"А я люблю женатого" - читать интересную книгу автора (Фолиянц Каринэ)Муки любви{1} КиноповестьЯ прочитала у кого-то фразу: «Муки любви даруют нам новую жизнь…» Выстрел. Пуля пробила мишень. Покачнулся и повис вниз головой «убитый» заяц. Еще выстрел. Упал медведь. А потом – верблюд, слон, орел. Стрелял Феликс. Его палец легко нажимал на курок, верный глаз точно целился. Рядом стоял Шурик. Феликсу – тридцать. Шурику – тринадцать, он едва достает Феликсу до локтя. – А Лису? – спросил Шурик. – В Лису не буду. Лиса друг. – А я буду! – закричал мальчик. Бросил деньги хозяину тира, запасся патронами. Выстрел. Выстрел. Все мимо. Они шли по шпалам от железнодорожной станции к дачному поселку. – В детстве у меня был лисенок, – рассказывал Феликс, – жил дома. Звали его Франтик. Еду он прятал по ботинкам – прогнали жить во двор, в будку. Стал соседских кур воровать – отец отнес его в зоопарк А я любил его. До сих пор мучаюсь, что предал своего Лиса. Жуткая это вещь – предательство. Никогда себе не прощаешь, до самой смерти. А зачем ты хочешь научиться стрелять? – Ты учи, не спрашивай, – буркнул мальчик. – Я тебе в друзья не набиваюсь и в душу не лезу. Отношения между людьми должны быть партнерскими и строиться на взаимной выгоде. Он остановился у хлебного киоска: – Два батона! С наслаждением оторвал горбушку, другую протянул Феликсу: – Я тебя кормлю, ты меня учишь. А сам где стрелять научился? – У меня прадед был стрелок. Мог на скаку пулей шапку всаднику сорвать. – А всадник потом без головы? – Нет, без шапки. – Ты что, прадеда видел? – На фотографии. И отец про него рассказывал. – Что, он тебя с фотографии учил стрелять? – Ага, – Феликс доедал батон, – шутка. Мальчик запихал себе побольше хлеба в рот. – Денег на еду у меня осталось на три дня. А правда, где стрелять выучился? – На войне! – А где воевал? – Дома. Где тепло. Где прадедушка жил. – Опять шутка? Шурик обиженно замолчал, и Феликс миролюбиво добавил: – Можешь считать, что да. Феликс жил на заброшенной даче. В комнатах висело множество колокольчиков, они тихо позванивали. Мебель была очень старая, рассохшаяся, крыша протекала, но был здесь маленький доисторический телевизор. И картины на стенах. Странные картины. – Твои? – спросил Шурик. – Мои. – Много продал? – Ни одной. За всю жизнь – ни одной. Как Ван Гог. – Гонишь, – усмехнулся мальчик. – Ван Гог на аукционе в Сотби бешенных денег стоит. – Так то после смерти, – объяснил художник, – а при жизни и он ни одной не продал. Такое вот счастье. – А что есть счастье? – Счастье – это выдумка. Искание его есть причина всех бедствий в жизни. – Сам придумал? – Нет, Флобер. Француз один, про любовь писал. Картошку будем чистить? – Я не умею. – А я тебя научу! Вдвоем они чистили картошку. Шурик извел всю картофелину на кожуру и спросил: – А любовь что такое? – «Чем больше я узнаю женщин, тем больше привязываюсь к лошадям». Это другой француз сказал, Портос из «Трех мушкетеров». Слыхал? – Нет. – Темный ты, Дюма не знаешь. – Сам темный, – огрызнулся мальчик. – Я английский знаю в совершенстве. Я в Штатах был, в Австралии и во Франции. Сколько тебе лет? – Скоро тридцать. – А в скольких странах ты побывал? – Да ни в одной пока. – А сколько женщин у тебя было? Феликс вздохнул. – Пойдем! Он отвел Шурика наверх, в маленькую комнатку, где над столом висел плакатик, написанный им лично: «Жизнь – короткая шутка. И на любовь, и на искусство ее не хватит». – Опять француз? – ехидно спросил мальчик. – Нет, англичанин. Моэм. Ни одна женщина не переступит порога этого дома, пока я не встану на ноги. – Это правильно, – согласился Шурик. Шурик помог Феликсу дотащить картины до железнодорожной станции. – Искусство должно быть товаром, – вещал Шурик, – таким же, как водка и булки. Иначе оно бесполезно. В жизни все продается и все покупается. Не надо делать из этого трагедию. Вот здесь, – показал он, – самое бойкое место. И они стали развешивать картины. – Мне нельзя светиться, ты уж сам – как я учил, побойчее. С Богом! Мальчик хотел было уж уйти, но увидал среди картин смешной портрет – человек с оттопыренным ухом смотрел с холста ласково и печально. Таким видел себя сам Художник. Автопортрет, значит, был у него такой. Шурик подхватил его под мышку: – Это я унесу назад, а остальное – продавай смело. И не продешеви… В отделение милиции Феликса доставила милиционерша Аленушка, видная баба с длинной косой, мундир еле-еле застегивался на мощной груди. – Вот, товарищ лейтенант, – рапортовала она начальнику, – мало того, что понаехали с цветами и фруктами, так этот еще надумал картины продавать в неположенном месте. – Картины, говоришь? – живо отреагировал начальник. – Художник, значит. Ну-ну, – пошутил он, – я художник не местный – попишу и уеду. Так, что ли? Шел дождь. Феликс пил чай с Шуриком. – Я говорю – отпустите, меня же Феликсом зовут, как Дзержинского, а они – где регистрация? А я говорю – я всему вашему отделению милиции портреты нарисую, они опять – где регистрация? – возмущался Феликс. – Я им все картины отдал, и последние пятьдесят рублей тоже. Три дня отсрочки дали… Раскат грома. Сверкнула молния. Погасло электричество. Феликс зажег свечу. – Что же ты дурак такой? – спокойно спросил его мальчик. – Все объясняется просто. Когда Бог людям ум раздавал, я в бане мылся. Стыдно было выходить голым, вот я и не получил своей порции. В заброшенном саду Шурик достал из кармана настоящий пистолет: – А по воронам слабо? – Откуда это? – спросил Феликс, разглядывая оружие. – Папин! Взял на память! – Ты знаешь, что бывает за хранение? – Знаю! – мальчик безошибочно отбарабанил номер статьи и назвал срок: – Я юридически подкованный. – Подкованный, положи на место! – Не положу! Моя пушка, что хочу, то и делаю. Феликс выхватил у мальчика пистолет. – Видишь? – показал он на висящее яблоко и выстрелил. Яблоко упало. – Ух ты! – восхитился мальчик. – Патроны! – приказал Феликс. Шурик молча достал из кармана и отдал Феликсу запасную обойму. Ночью Феликсу снилось, что он летает. А внизу – что это? Дом, который принадлежал ему когда-то. Или горы? А может быть, море? Это – его родина, куда он возвращается мысленно. Вряд ли родина видится ему цветной. Воспоминания хрупкие, полет прерывист. Все полустертое, окутанное дымкой, загадочное. Одному ему понятное. «Так бывает, когда я закрываю глаза, – успокаивал себя художник. – Я вижу с закрытыми глазами. Я зрячий днем и ночью. Таким создал меня Бог, за что ему огромное спасибо. Я вижу все, что помню с детства. И что я навсегда потерял. Теперь нет уже этого дома. Нет тех, кто жил в нем. Есть я один и моя память. Война унесла моего отца, а потом и бабушку, она умерла от горя. Вся память о доме – я один. Сколько себя помню – рисую. Маленьким я рисовал портреты соседей, шумных, приветливых. Увидев себя, они говорили: «Какой ужас! Как похожи!» Все на свете считали, что я стану художником. Я выучился и стал им. Но как найти теперь моих соседей, раскиданных по свету. Остается помнить всех, кого я любил. И рисовать все по памяти. А если не получается нарисовать, просто видеть все это, прикрыв веки». В тот день на дачу к Феликсу случайно заехал старинный друг, преуспевающий юноша Влас со своей болтливой подругой Ирой. – Малоуютно, малоуютно, – щебетала Ира, обходя старенькую дачу. – Могли бы хоть пыль протереть и посуду вымыть. И ты совсем безобразно зарос! – Помнишь, каким я был на первом курсе? А ты? А Красавчик? – улыбнулся Феликс и показал Власу фотографию. Фото юношеской поры висело у художника в одной из комнат. Он безбородый, но суровый. Влас почти не изменившийся за эти годы, а рядом очень красивый молодой человек – Красавчик. – Помнишь, как ты купался голым в фонтане? Тебя, а не меня забирала десять лет назад милиция! – хохотал Феликс. Но, похоже, Власа мало волновали вспоминания. – Я, собственно, не за воспоминаниями, – смутился он, – те времена давно кончились. Я салон открыл, художественный. Ну решил по старой дружбе взять кое-что из твоих работ. Хотя… – Нет, нет, – защебетала Ира, – я вам как искусствовед говорю – здесь все непокупное, я уже посмотрела и оценила. Без обид, Феликс. Просто он хочет оказать тебе большую услугу. Никто этого брать не станет, просто Влас добрый! – Самовыражение и товарно-денежные отношения практически взаимно исключают друг друга, – встрял мальчик. – Это кто? – удивился Влас. – Сын соседки! – Правильный ребенок. Ладно, тащи что есть! – скомандовал Влас. – Какой ты крутой! – обнял друга Феликс. – Какой там я крутой, – отмахнулся приятель, – вот Красавчик большой человек, но поди до него достучись! – Слышал я, чем он занимается, – глухо отозвался Феликс. – Какая разница – чем. Главное как. Успешно! – Вот эту, пожалуй, я возьму, – Ира показала на автопортрет Феликса, тот самый, где Феликс изобразил себя с огромным оттопыренным ухом. – Ну еще, может быть, пару натюрмортов… Когда машина Власа отъехала, Феликс сказал: – Вот что значит старая дружба! – Боюсь, ты на этот счет сильно обольщаешься, – ухмыльнулся мальчик. – А картины и впрямь никто не купит, я так думаю. В «Криминальной хронике» рассказывали о пропаже ребенка Александра Никонова, сына главы известной фирмы. – Посмотрите на эту фотографию, – призывала ведущая, – отец ребенка умоляет всех, кто хоть что-нибудь знает о судьбе мальчика позвонить по телефону… Появилось фото Шурика. – Изверг ты! – сказал Феликс. – А ты бомж! – парировал мальчик. – Отец ведь волнуется! – Человеческие чувства не всегда следует принимать в расчет, вот что я тебе скажу! – цинично изрекло юное существо. – Я сейчас позвоню в ментовку! – Ага, и сам вылетишь из Москвы в двадцать четыре часа. На родине герою уже готовят торжественную встречу с шашлыками и кислым вином, – захихикал Шурик. Феликс помолчал и продолжал уже миролюбиво: – Зачем из дому сбежал? – За надом. У каждого свои обстоятельства. – А школа? – Главному меня научишь ты! В тире мальчик упорно целился в лису. Раз, другой, третий… Но она не падала. Они снова шли по шпалам к дачному поселку и откусывали от одного батона на двоих. – Когда я рисую, то знаю, что никогда не умру, – сказал Феликс. – Душа моя с конца кисти переселяется на холст и там застывает. А покупают меня или нет – мне глубоко безразлично. – Таких, как ты, надо уничтожать, – заявил мальчик и отнял у Художника хлеб. – Ты совершенно бесполезен для будущего. Время само все расставит по своим местам. Они свернули в узенький переулок. У маленького киоска разговаривали двое – он и она. Он собирался уходить, а она упорно удерживала его. – Глеб, Глеб, погоди! – Катя, я уже сказал – это невозможно! – Глеб, милый, я все для тебя сделаю! Парень был очень хорош собой, в девице с первого взгляда угадывалась провинциалка. Она хотела было его поцеловать, но Глеб грубо оттолкнул ее. – Ты мне надоела! – Я привезла тебе все, что смогла! Смотри! – Девушка достала из сумочки пачку денег. – Тебе этого хватит. Появится твой клип, ты раскрутишься, тебя все станут узнавать! Глеб явно замялся, увидев деньги. – Ну и сколько там? – Много! Только ты пообещай, что мы будем вместе! Я все смогу, я для тебя на любые муки пойду, только ты обещай! – Обещать я ничего