"Обряд перехода" - читать интересную книгу автора (Паншин Алекс)

ЧАСТЬ ВТОРАЯ ВНУТРИ РОДНОГО МИРА

Мы взлетели с Грайнау почти сразу, как Папа поднялся на борт разведкорабля. Он, мистер Табмен и я сидели в креслах в центре нижнего отсека. Трое членов экипажа играли в карты, а Джордж Фахонин был наверху и вел Корабль.

Я испытывала тихое довольство собой. С одной стороны, конечно, мое поведение на Грайнау было одной сплошной ошибкой, но мне не хотелось смотреть с этой стороны. Пусть я допустила кучу промахов по части такта и здравого смысла, но в стратегическом плане, так сказать, это не имело никакого значения.

Наверно, я заслуженно пребывала в хорошем настроении. Меня просто переполняла радость открытия: я могу встретиться с грязеедами на их собственной территории и, если уж не поведу себя самым лучшим образом, то хоть не попаду в дурацкое положение.

Словно та девочка, которая впервые узнала о том, как развести костер, что такое принцип рычага и впервые же осмелилась попробовать заплесневелый козий сыр, обнаружив, что это «рокфор», я открыла для себя нечто абсолютно новое в мире — уверенность в себе.

Да, я совершила ошибки. Уже совершила. И если бы Папа стал мне за них выговаривать сейчас, я бы все равно не смогла их исправить. Но уверенность в себе оказалась бы мертворожденной.

Но Папа только курил и улыбался.

Меня же мучило любопытство, и я решила расспросить его, что он думает о Ральфе Дженнаро и его высказываниях.

— Мой тебе совет, не беспокойся об этом, — сказал Папа.

— Даже слушать грязееда не стоит труда, — вставил мистер Табмен. — У них нет никакой перспективы. Живут себе в своих ограниченных мирках, а что происходит на свете — не понимают.

— Я бы хотел, чтобы ты не употреблял этого слова, Генри, — сказал Папа. Оно такое же бессмысленное, как и то глупое слово, которое подцепила Миа. Как сказал тот мальчик?

— Хапуги.

— М-м-м, да. Оно самое. Для обмена оскорблениями нет причин. У нас свой образ жизни, у них — свой. Я бы не стал жить, как они, но не уважать людей только из-за этого мне кажется непорядочным. Я уверен, среди них есть и хорошие люди.

— Это все потому, что у них нет будущего, — повторил мистер Табмен. — Держу пари, именно сейчас Дженнаро жалуется своим, что ты его надул.

— Может быть, — согласился Папа.

— Но ты ведь не обманывал его, Папа? Он же был счастлив, что вы готовы заключить с ним сделку.

— Откуда ты знаешь?

— Услышала, когда вы приехали.

— Отсутствие перспективы, — опять сказал мистер Табмен. — Он отвратительно торгуется, и испугался, что твой отец разозлится из-за твоего приключения. Дженнаро сдался раньше, чем должен был. Тогда-то он был счастлив, но сейчас уже жалеет, что продешевил.

Папа кивнул и снова набил трубку.

— Не вижу никаких причин беспокоиться за него о его интересах. Моя точка зрения — чем меньше мы делаем для колонистов, тем быстрее они научатся следить за собой сами. И это будет для них наилучшим выходом. Тут у меня разногласия с мистером Мбеле. Он верит в исключения из правил, он хочет, чтобы мы относились к колонистам лучше, чем к себе. Я этого не могу принять.

— Должен признаться, Майлс, я научился торговать, наблюдая за тобой, заметил мистер Табмен.

— Спасибо, Генри. Но ты станешь плохим торговцем, если будешь недооценивать людей, с которыми имеешь дело. И ты, Миа, допустишь ошибку, если недооценишь такого человека, как мистер Мбеле. Его принципы светлы, но часто он видит лишь один путь к цели.

Мистер Табмен через несколько минут отошел и подсел к игрокам в карты. Я решила пойти наверх.

Я встала, и Папа, вынув изо рта трубку, взглянул на меня. Трубка погасла, но он этого не замечал.

— Идешь послушать еще одну сказку?

— Не знаю… Может быть, — ответила я и, поднявшись в купол, оставшуюся часть перелета провела с Джорджем.

Итак, я вернулась домой, в Гео-Куод. Обдумав со временем происшедшее, я поняла, в чем заключались, по крайней мере, некоторые из моих ошибок. Но не почувствовала стыда.

Я сидела в неудобной позе в большом и мягком кресле и ждала Джимми Дентремонта. Я особенно не волновалась, испытывая лишь некоторую неловкость. Гостиная инта Гео-Куода, в которой я сидела, была очень похожа на гостиную моего собственного бывшего интерната. Сходство не раздражало, но я была тут посторонней — и оттого чувствовала себя скованно. Если вы не поняли этого до сих пор, то я должна сказать, вернее, напомнить, что всегда предпочитаю быть хозяйкой положения.

Комната была обставлена неплохо, но как-то безлико. Индивидуальность помещения возникает обычно вследствие личной привязанности к нему хозяина, его заботы, его интереса, и в чем большей степени комната является общей, тем менее она индивидуальна. Моя собственная комната у нас в доме гораздо индивидуальней нашей гостиной, а та, в свою очередь, индивидуальней, чем спальня в этом инте (я, правда, их не видела, но отлично помнила, как выглядят спальни в интернате) и тем более чем комната, в которой я сидела сейчас. А если вы находитесь в казенных до отвращения четырех стенах, в которых к тому же присутствуют знакомые друг с другом, но совершенно посторонние для вас люди, то чувство отчужденности усиливается во много раз.

Войдя и оглядевшись, я остановила какую-то малолетку, девочку лет восьми, из местных.

— Где тут Джимми Дентремонт?

— Должен быть наверху, — ответила она.

Неподалеку от двери находился щит связи — специально для посетителей, вроде меня. Отыскав имя и фамилию Джимми в списке, я дала два длинных звонка и один короткий.

Обычно именно Джимми заходил за мной по пути к мистеру Мбеле — ему было почти по дороге. Но сегодня я сама зашла за ним — я хотела с ним кое о чем поговорить.

— А, привет, Миа, — сказал Джимми, появившись на экране щита.

— Привет, — ответила я.

— Что ты здесь делаешь?

— Хочу с тобой поговорить. Давай одевайся и спускайся вниз.

— Ладно, только погоди немного, я что-нибудь на себя наброшу. — Джимми отключился, и его изображение растаяло.

Вот тогда-то я выбрала кресло и стала ждать.

В инте Джимми жил недолго, всего год с чем-то. Его рождение было спланировано Корабельным Евгеником — родители Джимми почти не знали друг друга. Потом он жил с матерью — до одиннадцати лет, когда она вдруг решила выйти замуж, и тогда Джимми по собственному желанию перебрался в интернат. Не хотел путаться под ногами, — объяснил он мне. — Я иногда захожу туда по вечерам. И с отцом тоже вижусь, время от времени.

Наверное, только потому, что Джимми мог вернуться к матери, если бы захотел, он и не находил жизнь в интернате угнетающей. На интернат он смотрел как на временное пристанище, в котором можно пожить, пока не вернешься с Испытания и не поселишься в собственной квартире. Но в разговорах с ним я старалась не углубляться в эту тему — не потому, что боялась задеть его, а потому, что это было неприятно мне самой.

Дети в гостиной играли в какую-то настольную игру, а я сидела в своем кресле и наблюдала за теми, кто играл, и за теми, кто следил за игрой, и за теми, кто просто проходил мимо. Но за мной не наблюдал никто.

Джимми спустился через несколько минут, и я встала с кресла, готовая сразу отсюда исчезнуть. И уже на ходу спросила:

— Джимми, не хочешь ли ты отправиться со мной в пятницу? Это очень важно.

— Куда отправиться?

— Что значит «куда»?

— Миа, ты же знаешь, — сказал Джимми, — я поеду с тобой, куда бы ты ни предложила. Просто назови место и скажи, как туда добраться.

— Счастье твое, — ответила я, — что я слабее тебя. Было б у меня сил побольше, я бы тебе врезала. Нечего умничать.

— Ладно. Так куда ты все-таки собираешься?

— Ты разве не знаешь, о чем я говорю?

— Нет. — Джимми покачал головой.

Достав пришедшую вчера повестку, я развернула ее и протянула ему. В повестке значилось, что в среду мне предстоит медосмотр, а в пятницу — надлежит вместе с другими ребятами явиться на первую встречу класса выживания у Пятых Ворот, Третий Уровень.

Эта первая встреча моего класса выживания приходилась на 3 июня 2198 года. Физическая подготовка продлится ровно полтора года, и только потом нас высадят на какую-нибудь из планет-колоний на Испытание. Ни в одном законе не говорится, что ребенок обязан посещать занятия в классе выживания, но практически все пользуются преимуществом, даваемым тренировкой. В жизни очень редко удается выбрать наилучший курс — и это один из тех случаев, когда сомнения излишни. Вас не просто выбрасывают погибать на планете, сначала вас полтора года муштруют, и Испытание лишь показывает, какую пользу принесла вам эта муштра.

Новые классы формируются каждые три-четыре месяца, последний образовался в марте, так что повестка не была для меня неожиданностью. Поскольку Джимми тоже родился в ноябре, как он поспешно сообщил мне при первой нашей встрече, то я ожидала, что мы с ним окажемся в одном классе выживания. И, если уж до конца быть честной, мне не хотелось идти туда в пятницу одной.

— Я ничего не знал, — удивился Джимми. — Мне, значит, тоже должна была прийти повестка. Когда ты ее получила?

— Вчера. Я думала, что ты позвонишь мне насчет своей, но ты не позвонил.

— Подожди здесь, я сейчас все узнаю, — сказал он и пошел искать воспитательницу.

Он вернулся через несколько минут, держа в руке повестку — точную копию моей.

— Вот. Я просто ее не искал, а воспитательница и не подумала мне сказать.

Было в Джимми одно качество, которое меня ужасно раздражало, но которым я одновременно восхищалась. По крайней мере дважды я звонила Джимми и оставляла ему сообщения. Один раз я просила его позвонить мне, когда он вернется, в другой — чтобы он передал мистеру Мбеле, что я не смогу прийти на встречу. Но ни разу Джимми не выполнил моих просьб, он просто не поинтересовался — есть ли для него что-нибудь. Это возмутительно и вместе с тем странно привлекательно как беззаботно человек может относиться к чужим просьбам: Джимми просто заявил, что был занят, и недосуг ему было утруждать себя подобными вещами.

Моя идея отправиться в пятницу вместе на Третий Уровень Джимми понравилась. К этому времени мы еще не стали близкими друзьями — был элемент антагонизма, — но мы уже хорошо знали друг друга, учились у одного наставника, мистера Мбеле, и я не имела ничего против, чтобы мы с Джимми встретили новую ситуацию вместе.

— Ты помнишь, как после Грайнау я рассказывала вам с мистером Мбеле о том мальчике и его сестре? — спросила я, когда мы шли по коридору к квартире мистера Мбеле.

— Это у которых дурацкие о нас представления?

— Да. Он, например, утверждал, что мы на Корабле все время разгуливаем голыми. Я возражала, конечно. Я вообще на все возражала… Но что бы сказала, если бы они оказались здесь и увидели бы тебя по видику даже без носок?..

— Тогда они, наверное, подумали бы, что совершенно правы, — рассудительно заметил Джимми.

— Но они же не правы!

— Не знаю. Я же был голым.

— Ну и что! Ты был в своей комнате. Я дома тоже хожу голая. Но они-то говорили, что мы вообще не носим одежды.

— Так ведь, — Джимми усмехнулся, — если нам хочется ходить голыми, почему нам этого не делать? — Он начал стаскивать через голову рубашку. — Я считаю, что мы можем себе позволить быть такими, какими нам хочется быть. И от того, что они о нас думают, мы не становимся хуже. Разве не так?

— Не извращай, — сказала я.

— Ходить голым — это извращение?

— Дурацкое твое упрямство! Ты собираешься есть землю только потому, что они думают, будто мы ее едим? Зря я вообще завела с тобой этот разговор. Просто мне показалось, что тут есть какое-то несоответствие.

— Несоответствие, — поправил Джимми, ставя ударение на тот слог, где ему полагалось быть.

— Какая разница, — огрызнулась я.

Иногда я действительно по-глупому ошибаюсь, употребляя слова, которые где-то читала, но никогда не слышала, как правильно их произносить. Так бывает еще и потому, что разговаривать приходится не с теми людьми — и не о том. И наверное, вернувшись домой с Грайнау, я сделала очередную ошибку, сразу же рассказав Джимми и мистеру Мбеле, что я на самом деле думаю о грязеедах.

— Они действительно воняют? — спросил мистер Мбеле.

Мы с Джимми сидели на кушетке в его квартире. В руках у меня была записная книжка с пометками о темах и книгах, которые я хотела бы обсудить. Сообразив, что вряд ли я смогу по-настоящему доказать правоту своих слов, я дала задний ход:

— Не знаю. Но все говорят, что они воняют. И мне не понравилось то, что я там увидела.

— Почему же? — спросил Джимми.

— Это серьезный вопрос или ты просто меня подначиваешь?

— Мне тоже интересно, Миа, — сказал мистер Мбеле. Тут-то я точно знала, что вопрос задан всерьез. Мистер Мбеле никогда не натравливал нас друг на друга.

— Не знаю, — сказала я. — Мы просто не поладили. У меня должна быть более веская причина для неприязни?

— Конечно, — заявил Джимми.

— Ну, если ты так считаешь, — сказала я, — то давай назови мне хоть одну такую вескую причину. А я послушаю.

Джимми пожал плечами, вид у него был смущенный.

— У тебя их нет, — заявила я. — Просто я сказала то, что ты не приемлешь. А я просто не переношу грязеедов. И если я захочу, то мне никто не запретит сказать, что от них смердит.

— Может, ты и права, — неохотно согласился Джимми.

— Гм-м, — произнес мистер Мбеле. — Миа, а что, если в твоих словах истины нет? Что, если твои слова причиняют боль другому человеку? Что, если ты просто возвеличиваешь себя, унижая других?

Я промолчала.

— Ты согласна, что это было бы не лучшей политикой?

— Надо полагать.

— Так вот, запомни, — сказал мистер Мбеле. — Заявлять, что колонисты воняют, — просто самооправдательный миф, изобретенный для того, чтобы дать нам возможность чувствовать моральное превосходство и свою абсолютную правоту. Коей нет. Твое заявление помешает мне теперь выслушать действительно веские аргументы, которые ты могла бы привести. И это не принесет тебе пользы.

Джимми следил за нашим спором.

— Понятно, — сказал он. — Я могу не любить людей, но зачем же их оскорблять?.. Я не обязан оправдывать свою неприязнь к ним, но обязан оправдывать свою сварливость. Так?

— Это немного упрощенно, — заметил мистер Мбеле.

На мгновение я сорвалась с крючка, и поскольку меня осенила одна мысль, я тут же ее выложила:

— А как быть с людьми, которых тебе следовало бы любить, но ты их не любишь и, наоборот, с людьми, которых ты любишь, хотя их вовсе не за что любить?

— Не понял, — сказал Джимми.

— Ну, например, мы с тобой во всем согласны, и я тебя уважаю, и ты мне никогда не делал гадостей и не злословил за моей спиной без причин — и все же я тебя не выношу. Или, скажем, есть некто, полная противоположность натуральная сволочь, крыса, человек, который любую подлость сделает, если увидит в этом свою выгоду, — но все равно он мне нравится. Можно ли отделять приязнь от поступков человека?

Мистер Мбеле улыбнулся, словно его забавляло направление, в котором шел разговор.

— А ты сама их разделяешь?

— Думаю, да, — ответила я.

— Джимми?

Джимми с минуту помолчал, размышляя, но я уже знала его ответ, ибо только что нашла его сама. Все разделяют. Иначе не было бы в мире очаровательных, принимаемых обществом негодяев.

— Да, наверное, — ответил Джимми.

Я указала им на ошибку:

— По-моему, вопрос был — нужно ли их разделять?

— Есть ли здесь какая-то разница? — спросил мистер Мбеле.

— Вы имеете в виду, что с этим все равно ничего не поделаешь?

— Нет, — пояснил мистер Мбеле. — Речь о том, влияют ли твои чувства на твои суждения о людях…

— Алисия Макриди?! — догадался Джимми. — Говорят, ее все любят и жалеют. Повлияет ли это на решение Ассамблеи?

Алисия Макриди была женщиной, носившей незаконного ребенка. Совет долго решал, что предпринять в этом случае, но Макриди явно рассчитывала на более снисходительное к себе отношение, если дело будет рассматривать не Совет, а Корабельная Ассамблея. Совет на это согласился, он должен был так поступать в особо трудных и важных делах.

Корабельная Ассамблея — общее собрание всего взрослого населения Корабля, которое собирается в амфитеатре на Втором Уровне. Там проходит общее голосование. Поскольку Макриди была известной особой — хотя я о ней даже не слышала до всего этого дела, — она хотела встретиться лицом к лицу с Ассамблеей, надеясь, что там с ее популярностью посчитаются больше, чем посчитались бы в Совете.

— Хороший пример, — согласился мистер Мбеле. — Я не знаю, чем это кончится. И раз вы не можете пока присутствовать на Ассамблее, я бы посоветовал вам следить за происходящим по видео. Тогда мы сможем в следующий раз обсудить ее решение. Но это лишь часть гораздо более серьезной проблемы: что является основой человеческого поведения? То есть этики. Это то, с чем ординологу, — кивок в сторону Джимми, — или синтезатору, — кивок мне, следует основательно познакомиться. Для начала я вам дам названия книг. Уделите им время, а когда решите, что готовы поговорить, дайте мне знать.

Мистер Мбеле подошел к книжной полке и стал называть нам книги и авторов эпикурейцев, утилитаристов, стоиков, философов силы и прочих, не считая гуманистов нескольких направлений и всевозможных религиозных этических систем. Если бы я знала, что все это станет результатом одного-единственного моего необдуманного замечания, я никогда не раскрыла бы рта. Может быть, в том и заключался урок, но если даже так, я все равно его не усвоила. Я по-прежнему склонна открывать рот, где не надо, и втравливать себя в неприятности.

Первого июня, в среду, я отправилась к доктору Джерему. Сколько я себя помню, раз или два в году я посещала его кабинет обязательно.

Он был среднего роста, склонный к полноте, и, как и большинство докторов, носил бороду. Борода была черная. Однажды, еще совсем маленькой, я спросила у доктора Джерема — зачем он носит бороду, и он ответил:

— Затем, чтобы мои пациенты чувствовали себя увереннее. Или, наоборот, чтобы я чувствовал себя увереннее с ними. Я даже затрудняюсь сказать, кому она больше нужна.

Обследуя меня, он, как всегда, болтал, извергая ровным басом поток острот, направленных наполовину в меня, наполовину в себя. Наверное, он делал это специально — пациенты успокаивались, как успокаивается норовистый жеребенок от голоса всадника. Такова была профессиональная манера доктора Джерема.

— Великолепно! Отлично! Ты здорова. В хорошей форме. Вдохни. Теперь выдохни. Хорошо. Хм-гм. Да, замечательно…

Иногда возникает вопрос: насколько можно доверять словам докторов? У них есть свои этические правила — сколь много о вашем состоянии они имеют право вам сообщить. Но у меня не было причин не верить доктору Джерему, я действительно чувствовала, что абсолютно здорова и нахожусь в отличной форме. И перед классом выживания мне не нужно никакого лечения. Что называется полная кондиция.

— Всегда приятно с тобой встретиться, Миа, — сказал доктор Джерем. — Хотел бы я, чтобы все мои пациенты приходили ко мне в таком добром здравии. У меня тогда было бы немного больше свободного времени.

Он сообщил мне еще одну вещь. Измерив мой рост, он сказал:

— Ты подросла на три дюйма с тех пор, когда была здесь в последний раз. Молодец!

Три дюйма.

Я не знала, чьих рук это дело — Папы или Природы, но услышать это мне было приятно.

К Входным Воротам № 5 на Третьем Уровне мы с Джимми прибыли минут за десять до назначенного времени. Дверь челнока скользнула в сторону, мы вышли из кабины, и она, словно лифт, ушла, вызванная с другого Уровня. Рядом с нами в ожидании вызова стояли кабины горизонтального сообщения. Двустворчатые двери станции были раскрыты. Надпись над ними гласила: ВХОДНЫЕ ВОРОТА № 5, ТРЕТИЙ УРОВЕНЬ, ПАРК. Через открытые двери видна была освещенная искусственным светом трава, а за воротами толпились ребята примерно моего возраста.

— Вот они, — сказал Джимми.

Третий Уровень разделен на три различных зоны. В первой, культурной зоне, производится пища, кислород и корм для скота. Говядина — единственное наше натуральное мясо; искусственное выращивается от культур в баках, которые находятся тут же, на Третьем Уровне.

Вторая зона — это парк. Здесь есть деревья, озеро, цветы, степь, места для пикников, для прогулок пешком и верхом — то, чего можно было бы пожелать на любой планете.

