"Полигон" - читать интересную книгу автора (Гуданец Николай Леонардович)

История вторая МОНАХИНЯ

Когда послышались первые взрывы и завыла сирена, она сидела в пустом зале за столиком возле фонтана и дремала, уронив голову на руки. После бессонной ночи тело порожнее и рыхлое, а еще кислый привкус во рту, прилипшая к ступням звонкая окись намаянности, словно судорогой застрявшая в скулах тягомотина от обязательной улыбки. Хоть чуть-чуть покоя, просто покоя, хоть чуть-чуть. Криворотый прямо истерзал ее своим длинным и крепким, все внутри поскуливает, но ведь сладко было, очень сладко, вот как это бывает, оказывается. Страшно, сладко, грешно, безумно, сладко, сущая погибель, растворяешься, летишь. И неважно, что придется оправдываться перед Тарпицем, ну не смогла и не смогла, духу не хватило. Каким свирепым взглядом он смотрел на нее, когда завтракал, прямо придушить был готов. Ай, да все равно, ни капельки она его не боится.

Между тем творилось непонятное, ухало-грохотало, из кухни высыпали повара и раздатчицы, они столпились у окон, раздвинули шторы, что-то высматривали снаружи. Подняв голову, она окинула их недоумевающим взглядом: и чего суетятся, какая там еще невидаль отыскалась… Да, вот тогда сирена и завыла.

Это ее не волновало ни капельки, она дико устала, ей обрыдло, вконец обрыдло улыбаться через силу, семенить между столиков с тележкой на одеревеневших ногах, под липкими взглядами жующих мужиков собирать сальную посуду и улыбаться, всегда улыбаться. Но внезапно грянул гром. Так, словно ее подспудная ненависть к этому залу наконец-то сгустилась, прорвалась наружу, взрывной волной шарахнула по огромным ленточным окнам. Вздыбились к потолку шторы, мелкие кубики осколков брызнули запрокинутым набок сухим дождем. Ах, как все заметались, орущие и окровавленные, в ужасе помчались обратно в кухонный блок, натыкаясь на стулья и столики, до чего же смешные заблудшие, они так перетрусили, будто их убогая жизнь лучше смерти.

Она всегда твердо знала, что смерти нет.

Знойный ветер проклятой Тангры ворвался в зал, повсюду запорхали салфетки. Только во сне бывает такая белая шальная свобода. Зачарованная этим зрелищем, она не сразу заметила, что тучный повар Шуян во всю прыть несется по проходу, не разбирая дороги. Обильно струящаяся из рваной раны на лбу кровь заливала ему глаза. Вскочить на ноги она не успела: ополоумевший повар, с диким воплем размазывающий кровь по лицу, задел спинку ее стула, и оба покатились кубарем на пол, а в следующее мгновение раздался оглушительный взрыв. Беспомощно лежа на спине, она увидела, что на нее валится потолок.

Обрушившаяся темнота вдавилась в глаза, от едкой пыли запершило в горле. Еще не смерть, ведь смерти не бывает. Грохот и скрежет, еще несколько взрывов, послабее. Зависшее время спеленало ее черным облаком, если шевельнуться, вспыхнет адская мука, наверняка все кости размозжены. Жутко засвербело в носу, она чихнула, дернулась, ударившись обо что-то лбом. Легкая дурацкая боль, только и всего. Поворочавшись осторожно с боку на бок, пошарив руками вокруг себя, она поняла, в чем дело. Рухнувшая на вычурный титановый потир фонтана и надломившаяся посредине вибробетонитовая плита накрыла ее, лежащую на полу, пологим шатром.

Совершенно непонятно, какая же напасть приключилась, откуда взрывы такой силищи, вихрелет на крышу свалился, что ли?

