ЗЕЙДЕЛИУС, ПАПА РИМСКИЙ

В былые времена в каждом поколении рождалось несколько человек, которых Я. Носитель Зла, не мог совратить, обычными способами. Их не удавалось склонить ни к убийству, ни к плотскому греху, ни к воровству. Не мог я даже оторвать их от изучения Закона. Пробудить низменные страсти в этих праведных душах можно было только через честолюбие.

Зейдель Коэн был как раз такой праведник. Начать с того, что он был под покровительством своих славных предков: чего стоил один Раши,[89] чья родословная восходит к царю Давиду. Во-вторых, он был ученейший муж по всей Люблинской провинции. В пять лет он уже изучал Гемару[90] и Комментарии; к семи годам знал наизусть все брачные и бракоразводные законы; в девять — произнес проповедь с цитатами из стольких книг, что потряс старейших мудрецов. В Библии он ориентировался, как в собственном доме, в грамматике иврита ему не было равных. Он посвящал занятиям все свое время — зимой и летом поднимался с утренней звездой и садился за книги. Так как он редко выходил на свежий воздух и не занимался никаким физическим трудом, то редко бывал голоден и мало спал. У него не было ни желания, ни терпения видеться и беседовать с друзьями. Зейдель любил только одно: книги. Едва войдя в синагогу или просто к себе домой, он немедленно бросался к книжным полкам и начинал перелистывать стоящие на них тома, с наслаждением вдыхая пыль древних страниц. Память его была такова, что достаточно ему было глянуть на параграф Талмуда или незнакомое толкование в Комментариях, как он запоминал их навсегда.

Не мог я завладеть Зейделем и через плотскую оболочку. Руки и ноги его были безволосы; к семнадцати годам и яйцевидный череп полностью облысел; разве только на подбородке росло несколько волосков. Лицо было длинное и бесстрастное, на высоком лбу всегда блестели капли пота, крючковатый нос казался голым, как у человека, обычно носящего очки и лишь на минуту их снявшего. Под красноватыми веками скрывались меланхолические желтые глаза. Руки и ноги были маленькие и белые, как у женщины; поскольку он никогда не посещал микву, никто не знал, евнух он или, быть может, гермафродит. Однако же отец Зейделя, реб Сандер Коэн, человек очень богатый и тоже довольно известный, позаботился, чтоб он вступил в брачный союз, приличествующий их высокому роду. Невеста была из богатой варшавской семьи и очень хороша собой. До самой свадьбы она не видела жениха, а когда увидела — перед самым наложением покрывала,[91] было уже поздно. Она вышла за Зейделя замуж, но забеременеть ей не было суждено. Все дни она просиживала в комнате, отведенной ей свекром, вязала чулки, читала сказки, прислушивалась каждые полчаса к бою больших стенных часов с золочеными цепями и гирями — казалось, терпеливо ожидала, пока минуты сложатся в часы, дни — в годы, и придет ей время отправляться на покой, на старое Яновское кладбище.

Дух Зейделя был так силен, что накладывал отпечаток на весь дом и всех окружающих. Хотя прислуга убирала в его комнатах, мебель была всегда покрыта пылью; окна, занавешенные тяжелыми портьерами, никогда, казалось, не распахивались; полы были застелены толстыми коврами, так что он ступал по ним, словно бесплотный дух. Зейдель регулярно получал от отца деньги на личные расходы, но никогда не тратил на себя ни копейки. Он едва ли знал, как эта копейка выглядит, однако был большой скряга и ни когда не приглашал бедняков разделить с ним субботнюю трапезу. Завести друзей он тоже не позаботился, и ни он, ни ею жена никогда не приглашали гостей, поэтому никто не знал, как выглядит его дом изнутри.