не буду! Ты вкладываешь деньги в искусство, а мы остаемся просто друзьями, – холодно резюмировал Глеб. – Хорошо, – сказала девушка, и ее глаза наполнились слезами. Она плакала, а он тряс ее как грушу. – Не преследуй меня, не приставай! Хочешь помочь искусству – пожалуйста! Но о любви ни слова! Художник двинулся к ссорящейся паре. – Куда? Зачем? Это их разборка! – крикнул Шурик, но Феликс будто не слышал его. – Ты что-то не очень вежлив, извинись перед ней! – сказал он, подходя к Глебу. – С дамами так разговаривать не принято! Глеб ошалел от такой наглости. – Уйдите, это не ваше дело! – А это еще неизвестно! Феликс легко оторвал Глеба от земли, схватив его за шкирку, но Катя тут же, как дикая кошка, вцепилась в художника. Глеб сумел освободиться и он вдвоем с Катей стали колошматить непрошенного защитника. Шурик боялся подойти к дерущимся. Из киоска выскочили двое. И еще двое. Началась настоящая потасовка. Шурик все не решался двинуться с места. А когда наконец решился, было поздно: оглашая ревом окрестности, к дерущимся подъехал милицейский уазик, и оттуда выпрыгнула бравая баба Аленушка с русою косой. – Глеб, беги! – закричала Катя. Глеб бросился прочь. Увидав Аленушку, побежал и Феликс. Они бежали в одном направлении и одновременно остановились в тупичке у железнодорожной станции. – Не бей меня, не бей! – запричитал Глеб. – Я артист, артистов бить нельзя! Феликс сплюнул: – Да кому ты нужен! – Погоди, – расслабился Глеб, – она там мне денег привезла, так пусть позвонит, вот телефон моих московских друзей, а на дачу, где мы жили, ей возвращаться не надо, там хозяева приехали, понятно? И пусть еще смотрит меня в среду по телевизору в двадцать три часа, в программе «Путь в звезды». Это завтра, – торопливо бормотал Глеб, – по телевизору пусть смотрит, а сама не приезжает! Ты проследи! – Ты что, офигел? Думаешь, я собираюсь с вами нянчится? – не понял Феликс. Глеб придвинулся к нему: – Она сумасшедшая. Так нельзя любить. Это клиника! – Оглянувшись, он похлопал Феликса по плечу. – Я поехал, вон электричка! – Так и пишите, – диктовал милиционер в отделении зареванной Кате: – «…и в драке у меня похитили деньги в сумме две тысячи долларов США». Она всхлипывала, причитала: – Глеб, Глеб… – Две штуки баксов в драке проворонить, – вздохнул милиционер сочувственно. …Катя переступила порог дачи. Робко огляделась. – Что это? – спросила она. – Вы теперь здесь жить будете, – сказал художник, – пока я вам деньги не верну. Они же у вас в драке по моей вине пропали. – Да что вы мне голову морочите? Как вы мне их вернете? Вам и самому есть нечего, – Катя снова всхлипнула. – Ваш Глеб передал, чтобы здесь пожили. Он и телефон свой московский оставил. А в среду его по телевизору покажут. Да вы не волнуйтесь, тут телевизор есть! – пытался успокоить девушку Феликс. Она села, закрыла лицо руками: – Теперь все кончено. Теперь уж окончательно. Вы это понимаете? – Да не убивайтесь так, я бы продал дачу, но она не моя, мои только картины, но их не покупают. – Ван Гог за свою жизнь не продал ни одной картины, – изрек сидевший на диване Шурик, – вам это известно? – Я не знаю, кто такой Ван Гог, – ответила девушка, – и перестаньте мне выкать. – Как вас зовут? – Катя. – Что же вы, Катя, такая темная, мировой живописью не интересуетесь? – Я, пожалуй, пойду! – она двинулась к двери. – Не слушай его, он еще маленький! – остановил ее художник. – Шурик, скажи, что ты не будешь ее обижать! – Не скажу, – честно ответил мальчик, – я никогда не даю ложных обещаний. Как некоторые, которые клялись неделю назад, что, пока он не встанет на ноги, ни одна женщина не переступит порог этой комнаты. – Это не женщина, это чрезвычайное происшествие. Я виноват перед ней. И я плачу свои долги. Разве не понятно? – Когда я орал – не вмешивайся, почему ты вмешался? Если б не твое дебильное вмешательство, никто лишний тут не поселился бы! – завопил Шурик. – Слушай, я тебя сейчас в милицию сдам. – Нет, это я тебя сдам! Ты со свистом отсюда вылетишь, и никто о тебе не пожалеет, даже эта умалишенная. – Мальчик, ты меня почему умалишенной считаешь? Вас что, обоих милиция разыскивает? – не поняла Катя. – Обоих, обоих! – заверил Шурик радостно. – Оставайся с нами, третьей будешь! – Я не могу, мне надо к Глебу. – Вот к этому ужасу? – хихикнул Шурик – Почему это он ужас? Он талант, – заявила влюбленная Катя. – Он будущая звезда. Эти деньги я везла ему на клип. У Глеба уникальный голос. Я распродала все и никогда об этом не пожалею. Потому что ради искусства я готова на все. – Я ж говорил, что ты привел в дом сумасшедшую! – резюмировал мальчик. – Это твой брат? – спросила Катя у художника. – Это мой ученик. Я прошу за него прощения. Катя села и сказала: – Глеб любил меня, но искусство ему дороже. И это правильно. Теперь, без денег, я ему не нужна. Но он мне нужен. – Нет, – сказал Шурик, – вас не вылечить! По телевизору шла передача «Путь в звезды». На экране пел не кто иной, как сам Глеб. О голосе говорить не приходится, а вот пафосу было море! Но Катя смотрела заворожено. Художник из вежливости кивал. Шурик от нечего делать стал за спиной у Кати изображать движения Глеба. Да так точно и ловко, что художник не выдержал, прыснул со смеху. Она резко обернулась и, увидев смеющегося Феликса, но не заметив кривляний мальчика, зло сказала: – Издеваешься! Да если б мне было куда пойти, я б с вами ни секунды не осталась! – Катя! – художник схватил ее за руку. – Прости, это так, вырвалось. – А тебе как? – обернулась Катя к мальчику. – Класс! Талант! Гений! – прикинулся дурачком Шурик. – Правда? – обрадовалась девушка. – Ага! – Ты добрый, – сказала Катя, – иди сюда, дай руку. – Это еще зачем? – не понял мальчик. – Погадаю! Я профессионально гадаю. У меня бабушка гадалкой была. – Не, я в такие дела не играю! – А я играю! – сказал художник и протянул Кате ладонь. – Ты будешь жить долго, – вздохнула Катя, глядя на большую ладонь художника. – У тебя будет много детей. Ты никогда не разбогатеешь. Но это неважно. Тебя полюбит женщина. Красивая. И ты ее тоже полюбишь. – Я знаю, – тихо сказал художник. – Я даже знаю, какой она будет. – А ну, посмотри, меня женщина полюбит? – протянул свою ладошку Шурик. – Тебе еще рано, – миролюбиво сказала Катя. – Шел бы ты, Шурик, спать, уже поздно, – попросил художник. – Одно поздно, другое рано. Не пойду, вдруг он еще споет! – кивнул Шурик на экран. – Нет, не споет. В его репертуаре пока только одна песня, – пояснила Катя, – но только пока! – Кать, а Кать, – спросил мальчик, – вот скажи, правда можно так любить, как ты любишь этого Глеба? – Правда, – вздохнула она тихо. – Мой прадед так влюбился в мою прабабку, – сказал вдруг Феликс и начал рассказывать: – Он был бедный, а она богатая. Он пришел к ней в дом и говорит ее отцу и братьям, хочу, мол, посвататься. Они над ним час смеялись, а потом и условие поставили – купи ковров, сервизов и всякого там барахла, тогда и приходи. – А он? – одновременно спросили Катя и мальчик. – Он был пастухом, жил в горах. Овец в большом стаде никто не считал, он и продал полстада. Принес, что надо. – А они? – опять спросили оба. …Феликс достал большой плюшевый альбом, показал фотографию сурового человека в национальной одежде. – Они, конечно, ее не отдали. Но он не успокоился, подкараулил ее, когда она шла к роднику. С ним были друзья… Теперь на фотографии прадед стоял в окружении таких же суровых молодых людей. Все они держались за кинжалы. – Она и охнуть не успела – он ее в мешок. – Молодец! – одобрил Шурик. – Настоящий мужик! – Ужас какой-то, – прошептала Катя. – Так она его через мешок укусила, за палец. – Во дает! – сказал Шурик. – Молодец! – сказала Катя. – Палец зажил, потом у них было восемь детей! На фотографии мужчина и женщина стоят, окруженные детьми. – Это вот, – показал художник, – моя бабушка. Тут все мои предки. – Он с гордостью листал альбом. – А здесь, – он показал на последнюю пустую страницу, – здесь моя семья будет. Я, моя жена и мои дети. – И это скоро? – поинтересовалась Катя. – Как только деньги научусь зарабатывать. – Феликс захлопнул альбом. – Пора вернуться к нашим баранам, – вздохнул Шурик. – Хорошо бы поесть, а деньги на исходе. Он пошарил по пустым кастрюлям и плошкам. – Если ты за восемь лет жизни в Москве не научился зарабатывать, то никто на свете, кроме меня, уже не сможет научить тебя этому! В телевизоре во весь маленький экранчик появилась фотография Шурика, диктор снова повторила информацию. – Ой, – изумилась Катя, – это ж ты! – Тут ничего интересного. – Шурик попытался загородить собою экран. – Ну-ка, ну-ка, – отодвинула его Катя, с интересом слушая сюжет про исчезновение сына крупного бизнесмена. – Значит, ты беглый? – Никто, кроме меня, повторяю, не даст вам возможности обрести желанные дензнаки, – будто не слыша ее, заявил Шурик. – Есть еще вопросы? Они стояли в маленьком продуктовом магазине у прилавка. Феликс пересчитывал мелочь на ладошке. – Что вам? – лениво спросила толстая продавщица. – Колбасы докторской, грамм триста. Нет, двести. Нет, сто пятьдесят! А вот хвостик нам не нужен, нам нужна серединка. – Может, кубиками нарезать? – с издевкой взглянула на него продавщица. – Я всегда говорил, стыдно быть бедным, – сказал Шурик. – Стыдно быть только дураком, – ответил Феликс и вежливо повторил: – Кубиками не надо, надо ломтиками, сто пятьдесят грамм. – Может, сто сорок девять? – продолжала издеваться наглая продавщица. – Вам скандал нужен, а мне еда, – миролюбиво ответил Феликс. – Я же просил хвостики не класть, отрежьте серединку. – Не отрежу. – Отрежете! – Шурик схватил ее руку, в которой женщина сжимала огромный колбасный нож. Нож повалился на пол, продавщица завопила: – Лена! Леночка! Из дверей подсобки вышла девочка. – Ну что там? – Покупатель хамит, милицию зови! Нож хотел украсть, рожа уголовная! – Гости с юга? – ухмыльнулась Лена. – Девочка, позови маму, – попросил Шурик. – Вот она, мама, – кивнула Лена на продавщицу. – Тогда позови заведующего. – Это я – спокойно ответила Лена. – Это наш семейный магазин. Папа грузчик. Позвать папу? – Ну что ты, – Шурик окинул ее взглядом, – вполне современная девочка, шмотки модные покупаешь, – сказал он, – а на что твоя лавка похожа! Смотреть стыдно. Хочешь, мы тебе витрину оформим. – Вы? – удивилась девочка. – Он художник, а я менеджер, – не моргнув глазом продолжал Шурик, – у нас просто временные трудности. Мы вчера машину разбили, теперь долгов – во! – А! Тут вчера «Тойота» за поворотом разбилась. Ваша? – Наша, – нагло соврал Шурик. – Вообще-то мы берем супер-гонорары, но для тебя… Мы тебе такую витрину оформим – закачаешься! Дай колбасы как задаток! – Ну пошли в подсобку, поговорим, – усмехнулась Лена. Вечером художник рисовал эскизы, а рядом сидел Шурик. Катя собиралась уйти. – Куда ты? – спросил Феликс. – Звонить. – Только недолго. – Я, что, в плену? – зло огрызнулась Катя. – Катись, куда хочешь, – отозвался Шурик, но получил от Феликса по лбу. – Я бы тебя проводил, но работа, – извинился Феликс перед девушкой. – Тоже мне! Колбасный гений! Господа оформители! – съязвила она. – Эй ты, послушай! Великий Сальвадор Дали тоже оформлял витрины, – крикнул ей вслед Шурик. – Да, – поддакнул Феликс. – он выставил в витрине волосатую ванну. А когда она не понравилась хозяину, выпрыгнул вместе с ней, разбив стекло витрины. Потрясающая была акция! За Катей захлопнулась дверь, и Феликс вернулся к эскизу. На бумаге появлялись колбасы, сосиски, сыры. Шурик с интересом следил за работой художника. – Лена будет в восторге. Она девка современная, не эта наша провинция! – Ты думаешь?