"Они стояли насмерть" - читать интересную книгу автора (Селянкин Олег Константинович)

Глава двенадцатая ВОЛГА СРАЖАЕТСЯ

На Волге шла вторая военная навигация. Внешне все осталось по-прежнему: торопились куда-то пассажирские пароходы, солидно, медленно перебирали плицами буксиры, и на блестящей поверхности реки всюду виднелись темные пятна барж и плотов. Прижимаясь к берегу, сновали катера, как обычно, бакенщики промеряли глубины, ставили бакены, створы.

Но глубже сидели в воде баржи, шире и длиннее были плоты. Среди них строгими клиньями или вытянувшись в кильватер проходили новые для Волги корабли. Их здесь, не было с времен гражданской войны. С длинными стволами пушек или без них, все они, покрытые одинаковой серой краской, вносили в радужные тона реки что-то суровое, присущее только войне. На палубах этих кораблей редко можно было увидеть людей. Однако стоило в безоблачном небе появиться вражескому самолету-разведчику, как оживали корабли: из кубриков, надевая бескозырки, выбегали матросы, падалл чехлы с пушек и пулеметов, глухо лязгали броневые двери и над притихшей рекой гремело:

— Корабль к бою изготовлен!

Военная флотилия сторожила, охраняла Волгу. Правда, военных действий пока не было, и над берегами проносились только учебные снаряды, только по мишеням стреляли пулеметчики.

Так спокойно прошла весна. Волга уже начала входить в свои берега, сошла вода с лугов, и босоногие мальчишки, сняв рубахи, ловили ими рыбу в маленьких озерках, сверкавших белыми пятнами среди яркой зелени. Дни стояли жаркие, знойные. Изнемогая от жары, склонили деревья к истрескавшейся земле свои ветви с запыленными листьями. Даже асфальт стал в городе мягким, податливым. Промаршировал по улице взвод матросов, а привычного удара ног не слышно. Да и песни тоже.

Селиванов опустил тяжелую штору окна и прошел в глубину комнаты. Сегодня он дежурил по штабу бригады и, как говорилось в инструкции, в отсутствие командира бригады оставался за него, был полновластным хозяином всех кораблей. Но Леню это не прельщало.

«Благодать Мишке, — думал он. — На воде прохладнее. Да и работа живая. А у меня одна радость — кораблики на карте переставлять».

Вокруг Лени на столах, полочках и тумбочках стояли телефонные аппараты. Он мог сейчас поговорить не только с любым городом или селом на берегу Волги, но даже с Москвой. Без всяких междугородных! На стене висела большая географическая карта с красной ломаной линией фронта, а на длинном столе, что стоял вдоль стены, лежала другая. На ней только Волга. Словно вросли в ее голубую ленту маленькие модели канонерских лодок, бронекатеров, тральщиков. Флотилия была готова. Все знали, что по первому слову все придет в движение: поползут модели по карте, лягут на нее красные секторы обстрела, полосы тральных работ. Но пока все стояло, и Лене было скучно.

Он взял книгу, попробовал читать, но скоро захлопнул и бросил на стол. Леня сейчас завидовал и Норкину, и Чигареву, и другим командирам, которые служили на кораблях. Вода! Это вам не просто химическое соединение, формула которого известна всем школьникам. И не «белый уголь». Вода — кипучая жизнь корабля, живое, настоящее дело!

«А Михаилу, прямо скажем, повезло, — рассуждал про себя Леня. — Он не испытал мук формирования, не сидел в штабе. Только прибыл и сразу получил назначение дивизионным минером на тральщики. Несколько дней пожил на квартире, похвастался письмами и фотографиями Оли, начал, да так и не отправил письмо матери, и ушел. Только его и видели!»

Правда, один раз завернул в Сталинград, но и то по вызову штаба. Получил документы для штаба дивизиона и приказ о том, что отныне нет лейтенанта, а есть старший лейтенант Норкин. Ох, и смешное выражение лица, было у Мишки, когда он прочитал этот приказ! Видно, что радешенек Мишка, хочется ему подпрыгнуть чуть не до потолка, а он пыжится, старается казаться серьезным, равнодушным. Даже Ясенев не выдержал и засмеялся, глядя на него.

«Нет, штабная работа не для меня!» — окончательно решил Селиванов и только поднялся, чтобы снова подойти к окну, как дверь распахнулась и в комнату влетел Семенов. За ним вошли и другие командиры.

Семенов очень любил рапорты. Бывали случаи, когда плохого дежурного только рапорт и спасал. Услышав зычную команду, Семенов невольно добрел, и вполне заслуженный разнос превращался в добродушную воркотню, Селиванов, как и все другие командиры, знал это и уже набрал полные легкие воздуха, готовясь крикнуть, но Семенов ткнул пальцем в один из телефонных аппаратов и сказал:

— Вызывай Каменный Яр!

— «Река»? Дайте мне Каменный Яр… Что?.. Занято, товарищ капитан первого ранга. Диспетчер разговаривает…

— По паролю «Вода»!

Этот пароль был введен давно, но им еще не пользовались. Опять вода. Но теперь она — опасность: готовься к бою великая русская река! И Селиванов бросил в телефонную трубку это слово. Слышно было, как ойкнула телефонистка, что-то щелкнуло и через секунду:

— Каменный Яр на линии.

— Дай! — сказал Семенов, протягивая руку. Взяв трубку, он сначала приложил ее к одному уху, потом зачем-то перенес к другому и нарочито густо пробасил — Каменный Яр? Что там у тебя случилось?.. Я говорю! Сам Семенов говорит с тобой!

Вряд ли дежурный по пристани знал, кто такой Семенов, но пароль и властный, начальнический тон произвели впечатление, и он начал рассказывать. Семенов больше не кричал и терпеливо слушал, постукивая карандашом по коробке аппарата.

Селиванов воспользовался моментом и спросил у стоявшего рядом с ним командира:

— Что случилось?

— Сами ничего не поймем, — ответил тот, пожимая плечами. — Сидим и работаем. Вдруг открывается дверь, является «сам» и кричит: «За мной!» Что нам оставалось делать?

— Селиванов! Записывай! — Семенов бросил на стол сломанный карандаш. — Пиши… Так… Так… В четырнадцать часов… пассажирский пароход… у входа в Саралев-скую воложку… Так… Так… Ладно! Почему сразу не доложил лично мне?.. Я, брат, не люблю, когда инструкцию не знают! Смотри у меня! — Семенов погрозил кулаком и бросил трубку на рычаг аппарата.

— Сейчас посовещаемся накоротке, — наконец сказал Семенов, сел на место Селиванова, но сразу вскочил, стукнул кулаком по столу и крикнул: — Мины, подлец поставил! Но меня этим не купишь! Внимание отвлечь хочет! Не выйдет! Не на того напал!.. Как думаете, командиры, что за этим кроется, а?

— Мне кажется, что прежде всего нужно приказать Краснову вытралить мины, — сказал один из командиров.