Свободный от страстей и от необходимости зарабатывать на жизнь, Зейдель усердно занимался наукой. Сначала он всецело предался изучению Талмуда и Комментариев. Затем погрузился в каббалу, стал вскоре знатоком оккультных наук и даже написал трактаты "Об Ангеле Разиеле" и "О Книге Мироздания". Разумеется, он был отлично знаком с такими книгами, как "Наставник колеблющихся", "Кузари"[92] и другими философскими сочинениями. Однажды ему попал в руки том Вульгаты.[93] Он быстро выучил латинский язык и начал жадно читать запретную литературу, одалживая книги у ученого священника, жившего в Янове. Словом, как отец его всю жизнь копил золотые монеты, так Зейдель копил знания. Когда он достиг тридцати пяти лет, во всей Польше не было человека, равного ему в учености. И вот именно тут я получил приказ склонить его к греху.

"Склонить Зейделя к греху?", спросил я. "Но к какому? Он не гурман, к женщинам безразличен, ни разу в жизни не занимался коммерцией". Ересь я уже испробовал раньше, но безо всякого успеха. Я помнил нашу последнюю беседу:

— Предположим. — Ответил он на мои доводы, — что, не дай Боже, Бога не существует. Ну и что? Тогда Его несуществование само по себе является божественным. Только Бог, Причина всех Причин, обладает властью не существовать.

— Но если Творца нет, зачем ты молишься и предаешься наукам?

— А что мне еще делать? — ответил он вопросом на вопрос. — Пить водку и плясать с яновскими девками?

На что, сказать, по правде, у меня ответа не нашлось, и я оставил ею в покое. Тем временем отец его скончался, и теперь мне нелепо было заняться им снова. Я прилетел в Янов с тяжелым сердцем, не имея ни малейшего представления о том, как приступить к делу.

Через некоторое время я обнаружил, что Зейделю все же присуща одна человеческая слабость — тщеславие. Честолюбия у него было гораздо больше, чем та малость, что дозволена ученому Законом.

Я придумал план действий. Однажды ночью я оторвал его от сна и сказал:

— Известно ли тебе, Зейдель, что во всей Польше не найдется раввина, более сведущего в тонкостях Комментариев, чем ты?

— Конечно, известно, — ответил он. Только кому еще это известно? Никому.

— Известно ли тебе, Зейдель, что своими познаниями в иврите ты превосходишь всех величайших грамотеев? — продолжал я. — Сознаешь ли ты, что приобщился тайн каббалы глубже, чем реб Хаим Витал?[94] Знаешь ли, что как философ ты мудрее Маймонида?

— Зачем ты говоришь мне все это? — изумленно спросил Зейдель.

— Я говорю это тебе затем, что ты, великий человек, знаток Торы, энциклопедия познаний, сидишь в Богом забытом местечке, где никто не обращает на тебя ни малейшего внимания, где жители грубы и неотесанны, а раввин невежествен, и даже собственная твоя жена не знает тебе цены. Ты, реб Зейдель, как жемчужина, затерянная в песке.

— Ну? — спросил он. — А что мне делать? Расхаживать по округе и петь самому себе хвалы?

— Нет, реб Зейдель. От этого толку мало. Местечко решит, что ты спятил, только и всего.

— Что же ты советуешь?

— Обещай не прерывать меня, и я тебе скажу. Ты знаешь, что евреи никогда не ценили своих предводителей, они роптали на Моисея, бунтовали против Самуила, они бросили Иеремию в яму и убили Захарию.[95] Избранный народ терпеть не может выдающихся людей. В каждом великом человеке евреи подозревают соперника Иеговы, а потому любят только посредственность и заурядность. Их тридцать шесть праведников[96] все подряд сапожники или водовозы. Еврейские законы пекутся лишь о том, как бы в горшок с мясом не попала капля молока, да как бы кто не съел яйцо, снесенное в праздник. Евреи намеренно извратили свой древний язык и опошлили старинные тексты. Их Талмуд превращает царя Давида в местечкового раввина, к которому женщины ходят советоваться насчет месячных. По их понятиям чем мельче, тем величественней, чем уродливей, тем прекраснее. Они следуют правилу: чем глубже человек сидит в грязи, тем он ближе к Богу. Не удивительно, реб Зейдель, что ты для них, как заноза ты — с твоей эрудицией, твоим богатством и высоким происхождением, блестящим аналитическим умом и необыкновенной памятью!

