересом, истинным или продиктованным желанием оттянуть объяснение причины ее прихода, – я никогда не слышала, чтобы кто-нибудь предпочитал эту книгу. А почему? Брунетти позволил себе улыбнуться: – Всем кажется, что полицейскому должен больше нравиться «Ад». Злые наказаны, каждый получает то, чего, по мнению Данте, он заслуживает. Но мне никогда не нравилась абсолютная уверенность в суждениях и все эти жуткие муки. Притом вечные. Девушка сидела тихо, глядя ему в лицо и внимая его словам. – А в чистилище еще есть возможность каких-то перемен. Для остальных, в раю ли, в аду ли, все кончено: там и пребудут. Во веки веков. – Вы в это верите? Брунетти понял, что речь уже не о литературе. – Нет. – Вообще? – Вы об аде и рае? Она кивнула, и он задумался над живучестью суеверий, не позволяющих ей произнести слова сомнения. – Нет, – ответил он. – Ни капли? – Ни капли. После долгой паузы она откликнулась: – Как безнадежно. Брунетти только пожал плечами, – с тех пор как он понял, что такова его вера, иного ответа на подобные замечания у него не находилось. – Думаю, время покажет. – В ее голосе прозвучала надежда, а не сарказм и не назидание. Брунетти чуть было опять не пожал плечами – он поставил крест на подобных рассуждениях еще в университете, отбросил их вместе с детскими забавами, пресытившись болтологией и возжаждав жизни. Но один лишь взгляд на нее напомнил ему, что она, по сути, едва вылупилась из яйца, только начинает свою – Может, и так. Реакция ее оказалась неожиданной и яростной: – Мне не нужна ваша снисходительность, комиссар! Я рассталась с орденом, но не с мозгами. Брунетти не стал ни просить прощения, ни продолжать эту неожиданно возникшую теологическую дискуссию. Передвинул какое-то письмо с одной стороны стола на другую, откинулся вместе со стулом и положил ногу на ногу. – Тогда не поговорить ли нам об этом, а? – О чем? – О месте, где свершилось это расставание с орденом. – О доме престарелых? – уточнила она без нужды. Он кивнул и спросил: – О каком именно вы говорили? – Сан-Леонардо, это за больницей Джустиниани. Орден посылает туда сестер милосердия. Он заметил, как она сидит: колени плотно сжаты, ступни параллельны друг другу. Девушка не без труда открыла сумку, вынула сложенный листок бумаги, развернула, посмотрела, что там написано, и начала нервно: – В прошлом году в Сан-Леонардо умерли пять человек. – Нагнувшись вперед, она положила листок перед Брунетти. Брунетти кинул на него беглый взгляд. – Вот эти люди? – Да. Я записала их имена, возраст и от чего они умерли. Брунетти удостоверился: да, там именно эта информация – названы три женщины и двое мужчин. Он припомнил, что, согласно статистике, женщины живут дольше мужчин, а тут наоборот: мужчины протянули дольше. Одной из женщин было за шестьдесят, двум другим семьдесят с хвостиком. Два человека умерли от сердечных приступов, два – от инсультов, один – от воспаления легких. – Зачем вы мне дали этот список? – Он поднял на нее глаза. Казалось бы, она должна была приготовиться к такому вопросу, но ей понадобилось время, чтобы ответить: – Потому что только вы в состоянии что-нибудь с этим поделать. Комиссар выждал немного – объяснит, или хоть что-нибудь добавит? Нет, молчит. – Не совсем понимаю – с чем «с этим». – У вас есть возможность выяснить, от чего они умерли? Он помахал листком в воздухе. – Если здесь указана не та причина? – Да. Есть ли у вас возможность как-то это выяснить? Ему и думать не пришлось над ответом – закон об эксгумации не оставляет неясностей. – Без ордера судьи или запроса семьи – нет. – О, я понятия не имела. Была… даже не знаю, как сказать… была так долго удалена от мира, что ничего не смыслю в практических делах. – Она мгновение помолчала. – А может, никогда не смыслила. – Как долго вы состояли в ордене? – Двенадцать лет – с пятнадцати. – Если от девушки и не укрылось его удивление, то виду она не подала. – Длительное время, конечно. – Но вы ведь не были изолированы от мира? Вы же учились на сиделку. – Нет, – ответила девушка поспешно. – Я не сиделка. Ну, то есть… не обученная, не профессиональная. В ордене заметили, что у меня… – Она прикусила язык. Брунетти понял: ей нужно признать за собой талант или похвалить себя, и единственный выход из непривычного