Добрые люди

Панька Морозов, получая на маслобойке свою долю масла, не утерпел и харкнул прямо в бидон с желтой жидкой мутью. Бидон тут же слил на землю, прямо в маслобойке и, ни на кого не обращая внимания, вытащил шесть мешков семечек. Побросав их в телегу, уехал, вежливо попрощавшись, пообещав отжать масло у немцев. Был он малый двадцати двух лет, отчаянный, оттого и дурак. Смерть незримо ходила за его спиной с самого рождения, как ходит за людьми отчаянными и смелыми. До немцев ему съездить не довелось.

Приехал главный инженер колхоза до Панькиной хаты с двумя мужиками. Плечом открыл дверь, громко матерясь и ругаясь, пошел в сарай, где и обнаружил мешки. Велел мужикам нести их в машину. Те почесались, пожались и потащили. Подоспевший Панька без слов сбил главного инженера кулаком с ног, немного потоптал и, волоком, за шиворот, выбросил за ворота. Мужики погрузили инженера в «уазик» и увезли до дому, а через час приехал участковый Мишка Колесников с товарищем.

Они молча прошли во двор, застрелив отвязанного кобеля, и позвали со двора Панечку.

Панька обедал, заметив их в окне, снял рубаху и одел постарее, на ходу застегиваясь.

Мишка был просто здоровый и крепкий бандит, рыжий и нахальный, товарищ, тоже сержант, Паньке был не знаком, помельче и расторопнее.

Они били Панику во дворе, за сараем, когда закричала с соседнего двора баба, и Панька сдался.

— Ладно, Мишка, — сказал он. — Я всё понял, — его потоптали ещё за «Мишку», пока он не сказал — товарищ Колесников, — и присудили контрибуцию в недельный срок.

Ящик водки инженеру, ящик Мишке с товарищем, на том и порешили. Мишка помог Паньке набрать из колодца воды, облив его из ведра, устаю вздыхал.

— Вот так и живем, Серёга, — сказал он напарнику, сержанту.

Тот оглядывал постройки и сараи.

— Совсем земляки мои распустились, надо как-нибудь время выбрать и шороха здесь навести.

Панька с перекошенным лицом, снова надел чистую рубашку, кликнул с улицы пацана, поспал его в магазин, раскладывая на столе закуску.

После первой бутылки Мишка подобрел, вспоминал детство, умершего еще лет десять назад Панькиного отца и пообещал достать в районе щенка взамен убитой собаки.

Панька сам не пил, только готовил закуску. После второй бутылки Мишка стал сморкаться на пол, вытирая пальцы о занавески, велел принести музыку и позвать Вальку Ховалеву с подружкой.

Панька с готовностью поднялся и, сломав о Мишкину голову скалку для пельменей, вышел во двор.

Товарищ Мишки, уже засыпающий на диване, растерялся, увидев упавшего Мишку с потемневшим лицом. Выхватив пистолет, бросился следом за Панькой, выстрелив в потолок веранды.

Панька заперся в сарае, разобрал крышу, осторожно вылез, держа в руках кавалерийский карабин. Застрелил сверху очумевшего сержанта, изрешетившего из пистолета дверь сарая, и с небольшим мешком ушел в степь.

Вот такая история.

Три дня хоронился он по оврагам и балкам, ходя по ночам вокруг хутора, дело было уже осенью, и ночевать в степи было невозможно.

Решился идти домой под утро. Перед этим долго лежал в ложбине, густо поросшей чилижником, на гребне небольшого холма. Обломал и перегрыз всю траву перед собой, вглядываясь в свои щербатые некрашенные ворота заднего двора.

Видел, как мать пришла через двор, вернее, догадался, было ещё слишком темно.

Слышал, как она зло прикрикнула на корову, звякнуло, дребезжа, ведро.

— Стой, стой же говорю, да что за дьявол, сделалось с тобой сегодня, ну!

Видел, как она вернулась с ведром в дом.

Чуть просветлело где-то за Панькиной головой, и Панька, глянув в небо, решился.

Оглядел хутор, тёмную улицу в два ряда домов, стал быстро спускаться с холма, держа под мышкой телогрейки карабин. День получался серенький; с низкими сплошными тучами и теплым ветром. У двери в воротах остановился, углядывая через щель двор, сарай, дом, тихо зашел, вспугнув сонных овец с земли, побежал к сараю.

Из веранды дома вдруг вышел мужик в костюме, зевая, свернул в Панькину сторону к сараям, на ходу застегивая. штаны.

Заметив Паньку, остановился, низко опустил голову, замер.

Панька, медленно пятясь, отошел на два шага. Перехватив карабин, целя мужику-в живот, стал отходить к воротам, нащупал спиной дверь, приоткрыл её. Мужик продолжал стоять на месте, глядя себе под ноги, держась руками за ширинку.

Панька тихо вышел и, уже не оглядываясь, наискосок, побежал в гору.

Во дворе закричали, хлопнула дверь на веранде, и кто-то тяжело затопал следом.

— Панька, Павлик, беги, беги быстрее, сыночек! — вдруг со двора закричала мать.

Панька бежал согнувшись, боясь оглянуться, чутьём перепрыгивая ямы. И уже слышал, как его кто-то догоняет, быстрой дробью топая ботинках Передернув затвор, он бросился спиной на крутой склон холма, сразу же, не целясь, выстрелил.

Мужик, бежавший следом, резко остановился и, вытянув руку с пистолетом, вдруг прыгнул далеко в сторону, шумно сминая бурьян, дважды выстрелив, затаился. Внизу по хутору взвыла, перелаивая друг друга, все собаки. По улице гнали скот, две машины, слепя его фарами, громко сигналили.

— Беги, беги, сыночек, — все еще слышался со двора голос матери, в домах стал зажигаться свет.

Панька осторожно, боком прополз несколько шагов в сторону и, чуть приподнявшись, оглядел склон холма. Стало чуть светлее, и тучи едва не задевали холм, низко провисая над ним.

Чуть в стороне от него из бурьяна закричал скороговоркой мужик:

— Морозов, сдавайтесь. Буду стрелять, — и тут же выстрелил два раза.

Паньку он не видел, ожидая его где-то перед собой, и Панька, спустившись пониже, увидел торчащие шагах в десяти ноги из травы.

Осторожно приподнявшись, не переставая целиться, он сделал три шага, еще один, присел на корточки.

— Лежать, не двигаться, убью, сучка, шевельнешься. Полож наган. На два шага назад, — целясь мужику в голову, подошел к пистолету, поднял его, размахнувшись, бросил его далеко вниз. Перебросив карабин за спину, побежал дальше, оборачиваясь, он видел, как мужик сбегал вниз с холма, потом на корточках прощупывал в траве пистолет.

Машины, далеко впереди, взбирались на холм.

Сзади несколько раз выстрелили. Панька вдруг подскочил на одной ноге, согнув другую в колене, прыгнул ещё раз, оглянулся. Снизу бежали ещё двое. Один в штатском, другой в милицейской форме.

Панька стащил карабин, глядя, как они остановились, переговариваясь с мужиком, продолжающим прощупывать траву. Прицелился, плохо различая через траву фигуры, выстрелил.

Милиционер вдруг завалился, обхватив второго в штатском, и по нему съехал на землю. Панька, сильно хромая, бежал к видневшейся вдали бревенчатой мельнице, за ней поднимались другие холмы с оврагами и лощинами, но было уже слишком далеко.

Паньку нашли в старой кошаре в трёх километрах от хутора. Нашли с помощью собаки, которую он застрелил из маленького окошка без окон и рамы. Застрелил и милиционера, бегущего следом, и они рядышком лежали у ворот кошары. Остальные залегли вокруг набора, сложенного из дикого камня, но брать Паньку не решались. Панька палил по ним, не давая особо перебегать и приподниматься. Из хутора стали приезжать на машинах и мотоциклах мужики, стояли вдалеке, тесной кучей под присмотром одного милиционера. Ждали подмоги из района. Панькин дядя, Сафронов Филипп Ильич, уговорил капитана, чтобы его пропустили, и он уговорит Паньку сдаться. Его пропустили.