Похоже, пилот рехнулся и учинил бомбежку, на этой проклятой Тангре кто угодно спятит. Или началась война, да скорее всего поселок атаковали с орбиты самонаводящимися ракетами. Те, кто глазели из окон, переговаривались между собой, она толком почти ничего не расслышала, но старший официант Белек вроде сказал: «Ого, сколько ж этих гадов…» Красивый парень, он и медсестра Ланда хотели пожениться на следующей декаде, вечная хлопотушка Мералия собирала им на свадебный подарок по два кредона. Наверно, Белек погиб, не успел выбежать отсюда, бедняжка Ланда…

В поисках выхода она обшарила весь образовавшийся под плитой закуток в полтора ее роста шириной и содрогнулась, внезапно нащупав торчавшую из-под плиты ладонь, липкую от крови. Ее замутило оттого, что совсем рядом с ней лежит заваленный обломками, еще не остывший труп Шуяна. Когда она только приехала на Тангру по контракту, этот ражий весельчак начал было ухлестывать за ней с разными шуточками-прибауточками, но вскоре отстал, поняв, что ему ничего не светит. До чего прихотливо Господь переплетает судьбы: если бы Шуян сослепу на нее не наткнулся и не сбил с ног, ее задавило бы насмерть.

Она отползла в противоположную сторону, под ладонями шелестело крошево стекла, попадались обломки пластикового стула, в самом углу из-под наклонной плиты торчали ножки расплющенного стола, за которым она сидела, когда начались непонятные взрывы. Сколько ни старалась, у нее не получалось даже пошевелить громоздящиеся со всех сторон куски потолочного перекрытия. Словно этот жестокий страшный мир прихлопнул ее огромной черной каменной ладонью. Ей стало жутко, и она стала шепотом молиться.

Ни единого звука не доносилось извне, вокруг сплошная темень, хоть глаз коли.

Священные слова сами приходили на память, она целиком прочла молитвенный чин об усопших иноверцах, и неожиданно происходящее обрело смысл. Все правильно, Господь неизреченно мудр и благ, она ненадолго задержалась в грешном мире для того, чтобы проводить и наставить их, несчастных, для верного пути к фонтанам божественного света сквозь тенета отчаяния.

Время текло неощутимо, измеряемое лишь кругами прочитанных молитв, за неимением четок приходилось загибать пальцы на руках, потом со счета сбилась, отзвук на моление пропал, и она умолкла, ее одолела дрема — все-таки бессонная ночь даром не прошла. Бесценный Харашну, помилуй слабую и недостойную невесту Твою, повинна в гнусном грехе, но яви свое неизреченное милосердие, ибо сердцем взываю к Тебе, средоточию всех радостей и роднику благого сияния.

Даже самой не верится, но с криворотым ее не терзал страх, совсем наоборот, легко, просто и сладко до одури, вот уж не думала, что так бывает. Правда, когда она увидела его худощавое нагое тело с воздетым жезлом, ощущение холодной жути все-таки мимолетно скользнуло внизу живота, потом ушло. Криворотый оказался совсем не такой, от него веяло обволакивающим теплом.

Прежде всякий раз ее снедал цепенящий страх перед мужчиной. Страх перед мускулистым, пряно пахнущим телом. Страх перед уродливо торчащим пунцовым отростком, перед тупыми крепкими ударами, от которых по телу растекается тупая скотская истома. Омерзение от горячих капель пота, падающих ей на грудь, тихая ненависть к собственной взмокшей и скользкой, покорно хлюпающей дырке. Ее мутило от их шершавых подбородков, грубо тискающих рук, самодовольных ухваток — всегда одно и то же, одно и то же.