— Что вы меня учите! Я сам знаю, кого послать! Как мины тралить, ты меня не учи! Я, брат, ученый!

Неизвестно, сколько времени продолжался бы еще этот неприятный для всех разговор, если бы в это время в комнату не вошли командующий и член Военного Совета флотилии. Контр-адмирал взял со стола журнал, прочел в нем запись Селиванова и так же молча положил его обратно.

— Какое решение вы приняли? — спросил он, поворачиваясь к Семенову.

— Я, товарищ командующий, послал туда Краснова. — Мясистый нос посинел от прилившей к нему крови. — Я те места во как знаю! — Ребро ладони прошлось по шее. — Он с минами быстро разделается, а…

— Краснова послали или только еще думаете? — нетерпеливо спросил командующий.

— Я уже распорядился… Сейчас передадут приказ.

— Передавайте. — Командующий подошел к карте Волги, минуты две молча смотрел на нее, потом сказал: — Война пришла на Волгу… Фашисты ночью поставили мины. На них уже взорвался пароход… Судя по силе взрыва—мины магнитные, морского типа… Есть ли смысл такие мины ставить в одиночку?

Командующий говорил словно сам с собой. Каждая фраза — только сжатый тезис. Командующий умышленно делал паузы. Он давал возможность другим понять то, что уже освоено им.

Война пришла на Волгу…

Перед глазами невольно вставали сотни километров родной земли, которые отделяли Волгу от врага. Огонь сейчас там. Смерть сейчас там. Значит, оправившись немного после разгрома под Москвой, враг снова рванулся вперед. Мины — это только пальцы кровавой руки, которая тянется к Волге, на Кавказ, а следовательно, и к сердцу Родины — к Москве.

Упали в Волгу первые мины… Морские магнитные мины. Какой бы широкой и глубокой ни была река, она, по сравнению с морем, всегда будет узким, мелководным ручьем. Всегда настороже здесь судоводитель: отошел в сторону от фарватера — посадил пароход на мель, распорол, проломал его днище о скользкие от ила или отточенные водой грани камней. Теперь еще труднее; мины встали в горле реки — на судовом ходу. Пока обнаружила себя только одна. Но командующий безусловно прав: такие мины в одиночку не ставят.

— Передайте приказ Краснову, — еще раз сказал командующий, словно пришел к окончательному выводу, что это правильное решение.

Селиванов уже потянулся было за телефонной трубкой, но зазвонил другой телефон, зазвонил непривычно длинно, требовательно.

— У Луговой Пролейки тоже взорвался пароход, — доложил Селиванов через минуту.

— Так, — кивнул головой командующий. Его предположения оправдались: минная война началась сразу на фронте длиной в несколько сот километров. — Фашисты применили излюбленный прием — шумят везде, где только могут… Пишите приказ: Краснову приступить к тралению на участке Сталинград—Петропавловка… Адмиралу Голованову… Обеспечить непрерывное движение судов на участке выше Сталинграда, принимая все возможные меры к уничтожению обнаруженных минных полей… Разъяснить всему личному составу: Волга должна остаться свободной!

Пока Селиванов передавал приказания, командующий и все другие командиры молчали. Говорить никому не хотелось. Каждый понимал, какая ответственность легла теперь на флотилию. А многое еще было недоделано. Не все корабли вступили в строй. Не все они были готовы к минной войне. Взять бригаду Голованова. Она предназначалась для артиллерийских боев, а не для траления, и, кроме пушек и пулеметов, на кораблях ничего не было. Пушкой мину не взорвешь. Это понимали все, но приказ есть приказ: сейчас Голованов отвечал за движение пароходов, он был обязан бороться с минами, на него легла основная ответственность за всю Волгу выше Сталинграда.

Командующий тоже думал об этом. Нелегко было отдать приказ, но он верил в командира бригады, хотя и продолжал думать о том, чем можно сейчас помочь ему.

— Семенов, где сейчас Норкин? — спросил командующий.

— Идет сюда на совещание.

— Посылай его немедленно к Голованову. С ним, кажется, два тральщика? Вот и их посылай вместе с ним.

— Разрешите доложить? Я вызвал их на совещание, и они без тралов…

— Зато Норкин минер, — сказал член Военного Совета. — А тралы вышлите им немедленно.

И Норкин прошел мимо Сталинграда, даже не заглянув на квартиру. А побывать очень хотелось. И как же не иметь этого желания, если он вместе с Леней Селивановым остановился у Доры Прокофьевым Кулаковой, жены бывшего своего командира? Она жила в Сталинграде у сестры. На катерах состоялся короткий митинг. Для этого они и пришвартовались на ходу друг к другу бортами. Собственно говоря, то, что произошло, и нельзя назвать митингом: Норкин передал матросам то немногое, что узнал сам из приказа, и основной упор сделал на задачи, поставленные перед флотилией. Говорить было о чем, да и накипело на сердце у матросов, но Мараговский своим выступлением как-то сразу поставил точку. Взяв слово первым, он сказал:

— От имени всех заверяю, что приказ Родины и партии мы выполним! — Потом обвел глазами матросов и закончил: — Говорить мы, товарищ старший лейтенант, не будем. Мы делом докажем.

Никишин кивнул головой и поднялся. Они с Марагов-ским быстро нашли общий язык и теперь действовали совместно, дружно. Объединил их простой разговор на корме катеров. Тогда еще над Волгой не летали фашистские самолеты, команды катеров были только укомплектованы и матросы приглядывались, прощупывали друг друга. В один из таких вечеров Мараговский сказал, глядя в желтую от песка воду:

— Ненавижу фашистов.

Матросы удивленно посмотрели на командира катера: им было сначала непонятно, почему вдруг он вспомнил о врагах в этот прекрасный вечер, когда и первые нежно-зеленые листья, и теплый ветерок шептали только о жизни, о счастье. Лишь Никишин ответил без промедления:

— Подлюги!

— Бить их надо, — продолжал Мараговский.

— Под корень! — почти выругался Никишин.

С тех пор их часто видели вместе. Большей частью они молча сидели рядом и думали о чем-то своем, но большом, важном, или перебрасывались отрывистыми фразами. Общая была у них ненависть, не могла не быть общей и любовь. Если Никишин говорил о Норкине только хорошее, то и Мараговский проникся к нему уважением. Это они и выкрали ночью из каюты китель Норкина, чтобы пришить знаки старшего лейтенанта.

Норкин сидел на складном стуле перед рубкой и всматривался в реку. Ему хотелось первому увидеть Голованова, о котором среди матросов ходили легенды. Любили адмирала и за личную храбрость и за находчивость, без которых на войне не выиграешь ни одного боя, и за то, что, сделав замечание, адмирал никогда не уходил сразу. Обычно он оставался здесь до тех пор, пока не убеждался, что его поняли, что впредь ошибка не повторится. В его бригаде почти не было взысканий, и самым страшным взысканием был разговор с адмиралом. Из его кабинета матрос обычно выходил мокрый, словно после хорошей бани с настоящим русским парком.