Филипп Ильич подошел вплотную к маленькому чёрному окошку, не зная о чём говорить. Панька тоже молчал.

— Может, сдашься?

— Поздно уже, — отозвался Панька тихо. — А что, дядя Филипп, нет у тебя пожрать чего?

— Прощай, Паня, что ли, — дядя обернулся, сзади подъезжали два «Уазика» из района. — И поговорить не успели.

— Мать жалко, ты уж помоги ей меня схоронить, — он рассмеялся горько.

Филипп Ильич вплотную просунулся к окну и обнял высунувшегося Паньку, тот плакал, шепча сквозь пиджак дяди, уткнувшись в него.

— Страшно помирать, Филипп Ильич, страшно.

— О чем говорипи? — сурово спросил капитан Филиппа Ильича.

— Прощались, — Филипп Ильич отошел в толпу, пробиваясь к своему мотоциклу.

В кошару выстрелили ракетой со слезоточивым газом, второй раз ракета попала в окно.

Паника вышел из ворот согнувшись, закрыв лицо руками, сильно хромая, карабин висел за спиной.

Забило сразу два автомата. Паньку отбросило и покатило ещё по земле, и клочья полетели из его спины.

Вот так и случилась смерть Павлика Морозова с хутора Казанского.

А перед тем…

Ещё был жив Панечка Морозов, еще не знала его мать, что скоро плакать ей на заросшем ковылём маленьком кладбище с двумя старухами — тётками Панечки. Ещё был жив, ещё было лето.

Весной в реку поднялась белуга, одна-единственная, вода спала, а рыба осталась. Она хоронилась в небольших ямах, иногда забиралась в камыши. Её почти не видели, но слышали, так — что пацаны стали бояться ходить купаться. Каждая семья мечтала словить или застрелить её, но рыба не шла — ни в сети, ни на перетяж. Иногда о ней забывали на неделю и больше, тогда она появлялась вдруг, вспенив всю воду в узкой реке, перепугав до холода в спине какого-нибудь рыбака с парой тонких удочек.

Белужину высмотрел Витька Демидов. Вечером поехал он с отцом и братом, поехали Епанчины, отец и сын, поехал и Филипп Ильич Сафонов.

Бредень привязали к двум лошадям и погнали их вверх по реке. Двое парней Демидовых гнали верхами по воде, пугая рыбу с другой стороны. Гоняли до поздней ночи, но рыба ушла.

Попалось много щук, головлей, всего понемногу. Сгоняли на хутор, за ведром, затеявшись варить уху. Уже поздней ночью, насмеявшись и наевшись, они все тихо лежали у костра. За рекой заржала лошадь, и вскоре из темноты выехал шагом мужик-гуртовщик из соседнего хутора. Он бойко соскочил с лошади, привязав её к кустам, присел к костру.

Его угостили ухой, налили остаток- водки, мужик всё стеснялся, бормоча про заблудившихся коров, выпил и, прощаясь, сказал напоследок, совсем тихо:

— А слыхали, мужики, человек сказывал: царь то наш жив, за границей живет.

Все оборжались, а мужик обиделся.

— Дурни вы, дурни, я не про того говорю, что расстреляли с семьей, ведь брешут, что всех порешили, всю родню, а вышло, что не всю. Говорят, мужчина лет сорока: умница, что и поискать такого.

Пастух уехал, старики стали потихоньку заговаривать о политике.

Андрей Епанчин, старший сын, ладонью разровнял землю перед собой, перебив заводившихся лениво мужиков.

— А что, вот я скажу вам, председателя ж выбирают, а не назначают.

Все замолчали, прислушиваясь к нему.

— Вы кричите меня председателем, чем я хуже нашего Мишечкина, я бы тогда всем земли дал.

— И по скольку же? — заинтересовался сразу Демидов-отец.

— По десять гектар пахотной, на каждого мужика, — и стал рисовать на разглаженной земле квадратики.

Филипп Ильич засмеялся, но Андрей продолжал.

— Дело говорю, никто и знать бы не знал, и пахотной, и луговой бы раздал, каждый для себя, ну по половине бы государству сдавали. Надо только сговориться по-умному.

— Ты, Андрюшка, прямо атаман Перфильев, — встрял всё-таки Филипп Ильич, но ему не дали договорить все трое Демидовых.

Так всё разговорами и кончилось бы, если осенью не перевели бы председателя колхоза «Родина» хутора Казанского на повышение в область.

— А как постреляют всех нас, вроде Паньки, что скажешь? Не боишься? За детей моих как? — мужик, стриженный под чубчик, сидел перед столом, раскинув по нему свои огромные руки, сильно навалившись грудью. — Не согласный я, убьют нас всех.

Андрей поднялся и пошёл к выходу, за ним дядя его Филипп Ильич и Демидов-отец.

Мужик опомнился и, оправдываясь угрюмо, пошел провожать их до ворот. Они молча пошли вдоль улицы.

Через пять домов мужики остановились. Андрей прошёл в ворота, прошёлся по двору, заглядывая в сарай.

— Чего там высматриваешь? — с веранды прикрикнул вышедший в трусах Рязанов. — В дом иди.

Но Андрей не поднялся, остановившись. у крыльца, поставив на ступеньку ногу, спросил:

— Что скажешь, Степан Николаич?

— В дом-то?

— Да говори уж здесь, да или нет?

Рязанов помялся, трогая трусы, оглядываясь на дом.

— С братом мы здесь, он как раз зашёл, вот, согласны мы

— А ты? Сам, без брата?

— Я, значит, тоже. согласен, в дом-то чего?

— Зайду в другой раз, а ты жди, — и вышел-за ворота, кивнув головой.

Разошлись в разные стороны. Андрей пошёл до дома. Отец во дворе строгал доски для гроба, ставя их к стене. Он, молча, исподлобья взглянул на Андрея, продолжая обстругивать доску на самодельном верстаке… Во двор вышел Сергей, выкатил из сарая мотоцикл,следом небольшую тележку, прицепив её сзади. Вынес два аркана верёвок и пару топоров. Выкатил мотоцикл за задние ворота. Вернулся, постоял, нерешительно глядя на отца и Андрея.

— Лодка теперь не выйдет. Вон чего-пришлось делать, — сказал тихо отец, продолжая строгать.

Андрей сел за руль, и они выехали, по узкому прогону, заросшему бурьяном, на улицу.

У сельсовета стояло два мотоцикла и милицейский «уазик». Мишка с перевязанной головой обыскивал, ощупывая, одежду мужиков. Он не оборачиваясь, махнул Андрею, чтоб остановился. Молча осмотрел люльку их мотоцикла. Протянул руки к пиджаку Андрея. Андрей оттолкнул его.

— Чего, — угрожающе сказал Андрей, не слезая с мотоцикла. — Не имеешь права.

— Ладно, поглядим в отделении, чего я имею право, а чего не имею. Вовка!

Из машины высунулся водитель — милиционер, сонно осматриваясь.

— Этого с собой заберем. Я вас отучу стрелять, зону потопчете у меня, гады!

На дороге показалась, сильно пыля, грузовая машина. Он, забыв про Андрея, побежал ей навстречу, махая руками. Машина остановилась. Андрей подгазовал, тихо трогаясь, но водитель насторожился и прикрикнул:

— А ну стоять, кому сказано!

— Ну, что, суки, говори, кто стрелял? Все равно найду! — Мишка, подойдя к Андрею сбоку, вдруг резко прыгнул, ударил его кулаком по уху.

—.А, Епанчин, может, подеремся, как ты?

Андрей выкрутил ручку газа, крикнув через плечо:

— Жаль, Паня тебя не добил, падла, — рванул по дороге.

Сразу же за мостом свернул в кусты к реке. Сзади никто не догонял. Водой смочил горевшее ухо.

— Больно, Андрюх? — спросил сзади Сергей, обламывая веточки тальника.

— Пройдёт.