положения – замолчать. Пауза позволила ей перестроить фразу так, что в ней не осталось и намека на похвальбу. – Они решили, что мне полезно попробовать помогать старым людям, и меня послали на работу в дома престарелых. – Сколько вы там пробыли? – Семь лет. Шесть – в Доло и потом год – в Сан-Леонардо. Значит, сестре Иммаколате, когда она приехала в дом престарелых, где жила его мать, было двадцать. В этом возрасте большинство женщин получают профессию, ищут работу, встречают возлюбленных, заводят детей. Он подумал о том, чего достигли бы другие женщины за эти годы и что за жизнь вела сестра Иммаколата: вокруг завывают умалишенные, пахнет мочой… Будь комиссар человеком религиозным, верящим в высшую справедливость, возможно, он нашел бы удовлетворение в мысли, что конечная духовная награда сторицей вознаградит ее за отданные годы. Но его думы были неутешительны, и он спросил, поместив листок перед собой и разглаживая его ребром ладони: – Что необычного в смертях этих людей? Она ответила не сразу, а когда ответила, совершенно сбила его с толку. – Ничего. Обычно у нас случалось по нескольку смертей в год, чаще всего после праздников. Только многолетний опыт допросов позволил Брунетти поинтересоваться без тени раздражения: – Тогда зачем вы составили этот список? – Две женщины – вдовы, третья никогда не была замужем. К одному из мужчин никогда никто не приходил. Она смотрела на него, ожидая, что он ей как-то поможет, но он хранил молчание. Голос ее стал мягче, и Брунетти вдруг увидел перед собой сестру Иммаколату в черно-белом облачении, ведущую жестокую борьбу с запретом клеветать, говорить дурно даже о грешнике. – Я слышала, как две из них, – вымолвила она наконец, – время от времени говорили, что хотят упомянуть – И они так и поступили? Она только медленно покрутила головой, но ничего не сказала. – Мария, – он намеренно понизил голос, – значит ли это, что они не сделали этого или что вы не знаете? Она не подняла взгляда, отвечая: – Не знаю. Но две из них, синьорина да Пре и синьора Кристанти… обе выражали такое желание. – Что именно они говорили? – Синьорина да Пре сказала как-то после мессы – у нас падре Пио не собирает во время мессы пожертвований… не собирал… – Девушка остановилась, внезапно осознав путаницу во времени, вызванную тем, что она покинула орден. Брунетти увидел, как ее дрожащие пальцы, потянувшиеся к виску, соскользнули назад, ища защиты под платом, но нащупали лишь открытые волосы и отдернулись, как от горячего. – После мессы, – повторила она, – когда я провожала ее в комнату, синьорина сказала, что отсутствие пожертвований – не беда, что после ее ухода они поймут, как она щедра. – Вы ее спросили, что она имеет в виду? – Нет, подумала, и так понятно: оставит им деньги или часть денег. – И что? Снова отрицательное движение головой: – Не знаю. – Сколько она прожила после этого? – Три месяца. – Она кому-нибудь, кроме вас, говорила о деньгах? – Не знаю. Она мало с кем разговаривала. – А вторая женщина? – Синьора Кристанти, – пояснила Мария. – Она выражалась гораздо определеннее. Твердила, что хочет оставить деньги людям, которые были добры к ней. Повторяла это всем и все время. Но она… думаю, она не способна была сама принять такое решение, по крайней мере, в пору моего там пребывания. – Что дает вам основание так думать? – Она не очень ясно соображала, – ответила Мария. – По крайней мере, не всегда. В какие-то дни вроде приходила в себя, но в основном бредила: считала себя маленькой девочкой, просила куда-нибудь ее сводить. – Девушка секунду помолчала и добавила с выражением диагноста: – Это очень распространенное явление. – Возвращение в прошлое? – Да. Бедняжки. Полагаю, прошлое для них лучше настоящего. Любое прошлое. Брунетти вспомнил свой последний визит к матери, но отринул это воспоминание. Взамен он спросил: – Что с ней сталось? – С синьорой Кристанти? – Да. – Умерла от сердечного приступа месяца четыре назад. – Где умерла? – Там, в – Где с ней произошел приступ? В ее комнате или в каком-то месте, где находились и другие люди? – Брунетти не назвал их «свидетелями» даже про себя. – Она умерла во сне, спокойно. – Понятно. – Ничего ему не стало понятно, и он потянул время, прежде чем спросить: – Означает ли этот список, что, по вашему