Последняя зона — дикая местность. Во многом она похожа на парк — но гораздо опасней. Как значилось на картах, здесь водились дикие звери, а за растениями никто не ухаживал, и они росли, как им заблагорассудится. Эта зона предназначалась для охоты, для испытания риском и обучения подростков местность таила в себе множество всевозможных неожиданностей.

Я еще ни разу там не бывала, только в аграрной зоне и в парке.

— Пошли? — предложила я.

Мы прошли сквозь дверной проем, затем через короткий десятифутовый туннель; прозрачные ворота раскрылись — и перед нами предстал лес, конюшни, кораль среди деревьев и домик с приподнятой двухскатной крышей — в нем находились раздевалки и душевые.

Только здесь, на Третьем Уровне, можно было по достоинству оценить размеры Корабля. В других местах повсюду вас окружают стены, здесь же ничто не ограничивало поля зрения. До ближайшей точки, где потолок и почва упирались в борт Корабля, пролегали от нас целые мили. Потолок находился футах в трехстах над головой, и нужен был острый глаз, чтобы разглядеть разбрызгиватели и прочие детали оборудования.

Труба челнока поднималась за нашими спинами со станции, исчезая в потолке высоко вверху. Горизонтальная линия челнока была не видна, она проходила глубоко под землей.

Двух часов еще не было, и ребята, которые прибыли сюда раньше нас, столпились у кораля, наблюдая за лошадьми. Среди них я узнала Вени Морлок, но не удивилась — она была лишь на месяц старше меня, и я ожидала, что на Испытание мы полетим в одной группе.

Со станции челнока стали появляться и другие ребята. Мы с Джимми прошли вперед, присоединившись к тем, кто разглядывал лошадей. В юном возрасте я не научилась ездить верхом, как когда-то научилась плавать, почему-то не возникло в том особой нужды. Но у меня не было перед лошадьми панического страха, я их просто остерегалась, предпочитая обходить стороной.

И сейчас тоже смотрела на них издали. Но была в группе девочка, которая, нисколько не боясь, протянув руку через ограду, поглаживала одну светло-чалую кобылу. Было видно, что это нравится им обеим.

Высокий, крепко сбитый парень, стоявший неподалеку от нас, посмотрел на нее и сказал:

— Терпеть не могу таких молокососов, как эта Дебби.

Мгновение спустя раздался металлический звук — словно кто-то дунул в свисток. Я глянула на свои часы — ровно два.

На единственной ступеньке домика раздевалок появились двое мужчин. Один из них, который был помоложе, лет сорока пяти, в руке держал свисток. — Сюда! — раздраженно позвал он. — Идите сюда!

Он был среднего роста, темноволосый, с гладким лицом. В другой руке он сжимал какой-то список. Он очень походил на человека, который всю жизнь тратит на всякие списки. Есть, знаете, такие люди, они не получают от жизни никакого удовольствия, если не могут все спланировать наперед, а потом ставить галочки, когда выполнен очередной пункт.

Мы собрались вокруг, и он зашуршал своей бумагой.

Второй мужчина выглядел и вел себя гораздо спокойнее. Он тоже был среднего роста, но стройнее, на лице его было больше морщин, а в одежде — куда меньше официальности.

— Отвечайте, когда назовут вашу фамилию, — велел тот, что был помоложе, и начал зачитывать свой список, составленный по алфавиту — от Аллена до Юнга. Рослый парень, который не испытывал энтузиазма по отношению к молокососам, оказался Робертом. Всего в списке было примерно тридцать имен.

— Двое отсутствуют, — сказал он пожилому, когда закончил. — Отправь им вторичное уведомление. — Затем он повернулся к нам. — Моя фамилия Фоснайт. Я возглавляю отдел координации всех испытательных и предиспытательных программ. В том числе и классы выживания. В настоящее время шесть классов, проходящих тренировку, включая и ваш, собираются в различных районах Третьего Уровня. Ваш класс, согласно расписанию, отныне должен собираться здесь, у Ворот № 5, по понедельникам, средам и пятницам в двенадцать тридцать дня. Третий класс собирается здесь же по вторникам, четвергам и субботам. Если время сборов пересекается со школой, занятиями с учителями или еще чем-нибудь, вам придется искать выход. Наверное, придется изменить расписание. Другое, конечно, а не это. Или что-нибудь пропускать. Все полностью на ваше усмотрение. И только вы сами решаете — посещать ли вам тренировки. Но я могу обещать вам, что у вас окажется больше шансов вернуться с Испытания живыми, если вы будете их посещать. Ваша группа несколько меньше, чем обычно, так что обучаться вам будет легче. Вам также повезло, что вашим инструктором будет мистер Марешаль — он один из лучших наших шеф-инструкторов. — Мистер Фоснайт улыбнулся своему каламбуру.[2]

Манеры у мистера Фоснайта были проворными и деловитыми, словно он действительно проставлял галочки на каждое свое слово. Повернувшись к Марешалю, он вручил ему свисток.

— Свисток, — произнес он и затем снова повернулся к нам, стоящим перед ним тесной кучкой. — Любые вопросы.

Но все только хлопали глазами — мистер Фоснайт был слишком стремителен. Никто ничего не спросил.

— Хорошо. Тогда до свидания. — И мистер Фоснайт направился к станции челнока с таким видом, словно последняя галочка к полному его удовлетворению поставлена, и еще одна скучная, но необходимая обязанность — выполнена.

Мистер Марешаль посмотрел сначала на свисток в своей руке, потом вслед ушедшему Фоснайту. Не похоже было, что он любил свистки. Медленно он опустил свисток в карман, затем, сложив, сунул туда же список. Так же неторопливо он оглядел нас всех, одного за другим, как будто оценивая, что мы за народ. Мы, в свою очередь, тоже старались хорошенько разглядеть человека, который полтора года будет нас опекать. И дело было не в том, что он за человек, вернее, не только в том, потому что дети в отношениях со взрослыми обычно исходят из предположения, что взрослый знает, что он затеял. Если же взрослый в себе не уверен и ребенок это поймет, тогда дело плохо, но вначале взрослый как бы обладает «презумпцией невиновности». Признаюсь, на первый взгляд, мистер Марешаль не показался мне сногсшибательной фигурой.

— Да, — заметил он, — мистер Фоснайт забыл сказать кое-что, что он обычно говорит. Я попробую сказать вам это сам. Так вот, существует еще одно, антропологическое, название для Испытания: Обряд Перехода.

Фактически — это переход из одной стадии вашей жизни в другую. Важно всегда помнить, что он делает значимой жизнь взрослого человека — повзросление доказывается возвращением с Испытания. И поэтому Испытание стоит того, чтобы на нем сосредоточиться…

Тут мистер Марешаль посмотрел направо, и все мы повернулись в ту же сторону. К нам возвращался мистер Фоснайт.

— Обряд Перехода? — спросил мистер Марешаль.

— Да.

— Ничего, я только что объяснил им это за вас.

— А… — произнес мистер Фоснайт. — Тогда спасибо. — Он повернулся кругом и пошел обратно к станции челнока, прямо-таки весь сочась уверенностью в полном завершении своей работы. И лишь только он скрылся из виду, все рассмеялись.

Немного дав нам повеселиться, мистер Марешаль сказал:

— Ну ладно, хватит. Я хочу еще добавить кое-что от себя… Я и другие люди, которые еще будут вас тренировать, собираемся сделать все, что в наших силах, чтобы вы успешно прошли Испытание. И если вы отнесетесь к занятиям должным образом, у вас не должно быть никаких неприятностей. О'кей! А теперь, первое, что я собираюсь сделать — это выдать вам лошадей и научить вас основам верховой езды.

Мистер Марешаль говорил медленно и не вполне владел грамматикой, но он умел заставить людей слушать себя. Не заглядывая в список, так и оставшийся у него в кармане, он называл фамилии ребят и клички лошадей. За мной закрепили животное по кличке Простофиля. Это вызвало смех. Лошадь Джимми звали Пет последнее «т» пишется, но не произносится, потому что это имя французское. Вениция Морлок получила лошадь по кличке Скелет. И как только лошадь выдали последней из нас — Рэйчел Юнг, мы прошли к коралю, и мистер Марешаль уселся на ограду.

— Отныне эти лошади — ваши, — сказал он. — Но не будьте слишком сентиментальны. Они — всего лишь средство передвижения, как рюкзак-вертолет, и вы будете тренироваться и с тем, и с другим. Но вы сами будете заботиться и ухаживать за своими лошадьми. Лошадь — живое существо, и, значит, сломать ее легче, чем машину…

Один из мальчиков поднял руку.

— Да, Гершкович?

Гершкович был немного удивлен, что его так быстро запомнили.

— Если лошади так плохи, то зачем нам учиться на них ездить? Вот это я хочу узнать.

Мистер Марешаль ответил даже медленнее обычного:

— Наверное, я мог бы объяснить тебе причину, но суть в том, что вы должны пройти подготовку. Эта подготовка происходит по определенным правилам, и одно из правил гласит, что вы должны уметь ездить верхом на лошадях. Но не беспокойся об этом слишком сильно, сынок. Через некоторое время ты, может статься, обнаружишь, что лошади тебе нравятся.

Он перемахнул через ограду и спрыгнул в загон.

— А теперь я собираюсь показать вам верховую езду. Самое первое дело в верховой езде — это надеть седло на ваше животное.

— Извините, но я уже умею ездить верхом. Нужно ли мне торчать тут, повторяя самые азы? — спросил один из мальчиков.

— Нет, — сказал мистер Марешаль, — ты можешь и не торчать, Фармер. Можешь пропустить все, что хочешь. Но учти один момент… Прежде, чем ты отсюда уйдешь, тебе лучше быть абсолютно уверенным в том, что ты отлично знаешь все, что я собираюсь показывать. Потому что — будь я проклят, если стану делать это снова для тебя одного. Если ты пропустишь занятие по уважительной причине, то я, так и быть, возможно, проявлю великодушие, если буду в хорошем настроении. Но если ты отстанешь по собственной вине, тебе придется выкручиваться самостоятельно.

И Фармер ответил, что он согласен «поторчать тут сегодня просто так, посмотреть, как у на пойдут дела».

Мистер Марешаль поймал в корале одну из трех лошадей, ту светло-чалую кобылу, и, медленно, показывая нам как это делается, надел на нее узду. Затем он надел потник и седло с двойной подпругой. Потом все снял и снова надел, показывая сначала.

— Ну вот, — сказал он. — А теперь вам придется попробовать самим. Разбирайте упряжь и выводите своих лошадей.

Возникла толчея. Каждый хотел найти свою лошадь, собрать упряжь и выбрать такое место, где можно было надеть второе на первое.

Простофиля оказался коричневой масти — что называется гнедой, и не очень крупный. Это был, скорее, пони, а не конь, ростом не полных пятьдесят шесть дюймов. Меня это обрадовало, потому что перед животным покрупнее я оробела бы соответственно сильнее. Но робеть было некогда: я едва успела встать в строй вместе с остальными, с упряжью по левому боку. Встав перед строем, мистер Марешаль объяснил, что нужно делать.

В первый раз получилось плохо. Я надела все туда, куда, по моему мнению, следовало, но только собралась горделиво распрямиться, как седло с лошадиной спины исчезло. Буквально секунду назад оно сидело как влитое, но — съехало, хотя я могла бы поклясться, что прикрутила его довольно туго.

Решив попробовать снова, я расстегнула чересседельник — ремень, идущий под брюхом лошади для крепления седла, поправила седло и снова затянула ремень. И в этот момент ко мне подошел мистер Марешаль.

— Дай-ка я тебе кое-что покажу, — сказал он и вдруг сильно пнул Простофилю коленом в брюхо. Лошадь издала громкое «уффф», воздух вышел, и мистер Марешаль сильным рывком затянул подпругу. Лошадь посмотрела на него, явно не одобряя. Он будет надуваться каждый раз, если ты будешь позволять, — сказал мистер Марешаль. — Ты должна дать ему понять, что ты умнее.

Седланием и расседлыванием мы занимались еще не меньше часа, пока не исчерпали дневную программу. По пути домой я спросила Джимми, что он обо всем этом думает. (В нашем челноке ехало еще полдюжины ребят.) — Марешаль мне нравится, — ответил Джимми. — Наверняка он и дальше будет о'кей.

— Он не верит во всякую ерунду, мне это тоже нравится, — сказала одна из девочек. — Значит, мы не будем терять времени зря.

С нами был и Фармер. Тот самый, который уже умел ездить верхом.

— А я время потерял, — заявил он. — Сегодня Марешаль ничего нового для меня не показал. Только всякую чепуху.

— Для тебя, может, это и чепуха, — парировал Джимми, — но остальные кое-чему научились. Если ты все знаешь, так не приходи, Марешаль же тебе говорил.

— Может, и не приду. — Фармер пожал плечами.

Пересев в горизонтальный челнок, который шел в Гео-Куод, я сказала Джимми:

— Знаешь, я немного разочарована…

— Марешалем?

— Нет, всем этим днем. Я ждала чего-то большего.

— Чего?

Я бросила на него взгляд.

— Тебе доставляет удовольствие меня подначивать, да?

Джимми пожал плечами:

— Мне просто хочется знать, что ты имеешь в виду, если ты вообще имеешь что-нибудь в виду.

— Ну так вот, мистер Умник, я имела в виду, что все это выглядело слишком уж ординарно. Слишком деловито. Лучше даже сказать — недраматично…

— Говорят, Шестой Класс всегда скучный. Месяца через три, когда мы пройдем основы, тренировки будут интересней.

С минуту мы ехали молча, пока я обдумывала сказанное. А потом заявила:

— Нет, не думаю. Держу пари, все останется по-прежнему — неважно, в каком классе мы будем заниматься. Все будет так же буднично.

— Какая муха тебя укусила?

— Никакая. Просто я больше не верю в приключения.

— Когда ты это решила?

— Только что.

— Потому что сегодняшний день не был «драматичным»? А разве поездка на Грайнау — не приключение?

— Ты считаешь, быть сброшенной в большую лужу вонючей воды — это приключение? — Я презрительно фыркнула. — А у тебя когда-нибудь были приключения?

— Нет, кажется. Но это не значит, что их не существует.

— Разве?

Джимми покачал головой.

— Не знаю, что с тобой случилось. Должно быть, у тебя плохое настроение. Кстати, готов заключить пари, что организую настоящее, крутое приключение. Только надо постараться.

— Как? — бросила я вызов.

Он упрямо замотал своей рыжей головой.

— Пока не знаю. Но держу пари, что смогу организовать.

— О'кей, — согласилась я. — Пари принято.

Корабельная Ассамблея, как и большинство других массовых мероприятий, проходит по определенному сценарию. Кто-то должен присматривать за организацией дела, чтобы всем хватило стульев, чтобы работали микрофоны, и прочее. Теоретически, этим может заниматься любой человек, на которого взвалят эту работу, но окончательные решения принимает тот, кто председательствует на Ассамблее — в данном случае мой Папа. Я думаю, он и сам был заинтересован в том, чтобы на этой Ассамблее, первой, которая проходила под его началом, все прошло гладко.

В тот вечер, когда должна была собраться Ассамблея, ко мне в гости на ужин пришла Зена Эндрюс. Так уж получилось, что мы с ней подружились. У нее осталась привычка временами скулить, но это не самый худший изъян в мире, и смелость у нее все-таки была.

Мы еще не принялись за десерт, когда раздался звонок в дверь. Это пришел мистер Табмен.

— Ты просил зайти в шесть тридцать, — оправдываясь, произнес он, видя, что мы еще не закончили ужин.

— Все в порядке, Генри, — успокоил его Папа. — Я уже почти готов. Миа, ты знаешь, где находится десерт. Когда поедите, вымой тарелки и поставь их на место.

— Зачем ты мне напоминаешь? — обиделась я.

— Извини, — ответил он. — Просто не так уж много времени прошло с тех пор, как мне незачем стало напоминать. Это старая привычка. — И Папа с мистером Табменом отправились на Второй Уровень.

На десерт был пломбир. Мы принялись за него, и Зена спросила:

— А чего это вдруг собирается Ассамблея? Мои папа с мамой идут туда, но зачем, они мне не объяснили.

— Об этом же все вокруг говорят. Я думала, ты знаешь, — удивилась я. — А вот и не знаю, — сказала она. — Я не слежу за подобными вещами.

Пари держу, ты раньше тоже не обращала на них внимания, пока твой Папа не стал Председателем Совета Корабля.

— Ну пусть не следила, но вообще интересовалась.

И я рассказала ей все, что знала сама.

— Ерунда какая. — Зена пожала плечами. — Они всегда могут избавиться от ребенка. Все равно она не смогла бы тайком родить и вырастить его. По-моему, здесь слишком много шума из ничего.

— Это дело принципа, — сказала я.

Зена опять пожала плечами и вернулась к пломбиру. Это у нее была уже вторая порция. Казалось, она вообще все на свете воспринимает проще, чем я.

Доев и выбравшись из-за стола, Зена уселась на полу в моей спальне и принялась методично разбирать одну из моих кукол. К счастью, она и предназначалась для разборки. Требовалась только осторожность — кукла была деревянная, старая и растрескавшаяся. По происхождению она была русской и попала в нашу семью очень давно, еще на Земле. Внутри большой куклы помещалась другая, поменьше, которая разбиралась тоже, а всего там было целых двенадцать кукол, одна в другой. На такую игрушку человек тратит уйму времени.

Сидя на постели и скрестив ноги, я наигрывала на старинной игрушечной флейте, которую обнаружила пару месяцев назад, простенькую мелодию. Ничего более сложного у меня не получалось, для этого нужно было быстрее двигать пальцами, а этого-то я и не умела. Но и так выходило неплохо.

— Тебе нужен этот шум? — спросила Зена.

— «Тот, у кого нет музыки в душе, — проговорила я, — того не тронут сладкие созвучья». — Я закрыла глаза, пытаясь вспомнить дальше. — «…Способен на грабеж, измену, хитрость…»

— Что это значит?

— Это цитата. Из Шекспира.

— Если ты имеешь в виду меня, — сказала Зена, — то не по адресу. Я музыку люблю.

Я снова взялась за флейту.

— Ну так это — музыка.

— Тебе бы стоило попрактиковаться наедине, пока ты не научишься играть.

Я подпрыгнула, отложила флейту, перескочила через Зену на пол, чтобы добраться до видика, и включила первый канал.

— Ассамблея уже началась.

Зена бросила на меня кислый взгляд.

— Мы что, обязаны это смотреть?

— Мне и Джимми полагается, — ответила я.

— То есть Джимми Дентремонту?

— Да.

— Ты проводишь с ним много времени?

— У нас один учитель, и мы в одном классе выживания, — ответила я.

— О, — произнесла Зена. Она расставила кукол в ряд. — Он тебе нравится? Мне он всегда казался слишком ушедшим в себя.

— Не знаю, — ответила я. — Он умный. И вообще — нормальный парень.

Я плюхнулась на пол и прислонилась спиной к постели. На экране видика Ассамблея должна была вот-вот открыться.

— Всегда успеем выключить, если будет неинтересно, — сказала я.

Следующие два часа мы наблюдали за Ассамблеей.

Казалось, все заранее знали суть вопросов, требующих разрешения. Оставалось только изложить дело представителям обеих сторон, задать вопросы из зала, вызвать свидетелей, задать еще несколько вопросов для проформы и окончательно проголосовать. Таков протокол. Папа, как Председатель, сам в спор не ввязывался.

За Корабль выступил мистер Табмен. Еще один член Совета, мистер Персон, подал прошение за другую сторону. В число свидетелей входили Корабельный Евгеник, юрист, назвавший параграф нарушенного закона, Алисия Макриди, которая выступала сама за себя, и несколько людей, знавших ее и выступавших в ее пользу.

Совет и свидетели сидели за столом в центре амфитеатра. Каждый взрослый на Корабле имел собственное кресло в зале и мог попросить слова, если хотел. Теоретически Ассамблея могла длиться часами, но это-то и было заботой Папы. Он руководил Ассамблеей, заставляя свидетелей говорить побыстрее, и прекращал ненужную болтовню, предоставляя, однако, равное время для выступлений обеим сторонам. Как Председатель Совета он не должен был отдавать предпочтения ни одной из них, и, насколько я понимала, он так и делал, хотя в данном случае я знала, каким было его собственное мнение. За него говорил мистер Табмен.

Воистину, стороне Макриди нечем было крыть. Им оставалось лишь подать просьбу о снисхождении. Алисия Макриди заплакала даже, но Папа заставил ее прекратить.