— Это, видать, Колька Фетисов в него стрелял, они с Панькой дружки были. По всему он Мишку на дороге стерёг.

Они снова сели и запылили дорогой под огромными голыми холмами.

Узеево в семьдесят домов, две трети тянутся вдоль старой казанской дороги небольшой каменной улочкой, остальная треть кривыми переулками примыкает к ней, — с бесконечными сараями и заборами, обветшалыми, сложенными из дикого степного камня.

Встретил их Равиль, бригадный зоотехник, много смеялся, но ничего прямо не говорил, усадил гостей за стол. Старуха в полинявшей плюшевой фуфайке молча прислуживала, ставя на стол чистые тарелки, хлеб, ложки. Равиль показал жену и двух маленьких дочек лет семи, которые тут же шумно играли во дворе. Пришлось садиться обедать.

После обеда Равиль показал им свои сараи с нехитрой утварью. Прибежал с улицы мальчишка лет десяти, крикнул Равилю несколько слов по-татарски, убежал.

Они выехали со двора, Равиль сел в люльку, показывая дорогу.

Переулками выехали на единственную улицу, доехали до середины, остановились перед высокими воротами. Прошли во двор, Равиль ушел в дом, оставив их у крыльца. Обычный двор, чисто выметенный, замкнутый сараями, с низкими полукруглыми сверху дверьми. Стальная проволока для белья. Послышался разговор, вышли две девушки лет шестнадцати, худенькие и высокие, они засмеялись, увидев Андрея и Сергея, переговариваясь по-татарски.

— Здравствуйте, Исса Мисис, — сказал Сергей улыбнувшись. Они кивнули головами, подходя к воротам.

— Вот гуляем, — продолжал он. — Смотрим кругом, природой любуемся.

Девушки вышли за ворота, одна из них задержалась, строго сказав:

— Пришли обрезание делать, так ведите себя прилично, — она засмеялась и захлопнула дверь в воротах.

— Эта Фатьма, — шёпотом сказать Сергей, — ничего, да?

Равиль провёл их в дом, в небольшую без мебели комнату с маленьким окном, столом и несколькими стульями.

Вышел Хусаин, еще не старик, высокий бритый мужчина. Поздоровались, сели, помолчали.

Хусаин развёл руками, вдруг проговорив:

— Мне нечего вам пока сказать, я всей душой с вами, но всё это от вас зависит, решатся ли ваши люди.

Они посидели ещё немного, и все разом вдруг поднялись. Вышли во двор. Хусаин за ворота не пошёл. Подвезли Равиля до дома.

— Приезжай вечером к Сысканскому броду, как стемнеет.

Бросив мотоцикл возле реки, рубили тальник на плетень, очищая от лишних веток, кидали жерди в прицепленную тележку. В кустах Сергей вспугнул зайца, но не видел его. Заметил Андрей, бросился бежать, бросив в него топор, промахнулся. Заяц по низкой, выеденной скотом траве быстро скакал через поле, огромный и толстый.

Жерди они свалили у своего огорода, под заваливающимся плетнём. Огородами пришел мужик, стриженный под чубчик, Стоял, курил молча, рядом.

Потом вдруг сказал себе под ноги:

— Слышь-ка, Андрей, я тут думал, согласен я, давай, где надо распишусь.

Андрей усмехнулся.

— Да не надо расписываться, не на почте. Согласен и ладно.

— Делать-то что?

— Да ничего, — пожал плечами Андрей, затачивая топором жердь.

— Так я пойду, ты заходи, если что.

И снова ушёл огородами, перескакивая арыки и конопляные заросли.

Отец пристроил крышку к гробу, всё сходилось, он крикнул Андрея, и они оттащили его к стене сарая, для обивки.

— Сыроватые доски. Тяжёлый.

С веранды мать позвала ужинать, оставив накрытый стол, тут же ушла на ферму, мрачная, прихватив ведро.

Под вечер Андрей выкатил мотоцикл через передние ворота, начинало темнеть, поехал улицей к клубу. Ожидали кино, в основном молодежь: девчата, несколько парней. Андрей прошёл в клуб, здороваясь за руку с парнями, осмотрел небольшое фойе, пустой зрительный зал, выходя заметил Фатиму, в красном бархатном платье с чёрным узким галстуком-шнурком. Она стояла с подружкой возле его «Урала», переговариваясь, осматривая улицу.

Андрей уже завёл мотоцикл, тогда она чуть покосилась в его сторону, чуть улыбнувшись, показав белые зубы, но тут же отвернулась.

«Урал», стрекоча, взобрался на самый гребень холма. Открылось неровное поле с полоской лесополосы. Совсем далеко село в тучах солнце, да шум одинокого трактора.

Андрей проехал поле, дорога запетляла и вдруг сорвалась с холма вниз к реке. Он спустился в долину, не включая света, проехал вдоль реки, остановился у переката.

Прошёл к воде, окунул ладони, посидел, изредка оборачиваясь, вернулся к мотоциклу, привалившись на задок люльки. Тут вдруг заметил два мотоцикла, сливающиеся с одинокими кустами невысокой волчьей ягоды. Один из них завёлся и подъехал. За рулём сидел малознакомый татарин, в люльке Хусаин, похожий на вождя индейского племени. Хусаин вылез, и они пошли с Андреем вдоль берега. Андрей руки в карманах, Хусаин сцепил их за спиной. Они прошли до первого поворота реки, постояли, о чём-то разговаривая, пожали руки, пошли обратно.

— Только ещё одно условие, — замявшись, сказал Хусаин. — Может, оно самое главное.

Они остановились, глядя друг на друга. Андрей в глаза, Хусаин чуть в сторону.

— Ты должен жениться на любой нашей девушке, на татарке, тогда мы поверим. Любую выбирай и женись.

— Что, прямо завтра? — рассмеялся Андрей.

— Зачем завтра, ты слово дай, сначала посмотришь, выберешь?

— А если не согласится?

— Э, что говоришь, главное, незамужняя чтоб, — Хусаин тоже рассмеялся.

Они пожали друг другу ещё раз руки. Хусаин похлопал его по спине и тут же уехал. Было совсем темно.

Паньку хоронили всем селом, шли и старые и малые. Много приехало из города. Мужики попеременно несли гроб, подымаясь в гору, к кладбищу. Убивалась мать Панина страшно, больше у неё детей не было. Панька лежал в чёрном костюме с впалым животом и в белой рубахе, помолодевший, с белой чёлкой, неестественно шевелящейся на ветру. Поставили ему крест.

Вечером к Андрею пришёл Демидов. Ещё раз помянули Паньку, выпив водки. Демидов стал рассказывать.

— Вавиловы согласны, Рязановы, Кукушкины, Некрасовы, Лыковы, Потехины…

— И татары тоже согласны, — тихо добавил Андрей.— Тогда уж по утру, скажи всем.

Съезжались часов в шесть утра, хоронясь, через мост и в степь, к дальним холмам, где стоял летний домик для пастухов.

Четверо парней остались на холмах, заперев мотоциклами спуск в долину

Собралось восемнадцать человек. Тихо переговаривались друг с другом о погоде, о хозяйстве, подъехали трое татар в «Москвиче». Говорил Падуров.

Дело так выходит, что уже если что случится, то не Андрею Николаевичу, — назвал он Андрея по имени-отчеству, — ответ держать, а нам всем. И уже сколько нас здесь есть, то больше никому знать не надо. Каждый здесь и за себя, и за всю свою родню ответчик. Как выйдет, я не знаю, но всё же сообща решать будем и поклянёмся же здесь в этом раз и навсегда. Андрей Николаевич вроде как за голову, за атамана, ну а мы полковники при нём, попробуем и такую жизнь, может, выйдет чего. Дело-то страшное, потому мы и смерти, случись что, бояться не должны. Пусть же Епанчин перед нами поклянётся, что всё будет по совести. Большие дела с нашего согласия, и ничего против воли нашей он преступать не будет. Пусть поклянётся, а потом и мы поклянёмся ему в помощи и повиновении, ему, и сами промеж собой. Так вот я думаю, и без этого нам нельзя.