… – спросил Феликс с недоверием. – Какие вопросы! У меня нюх на это! Катя звонила Глебу с переговорного пункта на маленькой почте дачного поселка. – Я видела как ты пел! Это потрясающе! Я люблю тебя! Ты гений! И я никогда ни о чем не пожалею! Когда к тебе приехать? Как зачем? А… – она замялась. – Деньги… Они не при мне. То есть они есть, но… А без денег нельзя? Никак? Глеб повесил трубку. Ему нужно было от Кати только одно – деньги. Он не любил Катю. Он вообще никогда никого не любил. Кроме себя самого. – Але гоп! Шурик сорвал занавес и перед глазами восхищенных зрителей, местный бабушек, предстал роскошный натюрморт. Все так и ахнули – вот это витрина! – Современный дизайн, великолепная композиция. Гениально! Шурик потрепал по плечу Феликса, точно он был его учеником. Лена молча, скрестив руки, разглядывала композицию. – Мадемуазель, ваше слово. – Тут вот что… Такое дело… Все красиво и хорошо, но у матери сестра нашлась двоюродная в Париже. Короче, парфюм будем возить напрямую. А с колбасами баста. Переоборудоваемся. – Ты чего? – ошалел Шурик. – Это же чистый, ну, как его… – Шнайдерс, – подсказал Феликс. – Посмотри на это изобилие, деревня! – агитировал мальчик. – За деревню ответишь! – обозлилась Лена. – Стоп, мадемуазель! Торгуй, чем хочешь, а деньги нам заплати. – Какие такие деньги? У меня с вами никаких договоров! – А честное купеческое? Где твое честное купеческое слово? – рассердился Феликс. – Папа! – закричала Лена. Из-за ящиков появился заспанный грузчик. – Сальвадора Дали знаете? – спросил Шурик. – Духи такие! – хихикнула Лена. – Про парфюм забудь! Что сделал этот великий художник, когда заказчику не понравилась его витрина? – И не дожидаясь ответа, Шурик, обняв бутафорские колбасы, резко двинулся к стеклу… – А! – расширились от ужаса зрачки на лице юной купчихи. Звон разбитого стекла. Шурик повторил «подвиг» Дали, протаранив витрину произведением Феликса. Послышался вой милицейской сирены. – Беги! – закричал Шурику Феликс… Оставаться дольше в магазине было опасно. – Это мой брат двоюродный, – врала Катя в отделении милиции милиционерше Аленушке, – за витрину мы уплатим. – Он без регистрации! Сейчас, знаешь, куда его отправим? Катя сняла с пальца серебряное колечко и протянула Аленушке: – Завтра зарегистрируется у тети, я вам обещаю. – Свои документы предъяви, – потребовала милиционерша. Катя замерла. Потом сняла с пальца второе колечко и медленно положила его на стол… Катя разливала суп по тарелкам. Шурик, не дожидаясь других, начал есть. – Надо же! Умеешь готовить! – Во мне масса скрытых достоинств, – усмехнулась девушка. – Мы изучим все и сообщим Глебу, – пообещал Шурик. – Ему ведь жить с этими достоинствами, не нам! – Надеюсь! – серьезно сказала Катя. Феликс задумчиво ковырял ложкой в тарелке: – Когда мой прадед был зол и не знал, к чему прицепиться, у него было одно железное правило – тайком бросить шерсть в еду. Потом он нападал на жену и ругался с ней до сыта. Пораженный Шурик оторвался от еды. – Эта черта моего прадеда нравится мне мало. Я не хотел, чтобы она перешла по наследству к моим детям, – договорил Феликс. – Но я чужой мальчик! – Я старший в этом доме. Она женщина. А ты ребенок! – Я не ребенок, я мозговой центр. И есть одна мысль… …Шурик и Катя шли по дорожке поселка. Это был участок, где гнездились достаточно «крутые» дачи. – Богатые мужчины, по-моему, любят своих жен. – Только богатые? – удивилась Катя. – У богатых для этого больше времени и возможностей. Состоятельным людям легче выказывать свои чувства. – Твой отец, например, любит твою мать? – Я запрещаю переходить на личности, – отрезал Шурик. – А ну, подсади-ка! Катя помогла ему взобраться на дерево. Он вытащил из-за пазухи огромный бинокль. В это время к одной из дач подъезжала красивая машина. Оттуда вышли молодой человек и его белокурая спутница. Он суетился, помогая ей. – То, что надо, – воскликнул Шурик, – осталось только узнать – жена это или любовница. – Какая разница? – спросила Катя. – Любовница выгодней. Перед женой меньше выпендриваются. – Ты думаешь? – Я знаю! Нет смысла производить впечатление на то, что тебе уже принадлежит… – Да, – убеждал сам себя Феликс, собирая кисти. – Франциско Гойя тоже был придворным живописцем. Ему приходилось рисовать разных женщин, в том числе и испанскую королеву в виде махи. – Махи – это шлюхи? – поинтересовался мальчик. – Мой прадед отрезал бы тебе язык вот этим кинжалом. Махи – это женщины из народа в национальном костюме. – А королева-то, как? – спросила Катя. – Королева была красивая? – Образина страшная. Немка по происхождению. Костюм испанской женщины шел ей, как корове седло. Другое дело – портреты любовницы художника герцогини Каэтаны Альбы! Это была настоящая гордая красавица. – А меня напишешь когда-нибудь? – спросила Катя. – Обязательно! – Глаза Феликса зажглись. – Сначала у нас появится на обед мясо, а потом твой портрет, – вернул их на землю Шурик. На веранде роскошной дачи Феликс рисовал портрет. Хозяин похаживал рядом попивая пиво. Блондинка застыла в жеманной позе. – Невеста моя! – гордо пояснил Шурику новый русский. – На Багамы возил, на Канары возил, шуб одних накупил на пятьдесят штук баксов. Вот особняк приобрел, видишь, какой? Усадьба была старинная, в ней психушку на заре советской власти открыли, так я всю ее выкупил. Всех, можно сказать, придурков расселил. Зато особняк исторический. Ремонтирую. А как ремонт закончим, в Мексику летим, в свадебное путешествие. – Был я в вашей Мексике, – махнул рукой Шурик. – Жара и кактусы. Кормили не вкусно. – Ну ты, пацан, даешь! – захохотал хозяин, явно не поверивший Шурику. – Брат твой? – спросил он у Феликса. – Ученик, – буркнул Феликс. – Он Мексику только по телевизору видел. Хозяин заржал: – Ну чего, пацан, нравится моя невеста? У… красавица! В тире они снова стреляли по мишеням. Феликс попадал, а Шурик – опять мимо. – Обещал, что весь портрет выложит баксами в три слоя, если получится похожим, – усмехнулся художник. – Ты уж старайся! – Это ты старайся! Держи ровнее. Целься, ну! – Джоконда Леонардо Да Винчи висела у французского короля в туалетной комнате. Он заплатил за нее не один килограмм золота. – Пиши как Леонардо, тогда и твои картины какой-нибудь монарх повесит в сортире, – сказал Шурик. – Я пишу, как могу. Смысл жизни в том, чтобы выразить себя, а не в килограммах золота. Шурик вздохнул: – Судьба Ван Гога тебе ближе. Чокнешься ведь. – Модильяни тоже умер молодым. – Живи долго! И сделай ты из этой дуры Джоконду! – попросил мальчик. – Жених – человек состоятельный, усадьбы ремонтирует, может, и нам чего перепадет с барского стола! На террасе нового русского блондинку усадили точь-в-точь в такую же позу, как на портрете Леонардо. – Она похожа на Мону Лизу, – нахваливал Шурик невесту нового русского. – Это чё? – не понял хозяин. – Какая Лиза, бедная, что ли? Она у меня не бедная. – Он полез обниматься к невесте. – У моего зайчика есть состоятельный мышонок. Да, зайчик? – Не шевелитесь, пожалуйста, – попросил Феликс. – Мышонок любит Зайчика. Мышонок купит рамку за штуку баксов, чтоб как в музее, как в Дрезденской галерее. Мы там в прошлом году были – такие пирожные ели, что мама моя родная! – К тому же в действительности Мона Лиза дель Джоконда в жизни была отравительницей, – заметил Шурик, – она отправила на тот свет несколько своих мужей. – Ты чё, правда? – заржал новый русский. Феликс кивнул. – Поэтому она изображена в трауре по последнему на тот момент, четвертому из мужей. – Ты это, руки по другому сложи, – сказал новый русский невесте, – а ты… это… руки ей перерисуй. Перерисуй, говорят! Феликс, вздохнув, подчинился. На переговорном пункте в разных кабинках разговаривали с Москвой Катя и Феликс. – Милый, потерпи немного! Я через неделю деньги тебе привезу. Ты только не бросай меня, пожалуйста! Я люблю тебя, Глеб! Феликс говорил с Власом. – Ну если не идут, бог с ним… Я тут рисую одну Венеру. Муж ее богач местный. А картины у тебя пусть хоть недельку повисят, ладно? Я за ними приеду. С готовым портретом шествовали Шурик и Феликс к воротам дачи нового русского. – Меньше полутора штук даже не заикайся. Когда мужчина любит, способен на все, – учил Шурик. – Ты откуда знаешь? – Догадываюсь. – Мой прадед ради любимой дыру в плотине одной рукой зажал. Плотину прорвало в том месте, где брат моей прабабки держал мельницу. Она закричала – спасай мельницу, водой снесет. Он полез в реку и рукой зажал дыру. Могучий был человек. Плотину спас от разрушения, брата своей любимой – от разорения. Руку не оторвало, но сильно искорежило. – Она сказала спасибо? – Неважно! – Почему люди такие дураки! – Люди не дураки, а это любовь. – Знаешь, – решил Шурик, – проси две штуки. Он ее на Канары возил, любит сильно. …На даче взорам Феликса и Шурика предстало жуткое зрелище. Хозяин теннисной ракеткой гонял по двору невесту. Белокурая красотка бегала в неглиже и визжала как поросенок. А он орал «убью». И наконец поймал ее за волосы. «Резвятся», – подумал Шурик. Но хозяин начал нешуточно макать ее головой в бассейн. – Утоплю, русалка хренова! Я тебе покажу, как с шофером путаться! У, отравительница, изменница!! Я все твои шубы собственными руками в клочья порву, в клочья! А, Ван Гоги! – завопил он, увидав Феликса и Шурика. – А ну, подите ближе! Бедную Лизу принесли мне на картинке? Будет вам Дрезденская галерея и рамка за штуку баксов! Он схватил портрет, замахнулся… Изуродованный, проткнутый портрет несостоявшейся жены нового русского стоял на подоконнике. – Полторы штуки баксов… – вздохнул Шурик. – Я так понимаю, мы сегодня не обедаем? Феликс не ответил. Он рисовал в саду Катю. Он глядел на нее чуть более пристально, чем обычно смотрит на модель художник, и в этом взгляде, конечно же, читалось пробуждающееся чувство. – Ты правда на войне был? – спросила девушка. – Да. – И убивал? Феликс вытащил из-под рубашки шнурок с висящей на нем просверленной пулей. – В меня летела. Просвистела возле уха, в дерево попала. Я ее потом достал. Пуля – дура. – Он сам стреляет, как Вильгельм Телль, – сообщил Шурик. Мальчик посмотрел на холст, потом на оригинал. Снова на портрет – на Катю. И что-то новое появилось в его взгляде. – Почему ты не рисовал войну? – поинтересовалась девушка. – Не хотелось. Я когда рисую, не стреляю. А когда стреляю, не рисую. Всегда выбираешь что-то одно. …Катин портрет висел на стене. Шурик подошел к портрету и робко провел пальцем по щеке девушки. Это видел Феликс. Он опустил глаза, точно подглядел что-то недозволенное. Катя во дворе расчесывала волосы. И до чего это было красиво – как гребень скользил по ее волосам, как блестело в них неяркое солнце. Оба любовались Катей – Феликс на ступенях дачи, Шурик