Наконец из-за острова показался высокий яр. Около него, навалившись бортом на глиняный выступ, стоял буксирный пароход. Его рубка валялась на берегу кучей обломков. Ниже парохода на берегу толпились моряки и речники. А еще ниже — прижались к яру катеры. На одном из них был поднят флаг командира бригады.

Норкин спрыгнул на берег, подошел к матросам и спросил:

— Адмирал Голованов здесь?

Матрос удивленно посмотрел на старшего лейтенанта, который не знал Голованова, и показал глазами на седого человека в простом брезентовом плаще на плечах:

— Вот он.

Норкин шагнул вперед и представился. Голованов крепко стиснул его пальцы и быстро заговорил:

— Тебя-то мне и надо. На нашем участке сегодня ночью опять мины поставили, да и пароходы бомбили… Видишь? Взрывом рубку снесло… Переходи на мой катер, а тральщики передай в отряд. Отправлю этого, и пойдем прокладывать тральный фарватер.

— Тогда мне лучше идти на тральщиках…

— Ты так думаешь? Твои катера сейчас только конвойные корабли. Или ты придумал траление без тралов?

Голованов даже вышучивал Норкина, и тот невольно подумал, кто этот человек со званием контр-адмирала? Прокладывать тральный фарватер без тралов — такого в истории еще не было. Что это значит? На что похоже? Представьте, что перед вами пропасть и через нее перекинут только один узенький мостик. Пока вы его видите, прощупываете ногой — вы в безопасности. Но вот вас отвели в сторону, завязали глаза и говорят; «Иди!» О чем думает человек, отдавший такое приказание?

А Голованов уже прыгнул на бронекатер, и сразу взревели моторы. Катер приподнял нос, вспорол воду и понесся вверх по реке.

— Сейчас мы пройдем по всему участку и восстановим движение, Боюсь, что кое-кто испугался бомбежки, мин-ных полей и отстаивается у берега, — говорит Голованов, стоя с Норкииым перед рубкой. — Наша задача — заставить их двигаться и за день вытолкнуть из опасной зоны… Давай договоримся: сегодня ты будешь со мной, а завтра — действуй самостоятельно.

— Без ваших указаний?

— А ты как думал? Ты знаешь, чего требует от нас партия? Вот и выполняй. На какой черт ты мне нужен, если сам ничего решить не можешь? Тебя и прислали как помощника по минной части.

— Я могу отдать такое приказание, что вам потом отменять придется…

— Соображать надо! Сердцем прочуэствуй волю партии и народа! Тогда и не ошибешься. А правильные приказания я не отменяю. Что нам сейчас нужно? Фашисты хотят, чтобы умерло судоходство на Волге, чтобы не шли по ней грузы. Чуешь? Какой вывод напрашивается? Значит она им здорово насолила… Они сжимают тебе горло, а ты назло им дыши! Дыши полной грудью! Сильнее, чем раньше!.. Ясно? Вот и исходи из этого. Проси, приказывай, угрожай, но двигай пароходы вперед!

— Даже через минные поля?

— Слушай, Норкин! А я ведь лучшего мнения о тебе был… И через минные поля!

— Без траления? Есть такой приказ из Москвы?

— Пока ты ждешь тралы — на участке создастся пробка, а ночью фашисты ее разнесут. Они свою задачу выполнят, а мы?

Норкин задумался. Суровая правда слов Голованова взволновала его. Перед ним был человек, решающий сложную задачу, которая неразрешима для людей слабых, не верящих в правоту своего дела, в необходимость его. И пример с пропастью не относился к Голованову.

Как просто звучит: «Гони без траления!»—а что за этим кроется? Пароход входит на минное поле… Удар! Взмывает вверх столб желтовато-грязной воды, и пароход, разломившись, погружается в воду. Плывут обломки досок и кружится в водовороте чья-то фуражка…

На первый взгляд кажется, что командир бригады принял неправильное решение, что он погубит пароход и людей. Но это единственно возможный сегодня выход. Погибнет, может быть, один пароход, а десятки их вырвутся из из мешка, доставят грузы промышленным центрам и фронту. Козырь фашистского командования окажется битым.

— Только ты не наобум посылай пароходы, а сначала обдумай, взвесь все, — продолжал Голованов после короткой паузы. — Расспроси, как летел самолет, где упали мины, сколько их, и лишь тогда принимай решение. Мины не лягут плотной стеной. Между ними есть проход, мы найдем его и проведем суда. Понимаешь? Найдем!.. На ночь маскируй суда и охраняй их. Понял?

— Так точно, товарищ адмирал.

— На деле покажешь… А практика у тебя, кажется, сегодня будет. Видишь пароход?

Пароход стоял под нависшими над рекой деревьями, а за ним виднелись три нефтяных баржи. Их палубы были на уровне воды.

Бронекатер повалился на борт и, описав кривую, подошел к пароходу. Голованов и Норкин поднялись на его палубу.

— Капитан! — крикнул Голованов.

— Чего? — отозвался пожилой мужчина в синем поношенном кителе и отделился от группы людей, стоявших около кожуховых кают.

Норкин с любопытством рассматривал его. Капитан парохода не походил на командиров военных кораблей. Среднего роста, плотный, он шел вразвалку. Сандалии, одетые на босую ногу, шлепали по палубе.

— Здравствуй, — приветливо, как старому другу, сказал ему Голованов и протянул руку.

Тот в ответ что-то пробурчал и сунул свою негнущуюся ладонь.

— Чего стоишь? Пора идти.

— Мины, — ответил капитан и нахмурился.

— Где мины? — удивился Голованов. — Сколько здесь хожу и ни одной не встречал.

— Ночью поставил.

Если верить рассказу капитана, то мины плотным полукольцом прижали пароход к берегу, отрезали его от чистой воды.

— А сколько самолетов их ставило?

— Один вроде бы.

Долго и терпеливо доказывал Голованов капитану парохода, что не мог один самолет поставить столько мин, но тот упрямо стоял на своем и вдруг сказал:

— Вы люди военные, вам, конечно, видней, а что с меня спрашивать? Может, не один самолет-то был?

— Давай снимайся и вперед! — приказал Голованов.

— Уберите мины, тогда пойду. Я сам видел, как он их штук десять ночью поставил.

— Если вы сейчас не сниметесь и не пойдете, то я расстреляю вас как труса! — вскипел Голованов.

Капитан парохода вздрогнул, поднял голову и несколько минут смотрел на Голованова. Потом губы его разжались, и он ответил:

— Ты меня смертью не пугай… Но пароход на минное поле не поведу. Я отвечаю за груз и людей!

