ФИГУРА ШЕСТАЯ Корф-Гейт

Кавалерийская колонна двигалась быстрой рысью по дороге, позвякивая сбруей и не стараясь держаться одной стороны. За спинами верховых солдат накопилось немало прогулочных машин богатой публики — моторы автомобилей хрипели на малом ходу, клаксоны понапрасну надрывались. Изредка какая-нибудь отчаянная голова решалась на рискованный маневр — объезжала колонну, боком машины едва не задевая лошадей. Пробка из разноцветных машин растянулась уже почти на милю. Самые философически настроенные автомобилисты развернули паруса, и легкий ветерок неспешно гнал машины вперед почти без помощи малосильных двигателей.

Возмущаться было себе дороже. Над колонной реяли знакомые стяги: в голове — орифламма, древний символ норманнской знати, на флангах качались желтые орлы на голубом шелке знамени папы Иоанна. В хвосте полоскался на ветру трехцветный раздвоенный стяг Генриха, лорда Рейского и Дилского, патрона Пяти портов и папского наместника в Англии. По всей стране Генриха считали человеком крутого нрава и тяжелой руки; если он направлялся куда-либо при полном вооружении, то было нетрудно предсказать, что кому-то не поздоровится, ибо за ним стояла власть наместника Господа на земле, все могущество и сила второго Рима.

Генрих — тщедушный мужчина небольшого роста, болезненно-бледный, с мелковатыми чертами лица — величаво восседал на коне, до горла закутавшись в плащ, хотя день был теплый. Если он и понимал, какие неудобства создает его отряд на дороге, то виду не подавал. Временами он болезненно вздрагивал и принимался ерзать в седле, норовя устроить получше намятый в дороге зад. По пути из Лондониума Генрих на десять дней застрял в Винчестере, где его уложил в постель приступ гастроэнтерита; личный врач быстро установил точный диагноз и, будучи бессилен вылечить болезнь, предпочел сбежать — из страха потерять уши, а то и жизнь. Генриху только-только стало лучше, когда клацающие семафоры принесли сообщение, срочно позвавшее его в путь. Надо было вновь доказывать, что рука папы Иоанна XIV длинна, что источники его информации разнообразны и многочисленны, а воля — непреклонна. Генрих получил ясный приказ: взять приступом мятежную крепость, от которой было столько неприятностей, разоружить ее гарнизон, водрузить на стенах папский стяг и вступить во владение ею вплоть до дальнейших распоряжений. А что касается шустрой сучки из Западного графства, которая заварила всю эту кашу, то… Лицо Генриха наморщилось, и он выпрямился в седле. Может, дать ее хребту проветриться, содрав кожу, или пригнать в Лондониум на веревке за багажным вагоном — но это уже детали. Боль в заду и желудке не позволяла думать о таких пустяках.

По обеим сторонам дороги заработали семафоры — неистово взмахивая лязгающими крыльями. Генрих пригляделся к ближайшей башне, одиноко стоящей на гребне холма. Среди передаваемых ею новостей есть, несомненно, и сообщение о его приближении. Стало быть, информация полетит на Запад… Его снова скрутил приступ боли, и настроение резко ухудшилось. Он чуть повернул голову, и к нему тут же подскакал ротмистр, привстав на стременах.

Генрих ткнул пальцем в башню на гребне холма: — Ротмистр, отрядите десяток людей — во-он туда. Разузнайте, что за сообщения они передают.

Офицер мешкал. Приказ показался ему невыполнимым: кто же не знает, что сигнальщики не терпят вмешательства в их дела!

— А… а если они не скажут?

Генрих выругался.

— Ну так сделайте так, чтобы они замолчали!

Поскольку офицер все еще таращил на него глаза, лорд Рейский и Дилский повернул голову в его сторону, и ротмистр в то же мгновение отдал честь и пришпорил коня. В течение столетий сигнальщики пользовались привилегиями, на которые не смели посягать даже папы; похоже, теперь их неприкосновенности приходит конец — и виной тому несварение желудка тщедушного аристократа. Приказ был передан, взметнулась пыль, и с десяток всадников поскакали крупной рысью по траве в сторону холма. По пути солдаты проверили, легко ли выходят из ножен их короткие широкие кривые сабли, заряжены ли мушкеты. Хорошо, если сигнальщики не вооружены; в противном случае не избежать кровавой стычки. Хотя чем все кончится, ясно было заранее.

Скорченный на седле Генрих видел, как крылья семафора внезапно сложились и замерли — словно у птицы, камнем падающей вниз. Он невесело усмехнулся. Перерыв в передаче сообщений будет коротким, насколько он знает гильдейские порядки, со следующей станции прибегут гонцы — выяснить, в чем дело. И весьма скоро о его поступке станет известно всем. Цепь сигнальных башен словно единое целое: тронь одно звено — и все остальные отреагируют. На это понадобится лишь несколько часов. А если над Пеннинскими горами хорошая видимость, то до ночной темноты о его выходке будут знать уже и на Гебридских островах. На рассвете новость дойдет до Ватикана… Генрих горбился, поглаживая измучивший его желудок. Еще поворот головы, щелчок пальцев — и рядом затрусил на своей лошадке отец Анджело, который, как всегда, чуточку потел от страха, угодливо заглядывая в глаза английскому наместнику.

— Ну, отче, — желчно спросил лорд, — долго нам еще тащиться по этой распроклятой дороге?

Священник склонился над картой, хотя, трясясь в седле, разобраться в ней было трудно. Генрих в раздражении подумал, что церковники — хреновые наездники, а в картах понимают сколько свинья в апельсинах. Из-за паршивого зрения отца Анджело отряд уже вперся однажды в болото и раз пять поворачивал не в ту сторону.

— Миль двадцать, милорд, — наконец не совсем уверенно сообщил священник. — Это по дороге. Но если за милю перед Уимборном свернуть на…

— Знаю я ваши короткие дороги, сыт по горло, — грубо перебил Генрих. — Я намерен быть на месте до святок. Вышлите пару своих людей, пусть позаботятся о ночлеге, — тут он взглянул на заходящее солнце, — где-нибудь милях в пяти отсюда. И чтоб не такие клоповники, как в последний раз, да постели помягче, чем дыба парламентского пристава!

Отец Анджело нескладно взял по-военному «под козырек» и затрусил к голове колонны.

На следующее утро ни свет ни заря Генрих, злее вчерашнего, был снова в седле. Накануне вечером ему довелось убедиться, как изменилась атмосфера на западе страны. Когда он брился у открытого окна, у самого его локтя просвистела выпущенная из арбалета стрела, которая, прежде чем вонзиться в стену, вдребезги разбила флакончики из венецианского стекла. Генрих был взбешен не столько покушением на свою персону, сколько невосполнимой потерей любимых флакончиков. По его приказу окрестности прочесали, и солдаты наткнулись на горстку злодеев, каждый из которых при аресте оказал сопротивление. Пока колонна не вышла к цели, они бежали на веревках за телегами обоза. Потом их отвязали, — мерзавцы сперва упали без сил, окрашивая траву кровью, потом поползли прочь. Потешились, дали им уйти ярдов на сто и прикончили… С мятежниками Генрих не церемонился.

Лорд-наместник ехал в голове колонны. Перед ним на многие мили раскинулись пустоши — желтовато-красные, с насыщенно-зелеными пятнами болотин. У горизонта громоздились невысокие горы. В промежутке располагался край, который ему предстояло покарать со всей суровостью. Генрих задумчиво сплюнул, глядя на завидневшийся впереди замок. Силен, такой сходу приступом не возьмешь. Но в итоге и он не устоит. Перед синим стягом ничто не устоит.

За его спиной над тесными рядами кавалерии развевалась золотистая орифламма — как язык пламени, которое она символизирует. Вдали чертовы семафоры лопотали что-то на своем непонятном языке. Генрих еще раз внимательно оглядел местность, затем щелкнул пальцами.

— Ротмистр, — сказал он, — пошлите двоих в замок. Пусть доставят той бабе приказ за моей печатью. Всю артиллерию сдать без промедления, а ее и всех в замке объявляю пленниками папы Иоанна. Кстати, сколько у них пушек, раз уж мы требуем их выдачи? Освежите-ка мою память.

Ротмистр выпалил по заученной докладной записке:

— Два фальконета, стреляющие трехфунтовыми ядрами, с запасом пороха. Несколько охотничьих ружей, милорд. Большая пушка — «Ворчунья» — из королевского арсенала, а также кулеврина «Князь мира», которая перевезена по приказу Его Величества из гарнизона в Иске.

Генрих фыркнул и потер нос тыльной стороной перчатки.

— Что ж, скоро я сам буду у них князем мира и, надеюсь, уже сегодня вечером от души «поворчу» на них. Пусть все огнестрельное волокут к главным воротам — с порохом, ядрами, пулями… Освободите повозку для приема оружия и приготовьте мулов или лошадей для транспортировки больших пушек. Лично проследите, ротмистр.

Офицер отдал честь и ускакал прочь, созывая своих адъютантов. Генрих взмахнул рукой, давая сигнал к общему выступлению. В ответ на его призыв отец Анджело прискакал так торопливо, что чуть было не вывалился из седла.

— Позаботьтесь о ночлеге в деревне, — устало приказал лорд-наместник. — Если дело пойдет худо, осядем надолго. Чтоб мне была горячая вода и сортир со смывом! Иначе отправлю обратно в Рим с телегой висельника! И ты, дружок, на ней не поедешь, а впряжешься сам в оглобли!..

Знамена и папские орлы реяли на ветру, облитые ярким солнечным светом — колонна неотвратимо приближалась к цели.

После проведенной почти без сна ночи корфгейтский сенешаль сэр Джон Фолкнер проснулся рано.

Солнечные лучи, просачиваясь через цветное стекло в шести футах над его головой, боролись с холодом, который по ночам накапливался в маленькой спальне даже в разгар лета. В исполинском строении всегда царила прохлада — и в самый жаркий день солнцу трудно было прогреть каменную кладку толщиной в дюжину футов. Неделю назад хозяйка замка леди Эленор удалила своих слуг из нижних дворов, дабы освободить место для солдат, которые стекались в Корф-Гейт, и для беженцев, моливших дать им приют. Ее окружение никак не могло привыкнуть к примитивным условиям жизни в донжоне.

Умывшись водой из таза и одевшись, сенешаль поднялся по винтовой леснице с выщербленными ступеньками — уж сколько поколений по ним поднималось! — к двери, ведущей на крышу башни. Наверху он остановился у парапета. В пяти милях на юге синели воды Ла-Манша — в ясный день отсюда были видны рифы у западной оконечности острова Уайт. Рассказывают, что некогда дьявол, сидю-чи там, взял да и швырнул глыбой в башни Корфа, но недошвырнул, так и лежит громадный камень на стадлендском берегу. Сенешаль усмехнулся, вспомнив эту вздорную легенду.

На севере виднелись одинокие холмы на Великой Равнине, белесые в рассветном мареве. Но вообще-то, куда не посмотри, все пустоши, пустоши, кое-где черные от летних пожаров. Ближе, почти сразу за наполненным водой рвом, начинались крыши деревушки.

Словно нехотя сенешаль поднял глаза на семафорную башню на гребне Шеллоу-Хилла. Ее крылья как будто дожидались этого и тут же заработали. Вверх — вниз, что значит: «Внимание!».

Умение читать семафорные знаки не входило в обязанности сенешаля; по суете в третьем крепостном дворе он догадался, что стража побежала вызвать пажа-сигнальщика. Мальчишка сейчас выскочит на стену, шальной со сна. А пока сенешаль сам читал сообщение на том урезанном придворном английском, который выработался у сигнальщиков за века работы. «Игл Рей один-пять, северо-запад десять. Конец». Это значило: «Милорд, патрон Пяти портов, с полутора сотней солдат в десяти милях отсюда». Для сенешаля было неприятным сюрпризом, что наместник уже так близко. «Девять убитых, — продолжал он читать. — Девять». Дело дрянь… судя по этой цифре, папский пес решил сразу показать зубы и подтвердить свою недобрую славу изувера. Затем был передан приказ милорда: сдать оружие, считать себя пленниками, гонцы уже в пути.

Рука сенешаля машинально потянулась к амулету на шее, и пальцы пробежались по сложному сплетению линий, выгравированных на маленьком диске. В деревне продолжалась мирная жизнь: вился дымок из труб, позвякивали ведра — самый час дойки коров. Когда семафор заработал крыльями, кое-кто из крестьян, оторвавшись от работы, поглядел на него — из досужего любопытства, потому что никто из простонародья не разбирался в семафорных знаках. Поджав губы, сенешаль стал спускаться вниз по лестнице. Что ж, вот и пришло то, предсказанное еще тысячу лет назад; пробил час, и завершается огромная эпоха…

Леди Эленор уже встала и оделась. Для нее был накрыт столик для завтрака в одном из покоев, примыкающих к Большому Залу. Она встревоженно поднялась навстречу сенешалю, пристально вглядываясь в его лицо. Он утвердительно кивнул в ответ на ее невысказанный вопрос.

— Да, миледи, — сказал он, — сегодня он будет здесь.

Эленор позабыла о завтраке — взволнованной она казалась еще моложе.

— Сколько у него солдат?

— Полторы сотни.

Она вдруг осознала, что ведет себя невежливо, и приветливо указала на кресло:

— Садитесь, любезный сэр Джон. Выпейте вина.

Однако он продолжал стоять.

— Спасибо, миледи, сейчас не время.

Он глаз с нее не спускал, и мало кто мог бы угадать, что у него на уме. Не угадывала и она. На его непроницаемом лице лежали голубые, золотистые и розовые тени от проходящего через цветное стекло света.

— Как мне поступить, сэр Джон?

Несколько мгновений сенешаль молчал; когда он наконец заговорил, в его словах не оказалось подсказки.

— Поступайте, как велит ваша кровь. Вам следует поступать в соответствии с вашим происхождением и вашим сердцем.

Эленор порывисто встала и прошла к открытой двери, сквозь проем которой виднелся Большой Зал — в царящем там грозном сумраке под стеной с огромным распятием темнел помост, где в прежние времена проходили семейные трапезы, вверху громоздилась галерея, где некогда игрывали менестрели. Она нажала выключатель, и в Большом Зале на потолке зажглась одинокая электрическая лампочка, осветив грубые каменные плиты пола тщедушным светом… Да, теням прошлого тут уютнее, чем живым. Где-то позвякивала цепь лебедки… В зал вбежал паж-сигнальщик. Заметив госпожу, он остановился как вкопанный. Она с улыбкой взяла у него из руки донесение и в задумчивости тихо повторила, возвращаясь в соседний с залом покой и садясь за стол с остывшим завтраком: «Полторы сотни солдат…»

— Если я открою ему, — продолжала Эленор уже отчетливым голосом: — то меня поволокут на веревке за обозной телегой, как солдатскую шлюху. Я потеряю все имущество, родной замок, честь, да и жизнь, наверное. Но могу ли я бороться с папой Иоанном? Воевать с ним — значит воевать со всем миром… Однако как же быть с этим человеком, который пришел по мою душу?