из окна. Старший вздохнул. А потом вздохнул и младший. – Нет-нет, ты только не клади трубку! – молила Катя Глеба на переговорном пункте. Из трубки послышались гудки, но растерянная девушка все не решалась выйти из кабинки. А там, на улице, Феликс кормил бездомную собаку. Дома Феликс достал старенький проигрыватель, сдул с него пыль, установил посреди комнаты. – Пластинка только одна, – предупредил он, – но красивая. – Как называется? – спросил мальчик. – Вальс «Муки любви». Шурик усмехнулся. Захрипела игла. Полились звуки музыки. Вальс наполнил собой весь дом и весь сад. Катя неподвижно сидела у окна. И вдруг обернулась. – Пригласите меня танцевать, – попросила она художника. – Я не умею, – смутился Феликс. – Давай научу. Она вытащила Феликса в центр комнаты, положила руки на его плечи и заскользила в танце. Он за ней. Неловко, неуклюже, но очень старательно. Феликс двигался за Катей в танце и боялся дышать. Он боялся ее рук, лежащих на его плечах, боялся взглянуть ей в глаза. А она двигалась легко, изящно и непринужденно. Шурик жадно следил за танцующей парой. – Я тоже хочу! – кинулся он к Кате и оттолкнул Феликса. – Научи! И вдруг погас свет – вырубили электричество – пластинка умолкла. – Почему, когда до меня доходит очередь, гаснут все лампы, – тяжело вздохнул Шурик. – Не у тебя одного, малыш, – сказал Феликс. – Я тебя еще научу, – пообещала Катя. – Хочешь, будем пока пасьянс раскладывать? В дачном домике горели маленькие свечки. Катя учила Шурика обращаться с картами, а Феликс читал в углу. – Значит, Глеб трубку кинул, – продолжая разговор, сказал мальчик. – Нет, это я… – Не притворяйся, я слышал. – Подслушиваешь! Где ж ты воспитывался! – В детском доме имени Парижской Коммуны. – Не хами! Не будет тебе ни карт, ни свечей, ни сбывшихся желаний! Она собрала карты, задула свечи. – Дочитать дайте! – вскрикнул Феликс. Вновь они в тире. Шурик целится. Стреляет. Мимо. Феликс целится. Стреляет. В яблочко! Шурик – мимо. Феликс – в цель. – Суриков двадцать лет боярыню Морозову писал и продал ее Третьякову. Где бы найти сейчас Третьякова? – опустив винтовку, проговорил художник. – Да и боярынь теперь немного, – усмехнулся Шурик. – Отец говорит, что мы дворянского рода, но, по-моему, он трепется. Ну какой из меня дворянин? Ни стрелять не умею, ни вальсировать, ни в карты… На экране телевизора отец Шурика просил сограждан помочь ему в поисках сына за хорошее вознаграждение. Он так просил, что Катя не выдержала: – Шура, жалко его! Позвони, скажи хоть, что жив. – Жалко! Скажи лучше что ты польстилась на деньги моего папаши! Ну беги, сдавай меня. Вот тебе и денежки – Глебу на клип. Беги, чего стоишь! – Никуда я не побегу, но отца твоего мне жаль. – А мне не жаль. Между прочим, он вспомнил о моем существовании, только когда я пропал. – А до этого? – А до этого я был чем-то вроде мебели. Или говорящей собаки. Правда, кормили хорошо, – вздохнул он. В подвале кинотеатра, среди труб коммуникаций, Феликс собирался рисовать огромную киноафишу фильма «Опаленные страстью» и привязал кисть к швабре, но был этим недоволен. Шурик ассистировал ему, придерживая ведро, полное краски. – Сорок баксов в месяц! – возмущался мальчик. – Так мы до старости не расплатимся с ее долгами. – Заходи левее! – командовал Феликс. – Знаешь, как Микельанжело расписывал стены соборов и капелл? До него строили подмостки, крепили их к потолку на канатах, а когда работу заканчивали, замазывали дыры от этих креплений. – Логично! – согласился мальчик. – А Микельанжело поступил вот как – он влез на козлы и стал работать, не касаясь уже расписанной стены. Феликс оглянулся. В углу подвала стояла стремянка. – Тащи ее сюда! Я должен чувствовать кисть рукой. Катя в это время затеяла на даче уборку. Стирала пыль с подоконников и рассохшейся мебели, она впервые обратила внимание на странность картин Феликса. Часть из них висела на стене, часть была свалена в углу. Девушка стала разбирать их. Сначала просто из любопытства, а потом уже не могла оторваться. Что-то чарующее было в этих картинах. Теперь Феликс работал, стоя на верху стремянки, Шурик придерживал лесенку. – Я бы пообедал, – вздохнул он, – и это было бы счастьем! – Счастье – удел для коров и коммерсантов, – засмеялся Феликс. – Художник должен быть голодным. – Если я буду жить с тобой, то не дам тебе умереть с голоду. – И до каких пор? – Пока ты не научишь меня стрелять. – Саврасов никогда не писал на заказ, – неожиданно сказал Феликс. – Весна у него пахнет мокрым снегом. – Небось спился и умер под забором, – проворчал мальчик. – А ты откуда знаешь? – Легко догадаться. – Нет, я буду жить долго. Выращу трех сыновей, младшего назову именем прадеда. И наклею семейный портрет в свой альбом. – А потом твоя жена сбежит с первым встречным, – ляпнул Шурик. – Ты что каркаешь? Я женюсь на порядочной девушке. – Хотелось бы увидеть ту порядочную. Что, из аула привезешь? В парандже заставишь ходить? Вместе с паранджой убежит! – Да ты что несешь, я тебе сейчас как… Стремянка покачнулась, Феликс рухнул на пол. Шурик поднял его, помог отряхнуться. – Ты не сердись, просто с голоду я становлюсь злым. …– Это что? – орал директор кинотеатра, толстый злобный мужик. – Это как называется? За что я вам, безграмотным, должен деньги платить?! Феликс и Шурик стояли опустив головы, как два провинившихся школьника. – Опаленные – с одним «н», в слове «страсть» пропущен мягкий знак! Откуда вы взялись на мою голову! – Мы сами не местные, – заныл Шурик. – У нас двойка по русскому. – Дайте хоть сто рублей, я вам этот мягкий знак сам дорисую. – А вторую букву «н»? – Кому в этом хаосе есть дело до второй буквы «н»! Вы интеллигентный человек, дайте хоть пятьдесят рублей, – сбил цену мальчик. Директор молча показал им огромную дулю. Они шли по поселковой дороге со своими красками и шваброй. Феликс обнимал мальчика за плечи. – Ты не бойся, – говорил Шурик, – яблок наворуем в соседнем саду. – Воровать стыдно. – А голодать? Феликс звонил с переговорного в Москву – узнать, не продались ли, часом, его картины. Ну хотя бы одна! Ну хотя бы недорого! – Влас, ну что там? Не продаются? Забрать? Хорошо, я за ними заеду, как только машина подвернется. Ладно? На даче Катя стригла Шурика. – Не дергай головой, ухо отрежу. – Ты парикмахер? – Нет, так и не выучилась. Я только десять классов закончила. На выпускном встретила Глеба. Потом переехала в Москву. Вот и вся моя жизнь. – А родители? – Я у тетки воспитывалась, мать не знаю, не видела. – А моя умерла, когда меня родила, – сказал Феликс, – только имя успела дать мне. Смешное. Феликс – значит счастливый. Я думаю, она долго смотрела в тот день на солнце, которое светило в окно роддома. Я родился в воскресенье, в полдень. Говорят, в это время все счастливые родятся, но в тот же день ее не стало. А твоя мама, Шурик? – Практически она тоже умерла, – тихо ответил мальчик. – То есть как это «практически»? – удивилась Катя. – Нет ее, – Шурик встал и стал подметать состриженные волосы. – Подожди, – остановила его Катя, – я не достригла, вон вихры торчат. – Не надо. – А мне всегда в воскресенье, в полдень, когда светит солнце, кажется, что жизнь только начинается и будет еще много хорошего, – сказал Феликс. – И мне так кажется, – улыбнулась Катя. Вдоль окна пролетела светлая паутина, она блестела на солнце. День был ясный, но что-то неуловимое предвещало осень. – Я все равно заработаю эти деньги, Катя! – сказал Феликс. – И ты выйдешь замуж за Глеба. – Мы заработаем, – поддакнул Шурик. – И все будем гулять на твоей свадьбе, петь и танцевать. – Нет, петь будем не мы, – съехидничал мальчик, – у нас голоса нет, петь Глеб будет. – Пусть поет, если хочет, – пожал плечами Феликс, – что ты пристал к нему. – Да я видеть его не хочу! – Тише, смотрите! – вскрикнула Катя. Все трое прильнули к окну. К домику приближался наряд милиции. Феликс мгновенно среагировал: – Наверх, в шкаф, живо! Ну! Катя подхватила Шурика, они быстро поднялись по лестнице и залезли в огромный шкаф. Феликс мгновенно запер дверь изнутри и присел под окном. Он слышал разговор милиционеров, чуть приподнявшись, увидел как они подошли к дверям, подергали ручку. – Вроде нет никого, заперто. И соседей нет. Ладно, пошли… Феликс с облегчением вздохнул. А мальчик и Катя перешептывались в темноте шкафа. – Катя, ты правда совсем одна? И у тебя правда нет никого кроме Глеба? – Никого… Они стояли близко друг к другу, дыхание их сливалось. – Я не буду тебя обижать, – с трудом выдавил Шурик, но было ясно, что хотел он сказать нечто гораздо большее… – Да будет свет! – Феликс распахнул дверцу шкафа. – Уехали! Мальчик погладил себя по стриженной голове и сказал: – Надо ехать в Москву, и я знаю, как сделать так, чтобы нас никто не узнал. …Катя обрила Шурика наголо и подстригла патлатого художника. Они стали мерить шмотки из старых сундуков, найденных на даче. Натянули дырявые футболки, обрезали джинсы, получились бриджи. Пригодились и Катины темные очки. Встав у зеркала, оба почувствовали себя обновленными. Они изменились до неузнаваемости. Теперь можно было отправляться в нелегкий путь – в город на заработки. – Это все ради Кати, – успокаивал мальчик художника. – Вернешь ей бабки, живи, как хочешь. Нравится – голодай! – Знаешь, кто самые счастливые люди? – Феликс мечтательно вздохнул. – Те, кто занимаются любимой работой и получают за это деньги. – Послушай, эстет, процент таких людей не превышает единицы. Это все равно что жениться по любви и жить в браке счастливо. Ты романтик! – бросил ему как оскорбление Шурик. – А ты – циник, – огрызнулся Феликс. – Не знаю, что на сегодняшний день звучит более ругательственно, как говорит мой папа. – Шел бы ты к нему! – обозлился Феликс. – Ты что, меня гонишь? Ты ж без меня пропадешь! В Москве Шурик повел художника к нужному дому. – Дело – верняк. Люди богатые, клуб новый. Ты эскизы взял? Жадничать не будем! – Я заметил, – сказал Феликс, – чем богаче человек, тем почему-то он больше хочет сэкономить на художнике. Новый клуб был почти пустым, там шел ремонт. – Необъятное пространство для творчества, – показал на пустые стены старший менеджер. – И сколько же вас? – Я и мальчик. – Хм! – усмехнулся безукоризненно вышколенный юноша. – Ученик? – Нет, брат мой младший. – Гонорар поделите по-братски. Если, конечно, вообще будете здесь работать. – Да вы дешевле нас никого не найдете! – вступил в разговор Шурик. – Другие три шкуры с заказчика дерут, а мы… – И не пытайтесь торговаться. Шеф наш – человек суровый. Если эскизы утвердим, сообщим послезавтра. Мобильный есть? – Нет. Мы послезавтра сами зайдем, – сказал Шурик. – Смышленый у вас братик. Вот, – менеджер протянул визитку, – меня найти легче, чем вас. До послезавтра. Можете пока осмотреть помещение. – Ну теперь ты, Рафаэль, – воскликнул Шурик и стукнул друга по плечу. – Такие объемы! – А заказчик – папа Римский, – парировал Феликс и отбросил визитку, но Шурик не поленился – поднял, положил себе в карман. Работу надо было получить во что бы то ни стало! …И опять на даче крутилась пластинка на старом проигрывателе. Катя учила Феликса танцевать. Мальчик смотрел на них презрительно. – Давай