— Чем же мне клясться? — смутился Андрей, выйдя на середину избы.

Все молчали. Выбрался из угла старик Потехин, развязывая клеёнчатый пакет.

— Думали мы с Падуровым ночью-то, вроде клясться не на чем, да вот нашлось, что и осталось, — вынул голубой угол бархата, шитый потемневшей золотой нитью. Маленькое знамя.

— Вымпел вроде остался, нашего полка.

Все сгрудились, ощупывая тяжёлую постаревшую ткань.

— На царский флаг, что ли, клясться? — весело сказал кто-то.

— Дура, — ответил Демидов, — это казачье знамя.

— Клянусь.

Говорил каждый, вставая на оба колена, и целовал угол знамени.

— И детьми, и жизнью своей.

— Клянусь.

— Клянусь.

Народу собралось столько, что в клубе выборы было проводить нереально. Решили провести на улице. Вынесли из клуба лавки и стулья, принесли стулья с конторы, с домов. Перед крыльцом поставили президиум из трёх столов под красной тканью.

Сидел парторг Симавин, главный инженер, комсомольский секретарь, завклуба Курочкин, бухгалтер Насонова и бригадир третьей бригады Потехин, от района приехал Калюжный.

Выступил с отчётным докладом главный инженер Щербинин, малый лет сорока пяти, коренастый и плотный, в вечной кожаной куртке. Он, как временно исполняющий, бойко зачитал итоги.

Выступил Симавин, наговорил что-то бессвязно, поздравив всех, сел. Слово взял третий секретарь райкома, пошутив немного, предложил вести избрание председателя, назвав двух кандидатов: Щербинина и от района, и представил худощавого мужчину с хлыщеватым лицом в светлом костюме. Мужчина, лет тридцати, аккуратного интеллигентного вида, поднялся со второго ряда, скромно поклонившись. Зачитали характеристики и достоинства каждого. Едва он кончил, из средних рядов поднялся высоченный Володька Смогин, вертя кудрявой головой.

Володька Смогин, зверского вида человек, каждое лето или осень брал отпуск и пропадал неизвестно где, месяца по два. Один раз его не было полгода. Вернулся он с перерезанным глубокими шрамами лицом, но с деньгами. Говорили, что он был в кавказском плену, говорили, что они с кумом грабили Сызранскую дорогу, грабили Гурьевскую дорогу, грабили и по Башкирии. Но Володька ничего не рассказывал.

— Что я скажу вам, — громко говорил он. — Везде я бывал, и на севере, и на юге, и посередине. Везде хорошо, где нас нет.

На него стал прикрикивать Симагин, но Володька говорил недолго.

— Хуже всех мы живем в нашей великой родине, вроде нищих, — и сел.

Поднялся Митренко и предложил в председатели Андрея Епанчина. Народ сидел и стоял тихо, никто не переговаривался.

— Это что, ваше предложение? — сказал насторожившийся Калюжный.

— А что, не имею права?

Все так же тихо молчали.

— Имеете. Почему же…

За Щербинина поднялось двадцать шесть рук. За райкомовца восемнадцать.

Робко зачитали фамилию Епанчина. И все, сколько было рук поднялись за него. Насчитали за тысячу голосов. Всё так же молча, так что в президиуме было неудобно переговариваться. Все молча смотрели на них. Епанчин вышел к президиуму и встал напротив Калюжного, протянул руку. Калюжный помялся, Андрей продолжал держать руку, подняв её выше, чтоб всем её было видно, и тогда Калюжный пожал, смутившись, смотря на Щербинина

Гуляли у Демидовых. Василий Андреевич по такому делу зарезал свинью, наготовили закусок, как на свадьбу. Когда стол был накрыт, женщин услали, оставив жену Василия Андреевича и старуху Булгакову обносить гостей. Поздравляли друг друга, поздравляли и пили за нового атамана, Андрея Епанчина. Сафронов с Вавиловым по очереди играли на гармошке. Разошлись за полночь. Уговорившись, что быть новому парторгу, на случай если Андрюшку в районе утверждать заартачатся.

На парторга горе обрушилось сразу в одночасье.

Первое — почти фантастические выборы водителя Андрюшки Епанчина.

Второе случилось через сутки и сломало его навсегда, так что он и не знал, как жить дальше.

Вечером следующего дня Симавин решил съездить на рыбалку, чтобы на свежем воздухе поразмышлять о прошедших выборах.

Он, крутясь на своей резиновой лодке, поставил сети, и вдаль камышей, и поперёк течения. Решил заехать и подтрусить сена из колхозной копны, для двух своих очумевших коз. Едва он нагрузил задок мотоцикла, как появился общественный колхозный контроль, и на него составили акт кражи, обыскали двор, найдя в сарае шесть мешков краденой пшеницы, и акт усугубился. Симавин был так удивлён и поражён, что не мог возразить.

Утром, когда он снял сети и стал на берегу вытаскивать рыбу, неизвестно откуда появился представитель рыбнадзора, Алексей Потехин с двумя понятыми. Был составлен ещё один акт, положен штраф, а в обед уже рассматривали персональное дело коммуниста Симавина, пойманного при хищении.

Симавин был низложен из парторгов и исключен из партии.

Выбрали Андрея Васильевича Демидова.

Вот так и закончилась карьера злобного деда Симавина Петра Васильевича.

Одним из первых посетителей пришёл в сельсовет главный инженер. Андрей с Демидовым и дядей неспеша оглядывали небольшой кабинет. С сейфом в углу, с картинами по стенам, платяным шкафом, нелепо стоящим у стены, обшитой рыжим дермантином. Другая стена просто выкрашена масляной краской, подобным цветом.

Главный инженер молча сдал ключи и показал печать, папки с делами и ведомостями. Положил на стол заявление. Андрей прочитал и передал мужикам.

— А что так? — удивился он простодушно. — Я вас отпустить не могу, вы у нас голова. Ты, Филипп Ильич, бумагу-то порви.

Филипп Ильич бумагу не порвал, а сложил вчетверо. Когда тот ушёл, тихо сказал, глядя в окно на его растерянную фигуру.

— Чистым хочет уйти. Ну да ладно.

Мужики решили собираться каждую пятницу, но не в правлении, а у Епанчиных, Демидовых, Сафронова… попеременно, кому когда удобно. 3емлю решили пока не резать, старого порядка не ломать, осмотреться, как вернее, привыкнуть. Условились больше в дело никого не посвящать, даже детей и жён, братьев и дядьёв, чтобы меньше разговора было. Решено было закупать молодняк скота. Часть закупать в колхозе, часть у частников. Кормить же ячменем, что не успели сдать государству, хранящемся на старою складе около шестисот центнеров. Со складом обещал придумать Падуров.

В конце недели к Андрею пришли армяне, жившие на краю села в арендуемом доме. С весны они строили новые корпуса фермы и, как выяснилось, ещё кучу построек и пристроек. По наряду выходило им восемьдесят тысяч с копейками. Андрей осмотрел с мужиками ферму, сложенную из степного камня и из бросовых плит, платить отказался. Армяне, восемь человек, долго кричали, махая руками, обещали сломать постройки и сжечь весь хутор, уехали в районную прокуратуру.

Этим вечером Андрей уехал на своем «уазике» к Хусаину и просидел у него весь вечер. Подъехал и Филипп Ильич. Уехали поздно ночью. Хусаин долго стоял у ворот, разглядывая потемневшее небо без звёзд, задирал голову в зелёной тюбетейке.

Звонили из прокуратуры. Андрей пожаловался на недоделки, но платить согласился, поручив все сметы Щербинину.

Ночью Падуров, набрав десяток парней, вывез весь ячмень. Ссыпал зерно в пустующем доме и сараях своей матери. На следующий день на складе пробило проводку и склад загорелся. Пожар усилили взорвавшиеся два кислородных баллона, лежавшие у задней стены склада… Склад сгорел полностью. Тушили же головешки, сгребая бульдозером землю. Приехавший из района следователь потоптался на груде досок и куче рыжей земли, сдвинутой бульдозером, пообедал и уехал в сильном подпитии.