Сенешаль молчал; она и не ждала от него ответа. Эленор долго сидела в глубокой задумчивости. Когда она наконец подняла глаза, в них стояли слезы.

— Заприте ворота, сэр Джон. Народ соберите внутри крепостных стен. Уведомите меня, когда явятся гонцы, но в крепость их не допускайте.

— Что делать с пушками, миледи? — бесстрастно спросил сенешаль.

— С пушками?.. — Ее голос был полон печали. — Оттащите их к воротам — а также запас пороха и ядер. Эту часть приказа мы выполним…

Через считанные минуты барабанная дробь со стен крепости известила население, что тот, кто хочет, может укрыться в замке.

Генрих Рейский и Дилский осадил коня, и за его спиной остановилась вся колонна. В миле от них высилась громада неприступной крепости, над ее стенами струился дым костров. По узкой дороге навстречу, поднимая клубы пыли, возвращались его гонцы. Выслушав их короткий доклад, Генрих разразился ругательствами. Он с силой вонзил шпоры в бока коня, и тот испуганно рванул вперед — отряд поспешил за своим командиром.

На деревенской площади у подножья крепостной стены жизнь кипела как ни в чем не бывало — народ высыпал из таверн поглядеть на приближающихся кавалеристов. Солдаты оголили сабли, и зеваки разбежались.

Лорд-наместник остановил взмыленного коня у наружного бар-бикана крепости — по брюху животного стекала кровь. В соответствии с его приказом «Ворчунью» вывезли из замка. Но пушка была заряжена и глядела на пришельцев огромным чугунным жерлом из-за опускной решетки ворот. Рядом с «Ворчуньей» стояла также заряженная кулеврина. За пушками маячили, расположившись полукольцом, корфгейтские солдаты — и этак небрежно опирались на алебарды!

— Ну-ка, очистите мост, — проорал папский наместник, гарцуя на коне. — Ротмистр, ежели эти подонки не уберутся с дороги, скиньте их в ров!.. Эй, кретины, что вылупились? Именем папы Иоанна приказываю открыть ворота!

Один из стражников под башней навесного моста отозвался спокойным голосом:

— Извините, милорд. Леди Эленор не велела открывать.

— Тогда, — прорычал лорд-наместник, — известите ее милость, что лорд Генрих Рейский и Дилский приказывает ей явиться и держать ответ за подобное поведение!

— Милорд, — невозмутимо отвечал тот же стражник, — достоуважаемая леди Эленор поставлена в известность.

Генрих оглянулся на своих кавалеристов, чьи кони переминались на мосту, потом окинул взглядом равнодушную громаду крепости. На внутреннем дворе, вокруг донжона, теснилась вооруженная тол па. Он наклонился и рукоятью плети постучал по стойке открытых за опускной решеткой ворот.

— К ночи, мой говорливый дружок, — задыхаясь от ярости, сказал лорд-наместник, — тебя подвесят над жаровней, чтобы не закоченели пятки. Или у тебя по вечерам мерзнет глупая голова? Тогда подвесим головой вниз. Ну, мозги не прочищаются?

Стражник лениво плюнул под ноги его коня.

Эленор не спешила. Она приняла ванну, переоделась, причесалась, не позволив никому прикасаться к своему телу, даже камеристкам. Ее милость появилась перед врагом, опираясь на руку сенешаля; слева шагал начальник артиллерии. На ней было простое белое платье. Легкий ветерок колыхал ее распущенные длинные каштановые волосы и натягивал юбку на бедрах. Генрих, уже хлебнувший позора, молча глядел на нее, внутренне кипя злобой. «Сучка» остановилась подле казенной части пушки и одной рукой оперлась на чугунный ствол.

— Итак, милорд, — произнесла она низким, но звонким голосом, — что вам от нас угодно?

Гнев Генриха был знаменит и неизменно производил впечатление: на бороде возле губ выступила пена, он заскрежетал зубами.

— Приказываю сдать крепость, оружие и сдаться на мою милость! Приказываю именем вашего повелителя папы Иоанна, который облек меня властью своего наместника на этих островах!

Эленор горделиво выпрямилась, глядя ему прямо в глаза сквозь массивную опускную решетку.

— Вы приказываете также и именем короля Чарлза? — насмешливо спросила она. — Ибо, милорд, мой сеньор — его величество английский король. Ему подчинялся мой отец, ему подчиняюсь и я. А желания заморского священника для меня пустой звук.

Генрих выхватил меч из ножен и ткнул им через решетку.

— Пушку!.. — рявкнул он. На большее у него дыхания не хватило.

Эленор по-прежнему стояла возле «Ворчуньи», поглаживая металл казенника; ветер играл с волосами молодой хозяйки Корф-Гейта.

— А что, если я не подчинюсь?

Он зачертыхался; по жесту лорда-наместника солдаты подскочили к его коню и сняли мешок с луки седла.

— Тогда ваши подданные поплатятся своими жилищами и жизнями, — сказал Генрих, дрожащими от злости руками развязывая узел, стягивающий горловину мешка. — Или вы отдаете эти чугунные штуки, или будет море крови. Так-то, миледи…

Наконец узел поддался, лорд-наместник перевернул мешок и из него посыпались пальцы, языки и прочие человеческие члены, отрубленные по обычаю генриховых солдат.

С обеих сторон воцарилось молчание. Краска медленно отливала от лица Эленор — щеки стали белее платья; самые романтичные из стражников позже клялись, что в глазах ее застыла неземная скорбь — «ну прям как у упокойницы». Она медленно сплела пальцы, потом ладони ее упали вдоль тела; в оцепенении она снова оперлась на пушку, и гнев мало-помалу затуманивал ее взор, восходя до той безумной ярости, которая колоколом гудит в мозгу, но оставляет человека внешне холодным.

— Что ж, — проговорила Эленор, — очень любезно с вашей стороны предлагать столь благородный обмен, досточтимый лорд Рей-ский и Дилский. Однако боюсь, моя «Ворчунья» тяжеловата. Думается мне, что вам будет легче увезти ее разряженной.

И, прежде чем кто-либо из окружающих угадал ее намерение, она дернула вытяжной шнур запала. «Ворчунья» подалась назад, выплюнув облако дыма с грохотом, который эхом разнесся по замершим в ожидании окрестным холмам.

Огромное чугунное ядро, выпущенное почти в упор, разнесло брюхо коня и до колен оторвало обе ноги Генриха; в предсмертной агонии всадник — с истошным воплем, конь — с неистовым ржанием — рухнули с моста в ров.

Не сговариваясь, защитники крепости мгновенно вскинули мушкеты и разрядили их в папских солдат. А со стен на врага посыпались градом стрелы из арбалетов. Крупная картечь довершила расстройство рядов кавалерии, сея смерть, вспахивая глубокие борозды на дороге — до первых деревенских домов. Воздух у каменных стен наполнился воплями и стонами; аркебузы защитников крепости не умолкали, валя ряды кавалерии, мечущейся на узкой дороге среди скал. Конь уносил свесившегося с седла окровавленного ротмистра.

Через несколько минут все было кончено — те, кто не ускакал, корчились в агонии в дорожной пыли; ружейный и орудийный дымок вился над нижней стеной к воротам Мученика.

Эленор склонилась к пушке и била кулаками по ее чугунному телу — словно ребенок, которому стыдно учиненной им шалости. Сенешаль первым осмелился подойти к ней.

— Уберите эту падаль, — неожиданно спокойным голосом сказала госпожа.

И только после этого она зашаталась. Сенешаль успел подхватить ее на руки и бережно отнес леди Эленор в ее покои.

Большую часть жизни Эленор, единственная дочь Роберта, последнего лорда Парбекского, прожила в уединении в своем замке на горе. В детские годы она была странной девочкой — скрытной и застенчивой, увлеченной рассказами о колдунах, без которых, по общей молве, не обошлось при самом ее зачатии. Достаточно практичная и рассудительная во всем остальном, Эленор никогда не пыталась развеять слухи о своем якобы сверхъестественном происхождении — наоборот, создавалось впечатление, что они ей льстили. «Дело в том, — объясняла она, — что отец мой частенько рассказывал гостям про то, как он в один прекрасный день отправился на север за моей матерью. Когда отец, никому ни слова не говоря, ни с того ни с сего выбежал во двор, вскочил на коня и ускакал неизвестно куда, все присные решили, что он рехнулся, — но сам отец не уставал повторять, что это пустошный народ позвал его к ней, нарисовав пред ним столь соблазнительное видение, что он совершенно обезумел от желания». Обычно после этого рассказа на чело Эленор ложилась печаль, так как Маргарет Стрэндж скончалась при родах, — и дочь крайне остро переживала утрату матери, которую ей не довелось знать.

Отцу ее скорбь казалась несколько чрезмерной, хотя сам он больше не вступил в брак; Роберт много с грустью размышлял над склонностью дочери к фантазиям. Совсем маленькой она однажды ходила во сне. Случилось это в бурю, когда ветер неистовствовал в пяти милях от замка над Ла-Маншем, — в такие ночи все во дворце сидели по своим покоям и божились, что слышат хохот Древних Духов в порывах ветра, который ревел и стонал, накидываясь на толстые стены парбекского «острова». Нянька Эленор пошла было проверить, спокойно ли спится ее питомице, но вернулась в испуге: девочка пропала. Весь дворец был поднят на ноги, обыскали каждый угол. Эленор нашли у самого верха донжона — на древней лестнице, которую не использовали в течение десятилетий. Ее глаза были закрыты; подойдя ближе, люди услышали, что девочка кого-то зовет. «Матушка, — приговаривала она, — матушка, ты тут?..»

Слуги осторожно свели ее вниз, стараясь не напугать, ибо известно, что гуляющие по ночам находятся под чарами Древних Духов, которые могут запросто навсегда отнять их души при внезапном пробуждении. Казалось, что Эленор была в курсе происшедшего, но то было ложное впечатление. Через несколько дней она вдруг намекнула на случившееся, сказав няне во время одевания:

— А правда, что моя матушка была красавицей? — Потом она добавила задумчиво: — Она хотела поиграть со мной, но ей пришлось уйти…

Роберт нахмурился, когда ему передали ее слова, почесал бороду и ругнулся; в результате девочку отправили к родственникам во Францию, однако шестимесячное пребывание там мало ее изменило.

В нежном возрасте Эленор часто оставалась в одиночестве — в замке не было ее одногодок, кроме детей из простонародья, с которыми общаться ей не позволялось. Большую часть дня она проводила в обществе няни, а позже гувернера, который обучил ее нескольким бытующим на ее родине наречиям. У нее оказался живой и восприимчивый ум, она быстро усвоила норманнско-французский и латынь, на которых говорил весь культурный мир, и того быстрее — грубую речь мужланов. Роберту резало слух, что она так ловко лопочет на архаичном наречии простолюдинов, но это снискало ей особое почтение у всех людей низкого происхождения, с которыми ей приходилось иметь дело. Складывалось впечатление, что Эленор относит себя скорее к простым людям, населяющим этот край, нежели к аристократии; впрочем, это можно было объяснить тем, что она как-никак полукровка. Крестьяне жили, как и в незапамятные времена, сообразуясь с ходом луны и солнца, пахали землю, собирали урожай, растили детей, умирали; сердце Эленор лежало к старине, независимо от того, одобрял ли ее Рим или нет. Время от времени девочка отправлялась с няней и сенешалем отца играть на берег моря. Она зачарованно глядела на нескончаемое движение грохочущих волн и задавала сенешалю странные вопросы, к примеру: способен ли папа, сидючи в Риме на золотом престоле, повелевать волнами, которые омывают Англию? Он улыбался в ответ, отвечая на еретический вопрос такими осторожными обиняками, что Эленор начинала зевать и убегала за ракушками и окаменелостями. Она испытывала странную любовь к самой земле, к произведениям ее почвы; однажды ей случилось прижать к горлу обыкновенный кусок глинистого сланца, и она расплакалась от умиления. В тот день ей почудилось, что ее саму когда-то вырубили из этого камня, темного и крепкого, как скалы Киммериджа, — и потому ей на роду написано быть неукротимой, крепкой как камень.

Чудачества Эленор привели к тому, что ее услали в Лондониум. Когда ей стукнуло шестнадцать, отец застал ее с бейлифом — за изучением устройства двигателя машины; тот показывал, как управляться с ремнями коробки передач и одолевать подъемы и спуски внутреннего двора замка. Возможно, какой-то жест, особый поворот головы с болезненной отчетливостью напомнили Роберту о девушке, которая умерла много-много лет назад; он оттащил дочку от автомобиля, надрал ей уши и погнал ее в покои. Между ними произошла перепалка, уязвленное достоинство Эленор схлестнулось с переменчивым нравом отца, и она, мешая языки, наговорила ему таких резких слов, каких он и не слыхивал; Роберт схватился за ремень и так отхлестал ее, что несколько следов от пряжки остались у нее на всю жизнь.

Эленор была заперта на неделю в своей комнате, а когда дверь открыли, наотрез оказалась выходить… а две недели спустя отец застукал ее на том, что она у колодца вместе с солдатами стреляла в цель из арбалета. Он без промедления вызвал сенешаля. Пусть Эленор поживет при королевском дворе в Лондониуме — уж там-то ей некогда будет заниматься верховой ездой, соколиной охотой и копаться в автомобильных моторах. Пора ей осознать свое социальное положение и усвоить то, что должно уметь знатной девушке. Роберт дал сенешалю тайные инструкции, завершив их темпераментным восклицанием: сделайте из нее леди — или прирежьте. Через две недели ее увезли из замка, невзирая на рыдания и вопли. Отец провожал ее у ворот, но она не удостоила его даже взглядом. За это Эленор упрекала себя до скончания дней своих — ведь ей так больше и не довелось свидеться с отцом.

Несчастье случилось в один из церковных праздников, когда во внутреннем дворе замка были разбиты шатры акробатов, жонглеров и продавцов сладостей, посреди веселых криков, и хохота, и треска дубинок, которыми, меряясь силами, охаживали друг друга молодые парни из окрестных деревень. Конь Роберта оступился на мосту и сбросил хозяина; милорд ударился головой о камень и рухнул в глубокий ров, из которого была спущена вода. Все ярмарочные шумы тут же стихли; из Дурноварии доставили лучших докторов, однако у Роберта был пробит череп, и он, не приходя в сознание, скончался. Эленор оповестили посредством семафорного телеграфа уже через час, но как она ни спешила, отца живым уже не застала.