теперь и тебя поучу. – Больно-то надо! Знаете, на кого вы похожи со стороны? На двух ископаемых! Птеродактиль и игуанадон! – Какой такой дон? – не поняла Катя. – Да тот самый, – зло сплюнул Шурик и хлопнул дверью. …Выстрел мальчика в тире был опять неверным. Выстрел Феликса, как ни странно, тоже. – Ты промахнулся… – удивился Шурик. – Я не бог. И не стремлюсь им быть. Я промахнулся, а ты ни разу не попал. – Знаешь, во мне столько злости, что однажды эта злость поможет мне. – Злость помогает только мимо стрелять. – Я, пожалуй, возьму с собой пистолет. Москва – город непростой, мало ли что. – Я сам возьму, – сказал Феликс и положил пистолет в карман. – В клуб я еду один, ты остаешься с Катей. – Да ты что?! – возмутился Шурик. Феликс рассердился: – Я когда-нибудь научу тебя слушаться старших?! – Никогда! – с вызовом выпалил мальчик. Феликс переходили малолюдную московскую улицу недалеко от клуба, когда вдруг затормозила машина. – Феликс! – окликнул его красивый молодой человек (его фотографию мы видели на даче). Художник узнал его, но сделал вид, будто не слышит. Машина упорно ехала за ним следом, и Красавчик кричал из окна: – Эй, остановись, погоди! Феликс, это я, я! – Я тороплюсь, Красавчик, я очень тороплюсь! – крикнул Феликс и побежал к клубу. Кроме Красавчика, в машине сидели еще трое – два толстых амбала и маленький жилистый лысый, который, по всему видно, был главный. – Ворошиловский стрелок, – сказал про Феликса Красавчик. – Свинья, руки подать не захотел, друг называется. – Что-то вид у него не стрелковый, – усомнился Лысый. – Башкой клянусь, он в этом деле гений! – завелся Красавчик. – Я тебе поверю, если ты поклянешься не башкой, а сохранностью своей физиономии. Стрелок, говоришь, это любопытно. – Догоним? – весело усмехнулся Красавчик. – Попробуй, – меланхолично отозвался Лысый. Вход клуба был оцеплен нарядом милиции. – Это что? – спросил Феликс у одного из зевак. – Хозяина хлопнули, прямо тут. Не успели открыться, а уже хлопнули. Во как! Теперь, наверное, закроют. Феликс оторопело попятился, но тут из дверей вывели позавчерашнего менеджера. Тот, увидев Феликса, завопил: – Вот этот приходил к нам наниматься на работу. – Документы! – сказал Феликсу стоящий вблизи милиционер. Дальше эту сцену наблюдали из окна подъехавшего автомобиля Лысый и Красавчик. Феликс побежал. Милиционеры устремились за ним. – Ага! – нервно дернулся Красавчик. – А случай-то может быть удобным! – Ну так воспользуйся, если он действительно чего-то стоит! – великодушно разрешил Лысый. – Стоит. Он золотой мальчик! – Красавчик выскочил из машины и рванул вслед за художником. Феликс нащупал в кармане пистолет и прибавил ходу. Ну как объяснишь, что оружие не его, а Шурика? Надо быстрее смываться! Он перемахнул через забор, на секунду замешкавшись у свалки строительного мусора, молниеносно швырнул пистолет в мусорный бак. Никто этого не видел. Один только Красавчик… Феликс перебежал двор и нырнул в арку двора. Два мента – ему наперерез. Сбили с ног. Скрутили руки… …Выждав минуту-другую, Красавчик подошел к баку, вытащил пистолет и усмехнулся. – Подпиши тут и тут! – ткнул пальцем в протокол милиционер. Феликс расписался. – А теперь пойдешь отдыхать. – Денег нет, – честно предупредил Феликс. – Тем дольше будешь отдыхать. Ну! – милиционер толкнул его в спину. – Вот! – показал рукой Красавчик на художника, мирно сидящего в «обезьяннике». – Мне нужен он! – Выходи! – кивнул милиционер. – Не хочешь узнавать? – спросил на улице Красавчик. – А ты себя узнаешь? – Хватит философии, а? Каждый в жизни устраивается как может. Не суди да не судим будешь. – Что, веруешь? – При чем здесь это? Просто цитата подходящая. – А я верую. Поэтому руки тебе не подам, – жестко отрезал Феликс. Красавчик подошел к нему вплотную, обнял его. – Не надо. Не будь злым. Столько злости в жизни! Я же твой друг. Ты со мной делил хлеб и воду. Ты со мной войну прошел. Учились вместе, хлебом последним делились. Ты был мне больше, чем брат. Я бездарен. Какой из меня художник! Вот ты, ты талант! Но, прости, ты бездарно живешь. Нищенствуешь. Мучаешь себя и окружающих… Художник обмяк. – Чего ты хочешь от меня? Ты никогда ничего не делаешь просто так! – Я хочу покататься с тобой по городу. Выпить немножко – если, конечно, ты пьешь. – И для этого ты меня вытащил? Много заплатил? – Не хочешь мне верить? – Очень хочу. И не могу. – Когда ты приехал с войны, ты кричал по ночам, – напомнил Красавчик. – На всем факультете никто не хотел жить с тобой в одной комнате. Все боялись. Все, кроме меня. Тебя и сейчас боятся. Тебя на каждом шагу хватает милиция. И не потому что ты – лицо неславянской национальности. У нас этих лиц полгорода. А потому что ты нищий! Садись в машину! Феликс опустил голову и двинулся от него прочь. – Эй, погоди! – крикнул Красавчик. – А это не хочешь забрать? – он держал в руках «пушку» Шурика. Феликс остановился. – Она не моя. Она чужая. – Ну разумеется, – рассмеялся Красавчик. – Где твоя машина? – обреченно спросил художник. На даче Шурик и Катя чистили картошку. Чистили молча и наперегонки. Шурик считал вслух: – Семь-пять, семь-шесть. Стоп! По команде они положили ножи. – Я проиграл тебе только одну. Но учти! Я не привык проигрывать! – Обязательно учту. Неси воду! – Твоя очередь! – Эх ты! Я же девушка, а ты мужчина. – Да ладно, я пошутил, – замялся Шурик и, прихватив ведро, пошел к выходу. – Интересно знать, а Глеба своего ты погнала бы за водой? – Глеба? Нет, – честно сказала она. – Глеба не погнала бы. Я бы сама пошла! Я же люблю его. – Ну и дура! Вот оттого он у тебя на шее и сидит! Паразит! Натуральный паразит! И сидеть будет всю жизнь! Хитро парень устроился, а? – Возьми свои слова обратно! – обиделась Катя. – Не возьму! Глеб подонок, дармоед! Она схватила мальчишку и из всех сил тряхнула его. – Замолчи! – А ты просто провинциальная дура! Ты даже не понимаешь, во что вляпалась! И мне тебя не жалко, потому что жизнь дураков учит! Катя размахнулась, влепила ему звонкую пощечину и заплакала. Она плакала в голос так жутко, что он забыл о пощечине. – Кать, а Кать, – заныл Шурик, – ну ладно тебе. Ну сорвалось с языка. Ну маленький я еще! – Нет, ты не маленький, ты слишком взрослый и жестокий. – Ну хватит, а? Он сейчас придет – а мы тут это… И картошка не сварена. Он ругаться будет. В тир со мной не пойдет. Он восточный деспот, порядок любит. – Для тебя тир – главное в жизни. – Да, – согласился мальчик, – как для тебя Глеб. – Зачем? Зачем тебе стрелять? Киллером хочешь стать? Денег много платят, выгодно, да? А все, что выгодно – правильно. Так? – Потом скажу, – пообещал Шурик, – может, скажу… Это серьезно. Я за водой, а ты подметаешь! Наверху и здесь. На время – пошли! – Пошли! – согласилась Катя. Мальчик взглянул на часы. Феликс тоже глядел на часы. Но в салоне красивой машины, за рулем которой сидел Красавчик. – Куда везешь? – Москву посмотреть. Она тебе не досталась, на дачах прячешься – регистрации нет. Я все знаю. А домой не едешь – там ты не свой. И здесь не свой. Стрелять умеешь, а вояка плохой. Дома этого не понимают, да? Непонятно, как это парень с ружьем малюет картинки. Короче, ты – маргинал. – Много слов новых знаешь, – усмехнулся Феликс, – а раньше учился плохо. – Я не просто слова выучил. Я и жить по-другому стал. Машину купил, квартиру. Стал нормальным человеком. – У вас одна норма – у нас другая. Каждому свое. – Умный ты, даром что нищий. – Господь всегда дает что-то одно. Или ум, или деньги. – Я тебя с человеком познакомлю, которому Господь дал и то, и другое. Не понравится – уедешь, не бойся. – Я вообще боюсь только темноты и щекотки. Шахматные фигурки выстроились на доске в сложную композицию. В квартире Красавчика на кухне Лысый, голый по пояс, склонился над шахматной доской. Ничто не могло отвлечь его. По бокам – два амбала потягивали пиво. Красавчик кашлянул, пропуская Феликса вперед, но Лысый не поднял головы, спросил только: – Водки хочешь? – Нет желания, – отрезал Феликс. – У кого нет желания, тот ждет смерти, – изрек Лысый, сосредоточенно изучая доску. – Это не я, а Пьер Буаст, французский философ. Комбинация сложная. Никак не разберусь, как ходить. – Я ходов не знаю, – усмехнулся художник. Лысый, глядя на фигурки, объяснил: – Пешка ходит прямо по клеткам, мелкими шажками. Слоны, – он похлопал по плечам амбалов, – тупо по диагонали. А это я, – он погладил ферзя по гладкой голове, – я хожу как хочу и куда хочу. Вот так-то! Феликс молча, но решительно сделал ход. Лысый поднял на него свои большие глаза: – Правил, говоришь, не знаешь? А ход-то конем! И ход хороший. – У меня было счастливое детство, непьющие родители и большая библиотека. Пораженные отвагой Феликса амбалы перестали пить пиво и уставились на художника. – Значит, мы похожи, – улыбнулся Лысый. – Образование создает разницу между людьми. Это опять не я, а Джон Локк, английский философ, основатель эмпиризма. Красавчик, свари кофе. – Я и кофе не пью, – сказал Феликс. – Может, есть хочешь, не стесняйся. Покормим и с собой дадим. Хочешь, шашлыков заделаем? – завелся вдруг Лысый радостно. – Шашлыки в зубах застревают. Я пойду! – Не передумаешь? – усмехнулся Лысый. – Нет! Амбалы двинулись было к Феликсу, но Лысый остановил их движением руки. – А зря, мнения своего не меняют только дураки и покойники. На даче Катя и Шурик сидели у круглого стола. Катя раскладывала пасьянс. Шурик следил за ее движениями. – Если откроется, он придет домой с победой и с деньгами. Если нет – то без денег. – В чем же тогда будет заключаться победа? – поинтересовался мальчик. – А разве победа – это только деньги? – Ну ты даешь! – воскликнул мальчик и засвистел. – Не свисти, денег не будет! – Вот видишь! Победа – это много денег, которые так нужны нашему Глебу. На слове «Глеб» одна из карт упала на пол. – Я сам, – сказал Шурик и полез под стол. – Чего-то никак не найду… Но он давно уже нашел карту и полез глубже, чтобы разглядеть Катины ноги. И ему, надо сказать, это удалось. На его хитром личике отразился почти что восторг. Она все поняла. – Ну и как? Шурик вылез и покраснел. – Мне нравятся люди, которые ценят женщину только за стройность ее ног, – мирно сказала Катя. – И не важно сколько лет этим людям. Встань! Посмотри мне в глаза! Он стоял перед ней, не оробевший, а жаждущий понять – что она ему объясняет. Стоял и смотрел ей в глаза. – Что ты видишь? – Что ты одинока. Что ты умна. Что ты – раб своего чувства. – Такое со всеми случается и этого не надо стыдиться. Поверь! – Катя поцеловала мальчика в лоб, точно брата, и смела карты со стола. И в этот миг вошел художник. И снова они в тире. Художник целится – попал! Мальчик целится – мимо. Он закусил губу. Они стреляют попеременно. Точные выстрелы старшего. Промахи младшего. Мальчик не выдержал, бросил пистолет, заревел. Феликс обнял его. – Неужели это так важно? – Да, – кивнул тот. – Важнее всего на свете. – Хорошо, – сказал художник, – мы не уйдем, пока ты не добьешься своего. Он выстрелил. В точку! Стреляет младший – мимо. Старший – в точку. Младший – мимо. Старший – в точку. Младший… Ну же, ну… Попал!!! Мишень повержена. Шурик взвизгнул и крепко обнял