Норкин понял, что капитан решил твердо стоять на своем и скорее позволит себя расстрелять, чем возьмется за ручки машинного телеграфа. Понял это и Голованов. Он хотел что-то сказать, но Норкин опередил его:

— Послушай, папаша. Ты ведь себе хуже делаешь. Достоишь до ночи, а там прилетят самолеты и разбомбят весь караван. Знаешь, чем это пахнет? Встанут наши танки, самолеты не смогут подняться с аэродромов, солдаты не получат вовремя патронов, снарядов и в тысячи жизней обойдется твое упрямство.

Среди команды начался шепот. Одна женщина всхлипнула, вытерла кончик носа головным платком и сказала:

— Ох, и так плохо, и этак не хорошо…

— Не могу! — почти крикнул капитан.

— Вы думаете только о себе, а на остальных вам наплевать! — резко сказал Голованов. — Вы не думаете о том, что сейчас, в эту минуту, сотни человек умирают, на фронте, защищая вас! Среди них и ваши дети! Они ждут вашей помощи, а вы им нож в спину втыкаете!

Каждое слово Голованова — пощечина команде парохода.

— Я буду говорить прямо! — продолжал Голованов. — . Фашисты ставят магнитные мины. Они взрываются, если близко появляется железо. Мы на катере пройдем по минному полю. Если там есть мины, то он взорвется. Стране нужен бензин, и вы пойдете за нами! Если мы пройдем, то, значит, мин нет. Если взорвемся — идите смело: там мины уже не будет! — И, круто повернувшись, Голованов прыгнул на катер.

Матросам ничего объяснять не пришлось. Они слышали разговор.

— По местам стоять, со швартовых сниматься!

Голованов и Норкин снова встали перед рубкой. Матросы замерли на боевых постах. Ни одна рука не протянулась к спасательному кругу. Все было так же, как сотни раз бывало на ученьях.

Некоторые, не понимающие работы тральщиков, считают, что раз они не топят корабли врага, не уничтожают его живую силу, а лишь изредка взрывают мины, то и жизнь у них спокойная, безопасная. Ходи себе да посвистывай!

Вот и песен про них не поют, и романов не пишут. Что там волнующего, особенного? Ничего. Что может сказать летчик, который прилетел из разведки в глубокий тыл врага, если зенйки по нему не стреляли, не гнались за ним истребители?

— Задание выполнено! — доложит он.

И все успокоятся. Задание выполнено. А что чувствовал, пережил этот летчик, пролетая над врагом, вглядываясь в каждую тучку, из-за каждого облака поджидая врага? Вот если бы он сбил самолет! Тут бы вокруг него собралось народу!

Так и тральщики. Ходят они днем и ночью по минному полю, ест и спит над минами команда тральщика. Несет матрос ко рту ложку супа и сам не знает, удастся ли проглотить ее.

Но как настоящие летчики ценят своих разведчиков, так и опытные моряки с любовью смотрят на тральщики.

Проносясь по минному полю, Норкин понял, что Голованов стал ему по-настоящему дорог и близок, что они теперь не только начальник и подчиненный, а и своего рода побратимы.

Невольно все вздохнули облегченно, когда катер пересёк реку.

— Пронесло, — сказал Голованов и оглянулся.

С боевых постов от пулеметов и пушек, из рубки и машинного отделения смотрели на него улыбающиеся матросы.

Едва катер Голованова отошел от парохода, как среди команды началось движение.

— Идти надо! — сначала робко прозвучал один голос, а потом все смелее, смелее и требовательнее:

— Чего стоим? Не до конца же войны здесь прохлаждаться!

— Неправильно мы с тобой рассчитали, Иван Петрович, — сказал пожилой человек в замасленном кителе. — Я пошел в машину, а ты давай команду.

Лицо капитана просветлело, стало моложе, исчезла сутулость, и он неожиданно молодо взбежал на мостик.

— Теперь я понял, что такое минная война! — искренне сказал Норкин.

Флотилия полностью включилась в борьбу за Волгу. Распорядок дня на кораблях оказался сломанным. Исчезли, и, видимо, надолго, подъем и отбой. Спать было некогда: днем и ночью ходили корабли по Волге, охраняли, конвоировали караваны, искали минные поля, тралили, а если и выдавалось несколько свободных часов — спешили минеры в прибрежные деревни и разряжали там неразорвавшиеся бомбы.

Все это нравилось Чигареву. Его бронекатер вместе с другими лихо проносился мимо подслеповатых домиков бакенщиков и притихших деревень. Чигареву казалось, что он нашел то, о чем мечтал столько времени, что он создан для работы на катерах. И слава пришла к нему. О нем говорили, как об одном из самых смелых, лихих командиров катеров. Ему ничего не стоило на полном ходу срезать уголок минного поля с единственной целью — сократить путь. Многим молодым командирам и матросам нравилась такая лихость, в ней они видели не напрасный риск, а настоящее качество командира — пренебрежение к смерти при выполнении задания, и у него нашлись подражатели. Более опытные командиры осуждающе качали головами. Один из них однажды даже сказал Чигареву:

— Напрасно рискуете…

— Я ведь вас с собой не зову? Так чего же вы волнуетесь?

У всех было много хлопот, и на Чигарева временно махнули рукой. Приехав в городок, где зимовали катера, Чигарев быстро сдружился с несколькими командирами. Друзьями его стали молодые лейтенанты, недавно выпущенные из училища. Они, конечно, гордились дружбой с награжденным и не замечали, что нужны ему лишь как почетный конвой во время выходов в кино, на танцы и при знакомстве с девушками.

Верочка была скоро забыта. Ее фотокарточка одиноко валялась в ящике его стола среди планов боевой подготовки и требований на получение ветоши, пакли, краски и прочего. Верочка, очевидно, тоже не очень об этом горевала, так как поток ее писем быстро иссяк. Чигарев даже и не заметил их отсутствия. Он уже познакомился с женщиной, муж которой погиб в первые дни войны, хотел даже на ней жениться и не сделал этого шага лишь потому, что у нее было двое детей. Ему несколько раз говорили, что не к лицу молодому лейтенанту лезть в чужую семью, но он пожимал плечами и обычно отвечал:

— Зависть — плохой советчик. Так говорили более умные люди, чем я.

Война требовала срочной перестройки, ломала первоначальные планы, и катер Чигарева передали временно в бригаду Семенова, как до этого поступили и с катерами Норкина. Войдя в кабинет к Семенову, Чигарев четко козырнул, резко выбросив руку, и звучно доложил:

— Товарищ командир бригады! Лейтенант Чигарев и вверенный ему личный состав готовы выполнить любое ваше приказание!

Семенов хмурился, но глаза его сияли. Ему положительно нравился этот лейтенант. Его манера держаться, говорить громко и даже своеобразный рапорт. Кроме того, Чигарев нечаянно задел одну из самых чувствительных струн. Он обратился к Семенову не как к капитану первого ранга, а как к командиру бригады. Капитаном первого ранга Семенов был уже несколько лет, а вот бригаду принял впервые, и это льстило его самолюбию.