Она похоронила его в Уимборне в тамошнем старинном соборе в усыпальнице, которую он построил для своей жены; траурный кортеж — убранные черным крепом лошади и автомобили — медленно вернулся в Корф-Гейт под тяжелую дробь барабанов. Был тихий сентябрьский день, но пронизывающий ветер дул с моря, а над землей нависло свинцовое небо.

Завидев родной замок, Эленор натянула поводья и сделала остальным знак двигаться дальше. Остался один сенешаль; его лошадь переминалась на холодном ветру, покуда траурный кортеж не миновал их и не скрылся в дали. Эленор повернулась; она выглядела старше своих лет: под глазами залегли тени, на щеках следы слез…

— Ну вот я и гранд-дама, — невесело сказала она. — А там — мое поместье…

Сенешаль промолчал, зная ход ее мыслей; она тяжело сглотнула и отбросила волосы от глаз.

— Джон, сколько лет вы служили у папы?

Казалось, он тщательно высчитывает. Но после паузы он сказал:

— Много лет, миледи.

— А до этого — его отцу?

Ответ был такой же:

— Много лет, миледи…

— И служили отменно. А я вот, расставшись с ним, ни словечка не написала… И все из-за ерунды. Уж я и забыла, почему мы сцепились в первый раз. Да что уж теперь… — Эленор в молчании гладила лошадиную гриву, которую трепал ветер. — Есть у вас меч?

— Да, госпожа.

— Дайте его мне и спешьтесь. Пожалуй, это все, что я могу сделать…

Сенешаль протянул ей меч и сквозь навернувшиеся слезы проводил глазами клинок дамасской стали.

— Для человека таких достоинств, как вы, титул — пустой звук, — сказала она. — Но, надеюсь, вы не откажетесь принять его от меня.

Он преклонился на одно колено. Эленор слегка коснулась клинком его плеча.

— Не знаю, утвердит ли король мое решение, но для нас вы отныне сэр Джон…

Затем она пришпорила коня и поскакала в сторону замка, щуря глаза и всматриваясь в знакомые, сейчас расплывчатые, очертания башен и зубчатых стен. Так она вернулась в этот дом, скорбящий об утрате хозяина… А вскоре навлекла на себя гнев первосвященника.

С самого начала общественное положение Эленор было не без странности. Лорды Парбекские владели своим феодом — своими землями — как вассалы короля; при нормальном развитии событий ее бы спешно выдали замуж, чтобы поместье как можно скорее попало в мужские руки. Но нельзя было не считаться с тем, что в один прекрасный день Эленор, в качестве внучки последнего из Стрэнджей, могла унаследовать капиталы фирмы, — а в те времена экономического спада годовой налог, выплачиваемый этой гигантской компанией, составлял немалую долю монарших доходов. Поэтому король Чарлз, который намеревался весной совершить длительную поездку в Новый Свет (ибо Северная Америка, пусть и номинально, принадлежала ему), решил до своего возвращения оставить все как есть — утвердить Эленор во владении замком, невзирая на то, что многие представители высшей знати противились этому решению.

Она отнеслась к своим новым обязанностям с высочайшей серьезностью. Первой среди намеченных задач был объезд совместно с окружным судьей границ ее владений, дабы устранить те мелкие недоразумения, которые обнаружились после смерти отца. Поездка совершалась без помпы, в сопровождении одного сенешаля. Эленор останавливалась у тех домов и фермерских хозяйств, которые ее чем-то заинтересовывали, вела беседы с людьми на их простецком наречии, чем произвела немалое впечатление на своих подданных, живущих на обширных пространствах дорсетского края. Там, где она находила тяжелую нужду, она смягчала ее не денежными подарками, которые обычно быстро утекали в местные таверны, а раздачей одежды и еды, а также раздачей фригольдов — то есть дарила землю арендаторам. Эленор увидела такое море беспросветной нужды, что пришла в ужас и задумалась над собственным образом жизни.

— Сделано немало, сэр Джон, — сказала она однажды вечером вскоре после возвращения в Корф-Гейт. — Однако, в сущности, я ничего не достигла. Разумеется, любому приятно получить хоть малое облегчение благодаря крохотному дару благотворительницы, но по большому счету это пустяки. Один-другой фермер порадуется тому, что больше не надо горбатиться, чтобы выплачивать еженедельную ренту сеньору, но остальным-то как помочь? Пусть папа римский с негодованием отрицает, что церковь налагает запрет на определенные формы прогресса, но факт есть факт: мы были и будем малочисленной нищей нацией, которая влачит полуголодное существование. Так что же конкретно я могу сделать?

Разговор происходил за ужином в домике, построенном в шестнадцатом веке позади большого дворца. Отложив прибор, Эленор указала рукой на мебель, на увешанные картинами и коврами стены и горячо продолжала:

— Не отрицаю, что мне все это нравится, мне приятно покупать лошадей, собак, лучшие ткани и духи, все то, о чем простые люди и мечтать не смеют… Поверите ли, — сказала она с застенчивой улыбкой, — когда мой несчастный отец услал меня в город, я возымела фантазию убежать, отказаться от богатств и начать простой образ жизни, обрабатывать землю, работать на свое семейство — как заурядная пейзанка. Но когда я увидела реальность, как на самом деле живут эти самые «пейзане», желание мое как рукой сняло. Меня страх берет, что я могла бы кончить тем же, чем и деревенская девушка, нарожать без числа детишек от какого-нибудь безмозглого мужика, который припахивает навозом, и помереть лет в тридцать от непосильного повседневного труда. Или это звучит слишком цинично? Скажите мне честно, а то вы все молчите да молчите.

Сенешаль с улыбкой налил ей вина.

— Намедни заспорила я с отцом Себастьяном, — задумчиво продолжила Эленор. — Я процитировала стих о том, что должно свое имущество раздать бедным. Он покивал: дескать, прекрасная мысль, а потом сказал, что при более внимательном чтении Писания приходишь к пониманию, что людям, для их же блага, совершенно необходимы учителя и понукатели. Но это же отвратительно, подумалось мне, и я не удержалась, высказала это вслух. Я сказала: продай церковь хотя бы половину золота с алтарей — и можно было бы обуть каждого в этой разутой стране и сделать множество других добрых дел. Начни папа это благое дело у себя, в Риме, я бы с готовностью отказалась от многих предметов роскоши здесь, в Корф-Гейте. Мне показалось, что отцу Себастьяну очень не понравились мои речи. Знаю, не стоило дразнить его, но иногда он меня так раздражает… Такой на-а-абожный, куда там! А толку-то, толку! Вот он идет сквозь пургу помолиться за больного ребенка — и я говорю: какой добрый человек! Но потом мне приходит в голову: а будь у отца этого ребенка побольше денег, может, и не заболел бы малыш? Так, наверно, доброта не в том, чтобы сквозь пургу… а в чем-то ином?

Зима в тот год выдалась морозная и долгая; ручьи промерзали до дна, земля стала как камень, даже у морского берега образовался давно не виданный в этих местах припай. В дни, когда сигнальщикам удавалось сбить лед с семафорных крыльев, они передавали известия, что в других районах страны люди бедствуют так же, а то и хуже. Весна пришла с опозданием, холодная. Да и лето не задалось. Король Чарлз на год отложил поездку в Новый Свет и, согласно приносимым семафорами вестям, рьяно взялся за организацию помощи районам, больше всего терпящим от голода. Осенью лязгающие крылья принесли уж совсем дурную весть: в государстве грядет пересмотр налоговой системы, уже высланы сборщики, которые будут взыскивать добавочные налоги — не деньгами, а натурой.

Услышав эту новость, Эленор разразилась проклятиями, и явись к ней чиновники, их бы ожидал такой горячий прием, что они вылетели бы как ошпаренные. Но ей просто передали по семафорной связи, сколько и каких товаров должно представить в счет натурального налога. На разные части страны была наложена различная натуральная повинность: начиная с токарной продукции и заканчивая пастернаком. Дорсет обязали поставить масло, зерно и строительный камень.

— Какой кретинизм! — негодовала ее милость, меря шагами маленький покой, служивший ей одновременно и рабочим кабинетом, и конторой для приема деловых посетителей. — Масло и камень — еще куда ни шло, будь это не в счет дополнительного налога, но зерно!.. Неужели указ составляли идиоты, не ведающие, что в этом краю на заболоченных пустошах почти ничего не растет! Той пшеницы, что выращивают местные крестьяне, им едва-едва хватает на прокорм семей, а после такого ужасного лета не миновать голода — я уже готовлюсь разворачивать на крепостном дворе кухни, подкармливать похлебкой окрестный люд, как некогда делалось в трудные годы при моем отце! В Италии, похоже, и знать не хотят, что может сотворить с крестьянскими хозяйствами неудачный год. Впрочем, я ни на секунду не поверю, что этот маразм придуман в Риме. Видать, эту мыслишку выродил в Париже или в Бордо какой-нибудь мелкий дубиноголовый чиновник, который отроду не бывал в Англии, и воображает, что у нас тут повсеместно растут апельсины и ананасы, а пшеницу так и вовсе девать некуда. Они в своих Парижах только и ждут, как бы вывезти нашу пшеничку да продать втридорога! Да они просто хотят вконец разорить нашу страну! Если я выполню их требования, к весне мои крестьяне перемрут от голода. С другой стороны, какого дьявола мне покупать зерно на стороне — с кораблей Его Величества, прибывающих в Пул из Нового Света? Купи у них пшеницу и им же ее отдай? Этак мигом в трубу вылетишь!..

Эленор остановилась как вкопанная — судя по выражению глаз, только что она получила наглядный урок политической экономии.

— Сэр Джон, не видать им зерна. Ничем, кроме злодейского умысла, нельзя объяснить то, что от меня требуют или выморить голодом моих подданных, или пустить по ветру свое состояние. — Она в задумчивости постучала концом ручки по своим жемчужным зубкам. — Пусть сигнальщик передаст: урожай очень плох, если мы выплатим дополнительный налог, еще до весны начнется трагедия. Пусть передаст: следующей осенью мы выплатим вдвое против обычного налога, попытаемся задействовать новые посевные площади — только бы они не измыслили новых поборов… Да, объясните, что мы

готовы заплатить мануфактурой или еще чем, по их усмотрению… Но о зерне не может быть и речи.

Этот ответ был передан сразу в двух направлениях — в Лондо-ниум и в Рим.

На следующий день семафоры приняли послание от короля Чарлза: он выражал августейшее неодобрение и повелевал Эленор выплатить все сполна; но было поздно — ее ответ уже летел через Францию.

— Боюсь, делу ничем не помочь, — сказала Эленор своему сенешалю. — Придется поставить государя перед свершившимся фактом. Я хотела одного: чтобы и он, и папа Иоанн поняли — из дорсетских камней сыворотки не выжмешь. Не верят — пусть приезжают и пробуют самолично. — Она все еще сидела за туалетным столиком и, нанося на лицо грим, чему ее научили при лондониумском дворе, с горечью закончила: — Господь ведает, что церковь и так богата. Уж и не знаю, зачем ей понадобилось выжимать последние соки из несчастных английских дикарей!..

На этом тема была закрыта: политика заинтересовывала ее лишь на короткое время, потом приедалась, — ей были куда занятнее работы по дому, ведь замок нуждался в стольких улучшениях!

Самым дерзким и самым еретическим из грядущих улучшений было проведение электричества. Эленор заказала одному деревенскому ремесленнику сконструировать и установить генератор, приводимый в движение паровым двигателем — того же типа, что стоит на грузовиках. Работу следовало вести в полной тайне — хотя законы электрических сил известны в течение многих и многих лет, церковь запрещает использовать электричество для домашних нужд. Завершенный агрегат предполагалось установить в стене нижнего двора, достаточно далеко от жилья, чтобы его грохот никого не тревожил. Потрясающего результата Эленор не ожидала, однако надеялась, что будет достаточно света разогнать наводящий тоску зимний мрак. А если дело пойдет успешно, можно устроить сносное отопление: из школьной программы она помнила, что металлический провод на глиняном стержне раскаляется добела, если создать на его концах разность электрических потенциалов. Сенешаль, похоже, не разделял ее радостных предвкушений: спокойно соглашался, что генератор приведет к некоторому улучшению жизни в замке, но особого ликования в его голосе не чувствовалось.

— Ах, сэр Джон, — лукаво говорила Эленор, — мнится мне, вы мою затею не одобряете. Ей-же-ей, в последнюю зиму я отморозила по меньшей мере девять пальцев на ногах, даром что спала в таких толстенных фланелевых чулках, что сам папа римский был бы поражен моей непритязательностью в быту. Ужели вы хотите, чтоб я познала комфорт только на старости лет?

Сенешаль улыбался в ответ, но отмалчивался. Вскоре генератор был установлен — и заработал. Над кроватью ее милости засияла электрическая лампочка, до смерти напугав горничную, которая побежала рассказывать главному кладовщику, что наступают последние времена, коль скоро нынче камни сами собой горят и скалятся красными пастями на порядочных девушек.

В тот же памятный день леди Эленор нанес визит капитан гильдии сигнальщиков. С внешнего барбикана примчался вестовой с известием о его визите, так что она успела наспех переодеться и приняла капитана в Большом Зале в присутствии сенешаля и нескольких дворян из своей свиты. В старые времена человек такого ранга, как ее гость, пользовался большим почетом, и сама Эленор искренне любила гильдию сигнальщиков, хотя они не входили и никогда не войдут в круг ее подданных. Уважение было взаимным — иначе ей не предоставили бы в день сорокалетия Роберта возможность посетить семафорную башню и собственноручно набрать имя отца рычагами, к которым гильдейцы никого никогда не подпускали.

Капитан вошел уверенным шагом — седоватый мужчина в поношенной форме из зеленой кожи с серебристой нашивкой на рукаве: скрещенные ремни бинокля — отличительный знак его ранга. Он не мог не заметить, что зал залит электрическим светом, но ни словом не обмолвился по этому поводу, а сразу завел разговор о деле в привычной для гильдейцев прямодушной манере. Пусть даже королям, как и простолюдинам, в семафорах чудилось нечто колдовское, сами сигнальщики не любили пышных и затемняющих смысл слов.

— Миледи, — сказал капитан, — его преосвященство архиепископ лондониумский нынче выехал верхом в Парбек во главе семи десятков солдат в намерении застать вас врасплох, дабы принудить вашу милость передать замок и все ваши владения папе Иоанну.