— Итак, мы все согласны, — заявил мистер Персон, — что это был глупый поступок. Что же еще обсуждать? Алисия Макриди — гражданка этого Корабля. Она прошла через Испытание. Она имеет такое же право жить здесь, как и любой из нас. Вы все видели, как она унижалась сейчас перед вами. Без сомнения, такое просто не может произойти вновь. Это была ошибка, сделанная в минуту слабости, но она повлекла за собой чистосердечное раскаяние. На этом я предлагаю поставить точку в деле Алисии Макриди. Мистер Табмен в ответной речи говорил куда резче, чем я ожидала:

— Можно, конечно, ничего не добавлять к сказанному, но есть несколько поправок, которые я хотел бы сделать. Если то, что мистер Персон называет «публичным унижением», — наказание, то Макриди причинила его себе сама, и его смело можно сбросить со счетов. Дело мисс Макриди можно было решить на Совете. Вынести его на Ассамблею — ее собственный выбор. А во-вторых, это так называемое раскаяние. Раскаяние, если разобраться, чересчур легко ей далось, и, значит, его тоже можно спокойно сбросить со счета. «Ошибка, сделанная в минуту слабости»? Едва ли. Ей потребовалось больше месяца трудиться своими половыми органами, чтобы забеременеть. Вряд ли здесь можно говорить о «минуте» слабости — так что забудьте и об этом тоже. Но есть и еще кое-что. Тут речь идет об основном принципе. Мы — крошечный, бесценный островок, затерянный во враждебном океане. Мы избрали такой образ жизни, который, если ему неукоснительно следовать, позволит нам уцелеть и продолжить род. Но если мы будем нарушать свои же законы, мы не выживем. Алисия Макриди сделала выбор. Она решила родить пятого ребенка, несмотря на то, что Корабельный Евгеник не дал на то разрешения. Это был выбор между ребенком и Кораблем, и выбор сделан. Он должен повлечь за собой последствия, о которых Алисия Макриди знала, когда делала свой выбор. Будем ли мы справедливы к ней и к себе самим, если не встретим сами и не поможем ей встретить лицом к лицу эти последствия? Мы не варвары. Мы не станем убивать ни мисс Макриди, ни ее ребенка, который еще не рожден. Мы лишь предлагаем ей то, что она избрала сама: ребенка, а не Корабль. Мы высадим ее на ближайшую планету-колонию. И пожелаем ей удачи.

Это был изящный способ вынести почти стопроцентный смертный приговор. Но здесь мистер Табмен не был не прав — она заслуживала того…

Затем состоялось голосование. 7983 человека высказались за то, чтобы позволить Макриди остаться; 18401 — за изгнание с Корабля.

Алисия Макриди упала в обморок — реакция истерички. Мистер Персон и несколько друзей окружили ее. Люди начали покидать огромный зал. Ассамблея закончилась.

Я встала и выключила видик.

— А как бы проголосовала ты? — спросила я.

— Не разбираюсь я в этих вещах. — Зена подняла на меня взгляд. За происходившим на экране она следила только краем глаза. — Ей не дадут ни лошади, ни оружия, ни ранца-вертолета, когда высадят на планету, вообще ничего, да?

— Наверное, да.

— Ты не считаешь, что это слишком сурово?

— Мистер Табмен же говорил: у нас есть законы, которые мы обязаны соблюдать. И если кто-то не соблюдает, он не может оставаться здесь, на Корабле. Ей оказали снисхождение уже тем, что позволили вынести вопрос на Ассамблею.

Зена с кислым видом взглянула на меня и сказала:

— Что сделает твой отец, когда вернется домой и обнаружит, что ты не выбросила остатки от ужина?

— О, небо! — спохватилась я. — Я же совсем забыла!

Я вообще предпочитаю откладывать работу на будущее. Даже когда ее можно сделать быстро. Об оставшейся с ужина посуде я умудрилась забыть начисто.

Пока я собирала пластиковые тарелки и швыряла их в мусоросжигатель, Зена от меня не отставала:

— Почему ты так ратуешь за соблюдение законов?

— Что ты имеешь в виду?

— Ну, ты так за них цепляешься, совсем не допускаешь исключений. А этой Макриди теперь предстоит умереть.

— Я же не голосовала. Я никакого отношения не имею к решению Ассамблеи.

— Не в этом суть…

Но в чем заключалась суть, Зена мне не сказала.

Папа вернулся домой минут через десять после того, как я успела замести следы ужина.

— Голосование прошло, как ты ожидал? — спросила я у него.

— Да.

— А я убрала все тарелки.

— Я ни на минуту в этом не сомневался, — ответил Папа.

Тот же вопрос я задала при следующей встрече мистеру Мбеле.

— Я не был удивлен, — ответил мистер Мбеле. — Точку зрения твоего отца разделяют на Корабле многие. Поэтому он и стал Председателем.

Быть может, это анахронизм — говорить на Корабле о временах года, но это традиция. Например, июль, август и сентябрь мы называем «лето». Несуразность этого никогда не бросалась мне в глаза. И только в пятнадцать или шестнадцать лет, начав изучать факторы, определяющие погоду на планетах, я впервые всерьез задумалась о значении терминов, которые мы так небрежно используем.

Ясно было, что с годами на Корабле они утратили свой первоначальный смысл и теперь означали просто деление года на четверти. И, если уж на то пошло, тот факт, что мы до сих пор пользуемся земной календарной системой — и вовсе анахронизм, но это тоже традиция.

Однажды я упомянула о своих раздумьях одному своему другу. (Я не называю его имени. Он несколько раз появляется в этой книге, но у него хватает забот и без того, чтобы выглядеть дураком в этом эпизоде.) Я сказала:

— Ты понимаешь, получается, что раз мы считаем ноябрь осенним месяцем, то, значит, большинство населения Корабля — потомки тех, кто первоначально жил в северном полушарии Земли…

— Ну, — ответил он, — если тебе захотелось это узнать, запроси из библиотеки старые Корабельные Списки. В чем тут проблема?

— Ты считаешь, это неинтересно? — спросила я.

— Ага, неинтересно, — ответил он.

Наверное, «дурак» — не то слово, которое я хотела употребить. Здесь лучше подходит «вздорный тип».

Так или иначе, лето моего двенадцатилетия прошло. Сейчас оно представляется мне чередой множества событий, и я уже не помню, в каком именно порядке они происходили. Я могла бы сама выдумать их хронологию, но, поскольку ни одно из этих событий не является слишком важным, я не буду этого делать. К примеру, тем летом у меня начались месячные — но это важно лишь в том плане, что стало еще одним признаком взросления. И только.

Потом были уроки танцев. Вы вполне законно можете удивиться, какое отношение к нам имеют уроки танцев, но они действительно были частью наших тренировок в классе выживания.

— Эти уроки даются вам не для развлечения или забавы, — объяснил нам мистер Марешаль. — Все очень серьезно. Вы спотыкаетесь о собственные ноги, вы не знаете, куда девать свои руки. Если вы окажетесь в такой ситуации, когда вам придется мгновенно сделать единственно верное движение, вы должны суметь его сделать. Ваше тело должно работать на вас, а не против вас. И, клянусь, я дам вам не только уроки танцев, но и вязания тоже. Конечно, мы обучались не только вязанию и танцам. В программе был и рукопашный бой, и инструктаж по оружию, и преподавал все это мистер Марешаль. Он показывал нам фильмы о том, как правильно выхватывать пистолет, как ронять его, чтобы потом удобнее было подбирать; были фильмы о том, как безопасно падать с лошадей (я потом сама дважды это проделала); фильмы о людях, охваченных паникой. Эти ленты снимались на полосе препятствий, а там действительно можно потерять голову. В конце лета, перейдя из Шестого Класса в Пятый, мы сами стали проходить через полосу препятствий. Главной целью этих занятий было научить нас не каким-то конкретным умениям, а искусству спокойно и разумно реагировать в экстремальных ситуациях.

Да, пожалуй, я была не права, что обучение с начала до конца будет скучным. Класс выживания — серьезная вещь, учиться там трудно, но интересно. Приключений, правда, было маловато, но меня это больше не беспокоило, моя жажда авантюр почти бесследно исчезла.

В классе выживания я приобрела новых друзей и тратила на них довольно много времени. Теперь я гораздо меньше виделась с людьми вроде Зены Эндрюс, а встретившись как-то с Мэри Карпантье, обнаружила вдруг, что нам почти нечего друг другу сказать. И, кажется, мы так больше и не перезванивались никогда.

Но, наверное, самым важным было то, что из тридцати одного члена нашего класса выживания как-то сама собой выделилась группка-ядро из шести человек. Нас едва ли связывала взаимная дружба, поскольку в группу не вошли некоторые из моих хороших друзей, но зато вошла Вени Морлок. Это была просто компания. По настоянию Джимми я сводила ребят на Шестой Уровень, и мы потратили целый день на его исследование. В экспедицию ходили я, Вени и Джимми, Эллен Пак, Ригги Аллен и Атилла Сабоди. Атилла, Эллен и, пожалуй, Джимми были моими личными друзьями, Ригги был старым другом Атиллы, а Эллен и Ригги, в свою очередь, чем-то привлекала Вени. Таким вот образом и подобралась наша компания, и путешествие на Шестой Уровень — наверное, некоторые воспринимали его как нечто вроде приключения, хотя я просто развлекалась — создало еще одну объединяющую связь. Обычно мы собирались на час-другой после каждого занятия в классе выживания, но иногда и по выходным. Изредка к нам присоединялись другие ребята, но рано или поздно они обязательно отсеивались.

В один прекрасный день после занятий мы впятером сидели в Общей Зале закусочной Лео-Куода на Пятом Уровне. На челноке это совсем близко от Входных Ворот № 5 — самое удобное место для наших сборищ, потому что лишь несколько челночных пересадок отделяли каждого из нас от своего дома. В Лео-Куоде мы никого не знали и ориентировались там не очень хорошо, но так уж вышло, что у нас здесь было постоянное место, свой уголок, и через некоторое время мы уже не чувствовали себя чужаками.

Из всей компании отсутствовал один Джимми. Последнюю неделю он каждый день куда-то спешил после занятий, бормоча и подсмеиваясь про себя, словно у него было некое собственное тайное дельце. Всем видом он показывал, насколько он наслаждается своей тайной, но пусть он будет проклят, если что-нибудь кому-нибудь расскажет.

Я лениво водила карандашом по листку бумаги, прорисовывая одну пришедшую в голову идею. На столике стояла еда и напитки, но мы не особенно на них налегали и просто болтали о том о сем. Этот красный столик в левом углу помещения, отведенном детям до четырнадцати лет, был нашим излюбленным местом.

Больше всего мы обсуждали предстоящую в субботу утром игру в футбол; матч должен был состояться в родном Куоде Атиллы — Рот-Куоде, Четвертый Уровень, и самая главная проблема заключалась в том, сумеем ли мы набрать необходимое число игроков. Мне вдруг подумалось, что с недавнего времени я сумела пройти определенный путь: сейчас я уже не чувствовала прежней привязанности к родному Куоду.

— Может, Джимми будет играть? — спросил Атилла.

Атилла был самым рослым из нас и очень спокойным парнем. Обычно он мало говорил, просто молча сидел, но иногда вдруг выдавал нечто совершенно потрясающее, тем более удивительное, что он не был той личностью, от которой ожидаешь услышать что-нибудь интересное, умное и значительное.

— Его Миа попросит, — сказала Эллен.

— Ладно, — согласилась я. — Я передам ему, чтобы он вам позвонил. Я тоже думаю, что он захочет поиграть, если только не будет занят этим своим таинственным делом. А вообще, он неплохой полузащитник. — И я снова сосредоточилась на своем рисунке.

— Что это ты там делаешь? — спросил Ригги и выхватил листок у меня из-под руки. Ригги — тип, которому не в футбол бы играть, а фрикадельки гонять по тарелке. Мне он казался отнюдь не самым симпатичным человеком в мире. У таких людей отсутствуют всякие тормоза, и они, сделав первое, что пришло им в голову, неважно, есть ли в этом хоть малейший смысл, обычно затем искренне огорчены последствиями. Но Ригги не глуп, ему не чужд такт, у него только нет чувства меры.

— Что это значит? — спросил он, показывая на бумагу. Вени и Эллен, сидевшие на его стороне стола, тоже взглянули на листок.

После нескольких неудачных попыток я довольно похоже изобразила кулак, сжимавший длинную гладкую стрелу. Я не художник, и мне приходилось все время поглядывать на свою собственную руку, чтобы нарисовать поразборчивее. Стрелу я сумела нарисовать без образца.

Я попыталась отнять рисунок, но Ригги убрал его за пределы моей досягаемости.

— Угу, — сказал он, передавая листок Вени. Вени, нахмурясь, посмотрела на бумагу, следя, чтобы я ее не отобрала.

Пожав плечами, я сказала:

— Если хотите знать, у этой штуки есть смысл. Это своего рода рисованный каламбур.

— Ребус? — уточняюще спросил Атилла.

Я кивнула.

— Дай-ка мне поглядеть. — Он забрал листочек у Вени.

— Что-то я не врубаюсь, — сказала Вени. — Стрела в руке…

— В кулаке, — поправил Ригги. — Пальцы сжаты.

— Это моя фамилия, — устало объяснила я. — «Владеть стрелой».[3]

— Да ну… — проговорила Вени. — Неинтересно…

— А мне кажется, это не так уж глупо, — возразила Эллен. — По-моему, неплохая идея.

— «Хоть вещь и некрасива, да своя», — процитировала я.

Вени бросила на меня негодующий взгляд.

— Выпендриваешься, да? И что это значит?

— Миа читает Шекспира, — заступилась за меня Эллен. — По заданию учителя. Она заучивает стихи, вот и все.

Ригги снова забрал листок и внимательно на него посмотрел.

— А мне нравится, — заявил он. — Остроумная идея. Интересно, а я смогу как-нибудь обработать свою фамилию?..

Довольно долго мы корпели над всеми нашими фамилиями, но ничего путного у нас не вышло. С натяжкой мы получили «пак» — маленький рюкзачок для Эллен, но это не было настоящим символом. Сабоди и Аллен обработке почти не поддавались.

— У меня есть кое-что, — заявил вдруг Ригги. Все это время он что-то рисовал, сосредоточившись и никому ничего не показывая. С торжествующим видом он протянул лист с нарисованной на нем серией замков. — «Еще замок».[4] Поняли?

Мы-то поняли, но нам не понравилось. Ригги покрыл своими замками целый лист, а это едва ли можно назвать краткостью.

У меня же из фамилии Морлок получился вполне пристойный троглодит.

— Что это? — спросил Атилла.

— Это тоже «Морлок».

Вени выглядела недовольной, и Ригги мгновенно бросил вызов.

— Каким это образом эта штука означает «Морлок»?

— Это из одного старого романа, который называется «Машина времени». В нем есть раса подземных чудищ — морлоков.

— Выдумываешь, — не поверила Вени.

— А вот и нет, — обиделась я. — Ты сама можешь посмотреть в этой книге. Я прочитала ее еще в Альфинг-Куоде, так что все, что тебе нужно сделать, это запросить копию.

Вени посмотрела на рисунок. А потом вдруг сказала:

— Ладно. Я ее прочитаю.

Я почти полюбила ее за эти слова. Ведь я понимала, что не очень-то добра к ней, поднимая эту тему. Будь у меня такая фамилия, я лично могла бы воспользоваться троглодитом как символом, но то, что Вени переварит эту идею, да еще исходящую от меня, я никак не ожидала. Это требовало больше чем…

Объективности, но еще и способности отделить себя саму от своего имени.

— А вот и Джим, — сказал вдруг Атилла.

Джимми Дентремонт прошел между столиками, подцепил свободный стул и бухнул его рядом со мной.

— Привет, — сказал он.

— Где ты был? — спросила Эллен. Эллен — удивительная девочка. У нее светлые волосы и раскосые глаза со складкой эпикантуса. Совершенно дикая комбинация.

Пожав плечами, Джимми кивнул на кучу наших набросков.

— Что это все значит?

Мы ему объяснили.

— А, — произнес он. — Это просто. Свою фамилию я могу изобразить без всяких хлопот. — Он взял карандаш и нарисовал две горы, а между ними — тощую фигурку человека. Вместе с остальными я тупо уставилась на него.

— Моя фамилия означает «между гор», — объяснил он.

— Да? — усомнился Ригги.

— По-французски.

— Я и не подозревала, что ты знаешь французский, — сказала я.

— Я не знаю. Я только выяснил насчет своей фамилии, потому что знал, что она французская.

— А как я? — спросил Атилла. — Хотел бы я знать, не означает ли моя фамилия что-нибудь по-венгерски?[5] Джимми прочистил горло, оглядел всех, а затем повернулся ко мне:

— Миа, ты помнишь наше пари насчет приключения?

— Помню.

— Ну так вот, я его придумал. Я именно этим и был занят последние дни.

Немедленно Эллен потребовала объяснений, и мне пришлось повременить с вопросом, во что же такое я встряла.

— Если у вас пари, то какие в нем ставки? — спросил Ригги.

Джимми вопросительно посмотрел на меня, потом сказал:

— А мы вообще без ставок. Я думал, что если организую подходящее приключение, то Миа должна будет испытать его вместе со мной.

Под взглядами пяти человек мне ничего не оставалось делать, как соглашаться.

— Ладно. Принимаю.

— О'кей, — сказал Джимми. — Значит, так. Нам предстоит выйти на поверхность Корабля. Наружу.

— А это не опасно? — спросила Эллен.

— Это приключение, — ответил Джимми. — Приключениям полагается быть рискованными.

— И все-таки? Снаружи опасно? — спросила я.

— Не знаю, — признался Джимми. — Я не знаю, что там, я пытался выяснить, но не сумел. Но мы это сами узнаем, это будет частью приключения. Но даже если там неопасно, есть и другие трудные моменты. Нам придется достать скафандры, в которых выходят наружу, и еще надо будет как-то туда выбраться. Дело будет нелегким.

— Я тоже хочу с вами, — заявил Ригги.

— Только Миа и я. — Джимми покачал головой. — Но если вы захотите нам помочь, мы не откажемся. Помощь лишней не будет.

Ребята за столом переглянулись, потом все одновременно кивнули. В конце концов, мы были одной компанией, а приключение — слишком заманчиво, чтобы его упускать.

Наша шестерка в полном составе (Джимми был на шаг впереди, показывая дорогу) шла по коридору на Первом Уровне. Что-то особенное есть в том, чтобы быть частью тесно сплоченной группы. Это довольно волнующее чувство. И даже, если оно на 90 % самообман и мелодрама, все равно. Я наслаждалась этим, остальные — тоже, и я едва удерживалась от того, чтобы тайком не оглядываться, как разведчики во вражеском тылу; мне казалось, что это тоже входит в нашу игру.

Полуобернувшись, Джимми показал вперед и налево.

— Ну вот она…

В маленькой нише глубиной всего в пару футов аспидно чернела дверь, лишенная каких-либо опознавательных знаков. На Корабле это было странно: обычно люди старались наделить окружающие вещи характерными чертами, и в результате Корабль стал весьма колоритным местом. Черная же дверь, без всяких рисунков и украшений, явно несла предупреждение любому, кто к ней подойдет: «Держись от меня подальше!»

— За этой дверью — воздушный шлюз, — сказал Джимми. — А за шлюзом — поверхность Корабля.

На двери не было видно никаких кнопок, ручек или запоров, только отверстие для электронного ключа. Такой ключ, когда его вставляют в скважину, испускает дискретный сигнал определенной частоты, и замок открывается.

Атилла и Джимми кое-что понимали в электронике, и они вместе тщательно осмотрели дверь. Через минуту Атилла воскликнул:

— Ха, замок-то чисто символический!..

— То есть? — заинтересовалась я. Мы полукольцом окружили мальчиков у двери.

— Этот замок предназначен только затем, чтобы держать дверь закрытой, ответил Атилла. — Люди должны знать, что дверь эта должна быть закрыта, это ее нормальное состояние. Но я смогу открыть замок, нужно только немного поработать.

— А ты сможешь его открыть к следующей субботе? Если считать с завтрашнего дня? — спросил Джимми.

— Конечно.

— Тогда давайте все распланируем. Эллен, ты поможешь Атилле. Будешь стоять на стреме, следить, чтобы его не поймали у этой двери. Иначе все наши планы рухнут. — Он повернулся к нам. — А мы попробуем достать скафандры.

— А мне можно с вами пойти? — спросила Эллен. — Мне ведь тоже интересно. Я не хочу ничего пропустить.

Любопытно — из нашей шестерки Джимми был почти самым маленьким по росту (меньше была только я), но все же он, когда хотел, легко подчинял себе других. Значит, в идее о природной способности к лидерству есть зерно истины…

— Кто-то должен быть на стреме, — сказал Джимми. — Кроме того, вы же все равно останетесь здесь, когда мы выйдем наружу. И ничего страшного, если вы не увидите, как мы стибрим скафандры.

Чтобы попасть в Ремонтную — следующий пункт нашей экспедиции, — мы отправились коротким путем, через Инженерную. Идя по главному коридору с кабинетами по сторонам, наша четверка, должно быть, производила немалый шум. Потому, наверное, позади нас вдруг распахнулась дверь одного из кабинетов, и оттуда выскочила пожилая женщина.

— А ну-ка стойте! — скомандовала она.

Мы обернулись. Дама была низенькой, телосложения приземистого, совершенно седой, и ей явно было больше сотни лет. Наверное, она была даже старше мистера Мбеле. Вид она имела крайне рассерженный.

— Что вы здесь делаете? Зачем шумите? Вы что, не понимаете, что здесь люди работают?!

Обеспокоенно Джимми ответил, что мы просто идем в Ремонтную, и совсем никому не желаем никаких неприятностей.

— Это вам не общественный коридор! Если у вас никаких дел в Инженерной нет, то нечего тут болтаться. Что за дети! Никакого чувства ответственности! Зачем вы идете в Ремонтную?