— Зачем ты мне это говоришь? повторил Зейдель.

— Реб Зейдель, выслушай меня. Ты должен перейти в христианство. Поскольку христиане веруют в Сына человеческого, сын человека может стать для них Богом. Гои восхищаются величием в любой его форме и обожают всех, кто им обладает: людей, преисполненных великого милосердия или великой жестокости, великих созидателей и великих разрушителей, великих девственниц и великих блудниц, великих мудрецов и великих дураков, великих тиранов и великих бунтарей, великих мучеников веры и великих вероотступников. Если человек велик — они боготворят его, а до прочего им дела нет. Поэтому, реб Зейдель, если хочешь, чтобы тебя почитали, ты должен принять их веру. А насчет Бога не беспокойся. Для Всевышнего и Всемогущего земля наша со всеми обитателями все равно, что муравьиная куча. Ему безразлично, молится Ему человек в синагоге или в церкви, постится он от субботы до субботы или обжирается свининой. Слишком Он высоко, чтоб замечать, этих крошечных букашек, возомнивших себя венцом творения.

— Ты хочешь сказать, что Господь не дал Моисею Тору на Синае? — спросил Зейдель.

— Еще чего! Чтобы Господь открыл свою душу человеку, рожденному женщиной?

— А Иисус разве не сын Его?

— Иисус был просто назаретский ублюдок.

— И нет ни награды, ни наказания?

— Нет.

— Тогда что же есть? — спросил Зейдель испуганно и смятенно.

— Есть нечто, что существует, но лишено существования, — ответил я в философском стиле.

— И нет никакой надежды познать истину?

— Мир непознаваем, а истины просто нет, ответил я, вывернув вопрос наизнанку, — Как невозможно постичь вкус соли носом, благоухание бальзама ухом или звук скрипки языком, так для вас невозможно постичь мир вашим разумом.

— Чем же можно постичь его?

— Страстями — и то лишь малую его часть. Но у тебя, реб Зейдель, есть только одна страсть — гордыня. Если ты избавишься и от нее, от тебя останется пустое место.

— Что же мне делать? — растерянно спросил Зейдель.

— Ступай завтра к священнику, скажи ему, что хочешь перейти к ним. Затем продай все свое добро. Постарайся уговорить жену принять новую веру — согласится, хорошо, не согласится, потеря не велика. Гои сделают тебя священником, а священнику не разрешается иметь жену. Ты будешь по-прежнему заниматься изучением священных книг, носить длиннополое одеяние и ермолку. Разница одна: вместо того, чтобы прозябать в захолустном местечке среди евреев, ненавидящих тебя и твой талант, вместо того, чтобы ходить в полуразваленную синагогу и молиться возле печки, где греются чесоточные попрошайки, ты будешь жить в большом городе, проповедовать в рос кошкой церкви по звуки органа, прихожанами твоими будут солидные почтенные люди, а их жены будут целовать, тебе руку. Если же ты постараешься и накропаешь сочинение касательно Иисуса и Непорочной Девы, матери его. то они сделают тебя епископом, затем, глядишь, и кардиналом, а со временем, если на то будет воля Божья и все пойдет удачно, то и папой. Тогда гои станут носить тебя в золоченом кресле и воскурять перед тобою фимиам, как перед идолом; в Риме, в Мадриде и в Кракове люди станут преклонять колени перед твоим изображением.

— И как меня будут звать? — спросил Зейдель.

— Зейделиус Первый.

Мои слова так его ошеломили, что он весь задрожал и вскочил с постели. Его жена проснулась и спросила, отчего он не спит. Женский инстинкт подсказывал ей, что мужа охватило смутное страстное желание она подумала: а вдруг свершится чудо? Но Зейдель уже решил с ней развестись, велел ей замолчать и ни о чем не спрашивать. Он надел халат, ночные туфли и вышел в кабинет, где зажег свечу и просидел до рассвета, читая и перечитывая Вульгату.