Эленор побледнела, но на щеках вспыхнули красные пятна гнева.

— Откуда вам это известно, господин капитан? — хладнокровно осведомилась она. — До Лондониума день пути, а семафоры на башнях сегодня молчали. Будь такое сообщение, мне бы непременно доложили.

— Гильдия никого не боится, — сказал сигнальщик после короткой паузы. — Для грамотных наши сообщения понятны. Но случается, а сегодня как раз такой исключительный день, что семафорным крыльям нельзя доверить кое-какую информацию. Тогда приходится прибегать к более быстрым способам передачи сообщений.

Воцарилось всеобщее неловкое молчание, ибо он имел в виду приемы черной магии, а о сем предмете было затруднительно беседовать даже в вольнолюбивой атмосфере замка леди Эленор. Одному лишь сенешалю был до конца понятен смысл слов капитана; ему-то и поклонился сигнальщик, признавая за ним знание — и большее и более древнее. Эленор уловила взгляд, которым обменялись эти двое мужчин, и вздрогнула. Опомнившись, она покачала головой:

— Что ж, любезный капитан, вы и сами понимаете, как мы благодарны вам. Если вы ничего больше не имеете сообщить, то позвольте угостить вас добрым вином. Это была бы большая честь для моего дома.

Он снова поклонился — теперь в знак согласия. Мало кто мог похвастаться, что принимал у себя гильдейцев, ибо они редко посещали дома непосвященных в секреты их ремесла, будь то даже великие мира сего.

Эленор созвала десятка четыре своих вассалов, вооружила их. К моменту своего появления возле корфских башен его преосвященство был уже уведомлен семафорными башнями о том, что кичливую девчонку не удастся захватить врасплох. Он расквартировал солдат в деревне, а сам явился в замок со свитой из шести человек, демонстрируя свое мнимое миролюбие. Через главные ворота мимо нарочито до зубов вооруженных стражников его провели во дворец, в Большой Зал, где просили подождать: леди Эленор сейчас выйдет к нему. Она приняла его лишь спустя час — а до этого времени предоставила архиепископу, не привыкшему ждать ни минуты, кипеть гневом и в бешенстве расхаживать по ковру. Эленор же неспешно, очень неспешно приводила себя в порядок и причесывалась в опочивальне, предварительно вызвав сенешаля и прося его присутствовать при аудиенции.

— Сэр Джон, — сказала она, орудуя булавками и прилаживая в волосах небольшую диадему, — видимо, предстоящая встреча будет во всех отношениях опасна. Мне не верится, что королю Чарлзу известно об этом деле, следовательно, поведение его преосвященства в высшей степени подозрительно. Но не могу же я в лоб обвинить его в государственной измене! Так или иначе, он прибыл сюда требовать от меня невозможного или того, что я… ой!… что я не нахожу разумным отдавать. Однако он выказал такое воинственное миролюбие, что мне теперь неловко и слово поперек сказать. Ах, почему Чарлз не отстаивает свои собственные взгляды и интересы! Замечательно, что народ окрестил его Чарлзом Добрым и усыпает его путь лепестками роз всякий раз, когда он выезжает из Лондониума, но на деле короля хватает только на то, чтобы занимать выжидательную позицию и мирить всех со всеми. Пусть говорить так — ересь, но у меня в печенках сидят управители-чужаки, которые заполонили нашу Англию.

Сенешаль заговорил только после того, как все хорошенько взвесил в уме:

— Если слухи верны, то его преосвященство искусный спорщик, и вам не с руки препираться с ним — тут вы совершенно правы. Но, миледи, вряд ли стоит осыпать упреками Его Величество, ибо на нем лежит нелегкая обязанность управлять пестрым конгломератом англов, саксов и так называемых норманнов, отклонять от них беды и одновременно удовлетворять требования Рима.

Она посмотрела ему прямо в глаза, покусывая зубами нижнюю губу. Давно он не видел такого взгляда — так сматривала на него ее мать, когда или очень гневалась, или была чем-то сильно огорчена.

— Если мы окажем сопротивление, сэр Джон, — сказала Эленор, — если все мы в открытую восстанем — есть ли надежда на победу?

— Против голубых мундиров? — переспросил он, разводя руками.

— Госпожа, тягаться с ними — все равно что вычерпывать кружкой голубой океан, ибо, насколько я знаю, голубое затопляет пространства земли до самого Китая. Никому не дано побороть океан!

— М-да… — произнесла Эленор, — иногда от вас мало проку…

— Она поправила зеркало и занялась бровями, продолжив усталым голосом: — Право же, вот задача… Дайте мне больную собаку или кошку или даже старый драндулет мастера Гвильямса, у которого опять шалит карбюратор — и я буду знать, что мне делать. У меня от природы способность лечить и ремонтировать даже то, в чем я мало разбираюсь. Но духовное лицо, особенно духовное лицо такого ранга, — бр-р… Его нельзя ни вылечить, ни отремонтировать!.. Возможно, церковники вообразили, что после смерти отца я буду в их руках большей игрушкой, нежели прочие владетельные бароны. Дудки. Тем более, что мы свою позицию заявили, отступать некуда — при поражении мы останемся у разбитого корыта, уж они постараются слупить с меня за непослушание побольше!

Эленор встала, наконец довольная своим внешним видом, но у самой двери остановилась и, запрыгав на одной ноге, поправила стрелку на чулке. Потом взглянула на сенешаля — все та же благородная голова и те же неправильные черты лица, что видела она в детстве, будто годы и не изменили их…

— Сэр Джон, — ласково сказала она, — вы столько повидали на своем веку и так скупы на слова… Скажите, в этом случае мой отец поступил бы так же?

Он по привычке дал ответ не сразу.

— Да, так же. Ибо тут замешано и благосостояние его подданных, и его собственное доброе имя.

— Стало быть, вы пойдете со мной до конца?

— Я служил вашему отцу… Теперь я ваш покорный слуга, миледи…

— Сэр Джон, не отходите далеко от меня…

Она нырнула под низкую притолоку и застучала туфельками по ступенькам лесенки — на встречу с архиепископом.

Его преосвященство был настроен дружественно, чтобы не сказать игриво… покуда не была затронута тема невыплаченного налога.

— Поймите, дитя мое, — строго сказал незваный гость из Лондониума, медленно прохаживаясь по залу, — папа Иоанн, ваш духовный отец и повелитель всего известного нам мира, не тот человек, чьей волей позволительно пренебречь, чье одобрение или осуждение можно с легким сердцем оставить без внимания. Что до меня… — Тут он добродушно развел руками. — Я лишь посланец его и советник. Сказанное между нами особого значения не имеет, но выйдя за эти стены — а долг мой ничего не скрывать от меня пославшего — оно способно причинить вред и вам, и вашим подданным, так как папа Иоанн раздавит вас как букашку. Его воля непререкаема — по всему миру.

Его преосвященство подошел вплотную к Эленор и с сердечными нотками в голосе сказал:

— Вы так молоды, у меня невольно пробуждается отеческое чувство по отношению к вам; будь ваш отец жив, он дал бы вам верный совет. — Архиепископ погладил ее по руке, и Эленор вскинула на него возмущенный взгляд. Поняв его по-своему, он покраснел и разозлился и лишь с трудом сохранил прежний тон. — Словом, соберите эту дань, уж я не знаю как, постарайтесь. Даем вам неделю срока, тогда вы успеете к последнему кораблю во Францию. Но если вы промедлите и погода испортится, если ваше зерно застрянет где-нибудь во второстепенном порту или почему-либо не дойдет, тогда не позже весны на вас обрушится папский гнев. Не забывайте, что по закону половина вашего имущества принадлежит ему. Если вы и владеете этим замком, то единственно благодаря его снисходительности.

— Этот замок мне дан сеньором моим — его королевским величеством, — ледяным тоном возразила Эленор. — Сие известно вам, милорд, не хуже, чем мне. Мой отец преклонял колено, клянясь служить Чарлзу, и по древнему обычаю целовал ему руку. Как только я получу свободу передвижения, я сделаю то же. Ему я подчиняюсь, и никому более…

Воцарилась тишина, в которой было слышно лишь лязганье семафорных крыльев на башне Шеллоу. Казалось, что архиепископ под своей сутаной раздувается от гнева, подобно большой жабе.

— Именно ваш сеньор, — сказал он, едва удерживаясь от крика, — повелел вам отослать это зерно. Таким образом, вы нарушаете волю и папы, и короля!

— Я не могу послать то, что мне не принадлежит, — не теряя терпения, заявила Эленор. — Имеющееся зерно мне должно раздать подданным — к Рождеству в крае будет голод. Желает ли папа Иоанн выморить целый край — единственно для демонстрации своего могущества?

Клирик ожег ее яростным взглядом, но больше ничего не сказал; на том они и расстались, оставив вопрос в подвешенном состоянии.

Развязка наступила лишь вечером, когда для гостей из Лондониума был накрыт ужин в Большом Зале. Дворец повеселел от множества зажженных ламп, слуги с запасом свечей стояли наготове и заменяли в канделябрах уже сгоревшие. Миледи хотела было включить электричество, но в последний момент сенешаль предостерег ее от подобного опрометчивого шага: его преосвященство никогда не согласится вкушать трапезу под столь открытым свидетельством ереси. Поэтому электрические лампочки благоразумно убрали на крышу, а все выключатели скрыли драпировками, не оставив и следа от вольнодумства Эленор. Она воссела на помосте — в кресле, где сиживал ее отец; сенешаль — по правую руку, начальник артиллерии — по левую. Напротив, за нижними столами, сидели клирики из свиты архиепископа и несколько допущенных в крепость офицеров.

Ужин проходил чинно и спокойно, пока его преосвященство сочувственно не затронул в разговоре раннюю смерть матери ее милости. Начальник артиллерии даже подавился и поспешил сделать вид, что просто закашлялся. Ни для кого в замке не было секретом: для хозяйки нет темы болезненнее. От чрезмерного волнения Эленор выпила слишком много вина и потому легко попалась на удочку.

— Да, милорд, есть чему посочувствовать, — сказала она. — Если бы врачу было дозволено помочь моей матери, быть может, она и сейчас была бы жива. Я читала, что некогда вы, римляне, были смелее: сам Цезарь появился на свет благодаря тому, что его матери вскрыли утробу. А нынче вы объявили кесарево сечение богопротивным!..

— Позвольте, миледи!..

— А еще я слышала, — слегка икая от выпитого, продолжала Эленор, — будто есть такие газы, вдыхание которых отключает на время все чувствования тела и мозга, так что не страшна даже жесточайшая боль, а потом просыпаешься как от сна; но папа Павел I решил, что это-де унижает человека, что боль насылается Господом как напоминание о священном долге в сей юдоли слез… А еще, говорят, существуют вещества, которые при распылении уничтожают саму заразу в воздухе… Однако же наши врачи по сию пору не моют рук даже перед операцией! Следует ли из этого, что лучше умереть в святости, нежели жить в ереси?

Его преосвященство от возмущения даже вскочил.

— Да будет вам известно, миледи, ересь живет во множестве форм и в каждом из нас; но вы, похоже, — гнездилище невероятного количества ереси. Если бы не безмерное великодушие папы Иоанна…

— Великодушие? — перебила его Эленор. — Кто смеет говорить об этом прекрасном чувстве? Вы явились с миссией, не имеющей ничего общего с великодушием! Мнится мне, церковь давным-давно позабыла значение этого слова. На месте папы Иоанна я лучше распродала бы дворцовые гобелены, но не стала обирать своих голодающих подданных в другом островном государстве, пусть даже это неграмотные идиоты.

Разумеется, архиепископ не мог снести подобного двойного оскорбления: прямого выпада против его повелителя и Церкви, а также отнесения его персоны к идиотам, по словам Эленор, населяющим Англию. С лицом, налитым кровью, он бухнул кулаками по столу — но именно в этот момент в зал вбежал паж-сигнальщик и с поклоном поднес хозяйке поднос, на котором лежал сложенный лист бумаги. Эленор рассеянно пробежала глазами текст записки, перечитала внимательней и передала ее сенешалю.

— Сядьте, милорд, — обратилась она к разбушевавшемуся гостю, — и отдышитесь. Это послание только что пришло, так пусть же его выслушают все присутствующие.

Архиепископ бессознательно метнул взгляд в сторону окон — за задвинутыми занавесями была ночь; как и все остальные, он знал, что сигнальщики зажигают факелы на семафорных крыльях только в случае сообщения чрезвычайной важности. Сенешаль встал, слегка поклонился присутствующим высоким сеньорам.

— Милорды, — произнес он, — позвольте уведомить вас, что, озабоченный благополучием своего западного края, его величество король Чарлз сегодня милостиво сложил с нас обязанность выплаты того, что мы должны Риму. Кроме того, он подтверждает права леди Эленор на замок и прилежащие земельные владения. В знак своего особого доверия он направляет в Корф из вулвичского арсенала пушку под названием «Ворчунья» со взводом королевских солдат, а также кулеврину «Князь мира» из Иски и полукулеврину «Покорность» — с потребными боеприпасами…

Последние слова потонули в аплодисментах нижних столов. Сидевшие там дворяне разразились здравицами, ликовали и чокались деревянными кружками. Сенешаль поднял руку, призывая к вниманию.

— Его Величество, — продолжил он, лукаво моргая, — требует незамедлительного возвращения его преосвященства архиепископа лондониумского, где бы тот ни находился, для срочного обсуждения ситуации, сложившейся в государстве.

Архиепископ хватал воздух ртом. Эленор откинулась на спинку кресла, отирая пот с лица и понимая, что играла со смертью и выиграла.

— А ведь он про это знал, — незаметно прошептала она сенешалю, благо в зале стоял страшный шум. — Здорово мы прижали ему хвост. Впрочем, он постарается отыграться…

Две пушки прибыли в срок, но полукулеврина «Покорность» при перевозке безнадежно завязла в болоте, что позже обогатило местный язык присловьем: «О какой покорности вы толкуете, она ж потеряна восточнее Лакфордских озер!..»

После прибытия пушек какое-то время леди Эленор дышалось свободнее: от настоящего приступа они защитить не могли, но как символ весьма подняли боевой дух ее челяди. Между тем замок признавался одним из самых неприступных в стране; именно об этом завела разговор ее милость холодным вечером месяц спустя после выдворения депутации клириков с архиепископом во главе. Кутаясь в плащ от пронизывающего ветра с моря, она мерила шагами второй внутренний двор. Подле «Ворчуньи» Эленор остановилась и пробежалась пальцами по холодному казеннику. Сенешаль стоял рядом.