Ближе всех к этой мегере находился Джимми, и вопросы, естественно, предназначались прежде всего ему.

— Э-э-э…

Школьное задание… У нас такое школьное задание, — нашелся Джимми.

— Совершенно верно, — поддакнула я.

Старуха посмотрела на Вени и Ригги.

— А вам что здесь надо?

И, вместо того, чтобы сказать очевидное, Ригги ответил:

— А мы с ними.

— Отлично, — отрезала мегера. — Вы, двое, отправляйтесь домой. А вы, — она показала на нас с Джимми, — можете идти дальше, но чтобы здесь…

Ноги чтобы вашей больше здесь не было!..

Беспомощно посмотрев на нас, Вени и Ригги повернулись и пошли в обратную сторону. На самом деле, эта старуха не имела никакого права их выгонять, но у нее был такой свирепый напор, что она начисто лишила нас воли к сопротивлению. И под бдительным оком мегеры мы с Джимми что было духу побежали в сторону Ремонтной. Да уж, не перевелись еще люди, которые чувствуют себя сильными, только подавляя других.

Реставрационная и Ремонтная — это небольшие отделы в Инженерной. В самой Инженерной находятся огромные цеха, конструкторские бюро и испытательные стенды. Реставрационная и Ремонтная — как кончик собачьего хвоста. Там совсем мало персонала и нет той аккуратности, которая присуща Инженерной.

Ремонтная оказалась настолько захламленным помещением, что мы даже растерялись. Там было полно всевозможных столов, стульев, всяческой мебели между грудами предметов можно было бродить неделями и месяцами, и тебе постоянно попадалось бы что-нибудь новенькое и интересное. А главное — все это окутывал самый интригующий и, одновременно, непонятный запах, с которым я когда-либо сталкивалась. Его одного было бы достаточно, чтобы вы захотели провести здесь чуть ли не все свое свободное время.

Мы осторожно огляделись. Поблизости, передвигаясь по проходам, работали двое техников.

— Пошли, — прошептал Джимми. — Я знаю, скафандры у них где-то здесь. Наверное, они заперты. Нужно поискать…

Стараясь не попадаться техникам на глаза, мы осмотрелись кругом и разошлись — Джимми выбрал один проход, я — другой. И сразу же я заблудилась в кучах сломанных игрушек. Когда Джимми схватил меня за локоть, я аж подскочила.

— Извини, — сказал он. — Я их нашел. Оказывается, они даже не заперты. Просто висят здесь на вешалках.

— Откуда ты знаешь, что ими можно пользоваться? — спросила я, слегка подталкивая носком ноги сломанную куклу. — Если они вроде этой игрушки, лучше бы нам о них забыть.

— Нет, — сказал Джимми. — Это те скафандры, в которых они сами выходят наружу. Там есть бирки, а в них указано, когда скафандром пользовались в последний раз. Нам нужно придумать, как их стащить. О, черт!..

Из глубины прохода прямо к нам приближался симпатичный техник — невысокий моложавый мужчина с волосами мышиного цвета.

— Чем могу вам помочь, ребята? — спросил он.

— Я — Миа Хаверо, а он — Джимми Дентремонт, — представила я нас обоих.

— Очень приятно, — сказал техник. — Моя фамилия Митчелл. — И с поднятыми бровями он продолжал ждать ответа. Сунув руку в карман, я вынула пару сложенных листочков бумаги и неуверенно произнесла:

— Не знаю, сможете ли вы нам помочь… Может быть, мы пришли не по адресу…

Джимми молчал, не понимая, куда я клоню.

— Посмотрим, посмотрим… Что это такое? — спросил мистер Митчелл.

Это были наброски — Джимми и мой, которые я прихватила со столика в Лео-Куоде. И мне пришлось растолковать их значение, иначе мистер Митчелл не понял бы — причем здесь наши фамилии.

— Тут у нас грубые наметки, — сказала я. — Нам бы хотелось нарисовать их получше, а потом сделать значки. Их можно было бы носить вроде гербов. — Хм, произнес мистер Митчелл. — Да. Почему бы и нет? Может быть, и не наш отдел должен этим заниматься, но мне идея понравилась. Наверное, я смогу вам помочь. Как вам понравится такой значок из керамики?

— Великолепно! — воскликнул Джимми. — Можно, мы зайдем к вам в субботу утром?

— По субботам обычно дежурит только один техник, но я полагаю…

— А как насчет следующей недели? — спросила я. — Завтра у нас в Куоде важный футбольный матч, нам надо быть там.

— О, разумеется, — согласился мистер Митчелл. — А знаете, я даже поменяюсь дежурствами с напарником. Встретимся здесь в субботу, через неделю!

После того, как мы поблагодарили его и ушли, Джимми сказал мне:

— Да, здорово ты врешь! Как ты до этого додумалась?

— До чего?

— Насчет игры в футбол.

— А! Так я ничего и не выдумывала. Я как раз и собиралась тебе сказать. Ребята в самом деле хотят завтра играть.

— Что ж, — сказал Джимми, — тогда ты совсем не такая хорошая лгунья!

Команда, в которой были я, Вени и Атилла, проиграла со счетом 5:3.

За следующую неделю мы завершили разработку своих планов. Попрактиковавшись, Атилла так хорошо изучил черную дверь, что она распахивалась, стоило ему щелкнуть пальцами, по крайней мере так рассказывала Эллен. Атилла выглядел весьма довольным и скрывать этого не собирался. Как позаимствовать скафандры, мы тоже придумали неплохо.

Для Вени и Ригги Джимми набросал план Ремонтной и обозначил расположение скафандров.

— В субботу будет дежурить только один техник, — сказал он. — И он будет занят, помогая Мие и мне. Вам нужно будет только прокрасться к скафандрам, забрать их, а потом мы присоединимся к вам в шлюзовой.

У меня было немного свободного времени, а у Джимми нет, и я взяла Вени и Ригги в Ремонтную, чтобы показать им все на месте. Мистер Митчелл был далеко, и, не привлекая его внимания, мы завершили операцию рекогносцировки за двадцать секунд. Но на обратном пути та же самая старуха остановила нас в Инженерной и снова прочла лекцию. Теперь ее стол стоял так, что в открытую дверь кабинета она могла видеть всех, кто проходил по коридору. И особенно тех, кто шел, как она думала, не по делу. Фамилия мегеры, выставленная напоказ в виде таблички на столе, была Кейтли. Честно скажу, старуха нагоняла на меня страх. Поэтому, стоило ей на секунду отвернуться, как наша троица уже делала ноги.

— Со скафандрами вам лучше не ходить этой дорогой, — посоветовала я. Хорошенькое дельце будет, если она вас с ними застукает.

Ригги побледнел и покачал головой.

— Она не должна была нас останавливать, — сказала Вени сердито. — Мы же не шумели, за что она нас остановила? — Но в конце концов она согласилась сделать крюк, чтобы не идти со скафандрами через Инженерную. Что ж, нельзя же рассчитывать, что абсолютно все пройдет как по маслу.

На самом деле, я опасалась не только старухи. Я вообще не испытывала восторга от идеи выхода на поверхность Корабля, и чем больше я о ней думала, тем меньше она мне нравилась. Корабль движется со сверхсветовой скоростью (за старым добрым барьером Эйнштейна), как бы размазываясь в пространстве (здесь работают уравнения дискретности Кауфмана-Чемберса). Я знала, что мысль о том, чтобы постоять на поверхности Корабля и посмотреть в Ничто, возбуждала Джимми, но меня она не возбуждала совершенно. Это было в моей натуре — все время сомневаться, хотя и с опозданием. Сомнения — нужна ли мне эта вылазка посещали меня всю неделю, но, поскольку было уже поздно давать отбой, не выставляя себя при этом дурой и трусихой, я никому о них не говорила. И я начинала сожалеть, что вообще когда-то употребляла в жизни слово «приключение».

Пожалуй, в этом есть смысл: если уж ты собрался сделать что-либо экспромтом, то делать это нужно так, как действует Ригги, — сразу, пока импульс твой чист и свеж, и нечего тратить время на сомнения.

— Кто победил в том вашем футбольном матче? — спросил мистер Митчелл, прокладывая дорогу сквозь горы всякой всячины в Ремонтной — ломаной, наполовину починенной, а местами совсем исправной.

— Команда Джимми выиграла, — ответила я. — А моя проиграла. Знаете, — я перевела разговор в более актуальное русло, — вы, наверное, даже не представляете, что для нас значит ваша помощь…

— О, пустяки, — сказал он. — Вот, мы уже пришли. Это сушильная печь, где обжигаются готовые изделия. Для основы сгодится медь, сверху — эмаль, а уже на нее нанесем рисунок. Надо будет сделать парочку проб, чтобы получилось все в лучшем виде.

Он показывал нам каждый предмет и казался очень довольным своей новой ролью. Может быть, ему нравилось помогать непоседливым ребятишкам, льстило их внимание, или причина была во мне — симпатичной девочке, а может, ему просто доставляло удовольствие работать, выпекая, так сказать, «ювелирные изделия». Сама я рассматривала эти значки лишь как предлог, хотя процесс изготовления, надо сказать, захватывал. Но я не лудильщица. А вот Джимми — и мистер Митчелл да. Оба они принадлежали к одному типу людей, эдакому «давай-поколдуем-посмотрим-что-получится», и отлично поладили друг с другом.

Начали они с подбора медной основы, доводки рисунков и подбора цветов. Постепенно меня выжили на позицию стороннего наблюдателя, Джимми же завладел главной ролью — он и придумывал, и творил, а мистер Митчелл только подавал ему советы из-за плеча. Так получилось не по моей воле, а по моей вине: первые же мои попытки оказались неудачными.

Надо сказать, когда я впервые увидела Джимми Дентремонта, он тоже с чем-то возился, по крайней мере, мне так показалось. Спору нет, здесь он добился приличных успехов, и, наверное, поэтому (конечно, плюс энтузиазм, плюс некоторая умственная близорукость, плюс желание доминировать) его иногда заносит. Уже не впервые он оттирал меня в сторону, и мне это, естественно, не нравилось. И, не забывая о необходимости (и неизбежности) нашего сотрудничества, в такие минуты я сильно сомневалась — а нравится ли мне этот Джимми?

Но в данном случае я почувствовала лишь небольшое раздражение, поскольку на уме у нас были планы покрупнее. Но, раз уж мне достался такой жребий наблюдать, я постаралась выжать из него все возможное и увидела-таки то, чего не заметили ни Джимми, ни мистер Митчелл.

Когда очередные образцы наших гербов отправились в печь, я легонько толкнула Джимми в бок.

— Извините, мистер Митчелл, но нам уже пора обедать, — проговорила я с постной миной на лице.

— А-а-а? — протянул Джимми, медленно переключая внимание с печи на меня. На самом деле обедать было несколько рановато, и Джимми это прекрасно осознавал. Сосредоточившись на конкретной, но сиюминутной задаче, он начисто забыл про наши главные цели, и, чтобы восстановить ему память, пришлось ткнуть его в бок еще раз.

— Мы пойдем поедим, а потом вернемся посмотреть, как получились эти пробы, — сказала я.

У Джимми хватило здравого смысла, чтобы кивнуть.

Мистер Митчелл был немного сбит с толку. Только-только у них с Джимми установилась какая-то связь, они вместе трудились над одной задачей, и вдруг Джимми внезапно все бросает и собирается сматываться.

— Конечно… Разумеется… — растерянно сказал мистер Митчелл. Ничего другого ему и не оставалось.

Выйдя из Ремонтной, Джимми заметил:

— Знаешь, я был не прав на прошлой неделе, насчет твоего умения врать. Совершенно неубедительно это прозвучало, про обед…

— Да? Что-то не заметила, чтобы ты придумал что-нибудь получше, — съязвила я в ответ, быстро шагая вперед, и, пока Джимми соображал, как бы ответить, расстояние между нами увеличилось, и ему пришлось догонять меня чуть ли не бегом. Мне же хотелось показать ему, что я говорю дело и раздражена всерьез.

— Что с тобой? — спросил Джимми. — Я же ничего такого не хотел сказать…

— Не в этом дело, — ответила я.

— А в чем?

— Ни в чем, — отрезала я. Затем сказала: — Они достали скафандры уже полчаса назад. Вени помахала мне рукой. А ты с этим Митчеллом уткнулся в стол…

— Надеюсь, они взяли самые маленькие скафандры, — сказал Джимми. — Я забыл их предупредить.

Коснувшись рукой его локтя, я остановилась.

— Постой-ка. Давай лучше вернемся и обойдем кругом. — Я показала на коридор впереди. — Не хочу, чтобы эта старая ведьма снова наорала на меня. На лице Джимми появилось бесовское выражение. Оно ему удивительно идет, получается отличная комбинация с рыжими волосами и оттопыренными ушами.

— Давай рискнем, — предложил он. — Давай пробежим по коридору, а если она выйдет, то вообще не будем останавливаться.

Ну, настал и мой черед! Коридор протянулся перед нами, словно брошенная перчатка. Дверь в кабинет старухи Кейтли была открыта, но мы находились далеко, вполне хватало места разогнаться, чтобы преодолеть примерно тридцать ярдов, отделяющих ее дверь от угла, за которым мы окажемся в полной безопасности.

— О'кей!

И, чувствуя себя маленькой белокурой Съюзи Денджерфилд, бегущей между рядов враждебных ирокезских воинов, я рванула с места в карьер.

Джимми бегал быстрее, он легко меня обогнал и несся скачками на шаг-два впереди. Пробегая мимо кабинета старухи, я бросила взгляд направо. Кабинет был пуст.

— Эй, подожди! — задыхаясь, проговорила я. — Ее там нет!

Уже добежав до угла, Джимми оглянулся…

И вдруг врезался в кого-то на всем скаку. Он отпрянул, стукнулся о стену, но не упал, и я, затормозив, остановилась рядом.

На полу сидела старуха Кейтли, седые волосы и все такое, с выражением оскорбленного достоинства на лице. Она подняла на меня взгляд.

— Здравствуйте, — сказала я. — Хороший денек, не правда ли? Перешагнув через нее, я двинулась по коридору самым что ни на есть степенным шагом. Еще не пришедший в себя Джимми тоже сделал самое лучшее: — Приятно было с вами увидеться, — вежливо сказал он милой старушенции, и мы дружно бросились прочь, оставив мегеру безмолвно глядеть нам вслед.

Тяжело дыша, мы добрались до лестничной площадки и рухнули там, корчась от хохота. Нам в самом деле было ужасно смешно, но, если честно, сюда примешивалось и чувство облегчения.

Переведя дух и перестав смеяться, я взглянула на Джимми.

— Не знаю, как ты, но отныне я собираюсь ходить туда длинной дорогой, в обход.

— Весьма очевидное умозаключение, — ответил Джимми.

— Не очень-то я храбрый человек…

— Кто тебя в чем винит? Я тоже намерен быть поосторожнее, — серьезно сказал Джимми.

У шлюзовой нас ждала Эллен. Проверив коридор в обоих направлениях, она шагнула к черной двери и постучала. Этот стук, конечно, был сигналом, а не небрежным постукиванием какого-нибудь прохожего, одержимого желанием стучать во все черные двери. Дверь распахнулась на несколько секунд — мы едва успели протиснуться внутрь, — и сразу же Атилла ее захлопнул. Помещение было тесным, пустым, стены были выкрашены в зеленый цвет.

Выходная дверь шлюза располагалась прямо напротив входной. Скафандры висели на специальных кронштейнах.

Джимми с удовлетворением огляделся.

— Ага, — произнес он. — Замечательно. Давай, Миа, надевать скафандры. Посмотрев на Вени, Эллен и Ата, я спросила:

— А где Ригги?

— Я не сумел его отговорить, — хмуро ответил Ат. — Он принес лишний скафандр. Вы же знаете, он тоже хотел выйти наружу. Ну и вышел.

Джимми переменился в лице.

— Почему ты его не остановила, Вени? Ты же могла его заставить не брать лишний скафандр.

— Ты сам знаешь, каким он бывает бешеным. Мы все его отговаривали, но он уперся — и ни в какую, — сказал Ат.

— Он заявил, что имеет такое же право идти туда, как и вы, — добавила Вени.

— А, ладно, — сказала я.

— Он хотел сделать вам сюрприз. — Эллен, казалось, выглядела озабоченной меньше остальных.

— Я так и предполагал, — кивнул Джимми с кислым видом.

— Ну давай, Миа, займемся тем, что осталось от нашего приключения.

Он явно был крайне недоволен, но старался этого не показывать. Или, вернее, он это показывал, но ровно настолько, чтобы не терять при этом достоинства. Я его понимаю.

Мы надели скафандры. Они были так же похожи на водолазные костюмы старых времен, описанные в моих любимых романах, как Корабль похож на ту дурацкую парусную лодку, в которой меня однажды затошнило. (Попутно я хочу заметить, что мне иногда казалось очень странным, что на Корабле никто никогда не писал романов. Никто — за много-много лет. Все, что мне довелось читать, было написано еще на Земле, до войны. Сейчас я уже не помню, почему я так любила эти книги. Объективно говоря, в большинстве своем они того не заслуживали. Может быть, в этом проявлялся мой эскапизм…) Скафандры были оснащены таким же дискретирующим устройством, как и сам Корабль, конечно, меньших размеров. Если провести аналогию (и допустить, таким образом, неточность), здесь можно припомнить старинную присказку: чтобы вывернуть кошку наизнанку, надо засунуть внутрь нее руку и ухватить за хвост. Тут то же самое: Корабль как бы хватает за хвост Вселенную, выворачивая ее наизнанку так, чтобы удобнее было попасть в нужную точку. Это исключительно местный эффект, но из-за него переход отсюда-туда становится относительно простым мероприятием. В скафандрах эффект работает немного иначе. Они сами по себе — миниатюрные вселенные. Как написано в книгах, изобрели их специально для войн: запаковать солдата в такой скафандр — отличный способ превратить его в неуязвимую боевую единицу. Поэтому-то скафандры были очень легкими, имели автономный запас воздуха, обогрев, систему кондиционирования, освещение и прочее, плюс к тому — они защищали практически от всего, начиная от отравляющих газов и кончая лазерным лучом. И конечно же, оказалось, что эти скафандры куда полезнее для мирных целей (например, для строительства Кораблей), чем для военных. Да и с военной точки зрения их создание кончилось полным провалом — на старой Земле все, кто в них сражался, давно уже погибли. Но мирные модели использовались по-прежнему. Наша вылазка лишнее тому доказательство.

Открыть шлюз, чтобы выйти наружу, довольно просто. Сначала нажимаешь кнопку приоритета, чтобы не попасть в неловкое положение, столкнувшись с кем-нибудь, кто идет в обратную сторону, потом наполняешь шлюз воздухом, входишь в него, задраиваешь дверь, откачиваешь воздух и — путь свободен.

В обратном направлении порядок действий меняется, но смысл тот же. И, поскольку Ригги, выходя из Корабля, выпустил из шлюза воздух, мы, заблокировав управление (это гарантировало, что внешний люк Корабля будет герметически закрыт), накачали его до нормального давления. Затем мы вошли в шлюз, и Ат сказал:

— Не сердитесь на Ригги, ладно? По крайней мере, подождите, пока не окажетесь в безопасности.

Джимми кивнул, и все проговорили:

— Желаем удачи!

Честно говоря, я боялась отчаянно и на «удачу» только и рассчитывала. Именно потому я почти не разговаривала, что мне вообще-то не свойственно. Дверь шлюза закрылась, отрезав нас от веселой голой комнатки и друзей.

Воздух, подчиняясь нажатию кнопки, заструился вокруг, и Джимми сказал:

— Если Ригги откуда-нибудь выскочит и закричит «бах!» или отмочит еще какую-нибудь глупость, притворись, что ты его вообще не замечаешь. Игнорируй его начисто.

Зетея Ригги мне не нравилась, и я согласно кивнула:

— Ладно.

Воздух из шлюза вышел, и Джимми открыл люк у наших ног. По идее, раз мы находились на Первом Уровне, спускаться нам было больше некуда, здесь, согласно планировке, был самый-самый «низ» Корабля. И все же, чтобы выбраться наружу, спускаться нам пришлось.

— Иди первой, — сказал Джимми, показывая на лестницу в люке. Вид этой лестницы о чем-то мне смутно напоминал, но о чем именно, вспомнить никак не получалось.

Я ухватилась за первую ступеньку…

И вот тут-то вспомнила сразу две другие лестницы: на Шестой Уровень и в лодку. Вот именно. Проклятые лестницы.

Примерно на середине семи-восьмифутовой трубы я вдруг почувствовала головокружение, желудок мой перевернулся вверх тормашками, и я вдруг обнаружила, что почти ничего не вешу и…

Стою на голове. Это была зона, где исчезала внутрикорабельная гравитация и вступало в силу ничтожное притяжение маленького астероида. «Низ» на Корабле и «низ» на поверхности астероида находились в противоположных направлениях, и, выбравшись наконец из трубы, я легко перевернулась, встала на ноги и, превозмогая головокружение, огляделась.