После обеда Андрей и Сергей уехали в город. А вечером вернулась кассирша, привезя шабашникам деньги. Они весь вечер шатались по хутору, сторговывали барана и водку. Всю ночь в их дворе кричали, пели, угомонившись под утро.

С Узеевой часов в пять утра выехали два мотоцикла с колясками. Ехало шесть человек. Они доехали до хутора, оставив мотоциклы в небольшой балке. Гуськом подошли к крайнему дому. У троих были ружья. Прошли через задние ворота во двор, поднялись на веранду. Лица у двоих были замотаны тряпками. Первый посторонился, второй плечом вышиб дверь. Пятеро вошли в дом. Шестой запер передние ворота, вернулся, сел возле веранды, держа между колен ружьё.

Армяне спали на самодельных топчанах, стоп был заставлен бутылками и закуской. Без слов глушили их прикладами по голове, связывали руки. Они почти не сопротивлялись, ничего не понимая. Денег ни у кого не было.

Тогда выбрали самого молодого. Привели его в чувство, и один из грабителей с замотанным лицом взял тесак и воткнул его ему на два пальца в живот, тот дернулся, но кричать не мог, рот был заткнут.

— Где деньги?

У человека потекли слёзы из глаз, и он закивал на потолок. Свёрток с деньгами оказался в щели угла под самым потолком.

Председателя колхоза не было, за него был парторг. Он ходил за следователем из района, на месте преступления, разгоняя любопытных, распорядившись, из дружинников колхоза, прочесать ближайшие леса, но поймать никого не удалось.

Андрей не спеша прошёл по базару, разглядывая прилавки, интересуясь ценами. Прошёл мясной коопторг, разглядывая мясо на толстых мраморных столах. Остановился у одной из продавщиц в белом халате. Та заметила его, взглянула несколько раз. Андрей подошёл.

— Здравствуй, Райка.

— Привет, жених.

— Много нашабашила?

— Хватит, — она крикнула кого-то, из двери вышла девушка и подменила её.

Они ходили медленно по кругу павильона, постояли облокотившись на угол.

— Да ты хоть генералом будь. Что мне дома делать? — говорила пренебрежительно Райка. — Коровам титьки дёргать. Лучше в кабак вечером сходим, как?

— Да нет, мне уж ехать надо. Ладно, иди, больше звать не буду, я один раз зову.

— Иди, иди, — весело ответила она, — снабжай страну хлебом, я здесь как-нибудь.

Заседали дома у Смагиных. Закурили и прокурили всю комнату. На вырученные от армян деньги решили закупать молодняк. И поделить его поровну между семьями. Сто телушек пообещал продать Андрей, остальных решили закупать.

Уже шёл снег вперемежку с дождём, быстро темнело, на улице было сиротливо и зябко, так что не хотелось подходить к окну. Сидели тесно вокруг сдвинутых столов. Пили чай.

Мужик Некрасов, с румяным и чистым лицом, попросил от всей своей родни откуп на рыбу. Все стали расспрашивать.

— Буду инкубатор строить, может, что и выйдет, сделаю пруд и несколько искусственных бассейнов.

Разрешили… Фетисов отпросил старые каменные подвалы, сказав, что его бабы будут выращивать шампиньоны. Обогреватели берётся сам сделать, нужен только дизель. Разрешили. Панчин убивался, что зима скоро, а не лето, а то засеял бы гречки и стал миллионером.

В один из дней приехал Хусаин. Осматривал правление, где он сроду не бывал, кабинет Андрея, всё так же руки за спиной. У крыльца стояли его «Жигули» канареечного цвета. Опять долго говорил рядом и около. Вдруг спросил Андрея, когда он думает жениться. Уже три месяца прошло.

— Фатима, — твёрдо сказал Андрей.

Хусаин замолчал. Надолго. Фатима была его дочь. Уехал. Вечером вернулся. Назначили через месяц.

Гулял хутор Казанский, гуляло Узеево. Фатиму отозвали из города, где она после школы поступила в институт, и жила у тётки. Фатима неожиданно легко согласилась и перевелась на заочный.

В Узеево ездили за ней на восьми тройках, обратно вернулись на двенадцати. Народу было столько, что пришлось занять колхозную столовую.

Районное начальство долго присматривалось к Епанчину, не доверяло. Он же особо не высовывался, этикета не нарушал, стараясь больше слушать и рапортовать в срок. Иногда были маленькие проверки, но пока всё было нормально, в общих рамках.

— Вернулся как-то из района Андрей, собрал всех «полковников», предложив выбрать промеж себя человека для «общественной работы» и будущих «наград».

Выбрали Падурова, собой видного и неглупого. Решено было выбрать его на предстоявших выборах депутатом и создать все условия для орденов.

К весне начали сдавать первое мясо. Выгоднее было продавать населению на базаре, чем сдавать государству. Демидов неделю пропьянствовал с директором базара на общественные деньги и дважды привозил его на хутор охотиться. За его любовь директор базара ответил любовью к хуторянам, закрепив за ними постоянное внеочередное место на базаре. Демидов наказал каждому, кто вёз скот, чтоб выделяли по кусочку директору и ветврачам.

Татары Хусаина, добровольно занявшиеся контрразведкой под руководством Рамиля, постоянно сообщали Андрею все мелочи внутри колхозной жизни. Внешней, общеобластной, мировой. Так люди Рамиля выследили Селиверстова, который в числе первых сдал скот и на оставшееся зерно стал гнать самогон. Увозил его в город к старухе Кукушкиной, уроженке хутора.

Андрей сказал Падурову, чтобы тот унял его, так как Селиверстов был его родственником. И входил в его подчинение. Татары через неделю сказали, что он продолжает возить, но уже осторожнее. Андрей взял четырёх ребят и поехали в город за ним следом.

Кукушкина, древняя старуха неизвестного возраста, видевшая атамана Дутова, ещё тогда меняла у казаков добытый трофей на вино и водку. Её знали все сыртинские бандиты. Банды перевелись, остались рецидивисты, но Кукушкина стала сдавать. Скупала уже мелкие краденные вещи, самогон, привечая воров и проституток.

Машина остановилась перед крепкими воротами. Андрей вылез первым. Не обращая внимания на кобеля, прошёл в дом, оттуда в сарай, где и застал Селиверстова с Кукушкиной. Без слов ударил его в зубы, пнул несколько раз сапогом. Татары молча стояли за его спиной.

— Вот что, бабка, живи чем живёшь и как живёшь, но чтоб от наших ничего не принимала. А то я тебя на хутор пускать не буду и хоронить не позволю. Подумай об этом покрепче.

Кукушкина молчала, растерявшись.

— А ты собирайся. Дома поговорим ещё, — крикнул он Селиверстову.

Поновляев договорился в Илецке у знакомого купить часть оборудования коптильни.

Установили в старом доме, начали потихоньку коптить для себя и возить на базар.

У Узеевой на дороге поставили небольшое кафе. Как бы от столовой. Решили поставить и в городе, но не знали как взяться.

Коннову и Юрлову поручили город и всю торговлю осваивать, заводить знакомства и людей. Подобрать из своих учиться в институт торговли, в юридический.

В мае у Фетисова валом пошли грибы. До двухсот килограммов с делянки. На базар столько возить стало опасно. Договорились с ресторанами.

Начали запахивать землю. Падуров выполнял норму вдвое. О нём напечатали в газете. Сказали по радио. Андрей отметил его грамотой, послав на слёт победителей-ударников в область, оттуда он привёз грамоту и именные часы, от обкома партии. Падуров взял на себя страшные обязательства по заготовке сена.

Один раз Андрей привез из города мужика, с виду солидного, но весёлого. Возил его на рыбалку. Через неделю привёз ещё одного, на охоту, сказав, чтоб загнали в ближайшую рощу лося и пару косуль. Охота удалась. Мужик был из прокуратуры, ещё молодой, лет тридцати с виду, не глупый и холостой. Его тихо-тихо окрутили с Ленкой Тормасовой, намекнув на её огромное приданое. И он женился. Тормасова стала Тащилиной и уехала жить в город.