Самый жуткий страх она испытывала, когда мужчина приходил в неистовство и его жезл упругими толчками начинал извергать горячий яд, грозящий зачатием. Из страха она предпочитала принимать его ртом, лишь бы не туда — самое надежное средство не забеременеть. После недолгих любовных игр она вывертывалась из объятий, укладывала распаленного мужчину навзничь и старательно трудилась языком и губами, содрогаясь от отвращения к себе. Но в то же самое время отчаянное запретное наслаждение пронзало ее, чувствующую себя безнадежно грязной тварью, пьянеющей от мужской семенной мерзости, проглоченной и обезвреженной. Хотя она долго не могла заставить себя проглотить эту припахивающую плесенью эмульсию, подержав ее во рту, выпускала перемешанную со слюной густую дрянь в курчавые заросли лобка. Только игумен приучил ее сглатывать, и то не сразу. Она очень хорошо помнила ту ночь, когда вдруг ощутила это противоестественное унижение как миг своего торжества и власти над мужчиной, рабски изнемогающим под обрушившейся лавиной наслаждения. Бритоголовый голый толстяк распростерся на широком ложе, а она, стоя на четвереньках, трудилась над его вялым, постепенно набухающим отростком, снующим в кольце выпяченных губ и легонько сжатых пальцев. Когда игумен застонал и выгнулся дугой, то вдруг прекратил скрести ей плечи ногтями, крепко налег на ее затылок ладонью и вогнал свой стебель до жути глубоко. В ужасе она попыталась отстраниться, мелькнула мысль, что сейчас из нее неудержимо хлынет рвота, однако пришедший в исступление старик железной хваткой стискивал ее голову, гоняя навершие жезла резкими мелкими тычками вдоль мягкого неба. К тому же ноздри вмялись в его пухлый живот, она чуть не захлебнулась, инстинктивно сглотнула обильно хлынувшую прямо в горло солоноватую теплую гадость и вдруг поняла, что сделала это наконец. Вовсе не противно и не страшно, взрывной миг противоестественного безумия, сокращение глотательных мышц, и все позади. Она испытала редкостное самозабвение, чувствуя себя просто вещью, которую грубо насаживают на член, а в то же время всецело властвуя над игуменом, задыхающимся в краткой судороге оргазма. Всегда напыщенный, важно шествующий вокруг алтаря с кадильницей, окутанный лазерным сверканием каменьев на роскошной ризе, в постели он оказался совершенно другим, просто голым жирным стариком, слабосильным и похотливым, трясущимся от нетерпения, слюняво лепечущим ласковые словечки.

Со временем, настойчиво пытаясь прорваться к просветлению, она заглянула в закоулки собственного помраченного и слабосильного разума, как учила наставница Алькира, и поняла, откуда взялся панический ужас, который неизменно охватывал ее, когда мужчина извергал семя. На самом деле ее обуревал не столько страх перед сексом, сколько непреодолимая боязнь зачать дитя. С детских лет в нее накрепко вбили, что родить ребенка для женщины означает многолетнюю беспросветную каторгу, конец всех чаяний и надежд, превращение в издерганную домашнюю клушу и растрепу. В такую, как ее собственная мать, вечно сетовавшая на неудавшуюся жизнь, на то, как трудно ей было растить дочь, отказавшись ради нее от мечты стать актрисой. Детство прошло под аккомпанемент сплошных жалоб и попреков, отравленное чувством вины за то, что она вообще появилась на свет, став для матери непосильной обузой.

Как написано в священной Книге книг, созерцание корней страха приводит к бесстрашию. Но хотя корни угрюмого страха обнажились, выкорчевать их было совсем не просто, преодолеть себя она все же не могла. По сей день она удивлялась, что вообще отважилась выйти замуж.

Многое, слишком многое в своей жизни она сделала назло. Мать на дух не переносила Инзура, даже телевизор демонстративно переключала на другой канал, когда он появлялся на экране. Зато все подружки завидовали, что маститый ведущий популярной программы соизволил обратить на нее внимание. Ей самой Инзур казался славным весельчаком, ухаживал он красиво, не скупился на очаровательные мелочи, ни на одну ветречу не приходил без цветов, водил в фешенебельные рестораны — словом, выглядел долгожданным сказочным принцем. В конце концов, решила она, почему бы и нет, все так делают, выходят замуж и рожают, никому это не нравится, однако терпят. Почему не попробовать быть как все, заодно выяснить, женщина она или до мозга костей закомплексованное чудище несуразное. Вот и попробовала, наперекор предупреждениям матери, дура набитая.

Супружеская жизнь продлилась меньше года. Однажды ночью, после затяжной истерики, Инзур дал ей пощечину, тогда она пошла в ванную и полоснула ножом по нежно-голубой венозной веточке на запястье. Больница запомнилась смутно, там пичкали какими-то снадобьями, от которых плыла голова и ничего не хотелось, только лежать и смотреть в потолок. Потребовалось ее письменное согласие на расторжение брачного контракта, в палату пришел адвокат мужа, она подписала какую-то бумажку, ей было совершенно все равно. А потом у нее завелась новая подружка, дежурная медсестра, истово верующая и готовившаяся к посвящению в монахини. Долгими вечерами они просиживали в процедурной, медсестра ей рассказывала о непостижимом всеблагом Харашну.