Зейдель последовал моему совету. Он пошел к священнику и дал ему понять, что хочет побеседовать о вере. Конечно, гой охотно согласился. Для священника ведь нет заманчивой добычи, чем еврейская душа. Дальше все пошло как по маслу: священники и дворяне со всей округи посулили Зейделю головокружительную церковную карьеру: он быстро распродал свое имущество, развелся с женой, крестился, окропился святой водой и превратился в христианина. Впервые в жизни Зейделю оказывали почести: церковники носили ею на руках, дворяне осыпали его комплиментами, их жены благосклонно улыбались ему и приглашали погостить в свои усадьбы. Епископ Замостья стал его крестным отцом. Звали его теперь не Зейдель, а Бенедиктус Яновский — в честь его родного местечка. Хотя Зейдель не был пока ни священником, ни даже дьяконом, он заказал себе у портного черную рясу и повесил на шею четки и крест. Жил он временно в доме священника, редко отваживаясь выйти на улицу, ибо еврейские мальчики бегали за ним и кричали: "Выкрест! Отступник!"

Друзья-христиане предлагали ему множество различных вариантов. Одни советовали ему пойти учиться в семинарию, другие полагали, что лучше вступить в орден доминиканцев в Люблине. Были и такие, что предлагали ему жениться на богатой местной даме и стать помещиком. Но Зейдель не склонен был идти проторенной стезей. Ему хотелось немедленно стать великим. Он знал, что в прошлом евреи, обратившиеся в христианство, часто добивались славы полемическими сочинениями против Талмуда — Петрус Алонсо, Пабло Христиани из Монпелье, Пабло де Санта Мария, Иоганн Батиста, Иоганн Пфефферкорн[97] и другие. Зейдель решил последовать их примеру. Теперь, когда он стал христианином, и еврейские дети дразнили его на улице, он внезапно обнаружил, что никогда не любил Талмуд. Иврит Талмуда был испорчен арамейским, талмудическое начетничество наводило скуку, легенды лишены были правдоподобия, а Комментарии к Библии — притянуты за волосы и полны софистики.

Зейдель побывал в семинарских библиотеках Люблина и Кракова, изучил трактаты, написанные еврейскими выкрестами. Он быстро заметил, что все они весьма похожи друг на друга. Невежественные авторы, не стесняясь, крали друг у друга, и все как один цитировали те немногие отрывки из Библии, что направлены против неевреев. Некоторые даже не трудились изложить чужой трактат своими словами, а просто переписывали чье-нибудь сочинение и ставили под ним свое имя. Подлинная "Апология Контра Талмудум"[98] никем еще не была написана, и Зейдель, с его познаниями в области философии и каббалы, подходил для этой цели как никто другой. Кроме того, Зейдель вознамерился отыскать в Библии свежие доказательства того, что пророки уже предвидели рождение, муки и воскресение Христа. Кроме того, он собирался подкрепить истинность христианской религии доводами из логики, астрономии и разных естественных наук. Трактату Зейделя предстояло стать для христиан тем же, чем для иудеев была "Могучая Длань"[99] Маймонида, и перенести своего автора из Янова прямо в Ватикан.

Зейдель читал, думал, писал, просиживал дни и ночи в библиотеках. Изредка он встречался с христианскими теологами и беседовал с ними по-польски и на латыни. Он изучал христианские книги с тем же пылом, с каким прежде занимался еврейскими текстами. Вскоре он уже мог цитировать, наизусть целые главы из Нового завета. Он стал знатоком латыни. Через некоторое время познания его в христианской теологии стали так обширны, что священники и монахи боялись вступать с ним в дискуссию, ибо он, благодаря эрудиции, постоянно уличал их в ошибках. Ему не раз обещали место преподавателя в семинарии, но как-то ничего из этого не вышло. Место библиотекаря в Кракове, на которое он твердо рассчитывал, досталось родственнику губернатора. Зейдель начал понимать, что и у гоев дела обстоят не лучшим образом. Духовенство больше заботилось о презренном металле, чем о Боге. Проповеди были полны ошибок. Большинство священников не знало латыни, но и по-польски нитровало тексты искаженно.