— А скажите мне, сэр Джон, — задорно спросила она, — как поступил бы римский духовный отец, если бы Чарлз не избавил нас от того чертова налога? Стал бы он из-за тощей пшеницы в наших амбарах связываться со мной и с этой чугунной лапочкой — с двумя девственницами, которые еще не пролили крови?

Сенешаль неспешно взвесил в уме все «за» и «против», его миндалевидные глаза деловито скользнули по зубчатым стенам, хотя в густых сумерках мало что можно было различить.

— Разумеется, Эленор, — сказал он (никто другой не мог бы позволить себе такую фамильярность), — его святейшество стоял перед великим соблазном поставить нас на колени. Хотя бы потому, что прости он нам такое открытое неповиновение, и в один прекрасный день вся страна восстанет. К счастью, узел был вовремя разрублен, так что вы можете радоваться Рождеству и хорошо поразвлечься с друзьями отца, которые прибудут навестить вас в Корфе.

Ее милость окинула взглядом хозяйственные постройки, мрачно громоздившиеся в темноте, и слабо светящиеся окна в жилых домах, где ее подданные заканчивали ужинать или ложились спать. Там и тут более яркие огни указывали на места, где горело еретическое электричество, производимое генератором. Порывы ветра доносили временами шум самого аппарата.

— Ну, слава Богу, — сказала она, зябко ежась, — коровы в стойлах, лошади в конюшнях, машины в гараже — все укрыто от холода… Держу пари, мастер Гвильям сейчас опять жжет торф под своим блоком цилиндров — боится, как бы их мороз не прихватил… вот увидите, в один прекрасный день он спалит замок… Что ж, сэр Джон, мы неплохо подготовились к зиме, а до весны нас никто трогать не станет.

Он ждал с серьезным выражением лица. Эленор полуобернулась к нему, словно в ожидании его реплики; потом нетерпеливо отбросила с лица раздуваемые ветром пряди волос.

— Я не обманываюсь, — сказала она. — Да и вы, не сомневаюсь, все понимаете. Его преосвященство никого не провел своими улыбочками, благословениями и отеческими советами. Ведь в будущем году Чарлз отплывает в Новый Свет, да?

— Совершенно верно, госпожа.

— Все мерзавцы при дворе останутся без узды, а папские псы разбегутся по стране, вынюхивая, где и какие гнусности можно сотворить, дабы получше выслужиться. Несомненно, начнут с нас, потому что мы имели дерзость показать зубы и не были за то наказаны. Они не упустят случая поквитаться! У папы Иоанна длинные руки, но память его и того длиннее!

Сенешаль опять отмалчивался; знал он больше хозяйки, но приходилось удерживать язык, ибо эти тайны не ему принадлежали.

— Что же дальше, миледи?

Эленор вновь коснулась пушки, заглянув с насупленным видом ей в жерло.

— Они явятся вот за этим… — Она внезапно порывисто обернулась и взяла его под руку. — А, вы правы, до наступления хорошей погоды нам волноваться нечего. Для войны с нами папе Иоанну потребуется спокойное море — для пополнения арсеналов своих ублюдков. Не вешайте нос, сэр Джон, а то я тоже начну киснуть. Я слышала, что в деревню приехал новый комедиант. Поглядим, как он будет нас веселить, хотя думаю, ничем оригинальным он нас не порадует. А перед сном вы мне расскажете какую-нибудь басню про времена, когда на окрестных горах было видимо-невидимо крепостей и ни о каких церквях и слыхом не слыхали.

Сенешаль улыбнулся в темноте.

— Так уж и басни, Эленор? Похоже, с годами ваше почтение к старому слуге все убывает.

— Ах, сэр Джон, согласитесь, все это сказки — про старые добрые времена. — Она невольно понизила голос, потому что говорили они на запретную тему. — Когда я захочу услышать от вас слово правды — я вас предупрежу…

Рождество отпраздновали весело; морозы стояли не такие страшные, как год назад, а потому в замок сошлось множество бродячих комедиантов, музыкантов и прочей развлекающей братии, так что по вечерам скучно не было.

Один пришелец особенно заинтересовал Эленор. При нем был невиданный аппарат на треноге. В это сложное устройство вставлялась лента из неведомого материала, потом владелец начинал крутить ручку — и на стене комнаты появлялись картинки: мигающие, прыгающие, танцующие — ну прямо как живые. Ее милость предлагала за аппарат огромные деньги, но незнакомец продавать отказался.

Зато у генератора появились два товарища — теперь они втроем громыхали, утроив количество электроэнергии в замке. Быстро сгорающие лампы накаливания заменили более надежными и яркими дуговыми. Миледи собственными руками сделала несколько абажуров, чтобы смягчить свет.

Одна легавая ощенилась — и щенки заполонили дворец: бегали по коридорам, всюду совали нос, поворовывали мясо в кухнях и цапали острыми зубками визжащих служанок. Эленор оставила весь помет — даже заморышей.

Вот уж снег стал сходить, побежали мартовские ручьи, а ни Чарлз, ни церковные иерархи ее не беспокоили. Ничего тревожащего не произошло; разве что незадолго до отъезда короля в Новый Свет семафоры принесли послание сэра Энтони Хоупа, начальника военной полиции, который просил разрешения провести несколько дней в парбекских краях: поохотиться и насладиться обществом прелестной хозяйки.

Эленор уставилась встревоженными глазами на принесшего это известие сенешаля.

— Насколько я помню, это тщеславный дурак с манерами мужлана. Тем более охотничий сезон на исходе, а он заявится с огромной свитой, они тут нам вытопчут всходы, перебьют молодняк. Но делать нечего, придется привечать, люди его положения злопамятны, отказывать им — себе дороже. Эх, лучше бы он направился, как в прошлом году, в Тавернерс или Шерборн или в пограничную полосу… Бедный сэр Джон, не миновать вам общаться с ним — ведь мне с ним уж совсем не о чем говорить, тем паче он мне в отцы годится, хотя не хотела бы я иметь подобного отца! — Она фыркнула. — Но если он пришлет мне еще парочку столь же галантных посланий, я могу не устоять перед соблазном встретить его так же, как папа — беглеца-беркута!

Башни гильдии передали согласие и вскоре принесли известие, что сэр Энтони отправился в путь в сопровождении нескольких десятков челяди. Эленор брезгливо передернула плечами и приказала выкатить дополнительные бочки пива.

— М-да, а дороги-то пока не затвердели, — сказала она. — Есть надежда, что лошадь под ним оступится в грязи, и он сломает себе шею. Увы, приятные чудеса так редки…

Как и следовало ожидать, приятного чуда не произошло, и через несколько дней сэр Энтони прибыл в замок. Служанкам проходу не было от его людей, пока Эленор не переговорила строго с их хозяином.

Шумная компания прогостила две недели. Ее милость, которая поначалу подозревала, что этот визит неспроста, успокоилась и только желала, чтобы сэр Энтони и банда его головорезов благополучно убрались в Лондониум, и ей больше не приходилось выслушивать их похабные шутки и пустое хвастовство.

Беда пришла на пятнадцатый день.

Еще утром в Англии царил мир; к сумеркам произошло первое событие в цепочке, ведущей к неминуемой войне с Римом.

Эленор проснулась ни свет ни заря и ускакала на охоту, как обычно, в сопровождении сенешаля, шести слуг и сокольничего. С ними была свора собак и пара соколов. Они надеялись славно поохотиться до того, как сэр Энтони и его разнузданная свита распугают все живое вокруг. Сперва не везло: один сокол упустил намеченную дичь и не вернулся на перчатку. Вместо этого он взмыл высоко над пустошами и направился куда-то в сторону Пулской гавани. Миледи поскакала за ним, ругаясь и пришпоривая каблуками коня. Столько времени потрачено на приручение этой птицы, глупо было бы потерять ее! Эленор пустила коня в галоп, на полном скаку бесстрашно перемахивала через канавы и кусты утесника и оторвалась на большое расстояние от слуг и сокольничих; за ней поспевал один сенешаль.

Через милю-другую стало ясно, что птица упущена безвозвратно. Они потеряли ее из виду и ускакали так далеко, что шпили Корф-Гейта казались игрушечными. Запыхавшаяся Эленор наконец осадила взмыленного коня.

— Делать нечего, не воротишь… Э-эх!.. — сказала она, снимая с руки перчатку и пряча ее в седельный мешок. — Теперь понятно, почему о дураках говорят — птичьи мозги!.. Сэр Джон, что бы это значило, а?

Напрягая глаза из-за бьющего в них солнца, сенешаль посмотрел в указанном направлении — в сторону замка.

— Госпожа, — встревоженно сказал он, — похоже, упавший на зайца ястреб может стать добычей орла… — Сэр Джон поспешно разворачивал своего коня. — Скачите что есть мочи! Выбирайтесь на дорогу к Уэрхэму!

Теперь и она разглядела их: цепочка пятен стремительно двигающихся через пустоши. Верховые, скачут во весь опор. Они были еще далеко, не различить ни лиц, ни одежды, но сомнений быть не могло: это сэр Энтони выждал свой час и теперь захлопывает ловушку. Эленор кинула взгляд направо-налево. Преследователи верно рассчитали маршрут — обойти их и прорваться к замку не удастся. Она оглянулась в противоположном направлении. Там, относительно близко, белела дорога, а еще дальше за обрывом плескалось море.

Выбора не было. Эленор развернула коня и пустила его в галоп.

Преследователи неуклонно сокращали расстояние — уже через полмили приблизились настолько, что могли окликнуть ее и предложить не сопротивляться. Глухо хлопнул пистолетный выстрел. Эленор оглянулась на сенешаля, и в тот же миг ее конь оступился и рухнул.

Девушка покатилась по земле, прикрывая руками лицо, как ее когда-то учили, мгновенно вскочила — ошарашенная падением, но невредимая. Зато конь не встал — он жалобно ржал, из передней ноги хлестала кровь.

С ошалелым видом Эленор подбежала к раненому животному. Сенешаль осадил своего коня возле нее, спешился и пихнул ей в руки поводья.

— Миледи! Скачите в Уэрхэм!

Ее пошатывало, она тряхнула головой, пытаясь сосредоточиться.

— Нет, конь в мыле, не доскачу. Перехватят по дороге.

Преследователи были уже совсем близко. Сенешаль поднял пистолет, зафиксировал его на локте левой руки и нажал на курок. Благодаря случайности пуля угодила одному всаднику прямо в грудь, и он упал на землю. Весь отряд нападающих остановился и в растерянности загарцевал на месте.

В этот момент раздался резкий паровозный свисток.

Яростно сжимая кулаки, Эленор оглянулась. Из-за бугра выехал локомотив с составом и катил по ухабистой дороге. Она со всех ног кинулась в его сторону, ощущая, как воздух обжигает грудь. Треснул еще один пистолетный выстрел; пуля просвистела мимо и со шлепком вошла в землю.

Еще выстрел.

Эленор быстро оглянулась: всадники окружили сенешаля.

Но она уже выбежала на дорогу, и тормозящий локомотив был совсем близко.

Задохнувшись, она остановилась и оперлась на огромное заднее колесо. Локомотив был старый, навес над площадкой машиниста весь в дырах, кое-где виднелась ржавчина, на прохудившихся сварных швах парового котла пузырилась вода. Эта машина доживала послед ние дни — перевозила дерево, навоз, строительный камень. Однако на боках еще красовалась полустертая темно-бордовая надпись: «Стрэндж и сыновья». За рулем был белобрысый мальчишка в плисовых штанах, в картузе, с грязным платком на шее. Эленор перевела дыхание и подняла руку, показывая ему свой перстень с печаткой.

— Отвечай скорее, ты откуда?

— Из Дурноварии, госпожа…

— Стало быть, ты мой вассал. Измена, спаси меня!

Он что-то пробормотал в полной растерянности. Слов она не ра-'зобрала, потому что взбиралась по лесенке наверх. Но его руки уже легли на регулятор скорости, загремели поршни. Наполовину скрытый в облаке пара и дыма локомотив разгонялся, парнишка без перерыва ошалело дергал шнурок свистка.

Потом началось невообразимое.

Напуганные пронзительными гудками лошади преследователей шарахнулись в стороны и встали на дыбы. Буксировщик крутанул рулевое колесо и направил локомотив по целине. Три вагона отцепились, остальные платформы, на которых громоздилось что-то, прикрытое брезентом, ходили из стороны в сторону за локомотивом, мчащимся прямо на сэра Энтони. Тот заорал от ярости и выхватил саблю; конь взбрыкнул и сбросил седока. Другой солдат рухнул, придавленный грудой каменных глыб, которые на крутом повороте посыпались с платформы. Третий солдат, не целясь, выпалил в локомотив, и пуля звякнула о деревянный кронштейн рядом с буксировщиком, осыпав того щепками. Парень отшатнулся; следующий выстрел угодил ему под мышку и сбросил с площадки.

Ярдов через пятьдесят колесо наехало на бугор, локомотив повело в сторону, сзади накатили платформы; жуткий скрежет железа, зловещий взрыв шипящего пара, и громадина стала валиться на бок… Маховики еще вращались, зола из топки рассыпалась по траве — миг, и пламя уже охватило весь локомотив, повалил черный дым…

Состав горел до конца дня; только поздно вечером один крестьянский мальчишка подобрался к еще раскаленному остову локомотива и снял ступицу с огромного колеса. Он унес блестящую штуковину домой — и годы спустя рассказывал своим детям, как нашел этот диск, добавляя, что это память о большущем локомотиве, который звался «Леди Маргарет».

Эленор вышвырнуло на траву. Теперь не стоило и помышлять о бегстве. Она с достоинством встала, отряхнулась и не сопротивлялась, когда ей скрутили руки за спиной. Поодаль, с горящими от бешенства глазами, стоял сенешаль — тоже с завязанными за спиной руками. Еще дальше двое солдат волокли хрипящего буксировщика. Его лицо было залито кровью.

Пуля при втором выстреле сэра Джона задела большой палец на руке начальника военной полиции — ноготь стал торчком, и раненый пританцовывал от боли, сыпя ругательствами и зажимая руку окровавленным платком.

— Когда раб восстает на своего хозяина, — проорал сэр Энтони, выхватывая саблю, — с ним поступают так!..

Буксировщика вытолкнули вперед; со свистом кривая сабля рубанула парня по шее. Удар оказался неудачным, парень остался жив и покатился к Эленор, обагряя ее ноги кровью, а солдаты бестолково добивали его. Казалось, прошла целая вечность, прежде чем все было кончено, и бившееся в конвульсиях изрубленное тело замерло навсегда.