Окончательное решение пришло, когда она увидела открытку с портретом Клиягу Джандара и поразилась жемчужному сиянию святости, исходившему из его широко распахнутых глаз. Дальнейшее произошло само собой, как всегда бывает, когда Господь направляет на истинный путь. Вскоре она покинула больницу и ушла в монастырь. Она надеялась хоть когда-нибудь увидеть Преосвященного воочию и подаренную медсестрой открытку носила у сердца под монашеским облачением. Однако монастырь оказался такой же грязной мерзостью, как и весь прочий мир, и она ни капельки не жалела, когда ее выгнали оттуда.

Полученный от Преосвященного короткий ответ она перечитала несколько раз и запомнила наизусть.

Дочь моя, не скрою, твое письмо весьма и весьма огорчило Наше Преосвященное Преосвященство. Из него явствует, что на твоем пути возникли серьезнейшие преткновения, которые проистекают из недостаточно цельного уразумения сущности греха и заповеданных нам древними отцами догматов. Как ни прискорбно выглядит по внешности сие, грех неотделим от человеческой природы, он присущ не только заблудшим, но и устремившимся к совершенству, каких бы достохвальных высот ни сподобились они достичь. Скажу более: именно снискавшие цельность наипаче подвержены лютованиям врага человеческого, поелику любезны в очах Господних. Осуждать грешника означает посягать не по разуму на неисповедимый Божий промысел, ведь без греха не существовало бы ни покаяния, ни искупления. Как метко выразился светоч нашей Церкви всеблаженный Никрит, кабы не падшие, зачем тогда Избавитель?

Просьба твоя о личной встрече невыполнима, ибо Нами дан обет никогда не подходить к женщине ближе чем на расстояние полета стрелы во избежание ненужных искушений.

Укрепляйся в вере, усердно молись за грешных, желаю тебе устремиться к совершенству наикратчайшим путем.

Да пребудет с тобой благоволение непостижимого извечного Харашну.

Его Преосвященное Преосвященство, милостию Вседержителя глава Ордена Харашну, смиренный Клиягу Джандар.

Внизу отпечатанного изысканной вязью текста стояла кудреватая подпись и звездчатый оттиск личной печатки Преосвященного. Послание пришло утром, а после обеда ее вызвал игумен, которому Джандар переслал копию ее письма. Толстяк вопил и топал ногами, щеки у него тряслись как студень. Ну, она в долгу не осталась, выложила ему открытым текстом, кто он такой вместе со своими вонючими устремляющимися. Этого старик вовсе не ожидал и совсем взбесился, его чуть кондрашка не хватила. Вернувшись в свою келью, чтобы собрать пожитки, она первым делом порвала портрет Джандара на мелкие клочки и спустила их в унитаз.

Милый Харашну, почему всюду ложь и грязь, лицемерие и грязь, предательство и грязь, не отвергни твою и недостойную невесту, введи в свои вертограды блаженства, силы нет выносить эту жизнь.

Все же как-то надо было жить дальше, хочешь не хочешь.

Симпатяшка Инзур ухитрился обвести ее вокруг пальца, по условиям брачного контракта ей ничего не полагалось при разводе, а жить в тесной квартирке вместе с полоумной матерью опротивело еще до замужества. Она продала роскошное колье, подаренное Инзуром к свадьбе, и сняла номер в дешевенькой гостинице. На бирже труда ее битый час мурыжили с важным видом, устроили компьютерное психологическое тестирование, а потом предложили на выбор сразу несколько мест: продавщицы, официантки, стюардессы. Она решила уехать по контракту на Тангру, было неважно куда, лишь бы подальше от Ирлеи. Видать, пожилой чиновник подумал, что она позарилась на стопроцентную надбавку к жалованью, и принялся ее отговаривать: дескать, вы такая молодая и красивая, а условия жизни на планете чрезвычайно опасны… Лучше бы он этого не делал, может, теперь она не лежала бы, заваленная обломками взорванного здания, в кромешной тьме.

Пыльно, тесно, жестко, неудобно. Придется ждать до тех пор, пока спасатели не разберут завал, ничего не поделаешь. Она отлежала бедро, словно колючками нафаршированное, и перевернулась на другой бок. Все тело ныло как избитое, слипались глаза, ну и ночка выдалась, вот тебе и криворотый, надо же случиться такому, ни за что бы не поверила.