Подъезжая как-то к обкому на белой «Волге» Андрей увидел огромного рыжего постового милиционера. Оказался, Мишка Колесников.

— Здорово, Мишка. Как поживаешь, гад? — спросил его Андрей, не вылезая из машины.

Мишка узнал его и отвернулся.

— Хитрый ты. Вовремя смылся, — продолжал Андрей, — а то мы голову бы тебе свернули.

Мишка, не оборачиваясь, отошёл от машины к скверу.

Рыба в Демидовских прудах и ямах расплодилась страшно, в основном сазан. В долю вошли пять семей. В том числе и Епанчины. Запахали четыре гектара гороха, для прокорма рыбы. По подсчётам Демидова, пробились из икры не меньше двух миллионов мальков, а может и больше, он каждый день замерял линейкой её рост. Собирался разводить при первых деньгах осётра и для пробы небольшой пруд под него.

Про Демидовское хозяйство что-то пронюхали, предупредил Падуров. Конкретно ничего не знали, но кто-то что-то слышал. Уже ехала комиссия. Рыбу нужно было спускать в реку или же со скандалом регистрировать скрытое рыбное хозяйство как колхозное, рыбы было слишком много, и всё было слишком хорошо оборудовано. Демидов, узнав решение, расплакался, предложив перебить комиссию или сбить их машину трактором. Выход всё же нашли. Реку перегородили с двух сторон тонкой стальной сеткой, так, что её не было видно, и спустили туда рыбу. Порушили бассейны и запруды.

В городе купили два рефрижератора. Доверху забили бараньими тушами, и машины ушли в Среднею Азию. В машинах уехал Коннов со своим новым другом из Средней Азии. Перед дорогой Андрей позвал его в сторону и сказал:

— Купишь там дынь, винограда, ещё чего, доверху набьёшь машины.

Машины вернулись через неделю. Их встречали, как героев Арктики.

Дыни раздали каждой семье поровну бесплатно. Старики ели до расстройства желудка. Жёлтые корки валялись по всех улице.

Пановлева услали в Башкирию, и он пробыл там месяц, запросив тонну мяса и свободные машины. Через неделю привезли лес, огромные красные стволы сосен. Лес пошёл непрерывно. Начинали строиться заново. Строили страшно, нанимая в городе бригады. Смагины начали ставить двухэтажный дом, комнат на двадцать, не меньше. Так что пришлось специально собираться и устанавливать размеры домов и очерёдность строительства.

За одну неделю на колхозной земле появилось несколько вагончиков необычных машин. Искали нефть. Геологи стали появляться в магазине, заходить в клуб. Нашлась и нефть. Андрей сам ездил смотреть её с Фатимой. Вечером же срочно собрали сход.

— Можем ли мы построить такую машину, — спрашивал Андрей — чтобы самим делать бензин или солярку? Если сами не можем делать, то можем ли купить?

Сделать никто не мог, купить было негде.

— Тогда — решил Андрей, — нужно откупиться и чтоб у нас больше не сверлили, пока сами на научимся делать.

Инженер геологов, за сто рублей, согласился дать в управление другие анализы, признавшись, что он сам в душе крестьянин.

За уборочную страду Падуров получил медаль за уборку целинного хлеба, его показали по телевизору.

Той же осенью на хуторе объявился странного вида мужик, бродивший по улицам и огородам одиноко. Лыков, ставший начальником всей контрразведки по требованию общего собрания, заметил его сразу же и доложил в тот же день Андрею.

К старухе Бородиной приехал племянник из Москвы, вроде писатель. Жил у них на хуторе во время войны и после, заехал в гости, соскучился или стареть стал, работает журналистом в газете, даже книжку выпустил. Книжку Лыков достал и прочитал, очень мудрёно. Книжку Андрей забрал почитать домой, а на следующий день журналист зашёл сам. Сразу же представился, оглядывая дом, похвалил колхоз, порассуждал о сельском хозяйстве, о сельской жизни, о жизни вообще. Фатима накрыла стол. Журналист больше пил, чем ел, с каждой рюмкой становясь мрачнее и мрачнее.

— Я с сыном иду, — начал вдруг рассказывать он, — ему уж шестнадцать. Погода дрянь, как и обычно в Москве. Говорю ему: сынок, мы здесь странники, наша родина там, далеко. Он не понял, смеётся, уже москвич. Так-то, у него другая родина, — журналист совсем раскис и приуныл. — Я вот бахвалился пред вами, а вы поди и знать меня не знали.

— Как же! — радостно удивился Андрей. — Фатима, принеси книжку Леонида Георгиевича.

Леонид Георгиевич удивлённо рассмотрел свою книжку, бросил её на стол и ушёл, мрачно покачиваясь.

У ворот он обнял и поцеловал Андрея:

— Жена у тебя — редкостной красоты, а моя вся в пудре.

Он ещё несколько раз заходил к Андрею и к Демидовым, познакомился с Лыковым, ходил по дворам, заново знакомясь, уезжал в Москву — расплакался, обещал вернуться навсегда. Лыков провожал его в город на своей машине. Журналист обещал приехать на следующий, год, летом, всей семьёй, пообещал Андрею помочь пристроить в Москве пару ребят в институт.

Лыков донёс о новом происшествии. Он ворвался в кабинет Андрея перепуганный, объявив с порога:

— Андрей Николаевич! Наши бабы-подлюки в городе золото скупать стали, всё, какое есть. Скупают и прячут про чёрный день!

Пришлось у магазинов выставлять ребят, чтобы не пропускать своих в магазин, но и это не помогало. Андрей собрал мужиков.

— Что, с ума посходили? Баб унять немедленно, деньги не давать! Не на один день живём. А если уж решили сразу хапать и бежать, не оглядываясь, то скажите — поделим всё поровну и разъедемся, страна у нас большая. А если и детям нашим здесь жить, то о них счас надо думать, а не когда ОБХСС приедет. Девать некуда, лучше мне приносите. Вон старухи церковь просят отремонтировать и попа им закупить. Решайте — мы здесь навсегда или до завтра.

Инженер Щербинин всё же уволился, продал почти за бесценок свой дом, кое-что из вещей и налегке с женой съехал с хутора. Его один раз видел кто-то в городе, в общем-то, всё. Через месяц случилось горе, одно из первых.

Ночью, кто неизвестно и сколько, пробрались к сельсовету и зарезали охранявшего его молодого Узеевского парня Уляшу Сеитова. Навряд ли Уляша открыл бы дверь неизвестным, а он открыл, значит, кто-то был из своих. Неизвестные обыскали комнату председателя и вытащили огромный сейф, погрузили его на машину и скрылись.

Утром мужики собрались у Андрея сами, молчали, не зная что и предложить. Андрей сообщил в районную милицию, но вызвал тут же из города Лыкова, отправив за ним машину. Лыков третий день гулял у племянника на свадьбе. Заодно позвонил в городскую прокуратуру Тащилину, подробно рассказав, что произошло. По следам выходило, что трое, машина была «КамАЗ». Андрей разнёс татар за то, что на единственной дороге, ведущей в хутор через Узеевку, ездят по ночам чужие машины. Приказал с хутора никому без нужды не выезжать, оставив все дела на Хусаина, Лыкова, Демидова, Андрей уехал в город один. В сейфе было около сорока тысяч на немедленные расходы. Деньги небольшие, но смотря для кого. И что вообще за этим стоит.

Косцов, невысокий, лысовато-рыжеватый, лет сорока пяти в огромных чёрных трусах сидел с Андреем за столом и пил пиво. Одна канистра стояла на столе, другая на полу.

— Я не знаю, — говорил Косцов, морща лоб и наливая пиво в бокалы, — ума на приложу. Обожди, может, менты найдут.