Впервые леди Эленор видела столь жестокое убийство. Она опустила голову, стараясь не потерять сознание, и уперлась глазами в потоки крови, растекающейся по пыли. Ее начало тошнить, причем спазмы только усиливались. Эленор вырвалась из рук держащих ее солдат, рухнула на колени и поползла на четвереньках прочь. Но потом очнулась, встала, бледная как смерть, и разразилась проклятиями.

Она изрыгала ругательства на английском и французском, на кельтском, гаэльском и на латинском. Она проклинала сэра Энтони и его солдат, обещая им все виды смерти. Проклинала размеренным певучим голосом, с особой нежностью, которая появляется на высшей ступени ненависти, — так что начальник военной полиции, похоже, даже заслушался.

Он позабыл о своем пальце, и выкрикнул приказ: собрать лошадей, потерявших всадников. Сенешаля насильно усадили на коня, Эленор перебросили через седло перед ним, и кавалькада двинулась мимо горящего локомотива через пустошь — к берегу моря. Там их, очевидно, поджидала шхуна — на ней пленники были бы вне досягаемости в случае погони. В те дни в Пуле нашлись бы мерзавцы, которые за хорошую мзду заковали бы в кандалы и самого короля.

Неизвестно, чего же в итоге хотел добиться сэр Энтони, ибо планы его так и не осуществились.

Сигнальщики в бинокли с самого начала наблюдали за происходящей драмой, а дым горящего локомотива заметили на башнях Корф-Гейта. Сигналы семафорных башен мигом оповестили о беде не только замок, но и Уэрхэмское ополчение. Так что внушительный вооруженный отряд перехватил кавалькаду при спуске к морю.

Трудно гадать, чем бы все закончилось — несомненно, попавший в отчаянное положение начальник военной полиции воспользовался бы Эленор как заложницей, однако девушка в решающий момент исхитрилась укусить руку солдата, который придерживал ее, и во второй раз за день упала с коня. Ей повезло — упала она на куст утесника, оцарапалась, но мигом вскочила и побежала прочь. Завязался короткий бой, в результате которого сэру Энтони и его головорезам пришлось сдаться.

Эленор прохромала к группе пленных. Уэрхэмские парни подбежали к ней, чтобы помочь, однако она отмахнулась от них. Миледи медленно обошла пленников по кругу, будто в полусне расправляя юбку на бедрах, отряхивая налипшую траву.

От гнева она была словно пьяная.

— Что ж, сэр Энтони, по дороге сюда я кое-что обещала. А у нас тут, на западе, свое слово держат…

Он быстро-быстро заговорил, спеша выторговать свою жизнь, но она смотрела на него, как будто начальник военной полиции объяснялся на неизвестном языке.

— Проси пощады у ветра, — сказала она врастяжку, словно задумавшись, — проси пощады у камней, у высоких морских волн… Может, они простят, но не я!.. — Эленор повернулась к сенешалю. — Повесить. За измену, за убийство.

— Но, миледи…

Она закричала на него, затопала ногами:

— Повесить!

Потом вдруг шагнула к ближайшему ополченцу на лошади и молча с такой силой потянула его за куртку, что он был вынужден спрыгнуть с коня. Эленор вставила ногу в стремя, влетела в седло — и была такова, прежде чем кто-либо успел ахнуть или остановить ее.

Она гнала лошадь, в исступлении молотя ее кулаком по шее. За ней скакал верный сенешаль, бросивший пленников на произвол судьбы.

Лишь в миле от замка она натянула поводья. Напрасно сенешаль надеялся, что дикая скачка успокоит госпожу. Эленор хватала воздух ртом — от ярости у нее спирало дыхание.

— Сэр Джон, — наконец прохрипела она, — до того, как наш народ вторгся сюда и в битве при Сантлахе покорил эти земли, эта местность называлась Гейт — потому что была воротами, которые запирали вход в глубь острова. Ведь так, да?

— Совершенно верно, — угрюмо отозвался он.

— Ну так вот… Пусть же она снова будет Воротами. Отправляйтесь к моим вассалам на Великой Равнине, а потом на север до Сарума. Затем в Дурноварию — и на восток до Боурна. Скажите им всем… — Леди Эленор на миг замолчала, потом горделиво выпрямилась в седле. Голос зазвучал звонко-звонко: — Скажите им всем, что настал час платить десятину клинком и пулей. Скажите им всем, что Ворота закрыты, что ключи теперь у Эленор… — Порывистым движением она сняла с пальца перстень с печаткой. — Возьмите мое кольцо и ступайте!..

Сенешаль схватил ее за плечо, развернул к себе и посмотрел прямо в безумные глаза.

— Госпожа, — твердо сказал он, — понимаете ли вы, что это объявление войны?..

Эленор сбросила его руку. Ей не хватало воздуха.

— Так пойдете вы, — выкрикнула она, — или мне послать кого другого?

Он ничего не ответил, тронул лошадь каблуками и галопом поскакал на север по уэрхэмской дороге — только пыль заклубилась за ним.

А миледи с гиком погнала коня в сторону своего замка…

Сообщения о происшедшем понеслись в Лондониум — к королю Чарлзу, но оттуда семафорные крылья принесли известие, что монарх уже отбыл в Новый Свет. Подлый замысел сэра Энтони был верно приурочен: хоть и ходили разговоры, что гильдия сигнальщиков каким-то сверхъестественным способом может связаться с другим полушарием, никто не слыхал даже о сверхъестественном способе связаться с кораблем в море. Тем временем приспешники начальника военной полиции метались по улицам Лондониума, грозя стереть бунтовщиков в порошок, выжечь крамолу огнем и мечом, а Генрих Рейский и Дилский, по прямому указанию из Рима, собирал силы для похода на Корф-Гейт.

Предсказанное Эленор сбылось: в отсутствие короля все шавки выползли из нор.

Трагическая ирония происходящего заключалась в том, что весь сыр-бор загорелся из-за административной ошибки — дурацкого налога, официально признанного ошибочным, — но кто же теперь вспоминал, из-за чего все началось!

В Дорсете ее милость столкнулась с немалыми трудностями. Ей ничего не стоило набрать добровольцев в своем крае, простые люди стекались толпами под ее знамя. Но армию надо было кормить, где-то размещать, одевать-обувать. Только кипение гнева давало ей силу в продолжение многих дней трудиться со своими командирами и челядью, составляя списки необходимого, изыскивая средства. Первейшей заботой были деньги — ради этого она направилась на север, в Дурноварию.

Как прошла беседа между ней и ее престарелым дедом — о том никому неведомо, однако в течение целой недели локомотивы с темно-бордовыми полосами на боках бесплатно возили в Корф-Гейт самые разнообразные припасы. Они подвезли муку и зерно, живой домашний скот, засоленное мясо, ядра и порох, пули для мушкетов, канаты и фитили, машинное масло, керосин и смолу. День и ночь гремели цепи лебедок, работали подъемники, приводимые в движение ходящими по кругу осликами, — припасы поднимали на макушку горы, за внутреннюю стену. Эленор не представляла, поддержит ли ее остальная страна, пришлют ли еще помощь, поэтому исходила из худшего и забивала дворы замка провиантом, боеприпасами, расселяла всех мужчин, приходящих с намерением постоять за нее. Было уже не протолкнуться от добровольцев.

Вот как случилось, что лорд Генрих прибыл к отлично готовой к осаде и бою крепости, решившей стоять до конца.

Вечером того дня, когда произошла бойня у ворот, Эленор вызвала сенешаля в свои покои. На ее лице была разлита смертельная бледность, под глазами залегли глубокие темные круги. Она указала ему на кресло, а сама молча сидела у камина, глядя на пляшущий огонь и скачущие тени.

— Вот что, сэр Джон, я долго думала… и в душе возношу хвалу тому, что произошло сегодня утром. Так-то. Я раздавила этого римского слепня. Вы не находите, что это замечательно?

Он молчал, и Эленор сперва рассмеялась, потом закашлялась.

— А что тут говорить, — сказала она с горечью. — Перед моими глазами до сих пор стоят эти… во рву… и те, на дороге… Все остальное кажется нереальным.

Он снова ждал — понимая, что словами делу не поможешь.

— Я прогнала отца Себастьяна, — продолжала Эленор. — Он заявил, что мне не будет прощения за содеянное, разве что я босой приду в Рим. Ну я и предложила ему уйти по-хорошему: коль скоро прощения не будет, то, оставаясь, он берет на душу смертельный грех. Что до меня, то я знаю, что проклята, ну и пусть; я же первой себя прокляла, мне не нужно дожидаться, когда это сделает какойнибудь бог. Конечно, это были страшные слова. Я произнесла их нарочно, дабы уязвить отца Себастьяна… но потом мне стало ясно, что я говорила серьезно, никакая я больше не христианка… Я сказала, что воздвигну на место Христа старых Богов: хотя бы Тхунора и Вотана, а может, и Бальдура; ведь когда я была маленькой и сидела у него на коленях, он сам рассказывал, что Бальдур всего лишь предтеча Христа, что в легендах было много богов, истекавших кровью. — Она в сердцах налила себе вина. — Ну а потом большую часть дня я провела за бутылкой. Пробовала напиться. Не получается. Я вам отвратительна?

Сэр Джон отрицательно покачал головой. Ни разу за ее короткую жизнь он ее не осудил, и нынче было не время бросать первый упрек. Эленор снова рассмеялась, провела ладонями по лицу.

— Мне нужно… что-то. Быть может, наказание. Если я прикажу вам взять кнут и отхлестать меня до крови, вы подчинитесь?

Он вновь отрицательно покачал головой, не разжимая губ.

— Ни вы и никто другой… Никто не смеет причинить мне боль… Хочется кричать, визжать, выть… не знаю что. Джон, когда меня отлучат от церкви, как поведет себя народ?

Он успел тщательно обдумать этот вопрос.

— Народ отречется от Рима. Дело зашло слишком далеко, обратного ходу нет. Вы скоро убедитесь в этом, миледи.

— А что предпримет папа?

— Он не будет сидеть сложа руки, — после короткого размышления сказал сенешаль. — И медлить не станет. Но сомневаюсь, что для подавления одной крепости он пошлет армию через море, из Италии. Скорее, прикажет выступить против нас своим лондониумским подчиненным. Думаю, некоторые сеньоры с Луары и из Бенилюкса тоже с готовностью прискачут во главе своих отрядов, надеясь поживиться в смутное время. Они давно претендуют на земли в Англии, а тут такая замечательная возможность…

— Понятно, — устало произнесла Эленор. — Выходит, я виной грядущей неразберихи — пока Чарлз в отлучке, я сыграла на руку заморским подонкам. С благословения церкви они толпами повалят в Англию — якобы положить конец бунту. Мне даже вообразить больно, чем это может кончиться. — Она вскочила и, чуть пошатываясь, стала ходить из угла в угол комнаты. — Ладно, прошлого не воротишь. Просто очень трудно сидеть в бездействии. Особенно в такой день, как сегодня.

Миледи послала за писцом и офицерами, командующими ее войском и артиллерией. Они занялись составлением новых списков вещей, потребных на случай длительной осады.

— Вне сомнения, — сказала она (на нее накатила былая практичность), — нам придется быть в изоляции от всего мира весьма долго — до возвращения Его Величества. Не может быть речи о походе, военных вылазках и прочих безумствах, при наших силах это глупо; но здесь мы будем держаться до конца, хотя бы для того, чтобы показать всему миру, кто же правит в этой стране — мы сами или итальянский попик. — Эленор налила себе еще вина. — Господа, готова выслушать ваши рекомендации. У нас достаточно оружия, людей и провизии. Я прошу об одном — продумайте все, ни о чем не забудьте. Помните: малейший промах — и нас ждет виселица, а то и что похуже…

Сенешаль остался с ней после того, как остальные ушли. Он попивал вино у камина и без умолку рассказывал обо всем на свете: о богах и королях, о местном крае, о его истории, о семействе пар-бекских лордов, о детстве и воспитании Эленор…

— Это, наверно, покажется странным, сэр Джон, — сказала она, — но сегодня утром из пушки стреляла не я; я только стояла рядом и наблюдала за действиями своего тела. Мне чудилось, что и я, и вы, и все остальные — просто куклы, расставленные на траве. Или на помостках сцены. Марионетки на пружинах, которые честно играют свои роли, ничего не соображая… — Эленор уставилась на бокал, вертя его в руках и следя за игрой света в хрустальных гранях. Потом подняла потемневшие затуманенные глаза. — Вы понимаете, что я имею в виду?

Он с серьезным видом кивнул:

— Да, миледи.

— Это… это как… ну будто танцуешь… менуэт или павану. Нечто обусловленное жесткими и бессмысленными правилами, все фигуры и их последовательность заранее известны, неизменны. С этого вот начать, этим вот закончить… Сэр Джон, иногда мне кажется: жизнь полна смысла, в ней все нити искусно упорядочены, как в ковре или в парче; стоит потянуть одну ниточку — и весь кусок ткани будет испорчен. А в иные моменты я думаю: нет, все бессмысленно, нити спутаны, за какую ни дергай — все одно, нет ни причин, ни следствий, все идет через пень-колоду, как Бог на душу положит… Да, так должно быть в последние времена — перед концом света. Весь мир распустится, словно снег по весне, а ветер будет дуть сам себе в спину… — Она устало потерла лоб. — Экий вздор я плету… Наверно, уже поздно, и мне пора в постель…

Он осторожно взял из ее руки бокал с вином. Эленор затихла в кресле, затем проговорила совсем сонным голосом:

— Помните, много-много лет назад вы рассказывали мне одну историю. Про то, как бабушка разбила сердце Джессу, брату моего дедушки. Про то, как Джесс убил своего друга и это каким-то образом стало отправной точкой его последующей жизни, обогащения фирмы… Вы рассказывали так живо — похоже, все так и было на самом деле… Ну вот, а теперь я могу рассказать вам конец той истории. И вы увидите как на ладони все причины и следствия… Вот если мы… чем черт не шутит, победим — так это благодаря дедушкиным день гам. А откуда эти деньги? Потому что Джесс когда-то влюбился в одну девушку… Будто китайские коробочки — в одной находится другая, а в ней третья, а в той четвертая, и так без конца, внутри самой маленькой, едва различимой, запрятана еще меньшая, а в ней еще меньшая…

Он терпеливо ждал продолжения, но Эленор, похоже, уже заснула.