Год за годом работал Зейдель над своим трактатом и никак не мог закончить. Его требования были так высоки, что он все время находил в своем труде просчеты и недостатки, но чем больше он вносил исправлений, тем яснее видел, что нужно править снова и снова. Он писал, вычеркивал, переписывал, выбрасывал написанное. Ящики его стола наполнились черно винами, заметками, ссылками, но завершить работу все никак не удавалось. Многолетние труды так изнурили Зейделя, что он уже почти не соображал, где правда, а где нет, в чем есть смысл, а где бессмыслица, что может понравиться церкви, а что ее разгневает. Он уже не замечал различий между истиной и ложью. Тем не менее, он продолжал размышлять, изредка ему приходили в голову кое-какие новые идеи. В ходе работы он так часто обращался к Талмуду, что снова погрузился в его глубины. Он царапал замечания на полях, сравнивал различные тексты, и уже не понимал, делает он это с тем, чтобы выискать новые доводы против Талмуда, или просто по привычке. Порою попадались ему книги о процессах над ведьмами, рассказы о девицах, одержимых бесом, отчеты инквизиции, и он стал охотиться за такого сорта рукописями разных стран и эпох.

Висевший у него на груди мешочек с золотыми монетами становился легче и легче. Лицо его пожелтело, как пергамент. Глаза потухли. Руки по-стариковски тряслись. Ряса покрылась пятнами и порвалась. Надежда прославиться у всех народов мира испарилась без следа. Он стал жалеть, что переменил веру. Но путь назад был для него закрыт: во-первых, он теперь сомневался во всех религиях, а во-вторых, в тех краях действовал закон, по которому выкреста, вернувшегося к иудаизму, сжигали на костре.

Однажды Зейдель сидел в Краковской библиотеке, склонившись над выцветшей рукописью, и у него вдруг потемнело в глазах. Сперва он решил, что наступили сумерки, и спросил, почему не зажигают свечи. Но сосед-монах сказал ему, что на дворе по-прежнему ясный день, и Зейдель понял, что ослеп. Он не смог даже сам вернуться домой, и монаху пришлось проводить его. С этих пор Зейдель жил в полной темноте. Опасаясь, что деньги скоро кончатся и он, вдобавок к слепоте, останется без гроша, Зейдель. после долгих колебаний, решил просить милостыню. Я потерял и этот, и будущий мир, рассуждал он, к чему мне теперь гордыня? Подыматься некуда, надо опускаться на дно. Так Зейдель, сын Сандера, он же Бенедиктус Яновский, занял свое место среди нищих на паперти кафедрального собора в Кракове.