— Вряд ли, — отозвался Андрей. — Ну я поехал. Да,— спохватился он, вынул из кармана пачку червонцев в обёртке и положил их на стол. — Погуляйте здесь за моё здоровье, а может, что и прознается.

Косцов взял пачку, осмотрел её и положил на стол:

— Ладно, может, что и узнаю. Ты тогда ко мне больше не ездий, а присылай с улицы кого-нибудь из своих. А если что — позвоню. Мало ли какие слухи дойдут.

Он уже провожал Андрея к двери

После обеда Андрей остался дома — клеили обои с Фатимой. Пришли двое парней и молча, робея, затоптались в зале. Андрей отложил ножницы и вышел к ним. Фатима легла на пол, глядя в зап через дверной проём.

Андрей усадил парней, достал из шкафа бумаги:

— Документы я вам заготовил, вот и характеристики от меня, от парткома и комсомола, вот письма на всякий случай, от района и колхоза на ректорат, — передал им бумаги. — Учитесь, парни, ей-богу. Вы нам пригодитесь вскорости.

Сказал, что с ними поедет Семён Иванович Шигаев и им поможет. Парни ушли.

— Куда ты их? — спросила Фатима.

— В Москву, поедут учиться. Один в МГИМО на дипломата, а другой в литинститут — писателем будет.

— А Шигаев то на кого?

— Шигаев деньги повезёт, может, кого купить придётся.

Косцов отозвался через неделю, позвонив поздно вечером. У Андрея сидел поп в чёрной рубашке, сером костюме, худой красивый мужчина с чёрной бородкой. Был и Хусаин. Когда поп ушёл, Хусаин сказал в шутку:

— У себя церковь заводишь, тогда и у нас мечеть строй.

Поп уехал на собственном «Жигулёнке», сам правил.

— Сейф-то утопили в Микутке, да пацаны вытащили, — рассказывал Косцов в кинотеатре, на детском сеансе.

Зал был полупустой, на первых рядах сидело десятка полтора школьников. Крутили мультфильмы.

— А по всему выходит, что один из троих был Юрка Дарась, он уже третий день гудит, тряпки скупает. Я с ним забухал дважды и колёсами его кормил, он и проговорился, что в деревне контору подломили, а с кем — не сказал.

— Он не опомнится?

— Нет, я проверял, не вспомнил. У него вся голь перекатная сейчас гудит.

С хутора выехало два «уазика». Сидели Лыков, Равиль Суюндуков и четверо его парней.

Дарася взяли совершенно пьяного. Увидев вошедших, он полез обниматься. Его усадили в машину и всю дорогу поили водкой, до самой Узеевой.

На втором часу он сознался. Рассказал, что и как было. Его подвесили на крюк в подвале, вывернув руки назад, и подогревали паяльной лампой.

Лыков сидел в углу и задавал вопросы, уставший и маленький. Соучастниками Дарася были их хуторской мужик Селиверстов, Щербинин и ещё один ему неизвестный, но по всему выходило, что брат Щербинина.

Селиверстова дома не оказалась. С вечера он уехал на мотоцикле и пропал.

Заперли все дороги в Башкирию, на Урапьск. Ждали на вокзале и в аэропорту. Жена и сын ничего не знали или делали вид, что не знали. Панчины и Рязановы мужики и парни искали по всему городу сами.

Дарася задушил Наиль Сеитов, отец Уляши. Он принёс короткий сыромятный ремень, накинул на шею и задавил, плача.

Селиверстова взяли в аэропорту. Взял Тащилин, арестовал его при посадке, завёл в депутатскую комнату, где сидели Демидов, Падуров и Никита Панчин. Селиверстов вздумал кричать, Никита оглушил его. На носилках его унесли в машину.

Дома Селиверстов успокоился, все рассказал, сорвавшись всего один раз.

Щербинин долго присматривался к нему. В одной из пьянок вдруг сказал, что догадывается, что здесь в колхозе происходит. Селиверстов хотел его убить, но Щербинин сказал, что их всех, рано или поздно, всё равно повяжут. Посоветовал Селиверстову побыстрее от этих дел уехать. Что всё здесь до первой ревизии, а за такие дела государство карает смертью. Селиверстов решил уходить, но не сразу. Он долго выпытывал намёками у Падурова, где хранятся основные деньги, помимо семейных. Падуров отшутился, но не сказал, так как Селиверстов в основные дела не входил. По подсчетам главного инженера, денег было миллионов пять, а то и больше. И они сговорились. Щербинин уехал с хутора и затаился на месяц в городе. Потом Селиверстов дал знак, и Щербинин с братом и ещё одним наёмным приехали из города. Ночью он вызвал из правления Уляшу, и наёмный зарезал его бесшумно. После чего они вытащили сейф. Денег оказалось немного, и Щербинин сказал, что за эти деньги они найдут ещё людей и возьмут с колхоза не меньше миллиона, а то и больше. Велел Селиверстову продолжить высматривать, а сам уехал с братом за верными людьми. Денег Селиверстову не дал, только наёмному отвалил пять тысяч, а остальные забрал с собой и из города уехал.

Слушали его в подвале, где умер Дарась. Были все мужики, кто входил в атаманство. потом все ушли в дом Хусаина.

— Я не вправе решать, что с ним делать, — говорил Андрей. Все сидели вокруг стола, а кому не хватало стульев за столом, сидели сзади.

— Жить ему и жить, а ведь думалось, что всё будет без крови. Пусть родня его решит, они за него ответчики в первую голову. Потом уже мне, раз боялся он, что возьмут нас всех и в дело наше не верил. Решайте — что делать?

Утром в правление пришёл Панчин и сообщил, что Селиверстов застрелился сам.

В конце августа Андрей повёз Фатиму в город по её делам в институт. Сам заехал в банк и обком, зашёл в управление сельхозтехники. Переделав все дела, пошёл побродить по центру, позвонив жене в институт. Взял билеты в кино. Зашёл в кафе, купил огромную порцию мороженого, ел и смотрел на прохожих через огромную стекло-стену.

За стоп к нему подсели трое. Одного он узнал — брат Щербинина. Поговорили по мелочам как добрые знакомые. Андрей внимательно их слушал и определил, что они не местные. Потом брат Щербинина предложил откупиться за миллион, и они преград чинить не будут. Андрей отказался. Щербинин показал бумаги, но всё это были предполагаемые расчёты о прибылях, документов не было. Их вообще не было ни у кого. Андрей ещё раз отказался.

— Что ж, — сказал один из мужчин, — смотри, как бы другие не согласились, уже без тебя.

Ночь была тёмная, но ещё были темнее огромные холмы, среди которых крутилась дорога. «Уазик» проскочил уже и Янгиз и Иммантулово, не спеша взобрался на холм, где дорога раздваивалась.

Фатима спала на заднем сиденье, прижимая к себе кучу свёртков. За развилкой Андрей вышел из машины и закурил, осмотрел колёса и отошёл к обочине, стал всматриваться в темноту, попыхивая сигаретой. Докурив, он стрельнул окурком в темноту и вернулся к машине. Длинные вьющиеся чёрные волосы Фатимы разметались по сидению, чуть прикрывая лицо. Она сердилась во сне или о чём-то думала серьёзном, упёршись кулаком в щёку.

Километрах в двух от развилки показался человек. Он издали замахал руками. Андрей сбавил скорость, высвечивая человека фарами. Человек шёл боком к машине, прикрываясь от света рукой. Дорога была пустынна. Справа тянулась жиденькая лесополоса. Андрей заметил в кустах «Жигули», от машины к дороге бежал ещё человек, пригибаясь к земле. Андрей рванул с места и сбил человека, идущего к машине. Проехав метров сто по шоссе заметил на дороге бревно, лежащее поперёк. Развернулся. И уже не видел, откуда ударила длинная автоматная очередь. Машину забило, и она осторожно съехала в кювет. Вот и всё. На заднем сидении лежала Фатима, она так и не проснулась. Андрей замер, упёршись головой в руль и опустив руки.