Над головой сияла режущая глаза серебряная пелена, исчерченная черно-пурпурными полосами и точками. Глаза заболели почти сразу. Зрелище несколько напоминало негатив фотографии, хотя имело оттенки, которых ни на каком негативе быть не могло. Мне очень хотелось зажмурить глаза и отвернуться, но отворачиваться было некуда: неровная каменистая поверхность астероида-Корабля была того же жуткого, размытого серебряного цвета. Скала выглядела абсолютно мертвой и безжизненной, как будто никогда раньше здесь никто не бывал и не будет впредь. Эдакая игровая площадка — в мире, лежащем в ином измерении… И было очень странно думать, что всего в нескольких футах отсюда находится другой мир, теплый, светлый и родной… Словно подтверждая впечатление иного измерения, из люка рядом вдруг высунулись ноги Джимми. Я помогла ему выбраться. Присев у края трубы, словно бы для того, чтобы прийти в себя, он огляделся по сторонам — точь-в-точь, как я.

Около нас, явно обозначая место шлюза, возвышался восьмифутовый пилон. На нем был пульт управления шлюзом, опознавательный номер и шутливая надпись, оставленная кем-то, возможно, давно уже умершим: ПО ГАЗОНАМ НЕ ХОДИТЬ! Сделана надпись была от руки и заглавными буквами. Прочитав ее, я ощутила трепет. И даже не знаю, трепетала ли я больше перед вероятным возрастом этой надписи, от странного ее окружения вкупе с собственным головокружением, или от всего вместе.

Молча мы оглядывались по сторонам, и наконец Джимми нарушил тишину:

— Что это там? — спросил он.

За пилоном, в отдалении, находился ряд гигантских труб, выступавших над неровной скальной поверхностью, словно жерла огромных пушек, нацеленных на вселенную. В принципе, до них было рукой подать, поскольку из-за кривизны поверхности Корабля линия горизонта находилась очень близко.

— Наверное, стартовые трубы разведкораблей, — сказала я.

— Я и не подозревала, что мы всего в двух шагах от разведдоков.

— Да, похоже, — согласился Джимми, но как-то вяло.

— По-моему, тебе худо, — заметила я, вглядываясь сквозь шлемное стекло его скафандра.

— Есть немного… Желудок выворачивает… У тебя самой тоже вид не блестящий…

— Просто такой свет, — ответила я, но это была неправда. Голова у меня кружилась, к горлу поднималась тошнота. Я боялась, что меня вырвет, а скафандр для этого — наихудшее место. Нужно было закругляться с этим приключением, и я спросила: — А где Ригги? Пора бы ему проявиться со своим дурацким сюрпризом.

Джимми медленно огляделся.

— Тут есть и другие шлюзы. Может, он туда спустился? Чтобы мы гадали, куда он делся?

— Может быть, — согласилась я. — Но лучше нам его поискать. Мы должны.

— А если он прячется? Может, это и есть его сюрприз?

Вокруг было столько разбросанных в беспорядке скал, что, если Ригги действительно спрятался, найти его будет отнюдь не легко. Среди множества серебристых сверкающих глыб человек выглядит просто еще одной глыбой, ничем не отличающейся от других.

И тут на все наши вопросы пришел ответ.

— Что это было? — спросил Джимми.

Я ответила недоуменным взглядом.

Звук раздался снова, и на сей раз я поняла, что он означал — это был ужасный звук рвоты. Приемник и передатчик в моем скафандре были настроены на малую громкость, но все равно, я только с большим трудом удержалась… Желудок встал на дыбы, и, казалось, даже голова закружилась сильнее.

— Ты где, Ригги? — спросил Джимми.

— Я его не вижу, — сказала я.

Ответом нам был очередной жуткий звук. Это мне не понравилось. Джимми подпрыгнул в «воздух». При такой малой гравитации он поднялся на огромную высоту, футов, наверное, на сорок, а затем медленно стал спускаться. Приземлился он легко, но вслед за тем сказал:

— Я его тоже не увидел. Ничего не смог заметить. Давай-ка, Миа, пройди футов сто — сто пятьдесят к средней из этих труб. А я начну с другой стороны.

Я заковыляла по камням к трубе разведдока, несколько раз оступилась, спотыкаясь, а рвотные потуги невидимого Ригги отнюдь не вдохновляли. Выключить приемник я не решалась, потому что тогда я не смогла бы слышать Джимми. Оказавшись на нужном расстоянии от пилона, я пошла по кругу.

Тут Джимми спросил:

— Ты готова, Миа?

— Уже начала прочесывать, — ответила я.

— Ригги, — мрачно произнес Джимми, — если ты меня слышишь и если ты не хочешь остаться здесь, то лучше поднимись на ноги, чтобы мы нашли тебя побыстрее.

Больше всего мне хотелось закрыть глаза от этого сияющего серебра или хотя бы просто присесть, но это было невозможно, и мне оставалось только бороться с тошнотой, резью в глазах и все усиливающимся звоном в ушах. Ощущения отчасти напоминали то злополучное плавание в лодке, но тут было намного хуже, даже ноги шли не туда, куда я хотела. С огромным трудом я ориентировалась в сверкающем безмолвии, стараясь одновременно высматривать Ригги, но, по-моему, у меня мало что получалось. Я совершенно убеждена сейчас, что абсолютное оружие — это то, которым можно просто нарушить у врага чувство равновесия, заставив его упасть в грязь и блевать. Такое оружие, вероятно, навсегда уничтожит понятие героики.

Прыгая с камня на камень, я вдруг подвернула ногу. Стопы разъехались, я свалилась. При нормальной гравитации и без защитного скафандра дело наверняка бы кончилось плохо. Конечно, будь у меня возможность попрактиковаться в более спокойной обстановке, без этого изматывающего головокружения, проку от моих гигантских прыжков было бы больше.

Лежа на грунте, я прислонилась к камню, который ужасно напоминал самую отвратительную скульптуру, созданную моей матерью, — уродливый бюст ее вдохновителя, старины Лемоэля Карпентера. Единственной деталью естественных пропорций у бюста был нос, но именно нос был самой безобразной штукой на лице Лемоэля.

Хоть я и лежала совершенно неподвижно, голова не прояснялась. Я снова заставила себя встать — и вдруг увидела Ригги. Он стоял на коленях, закрытый со стороны пилона тентообразным нагромождением камней, и все еще пытался рыгать.

— Джимми, я его нашла, — сказала я и сразу же, поскольку это уже не имело значения, а мне хотелось, по возможности, сберечь желудок, отключила приемник. Потом я поставила Ригги на ноги и медленно, осторожно ступая, повела к шлюзу. Думать я могла только о том, чтобы скорее добраться до пилона, и даже не заметила, как рядом со мной оказался Джимми.

Мы устроили Ригги возле шлюза, и Джимми набрал на кнопках пульта нужную комбинацию. Теперь мы могли возвращаться.

— Полезай, — показала я Джимми жестом. — Я его тебе передам.

Джимми пролез головой в люк и исчез. С минуту подождав, я крепко ухватила Ригги за лодыжки и сунула туда же. На миг у меня возникло ощущение, словно я пытаюсь свести два магнита одинаковыми полюсами, но затем я почувствовала, как Джимми потянул Ригги на себя. И сразу отправилась следом.

Джимми включил подачу воздуха, давление сравнялось, и дверь в шлюзовую открылась. К этому моменту я успела откинуть шлем своего скафандра — и вовремя, потому что в распахнутую дверь я сделала всего только два шага желудок изверг все свое содержимое. Это было несказанное облегчение!

Мы с Джимми пробыли снаружи минут двадцать, Ригги — вдвое больше. Свой вестибулярный аппарат мы восстановили довольно быстро, но Ригги еще долго мог лишь сидеть, держась за голову и наводя тоску несчастным видом. Когда меня вырвало, Вени посмотрела на меня очень внимательно.

— Убирать тут тебе придется самой, — сказала она. — Я не буду.

Очевидно, она считала, что у нее и так было достаточно черной работы в столь невеликом приключении. Я ее не винила. У меня не было сил. Закрыв глаза, я сползла по стене, благословляя небо, что снова вернулась в свой мир, и никакая Вени не отравит мне этой радости.

Мы с Ригги сидели молча, не обращая внимания на вопросы. За нас отвечал Джимми.

— Если кто-нибудь хочет выйти, я могу отдать ему свой скафандр, — слабым голосом произнес Ригги долгое время спустя.

— Вряд ли твой скафандр теперь вообще кто-нибудь наденет, — сказала Эллен, и это была сущая правда. Сам Ригги и внутренность скафандра были в невозможном состоянии.

— Надо здесь убрать и поскорее смыться, — сказал Джимми.

Мы извлекли Ригги из скафандра и попросили Вени проводить его до дома. Эллен и Ат забрали скафандр, чтобы потом почистить, а мы с Джимми вымыли шлюзовую. Не знаю, как Джимми сумел удержать свой желудок в повиновении, но ему это удалось. Надо полагать, тут он должен благодарить свой железный организм.

Я никогда раньше не представляла себе, что «приключение» требует так много сил, стольких приготовлений, да еще и уборки. В романах такого не встретишь. Кто достает еду и готовит? Кто моет тарелки и нянчит младенцев? Кто чистит скребком коней и шомполом ружье? Кто хоронит трупы? Кто чинит одежду и, в конце концов, кто привязывает ту веревку, за которую главный герой схватится в самый подходящий момент? А кто трубит в фанфары, наводит блеск на медали и красиво умирает, чтобы главный герой мог выглядеть этим самым героем? Вообще кто это финансирует? Нет, конечно, я верю в героев, но я должна вам сказать, что все они либо паразиты, либо, потратив уйму времени на организацию своих мелких, дурацких приключений, они ими не наслаждаются ни в коей мере. Вот так.

Уборка, и то, что все у нас пошло наперекосяк, лишили нас всякого задора. Перебросив скафандры через плечо, мы с Джимми вялым шагом направились в Ремонтную. Настроение у нас было подавленное — может быть, поэтому я забыла знаменитое правило: беда не приходит одна. Так и случилось: по пути мы наткнулись на Джорджа Фахонина. Мы как раз поворачивали за угол и никак не могли его видеть — ладно, хоть не сшибли с ног. Просто мы вдруг обнаружили, что — вот он, совсем рядом, и нам уже не успеть спрятать скафандры, не говоря о том, чтобы уйти незамеченными.

— Привет, Миа, — сказал Джордж.

— Здравствуйте, — отозвалась я. — Что вы делаете здесь, внизу? — И, видя, как неуверенно смотрит Джимми на гиганта, добавила вполголоса: — Это Джордж Фахонин. Он пилот разведкорабля и иногда летает с моим Папой.

— А, — вздохнул Джимми.

— Кажется, вас-то я и ищу, — сказал Джордж, подходя совсем близко. — Я сегодня дежурный констебль. Примерно час назад я получил жалобу от миссис Кейтли из Инженерной на двух невоспитанных недорослей. Один — рыжий мальчик с оттопыренными ушами, я думаю, это ты, — Джордж ткнул пальцем в Джимми, второй, вернее, вторая — черноволосая девчонка. О том, кто она такая, я даже догадок не строил. — Джордж многозначительно посмотрел на меня. — Так что, наверное, нам лучше пройти туда, где мы сможем спокойно поговорить. А пока мы идем, вы мне объясните, что вы делаете с этими скафандрами.

— Мы их возвращаем, — сказала я.

Джордж вопросительно поднял брови.

Не хочу вдаваться в подробности. Мистер Митчелл был до глубины души потрясен, узнав, что его просто использовали. Я это заметила, когда он вручал нам значки, которые и впрямь получились очень красивыми.

Это произошло в Папином кабинете, где присутствовал сам Папа, мистер Митчелл, мистер Мбеле и мисс Бранкузик — воспитательница Джимми. Они сидели вдоль одной стены комнаты, мы с Джимми — у другой. Слава Богу, миссис Кейтли не пришла, встреча и без нее оказалась достаточно неприятной. Отныне нам было велено строжайшим образом ее избегать. Мистер Митчелл — я видела — был крайне обижен, но почему — я не понимала. Пришлось взрослым объяснять нам это по складам. С моей точки зрения, он стоял у нас на пути и мог помешать, если бы мы просто попросили скафандры. Но по мнению мистера Митчелла, все выглядело иначе: мы, так сказать, использовали его как носовой платок. Что поделаешь, я мыслила категориями вещей, а не людей, и мне трудно было поставить себя на чье-то место. Но, сделав это, я поняла, как подло поступила. Этого Папа и добивался, по-видимому.

Они не спросили нас о том, кто пользовался третьим скафандром. Но кое-что зато рассказали.

— Наверное, мне стоило бы похвалить вас за предприимчивость, — сказал Папа. — Но я с ужасом думаю о том, что в результате этой своей вылазки вы могли навсегда потерять природное чувство равновесия. Ваше счастье, что вы вовремя вернулись на Корабль. Иначе вы никогда больше не смогли бы двигаться без головокружения.

Одной этой мысли было достаточно, чтобы вызвать приступ тошноты. В конце концов Папа наказал меня тем, что запретил куда-либо ходить целый месяц. Фактически это был домашний арест. Тридцать дней подряд — после занятий с мистером Мбеле или класса выживания — я должна была ехать прямо домой, и ни шагу за порог. Мисс Бранкузик тотчас же приговорила к такому же наказанию и Джимми.

В некотором смысле это был самый тяжелый месяц в моей жизни. В то время, как другие ребята играли в футбол, ходили вечерами на танцы или собирались в Общей Зале, — я сидела взаперти. Джимми тоже. Однако и в этом положении были свои плюсы. Например, у меня появилось время поразмышлять о недостатках своего характера. Их было немало, но я твердо решила не быть глупее, чем требует необходимость… И еще — я гораздо лучше узнала Джимми: времени болтать по видику у нас было хоть отбавляй.

Первое, что мы сделали, когда истек срок нашего заточения, — отправились в Ремонтную (стороной обойдя владения миссис Кейтли) и извинились перед мистером Митчеллом. Это был один из самых трудных поступков, которые мне когда-либо приходилось совершать. Но я не считала себя вправе носить свой значок «Хаверо», пока не восстановлю с ним хорошие отношения. Потом с этим был полный порядок.

Осенью, когда Первый Класс отбыл на Испытание, мы автоматически перешли из Шестого Класса в Пятый. Одновременно начала тренировки еще одна группа ребят помладше. За первые полгода наших занятий нам всем поочередно исполнилось по тринадцать лет. Я была не только самой маленькой в классе — кстати, против этого я отнюдь не возражала, образ хрупкой, миленькой, черноволосой Мии Хаверо давал кое-какие преимущества, — но и день рождения у меня был у самой последней. В субботу, 29 ноября. Одно из достоинств постоянного календаря в том и заключается, что у вас есть возможность рассчитать все далеко вперед.

В день моего рождения моя мать совершила поступок — пришла к нам с Папой в гости. Мне она подарила одну из своих скульптур. Я, конечно, поблагодарила, но почему-то благодарность моя пришлась ей не по вкусу, и одна довольно скоро ушла. Хотя, могу поклясться, я была абсолютной паинькой.

Папа, который отнюдь не всегда размышлял только о делах, как вы можете подумать, сделал то, чего я совершенно не ожидала: он позвонил в библиотеку, и они, перерыв все свои фонды, прислали ему прекрасные копии записей пяти пьес для старинной флейты. Хотите — верьте, хотите — нет, но я всегда считала, что, например, книги Эндрю Джонсона известны только мне, и никто больше не подозревает об их существовании. Обнаружить, что их читают другие, было для меня равносильно шоку. Подаренные Папой записи пьес не вызвали у меня такого же чувства, чувства утраты чего-то, принадлежащего мне одной. Но мне и во сне не могло присниться, что кому-то когда-то пришло в голову записывать звучание старинной детской флейты… В порыве благодарности я чмокнула Папу в щеку. В детстве я никогда не демонстрировала своих чувств, не выставляла их напоказ, но с тех пор, как мы переехали в Гео-Куод, это получалось как-то легче. Впрочем, и многие другие вещи тоже.

Но самый большой сюрприз мне в день рождения сделал Джимми. Он пригласил меня в театр. Выглядел он при этом на редкость робко, запинался, и это меня удивило. Я всегда думала, что он видел во мне в лучшем случае «товарища по оружию», а вовсе не девочку.

Пьесу играли в Амфитеатре, в том самом, где происходят Корабельные Ассамблеи, и мы действительно туда пошли, вместо того чтобы смотреть то же по видику. Показывали «Школу злословия» Ричарда Б.Шеридана, и, если не считать вспотевших ладоней, чего никогда не случалось дома и чему виной было только мое волнение, я получила огромное удовольствие.

А взволнована я была весь вечер.

Когда мы добрались до дома (Джимми меня провожал), он вдруг взял меня за руку и коснулся пальцем ладони.

— У тебя рука потная, — сказал он.

Подняв на него глаза, я кивнула.

Он добавил:

— У меня тоже, — и показал свою руку.

Так оно и было.

И тут Джимми поцеловал меня — и я совсем не удивилась. Конечно, я не ожидала поцелуя, хотя сейчас понимаю, что тогда во мне жила подсознательная надежда… Какие, однако, тайные страсти можно возбудить в человеке! Впервые меня кто-то поцеловал — и от этого сердце у меня заколотилось, а руки еще сильнее вспотели. Что угодно я могу забыть, но только не тот день рождения!

Так получилось, что между Джимми и мной возникла довольно тесная связь, эдакое взаимопонимание без лишних слов. Мы больше не препирались друг с другом попусту и ссорились, лишь когда уже не было сил терпеть. Это понятно: нельзя же ругаться из-за пустяков с человеком, с которым украдкой целуешься. По крайней мере, я обнаружила, что мне такое не под силу. И разумеется, я никому ничего не рассказала — незачем им знать, что я взрослею.

Мне стукнуло тринадцать лет, до Испытания осталось меньше года, но почему-то теперь меня эта мысль совсем не так ужасала, как бывало раньше. Испытание уже не казалось мне невыразимо страшным событием, хотя я знала, что возвращаются с него не все. Класс выживания придал мне удивительную уверенность в себе, именно там мы получили представление о том, с чем же нам предстоит встретиться. А как известно, неведомая опасность пугает больше, чем та, которая хотя бы немного знакома. Правда, иногда на меня находили вполне обоснованные сомнения в том, что Испытание будет эдаким милым приключением. Особенно часто сомнения посещали меня в дни, когда нам показывали фильмы про планеты — и страшные звери с жуткими белоснежными клыками кидались через весь экран, чтобы растерзать какую-нибудь скачущую во весь дух тварь размерами втрое больше их самих. «Ам!»

Но класс выживания научил нас совершенно невероятным вещам. Многие из них имели весьма отдаленное отношение к Испытанию — танцы, вязание, прыжки с парашютом… Но в том-то и штука — когда ты обнаруживаешь, что умеешь делать множество странных, требующих большого мастерства вещей, неизвестное уже не внушает тебе панического ужаса. И, кстати, когда вас просят построить деревянную хижину, от вас не требуется возражений и сомнений, что, мол, не понадобится это на Испытании. Вы просто должны это сделать. И только сделав, вы осознаете, что можете это (приобретя попутно пару навыков, которые когда-нибудь действительно вам пригодятся).

В декабре группу из сорока двух ребят, которые были ровно на год старше нас, разбросали по Западному полушарию Новой Далмации. Их высаживали по одному, с лошадьми, рюкзаками, но без каких-либо объяснений о том, где они находятся и на какой именно планете. На прощанье им просто помахали ручкой.

И в том же декабре, неделю спустя, на Новую Далмацию отправился наш класс — тридцать один человек; нам предстоял трехдневный поход с мистером Марешалем и его помощником по имени Писарро. Но между нами и теми ребятами была существенная разница. Мы знали — куда направляемся, что там увидим, что будем делать и когда все это кончится. Согласитесь, это немаловажно. Мы взяли с собой четырех лошадей — крупных вьючных животных. Все ребята явились в разведдок с крепкой обувью на ногах, тепло одетые и с рюкзаками за спиной. Всем этим нас обеспечили еще в самом начале занятий в классе выживания. Правда, обувь стала мала, мне выдали новую пару, и я уже собиралась попросить одежду побольше размером.

Поднимаясь на борт корабля, я заметила, что мистер Марешаль и мистер Писарро считают всех входящих. Делали они это украдкой — класс выживания был делом добровольным и они свято соблюдали правило не проверять нас. Но, видимо, они хотели знать, скольких ребят берут с собой, — кто-то должен будет давать объяснения, если на Корабль вернется меньше половины.

Мистер Писарро был нашим пилотом. На борт поднялись все, тридцать один человек, никто не пожелал пропускать поход, даже Роберт Брайни поднялся с постели (у него от удара лошадиным копытом треснуло ребро), чтобы пойти вместе со всеми.

Наконец убрали трап, и мы отчалили. Некоторые ребята нервничали и потому слишком громко болтали и рассказывали анекдоты, но мистер Марешаль проявил достаточно терпимости и не делал никому замечаний.