— Как эго тебя Голованов отпустил? — спросил Семенов, откинувшись на спинку кресла.

— Не понимаю вас?

— А чего тут понимать-то? Такого боевого орла я бы век не отдал. Помню, был у меня такой случай…

Дальше последовал рассказ о том, как Семёнов берег настоящих командиров, учил их и выводил на большую жизненную дорогу. По его словам, многие адмиралы были его учениками и до сих пор сохранили о нем самые радужные воспоминания.

— Шурка! Помнишь, какой мне подарок ко дню рождения прислал Митя?

— Точно. Было.

От Семенова Чигарев вышел с каким-то странным чувством. Неожиданная похвала посеяла первые сомнения в своих способностях, заставила задуматься. Почему Голованов, опытный и чуткий командир, не заметил тех положительных качеств, которые вызвали восхищение Семёнова? Это казалось тем более странным, что у одного он прослужил несколько месяцев, а другой видел его впервые. Или взять Ясенева. Он специально приезжал на катер после того, как у Чигарева произошло столкновение с Ма-раговским. Много неприятного сказал тогда комиссар, а закончил беседу словами:

— Учти, Чигарев. Плохого я тебе не желаю. Если одному человеку не веришь, то, может быть, следует опять собраться всем командирам? Как тогда в сарае. Помнишь?

Еще бы не помнить!..

Первое задание, полученное Чигаревым на новом месте службы, не отличалось сложностью. Аналогичные приходилось уже выполнять и в бригаде Голованова. Чигареву поручили охранять буксирный пароход и три нефтеналивные баржи.

— Для охраны выделено два тральщика, три полуглиссера и еще один бронекатер, кроме твоего. На моих катерах пойдет старший лейтенант Борькин, но командиром конвоя я назначаю тебя. Ясно? Борькин мужик хороший, но без боевого опыта. Понимаешь? Все учился, учился, а воевать-то ему и не пришлось. Твоя задача — вытолкнуть караван на участок Голованова, а он там пускай сам думает, — сказал Семёнов в заключение.

Буксирный пароход шел медленно, и было ясно, что «вытолкнуть» его не удастся, а поэтому Чигарев приказал катерам расположиться вокруг каравана. Впереди утюжили воду бронекатера, с боков — сновали полуглиссеры, а тральщики замыкали охранение. Правда, тут произошло маленькое столкновение со старшим лейтенантом Борькиным, который возражал против такого расположения катеров, но Чигарев скоро забыл об этом.

— Я считаю, товарищ лейтенант, — сказал тогда Борькин, — что скорость каравана позволяет нам идти с тралами впереди него. Контрольное траление фарватера никогда не вредно провести.

Чигарев мысленно согласился, но ему было стыдно отменять свое собственное первое приказание, и он беззаботно махнул рукой:

— До нас ходили и после нас пойдут!

Густая, черная тень от яра легла на воду. На кромках белых облачков постепенно меркли последние розоватые отблески солнца. Стена леса на берегу стала плотнее, и Чигарев приказал:

— Караван поставить к берегу и замаскировать.

Буксирный пароход осторожно, прощупывая дно наметкой, подошел к яру. Матросы с катеров и команда парохода спрыгнули на берег, затрещали кусты, деревья — и ворох веток прикрыл палубы барж и пароход. Чигарев прошелся на катере вдоль каравана, придирчиво осмотрел маскировку, остался доволен работой и спрятал свой катер под кормой у одной из барж.

Взошла луна и повисла над рекой, любуясь на свое отражение. Шепотом разговаривали матросы орудийных расчетов, да с буксирного парохода доносился приглушенный стук молотка.

И тут раздалось знакомое всем прерывистое гудение моторов. Прекратились и шепот и стук молотка. Только на середине реки беспечно плескалась рыба.

Самолет прошел в стороне от каравана, летчик не заметил притаившихся барж, а спокойствия ночи как не бывало. То там, то здесь стало раздаваться гудение моторов — и темное небо исполосовали ленты трассирующих пуль. Временами багровые вспышки озаряли далекие курганы и тогда меркли в той стороне звезды. Это самолеты сбрасывали бомбы; чьи-то катера вели с ними бой. У Чи-гарева пока все было спокойно, хотя и замерли у орудий расчеты, хотя и шевелились стволы пулеметов, поворачиваясь на шум моторов.

И вдруг белая ракета поднялась над противоположным берегом, ее хвост указал направление на караван. Еще несколько минут — и воздух задрожал от низко идущей тяжелой машины. А ракеты, одна за другой, взлетали на том берегу.

— Ракетчик! — крикнул кто-то из матросов.

Чигарев после первой ракеты понял, кто ее мог выпустить, а теперь словно стряхнул с себя какое-то оцепенение и подал команду:

— Огонь по ракетчику!

Пламя выстрелов озарило борт катера, на мгновение выхватило из темноты корму баржи, разметало маскировку. Снаряды разорвались приблизительно там, откуда вылетали ракеты.

— Еще!

И снова два снопа взрывов на том берегу.

Не успело еще стихнуть эхо выстрелов, метавшееся между берегами, как от берега на середину реки вышел тральщик.

«Что он делает? — подумал Чигарев, — Он демаскирует нас!»

А около тральщика уже закипела вода, поднялась столбом и рухнула на его палубу. Казалось, что с тральщиком всё кончено, но он лег на борт и резко бросился в сторону, уклоняясь от следующей падавшей бомбы. Так и пошло: фашисты бомбят, а он все время вертится, все дальше и дальше уходя от каравана. Его пулеметы изредка, словно для того, чтобы позлить фашистов, напомнить им, что жив катер, давали короткие очереди.

— Ну, и тралец! — донесся до Чигарева голос рулевого.

Матросы любовались товарищем, гордились им. Чигарев поймал себя на том, что завидует командиру тральщика, что ему самому хотелось бы быть на его месте и так же ловко вертеться меж падающих бомб.

Все так увлеклись поединком тральщика с самолетами, что крик: «Пароход горит!»—заставил вздрогнуть не одного Чигарева.

Течение несло к каравану остов пассажирского парохода. Обстановка резко изменилась. Кровавые отблески огня легли на реку, и теперь уже не было надежды на то, что караван останется незамеченным. Чигарев на своем бронекатере вместе с другими катерами тоже отошел от берега. Но напрасно матросы вглядывались в небо, стараясь заметить в нем черную тень самолета. Они оказались в положении человека, который из освещенной комнаты пытается рассмотреть ночную улицу.

— Стрелять по шуму! — крикнул Чигарев, t Однако свои моторы так шумели, что в ушах стоял звон. А немецкие летчики торопились воспользоваться своим преимуществом. Они не выдавали себя пулеметными очередями, а только бомбили, бомбили неторопливо, прицельно. Одна из бомб попала в баржу, и пламя взметнулось над яром, лесам — и свернулись в трубки листья деревьев.