К машине осторожно подошли двое. Вглядываясь через стёкла в кабину, открыли дверь. Молча постояли, один выключил зажигание. И ушли. Первым на дорогу выскочил «Жигулёнок», следом, тяжело взревев, выполз «КамАЗ».

Хоронили Андрея Епанчина, его жену Фатиму. У дома Епанчиных стояла огромная толпа, заходили прощаться. Приехало начальство из района и города.

Кончался август.

Мужики собрались у Рязановых. Некрасов, ездивший в город, рассказывал, что в городе к нему подошли двое и сказали, что всё знают про колхоз и чем каждый занимается. Что бумаг, чтобы доказать, у них нет, но и что есть, достаточно, чтобы прокуратура заинтересовалась их мирной жизнью,а там что-нибудь да и выплывет обязательно. Говорили, что зла они не желают им, только хотят, чтобы мужики поделились, как водится. Дешевле выйдет, а то, упаси боже, весь колхоз попересажают да постреляют. Запросили ровно миллион рублей. Особого убытка они им не доставят, так как по их подсчётам свободных денег у них миллионов шесть-семь имеется.

Все молча спутали Некрасова и яростно дымили папиросами.

— Что ж, дать можно… по зубам, — наконец сказал Демидов. — По всему видать, они и Андрюшку с Фатимой положили. Может, мы их как-нибудь словим, а, Лыков?

Лыков пожал плечами. Решили председателя пока не выбирать. За него будут Демидов, Падуров, Сафонов, Хусаин и Лыков. Денег пообещать, самим стеречься и высматривать.

Некрасов два раза ездил в город под наблюдением людей Лыкова и Равиля. Но никто к нему не подходил. Когда он возвращался домой один по тракту, его остановили, подошли узнать о решении. Он сказал, что сразу таких денег они дать не могут, только частями в течение года. По-другому не выйдет.

А через три дня Витька Демидов увидел случайно в городе самого Щербинина. Он выследил его квартиру в Шанхае и позвонил в контору Лыкову. Лыков с ребятами приехал через час на условленное с Витькой место, но Витьки не было. Обыскали весь Шанхай — ни Щербинина, ни Витьки не нашли.

Витька вернулся из «плену». Рассказал, что его заметили, под пистолетом привели в дом, завязали глаза и увезли. Держали в погребе. Когда отпускали, предупредили, что если они будут шутки шутить, то и они в долгу не останутся. Инженера Витька больше не видел. Приказали, чтобы Некрасов вёз первые деньги.

— Так вас и будут тягать! — обмолвился Серёжка Епанчин. — Вы будете ишачить, а они с вас шкуру драть! Откупитесь раз, они новым налогом обложат, на шею так сядут, что вы и опомниться не успеете. И дело того не стоит. Лучше уж разойтись или войну начинать всерьёз, а там видно будет. В мире, видно, жить не придётся, время не то. Уйдут эти, другие придут. А нам надо такими стать, чтобы связываться боялись, раз и навсегда. И лучше два миллиона на войну истратить, чем под страхом ходить неизвестно от кого.

Его поддержали и Лыков, и Витька Демидов, Хусаин, Падуров. Остальные колебались. Сергей запросил триста тысяч за первый раз и во всём его слушаться. Мужики продолжали колебаться, но их убедил Витька Демидов своей решительностью:

— Война так война! Не за тем дело начинали.

Старухи и бабы вычистили церковь, бывшую под складом. Застелили новый пол, отштукатурили внутри, подлатали сгнившие углы и верх. Ремонтировали потихоньку, чтобы не привлекать внимания.

Над картой за столом сидели Равиль Саитов, Лыков Александр Иванович, Сергей Епанчин, Витька Демидов, Марат Асылгареев и Игнатий Некрасов.

— Смотри, Игнат Фомич, — чертил по карте Сергей, — смотри внимательней, где и по каким улицам ходить, можешь записать, заучить.

На столе лежала карта города и стопка фотографий.

— У универмага будешь ходить, а здесь, — он показал фотографию универмага и рядом с ним дом, — здесь наш человек будет сидеть. Ты запоминай, я проверю. Вот сквер у горкома, здесь смотри, вот здесь сидеть будет. А как кто выйдет, ты дашь знать. Ну хоть сморкаться будешь, чтобы другие ребята подтянулись.

— А, раскусят! — не верил Некрасов.

— Не раскусят, это не шпионы. Они на нахальстве и страхе держатся, да и деньги.

Некрасова с деньгами остановили у центрального универмага. Из толпы незнакомый мужик вдруг, сразу:

— Здорово, Некрасов! Закурить будет?

Игнатий догадался и дал коробок, предварительно громко высморкавшись.

— Деньги-то принёс? — спросил мужик, прикурив и протягивая назад коробок.

— Что-то я тебя не видел раньше. Может, ты подставной какой. Я только кого в лицо знаю, тому и отдам.

— Ты не шути, деньги давай!

Из-за угла магазина вышли трое пьяных парней, один из них нарочно толкнул плечом Игната.

— Осторожней, — обиделся Некрасов.

И ему тут же ударили в нос. Он отскочил, держа свёрток в руке. Двое других стали приставать к мужику. Один из них ловко и сильно ударил его ногой в живот, так что мужик сразу согнувшись упал. Его пнули в лицо, в живот. В толпе закричали женщины. Парни вдруг пропали. Некрасов с разбитым носом поднялся с земли, помог подняться мужику, его лицо тоже было в крови. Дотащил его до лавки. Они посидели молча. Потом мужик взял у Некрасова свёрток и, держась за живот, стал ловить за углом такси.

Такси петляло по городу, пока не сломалось. Таксист помог мужику поймать другую машину. На другом такси мужик доехал до Новостройки, расплатился и вышел.

Невдалеке за углом остановилась грузовая машина «Аварийная горгаза», оттуда вышел человек. Водитель такси развернулся, отъехал подальше и позвонил из телефона-автомата.

Мужик, оглянувшись пару раз, вошёл в подъезд пятиэтажного дома.

Через некоторое время в подъезд вошёл ещё один.

После этого к подъезду с двух сторон подошли двое парней, а вдоль стены двигалось еще двое.

Дверь вышибли с одного удара. Мужики пили на кухне водку. Их тут же связали. Приехали Лыков и Сергей. Они осмотрели комнаты ни к чему не притрагиваясь. Включили телевизор и сели.

— Человек, слаб стал, изнежился, — сказал Сергей Лыкову. — Ты-то, Владимир Степанович, как думаешь?

— Слаб, слаб, — подтвердил Лыков.

— Этот говорит, сознался! — с сильным акцентом крикнули из ванной.

— Сознался, так ведите сюда, — отозвался Лыков. Мужика привели мокрого по пояс.

— Да ты на речке, брат, был что ли? — пошутил Лыков. — Ну говори, а то как бы товарищ твой не опередил тебя. Может, и жить останешься.

Щербинина с братом взяли в Форштате. Они снимали небольшой дом. Первым вышел во двор Тащилин в форме капитана, следом двое рядовых и двое в штатском. Когда братьев увели, Тащилин взял показания у хозяйки, успокоив её. Его довезли до дома. И две машины стали выбираться из города в степь.

В Узеевском подвале сидело восемь человек, в том числе оба Щербинина. Позже привезли ещё четверых.

— Вот, мужики, — начал отчитываться Сергей, — истратил я всего двадцать три тысячи вместо трехсот и сто вернул. А также кабалы не допустил вам вечной и людей не потерял. Такие дела. Решайте — что с пленными делать. Всех убивать или половину. Или простить и слово взять честное. Как, кровь будете на себя брать?

— Да уж, слово, — вздохнул тяжело Фетисов.

— Рубить, — спокойно сказал Демидов.

— Падуров? — спросил Сергей.

— Рубить!

— Поновляев?

— Рубить.

— Буйносов?

— Рубить.

— Метренко?

— Рубить.

— Рубить… Рубить…

Через три дня тихо открылась церковь. Старухи первыми робко поднялись к ней в белых платочках. Чуть слышно ударил колокол.

Ждали зимы.