Я выбрала кресло у перегородки, отделяющей кольцевую дорожку от загона, подальше от всех. Я никогда не чувствовала себя уверенно в больших компаниях. Среди нескольких человек, которых я неплохо знаю, я еще могу себя показать, но в толпе моментально теряюсь на заднем плане. Кроме того, мне было чем заняться. Впрочем, Ат и Джимми не оставили меня в покое.

— Что ты такое пишешь? — спросил Ат.

Я отложила блокнот.

— Заметки по этике, — ответила я. — Записываю кое-какие идеи. Нам с Джимми нужно сделать работу — задание мистера Мбеле.

— И как успехи? — спросил Джимми.

Я взяла его руку и провела пальцем по тыльной стороне ладони.

— Я же не спрашиваю об этом тебя. Увидишь, когда закончу.

Тут рослый Ат присел рядом со мной.

— И что это за работа?

— Ничего особенного, — ответил за меня Джимми, одновременно пытаясь растрепать мои волосы. — Этика.

Я мотнула головой, уворачиваясь от руки Джимми.

— Ты, кажется, нервничаешь, Атилла? — спросила я.

— Есть немного, — признался он. — Я никогда не бывал ни на одной планете. Не понимаю, как ты можешь так спокойно сидеть и писать.

— Царапать, — поправил Джимми.

— Мне не в новинку, — сказала я. — Я уже была однажды на планете.

— Папа брал ее с собой, — пояснил Джимми.

Через несколько минут Джимми и Ат уселись играть в карманные шахматы, а я вернулась к своим заметкам. И еще до посадки на Новой Далмации покончила с утилитаризмом.

Этика — это ответвление философии, которое занимается изучением человеческого поведения с точки зрения понятий добра и зла, правды и лжи. Хоть это и довольно грубое определение. Почти каждую этическую систему — а их несметное множество, потому что даже философы одной школы во многом не согласны друг с другом, и их концепции иногда сильно различны — можно рассмотреть как описание и предписание: что делают люди? что следует делать людям?

Что касается утилитаризма, то краткое выражение этой доктрины: «Максимальное благо для максимального числа людей».

Это делает ее отчасти похожей на ближайшую родственницу, экономическую философию коммунизма, который в некотором смысле является общественным устройством Корабля. Общий принцип утилитаризма: «Да — удовольствию, нет горестям».

На мой взгляд, утилитаризм далек от истины, хотя, конечно, утилитаристы утверждают обратное. Иногда люди ведут себя вопреки принципу удовольствия они знают о приятном, но выбирают болезненное. Утилитарист скажет, что здесь искажен самый смысл слов «удовольствие» и «боль», и это правда. Но этот стандарт слишком субъективен, чтобы удовлетворять критерию истинности.

Как предписание утилитаризм мне тоже не нравится. Трактовка удовольствия и боли как качеств, по которым может быть измерено «добро», мне кажется слишком механистичной, и люди здесь становятся просто еще одним фактором, вставляемым в уравнение. Прагматически говоря, есть смысл в тезисе о спасении ста жизней ценой одной или двух. Утилитарист скажет так всегда, он обязан так говорить. Но кто ему дал на это право?! Ведь этого одного никто ни о чем не спрашивал, у него нет никакого выбора, и его запросто приносят в жертву ради, скажем, сотни грязеедов, о существовании которых ему даже не ведомо… Если бы речь шла, например, о Папе или Джимми и даже тысяче грязеедов, я не сделала бы утилитарный выбор, и вряд ли меня можно было бы легко убедить в том, что суд можно вершить по количеству фунтов человеческой плоти. Люди — не предметы.

Мы совершили посадку возле освещенного ярким утренним солнцем большого скопления деревьев. Воздух был чист и свеж.

Все кругом цвело, как бывает в начале лета. Гравитация была чуть ниже обычной, это ощущалось, но никаких неудобств не доставляло. Недалеко от места посадки текла тихая небольшая речка. Наш берег был пологим, из пружинистого ковра почвы росли огромные деревья, но противоположный берег представлял собой шестидесятифутовый обрыв с изрезанным краем, испещренный выступами скал, клочками зелени и камнями.

Схватив за лямки свой рюкзак и перекинув его через плечо, я вместе с остальными вышла по трапу на солнышко и свежий воздух, немного прохладный после привычной температуры разведкорабля. В рюкзаке у меня лежало много чего: смена одежды, смена обуви, зубная щетка, расческа, спальный мешок и еще всякие мелочи. На мне была надета теплая рубашка, под ней — рубашка полегче. Поскольку карман в наружной рубашке был мелким, свой блокнот я сунула за пазуху. Никуда он не денется, пока я буду застегнута на все пуговицы и подпоясана. Ступив на землю, я сощурилась от солнца.

Деревья безмятежно тянулись вверх, как будто никто и никогда не нарушал их спокойствия; река бесшумно текла мимо, делая впереди плавный изгиб; лучи солнца, пробиваясь сквозь кроны деревьев, образовывали пятна света и тени, световые столбы, в которых можно было увидеть танец пылинок. Единственным звуком, кроме наших разговоров, было щебетание птиц.

Большинство ребят никогда раньше не бывали на планетах, и сейчас они переживали мягкое, приятное знакомство с чужим миром. Подул легкий ветерок, поиграл моими волосами и рукавом и снова стих.

Следом за нами вывели лошадей со всей упряжью, и мистер Марешаль велел нам собраться около него.

— Первые пятнадцать человек, по алфавиту, будут работать с мистером Писарро, — сказал он. — То есть до Матура. Морлок и остальные — работают со мной. Каждой группе предстоит построить деревянную хижину. Управимся за сегодня — хорошо, нет — будем продолжать и завтра. Мистер Писарро считает, что его группа построит хижину быстрее. Что ж, посмотрим, кто кого?!

Это было своеобразным вызовом, но на забаву не походило, так что я даже не хихикнула. Джимми, Ригги, Роберт Брайни, тот парень — Фармер и Гершкович, все они были в моей группе. Вени, Эллен и Ат — в группе мистера Марешаля. Джимми дернул меня за рукав, и мы последовали за мистером Писарро на нашу, так сказать, «строительную площадку». Присев на камень, мистер Писарро предложил нам рассесться на земле вокруг. У него было молодое узкое лицо и пушистые рыжие усы.

— Ну вот, — сказал он. — Мы с вами должны построить бревенчатую хижину пятнадцати футов в ширину и двадцати в длину. Понадобится около шестидесяти бревен. Конечно, хорошо бы все приобрели опыт по валке деревьев, но этим по большей части займутся мальчики. Вот как будет выглядеть сруб… — Мистер Писарро начертил прутиком на земле эскиз. — Это — самое лучшее, что мы в состоянии сделать за столь короткое время. У хижины будет пол, двери и окна. Но у нее будет и один серьезный недостаток. Кто-нибудь догадывается какой?

В ответ поднялась чья-то рука, и мистер Писарро кивнул.

— Когда мы повалим деревья, бревна будут сырые. Они высохнут неровно, и в стенах образуются трещины.

— Верно, — сказал мистер Писарро. — Поэтому мы обстругаем бревна как можно лучше.

Еще несколько минут поговорив о деталях, мистер Писарро повел нас с холма вниз, к ровному месту на берегу реки. Здесь уже были намечены контуры хижины и в почве выкопаны пильные ямы. Группа мистера Марешаля собиралась работать неподалеку.

— Мы с мистером Марешалем прилетали сюда в прошлую субботу. Это мы приготовили площадки и сделали зарубки на выбранных деревьях, — пояснил мистер Писарро. — Просто для ускорения работы. И когда вы будете валить деревья, попробуйте сообразить, почему мы выбрали именно эти, а не какие-нибудь другие, хотя вокруг — целый лес.

Затем он раздал задания: кому валить деревья, кому управлять лошадьми, чтобы перевозить бревна волоком, кому зачищать уже срубленные стволы и много другое. Я даже запуталась. Джеку Фернандесу-Фрагозо и мне поручили копать землю и готовить обед. Быстро растолковав нам наши обязанности, мистер Писарро принялся объяснять задания остальным. У мистера Марешаля двое ребят тоже получили аналогичные нашим поручения, и, посмотрев на них, мы с Джеком дружно взялись за работу.

Главные детали в срубе — бревна, лежащие в основании, на них держится вся постройка. Они должны быть тщательно подогнаны, и самый лучший способ этого добиться — вкопать их наполовину в грунт.

Взяв лопаты, мы с Джеком прокапывали неглубокие траншеи по контуру хижины. Траншеи должны быть прямыми и одинаковой глубины. Работа была не особенно тяжелой, за несколько месяцев тренировок мы уже привыкли пользоваться ручным инструментом, и руки у нас уже не так покрывались волдырями, как раньше. Гораздо труднее было постоянно вымерять траншеи с помощью колышков и шнуров, отклоняться от заданных размеров мы не могли.

Но, рано или поздно, всякая работа бывает сделана, и, покончив с траншеями, мы стали выравнивать земляной пол. Работая, мы слышали в лесу звон топоров, голоса, а иногда — грохот падающих деревьев.

Не успели мы покончить с полом, как прибыл мистер Писарро, ведя в поводу двух лошадей — каждая волокла по бревну в основание сруба. Бревна очистили, обрубили сучья, распилили по размеру, и мы с Джеком увидели, как в оконечных частях вырубают пазы. Потом поперек этих бревен положат другие, короткие, тоже — с вырубленными пазами, и стены хижины будут расти попеременно: длинные короткие, длинные — короткие. И каждый следующий ряд бревен будет держаться в пазах нижнего.

Насобирав хворост, мы с Джеком стали готовить обед. К тому времени, как он поспел, все четыре базовых бревна уже лежали на своих местах: длинные наполовину заглубленные в вырытые нами траншеи, короткие — сверху, и довольно много бревен было подвезено к пильной яме. Группа мистера Марешаля сделала примерно столько же, но я не знала — быть может, они обогнали наших в лесу.

Поев раньше всех и раздав еду остальным ребятам, я присела рядом с Джимми и Ригги. Джимми валил деревья, Ригги обрубал ветки, они здорово устали и были довольны, что мистер Писарро объявил после обеда час отдыха. Хорошая доза физического труда стимулирует мышление, и у меня появились кое-какие новые соображения по теме стоицизма в моих занятиях по этике.

Достав блокнот, я их туда переписала, пока Джимми и Ригги просто отдыхали. Как мне кажется, изъян стоицизма заключается в том, что он усыпляет.

Утверждая незыблемость порядка вещей, стоицизм, таким образом, кладет конец всякому честолюбию, всяким переменам. Он заявляет, как заявляло тысячу лет назад христианство, что цари — да пребудут царями, а рабы — рабами, и сдается мне, такая философия определенно привлекательнее для царя, чем для раба.

Это здорово смахивает на дискуссию по вопросу о предопределении и свободе воли. Предопределены ваши действия или нет, вы должны действовать, исходя из посылки, что свобода воли у вас все же есть. Если действия предопределены, то вы все равно ничего не теряете. Но зато если они НЕ предопределены, а вы будете действовать, исходя из обратного, то на вас смело можно ставить крест. В происходящих событиях вы будете никчемным нулем.

Я не никчемный нуль. Я стала другой, и думаю, что отчасти в этом есть и моя личная заслуга. И пока я хоть на что-то надеюсь, я никак не могу быть стоиком.

К полудню подошла и моя очередь срубить дерево. Вместе с Джимми и мистером Писарро я шла вдоль борозды, проложенной по берегу реки бревнами, которые здесь волокли. Солнце сияло, и воздух потеплел. У меня даже мелькнула мысль, что на этой планете не так уж и плохо, хоть и не похоже на дом.

Через несколько сотен ярдов мы повернули в сторону от реки и поднялись на гребень холма. Подлесок был очень редкий, и почву покрывал ржаво-коричневый ковер палой листвы.

Мальчишки, рубившие до обеда деревья, снова вернулись к своей работе. Несколько поваленных стволов с уже обрубленными ветками дожидались волокуши.

— Вот твое дерево, — сказал мистер Писарро, показывая на серый ствол с белеющей зарубкой. Отовсюду доносился звон топоров и визг пил.

Задрав голову, я обошла дерево кругом. Наконец, точь-в-точь как нам объясняли и показывали, я выбрала направление, в котором я хотела, чтобы оно упало. Дерево не должно было никого задеть, и потом, нужно, чтобы его удобно было обкорнать от сучьев и уволочь на стройку.

Покрепче упершись ногами в землю, я взмахнула топором и сделала засечку маленький подруб с той стороны дерева, на какую вы хотите его свалить. Топор еще раз ударил по дереву, отлетела большая щепа, и я остановилась передохнуть.

— Очень хорошо, — похвалил меня мистер Писарро. — Когда закончишь, пришли сюда Соню. А что потом тебе надо делать, ты знаешь?

— Знаю, — ответила я.

Кивнув, мистер Писарро пошел дальше. Он наблюдал за всеми ребятами, смотрел — кто как справляется, и к тому же сам делал большую часть самой тяжелой работы. Казалось, он поспевал всюду: вот только что он стоял рядом с тобой, а в следующую секунду вдруг исчезал. Он даже успел попробовать суп, когда я готовила его сегодня утром. Поразительно!

— Берегись! — крикнул кто-то, и все вокруг посмотрели наверх.

Подрубленное дерево стояло футов на тридцать ближе к реке, чем мое, нас разделял овраг, и дерево должно было упасть именно туда. Все, кого могло задеть, бросились врассыпную (мистер Писарро тоже), и когда мальчик — я не разглядела его лица — увидел, что все убрались подальше, он толкнул дерево ногой и сделал шаг назад.

Подруб был сделан под самым главным вырубом, и достаточно было легкого толчка, чтобы сломать штырек древесины между ними. Дерево качнулось и с величавой медлительностью начало заваливаться вперед. В тишине, воцарившейся после перестука топоров, раздался треск ломающихся веток, скрип, а затем громовой удар. Ствол грянулся оземь, поднялся столб пыли. И снова топоры взялись за дело.

Я обошла свое дерево кругом и принялась за главный выруб. Время от времени я останавливалась, чтобы перевести дух и откинуть влажные ароматные щепки. Наконец дерево заколебалось, и я поняла, что оно «готово».

— Эй, берегитесь все! Отойдите дальше! — крикнула я. И проверила, все ли послушались.

Толкнув дерево, я отступила было назад, но нога моя поскользнулась на щепке, и, не сводя с дерева глаз, я плюхнулась наземь. Сперва я решила, что ошиблась и дерево вовсе не собирается падать, но затем — медленно-медленно оно наклонилось, с шумом рухнуло, и комель, высоко подскочив, грохнулся об землю всего в нескольких футах от меня. Вершина дерева съехала в овраг.

С победоносным видом я оглянулась вокруг, потом поднялась, отряхнула пыль со штанов, подняла топор и отправилась туда, где поднималась хижина. Проходя мимо Джимми, я помахала ему рукой.

Из пятнадцати подростков семеро были девочки. Пятеро срубили свои деревья еще утром, и единственными, кто этого не сделал, были я и Соня. Когда я ее нашла, она вместе с Ригги мастерила дверь для хижины. Пильная яма теперь изготавливала доски из бревен средних размеров. Доски на самом деле были половинками бревен, плоские с одной стороны и полукруглые с другой. Они шли на изготовление ставен, двери, крыши и пола хижины. Дверь делалась просто: палки, нарубленные с утра, прибивались к плоским сторонам шестифутовых досок, скрепляя их друг с другом. Отдав Соне свой топор и отправив ее искать мистера Писарро, я с минуту понаблюдала за пильной ямой, а затем снова взялась за работу.

В пильной яме обычно работают по двое. Один человек спускается вниз, другой стоит наверху, а между ними закрепляется бревно. У того, кто находится наверху, есть одно преимущество: ему на голову не сыплются опилки. Но если пильщики меняются местами, то равенство полное.

Мое задание после обеда было следующим: взять глину и мох, принесенные специальным нарядом (Хуанитой), и замазать щели между бревнами. К тому времени, когда я вернулась к хижине, двое мальчиков уже укладывали на стенах третий ряд бревен. Накинув на бревна веревки, они втаскивали их наверх по наклонным направляющим. Весело улыбаясь и размышляя об этике, я принялась неторопливо заталкивать в щели мох и глину.

После того, как Ригги закончил дверь и ставни, появился мистер Писарро. Стены настолько поднялись, что я даже почувствовала себя ими окруженной. Чтобы замазать верхние щели, мне уже приходилось вставать на чурбан.

Затем мистер Писарро и Ригги прорубили окна. Сделав по два пропила для каждого окна, они просто выбили ненужные части бревен. Лазить внутрь и обратно сразу стало легче, и это было очень кстати, потому что устанавливать бревна на место становилось все труднее. Теперь стены ставили трое мальчиков, мистер Писарро и плюс я, когда у Хуаниты не хватало для меня глины и мха.

Уложив еще два ряда бревен, мальчики тем же способом, что и окна, прорубили дверь, и хижина вдруг перестала быть тесной коробочкой. Все ребята уже вернулись из леса, и мы с Хуанитой проделали еще один, последний, рейс за глиной. Потом все разом поднажали, и наружная обмазка была закончена. Работали мы весело, и под конец просто кидались глиной друг в друга. Большим комом я попала Джимми по спине, он отплатил мне тем же, и надо было видеть, как пятнадцать человек носились сломя голову, швыряясь глиной, а мистер Писарро с ухмылкой стоял в сторонке.

Когда наши запасы глины иссякли, он осведомился:

— И что вы теперь собираетесь делать? Ведь у вас только одна смена одежды.

Посмотрев на реку, Джимми выставил указательный палец.

— Мы собираемся вон туда!

Он понесся к реке и прямо в одежде, пробежав по мелководью, нырнул в глубину.

В тот же миг я скинула обувь, вытащила из-за пазухи свой блокнот и побежала следом. Вода была чистая и холодная, течение не быстрое, и плавать в реке было одно удовольствие. На этот раз я чувствовала себя совсем иначе, чем некогда на Грайнау. Хоть ситуация была похожа — я купалась в открытом водоеме планеты, но ощущения — день и ночь… Мы плескались, крича и визжа, вздымая тучи брызг в лучах клонящегося к закату солнца, — развлекались, так сказать, старомодно, и очень скоро к нам присоединились ребята из группы мистера Марешаля, которые, хоть и были покрыты не глиной, а грязью и опилками, поняли нас сразу, лишь только увидели, что мы делаем. В воде мы бултыхались, пока нас не позвали.

Мистер Марешаль и мистер Писарро согласились сделать уступку добрым традициям цивилизации, и чтобы побыстрее высушить одежду, мы отнесли ее на разведкорабль. В остальном наш уик-энд доставил бы искреннее удовольствие сэру Генри Торо,[6] который, я убеждена, был вполне милым дядюшкой, спутавшим каникулы в деревне с реальной жизнью.

Поев и переодевшись в чистое, ощущая приятное тепло и приятную же усталость, я прогулялась с Джимми до другой хижины. Она была готова настолько же, насколько и наша — то есть стены стояли, щели были замазаны, дверь и окна прорублены, но выглядела она странно. Одна из длинных стен была выше другой, и это придавало всей постройке какой-то незаконченный вид, словно хижина была горбатой.

У нас имелись надувные палатки, которые в сложенном виде помещались в карман, но мы не стали их разбивать. Раскатав вокруг костра спальные мешки, мы рискнули улечься спать под открытым небом.

Жребий выпал и на меня — я оказалась в числе тех ребят, которые должны были дежурить ночью. Но мне повезло: мне достался второй час охраны, и, сменив Гершковича и побродив часок вокруг лагеря, не увидев ничего, кроме засыпающих ребят, я разбудила Вишну Матура, а сама отправилась спать.

На рассвете небо было серым, холодным, над головой нависли тучи. Но затем облака стали рассеиваться, распадаясь на белые клочья, разбегаться в стороны, и небо снова озарилось ярким солнцем.

Довольно быстро мы подогнали ставни и дверь, уложили коньковые бревна для двускатной крыши. И вдруг кто-то, посмотрев на соседнюю хижину, застыл, обнаружив, что марешальцы настилают плоскую односкатную крышу — с высокой стороны на более низкую.

— Так не честно! — закричала я. — Вы строите сарай, а не хижину!

— Хо-хо! Тем хуже для вас! — откликнулась Вени. Мы загикали.

На подогнанные доски мы положили ветки, днем раньше собранные Ригги и Соней. Так получилась крыша. Я внутри хижины помогала укладывать пол. Доски клались полукруглой стороной вниз ребро к ребру, чтобы пол получился без щелей. Будь у нас время, мы бы сделали плоские стороны досок гладкими. Но времени как раз не было. Так что по этому полу я не советовала бы ходить босиком, если, конечно, у вас нет страстной любви к занозам. Но все же это был добротный, сплошной пол. Джимми на крыше укладывал доски, забивал мхом щели, стелил ветки. Немного мха провалилось внутрь, но скоро крыша совсем закрылась и стала выглядеть ничуть не хуже, чем наш пол. Группе мистера Марешаля мы явно проиграли: она закончила работу почти на час раньше. Марешальцы даже успели нас подразнить. Но все же мы успели закончить работу до полудня. Потом я и еще несколько любопытных ребят интереса ради сравнили постройки, и я честно, то есть объективно должна сказать, что предпочла бы нашу хижину их сараю. Наша была сработана лучше. После обеда мы отдыхали, бродя по окрестностям, а потом снова искупались, но на сей раз уже в купальниках, а не в одежде. А затем я снова достала свой блокнот и сделала еще несколько заметок по этике. Тема была легкой: философия силы.