С первого же дня, когда криворотый появился с Рончем в столовой, он словно приворожил ее непонятно чем. Сухопарый и жилистый, с проседью в коротко стриженных волосах, глаза серые с желтоватыми искорками, словно у диковинной рептилии, нервно кривящийся тонкогубый рот. Необычный человек, весь дерганый, изломанный, однако при этом в нем ощущалась какая-то взрывная внутренняя сила. Мужчины такого склада ее вовсе не привлекали, вот смуглый крепыш Абурхад ей нравился, но того давно заполучила цепкая худосочная докторша. Однако стоило криворотому появиться за облюбованным им столиком возле фонтана, невесть почему ее то и дело охватывала робость, по жилам шла потаенная дрожь, и с тревожной досадой она думала: да что ж это такое творится, неужто влюбилась?

В разговорах с ней Тарпиц называл криворотого почему-то сумасшедшим рыбоглазом и при этом заливисто хихикал. Так, словно сам не был из этой поганой секретной братии. А когда Тарпиц предупредил ее, что криворотый не в своем уме и очень опасен, она поняла наконец, почему с первого взгляда этот человек ее взбудоражил, вызвав и подспудное влечение, и отторжение разом. Все-таки от него веяло затаенной горькой бедой, но не гнилью, как от Тарпица, который своими замашками неуловимо напоминал ей бывшего мужа. Такое же самодовольное животное, извлекающее гаденькое удовольствие из чужого унижения. Когда этот пухлячок усаживался перед ней в кресле и с ухмылкой расстегивал брюки, она люто ненавидела его, но послушно вставала на колени, склонялась и вбирала в рот набрякший член, вздымающийся из рыжеватой кудрявой поросли, а разнежившийся Тарпиц стискивал ее груди, принимался играть ими, задавая ритм, то быстрый, то медленный. При этом неизменная презрительная ухмылка Тарпица была хуже всего, даже нестерпимей, чем его паскудная привычка щипать ей соски, задыхаясь в оргазме.

Пожалуй, если бы Тарпиц не приказал, она ни за что не легла бы с криворотым. Хотя тот ухитрился невесть чем задеть ее за живое, поди разбери как. С того недавнего дня, когда он впервые появился в столовой, каждым вечером перед сном ей невольно вспоминался его сощуренный взгляд, то мягкий, то царапающий, почему-то приходили на ум незначащие слова, которыми они перекидывались за день.

Вчера перед его приходом она пошла в ванную и, стоя под душем, придирчиво разглядывала себя в забрызганном зеркале, поворачиваясь то так, то этак. Гадала, нравится ли она ему, такая вот дебелая и сисястая, может, он худеньких предпочитает. Собственные увесистые груди ее смущали, куда лучше аккуратные маленькие титечки, можно без лифчика ходить. С досадой она отвернулась от зеркала, вспомнилось, что монашествующим строжайше запрещено взирать на свою наготу. Пускай не в монастыре, все равно ее предназначение быть невестой Харашну. Она продолжала ею быть даже теперь, после того как она похабно изменила Ему с криворотым. Хотя на все воля Его, быть может, Он сподобил ее заранее узнать, какие невероятные наслаждения ожидают ее в небесных садах.

Прежде никогда и ни с кем ей не было так потрясающе сладко, так привольно и просто, ни капли страха, наоборот, хотелось еще и еще. Когда под утро настырный криворотый совсем умаялся и уснул, она долго сидела на краю постели, глядя на его безмятежное костлявое лицо, а в прикроватной тумбочке лежал инъектор, который дал ей Тарпиц. Проще простого, тихонечко приложить к его голому плечу, нажать на клавишу, и все. Вечером перед его приходом она нисколько не сомневалась, что сделает это не моргнув глазом. А теперь почувствовала, что не может, никак не может после того, что испытала с ним, сделать ему укол. Даже ради того, чтобы наконец вырваться с проклятущей Тангры. Пускай Тарпиц попробует сам, если так хочется.

Захотелось пить, она протиснулась ощупью к фонтану, свесилась через бортик и жадно, с прихлюпом стала хлебать воду. Потом блаженно растянулась на жестком полу. Есть хотелось тоже, но тут уж ничего не поделаешь.

Мало им было сделать ее стукачкой и послушной блядью, теперь ей велели взять на душу грех смертоубийства. Известное дело, стоит дать дьяволу палец, сграбастает всю руку.