Феликса. Ночью Феликсу снится родина. Он парит над ней. И мы узнаем нарисованные им картины: в них то, что он видел когда-то наяву. Вдруг сон становится тревожным, потом страшным… Его разбудил Шурик: – Вставай, ей плохо! У нее жар! Слышишь! Стремительно исчезли дома и знакомые улочки южного города. Они сидели у закрытого окна. Лил дождь. Тихо позвякивали в комнате колокольчики. – Посмотри, как она! – Кажется уснула! – Шурик! – позвал Катин голос. – Погоди, я сам! – вскочил художник и быстро поднялся наверх. Девушка лежала в кровати. Простыни были сбиты. Она так страшно кашляла, что он сам содрогнулся. – Жарко, – прошептала она, – откройте окно, пожалуйста. – Нельзя! – художник присел на угол ее постели и осторожно погладил край одеяла, которым укрылась Катя. – Там дождь, уже осень. Холодно. Когда ты выздоровеешь и у нас будут деньги, я обязательно отвезу тебя на море. Я знаю… ты хочешь поехать туда с Глебом. Но если Глеб откажется… Если Глеб не сможет, я всегда готов поехать с тобой на море. И даже полететь на Луну. И на Северный полюс. Куда прикажешь. Я на все готов для тебя. А как это вышло – сам не знаю. – Не надо, – отвернулась к стене Катя, – не надо про это. Я хочу на море весной. Мне подруга рассказывала про Крым. Там в марте цветут сады. Много белых садов. Она там была в детстве. Мне часто это ночью снится. Я хочу, чтобы сады стояли у самого моря. Я знаю, что так не бывает, но я хочу! Она снова зашлась в кашле, потом села в кровати. – А может, уже и весны не будет. Никогда. И моря. И ничего, ничего не будет. – Не говори так! Мой прадед насадил вокруг нашей деревни столько садов! А я не успел посадить ни одного дерева! И дома не построил, и сына не родил. Но ведь все еще впереди, – попытался улыбнуться Феликс. Ночью он рисовал цветущие сады на стенах комнаты, в которой спала Катя. Они были странными, эти стоящие у самого моря белые деревья в подвенечных платьях. Так не бывает в жизни. Так бывает на картинах. Мальчик сидел рядом, смешивал краски, глядел на творение художника. Он был серьезным и очень взрослым. Открыв глаза, Катя увидела этот сад. Утро было солнечным. Увидев картину, девушка ахнула. – Доброе утро, – сказал мальчик, примостившийся у нее в ногах. – Ты поправишься. Обязательно! Катя кивнула, говорить не было сил. – Ты поправишься, – Шурик протянул ей стакан чая, – и я не буду больше смеяться над Глебом. Люби его, если так надо. Ты спрашивала меня – почему я так хотел научиться стрелять. Я тебе одной на белом свете открою тайну. Была одна женщина. И у нее был сын. А потом эта женщина полюбила другого мужчину, а не своего мужа. Так ведь часто бывает? Она полюбила его так сильно, как ты Глеба, хотя он ничем не лучше ее мужа и ее сына. И она уехала с ним. Насовсем. И ей, наверное, хорошо. Я ее тоже любил, а его хотел отправить на тот свет. Да! Не смотри на меня так. Эта женщина – моя мать. Катя выронила стакан. Чай разлился. Феликс выкладывал на стол некрашеные деревянные яйца-заготовки. – Повезло сказочно, такой заказ! – Есть можно? – с иронией спросил голодный Шурик. – Можно заработать кучу денег. Шурик внимательно глядел, как Феликс раскрашивает яйца и покрывает их лаком. Как превращаются они из безликих деревянных заготовок в настоящие игрушки. А потом и сам расписал одно. – Смотри, как быстро выучился! – обрадовался художник. – Это легче, чем в тире, – вздохнул мальчик. – Да нет, – усмехнулся Феликс, – просто из двух моих способностей ты, как младший брат, пока унаследовал одну. И снова отключили электричество. – Сволочи! – выругался Шурик и пошел за свечами. Маленькие свечки слабо освещали комнатенку, но раскрашенных яиц становилось все больше и больше. – Если мы сделаем еще десять, Катя завтра поправится, – сказал Феликс. Шурик придвинулся поближе: – Лучше скажи, зачем художник Пиросмани певице миллион роз подарил. Это же четное число – как покойнику. Я посчитал. – Четное было бы два миллиона! – Два лимона – кишка тонка. – Он подарил их ей в день не ее, а своего рождения. Она потом сбежала из Тифлиса с какой-то бездарностью, а он любил ее. Он просто подвел итог своей любви этими цветами, – объяснил художник. – Ща заплачу, – цинично начал было Шурик, но не выдержал своего ернического тона и спросил вполне серьезно: – От безнадежной страсти можно вылечиться? – Никогда, – грустно покачал головой Феликс, – от любви не лечатся, а только умирают! И было непонятно, в шутку или всерьез сказал он это… Утром повсюду – на столе, на диване, на подоконнике – стояли красиво разрисованные деревянные яйца. Была еще и матрешка. Толстая матрешка в милицейской форме, в шапке с кокардой. – Узнаешь? – повернул ее лицом к мальчику Феликс. – Аленушка! – обрадовался Шурик. – Жаль, не могу ей подарить! На улице засигналила машина. …Чужие руки забирали все, что удалось расписать за ночь. А потом на пустой стол легла купюра. – Пятьдесят баксов?! – ошалел Шурик, окинув взглядом опустевшую комнату. – Но обещали сто пятьдесят! – вылетел на улицу Феликс следом за заказчиком. – Парень, может и пятидесяти не быть! – грозно осадил его водитель. Шурик опустился на ступеньку крыльца. Рядом плюхнулся художник. Их обманули в очередной раз… – Надо кровь из носа заработать денег, чтобы купить лекарств и поставить Катю на ноги. Хоть наизнанку вывернись! – решительно сказал мальчик. Феликс молча кивнул. Он был крохотной частичкой толпы швырявшей его с перекрестка на перекресток. Он захлебывался в волнах людского моря. Город грохотал, скрежетал, гудел. Он срывал объявления с надписью «Работа», заходил в двери незнакомых офисов – где-то отказывали вежливо, где-то указывали на дверь. Он драил стекла новенькой иномарки. Таскал коробки с фруктами у палатки. Торговал пирожками на рынке. Красил забор зеленой краской, нескончаемый, унылый, зеленый забор. Феликс порвал в клочья газету «Работа для вас», закурил дешевую папиросу. Что делать? Как достать денег? …Вечером он возвращался домой. У железнодорожной станции местная пацанва насела на старушку, торгующую цветами. – Миленькие, сегодня ничего не наторговала, – оправдывалась она, но хулиганы упорно требовали денег, грозили расправой. Надо было бы пройти мимо, но Феликс не смог. Уже пройдя несколько шагов, повернул резко, подбежал и схватил одного из подростков за шиворот. – Катись, и чтоб я тебя здесь никогда не видел! Он дрался один против четверых – силы были неравные. Его быстро повалили, били ногами. Старуха ойкала, звала на помощь, но никто не пришел. Заметив, что он лежит без движения, один из подростков полез к нему в карман и вытащил несчастные копейки, заработанные за эти дни. Грабители убежали. Старуха нагнулась над ним, полила на лицо водой. Он открыл глаза. – Сынок, спасибо тебе. Вот, возьми, – протянула деньги. – Нет, бабуля, не надо, – с трудом поднявшись, улыбнулся художник разбитым ртом. – Возьми хоть цветочков, – попросила старуха и протянула большой букет белых астр. – Жене подаришь, она тебя любить будет крепче. Жена-то есть? – Будет, – сказал он и опять улыбнулся: – Наверное скоро… Букет он поставил у Катиной кровати. Она спала, а он слушал ее дыхание. Когда в дверях появился Шурик, Феликс не прогнал его, подозвал к себе. Вдвоем они стояли и тихо смотрели на спящую Катю. Она спала неспокойно – стонала, металась во сне. И снова, в полусне в полудреме Феликс летел над родными местами и потерянным домом. А на утро, открыв глаза, он увидел снег, выпавший ночью. Феликс шел по первому снегу, выпавшему неожиданно рано. Ступал осторожно. В детстве снег он видел только издали – на вершинах гор. Он казался ему твердым и сладким, как сахар. Маленький Феликс мечтал подержать его в руках. Однажды мечта сбылась. В тот день было необычно холодно для их краев. Его не пустили гулять, боялись, что замерзнет. Он плакал и кричал, но бабушка сурово посмотрела на него и отвернулась к плите. А отец вышел из дому, набрал полные ладони снега и принес его в дом. Он положил его на пол в комнате. Феликс смотрел как завороженный на эту кучку. Вдруг на его глазах белоснежная горка превратилась в маленькую лужицу воды. Снег исчез. А вода оказалась несладкой. И стало понятно, что снег – это обман, что все прекрасное хорошо издали. Это был первый обман в его жизни… Вспоминая это, Феликс шел по дорожке поселка, оставляя на снегу ровные четкие черные следы. Дверь квартиры открыл полусонный Красавчик. – А, прибыл! – усмехнулся он. – Что же ты в такую рань по гостям ходишь? – У меня очень тяжелая ситуация, постарайся понять. – Уж где нам, убогим! – У меня болен близкий человек, одна девушка. Хорошая. – Ты с ней спишь? – криво ухмыльнулся Красавчик. – Нет, я с ней вальс танцую, – Феликс опустил глаза. – Как это на тебя похоже! – ужаснулся бывший друг. – Значит, не любишь, просто мучаешься. – А любить – всегда мучиться. По-другому Бог не придумал, – возразил Художник. – Ерунда, – захохотал Красавичк, обнажая ряд ровных-ровных, белых-белых зубов. – Это люди Бога выдумали. Любить – значит наслаждаться. Денег в долг не дам, – перешел он к делу, – я не благотворительный фонд. Впрочем… – он помедлил, – могу помочь подработать. Художник молча кивнул. И он стрелял. В настоящем тире. По настоящим мишеням. Стрелял без промаха. Так, как он умел это делать – блистательно. За ним наблюдал Лысый, глядел на него как-то печально, потом махнул рукой – мол, хватит. Они с Лысым пили кофе. Красавчик прислуживал за столом, его к разговору не допустили. – Мне редко кто нравится. А ты нравишься. Ты какой-то настоящий, не деланый. Не этот, – кивнул он на Красавчика. – Он мой однокурсник, – сказал Художник. – Да я знаю, – меланхолично отозвался Лысый. – Личность абсолютно ничтожная. Знаешь, что для него несчастье? Если ему в лицо плеснуть соляной кислотой. Все остальное в мире для этого человека не имеет значения. Счастье в жизни у него измеряется количеством баб. Даже не качеством. Красавчик в это время сам себе строил глазки, разговаривая по телефону. – Единственный его друг – зеркало. Не люблю красивых мужиков. Люблю стоящих. – Лучше бы сразу к делу перейти, – перебил его художник, – у меня… – Знаю – девочка больна, – грустно улыбнулся Лысый. – Вылечишь ты свою девочку. На море свозишь. Женишься. Все у тебя будет нормально. Не дрейфь! Меня нарисуешь? Красавчик говорит, ты рисуешь здорово, не только стреляешь? – Что, за этим звали? Лысый развеселился: – А что, не поверишь, что за этим? – Не поверю! – И правильно сделаешь! Не больно-то мне интересно видеть свою рожу! Это ему интересно, твоему бывшему однокурснику! Знаешь, не одна только моя собственная рожа мне противна. Мне полчеловечества жить мешает. – Всех перестрелять надо? – Всех – тоже скучно. Лысому нравился полушутливый тон, взятый им самим и поддержанный парнем. – Всех не получится даже у такого ворошиловского стрелка, как ты. – Я на войне был. – А кто сейчас не был на войне… Знаю, – устало кивнул хозяин, – ты живешь в эпоху перемен, нового раздела мира, а значит – войн. Судьба дала тебе хороший глаз и руку тоже неплохую. И рисуешь, и стреляешь. И сердце у тебя большое – вон, девушку любишь. Короче, вот он! – Лысый извлек из портмоне фотографию человека, поставил перед