По существу, философия силы утверждает, что следует делать все, что можно сделать безнаказанно. Вот если тебя наказывают, тогда ты не прав. Но только в этом случае.

Спорить тут не о чем. Это замкнутая на себя система, логически самосогласующаяся. Она не обращается ни к какому внешнему авторитету и не спотыкается о собственные определения. Но мне она не нравится. Хоты бы потому, что не подразумевает никакой разницы между «хорошим» и «лучшим», естественно, в этическом плане. Важнее, однако, другое: сторонники философии силы напирают именно на принцип безнаказанности, результаты действий для них совершенно не важны. А это, извините, философия срывающего злость двухлетнего ребенка.

Ту ночь мы провели в хижине, заперев дверь на засов и испытывая жуткое довольство собой от того, что ночуем в доме собственной постройки. Могу еще добавить, что пол оказался гораздо тверже почвы, хотя, может быть, я просто не так устала в этот день.

Утро было туманное, и потом, когда туман поднялся, серые облака по-прежнему висели низко над головой. Мы объединились в одну группу во главе с мистером Марешалем. Мистер Писарро шел позади и нес канаты. Если смотреть в сторону реки, наша хижина была слева, а сарай — справа; мы ходили за бревнами вверх по реке, а марешальцы — вниз. И сейчас, все вместе, мы шли вниз по течению, давно уже миновав то место, где следы волокуш марешальцев отворачивали от реки по склону холма; позади остался и плавный речной изгиб; обе постройки скрылись за поворотом. День был пасмурный, но настроение бодрое, и наша шестерка вновь сбилась в тесную команду.

Больше мили мы двигались, выбирая дорогу, иногда уходя далеко от берега и углубляясь в лес, так что получилась неплохая прогулка. Наконец, выбравшись на песчаный пляж, мы увидели на противоположном берегу сравнительно пологий и подходящий для подъема склон.

— Придется нам поплавать, — сказал мистер Марешаль и вошел в воду по пояс — такая глубина была примерно на четверти ширины реки.

Потом начали переправляться мы, а оба наших руководителя нас страховали. Вода была холодной, и на этот раз никакого удовольствия от вынужденного купания мы не получили. И можете мне поверить, куда приятнее сушить одежду, сняв ее с себя, а не прямо на теле. Короче, выбравшись на берег, я дрожала мелкой дрожью, и капли с меня стекали, словно с дерева под дождем. Потом реку переплыли мистер Марешаль и мистер Писарро, и, продираясь сквозь подлесок и беспорядочно наваленные камни, мы стали подниматься по склону. И когда я добралась до самого верха, то уже, по крайней мере, не дрожала.

Стоя среди деревьев на краю обрыва, мы смотрели с высоты на пологий лесистый склон на другой стороне реки. Он был похож на огромный, темно-зеленый, стелющийся вверх ковер. Затем мы свернули в лес, довольно долго шли и наконец снова оказались на краю обрыва, как раз напротив лагеря. Между нами и кажущимся таким уютным лагерем пролегла глубоко внизу река.

На самом краю стоять было неприятно — страшно. Подобравшись на коленках, я заглянула в бездну. Да уж, падать здесь было высоковато. Чтобы убиться, такая высота совсем не нужна; и точное знание числа этих метров представляет в данном случае интерес чисто академический. Казалось, там, внизу, на крохотном пятачке сможет уместиться всего лишь один человек, не больше. Но, как нам затем объяснили, здесь, наверху, к деревьям будут привязаны два каната, и каждый из нас должен будет спуститься с обрыва, обвязавшись канатом вокруг пояса. Глядя вниз, я находила эту затею не очень-то удачной.

— Ну? — осведомился мистер Марешаль. — Кто первым собирается это испробовать?

— Я и Миа, — сказал Джимми.

Мистер Марешаль посмотрел на меня, и я кивнула — «да». Мне не нравилась затея, но это должен был проделать каждый, значит, моя очередь рано или поздно все равно бы настала. И я не видела причины возражать против того, чтобы покончить с делом поскорее.

Канаты привязали к деревьям, затем — сложным образом обвязали вокруг наших поясов. Мистер Марешаль продемонстрировал нам с Джимми, как все это срабатывало. Фактически нам предстояло сесть в движущуюся петлю, которая, свободно скользя по канату, спускалась до самой земли.

По сигналу мы встали спинами к реке, туго натянув канаты. Я посмотрела вниз, вздохнула, зажмурилась — и сделала шаг назад… Несколько мгновений я просто травила канат, затем остановилась и покачалась на месте, упершись ногами в отвесную стену обрыва. Я даже удивилась, как все здорово сработало. Снова оттолкнувшись, я спустилась еще футов на шесть-семь. Мне стало весело, и, посмотрев на Джимми, я рассмеялась. И вдруг, чуть ли не раньше, чем я это осознала, я оказалась внизу. На ногах. Берег был гораздо шире, чем казался сверху, футов пять или шесть шириной. Джимми приземлился почти одновременно со мной. Освободившись от канатов, мы помахали ребятам наверху.

— Это очень легко! — крикнул Джимми.

— И не страшно! — добавила я.

Канаты поползли вверх. Джимми предложил:

— Какой смысл здесь стоять, а? Давай переплывем через реку.

Так мы и сделали и, усевшись на крыльце хижины, стали смотреть, как спускается с обрыва следующая пара.

— Кстати, спасибо, что ты меня…

Завербовал, — сказала я.

— Я знаю, — сказал Джимми. — Ты — сорви-голова из-под палки. Но разве это не ты ползала по воздуховодам?

— То другое дело, — ответила я. — Там была моя идея.

В конце декабря, как раз перед самым праздником Конца Года, на Корабль вернулась группа, проходившая Испытание на Новой Далмации. Из сорока двух человек не подали сигнал о подъеме семеро. Одним из них был Джек Брофи, которого я немного знала еще по Альфинг-Куоду. И конечно, я не могла не задуматься: а вернусь ли я сама на Корабль через год? Но довольно скоро я выбросила из головы эти мысли. Конец Года — слишком веселый праздник, чтобы думать о неприятном. И кроме того, я обнаружила нечто совершенно сногсшибательное — оно завладело моими мыслями и заставило по-иному взглянуть на мать.

Конец Года — это пять или шесть дней празднеств. В 2198 невисокосном году — пять. В одной из прочитанных книг я обнаружила, что до реформы календаря день високосного года приплюсовывали к февралю. (Это было частью мнемонических правил, которые помогали вам запомнить, сколько дней должно быть в каждом из месяцев. Моя интерпретация этих правил для нашего календаря гласила бы: по 30 дней — в январе, феврале, марте, апреле, мае, июне, июле, августе, сентябре, октябре, ноябре, декабре. У меня вообще неповоротливая память, слоновая, говорил Папа, хотя я даже не знаю, что значит «слоновая».) Украшение нашей квартиры к Концу Года я взяла на себя. Мы с Джимми проделали специальное путешествие на Корабельный склад на Втором Уровне, выбрали пинъяту[7] в виде гигантского цыпленка и выкрасили ее в красный, зеленый и желтый цвета. В инте у Джимми, конечно, тоже была пинъята, но безликость инта отнимает у праздника половину веселья, и я договорилась с Папой, что Джимми проведет Конец Года с нами. Совместными силами мы с ним довольно мило разукрасили квартиру и распланировали вечеринки на второй день (для нашей шестерки и еще нескольких друзей). Предполагалось также грандиозное празднество под Новый год: открытый дом для каждого, кто захочет прийти. Поскольку это снимало все заботы с Папы, у которого нет никакой склонности к праздничным приготовлениям, он был очень рад нашей подмоге.

В Альфинг-Куоде я почти никогда не приглашала к себе домой своих друзей. Теперь же у нас в квартире постоянно бывали другие ребята, чаще всех Джимми, который тоже жил в Гео-Куоде. У Папы свой распорядок жизни, он предпочитает уединение, и я думала, что ему вряд ли понравится, что посторонние все время путаются под ногами. Но Папа ни разу не возразил, не возмутился (хотя, наверное, было чем) и даже отступил от своих правил, ясно дав понять, что он одобряет Джимми.

— Он хороший мальчик, — сказал Папа. — Я рад, что ты с ним часто видишься.

Конечно, я не очень-то удивилась, поскольку у меня сложилось отчетливое впечатление, что Джимми был одной из причин, по которой мы переехали именно в Гео-Куод. И то, что нам одновременно назначили учителем мистера Мбеле, тоже не могло быть случайностью. Я также подозреваю, что разговор с Корабельным Евгеником показал бы: наша с Джимми встреча запрограммирована… Но меня это не особенно беспокоило. Я чувствовала, что Джимми мне нравится.

Частично мои выводы подтвердились (попутно я сделала еще одно важное открытие), когда я просматривала Корабельные Анналы. При каждой Общей Зале в каждом Куоде имеется библиотека. Пользоваться ею приятно: когда держишь в руках настоящую книгу, то в душе чувствуешь себя эдаким первооткрывателем. Есть что-то особенное в самой форме книги, в формате, в весе… Удивительно, как, пробегая глазами по рядам книг, ты выбираешь из них одну, потому что именно она таинственным образом притягивает твой взгляд. Но элементарная ограниченность пространства не позволяет физически собрать в одном месте все имеющиеся на Корабле книги. Поэтому обычно их названия и краткое содержание просматривают по видику, а потом, если она вам действительно нужна и вы хотите ее прочесть, заказывают отпечатанный экземпляр. В определенные издания, вроде Корабельных Анналов, большинство людей не заглядывает ни разу за всю жизнь, благо нет на то причин, и хотя у меня тоже не было особой причины, кроме любопытства, мне очень хотелось в них заглянуть. Чтобы получить такую возможность, я даже готова была использовать Папино положение на Корабле.

— Тебе в самом деле нужны эти книги? — недоверчиво спросил библиотекарь. Они, знаешь ли, совсем не интересны. И я даже не уверен, стоит ли мне их тебе давать…

Клянусь, я не сказала ему, что мой Папа, Майлс Хаверо, Председатель Совета Корабля, разрешил мне просмотреть Анналы. Честное слово, я ему этого не сказала. Но я готова была любым путем настоять на своем, и, боюсь, у библиотекаря могло создаться впечатление, что я-таки сослалась на Папу… Хотя это не так. Но, короче говоря, я получила доступ к Анналам, и это — главное.

Как я уже говорила, я нашла там некоторые интригующие рекомендации Евгеника. Этим рекомендациям было лет двадцать. Но когда я добралась до себя, точнее, до матери и Папы… Вот тут у меня волосы дыбом встали: У МЕНЯ БЫЛ БРАТ!

Да, это был удар. Я выключила видик, слова на экране растаяли, я легла на постель и долго лежала, свернувшись в клубок, размышляя. Почему мне никто ничего не рассказывал о брате — было непонятно. Смутно я припомнила, что кто-то однажды уже интересовался, кто-то прощупывал меня насчет моих братьев и сестер. Кто? Вспомнить я не могла.

Так и не разобравшись в собственных воспоминаниях, я снова включила видик. В Анналах было записано все.

Его звали Джо-Хосе. Он был почти на сорок лет старше меня и умер больше пятнадцати лет назад.

Покопавшись, я узнала кое-что еще. Джо-Хосе, видимо, не хуже меня сознавая аховое положение с художественной литературой на Корабле, сделал то, что я бы не сделала никогда — он написал роман. (Позднее я его прочла. Он был не просто плох, он был ужасен — о современной жизни на Корабле. И это дало мне основания считать, что Корабль — не самая лучшая тема для художественного произведения.) В других сферах Джо был намного компетентней. Считалось, например, что он подавал большие надежды в физике. Смерть его была результатом совершенно дурацкой случайности, несчастного случая. Его нашли слишком поздно, оживлять было уже бессмысленно. Мать очень сильно переживала его смерть.

И вот теперь, когда я все узнала, нужно было что-то предпринимать. Я просто обязана была выяснить, почему от меня скрывали факт существования брата.

Улучив спокойную минуту, я подошла к Папе и как можно безразличнее задала вопрос. Папа посмотрел на меня озадаченно.

— Миа, ты же все отлично знаешь про Джо, — сказал он. — Ты давно меня не спрашивала, но в свое время я рассказывал тебе о нем раз двадцать.

— Неделю назад я даже не знала о его существовании.

— Миа, — серьезно сказал Папа, — когда тебе было три года, ты, бывало, просто умоляла меня рассказывать тебе сказку про Джо.

— А теперь я этого не помню, — заявила я. — Сейчас ты мне расскажешь о нем?

И Папа рассказал мне о брате. По его словам, мы были похожи — и внешне, и внутренне.

Матери я не сказала ничего. Тут был какой-то барьер: я не могла говорить с ней на серьезные темы. Единственным человеком, кроме Папы, которого я посвятила во все, был Джимми, и он заметил, что, может быть, я не помнила о брате потому, что не хотела о нем помнить… И возможно, «находка» записей в Анналах тоже не была такой уж случайностью. Сначала меня это взбесило, но затем я подумала, что в словах его есть доля истины. Но с Джимми мы два дня не разговаривали.

И вот тут-то, размышляя над психологическими категориями, я задумалась о матери: почему она держит меня на расстоянии вытянутой руки? Почему она чувствовала себя несчастной, когда я жила с ней? И я решила, что, видимо, причиной тому являюсь не я сама, Миа Хаверо, как личность; из колеи ее выбивает самый факт моего существования, и она до сих пор переживает смерть Джо, хотя прошло уже столько лет. Это было похоже на правду.

Не могу сказать, что я полюбила ее сильнее, но мы сумели наладить друг с другом более теплые отношения.

За ту зиму изменилось еще кое-что. Мое мировоззрение. Это стало прямым результатом написанных мною и Джимми работ по этике.

Моя работа представляла собой сравнительный анализ полудюжины этических систем. Главное внимание я уделяла их недостаткам, заканчивая утверждением, что, хотя это и не бросается в глаза, все рассматриваемые этические системы создавались, так сказать, постфактум. То есть люди всегда поступают так, как они склонны поступать, но затем им обязательно хочется почувствовать собственную правоту, а некоторым нужно самооправдаться, и поэтому они изобретают этические системы, подгоняя их под свои склонности. Конечно, здесь нужно учесть, что, хоть я и находила выражения типа «Человечество — цель, а не средство» совершенно очаровательными, но ни одной этической системы, которая удовлетворяла бы моим собственным наклонностям, я не нашла.

Джимми пошел по иному пути. Вместо того, чтобы критиковать чужие этические системы, он попытался сформулировать свою. Она была гуманистической, но кардинально отличалась от исследованных мной. Джимми утверждал, что истинная гуманность является благоприобретаемой, но не наследуемой. К этому утверждению можно было придраться, если бы не главный козырь Джимми: он говорил скорее о категориях отношения к жизни, но не постулировал принципы. Для принципов слишком легко найти исключения. Слушая Джимми, я испытывала все возрастающее беспокойство. Не от того, что он говорил, это вполне соответствовало его взглядам на вещи, но из-за того, какого типа работу он написал. Он-то написал, а я, которая собиралась стать синтезатором, которая собиралась строить замки из отдельных кирпичиков, этого не сделала. Тут и дошло до меня, что я не делала этого никогда. Изготовление значков, постройка хижин, сборка чего угодно — все это было не по моей части, не было здесь ни грамма моей инициативы. И мне давным-давно следовало это понять.

Я не строитель, подумала я. И даже не настройщик. Это было мгновение чистого, необъяснимого откровения.

— Давайте теперь обсудим, — предложил мистер Мбеле, когда Джимми закончил. — Какие замечания приходят в голову тебе, Миа?

— Ладно, — сказала я. И повернулась к Джимми. — Почему ты хочешь стать именно ординологом?

Он:

— А почему ты хочешь стать синтезатором?

Я замотала головой.

— Я спрашиваю серьезно. Мне нужен ответ.

— Не вижу смысла отвечать. Какое отношение это имеет к этике? И вообще, о чем мы говорим?

— К этике никакого, — ответила я. — Но это имеет отношение к твоей работе. Ты не слушал самого себя.

— Миа, может быть, ты выразишься попонятнее? — попросил мистер Мбеле. — Я не уверен, что поспеваю за ходом твоих мыслей.

— Просто я задумалась о том, какую работу проделал Джимми, и какую — я. У нас был свободный выбор. И если бы Джимми действительно хотел стать ординологом, он написал бы работу вроде моей, критическую. А я, если бы действительно была создана для профессии синтезатора, написала бы работу как у Джимми, творческую. То есть все наоборот…

— Понимаю, — кивнул мистер Мбеле. — Пожалуй, ты права.

— Но я-то хочу быть ординологом, — возразил Джимми.

— Это ты из-за своего деда, — сказала я.

Мистер Мбеле согласился со мной почти сразу же, но Джимми слишком давно нацелился стать ординологом, чтобы так легко изменить своей мечте. Чтобы смысл, а главное — неизбежность «измены» дошли до него, потребовалось время. Он не обладал критичностью мышления, и в этом, конечно же, была вся суть. Я же ясно дала понять, что теперь я намерена стать ординологом, и мистер Мбеле принял это. Мне было тем легче совершить поворот, потому что, размышляя о своем будущем, я думала о профессии синтезатора как бы в скобках и с вопросительным знаком. И, изменив цель, я чувствовала, что поступила правильно.

Впрочем, и Джимми, когда попривык к этой мысли, тоже последовал моему примеру. Иначе и не могло быть. Он — человек творческий.

— Твое дело, — сказала я ему, — придумывать всякие сумасшедшие авантюры. А мое — думать, почему из них ничего не выйдет.

— Ладно, — согласился Джимми. — Будешь ты ординологом, а я синтезатором.

— Отлично! — Я поцеловала его в щеку. — У нас тогда еще не все потеряно, мы все еще сможем быть партнерами!

Решение о перемене жизненной цели стало этапом моего взросления. Разумеется, я не испытывала недостатка в признаках перемен, они следовали один за другим. Например, один из них обнаружился, когда мы с Эллен Пак отправились на Корабельный склад выбрать себе одежду.

В жизни на Корабле есть свои нюансы. Одна из проблем в том и заключалась, как сделать существование людей труднее, чем оно могло бы быть. Если бы жизнь не требовала от нас никаких усилий, то рано или поздно мы скатились бы к растительному существованию. Поэтому, например, вещи для себя нужно было выбирать лично, а не заказывать с ленцой по видику.

Мы с Эллен оказались на Корабельном складе вовсе не потому, что износили свою одежду. Просто мы из нее выросли. Последний год я росла постоянно, правда так никого в росте и не догнала, ведь остальные ребята росли тоже. Мне теперь приходилось носить лифчик, это было ново и неудобно, и стиль мой по части одежды уже не ограничивался легкими рубашками, шортами и сандалиями. Отчасти благодаря Эллен. У нее хороший вкус, и она регулярно заботилась о моей внешности.

По дружбе, конечно.

— Ты ведь красивая, — говорила она мне. — Но кто это видит, если ты ходишь все время в одном и том же?

Лично мне было все равно. Я довольствовалась тем, что живу, себя не стесняя, и совсем не испытывала желания потрясти мир. Но для некоторых людей я была не прочь выглядеть попривлекательнее, и поэтому безропотно отдала себя в руки Эллен. Ей-Богу, я не пожалела! Например, Эллен заставила меня надеть розовый костюм, который великолепно подходил к моим черным волосам. Сама я никогда бы его не выбрала. Это был для меня приятный сюрприз.

— Всего-то и нужно подчеркнуть твои лучшие стороны, — сказала Эллен довольно.

У нее были причины гордиться. Даже Папа заметил во мне перемену, и Джимми тоже. От Джимми, конечно, не последовало никаких комплиментов, хотя от Папы я удостоилась их услышать. Ну да ладно.

Мы примеряли одежду, смеясь и дурачась перед зеркалами, но между делом я нашла кое-что и для Эллен, для ее белокурой головы и восточных глаз. Она, конечно, сама отлично знает, что ей идет, и тем приятней мне было найти для нее вещь, которая ей на самом деле понравилась.

Перебирая вешалки с одеждой, я вдруг увидела знакомое лицо.

— Эй! — махнула я рукой.

Это была Зена Эндрюс. Выглядела она уже не такой пухленькой, как когда-то. Вид у нее был взволнованный, она явно кого-то искала. Заметив мой жест, она подошла ближе.

— Привет, Миа, — поздоровалась она. — Ты не видела мою мать?

— Нет, — ответила я. — У тебя что-нибудь случилось?

— А, — сказала она. — Ничего такого. Просто я получила повестку. На следующей неделе начинается мой класс выживания.

— Да? Это хорошо, — сказала я.

Когда она ушла, мы с Эллен переглянулись. Время летит. И кажется, у нас это было только вчера.