мнению, эти люди умерли от чего-то еще? Не от тех болезней, которые официально считаются причиной их смерти? Она подняла на него глаза, и его озадачило ее удивление. Если уж зашла так далеко, что сидит здесь, у него, несомненно должна понимать, что сказанное ею будет иметь последствия. Очевидно, пытаясь выиграть время, повторила: – От чего-то еще? Брунетти промолчал, и она ответила: – Синьора Кристанти никогда до того не имела проблем с сердцем. – А другие люди из этого списка, которые якобы умерли от сердечных приступов или инсультов? – У синьора Лерини бывали проблемы с сердцем. Больше ни у кого. Он снова посмотрел на список. – Еще одна женщина, синьора Га лассо. У нее были проблемы со здоровьем? Вместо того чтобы ответить, она стала водить пальцем по верху сумки – туда-сюда, туда-сюда. – Мария, – проговорил Брунетти и продолжил только тогда, когда она подняла на него глаза, – я знаю: «Не произноси ложного свидетельства на ближнего твоего» [7]. Это так поразило ее, будто сам дьявол взялся цитировать Библию. – Но ведь важно защитить слабых и тех, кто не может защитить себя сам. – Брунетти не помнил, есть ли это в Библии, но полагал, что обязательно должно быть. Она упорствовала в молчании, и потому он спросил: – Вы поняли, Мария? – Не услышав ответа, изменил вопрос: – Вы согласны? – Конечно, согласна, – раздраженно отозвалась она. – Но вдруг я ошиблась? Что если все это – мое воображение и с этими людьми ничего не произошло? – Если бы вы в это верили, сомневаюсь, что оказались бы здесь. И конечно, не были бы одеты так, как сейчас. Договорив, Брунетти понял, что это можно истолковать как неодобрение ее манеры одеваться, хотя слова его относились только к решению покинуть орден и снять облачение. Брунетти сдвинул список к краю стола, как бы обозначив этим жестом, что меняет тему. – Когда вы решили уйти оттуда? Если бы она и ждала вопроса, не ответила бы быстрее. – После того, как поговорила с матерью-настоятельницей. – В голосе прорвался горький отзвук чего-то пережитого, вспомнившегося в эту минуту. – Но сначала говорила с падре Пио, моим духовником. – Можете передать мне содержание вашей беседы? Давно далекий от церкви и всех ее заморочек, комиссар уже не помнил, что там можно повторять об исповеди, чего нельзя, и какая кара грозит тому, кто разгласит ее тайну. Но помнил достаточно, чтобы знать: исповедь – нечто, о чем не каждый расположен говорить. – Да, наверное. – Он тот самый священник, который служит мессу? – Да. Он член нашего ордена, но живет не там. Приходит дважды в неделю. – Откуда? – Из нашего капитула, здесь, в Венеции. Он и в другом доме престарелых тоже был моим исповедником. Брунетти уже понял, что она охотно отвлекается на детали, и поэтому задал вопрос: – Что вы ему рассказали? Наступила пауза: Мария, видимо, воскрешала в памяти беседу со своим духовником. – О людях, которые умерли. – Она остановилась, глядя в пространство. Так, явно не собирается продолжать. – Что-нибудь еще? Про их деньги или про то, что они о них говорили? Она покачала головой. – Я тогда об этом не знала. Вернее, не вспомнила – очень была обеспокоена их смертями, вот и сообщила лишь, что они умерли. – А он что на это? Она снова на него посмотрела. – Он сказал, что не понимает. И я ему объяснила. Назвала имена людей, которые умерли; не скрыла того, что знаю из их медицинских карт: почти все были в добром здравии и умерли ни с того ни с сего. Он выслушал все и спросил, уверена ли я. – Она добавила, как бы между прочим: – Из-за того, что я сицилийка, люди здесь часто считают, что я глупа. Или лгу. Брунетти пригляделся: не упрек ли, не скрыт ли в этом замечании некий комментарий к его собственному поведению? – Думаю, он просто не мог поверить, что такое возможно. Потом я стала настаивать, что так много смертей – это ненормально. И тогда он спросил, сознаю ли я, как опасно повторять такие вещи, – это могут счесть злостной клеветой. Я сказала, что да, сознаю, и он предложил мне молиться. – Она замолчала. – А потом? – Сказала ему, что уже молилась – молилась целыми днями. Тогда он спросил, знаю ли я, как ужасно то, что я предположила. – Дальше она словно бы размышляла вслух: – Он был поражен, наверно, и представить себе такого не мог. Он очень хороший