По воде поползли огненные ленты горящей нефти.

Чигарев направил катер к горящей барже. Его сейчас волновало только одно: удастся ли спасти от огня другие баржи? В реве моторов и в грохоте стрельбы не было слышно команд, но все хорошо знали свою задачу, одно и то же волновало всех. Катера облепили уцелевшие баржи. Несколько матросов прыгнули на горящую баржу и, закрывая лица бушлатами, побежали к кнехтам, на которых свились кольцами толстые змеи-канаты. Люди работали быстро, а пламя подбиралось все ближе и ближе, и они то и дело скрывались в дыму. На одном из матросов загорелся бушлат. Матрос сорвал его с плеч, швырнул в воду, но не отошел от кнехтов, и его руки замелькали еще быстрее. Клубы удушливого дыма окутывали и катера. Краска на бортах пузырилась и кое-где появились синеватые огоньки.

Наконец одна из барж поплыла по течению, освобожденная от пут, а пароход отвел в сторону вторую. Матросы побежали, с горящей баржи на свои катера. Один из них замешкался, отстал от товарищей, рассматривая что-то, и больше его не видели: столб огня ударил в небо из очередного отсека, матрос закрыл лицо руками и скрылся в огненном вихре.

Самолеты улетели. Бой окончился. Одиноко пылала у берега баржа. Тральщики пыхтели, пытаясь подвести к пароходу уцелевшую концевую баржу.

— Спасите!

— Караул!

— Тонем! — донеслось с воды.

В горячке боя моряки забыли про пассажирский пароход, который пылающим костром приплыл к ним, забыли, что на нем могли и должны были быть люди, и те сами теперь напомнили о себе. На катерах приглушили моторы и прислушались. Крики неслись буквально со всех сторон, и у Чигарева мороз пробежал по спине: а что, если и раньше, когда катера носились, уклоняясь от бомб, в воде были люди?..

Полуголые, озябшие люди заполнили кубрики катеров, расселись, разлеглись на их палубах. Большинство спасенных молчало, некоторые же наоборот оживленно что-то рассказывали, словно, прислушиваясь к своим словам, они хотели убедиться, поверить, что все это не сон, не тяжелый бред.

— Мы, значит, спали, — рассказывал Чигареву раненый красноармеец, — а он как даст бомбу!.. Тут все, конечно, выскочили на палубу, а он ходит над нами и строчит из пушек и пулеметов… Потом и пароход загорелся… Мы тушить, а он не дает… Тогда мы в воду…

Взошло солнце. Оно не могло ни поторопиться, ни запоздать на свою вахту. Ему не было никакого дела до того, что происходило на земле.

В это время появился известный всем полуглиссер Семёнова. Чигарев по привычке начал было мечтать о том, как его благодарит командир бригады, но мысли сразу же изменились, как только он увидел самого Семенова. Капитан первого ранга сидел насупившись. Козырек его фуражки почти касался кончика носа.

— Проворонили! — было его первое слово. — Этакую баржищу проворонили!

Чигарев угрюмо смотрел на блестящие пуговицы кителя командира бригады траления. Его раздражали и недавно начищенные пуговицы, и то, что Семенов бросал упреки, даже не спросив, как произошло все это, не постеснялся ни присутствия матросов, ни настороженных лиц спасенных.

— Такую силищу иметь и проворонить! — продолжал Семенов. — Да я в гражданскую…

— То было в гражданскую! — не выдержал Чигарев. — lt; Что я мог сделать, если к нам вон этот костер прибило?

Семенов только сейчас взглянул на дымящийся остов парохода. Сначала лицо капитана первого ранга нахмурилось еще больше, потом словно луч солнца пробежал по нему, и командир бригады тральщиков спросил уже более мягко:

— Его, говоришь, принесло сюда? А откуда? От Голованова?

— Не могу знать.

— Це дило треба розжуваты! — оживился Семенов и неуклюже перелез через леера в свой полуглиссер. — До его участка только пять километров… Так, может пароход там разбомбили, а?

Чигареву была противна вся эта беседа от начала и до конца. Чтобы не ответить дерзостью, он отвернулся и отошёл к другому борту. Да Семенов и не нуждался в ответе: у него родилась идея, и полуглиссер понесся дальше.

— Вот так всегда, — услышал Чигарев рядом с собой голос старшего лейтенанта Барышна. — Не разберется, нашумит и понесется дальше. Искренне сочувствую вам. Тяжело после Голованова привыкать…

— Я не нуждаюсь в сочувствии! — выпалил Чигарев. Борькин пожал плечами и оттолкнул свой полуглиссер от борта бронекатера.

Медленно приближался караван к границе участка. Над Волгой пролетело звено краснозвездных истребителей. Рядом с бортом бронекатера проплыл белый бакен, перевернутый раструбом вверх. Не простой бакен. Минный бакен.

Много бакенов перевернули бакенщики за эти дни раструбами вверх. На отдельных участках они образовали почти коридоры, узкие, извилистые. Но фашисты своего не добились: суда по-прежнему двигались по Волге. Если в первые дни фашистским самолетам удавалось поставить мины тайком, то теперь это стало невозможным: на обоих берегах вгрызлись в землю посты наблюдателей. Разные были наблюдатели. Среди них можно было встретить матроса, бакенщика, рыбака и просто жителя прибрежного села или города. Волга принадлежала им всем, все вместе они и охраняли ее.

Норкин уже командовал не двумя тральщиками, а целым отрядом их. Они прибыли в разное время, из разных дивизионов, но работали дружно, напористо. Контр-адмирал Голованов несколько дней придирчиво присматривался к Норкину, контролировал его распоряжения, но однажды позвал его к себе в каюту и, как всегда просто, сказал:

— Вам, старший лейтенант, поручаю наблюдение за минными полями и за караванами на этом участке. — И точно показал границы владений Норкина. — Вы здесь полный хозяин и распоряжайтесь. Вопросы есть?

Вопросов не было. Норкин хорошо усвоил урок, который ему преподал Голованов, «сердцем понял» то, что сейчас от него требовалось. Да и приспособиться к тактике фашистов не стоило большого труда. Норкин и все другие моряки могли заранее рассказать все, что произойдет ночью. Действия врага были на редкость однообразны, шаблонны. Обычно с наступлением сумерек над рекой пролетал первый самолет. Он проверял реку, смотрел, нет ли на ее груди не успевшего спрятаться каравана. Потом появлялись другие. По тому, как вели себя самолеты, матросы определяли и цель их боевого вылета. Бомбардировщики, злобно гудя, ходили над берегами, выискивали притаившиеся пароходы, а самолеты с минами, или, как их называли матросы, — миноносцы, — вели себя на первом этапе нахально, вызывающе. Они не жалели пуль, и по трассам можно было почти всегда безошибочно определить их путь. Стрельба преследовала одну цель: напугать наблюдателей, прогнать их с берега. Пошумев, они улетали, чтобы потом незаметно, неожиданно прилететь вновь и тайком поставить мины.