Впервые дьявол явился в образе молодого человека с маловыразительным лицом и вкрадчивыми манерами, похожего на клерка средней руки. Да он таковым и был, просто тянул служебную лямку не в банке или муниципалитете, а в секретном ведомстве. Появившись на экране комфона, он заявил, что ему очень, ну просто очень нужно познакомиться с ней и задать несколько важных вопросов, этим она окажет ценную услугу правительству, надеется, она все прекрасно понимает и никому не расскажет об этом разговоре. Послать его подальше не хватило духу, притом ее разбирало любопытство, она совершенно не могла себе представить, зачем ее вызывают.

Первую встречу дьявол назначил вечером в задрипанном офисе мелкой туристической фирмы. Очень вежливо стал задавать пустяковые вопросы о некоторых ее знакомых, предложил рассказать поподробнее об их привычках, склонностях и круге общения. Побеседовав эдак с полчаса, рассыпался в благодарностях и попросил увидеться через шесть дней, в то же время и на том же месте. Она даже почувствовала легкое разочарование, нафантазировала себе невесть что, а речь пошла о всякой ерунде, ничего такого особенного.

После нескольких встреч и бесед в том же духе дьявол предложил ей, раз уж она добровольно помогает его ведомству и дает ценную информацию, оформить сущую мелочь, а именно дать согласие на сотрудничество в письменном виде. Так у нас, мол, заведено, сами понимаете, начальство просит. Что ж, она решила не артачиться и написала под его диктовку обязательство. По молодости, по глупости чего не сделаешь, а терпеливо, шаг за шагом обрабатывать и втягивать в свою паутину они умеют, ничего не скажешь.

Учтиво улыбаясь, молодой клерк предложил ей избрать псевдоним, и она по странному шутливому наитию вдруг сказала: «Монахиня». Милостивый Харашну, ведь у нее тогда и в мыслях не было пойти в монастырь, наоборот, они с Инзуром совсем недавно решили пожениться. Хорошо, сказал клерк, здесь в углу напишите свой псевдоним, а внизу поставьте подпись и укажите дату, будьте добры.

Положив подписанный ею листок в папку, дьявол и вдруг резко сменил тон с любезного на подчеркнуто приказной и велел ей рассказать об отношениях с Инзуром. Вот тут-то она и поняла, что влипла, теперь никуда не денешься. Оказывается, завербовали ее из-за будущего мужа, все предшествующие чепуховые разговоры дьявол вел для отвода глаз, ради того, чтобы получить от нее расписку.

Хотя кто его знает, с тех пор она перевидала множество этих сволочей, все разные, и все на одну колодку. О чем только они ее ни расспрашивали, диву даешься, зачем им это надо знать? Всех их отличала коварная манера среди пустопорожней болтовни спрашивать о чем-то для них крайне важном, будто бы невзначай, а потом въедливо допытываться, уточнять, копаться в деталях. Нипочем не разберешь, то ли они тешат собственное досужее любопытство, то ли действительно их поганое ведомство старается знать подноготную каждого, на всякий случай, мало ли что.

Она возненавидела мужа еще и потому, что приходилось про него рассказывать этим сволочам под диктофон, а потом как ни в чем не бывало ложиться с ним в постель. Хотя ведь ничего такого особенного по их части за Инзуром не числилось, не шпион и не террорист, просто известный человек, имеет влияние на публику, значит, необходимо накапливать о нем информацию. И они старательно дознавались у нее, с кем он дружит, а кого не переваривает, как проводит свой досуг, чем увлекается, какие имеет привычки. Эта двойная жизнь прямо с ума ее сводила, перекручивала, разламывала изнутри. Может, не будь этого, сложилось бы иначе. Хотя нет, о разводе она ни капельки не сожалеет, осталось лишь пятно на совести оттого, что приходилось быть при собственном муже стукачкой.

Экая дуреха, возомнила, что если уехать как можно дальше, в несусветную глушь, то они оставят ее в покое. Как бы не так! Ни в больнице, ни в монастыре, ни в гарнизонной столовой — нигде они ее в покое не оставят, сволочи поганые, они всегда будут вызывать и выспрашивать, будут требовать уточнений и подробностей, прикажут разузнать побольше, обольстить, переспать, а потом поделиться впечатлениями. Будут дотошно выведывать о муже, о знакомых, о любовниках, об игумене, о наставнице, о молитвенных практиках, о том, кто как трахается, кто с кем трахается, да будь они все прокляты, трижды прокляты!