человек, этот падре Пио, и совсем не от мира сего. Брунетти сдержал улыбку, – и это он слышит от особы, которая провела последние двенадцать лет в монастыре. – И что было потом? – Я попросила о встрече с матерью-настоятельницей. – И вы встретились? – Ожидание длилось два дня, но она наконец приняла меня – поздно вечером, после вечерни. Я повторила ей все про то, что умирают старики. Она не могла скрыть удивления. Я обрадовалась: значит, падре Пио ей ничего не передал. Я знала, что не должен передать, но то, что я рассказала, было так ужасно, что я сомневалась… – Ее голос угас. – И что? – Мать-настоятельница заявила, что не желает слушать ложь, что я говорю вещи, которые могут повредить ордену. – И посему… – Велела мне, приказала мне – по обету послушания – хранить полное молчание в течение месяца. – Значит ли это, как я понимаю, что вы не должны были говорить ни с кем в течение месяца? – Да. – А как же ваша работа? Разве с пациентами не надо говорить? – Я к ним не ходила. – Как? – Мать-настоятельница велела мне провести это время в моей комнате и в молельне. – Целый месяц? – Два. – Что? – Два, – повторила она. – В конце первого месяца она пришла повидать меня и спросила, указали мне молитвы и размышления истинный путь или нет. Я ответила ей, что молилась и размышляла, – и так и было, – но все же меня по-прежнему тревожат эти смерти. Она не пожелала слушать и велела мне молчать дальше. – И вы подчинились? Она кивнула. – А потом? – Я провела еще неделю в молитвах и вот тогда стала пытаться припомнить все беседы с этими людьми, и мне вспомнилось, что говорили синьорина да Пре и синьора Кристанти о своих деньгах. До этого я не позволяла себе думать об этом, но раз начавши, не могла прекратить. Брунетти представил себе охват и разнообразие того, что можно «припомнить» за месяц с лишним одиночества и молчания. – И что случилось в конце второго месяца? – Мать-настоятельница снова пришла ко мне и спросила, образумилась ли я. Я сказала «да», и, вероятно, это была правда. – Она замолчала и опять улыбнулась ему грустной, нервной улыбкой. – А потом? – А потом я ушла. – Вот просто так? Он немедленно подумал о практической стороне дела: одежде, деньгах, транспорте. Странно, а ведь о том же самом приходилось заботиться, когда человек освобождался из тюрьмы. – В тот же день я вышла наружу вместе с посетителями. Вроде бы никто не подумал, что это странно; никто и не заметил. Я спросила одну из выходивших женщин, где можно купить какую-нибудь одежду. У меня было всего семнадцать тысяч лир. Брунетти спросил: – И она подсказала вам? – Ее отец был одним из моих пациентов, так что она меня знала. Они с мужем пригласили меня поехать к ним домой – на ужин. Мне было некуда деваться, и я поехала. Это на Лидо. – И?… – На катере я рассказала им о своем решении, но умолчала о причине. По-моему, я ее представляла довольно смутно, да и теперь она мне не яснее. Я не возводила хулу ни на орден, ни на дом престарелых. И теперь этого не делаю, правда? Он понятия не имел и лишь покачал головой. Она продолжала: – Все, что я сделала, – рассказала матери-настоятельнице о смертях – что они мне кажутся странными, и их так много. Вполне будничным тоном Брунетти сообщил: – Я читал, что старики иногда умирают один за другим, без всякой причины. – Это я вам сказала. Обычно – сразу после праздников. – Не может ли объяснение крыться в этом? Глаза ее сверкнули, – как показалось Брунетти, гневом. – Конечно, может. Но тогда зачем они старались заставить меня молчать? – Думаю, вы рассказали мне и об этом, Мария. – О чем? – О вашем обете. Послушания. Не знаю, насколько для них это важно, но возможно, их это озаботило больше, чем все остальное. Она не ответила, и он продолжил: – Вы не думаете, что это так? Она снова явно не собиралась отвечать, и он спросил: – А что потом случилось? С этими людьми с Лидо? – Они были очень добры ко мне. После того как мы поужинали, она дала мне кое-что из своих вещей. – Девушка развела руки, показывая юбку, которая была на ней надета. – Я пробыла у них первую неделю, а потом они помогли мне поступить на работу в клинику. – Вам не понадобился для этого документ, подтверждающий вашу личность? Она покачала головой. – Нет. Там были так рады, что нашелся хоть кто-то на эту