Поначалу священники и каноники пытались помогать ему. Они предлагали поселить его в монастыре. Но Зейделю не хотелось быть монахом. Он хотел спать в одиночестве у себя на чердаке и носить на шее свой мешочек с деньгами. И преклонять колени перед алтарем он не слишком любил. Изредка ученики духовной семинарии останавливались потолковать с ним на ученые темы. Но вскоре его все позабыли. Зейдель нанял старуху, отводившую его по утрам к церкви, а по вечерам домой. Она же приносила ему каждый день горшок каши. Сердобольные христиане подавали ему милостыню. Он сумел даже скопить немного денег, и мешочек у него на груди опять потяжелел. Другие нищие насмехались над Зейделем, но он никогда не отвечал им. Долгими часами он стоял на коленях на паперти собора, с непокрытой головой, с закрытыми глазами, в застегнутой до подбородка черной рясе. Губы его непрерывно тряслись и что-то бормотали. Прохожие думали, что он молится христианским святым, а на самом деле он тихо повторял про себя Гемару, Мишну[100] и Псалмы. Христианскую теологию он забыл так же быстро, как изучил ее; в памяти осталось лишь усвоенное в ранней юности. Рядом гомонила улица: но мостовой грохотали телеги, ржали лошади, кучера кричали хриплыми голосами и хлопали кнутами, смеялись и взвизгивали девушки, плакали дети, ссорились женщины, осыпая друг друга руганью и непристойностями. Время от времени Зейдель задремывал, свесив голову на грудь. Никаких земных желаний у него больше не было, только жажда постижения истины по-прежнему томила его. Существует ли Создатель, или в мире нет ничего, кроме атомов и их комбинаций? Существует ли душа, или любая мысль есть лишь продукт работы мозга? Настанет ли День последнего суда? Есть ли Мировая Субстанция, или все сущее лишь плод воображения? Его палило солнце, кропил дождь, но Зейдель ничего не замечал. Теперь, когда он утратил свою единственную страсть — честолюбие, ничего материальное не имело для него значения. Изредка он спрашивал себя: неужели это я, Зейдель, ученейший средь мужей? Неужели реб Сандер, глава общины, был мой отец? Правда ли, что я был когда-то женат? Остался ли на свете хоть один человек, знавший меня? Зейделю казалось, что это все неправда. Ничего этого никогда не было, а раз так, все сущее — только одна огромная иллюзия.

Однажды утром старуха пришла к Зейделю на чердак, чтобы отвести его на паперть, и обнаружила, что он заболел. Дождавшись, пока больной задремал, она украдкой срезала у него мешочек с деньгами и ушла. Даже в полузабытьи Зейдель чувствовал, что его грабят, но ему было все равно. — Голова его лежала на соломенной подушке, как камень. Ступни ломило, болели все суставы. Изможденное и обескровленное тело пылало жаром. Зейдель заснул, проснулся, снова задремал; затем очнулся вдруг, как от толчка, не понимая, день сейчас на улице или ночь. До него доносились голоса, вопли, грохот копыт и звон колокольчиков. Ему почудилось, что где-то совершается большое языческое празднество — с трубами и барабанами, при факелах и с дикими зверями, с похотливыми танцами и жертвоприношениями идолам. "Где я?", — спросил он сам себя. Но не мог припомнить города, забыл даже, что он живет в Польше. Ему казалось, что он в Афинах, или в Риме, или, быть может, в Карфагене. "В каком же веке я живу?" — гадал он. Его горячечному воображению рисовались времена задолго до начала христианской эры. Вскоре Зейдель устал думать. В сознании оставался лишь один смущавший его вопрос: неужели эпикурейцы были правы? Неужели я умираю, не познав откровения? Неужели я вот-вот угасну навеки и без следа?

И внезапно явился я, Искуситель. Несмотря на слепоту, он увидел и узнал меня.

— Зейдель — сказал я, — готовься. Наступил твой последний час.

— Ты ли это, Сатана, Ангел Смерти? — радостно воскликнул Зейдель.

— Да, Зейдель, — ответил я, — я пришел за тобой. И ни раскаяние, ни исповедь не помогут тебе, так что можешь зря не стараться.

— Куда ты возьмешь меня? — спросил он.

— Прямо в геенну.

— Если существует геенна, существует и Бог, — проговорил Зейдель дрожащими губами.

— Это ничего не доказывает, — отрезал я.

— О, доказывает, — сказал он. — Если существует ад, существует все остальное. Если ты не иллюзия, то не иллюзия и Он. А теперь неси меня туда, куда мне надлежит. Я готов.

Я выхватил шпагу и прикончил его, затем вырвал когтями его душу и, сопровождаемый оравой демонов, понесся в дольше пределы. В геенне ангелы-губители разгребали пылающие угли. У порога нас встретили два беса, твари из смолы и пламени, в треугольных шляпах, препоясанные по чреслам нагайками. Они громко захохотали.

— Се грядет Зейделиус Первый, — сказал один бес другому, — бедный ешиботник, захотевший стать папой римским.