Сегодня на рассвете она сидела в кресле, пристально разглядывая спящего в ее постели мужчину, и совершенно не понимала, почему сумасшедшему криворотому вынесли приговор. Он и не подозревает ни о чем, крепко спит, его костистое лицо разгладилось и помягчело, а в тумбочке лежит инъектор. Она пыталась раззадорить себя, распалить, возненавидеть этого сумасшедшего рыбоглаза с его длинным и крепким, возненавидеть себя за то, что осквернила свое предназначенное Богу лоно, и выполнить приказание. Сволочи поганые, превратили ее в доносчицу и блядь, подстилку и подтирку, а теперь вот один из них, уже который по счету, ею попользовался всласть, рыбоглаз проклятый, дьяволово семя, и уснул себе преспокойненько. Ведь наверняка за ним числится немало, если свои же решили от него избавиться. Ее дело подневольное, чей приказ, на того и тяжкий грех перейдет, а она получит деньги, разорвет контракт и уедет отсюда. Нет, не поднималась рука достать инъектор из тумбочки.

Как же вышло, что впервые она ничего не боялась, позволила криворотому все и содрогалась от восторга, когда он бурно кончал в нее, прямо безумие какое-то. Лишь оставшись одна и торопливо собираясь на работу, попыталась вспомнить, какого числа у нее в последний раз шли месячные, кажется, нынче именно те самые дни, опасные. Ладно, милостив Бог, на все Его воля. Не может быть, чтобы за такую ночь сплошного небывалого счастья, Он ее наказал ребенком. Тишина и мрак давили чугунным гнетом, она снова повернулась с боку на бок, нашарила и отшвырнула кольнувший в бедро зазубренный осколок пластикового стула. Наручные часы остались в раздевалке, на работе она их не носила. Времени прошло невесть сколько, ее похоронило живьем под обломками, вокруг не слышно ни единого звука. Что же стряслось? Да неужто все погибли? Жуть какая, уж лучше бы задавило сразу. Так вот оно что, Бог посылает ей темную и страшную смерть после темной и страшной жизни — значит, ничего иного она не заслужила. Мерзкая, мерзкая насквозь, грязная, лживая, грешная, поделом ей…

Она прямо не поверила себе, когда внезапно до ее слуха донесся мягкий шорох разгребаемого завала. Кто-то ворочал куски плит наверху, над ней, совсем близко. Сообразив, что спасатели ищут наобум, она закричала во весь голос: «Эй, сюда, я здесь, копайте здесь!» В ответ ни слова, не слышат они, что ли? Тогда она вытащила из кармашка на поясе свой кассовый аппаратик и принялась колотить им по звонкой чаше фонтана.

С той стороны, где смятый в лепешку стол, с шумом отвалился здоровенный кусок плиты, в треугольной дыре забрезжил слабый свет, сыпанула на пол стрекочущая щебенка, по бледному плоскому лучу поплыли пыльные завитки. Пытка темнотой и неизвестностью окончилась. Не помня себя от радости, она поползла к светлому треугольнику и вдруг замерла, содрогнулась: мерещится ей, что ли? Нет, не мерещится. В отверстии показалась бородавчатая красная лапа, энергично разгребающая обломки.

Истошно завопив, она швырнула разбитый кассовый аппаратик, промахнулась и отпрянула, больно стукнувшись об нависающую плиту затылком. Сразу же схлынул первоначальный испуг: и чего переполошилась, это всего-навсего корнеозавр, он ей ничего не сделает. Но ведь красные ящеры близко к людям не подходят, сообразила она, значит, наверху нет ни единой живой души.

Как бы в нерешительности могучая лапа сунулась глубже, пошарила туда-сюда, потом исчезла. Наверху заскрипели тяжелые шаги, ящер неспешно удалился.

Дыру он раскопал не очень большую, но пролезть в нее вроде можно. Неужели все погибли, как же так, поселок разгромлен, по нему безбоязненно разгуливают ящеры, она здесь одна, и помочь ей некому. Закусив губу, она лихорадочно прикидывала, как быть дальше.