Постепенно подошла и кульминация в занятиях по выживанию: мы перешли в Первый Класс и отправились охотиться на тигра, на Третий Уровень. По замыслу это должно было придать нам большую уверенность в себе. Так оно и случилось. Ничто так не способствует ощущению уверенности в своих силах, как охота на тигра чуть ли не с голыми руками. Если, конечно, ты сумеешь пережить эту охоту.

Однако мы сумели.

Спуск на Третий Уровень с рюкзаками на плечах стал к тому времени для нас делом обычным. Мы с Джимми отправились из Гео-Куода челноком. Я была не в лучшем настроении (поджилки-то вибрировали!) и мрачно наигрывала что-то на своей старинной детской флейте.

— Ты ведь не собираешься брать ее с собой, а? — спросил Джимми.

— А почему бы и нет?

— Ну, надо признать, у тебя уже неплохо получается. Но если ты будешь и дальше играть в том же духе, ты нас всех ввергнешь в депрессию.

— Сегодня вечером у меня дивертисмент «У Лагерного Костра», — сказала я. Традиция выступать у костра возникла у нас после второй экспедиции, это помогало скоротать вечера.

— Ты собираешься играть на флейте?

— Нет, — сказала я. — Я собираюсь рассказывать сказку. Но ты чуть было не заставил меня передумать.

— Ты боишься? — Джимми говорил не о дивертисменте у костра.

— Знаешь, не очень меня вдохновляет мысль о том, чтобы швырять камни в тигра. — Я грустно улыбнулась. — Но ничего, как-нибудь привыкну. А ты как?

— Я всегда волнуюсь, — ответил Джимми. — Поэтому-то я и люблю поговорить или сыграть в шахматы.

Из челнока мы вышли у знакомых Ворот № 5 и присоединились к ребятам, которые как раз получали ранцевые вертолеты. Там же находился мистер Марешаль, и ему снова помогал мистер Писарро, отрастивший рыжую бородку в тон своим пышным усам. Мистер Марешаль держал на поводке двух собак. Затем собак и еду загрузили в транспортер, и, построив нас, мистер Марешаль окинул всех пристальным взглядом.

— Я хочу, чтобы каждый понял, — сказал он, — никто из вас не обязан идти…

Мы кивнули, но никто не шевельнулся, чтобы выйти из строя.

— Ножи есть у всех?

— Да.

Ножи были единственным оружием, которое нам разрешалось иметь.

— Я еще раз хочу предупредить, что по крайней мере одному из вас предстоит получить тяжелое, может быть, даже смертельное ранение. Вам предстоит охота на тигра, который почти столь же коварен и опасен, как те животные, которых вы можете повстречать на Испытании. Там, на Испытании, я надеюсь, у вас хватит здравого смысла их избегать. Но сейчас вам предстоит выследить тигра, захватить его и убить своими руками. Вы сможете сделать это, потому что вы сильнее его. По крайней мере, как группа. Я гарантирую вам, что кто-то из вас будет ранен, но, когда вы закончите охоту, тигр будет мертв. И вы удивитесь, обнаружив, какое удовлетворение это вам доставит. А теперь пошли.

Районы, отведенные дикой природе на Третьем Уровне, столь же, наверное, малоприятны, как пейзажи любой из планет. Местность тут не такая тяжелая, но дикие животные — самый, пожалуй, серьезный фактор. На эту последнюю «увеселительную» прогулку мы отправились без надувных палаток и ультразвуковых пистолетов, разрешенных на Испытании, и мы нарочно искали самое опасное животное, которое только есть на Корабле. Это не просто пролог к Испытанию. Здесь вам ясно показывают цену жизни и необратимость смерти. Здесь вы рискуете по-крупному. Быть может, вы сочтете способ, с помощью которого нас в этом убеждают, сомнительным, но, как я уже говорила, цель этих действий состоит в приумножении в нас уверенности в себе и своих силах. И в данном случае — цель оправдывает средство. Поднявшись, словно стая огромных птиц, с территории Тренировочного Центра к самому потолку, мы полетели над парковой зоной, поглядывая на раскинувшиеся внизу деревья и дорожки для верховой езды, и скоро миновали колючую изгородь, отгораживающую дикие земли. Сперва картина не слишком отличалась от той, которую мы привыкли видеть в парковой зоне, но вот мы пролетели над табуном мустангов… Шум винтов и наши тени напугали их, и они во весь опор помчались по прерии. Вел группу мистер Марешаль, мистер Писарро летел замыкающим на транспортере. Мы продвигались все дальше, в глубь дикой страны, держась на одном расстоянии от потолка, а местность под нами менялась, становясь изрезанной и холмистой.

Приземлились мы по сигналу мистера Марешаля на невысоком холме, поросшем кустарником и случайными деревьями. Прерии остались далеко позади. Собак выпустили из транспортера, они затявкали, натянув поводки, но мистер Писарро их привязал. Сразу же выставив часовых, мы начали разбивать лагерь, и только-только успели собрать хворост и развести костер, как яркий свет с потолка стал меркнуть, ветер замер, воздух похолодал. Температура упала не сильно, и костер нужен был не для обогрева, а для приготовления еды и, конечно, безопасности.

После ужина все собрались вокруг огня, включая мистера Марешаля и мистера Писарро, и теперь был мой выход. Я собиралась рассказывать историю, которую подготовила специально для этого случая. Это была старая-старая сказка, она называлась «Леди из Карлайла».

Подождав, пока все успокоятся, я встала в мерцающем свете костра пред сидящими ребятами и начала:

— Это произошло давным-давно в местечке, которое называется Карлайл и где водились дикие львы. Тигры, как вы знаете, живут в одиночку, но те львы жили стаями и терроризировали всю округу.

В Карлайле жила одна леди, которую ее покойная матушка напичкала странными идеями. Леди была молода и очень красива, и за ней ухаживали все окрестные холостяки, считая ее весьма выгодной партией из-за ее красоты и богатства. Но матушка внушила ей, что быть красивой — значит быть особенной и не следует бросаться на шею первому встречному или даже второму, который подвернется. Она должна ждать молодого человека из хорошей семьи, богатого, честного и смелого.

— Женихов надо испытывать, — говорила мать.

Ну, а поскольку ее папа нажил состояние, продавая хлебные крошки…

— Да брось ты, Миа, — сказал кто-то. — Кто же захочет покупать хлебные крошки!

— Так оно и было, — ответила я. — Эти крошки покупали дети, которые ходили в лес. Они их бросали на землю, чтобы потом отыскать дорогу домой. Короче, отец оставил этой леди достаточно денег, и она могла себе позволить год за годом сидеть, раз в неделю — по воскресеньям после обеда — принимая своих ухажеров. И каждого она отвергала, для каждого находилась причина ему отказать. Так провела она много лет, забавляясь тем, что давала женихам от ворот поворот. Причины же она выдумывала одну другой чуднее. Настал момент, когда в округе сорока миль не осталось ни одного мужчины, которому она хотя бы однажды не сказала «нет». И когда в городе появлялся чужак, местные парни обязательно посылали его получить свою порцию. Город был маленький, и розыгрыш служил постоянным развлечением.

Но однажды… В одно прекрасное воскресенье в городской таверне сидели и пили вино два молодых человека. Один из них был лейтенантом в шляпе и красном мундире, на груди у него сверкали медали. Второй был флотским капитаном; несмотря на молодость, он уже успел совершить три кругосветных путешествия. Оба были из безупречных семей, оба были людьми чести, с карманами, полными денег, у каждого были медали и другие свидетельства храбрости. И оба они были холостяками. Короче, из всех кандидатов в женихи, которые когда-либо появлялись в Карлайле, эти двое были самыми подходящими. Местные парни даже не старались выбрать из них лучшего, они просто и без обиняков изложили ситуацию, а оба молодых человека уже порядочно выпили, чтобы найти идею привлекательной и вполне подходящей для решения вековечного спора между армией и флотом. И они отправились к леди с визитом, а леди как раз оказалась дома и согласилась их принять.

Даже спустя столько лет она была очень красивой женщиной. Таких красивых женщин молодым людям встречать не приходилось, хотя повидали они немало стран. В свою очередь, офицеры показались ей именно того сорта мужчинами, которых ее мать велела высматривать и ждать. Правда, они оба явились одновременно, и это сильно осложняло дело, но наконец леди придумала, как решить задачу — по методу своей матушки…

— Я дам каждому из вас задание, — сказала она. — Тот, кто выполнит его, станет моим мужем.

И они втроем уселись в карету, запряженную парой лошадей. Местные оболтусы, дожидавшиеся во дворе, последовали за ними по дороге, веселясь и заключая пари. Экипаж перевалил через холм, спустился под гору и через некоторое время подъехал к логову тех львов, которые так досаждали местным жителям. Тут прекрасная леди остановила лошадей. Она сошла на землю и внезапно рухнула пластом на дорогу. Ее подняли, отряхнули с нее пыль, усадили обратно, но еще добрые четверть часа она не произносила ни слова. Молодые люди спросили у местных, что, мол, случилось, и те ответили, что на леди иногда находит…

— А что с ней случилось?

— Не знаю, — сказала я. — Так написано в сказке. Может, она была истеричкой.

— Да тише вы! — шикнул кто-то. — Дайте ей досказать.

— Наконец леди пришла в себя. И первым делом закинула свой веер прямо в львиное логово. Звери, понятно, зашевелились, зарычали, начали нервно расхаживать, а леди, весьма довольная собой, осведомилась:

— Ну-с, кто из вас, господа, хочет завоевать мою руку и сердце, вернув мне мой веер?

Местные принялись заключать новые пари, а двое молодых людей смотрели на логово львов, на леди, друг на друга, обдумывая ситуацию и пытаясь найти решение. В конце концов лейтенант, заслуживший каждую из медалей, которые носил, но усвоивший от своей матери кое-что относительно здравого смысла, покачал головой и сказал, что лучше он вернется в город и выпьет еще пинту пива. И он побрел по дороге, ворча под нос на женщин и их глупые причуды.

Тогда все посмотрели на капитана, гадая, как он поступит, и под их взглядами капитан снял китель, чтобы тот не помялся, расправил воротничок и сказал:

— Я это сделаю.

И стал спускаться в логово. Кто-то сказал, что у него больше смелости, чем мозгов, другие утверждали, что он просто слишком много выпил, но никто не думал, что он вообще вернется назад. Все напрягали зрение, пытаясь рассмотреть что-нибудь внутри логова, но тщетно. Оттуда доносилось лишь перерыкивание львов. А затем внезапно появился капитан. Вид у него был немного помятый, но зато в руке он держал веер.

— А вот и я! — сказала леди и приготовилась уже броситься к нему в объятия.

Но капитан, посмотрев ей прямо в глаза, проговорил:

— Если вам нужен веер, достаньте его сами.

И он швырнул веер обратно в логово львов.

Затем он вернулся в город, поставил лейтенанту еще пива, после чего каждый из них пошел своей дорогой. Получила ли та леди свой веер обратно, я не знаю. Вот такая сказка.

Джимми, когда ему представился случай поговорить со мной наедине, шепнул:

— По-моему, это здорово, что мы здесь по веской причине. Разве нет?

Утром, при полном свете, загасив костры и спрятав ранцевые вертолеты, предвкушая охоту, мы двинулись выслеживать тигра, ведя собак на поводке. По пути я подбирала камни с ладонь величиной и швыряла их во все стороны, стараясь во что-нибудь попасть, — для тренировки.

— Не так, — сказал Джимми. — Смотри, как надо.

Его бросок был более плавным и точным, но чем он отличался от моего, я не понимала.

— Так ты же неправильно делаешь, — сказал Ат. — Дергаешься всем телом.

— Вот-вот, — кивнул Джимми. — Ты бросаешь всем плечом, а предплечье почти не работает. А нужно, чтобы работало, и запястье тоже. Резче нужно…

— Снова притворяешься мило беспомощной, Миа? — осведомилась, подкравшись, Вени Морлок.

Я бросила камень, который держала в руке.

— Вот так-то лучше, — сказал Джимми.

Вени заслуживала достойного ответа; я уже повернулась к ней и открыла рот, как вдруг залаяли собаки. Это было не обычное гавканье — в лае слышалась напряженная, даже музыкальная нота, словно собаки почувствовали, что им есть о чем петь.

— Идите все сюда, — позвал мистер Писарро, и мы собрались вокруг него.

Мистер Марешаль, стоя на коленях прямо в глине, показывал на отпечаток-след. След был дюйма четыре в поперечнике и намного больше в длину.

— Вот мы и у цели, — сказал мистер Марешаль. — Обратите внимание на песчинки внутри следа. Ему не более двух часов. А скорее всего, меньше, — добавил он, изучив ветерок.

Мистер Писарро спустил с поводков собак. Дрожа и внюхиваясь в следы, собаки замерли на мгновение, а потом рванулись вперед, заливаясь лаем. Теперь, когда они взяли след, лай их стал более деловитым, что ли, и мы, подхваченные азартом, побежали за ними рысью, вверх-вниз по песчаным холмам. Я радовалась, что догадалась надеть сандалии, из них песок высыпался так же быстро, как и залетал.

Поразительно, какое разнообразие ландшафтов и растительных форм могут производить небольшие различия в силе ветра, температуре и влажности. Мы бежали по песчаным склонам оврагов, проламывались сквозь кустарник, где можно было — огибали его, уходя все дальше от покрытой травой долины. По всей видимости, тигр вышел в степь поохотиться и затем вернулся в заросли, где у него было логово.

Иногда мы теряли собак из виду и бежали только на лай. А однажды собаки сами потеряли след и вынуждены были вернуться назад.

Бежать стало труднее. И вдруг мы услышали, как собаки зашлись лаем, — они настигли тигра. Перемахнув через гребень очередного холма, мы успели заметить, как пурпурного цвета тигриный хвост исчезает за торчащей из песка скалой.

Если бы Третий Уровень в том виде, в котором он существует, создавался бы лишь как скопище земли и камней, это не стоило бы затраченного труда. Возьмите калькулятор и подсчитайте, сколько бы для этого понадобилось разведкораблей. Транспортировать землю с планет — огромный до абсурдности труд. Но Корабль, по сути, — не что иное, как гигантская скала, пронизанная коридорами и коммуникациями, словно голландский сыр. Поэтому для создания Третьего Уровня потребовалось лишь раздробить скалу и размельчить осколки до приемлемых размеров. Наш тигр исчез за осыпью, оставленной когда-то на этом месте гигантским камнепадом. Собаки последовали за ним.

С воинственным кличем мы бросились вниз по склону. В скалах тропа раздваивалась; одна узенькая тропка вела вверх и явно прочь от лающих собак, другая вела прямо «в яблочко».

— Несколько человек — туда! — запыхавшись, махнул рукой мистер Марешаль в сторону верхней тропы.

Я последовала за ним прямо вперед, и через мгновение мы выскочили на открытое пространство между скал, и там нас ждал облаиваемый, рычащий и бросающийся на собак тигр. Он был пурпурного цвета, мощные плечи — черные, клинообразная голова выглядела устрашающе, а зубы казались слишком велики для такой узкой морды. Вообще, в этой обстановке он выглядел столь же чужеродным существом, как, например, профессиональный футболист, но одновременно вид его внушал восхищение: тигр был функционально совершенен и так же, как футболист, импозантен.

Мы образовали круг. Собаки с лаем подскакивали к тигру с боков, но сразу отпрыгивали за пределы досягаемости, лишь только он поворачивался в их сторону. Зверь попытался было прорваться с противоположной стороны кольца — и здесь собаки не давали ему ни одного шанса. Но внезапно одна из собак замешкалась, не успела отскочить — и мгновенно была превращена в дергающуюся, окровавленную кучку мяса и костей.

Наверху, на камнях, появились мистер Писарро и четверо ребят. Одним из четверых был Дэвид Фармер, почти такой же увалень, как и Ригги Аллен. Молча взирая на кровь, шум и пыль внизу, Дэвид Фармер картинно позировал на вершине красноватой скалы и, я ничуть не сомневаюсь, уже собирался крикнуть, дабы обратить на себя наше восхищенное внимание, но вдруг оступился, потерял равновесие и, скользнув по скале, тяжело рухнул совсем рядом с тигром. Тигр даже испугался. Наверняка поэтому он, рыча, внезапно бросился в атаку, прямо через нашу последнюю, припавшую к земле собаку.

К несчастью, на его пути оказалась именно я. Сработал, наверное, древний инстинкт: не задумываясь, лишь прикинув вес камня в руке, я швырнула его — не знаю даже, правильно или нет, — и он попал тигру прямо в морду. Это послужило сигналом. На зверя обрушился град камней, и бедный, сбитый с толку тигр снова вернулся на исходную позицию, хотя сверху на него тоже сыпались булыжники всех размеров.

Круг ребят стал сужаться, но никто не смел решительно выйти вперед и встретиться с тигром один на один, предпочитая набираться смелости у стоящих рядом. И вдруг, действуя так же, как собаки, Джимми взмахнул ножом перед тигриной мордой, зверь отвлекся, и Ат, от которого я совершенно этого не ожидала, прыгнул ему на спину и всадил меж ребер кинжал.

Рыкнув от боли и выгнув плечи, тигр сбросил Ата с себя, но уже в следующий миг он был погребен под нашими телами. Замелькали ножи, и через несколько секунд тигр был мертв. Мы отвалились в стороны, а он остался лежать неподвижной грудой меха, и пурпур его был исполосован струями крови.

Дэвид Фармер вышел из этой истории со сложным переломом ноги. У Билла Наймена было порвано когтями и сломано плечо, тигр ударил его лапой уже перед самой смертью, я отделалась крошечной царапинкой и средних размеров порезом на руке, в свалке кто-то случайно задел меня ножом. Но те, кто придумал эту охоту, были правы. Она действительно дает ощущение мощи; отныне вы знаете, что способны убить тигра — прекрасное, совершенное, и в то же время опаснейшее существо. Правда, ощущение собственного могущества может возникнуть и когда вы нажимаете кнопку, убивая зверя с расстояния пятьсот ярдов… Но мы убили тигра на его собственных условиях. Мы преследовали его на собственных ногах и, догнав, убили его.

У охоты есть также и еще одна сторона: вы вдруг узнаете кое-что новое о себе самом — например, какие мысли возникают у вас при виде когтей в футе от вашего лица. А еще вы обнаруживаете, что при охоте на тигра можно сорвать голос.

Какой бы положительный эффект ни произвела на наши души охота на тигра, тем не менее весь ноябрь беспокойство и напряжение во мне нарастало. Веселое настроение куда-то испарилось, и, хотя разум твердил мне (который уж месяц), что Испытание, скорее всего, окажется элементарной прогулкой, душа моя отказывалась в это верить. Я старалась вести себя с людьми ровно, но к концу месяца едва могла заставить себя с кем-нибудь заговорить. Про вежливость я вообще молчу. Кроме того, я стала плохо спать, а однажды ночью проснулась от собственного крика. Такого не случалось уже много лет.

Хуже всего было ожидание. К середине ноября я уже мечтала, чтобы Испытание началось как можно скорее. Но оно не начиналось, и я становилась все раздражительнее.

Я даже умудрилась испортить отношения с Джимми, а это было нелегко сделать: Джимми очень добродушен, и еще — в последнее время мы стали с ним очень близки. Хотя выбрасывают нас на Испытание раздельно, после высадки можно объединить силы, это допускается, и я собиралась идти в паре с Джимми. Уверена, что и он хотел того же, но ссора прикончила все наши замыслы.

Началась она с очередного моего непримиримого замечания о грязеедах. Как обычно, я сказала то, что думала, но, может быть, желая подчеркнуть, перестаралась в гиперболах. Мистера Мбеле это очень задело.

— Я думал, ты уже переболела этим, Миа, — произнес он. — Мне не нравится твоя сверхупрощенная категоричность. Моих предков на Земле преследовали, например, только за то, что у них кожа была темного цвета. Из-за этого их считали низшей расой, недочеловеками…

Мистер Мбеле, с моей точки зрения, сказал явную глупость. Ведь моя кожа, между прочим, была еще темнее, чем у него, а я не чувствовала себя ниже кого бы то ни было.

— Но цвет кожи — несущественное отличие, — возразила я. — А образ жизни существенное.

По пути домой Джимми попробовал со мной спорить:

— Ты помнишь те работы по этике, которые мы с тобой делали прошлой зимой?

— Да.

— Мне казалось, ты была согласна с Кантом в том, что к людям следует относиться и как к целям, и как к средствам…

— Да, помнится, я не возражала.

— Почему же ты так презрительно говоришь о колонистах?

— Так ты что же, действительно считаешь, что грязееды — люди?

— О! Знаешь, я словно бы услышал сейчас твоего отца… — проговорил Джимми.

Вот тут-то и пробежала меж нами черная кошка. Джимми никогда ни с кем не дрался, я, по крайней мере, этого не видела; сама я тоже больше года уже не пускала в ход кулаки, но тогда мы подошли к этой грани очень близко. Обошлось, конечно, но отныне мы ходили разными дорогами и не разговаривали при встречах. И я вернула Джимми его значок «Между гор». Это произошло в пятницу вечером, за день до моего дня рождения.

Джимми на день рождения не пришел. И день моего четырнадцатилетия прокатился, не оставив в памяти ничего интересного. Это было в воскресенье. А в понедельник мы отбыли на Испытание.