работу, что не задавали никаких вопросов. Но я написала в муниципалитет своего родного города и попросила выслать мне копии свидетельства о рождении и carta d'identita[8]. Если я намерена вернуться к мирской жизни, полагаю, они мне понадобятся. – На какой адрес вы их заказали – в клинику? – Нет, на домашний этих людей. – Услышав озабоченность в его голосе, она поинтересовалась: – Почему вы спрашиваете? Он ответил на ее вопрос отрицательным, решительным движением головы. – Просто любопытство. Никогда не знаешь, сколько времени это займет. – Это была очевидная ложь, но Брунетти надеялся, что Мария так долго пробыла в монахинях, что ее проглотит. – Вы поддерживаете связь с кем-нибудь из – Нет, ни с кем. – Они знают, куда вы делись? – Не думаю, – помотала она головой. – Им неоткуда было узнать. – Те люди с Лидо не могли им сообщить? – Нет, я просила их никому обо мне не говорить и думаю, не скажут. – Вспомнив, что он уже выказал какую-то обеспокоенность, поинтересовалась: – А почему вы спрашиваете? Что ж, почему бы не открыть ей хотя бы что-то. – Если есть хоть доля правды в вашем… – начал Брунетти, но тут же понял, что не знает, как это назвать: обвинение не обвинение, скорее комментарий к некоему совпадению. Он переиначил фразу: – Исходя из того, что вы мне рассказали, вам, скорее всего, лучше не сталкиваться с руководством – Я думала об этом, – девушка понизила голос, – и не хотела бы говорить. – Ну будет вам, Мария, мне кажется, вам нельзя уже выбирать, о чем вы хотите говорить и о чем нет. Она кивнула, но как тот, кого вынуждают признать справедливость слов, которые от этого не становятся приятнее. – Они могли бы оставить деньги всему – А директор кто? – Доктор Мессини, Фабио Мессини. – Еще кому? Подумав с полминуты, она ответила: – Может быть, падре Пио. Он так добр к пациентам, многие его очень любят. Но не думаю, чтобы он принял хоть что-нибудь. – А мать-настоятельница? – Нет. Орден запрещает нам чем-либо владеть. Точнее, женщинам. Брунетти потянул к себе листок бумаги. – Вы знаете фамилию падре Пио? Тревога появилась у нее в глазах. – Вы не собираетесь его допрашивать, правда? – Нет, думаю, что нет. Но хотел бы ее знать. На случай необходимости. – Кавалетти. – Вы что-нибудь еще о нем знаете? – Нет. Он просто приходил дважды в неделю выслушивать исповеди. Если кто-нибудь очень плохо себя чувствовал, приходил соборовать. У меня редко было время с ним поговорить. В смысле, вне исповедальни. – Она примолкла, потом добавила: – В последний раз я видела его примерно с месяц назад, на именинах матери-настоятельницы – двадцатого февраля. Внезапно рот ее сжался, глаза сузились, – так бывает, когда неожиданно настигает боль. Брунетти наклонился вперед в кресле, испугавшись – уж не упадет ли в обморок. Но глаза ее вновь распахнулись, и она, глядя через стол, подняла руку, отстраняя его. – Вот ведь как странно: помню день ее именин, – девушка отвернулась, потом опять посмотрела на него, – а вот своего дня рожденья не могу вспомнить. Только именины Иммаколаты – восьмого декабря. – Она покачала головой – то ли сокрушенно, то ли удивляясь. – Как будто часть моего «я» была от меня отторгнута на все эти годы. Не могу вспомнить, когда он, мой день рождения. – Можно считать днем рождения дату вашего ухода из монастыря. – Он смягчил свое предложение улыбкой, не желая ее обидеть. Она встретилась с ним взглядом на секунду, потом поднесла два пальца правой руки ко лбу и потерла его, опустив глаза. – Я, пожалуй, пойду, комиссар. Глаза ее были не так спокойны, как голос, и комиссар не сделал попытки ее задержать. – Не могли бы вы назвать мне пансион, где остановились? – «Пергола». – На Лидо? – Да. – А людей, которые помогли вам? – Зачем вам их имена? – Она не на шутку встревожилась. – Потому что не люблю пребывать в неведении, – дал он честный ответ. – Сасси, Витторио Сасси. Улица Морозини, номер одиннадцать. – Спасибо. – Имена он записывать не стал. Она повернулась к двери, и на миг ему показалось, – сейчас спросит, что он собирается делать в связи с тем, что уже узнал, но она не спросила. Он встал, обошел стол с намерением по крайней мере открыть перед ней дверь, но она его опередила. Сама открыла дверь, глянула на него, не улыбнулась и вышла из кабинета. |
|
|