художником. – Запоминай. Красавчик покажет тебе места его обитания. Дело спешное. Торопись, но так, чтоб ничего не испортить. И поедешь ты со своей красавицей к синим морям. Краски себе новые купишь. И кисточки. Лысый встал из-за стола. – Зачем вам я для такого задания? Взяли бы профессионала, – попытался отговориться художник, – чего жадничаете? – Ну кто тебе сказал, что я жадный, – притворно обиделся Лысый, – это даже как-то оскорбительно. Тут не жадность, – наклонился он к уху художника, – профи вычислить проще, а тебя хрен кто вычислит. Ты как иголка в стогу сена. Ну, все. Утром стулья – вечером деньги. Если соглашаешься – вот аванс. – И он вытащил из кармана увесистую пачку денег. На эти деньги можно было купить лекарства Кате, отдать ей долг и много еще чего хорошего сделать. Но художник не притрагивался к ним. Смотрел – вот они лежат, рядом, на скатерти. И не брал. Не решался взять. – «Деньги – это солнце, без которого жизнь мрачна, тяжка и холодна». Виссарион Белинский, – процитировал Лысый. Тут подоспел Красавчик: – Слушай меня внимательно. Живет он удобно, лучше не придумаешь. Рядом дом под слом, пустой как нарочно. Ты слушай! – Тс! – остановил его Лысый. – Пусть допьет свой кофе, попривыкнет… А на море, – проговорил он мечтательно, – на море еще тепло, ветерок южный, светят звезды ласковые. Пальмы, мандарины… Феликс не двигался и смотрел на деньги, не решаясь взять их. Может, не брать? Но вдруг руки, будто не слыша доводов разума, потянулись к заветной пачке… Те же руки, руки Феликса, поставили на столик у Катиной кровати лекарства. Достали из пакета фрукты, выставили на стол еду. Он потрогал горячий лоб девушки и спустился вниз. За столом сидел Шурик, поджидая его, раскладывая пасьянс. – Открылся! – радостно сказал мальчик. – Через неделю она должна встать! У нее сегодня впервые температура снизилась, она даже улыбнулась мне. Художник не ответил, только кивнул. – Я без тебя вчера стрелять ходил. Семь раз попал из двадцати. А? Ты деньги где взял, скажи! Банк грабанул? – Да нет, одолжил. – Отдавать теперь, – загрустил Шурик. – Я бы у отца взял. Честно, я бы пошел и взял. Но он меня заловит. Не отпустит потом. Считай, кранты. А как я теперь без тебя и без нее? Феликс рылся в своем нехитром гардеробе, искал одежду потемнее. Мальчик подошел, заглянул в старинный шкаф. – Как тот вальс назывался? – Который? – Ну, на старой пластинке! – «Муки любви» он назывался. – Муки любви… – повторил Шурик. – Да… Какое точное название. – Тебе откуда знать? – Я просто так. Послушай, я бы правда пошел к отцу, если с Катей что-то не так. Ты мне поверь. Я его ненавижу, но я пошел бы… Из-за нее… – Никогда, – перебил художник, – никогда не говори так об отце. Обещай, иначе отберу пистолет насовсем. – Почему? – Потому что родителям все надо прощать! – И даже когда они не правы, им тоже надо прощать? – Да. Потому что они – родители. Ты что, сам на свет явился, своими ногами пришел? Ну, если ты умнее самого господа Бога, то конечно. Но я почему-то так не думаю. Обещай мне, – обнял он Шурика, – обещай, что ты никогда не будешь так говорить про своего папу! – Ни фига я тебе не обещаю! Колись лучше, где деньги занял! – Не буду я колоться! – Хорошо, – сказал обиженно Шурик, – тогда и я тебе никогда и ничего не буду рассказывать. А мне есть что тебе рассказать! – Ну? – Художник обернулся уже в дверях. – Я хотел не рассказать, я хотел спросить… Помнишь, ты мне говорил про чувства и всякую такую белиберду, ну, если что случится со мной в этом роде, ты проконсультируешь. – Случилось? – Случилось! – Завтра я вернусь в полдень и тогда все тебе расскажу, обещаю, – улыбнулся художник. Он давно догадывался, что оба они безнадежно влюблены в девушку Катю… – А потом постреляем? – спросил Шурик. – Постреляем! – кивнул Феликс. Феликс умело собрал ружье с оптическим прицелом, установил его на подоконнике в пустой разбитой квартире. Через прицел стал зорко вглядываться в окна дома напротив. Одно окно, второе, третье… За одним из них за столом спиной к окну сидел человек с фотографии, которую показал ему Лысый. Феликс взял его на прицел. Человек не оборачивался. Он не чувствовал приближения смерти. Он был спокоен. И, видно, что-то даже напевал себе под нос. Феликс готовился к выстрелу. И вдруг в комнату обреченного на смерть вошел мальчик лет двенадцати. Он смеялся и начал играть с отцом. Феликс отшатнулся от подоконника. Пытался закурить, но руки не слушались, дрожали. Он вернулся к окну, но вдруг понял, что не сможет нажать на курок. Ни сейчас, никогда потом… Феликс подумал, что Шурик сейчас может быть в тире. Он целится. Целится в лису. Но когда фигурка подъезжает ближе, опускает ружье. «В лису нельзя стрелять. Лиса – друг!» Мальчик должен был помнить эти его слова. Феликс швырнул винтовку к стене, выбежал из пустой квартиры, кубарем скатился с лестницы… …Бегущий человек средь тысяч других. Он бежал по дворам, вдоль бульваров, плутал в переулках, оборачивался, словно чувствовал кого-то за спиной. Он бежал, хотя никто не гнался за ним. Просто он уже не мог остановиться, на ходу сбросил куртку, остался в одной майке… «Кто я есть? – мелькало в голове. – Что я сделал? Дерево не посадил, сына не вырастил, пишу безграмотно, поэтому книг сочинять не буду. Не за что меня любить. Может быть, единственное, что я сделал за свою жизнь – не убил его. Не смог. Не густо, правда? Я и сам так думаю. Я бегу. Я не могу остановиться, убегаю от себя, от своей никчемности. Мальчик прав, я бесполезен. Если бы сейчас оторваться от земли…» … Он летит низко-низко, над домом, который когда-то принадлежал ему. Может быть, это горы, или маленькое село, или узкие улочки южного города… Это родина, куда он возвращается только мысленно. Он прибежал к своим, на дачу и вздрогнул от неожиданности – у ворот стояла машина. Машина Власа! Влас вылез сам, вытащил свою болтливую подружку. Художник окликнул его. – Танцуй! – заорал Влас. – Танцуй прямо тут! Давай, народные пляски! Ну! – Чего? – не понял художник. – Зачем танцевать? – За этим! – И Влас достал пачку денег. – Мало? – Что это?… – Твой гонорар, кретин! – Какой гонорар? – испуганно спросил Феликс. – Ты в жизни умеешь две вещи – рисовать и стрелять. За стрельбу платят больше, это – за рисование. С тебя десять процентов, мои комиссионные. Я уже вычел. И еще – с тебя бутылка. – Какая? – Шампанского, – вмешалась девица Власа, – причем самого хорошего. Я пью полусладкое, быстро сгоняй в магазин! – Я что-то ничего не пойму! – А что тут понимать, – затараторила девушка, – Власов картины твои выставил в салоне, как обещал. Они не продавались, не продавались, а потом появился один сумасшедший. Приехал на во-от такой машине, явно псих иностранный. Увидал твою мазню, восторгался так, аж соплями исходил. Купил все. Власу дал три штуки «зеленью». – Две, – поправил смущенно Влас, – но было видно, что врет и иностранец дал все три. – Не перебивай, – оборвала его девица, – я говорю – Влас, проси четыре, а он – жадность фраера сгубила. А я говорю – накиньте сотню, он накинул и… Влас закрыл лицо руками: – Я никогда не научу тебя молчать. – Зато я честная. Тебе деньги нужны или нет? – набросилась она на Феликса. – Дуй за шампанским! Влас передал Феликсу пачку, довольно увесистую. Художник вынул большую купюру, протянул девушке: – Купи себе шампанское от моего имени. Ко мне, понимаешь, родственники приехали… Извините. Влас, – он обнял друга, – Влас, ты гений! В парке замерзший сторож подпрыгивал на месте от холода, а Катя, Феликс и Шурик катались на карусели и смеялись. А потом они шли по комнате смеха, от зеркала к зеркалу. Зеркала отражали их то безобразно тощими, то непомерно толстыми. Это вызывало новые потоки гомерического хохота. Катя здорова! Они все вместе! А что еще надо? И у фотографа они снялись все втроем. Феликс – посередине. Слева Катя, справа Шурик. Сияющие. Довольные… Точно образцовая семья. Только почему-то очень уж молодая… …Дома художник приклеил этот снимок на последнюю страницу семейного альбома. – Ты что сделал? – спросил ошарашенный Шурик. – А как же прадедушка? – не поняла Катя. – Здесь же только твои предки и родня. – Знаешь, я думаю, прадедушка обрадовался бы, – улыбнулся Феликс. – Пожалуй, – решил за прадедушку мальчик. – А Ван Гог теперь нам не соперник. Ван Гог в коридоре курит! Нам баксами платят! Нам заказы делают! – Никогда бы не подумала, – улыбнулась Катя. – Что? – не понял художник. – Никогда бы не подумала, что счастья может быть вот так много, сразу. Как-то это не укладывается в моей голове. – В моей тоже, – улыбнулся Феликс, – но мы все уложим! – Короче, надо брать компьютер и тачку, пока подержанную. Надо заводить свое дело. Знаю одно интересное место для помещения капитала. Слушайте сюда! – затараторил мальчик. – Нет, это вы слушайте, а говорить буду я, – перебил старший. – Эти деньги – Катины. И ни одного рубля больше мы не потратим на себя и на свои удовольствия. На, возьми – это мой долг, – протянул он Кате деньги. – Но здесь больше, чем было! – Не мелочись, мы их не считаем, – заявил Шурик. – Спасибо, – сказала Катя, – я лишнего не возьму. А Шурику нужна куртка, потому что уже холодно. И скоро зима. – Но ведь я останусь с вами? – с робкой надеждой спросил мальчик. – Со мной, ты хотел сказать, – поправил художник, – Катю ждет Глеб. Девушка опустила глаза, а потом тихо попросила: – Заведи еще раз музыку! – Пожалуйста! Феликс принес проигрыватель и поставил единственную пластинку – вальс «Муки любви». – Дамы приглашают кавалеров! – объявил он, и они с Шуриком встали рядышком, затаив дыхание, выжидая, кого выберет Катя. Заиграла музыка. Катя смотрела сначала на одного, потом на другого. Сначала на Шурика, потом на Феликса. Но не выбрала никого, а неожиданно, перекрикивая музыку, быстро заговорила: – Я там рубашки погладила, вон стопочкой сложила. И белье тоже чистое. – Ага, – кинул Феликс как бы равнодушно. – Хотите, я вам борщ сварю на два дня? Или, может, суп харчо, а? – Знаешь, что говорил мой прадед, – сказал Феликс, сняв иглу с пластинки, – «Собаке рубят хвост в один прием». Запомни. И я запомнил! Расшифровать? Уходишь – значит, уходи. И не надо обеда никакого. И музыки не надо. Катя на старенькой почте. Она говорила в трубку: – Алло, Глеб. Глеб, это я. Я все достала. Я буду ждать сегодня. Сегодня. В пять на ВДНХ, ладно? У главного входа. Или у фонтана Дружбы народов, хорошо? Я все принесу, деньги у меня. Пока, Глеб. Она впервые не добавила «я люблю тебя». И на секунду умолкла, словно сама ожидая от себя этой фразы. Нет, не дождалась… Лысый бил Красавчика по лицу. Тот уворачивался: – Нет, только не это! Я его достану, я знаю как! Только не порть меня, пожалуйста! – Убожество, – сказал Лысый. – А Достоевский говорил, что красота спасет мир. Никого она не спасет. Поэтому я больше люблю Толстого Льва Николаевича. А ты, что ты любишь, кроме своего отображения в зеркале, а? – Через два часа я буду знать, где он. Я тебе обещаю! – Через час! – рявкнул Лысый и разбил зеркало, в которое так любил смотреться его подчиненный. Художник смотрел в окно. Тихо звенели колокольчики в доме. Из калитки выходили на дорогу