Прежде всего надо хоть выглянуть, разобраться, что делается снаружи. Вот же беда, икстер и бронекостюм остались в раздевалке, без них лезть наверх означает искать себе неминучую смерть. Но ведь и сюда запросто может вползти сквозь дыру какая-нибудь гадина вроде живодрала или наплюйки — стоит ли этого дожидаться?

Собравшись с духом, она протиснулась в узкий лаз, вылезла наружу, вскарабкалась на груду обломков и, выпрямившись во весь рост, огляделась вокруг.

В багровый диск закатного солнца до середины погрузилось зазубренное лезвие горного хребта, от поселка остались лишь покрытые копотью развалины, и над ними там и сям курились дымки, едкий запах горелого пластика щекотал ноздри.

Да, так и есть, война.

После ракетного залпа долина превратилась в радиоактивную пустошь, спастись невозможно, сейчас гамма-лучи пронизывают насквозь тело и гложут костный мозг. Но умереть от лучевой болезни она просто не успеет, голодная смерть ей тоже не грозит, ведь вокруг полным-полно всяких тварей, а у нее нет никакого оружия.

Нигде не видно ни единого человека, все они погибли, все до одного: и криворотый, и Абурхад, и Тарпиц. Что же это, Господи помилуй, разгромленный поселок мертв, она осталась одна, совсем одна здесь, на этой планете.

Вызволивший ее из-под завала красный ящер стоял поодаль, склонив набок большелобую рогатую голову, его фасетчатые глаза тупо выпучились на нее. Вдруг он пригнулся, поводя мордой над мешаниной разбитых панелей, ухватил одну из них за арматурные прутья, торчащие из надлома, без малейшей натуги поднял и отбросил тяжеленную плиту прочь, словно клочок бумаги.

Может быть, там есть живой человек и ящер его и учуял, подумала она с замиранием сердца. Могучий зверь немного потоптался на месте, обследуя развалины, потом принялся усердно разгребать обломки. Вскоре наружу торчал только его подрагивающий плоский хвост. Разнокалиберные куски вибробетонита лихо вылетали один за другим, грохаясь вокруг ямы и вздымая клубы пыли.

С опаской оглянувшись по сторонам, нет ли поблизости каких-нибудь гадин, она уселась на покореженную вентиляционную трубу и стала терпеливо дожидаться, чем окончатся раскопки. Если под развалинами еще кто-то уцелел, по крайней мере не придется умереть в безысходном одиночестве.

Наконец ящер вылез из ямы, встряхнулся, повернул к ней шипастую морду с выпуклыми розовыми глазищами. Казалось, он чего-то ждет от нее, однако она не двигалась с места, и тогда ящер затеял какой-то причудливый танец: то мелкими шажками направлялся в ее сторону, то семенил обратно и крутился возле ямы волчком, словно приглашая подойти ближе.

Малость поколебавшись, она встала и зашагала к яме, осторожно переступая через рваные лепестки кровельного металла. Впервые в жизни ей довелось увидеть красного корнеозавра вблизи. Зрелище жуткое, рогатый, шипастый и бородавчатый, даже не верится, что эдакое страшилище питается одной лишь травкой и никого не трогает. Стоило подойти вплотную, ящер прекратил танцевать, полез в глубокую воронку и одним махом вывернул покореженную складскую дверь, под которой из мелкого каменного крошева выпирали штабеля обтянутых прозрачным пластиком упаковок с консервными банками. Подумать только, этот ящер откопал для нее еду, экая уйма припасов, ей одной хватило бы до глубокой старости. Это и впрямь кстати, она с утра не съела ни крошки, в желудке царапался свирепый голод.

Откуда только взялся на Тангре этот смышленый ящер, неужто его кто-то приручил, он же все понимает. Всемилостивый Господь послал ей во спасение этого зверя, среди стольких смертей, одна под солнцем чужой планеты, кишащей свирепыми гадинами, по крайней мере умрет она здесь не от голода и на вольном воздухе, а не в каменном мешке.

Между тем ящер неуклюже выкарабкался из воронки на трех лапах, держа в передней левой жестянку с армейской тушенкой.

Не может быть, пронеслось в голове, это прямо бред какой-то, не может этого быть…

Могучий красный ящер высился перед ней и сноровисто, как будто всю жизнь этим занимался, вскрывал консервную банку своим длинным изогнутым когтем.