День сегодня начался неудачно. Тральщики Норкина расчистили фарватер, провели по нему караваны и уже возвращались обратно, когда зазвенел корпус катера от удара воды, а сам он рванулся вперед, словно кто-то его подтолкнул сзади. Норкин выскочил из рубки и оглянулся. Катера, который шел за ним, не было. Только вода еще кипела на том месте да, как поплавки, покачивались на расходящихся волнах обломки спасательного круга.

— Семнадцатый взорвался! — доложил сигнальщик.

Ни командир катера, ни Норкин ему не ответили. Да, взорвался семнадцатый. Такова уж профессия. Ходишь, ходишь и сам не знаешь, придешь ли сегодня к месту стоянки.

Еще несколько минут сигнальщики всматривались в воду, ожидая, не появится ли хоть один матрос, а потом опустили бинокли. Тральщики, как солдаты во время парада, сомкнули строй. Траление не могло прекращаться, ни на минуту.

И если бы не этот случай, сегодня были бы самые спокойные сутки. Впервые получилось так, что к ночи на участке Норкина не осталось ни одного парохода, и катера, замаскировавшись ветками, стояли у берега, как обыкновенные наблюдатели. Где-то тихонько бренчала гитара, а из каюты Маратовского пробивался тоненький луч света. Там готовили к выходу очередной Боевой листок. Листки выходили ежедневно, их ждали с нетерпением, и обычно около единственного члена редколлегии командира отделения мотористов Хлебникова в это время всегда толпились любопытные. Каждому хотелось первому взглянуть на газету, первому прочесть об итогах работы за сутки. Хлебников, ссылаясь на обеспечение тайны корреспонденции до их опубликования, гнал любопытных, вступал с ними в бесконечные споры, и бывали случаи, когда листок выходил с большим запозданием. Чтобы это не повторялось, Маратовский, как командир катера, уступил редколлегии свою каюту.

Сегодня никто не вертелся около двери, не дергал ее за ручку. С траурной каемкой выходил Боевой листок. Уже третий за время минной войны на Волге.

Матросы сидели на палубе плотной кучкой. Сейчас, как никогда, хотелось быть всем вместе.

— напевал пулеметчик Миньченко, тихо аккомпанируя себе на гитаре. Голос его нежно стлался над притихшей рекой, заставлял думать о семнадцатом, о других катерах и о самом себе.

— Не скули! — прикрикнул Мараговский.

Повис незаконченный аккорд в воздухе. Миньченко осторожно положил гитару рядом с собой. Слышно, как что-то бормочет Хлебников в каюте Мараговского.

— Эх, не знаю, что бы я сделал фашистам! — неожиданно сказал минер Копылов. — Ненавижу—слов нет!

— Разве у тебя ненависть? — процедил сквозь зубы Мараговский.

Норкину даже показалось, что он видит в темноте его кривую усмешку-гримасу.

— А что, по-твоему? — растерялся Копылов.

Он служил во флоте только второй год, и его все счи» тали молодым матросом, «салажонком». Круглоголовый, с широким лицом и вечной немного извиняющейся улыбкой, он производил впечатление человека безобидного, бесконечно доброго.

— С чего ей у тебя быть? Тебя лично каким боком война зацепила?

Мараговский явно перестарался, Норкин хотел было выступить на защиту Копылова, но тот и сам бросился в словесную схватку.

— Как понять, каким боком зацепила?.. Или ты думаешь, что обязательно нужно потерять кого-то? Иначе ненависти быть не может? Мой батя, как до войны работал, так и сейчас работает на лесосплаве! И что из этого? У меня кровью сердце заходит, когда подумаю, что там делается! — Копылов махнул рукой на запад. — За тебя, за других я их ненавижу!

Копылов замолчал, Слышно было его шумное дыхание. Не совсем удачно сказал Копылов. Не совсем ясно он выразил свою мысль, но Мараговскому, может быть, и не хватало таких грубоватых, простых слов. До этого многие утешали его. Говорили и о том, что жизнь впереди, что будет еще не один сын, что, хотя горе у него большое, но есть люди, у которых оно во много раз больше, страшнее. Не брали те слова за сердце, не выжимали слезу.

— Не злись… Я ведь так, — тихо ответил он, и голос его теперь не был скрипучим, неприятным.

Чтобы переменить разговор, Норкин повернулся к Никишину и спросил:

— А ты, Саша, по-прежнему настаиваешь на своем рапорте?

Никишин поперхнулся махорочным дымом, закашлялся и невнятно пробормотал:

— И охота вам ворошить такое старье.

Рапорт Никишин подал еще весной, когда тральщики только впервые были спущены на воду. Однажды Никишин вошел в каюту Норкина и спросил:

— Разрешите обратиться, товарищ лейтенант?

— Что случилось, Саша?

— В том-то и беда, что ничего не случилось. Сижу здесь, прямо скажем, как на курорте. Остается только одно: снять тельник, штаны, остаться в одних трусах, подставить голое пузо солнцу и петь… Вроде того, что: «Солнце, воздух и вода — наши лучшие друзья». Стыдно людям В глаза смотреть! Ребята на фронте последние силы в общее дело вкладывают, а я здесь погоду пинаю!..

— Временно, Саша, временно… И не погоду пинаем, а готовимся.

— Уж вы, товарищ лейтенант, меня не агитируйте, а спишите в морскую пехоту!.. Не могу сидеть сложа руки, когда фашисты землю мою топчут! — И Никишин протянул рапорт.

Норкин взял его и, не читая, сунул в карман кителя.

— Не ожидал от вас, товарищ старшина первой статьи. Вы смотрите на события только со своей колокольни и забыли, что не вы самый знающий человек в государстве! Я уверен, что есть причины, из-за которых партия приказала нам находиться именно здесь, а не в другом месте… Можете идти, товарищ старшина первой статьи.

Это была их единственная размолвка за время совместной службы, и они оба тяжело переживали ее. Каждый считал, что виноват только он и никто другой. Норкин обвинял себя в том, что увез Никишина с собой из морской пехоты я главное — обращался с ним как с товарищем, а не как с подчиненным, не наблюдал за ним повседневно.

Больше разговор не возобновлялся, рапорт Норкин разорвал и выбросил в тот же вечер, но теперь внимательнее присматривал за Александром, был требовательнее к нему, чем к другим матросам. Никишин воспринимал это как должное. Он считал, что конец их дружбе. Сегодняшние слова командира доказали обратное. Дружба сохранилась, однако и не забыл старший лейтенант той ошибки.

Где-то за лесом взвилась и упала белая ракета. Немного погодя над катерами Норкина мелькнула тень самолета. Ночной разбойник увидел сигнал и спешил, выжимая из моторов все, что они могли дать.

— А что, товарищ старший лейтенант, если мы завтра сами покажем фашистам караван? — предложил Мараговский.