В последующие дни замок стал центром бурной деятельности. Посланцы миледи скакали во все концы края — в поисках новых добровольцев, провианта и крупного рогатого скота. У стен просторного нижнего двора приготовили загоны и загородки для животных. Снова из Уэрхэма к замку потянулись дорожные поезда со жмыхом и с прессованным сеном на корм скоту — въезжали через главные ворота, вываливали свой груз на примятую траву нижнего двора и пыхтели вниз, гремя порожними вагонами. Все, что можно, заносили в сараи, остальное прикрывали от непогоды брезентом — чтобы его не сдувало ветром, поверх клали куски дерна и камни. Сухое сено будет первой целью для вражеских огнеметательных машин. Круглые сутки гремели лебедки, переправляя провиант в подвалы, поднимая наверх запас стрел для арбалетов, порох и пули для аркебуз, ядра для пушек. Семафорные крылья отдыхали только ночью. Лихорадило всю страну: в Лондониуме вооружались, рекруты из Суссекса и Кента маршировали на запад…

Но потом пришло совсем дурное известие.

Во Франции со всего бассейна Луары собирались войска для крестового похода против взбунтовавшихся островных жителей, а тем временем вторая великая армада плыла к берегам Англии. Папа Иоанн не счел нужным вступать в переписку с леди Эленор, но его действия яснее слов говорили о намерениях. Ее милость продолжила приготовления к войне с удвоенной энергией. Паровые косилки выкосили всю траву по краям наполненного водой рва; специальные бригады работников выжгли всю траву на склонах перед замком, вырубили кустарник и деревья, разросшиеся там за десятилетия мирной жизни. На выгоревшую черную землю высыпали многие тонны раздробленного мела. Теперь даже в самую темную ночь на склоне можно было различить силуэты взбирающихся людей. Во время этих приготовлений не было отбоя от досужих туристов, которые оставляли свои крохотные автомобили внизу, на деревенской площади, через ворота проходили в замок, заглядывали во все углы, сновали по стенам, осматривали пушки, путались под ногами, а может, и шпионили. Гордость не позволяла Эленор закрыть ворота перед досужими зеваками. Но тут играл роль и совет сенешаля. Он как-то обронил: пусть глядят, пусть. Чем больше народу увидит, тем больше будет восхищенных сторонников. А в ближайшие месяцы ее милости поддержка родного края понадобится в полном объеме.

На тридцатый день после бойни у ворот сенешаль встал рано поутру и не спеша отправился с дозором по еще спящему замку. Слабый свет вливался в помещения через узкие бойницы и окна с цветными стеклами. Он прошагал мимо дремлющей охраны; только один стражник при его приближении сделал на караул алебардой, звонко ударив прикладом по камню. Сэр Джон, глубоко задумавшись о своем, машинально взмахнул рукой: вижу, вижу, молодец. Выйдя в верхний двор, он остановился и с наслаждением вдохнул свежий сырой воздух. Ниже тянулись высокие неприступные стены — там и здесь виднелись облачка дыхания бодрствующих солдат. Далеко внизу виднелись жмущиеся друг к другу крыши деревенских домов; кое-где уже горели огни в очагах; в еще не разошедшейся мгле по пустоши двигалось несколько светящихся точек — это каменотесы шли на работу с фонарями в руках. Сэр Джон повернул за угол — глаза замечали все, но ум был занят другим.

В рассветный час иногда накатывает ощущение, что времени ничего не стоит остановиться, потоптаться на месте, а потом рвануть вперед с удвоенной скоростью. Казалось, что крепость, похожая на гигантскую корону на макушке горы, не покоится на каменном основании, а плывет по реке времени островок спокойствия, который рано или поздно выплывет к солнцу, к счастью…

На верхушке второй, наружной стены над покрытым выжженной травой обрывом нависала приземистая башня Бутавант, словно головная фигура на носу корабля. Сенешаль остановился у двери на лестницу, прищурился на горизонт и устремил взгляд на семафорную башню Шеллоу. В тот же момент она красиво взмахнула крыльями и начала работу.

Поднимаясь по лестнице, ступая по гулким каменным ступенькам, он услышал барабанную дробь и чей-то голос. Паж-сигнальщик пробежал через двор — веснушчатый мальчишка в мятых штанах и накидке летел стремглав, зажав в руке бумагу с сообщением. Далеко за пустошами — там, где кобальтово-синее небо смыкалось с кобальтово-синим морем, что-то блеснуло и потухло. И так много раз. В мареве будто парус мелькнул. Похоже, становится на якорь большой флот…

Лестница заканчивалась у небольшой комнатки в многометровой стене, а ключ от двери имелся только у сенешаля. И был он необычного вида — без бородок, с волнистыми медными выступами на круглом наконечнике. Сэр Джонс вставил ключ в замочную скважину, повернул — дверь распахнулась. Он оставил ее полуприкрытой и привычными движениями включил аппарат, который премудрые папы запретили, как только его изобрели. Одни детали прибора были из меди, другие из красного дерева. Под ловкими пальцами аппарат ожил: стали вспыхивать крохотные голубые искорки; в еще не открытый эфир ушло его имя и заданные им вопросы — то была связь неслышная, невидимая, работающая в тысячи раз быстрее семафоров.

Умиротворенно улыбнувшись, сенешаль взял бумагу и ручку и начал записывать… За его спиной дверь внезапно распахнулась. Он услышал чье-то прерывистое дыхание, шорох туфель по камню и резко оглянулся, сжимая в руке лист бумаги.

— Ах, это вы, миледи…

Эленор ошеломленно глядела на аппарат, придерживая рукой у горла теплую накидку. Ее голос прозвучал глухо в каменной каморке:

— Черная магия!..

Она попятилась, и Джон поспешил за ней.

— Эленор!.. Эленор! Право же, — сказал он, догнав ее на лестнице, — я полагал, что в вас больше здравого смысла!

Сенешаль схватил ее за руку и потащил наверх. Она шла за ним упираясь — из открытой двери каморки по гулкой лестнице разносился неумолчный зловещий стук загадочного аппарата. У двери она вцепилась в выступ стены — испуганно раскрыв рот, готовая закричать, потому что внутри продолжали клацать бесовские зубы…

Сенешаль наконец рассмеялся.

— Ну хватит! Не хватало, чтобы ваши слуги увидели!

Он втащил ее внутрь, ногой толкнул дверь; замок защелкнулся. Губы Эленор все еще дрожали, однако она не могла отвести взгляда от того, что стояло на скамье.

— Что это такое, сэр Джон?

Он нетерпеливо пожал плечами — руки его были заняты делом.

— Работа электрического тока; гильдия сигнальщиков пользуется этим на протяжении жизни последнего поколения.

Эленор смотрела на него новыми глазами, будто впервые видела.

— Это определенный язык?

Сразу перестав бояться, она подошла поближе к аппарату.

— Да, своего рода язык.

— А кто говорит на том конце?

— Гильдия сигнальщиков, — коротко ответил он. — Дело не в том. Миледи, семафорам на передачу этой информации потребуется весь сегодняшний день. А вот то, что они передадут — точнее, только-только начали передавать…

Не успел он кончить своей фразы, как над ними на стене кто-то прокричал — ликующий голос, зачитывающий семафорное сообщение, проник даже сквозь толщу камня.

— В Карфилде народ восстал с оружием в руках!..

Эленор вскрикнула, невольно уставившись на потолок, губы ее задвигались, но беззвучно.

— А также в Певенси, — продолжал сенешаль, — в Бомарисе, Карлоне, Орфорде… Бодиам перешел на сторону короля, в Карнарвоне сожгли папскую хартию. То же в Колчестере, Уорике, Фрамлингеме, Брамбере, Кардиффе, Шепстоу…

Эленор больше не слушала, а подбежала к нему и с радостным смехом повисла у него на шее, потом закружилась по крохотной каморке, опрокидывая какие-то батареи, катушки и путая провода… До самых сумерек в замке царило бурное оживление, а семафорные крылья, теперь, очевидно, ненужные, все передавали и передавали отрадные известия. С наступлением темноты сигнальщики зажгли факелы и продолжали передавать названия бесчисленных городов, охваченных пламенем восстания, — ах, какие старинные, славные названия: Дувр и Харлех, Кенилуорт и Лудлоу, Уалмер и Йорк!.. А с дальнего запада страны, прорываясь через туманы с моря, неслись названия, подобные бряцанию старинного оружия: Берри, Помероу, Лостуитьел, Тинтагел, Рестормел; и семафорные огни протянулись бесконечной цепочкой через пустоши, к морю. Только в полночь угомонились сигнальные башни.

А на следующее утро Корф-Гейт уже был обложен войсками, и на окрестных семафорных башнях остались только трупы сигнальщиков в лужах крови.

Однако восстание во множестве крепостей, принадлежащих королю и высшей знати, ослабило удар армады по замку Эленор. Вторгшаяся армия продвигалась вглубь острова — торопливо, но только по ночам; при проходе через ущелье у Корф-Гейта они были обстреляны крепостной артиллерией. Для осады замка леди Эленор было оставлено около пятисот солдат. Они привезли с собой или построили на месте самые разнообразные осадные орудия, включая баллисты, другие снаряды для метания камней и три гигантские стенобитные машины — «Средство Убеждения», «Верность Риму» и «Оборотень», установили их в долине и на окрестных холмах и приступили к методичному разрушению стен.

Но расстояние от окрестных холмов до замка было слишком велико, да и стоял он на такой круче, что при всех усилиях осадные машины наносили лишь малый ущерб первому ряду крепостных укреплений. Чаще всего увесистые глыбы с грохотом падали на каменный фундамент внешних стен. А те редкие камни, которые все-таки перелетали через стены и падали в нижних дворах, принимались на ура — они пополняли запасы защитников и при случае обрушились бы на головы нападающих. Зато машины, установленные солдатами Эленор, оказались куда эффективнее; в сочетании с пушками они нанесли идущему на приступ врагу такой урон, что расстроили его ряды, и папские войска в итоге откатились за ров с водой. Однако осаждающие не унимались, построили высокие земляные валы, снова и снова атаковали, применяя самые разнообразные методы, надеясь однажды застать защитников врасплох. Но всякий раз им приходилось отступать. Применили они и мантелеты — щиты, которые несли над своими спинами сразу несколько солдат; но снайперы на крепостных стенах всаживали снаряды в неприкрытые ноги «многоножки» — нападающие и их машины падали в ров с водой, обагряя земляные валы длинными полосами крови. Пробовали они и подкоп, однако защитники смотрели на работающих саперов скорее с жалостью, чем с тревогой, а подвижные осадные башни можно было использовать только на узком пятачке перед главными воротами, с других сторон внешняя стена обрывалась в пропасть. Однажды на рассвете сотня обливающихся потом солдат выкатила из деревни первую осадную башню, но «Ворчунья», спрятанная за тремя слоями мешков с песком, разнесла придвинутую к воротам башню одним-единственным выстрелом, уложив разом десятки папских солдат.

После этого в боях наступил перерыв; осаждающие затеяли переговоры с миледи — обещали, что в случае капитуляции папа ее помилует (даром что у Иоанна и мысли не было прощать ослушницу), и твердили, что ей все равно не выиграть в войне с целым светом. Затем они подослали герольда с подложным письмом от короля Чарлза, который якобы писал, что дело безнадежно проиграно и лучше сдаться на милость Рима. Эленор отпустила лжегерольда с миром — правда, предупредив, что в другой раз зарядит им метательный снаряд и перешлет обратно более быстрым способом — по воздуху.

За этим последовала еще более ожесточенная бомбардировка. Солдаты карабкались по крутым откосам, подгоняемые офицерами с заряженными мушкетами, которые грозились стрелять в спины малодушным. Эленор преподала нападающим страшный урок. Защитники якобы в полном замешательстве бежали прочь от наружных укреплений нижней стены, даже не успев захлопнуть за собой ворота — лишь в последний момент задвинули внутреннюю решетку. Атакующие с победными воплями устремились под арку ворот Мученика и накинулись с молотами и ломами на железную решетку.

Свой промах они осознали слишком поздно. За их спинами стремительно опустилась спрятанная в стене наружная решетка, и они оказались заперты, как звери в клетке. Сверху сквозь люки на них стали лить кипящую смолу…

Наученные горьким опытом, осаждающие решили выморить крепость голодом. Но прошел ноябрь, минуло Рождество, а орифламма и стяг с леопардами и лилиями по-прежнему гордо реяли над твердыней парбекских лордов. Однако о короле известий не приходило: связи не было никакой, даже чудесный, переставший быть секретом беспроволочный телеграф сенешаля молчал — казалось, остальная страна вымерла, И вот наконец пришла весточка — ее принес сержант-сигнальщик, которого смертельно ранили стрелой при переходе через неприятельские позиции. Бомарис пал и Карлон, а неприступная дубрисская крепость капитулировала на сороковой день осады.

В ту ночь Эленор не спалось; она бродила по комнатам донжона, по верхним дворам, заваленным обломками камней, разломанными машинами и прочим военным мусором. В последний предрассветный час, зная, что миледи не спит, в ее покои зашел сенешаль. Повсюду горели факелы, часовые вздрагивали от каждого шороха, от каждого скрипа. С Великих Пустошей поднимался туман, луна зашла за тучи.

— А, сэр Джон, — сказала Эленор. — Поглядите вот в это окно. Что вы видите?

Он долго молча глядел в указанном направлении, потом хмуро произнес:

— Вижу ночной туман на холмах, сторожевые костры врага… Он сделал попытку уйти, но Эленор резко окликнула его:

— Волшебник…

Он так и замер, спиной к ней. А она, глядя в спину застывшему старику, назвала его по имени — так, как звали его Древние Духи.

— Однажды я обещала вам, — ледяным голосом произнесла миледи, — что когда мне понадобится узнать правду, я скажу вам об этом прямо. А теперь вот вам задание. Подойдите ко мне, к этому окну, и ответьте снова: что вы видите?

Эленор стояла неподвижно, пока он задумчиво смотрел из окна вдаль, прижав ладони к вискам. Он мог ощущать исходящее от нее тепло, аромат ее юного тела.

Наконец он произнес:

— Я вижу конец всему тому, что было. Большие ворота крепости рухнули, знамена Иоанна развеваются над стенами замка.

— А что будет со мной, сэр Джон? Со мной что будет?

Он ответил не сразу; она нервно сглотнула, ощущая, как ночь обнимает ее и темнота проникает в тело.

— Смерть, да?

— Миледи, все мы умрем…

Эленор откинула голову и рассмеялась — тем смехом, которым несколько месяцев назад смеялась перед лордом Рейским и Дилским.

— Что ж, насладимся отпущенной нам малостью, — сказала она. В то утро с полсотни ее солдат сделали удачную вылазку и сожгли

«Оборотня» — обгорелый остов стенобитной машины по сей день виден под стенами замка. А «Князь мира» разнес в щепы и «Средство Убеждения», оказавшееся неубедительным, и «Верность Риму», которая никому не помогла. На восстановление этих массивных деревянных сооружений в безлесой округе попросту не было достаточного количества древесины. Однако к этому времени нападающие подвезли пушку — «Святую Мэг», и началось ее нескончаемое пререкание с огрызающейся из замка кулевриной — покуда над долиной, словно пар из-под крышки, не поползли густые облака дыма.