Катя и Шурик. Шурик держал девушку за руку. – Я только провожу тебя, я к вам не подойду. И ему ничего не буду говорить. Я буду молчать. Когда вы уйдете – я тоже уйду. Только, пожалуйста, разреши мне пойти с тобой. – Лучше бы ты побыл с Феликсом! – Ты большую сумму денег везешь, – нашел довод мальчик, – мало ли что может быть. А тут мужчина рядом! Она внимательно поглядела на него и не стала возражать. – Ладно, поехали! Художник смотрел в окно и вдруг встретил взгляд Кати. Она глядела прямо на него, точно хотела что-то сказать… Но он отвернулся. И тогда девушка зашагала прочь, ее сопровождал верный юный рыцарь-Шурик. Машина Красавчика подъехала к салону Власа. Глядя в зеркальце, он поправил волосы, вышел и направился ко входу. – Его нет, – ответила болтливая подружка хозяина. – А, собственно, что вы хотели? – Девушка, милая, – Красавчик почувствовал себя в свой тарелке, – я вас умоляю. Он нужен мне срочно, от этого зависит моя жизнь! – Он схватил девушку за руку. – Какая форма пальцев! Я нарисую их, хотите? – А вы умеете? – с недоверием спросила Ирина. – Чего я только не умею, – улыбнулся Красавчик, разглядывая развешенные по стенам картины. Вдруг одна из них бросилась ему в глаза. Он не мог ошибиться! Это работа Феликса! Тот самый портрет с оттопыренным ухом. Художник смотрел с холста ласково и печально. – Послушайте, откуда это у вас? – спросил он. – А! Это приятель Власа, один сумасшедший. Знаете, такой лохматый смешной человек. И другой такой же сумасшедший купил его работы. Видимо, они чувствуют друг друга, как рыбак рыбака. Довольно прилично заплатил. Мы недавно отвезли деньги Феликсу на дачу, на даче он живет, на старенькой… – Так, так… А дача та где? – Красавчик, чувственно сжав пальцы Иры, придвинулся к девушке. – Где дача, помните? Машина Красавчика вновь мчалась по улице, и он радостно орал по сотовому своему шефу: – Если человек нравится женщинам, это многого стоит. Она дала мне самое подробное описание и, знаешь, даже хотела поехать со мной. Но у меня железный принцип – не трогать баб своих приятелей, иначе бы у меня не осталось ни одного друга! Шурик и Катя ловили на дороге машину. – Как ты обратно добираться будешь? – беспокоилась Катя. – На электричке, – ответил мальчик. – Я буду волноваться! – Я не маленький, девушка. Раз я обещал проводить, провожу. А там уж твое дело! – Куда вам? – остановилась машина. – До города, на ВДНХ! В салоне Шурик протянул Кате руку: – Ну, на прощание! Погадай – позолочу ручку! – Нет, – сказала Катя, – не хочу. Не сегодня, пожалуйста! – И чуть не расплакалась. – Да что с тобой? – Надо куртку тебе купить! – Это мы сами как-нибудь решим. Без женского участия. – И Феликсу куртку тоже надо купить. Он в чем зимой ходит? – Я его зимой ни разу не видел. – Еще я хотела бы подарить ему кисти, – вспомнила Катя. – Он любит какие-то специальные, не помнишь, как они называются? – Нет, не помню. – Я даже не знаю, может, мне поехать завтра? Ну к Глебу завтра, а сегодня по магазинам. А? Выехав на шоссе, машина набирала скорость. – Сегодня странный день, правда, Шур? – Врешь, – тихо и серьезно сказал мальчик, – это не день странный. А просто ты любишь его. Поворачивайте обратно, – сказал он шоферу – поворачивайте, мы оплатим поездку, как договорились. – Ты чего, мальчик? – не понял водитель. – Он правду говорит, абсолютную правду! Поворачивайте! – вдруг закричала Катя. – Нам надо обратно! Очень надо! Машина остановилась. – Все, приехали, – объявил воитель, – вылазьте. Еще чего – туда-обратно! Никуда не повезу! – Пешком дойдем! – сказал Шурик, вылезая из машины. – Бежим, Катя! И они побежали… Художник сидел у окна, разглядывая свой альбом. Вернее, не весь альбом. Он смотрел только на последнюю страницу. На Катю… На себя, смеющегося… Прикоснулся пальцем к ее лицу на снимке… Чья-то тень скользнула мимо окна… Он встал, прошелся по комнате, подошел к комоду, стал перебирать оставленные Катей старые карты, точно в них сохранилось тепло ее нежных рук. Неужели он больше никогда ее не увидит? Неужели… В эту секунду рука в черной перчатке нажала на курок. Художник обернулся, увидел стрелявшего в него человека. Раздался второй выстрел. – Зачем? – успел спросить Феликс. И осел на пол. Руки в черных перчатках сняли глушитель с пистолета. – Он был один, – отчитывался по сотовому Красавчик перед боссом, едучи обратно в город. – Да нет, никто не будет интересоваться. Он гражданин чужого государства, бомж. Считай, что его вообще не было. – А чего такой грустный? – спросил Лысый. – Не каждый день друзей теряешь. – А ты посмотри на свою рожу – и успокойся, – цинично посоветовал Лысый. – Ты же красавчик! Чего еще тебе надо? Катя и Шурик подошли к дому. У калитки мальчик остановился: – Иди ты одна, я здесь постою. – Почему одна? – Потому что ты прекрасно знаешь, что третий – лишний. Это прописная истина, Екатерина, не знаю, как вас по отчеству. – Петровна. – Иди, Екатерина Петровна. Я вас благословляю. Я вам теперь не нужен – ни тебе, ни ему. Вальс меня танцевать так и не научили… – Зачем тебе вальс? – улыбнулась Катя. – Вдруг пригодится! Иди, Катя. Я погуляю и вернусь к вечеру. И она пошла. Но быстро вернулась, прижала к себе Шурика: – Обещай мне… что простишь свою мать. И того, кого она любит, – тоже. Ты простишь ее? Он вырвался: – Иди! Он смотрел, как она входит в дом, как закрывает за собой дверь, а потом закружился в ритме вальса – так, словно она положила руку ему на плечо. Он танцевал среди желтых листьев, укрыших землю. Ему было грустно и хорошо одновременно. А потом раздался ее крик. Жуткий Катин крик заполнил все пространство – и дачу, и улицу, и прозрачное осеннее небо… Когда Шурик вбежал в дом, он увидел, что Катя склонилась над Феликсом. Художник лежал на полу, прижимая руку к груди. Пол был в крови. – Убери ее, – попросил мальчика Феликс, – и иди сюда. – Нет! – кричала она. – Нет! Нет! – За врачом, живо! – не растерялся мальчик. – Я кому сказал – за врачом! Беги, пока не поздно, Катя! Он перенес друга до дивана, уложил его и взял за руку. – Ты только потерпи, ты пожалуйста, потерпи! Они сейчас приедут! Ты только доживи! Ты должен, слышишь! Она тебя любит! Ей не нужен больше Глеб. Она к тебе вернулась. Понимаешь, она вернулась с полдороги! Ты меня слушай! Она тебя любит, ты не можешь умереть! Ты сам мне говорил, что любовь побеждает смерть. Ты говорил, это написано в книгах. – Помолчи, – попросил художник и сжал руку мальчика. – Мне надо сделать завещание. – Что? – Завещание. Я хочу тебе сказать… У меня нет ничего, кроме картин и альбома. Все картины – тебе. А альбом – ей. И еще. Я хочу сказать тебе, что она одна. У нее никого нет. И она замечательная. Я за свою жизнь не встречал женщины лучше, но не успел ей ничего объяснить… Ты не бросай ее никогда, Шурик! Не оставляй, если ей будет плохо. …Катя бежала по улице, она так хотела успеть! И голос художник словно плыл над нею: – Поступай так, как будто бы ты – это я. Ты – это я, понял? – Да, – прошептал мальчик. Плачущая Катя споткнулась, упала, слезы смешались с землей. – Обещай, – продолжал Феликс, – что никогда ни в кого не будешь стрелять. Ни в птиц, ни в лису, ни в людей. – Да, – твердо сказал мальчик. И тогда художник улыбнулся: – Там, над столом… Порви этот дурацкий плакат прямо сейчас! Пожалуйста, сейчас порви! – Я мигом! Шурик взлетел наверх. Над столом висела бумажка, прочитанная им в первый день: «Жизнь – короткая штука. И на искусство, и на любовь ее не хватит». Шурик изорвал ее в клочья. – Я порвал, я порвал! – кинулся он к другу, точно этим мог спасти его. Но художник больше не отзывался. Клочки бумаги, словно хлопья снега, медленно стали падать из рук мальчика на темный пол… А Феликс летел над южным городом. Над домом, где он когда-то жил. Он летел молча. Медленно-медленно, низко-низко… Шурик подошел к мостику над рекой. Внизу и мирно плавали утки. Мальчик вынул из пистолета обойму. И то, и другое забросил далеко в воду. Солнце светило ослепительно ярко. Так, словно было лето. Он дал себе слово не стрелять никогда. …К вокзалу подъехала машина. Выскочил шофер и открыл дверцы. Из машины вышли Катя, отец Шурика и сам мальчик. Отец и Катя пошли чуть впереди. – Если какая-то помощь понадобится, я, конечно, не всемогущ, но не последний человек. В Москву ведь попадете рано или поздно… – говорил мужчина. – Теперь уже нескоро, – ответила Катя. – Нет у меня в вашей Москве никаких дел, – усмехнулась она, – да и не надо. – И все-таки. Он вытащил визитку, отдал девушке. Она покрутила ее в руках. – Спасибо. – Ты мне на день рождения позвонишь? – забежал вперед Шурик. Катя кивнула. – А на Новый год? Она опять кивнула. Отец заулыбался. – Пап, оставь нас вдвоем, пожалуйста, – сказал мальчик. Выхватил из рук шофера Катину сумку, скомандовал: – Пойдем! И они вдвоем зашагали по перрону. Остановились у вагона. Она нагнулась и поцеловала мальчика. – Я бы тебе письма писала, но я безграмотная. Ты уж прости. Я бы отдала тебе альбом, но это все, что осталось… от Феликса. Шурик улыбнулся. – Я себе такой же заведу. И нас приклею. Наше фото, помнишь? Там он, ты и я. И фото своих предков приклею, – мальчик вздохнул. – И маму. – В вагон проходим, девушка. Сердитая проводница поднялась на подножку. Катя кивнула и шагнула к вагону. – Погоди! – крикнул Шурик. – Я забыл сказать… Я должен сказать… Ты ведь не выйдешь замуж, ну лет ближайшие пять? Она покачала головой, и мальчик просиял. – …Я хотел сказать, что через пять лет мне будет восемнадцать. И тогда, ты понимаешь… Катя нагнулась и снова поцеловала мальчика – но уже совсем по-взрослому. – Он же просил, чтобы ты не была одна. Чтобы ты никогда не плакала. Чтобы я… чтобы я как будто бы он… Ты же подождешь? Обещаешь? – Конечно! – крикнула она, запрыгивая на подножку тронувшегося поезда. – Ты только расти побыстрее, пожалуйста. Шурик бежал за составом, бежал, выбиваясь из сил. Когда Катю стало не видно, он остановился. Чья-то рука легла на его плечо. Это был отец. – Я люблю ее, – сказал Шурик, задыхаясь. Отец не засмеялся, только ближе придвинулся к сыну. И тогда Шурик доверчиво прижался к нему. – Я не убегу! Я обещал одному человеку. Но я буду ее ждать… А ты прости меня! – Нет, это ты, ты прости меня, пожалуйста! – Отец крепко сжал плечо сына. – Знаешь, я ведь хотел научиться стрелять, – тихо сказал Шурик, – а научился у него совсем другому! – Знаю, – ответил отец. – Счастье, что расчеты наши не всегда удаются. …Потом, когда он вырос, Шурик часто вспоминал свой давний разговор с Феликсом. Они шли по железнодорожному полотну. – Так что ты там говорил про любовь? – спросил мальчик. – Любовь – сладкая ловушка, из которой никто не уходит без слез. – У кого вычитал? – Не помню. – На себе проверял? – Бывало. – Правда? – Почти да! Они шли вдаль по шпалам. Рельсы убегали в бесконечность, где садилось розовое солнце. Хрустели камешки под их ногами, и все тише и тише слышны удаляющиеся голоса. – Ловушка… Но радость необыкновенная. Больше тебя самого и целого мира в придачу. – Даже если без взаимности? – Даже если… – Так не бывает! – Бывает! – Может, врешь? – Э, откуда здоровому знать, что такое хромота! Сам проверь! |
||
|