— Никак у главного того, — многозначительно сказал кто-то.

— Не пойму тебя, Мараговский. Мы должны прятать караван, а не…

— Вот именно, не поймете! А вы выслушайте меня, — и Мараговский изложил свой план. Он оказался неожиданно прост и особенно привлекателен тем, что даже в случае неудачи не грозил никакими неприятностями. Просто сорвалась бы одна затея, и все.

— Чуть что — революция от этого не пострадает! — ; поддержал Мараговского Копылов, потирая руки.

— Людей у нас маловато, — усомнился Норкин.

— Вы только разрешите!

— Людей всегда найдем!

— Сделаем — любо-дорого взглянуть будет! — зашумели матросы.

Норкин дал свое согласие, и два матроса, прихватив с собой автоматы, ушли в ближайшую деревню.

Целый день матросы и жители деревни работали на маленьком островке. Оттуда доносились удары топора и знакомое всем «Эй, ухнем!» Только перед самым заходом солнца, когда тральщики снова подошли к берегу, на них вернулись матросы.

— Как? — спросил Норкин.

— Морской порядок! — ответил один из матросов.

— Где Копылов?

— Там остался.

Ночь выдалась на удивление звездная и темная. Опять появились самолеты. Они прошли над рекой раз, другой, долго старательно искали цели, кружились над берегами, даже дали несколько коротких очередей, чего раньше обычно не делали, и вдруг над островком рассыпала искры белая ракета и упала в прибрежные кусты. Самолеты немедленно развернулись и пошли туда, а еще через минуту раздался нарастающий вой падающей бомбы, потом огромный взрыв высоко подбросил обломки дерева и кусты.

— Нащупал! — хихикнул кто-то. Взрывы следовали один за другим.

— На полуглиссерах! — крикнул Норкин.

— Есть, на полуглиссерах!

— Почему не защищаете караван? Открыть огонь!.. Только близко не подходите!..

На полуглиссерах словно только этого приказа и ждали. Фыркнув моторами, катеры дружной стайкой устремились к острову, на ходу подпирая небо пулеметными трассами. Теперь бой разгорелся нешуточный. Не переставая бомбить, самолеты огрызались короткими очередями, а полуглиссеры, держась на приличном расстоянии от падавших бомб, непрерывно посылали пулю за пулей.

— Двадцать пять…

— Двадцать девять…

— Тридцать семь, — вслух считал Никишин разрывы бомб, и чем больше была цифра, тем оживленнее становилось на катерах.

Очередная серия бомб упала на остров, взорвалась — и вдруг там взметнулся ответный столб огня, и эхо нового взрыва прокатилось над рекой.

— Что там взорвалось? — спросил Норкин, вскакивая на рубку.

— Боезапас на барже, — ответил Маратовский и гут же пояснил: — Мы самовольно оставили Копылову пяток глубинных бомб. Так он, наверное, их и использовал.

Взрывы на острове подняли настроение у летчиков — и разрывы бомб слились в сплошной рев. Полуглиссеры вернулись к тральщикам. Небо на востоке порозовело и самолеты улетели.

— Сто двенадцать! — крикнул Никишин.

И смех, давно накапливавшийся, вырвался наружу. Хохотали все Даже Мараговский улыбался, а пулеметчик Миньченко, держась за живот руками, смотрел на всех широко открытыми умоляющими глазами, полными слез, и тихо говорил:

— Ой, не можу… Ой, не можу…

— Старший лейтенант Норкин! Доложите, что у вас здесь происходит? — раздался повелительный голос.

Матросы притихли, а Миньченко, как держался за живот, так и остался стоять, вытаращив глаза и открыв рот. Сзади матросов стоял контр-адмирал Голованов. Его полуглиссер прижался к борту тральщика.

— Доложите, что у вас за праздник?

— Как вам сказать…

— Как есть, так и говорите! Не в любви объясняетесь!

— По предложению главстаршины Мараговского, товарищ контр-адмирал, мы из бревен сделали подобие барж, вон у того островка. Потом, сигналами вызвали фашистские самолеты, постреляли по ним с полуглиссеров, ну и все… Больше сотни бомб они сбросили… Вот и смеемся…

Клочковатые, седые брови адмирала разошлись от переносицы, он прыгнул на полуглиссер и сказал Норкину, показывая на место рядом с собой:

— Садись. Пойдем смотреть гвое хозяйство.

— Разрешите и нам, товарищ контр-адмирал? — спросил Мараговский.

Они были знакомы еще с Днепра, и Мараговский иногда обращался к адмиралу непосредственно, мияуя промежуточные инстанции.

Контр-адмирал махнул рукой. Его жест можно было понять двояко:

— А, ну вас! — или: — Теперь все равно! Идите!

Мараговский понял так, как было нужно ему, и тральщики потянулись вслед за полуглиссером.

Песчаный берег острова был изрыт воронками. Между ними валялись расщепленные бревна и обгорелые кусты. В маленьком затончике покачивались на волнах остатки «барж» и белела животом глушеная рыба.

— Показывай, где и что у вас здесь было, — потребовал Голованов.

Он подробно расспросил обо всем, сам осмотрел крепления бревен, проверил «обводы барж» и лишь тогда сказал:

— Молодцы! Прекрасная работа! Сегодня же, Норкин, напиши подробное объяснение и вышли его в штаб. Надо известить об этом и другие дивизионы… А это что за должностное лицо? — спросил Голованов, показывая на приближающегося Копылова.

— «Шкипер» с погибшей баржи, по совместительству — «фашистский разведчик» и наш комендант острова.

— А-а-а… Прошу, товарищ комендант, пожаловать ко мне.

Копылов подошел ближе и четко козырнул.

— Как служба? Какие трудности в работе? Копылов понял, что настроение у адмирала хорошее, разноса не будет, и ответил, стараясь попасть ему в тон:

— Так ничего. Привыкаю. Только комары здесь еще не сознательные. Так и норовят вцепиться в до сих пор живого человека.

— Снимаю с поста. Марш на катер! Попей чаю и отдыхай.

— Сейчас бы чего покрепче, — заикнулся кто-то из матросов.

— Я тебе дам покрепче! — погрозил Голованов пальцем, а потом взял Норкина за локоть. — Пройдемся немного.

Они отошли от катеров метров на тридцать и остановились.

— Почему не сообщил мне о своем плане? Или, считаешь, что командира бригады ставить в известность о своих делах не обязательно? Я не против инициативы, но все действия должны быть согласованы… Ты на минутку влезь в мою шкуру. У тебя здесь взрыв за взрывом! А потом и с воды полыхнуло… Что я мог предполагать? Вот и пришлось идти на полуглиссере сломя голову.

— Виноват, товарищ контр-адмирал…

— Конечно, виноват, раз говорю… Учти на будущее, а теперь выходи на траление.

И когда до катеров осталось несколько шагов, Голованов добавил:

— А ты, кажется, начинаешь понимать войну.