О его прибытии они узнали из телеграфного сообщения.

Был ясный летний день, когда он со свитой вступил на парбек-ский «остров». Замок был по-прежнему осажден, и как раз тогда осаждающие начали отчаянный приступ — первый за последние несколько месяцев. В сумятице атаки его появление было замечено не сразу. Первым знаком было внезапное прекращение канонады.

Когда пушки противника разом смолкли, над долиной нависла необычайная тишина — стало вдруг слышно завывание ветра над пустошами.

Защитники крепости увидели королевские стяги над деревушкой, суету во вражеском лагере, и сенешаль поспешил предупредить свою повелительницу. Она оказалась на второй стене — туда, к башни Бу-тавант, подняли кулеврину, чтобы дать отпор солдатам, взбирающимся по почти отвесному склону.

Эленор была перепачкана сажей и забрызгана кровью — только что перевязывала одного из слуг, раненного пулей из аркебузы. При виде усталого сурового лица подходившего к ней сенешаля миледи выпрямилась. Он кивнул головой, подтверждая то, о чем она уже догадалась по выражению его глаз.

— Госпожа, прибыл ваш августейший повелитель…

У нее не хватило времени переодеться и сделать необходимые приготовления, так как король со свитой уже проезжал через нижний двор замка. В одиночестве она побежала к воротам, лишь сенешаль следовал за ней. Никто из защитников крепости не покинул своего поста на стенах — ни лучники, ни пушкари, ни аркебузиры.

Эленор остановилась возле стоявшей на прежнем месте «Ворчуньи» и оперлась на ствол. Перед ней развевались королевские стяги, сверкало серебром оружие свиты, кони закусывали удила и нервно гарцевали, возбужденные запахом пороха. Королевские солдаты держали миледи под прицелом, офицеры обнажили шпаги.

Но король выехал ей навстречу совершенно один, презирая опасность. Он окинул взглядом прокопченные орудийным дымом башни, опускную решетку внутренних ворот, которая уже вросла в землю — раз опустив перед врагом, ее не поднимали уже целый год… Король долгим взглядом посмотрел на Эленор, которая со сжатыми кулаками стояла подле пушки, потом подскакал к опускной решетке и рукоятью плети слегка постучал по железу.

Поднять!…

Эленор не шелохнулась. Ветер развевал ее волосы… Потом, больно сжав губы, она кивнула своим людям на барбикане.

Прошло еще мгновение-другое ожидания, и вот решетка, порушив слой наросшей внизу травы, со скрипом поползла вверх. Король двинулся вперед, пригнувшись под еще не до конца поднятой решеткой. Копыта его коня громко застучали по булыжнику внутри крепости. Монарх спешился и подошел к Эленор.

И только теперь раздались приветственные крики всех защитников замка…

Так сдался Корф-Гейт, но сдался не кому-нибудь, а своему сеньору.

Перед тем, как покинуть дворец, она еще раз переговорила с сенешалем.

Это произошло на утренней заре. Серовато-голубое небо было еще бледно, густой туман лежал над пустошами, предвещая знойный день. Сидя на лошади как можно прямее, миледи окидывала прощальным взором внутренние дворы. Трава у стен была взрыта — там высились могилы погибших защитников крепости. Пушки стояли у внешних ворот. За спиной Эленор высился донжон — угрюмый, вновь покинутый людьми. Внизу, ярдах в пятидесяти от нее, в окружении свиты стоял Его Величество. Сумрачный, постаревший за месяцы отчаянных битв, военных переходов, переговоров, борьбы с людьми, которые понимали, что на карту поставлена их жизнь, не говоря уже об имуществе, родных домах и усадьбах. Итак, король победил, если это можно назвать победой. Мятежные края приведены к покорности. Он сделал свой выбор.

Неспешным жестом Эленор подозвала сенешаля и склонилась к нему с лошади.

— Древний Дух, — обратилась она к нему, — ты, которой так верно служил моему отцу, а потом мне… Пусть моими Знаками станут ястреб и роза. Цветок, чтобы корнями углубиться в почву, и птица, чтобы познать ветер…

— Госпожа, — сказал он, учтиво поклонившись, — мы еще встретимся. И все будет, как вы желаете.

Эленор прощально подняла руку, натянула поводья и пустила лошадь вскачь по крутому склону. Проехала под сводами башен ворот Мученика, по просторному нижнему двору. Там к ней, звеня сбруей, присоединился отряд солдат, и они вместе миновали внешний бар-бикан и поскакали вниз, в сторону деревни, — и ни разу, больше ни разу она не оглянулась.

…Потом было судебное разбирательство — или что-то вроде того. Словом, помпезное судилище. Кретины в париках, длинные сумрачные судебные коридоры. Ей было скучно, хотя она понимала, что речь идет о жизни и смерти. Смертный приговор волей короля Чарлза был смягчен и заменен многолетним заключением в Уайт-Тауэре. Но она замкнулась в себе, прежде чем за ней замкнулась тюремная дверь. Реальность перестала существовать для нее. В мыслях Эленор путешествовала под голубыми небесами Дорсета…

А снаружи, в Англии, происходили великие перемены. Слухи о них просачивались в ее камеру, но воспринимала их лишь частичка ее оцепеневшего сознания.

Один за другим замки были снесены. Стены и укрепления, башни и барбиканы срыты, рвы засыпаны. Остались только руины — совершенно сровнять с землей стены многометровой толщины оказалось непосильным трудом, хотя саперы извели тонны пороха. Такой ценой Чарлз Добрый обеспечил мирную жизнь своим подданным, так откупился от взбешенного вооруженным бунтом Рима.

Страшный роковой грохот раздался и в Корф-Гейте. Гром, облако пыли — и гигант погиб. Крепости больше не существовало…

Однако в тюрьме Эленор томилась недолго: Чарлз позаботился о ее бегстве. В одну прекрасную ночь дверь по недоразумению оказалась не заперта, все стражники сплошь пьяны, а под стеной тюрьмы ждал добрый конь. Ей предложили денег и совет, как бежать из страны. Но она горделиво отвергла и то, и другое. Она направила коня на родину.

Сенешаль нашел ее в крестьянской хижине на прежней вотчине. На Эленор был непритязательный наряд деревенской бабы, но Джон Фолкнер мигом узнал в ней свою обожаемую хозяйку.

Пасмурным октябрьским днем через много-много лет после разрушения последнего из замков двое мужчин молча шагали по улочкам небольшого городка на западе Англии. По всей вероятности, у обоих совесть была нечиста: они шли торопливо и непрестанно оглядывались, словно боялись слежки.

Незнакомцы свернули под арку гостиницы, постучали в дверь, которую им тут же, звякнув засовом, открыли. Не проронив ни слова, они поднялись на второй этаж, прошли к двери в конце коридора и постучали — сперва тихо, потом более настойчиво.

Им открыла женщина, придерживавшая рукой только что наброшенную шаль.

— Джон? — произнесла она. — Ты вернулся так быстро?..

Тут она разглядела посетителей и оцепенела. Она нервно сглотнула, закрыла глаза и наконец спросила:

— Кого вы ищете?

Ей едва хватило голоса закончить эту короткую фразу. Высокий негромко ответил:

— Леди Эленор.

— Я такой не знаю. Ее здесь нет…

Женщина попыталась захлопнуть дверь, но пришельцы оттолкнули ее и вошли в комнату. Эленор и не пыталась остановить незваных гостей; вместо этого отбежала к единственному крохотному окошку и встала за креслом, вцепившись в его спинку.

— Как вы меня нашли? — спросила она.

Ответа не последовало. Пришельцы неподвижно стояли на голых досках пола и молча глядели на нее; пауза затягивалась. Леди Эленор попыталась рассмеяться — вместо этого получился сухой испуганный кашель.

— Пришли арестовать меня? После стольких лет? Высокий медленно покачал головой.

— Миледи, ордера у нас нет…

Снова установилось молчание; слышно было, как за окном порыв ветра ударил по стеклу каплями моросящего дождя. Эленор тряхнула головой и закусила нижнюю губу. В полумраке комнатки ладони ее бледных рук взлетели к горлу, как две большие белые бабочки.

— Но как же так… — произнесла она. — Вы же не можете… как же вы сделаете то, зачем пришли?.. Ведь не сейчас же!.. Да что я вам толкую… Разве вы не понимаете?..

Молчание.

— Да ведь это невозможно, невозможно! — Она опять попробовала рассмеяться. — Когда-нибудь потом люди прочтут об этом — и не поверят. Не поверят… — Эленор прошлась по комнате и повернулась к мужчинам спиной. Они услышали, как вода льется в стакан, как ее зубы стучат о стекло. — Что ж, я держу себя неплохо, но хуже, чем мне представлялось, когда я думала о таком конце. Ах, как противно бояться. Словно больна, и кажется, вот-вот упадешь без чувств, ан нет — благотворный обморок никак не наступает… Можно ли приучить себя к этой мысли? Нет. Изо дня в день думаешь об этом, а привыкнуть — нет… И вот однажды… приходит сегодня. Я думала, что не испугаюсь. Я ошибалась…

Она вернулась к окну. Высокий двинулся к ней, но так осторожно, что ни одна старая доска не скрипнула. Эленор смотрела во двор гостиницы; было заметно, что ее бьет дрожь.

— Я не думала, что это случится в дождь. Такие подробности воображение всегда упускает. Какая досада, что идет дождь. — Она аккуратно опустила стакан на подоконник. — Никто всерьез не верит в то, что в самый последний момент приходят Великие Мысли. И напрасно. Никогда мне не думалось с такой ясностью. Я вспоминаю, сколько раз в жизни я молила о смерти. Когда мне было одиноко, когда было страшно по ночам. Молила всерьез. А теперь вот понятно, какая это прекрасная штука — жизнь. Каждое дыхание бесценно…

Второй мужчина нетерпеливо переминался у двери. Но высокий жестом остановил его.

Эленор повернулась к ним, ее щеки были мокры от слез.

— Конечно, вздор… Абсурдно умолять о чем-либо вас… Но сами видите, как я ослабела. Клянусь, в жизни ничего не просила, даже когда была возможность. И вот… Однако не ради себя молю… не ради себя. — Она тяжко вздохнула и быстро добавила: — Это не значит, что я стану на колени. У меня еще достаточно здравого рассудка, чтобы не делать этого!..

Эленор снова отвернулась к окну.

— Знаете, я пытаюсь вспомнить все хорошее в своей жизни. А его было больше, чем я заслуживала. Я познала любовь — щедрое и странное чувство… А еще прежде я владела всеми землями — от горизонта до горизонта. Я могла взойти на самый верх башни, и, куда ни глянь, везде были мои владения. До самого моря. А с другой стороны — до самых далеких холмов. Каждый ярд — мой. Каждая травинка принадлежала мне. И ватаги слуг сбегались по первому зову — выполнить любое мое желание… Одних убили, других покалечили, а остальных разметало ветром…

— Миледи, — хрипло произнес высокий незнакомец, — увы, это не в нашей воле…

— Да-да… Но отчего же ваш Бог так злобен и мстителен? Он совсем не похож на моего… — Она поднесла сжатые кулаки к своей груди. — Я… я проклята… Однако же мне жаль вас. Да простит вас Бог…

Мужчина у двери облизал пересохшие губы. Второй отвернулся с болезненной гримасой, потом быстрым движением выпростал руку из кармана, и в ней блеснуло длинное тонкое лезвие ножа.

Джон Фолкнер медленно поднялся по лестнице и поставил корзину у двери. Постучал в дверь — раз, другой. Потом нахмурился и взялся за ручку. Дверь открылась. Сначала он не заметил Эленор, но вот его глаза расширились от ужаса. Он метнулся к распростертой на полу женщине, прижимавшей руки к боку. На полу виднелись кровавые полосы — она, видимо, ползла к двери. Приподняв смертельно белое лицо, Эленор прошептала:

— И это от Чарлза… и это…

Она отняла от живота окровавленные ладони и показала их сенешалю.

Прерывисто дыша, Джон в исступлении стоял подле нее на коленях. Когда он осмотрел рану и поднял глаза на Эленор, она не узнала его лицо.

— Кто это сделал, госпожа? Мы должны знать, и в следующий раз, когда они поедут через пустоши…

Она увидела яростный огонь в глубине таких странных глаз и, морщась от боли, медленно дотянулась рукой до его запястья.

— Нет, Джон, к старому возврата нет. Господь сказал: мне отмщение, и аз воздам…

Эленор тяжело откинула голову на кресло, раздвинув сухие губы, на которых показалась кровь.

— Коней… добудь коней, — произнесла она. — Быстрей… ну же, Джон, пожалуйста…

Он на миг растерянно застыл, потом со всех ног кинулся выполнять ее поручение.

…Две лошади двигались шагом в предутреннем свете. Свистел ветер, раздувая плащи всадников. Эленор сидела, окоченело согнувшись, поводья ее лошади сенешаль держал в своей руке. Заметив, что она совсем сползает с седла, он спешился и усадил ее прямее. Она очнулась. Перед ней высились две лежащие рядом горы — в предрассветной мгле казалось, что до них еще много миль. На возвышенности в седловине между ними некогда стоял ее замок, была ее вотчина. Высокие зубчатые стены, величавые башни, устремленные в небеса… За шпили дворца некогда цеплялись облака, неимоверной толщины стены охлестывал дождь и освистывали бури, над ними полоскались сине-золотые флаги с леопардами и лилиями…

Эленор покачнулась и отчаянно вцепилась пальцами в плечо Джона Фолкнера.

— Во-от, видишь… Большие Ворота рухнули, как ты и говорил мне, только я не слушала… — Меркнущим взором она обвела окрестности. — Да, то самое место. Дальше некуда. И ничего больше…

Он бережно снял ее с лошади, отер кровь, которая текла по подбородку и засыхала на шее. Снова поднял ее и на руках отнес к кустам, где ветер был не так свиреп. Она закричала от боли, тело забилось в конвульсиях. Но в ней еще нашлись силы снова истошно закричать, и звук далеко разнесся во влажном воздухе под высоким равнодушно-серым небом. Лошади встревоженно заржали, а секунду спустя вновь принялись щипать траву. И долго еще жевали сочную траву, медленно переходя с места на место, уже после того, как Эленор выгнулась в последний раз, шумно выдохнула воздух и навеки замерла.

К вечеру прискакал отряд королевской конницы. Они разыскали тело по кровавому следу в траве — женщину, в застывших глазах которой были разом покой и боль.

Но сенешаль уже исчез.