"ПСС" - читать интересную книгу автора (Емелин Всеволод)

ГЛАВА ПЕРВАЯ, КРЕМЛЕВСКАЯ

Если он говорит грустные вещи-лицо печально, но глаза при этом веселые. Если о веселом вспомнит-все наоборот.

О маме говорит с грустным взором.

Мать «паренька с рабочей окраины» Севы Емелина работала в Кремле.

Тут бы хорошо добить удивленного читателя и сказать, что Емелин-внебрачный сын, к примеру, министра культуры Фурцевой: была такая легендарная женщина в СССР. У Фурцевой обязательно должны были рождаться именно такие «поперечные» дети. Очень мелодраматичная получилась бы история. Но нет, все чуть проще.

Его отец был художником-конструктором. И мама была вовсе не Фурцевой, а секретаршей одного из видных кремлевских начальников. Впрочем, в советские времена попасть в Кремль было не столь сложно, как кажется.

— С одной стороны, это была замкнутая структура, — говорит Сева о кремлевских служащих эпохи позднего, так сказать, тоталитаризма. — Но обслуживающий персонал туда набирали простой-обычных девчонок из подмосковных деревень, без всяких образований. И, грубо говоря, «осчастливливали» их такой работой. Они и селились «кустами»-по нескольку домов в разных уголках Москвы. На работу, прямо к Спасской башне, их доставляли на автобусе. На Васильевском спуске у Кремля автобус останавливался. И вечером развозили.

Я нисколько не удивился, услышав эту историю: мой прадед по материнской линии из захолустной деревни Казинка Рязанской области работал на даче у Сталина садовником. Правда, генсека видел он только издалека, зато с Ворошиловым встречался часто. Отработал и вернулся в свой сельский дом, как ни в чем не бывало.

Мать Севы попала в Кремль в 51-м.

Во время войны она, заметим, была в оккупации, «под немцем». Мало того, дед поэта Емелина был расстрелян в 37-м как враг народа. Что вовсе не помешало маме Севы обосноваться за кремлевскими стенами и перестукивать там на печатной машинке важные документы.

Рассказывала она о своей работе крайне редко: видимо, и не должна была, согласно неким циркулярам. Но несколько историй за целую материнскую жизнь Сева все-таки услышал.

Видела она Сталина, например. Шла по коридору Кремля, навстречу вождь народов. Впереди вождя автоматчики, которые разгоняли всех подвернувшихся. Будущую маму Севы Емелина втолкнули в ближайшую комнату, оказавшуюся мужским туалетом. Там она в компании автоматчика и пары других напуганных девушек переждала, пока Иосиф Виссарионович проследует. В туалет он не заглянул.

А потом мама видела и Хрущева, и Брежнева, и всех иных. Эти попроще были, без автоматчиков передвигались.

— Косыгина она очень любила, — рассказывает Емелин. — Вспоминала: вот он бредет по кремлевскому саду, задумчиво рвет с яблони зеленое яблоко, откусывает и не бросает, а кладет в карман пиджака… С ней здоровались (я не думаю, что она выдумала это-мама никогда не была склонна к хвастовству) — и Косыгин тот же, и Микоян, и иные-по имени называли ее.

Мать Емелина работала у человека по фамилии Мельников, он курировал четыре оборонных министерства.

— Слушай, а кремлевские елки ты посещал? — спрашиваю Емелина.

— Было дело-с детьми других кремлевских служащих… Но я больше любил обычные елки.

— И конечно же ездил по путевкам в кремлевские пионерлагеря и дома отдыха?

— Естественно. Один из них был, например, в Остафьево-это имение князей Вяземских. Недавно видел по телевизору, что там делают дом-музей, а я помню, сиживал в этом имении у камина… Там Пушкины бывали, Карамзины всякие.

Старинная мебель к моменту появления там будущего поэта Емелина не сохранилась, зато навезли множество трофейного немецкого барахла. Стояли гигантские фарфоровые зеркала. Утверждали, что самое массивное, с узорами из сплетающихся роз, привезено из резиденции Германа Геринга… Емелин смотрелся в него. Быть может, видел отражения своих будущих стихов: «Из лесу выходит Серенький волчок, На стене выводит Свастики значок».

Если б не кочеванье по больницам, раннее детство Севы было бы вовсе замечательным.

Питалась, к примеру, семья Емелиных просто замечательно. Мама получала кремлевский спецпаек: колбаса докторская, сосиски микояновские, армянская вырезка и даже картошку привозили из подсобных хозяйств. В магазин ходили только за хлебом и солью.

— Слушай, — говорю я Севе. — Вот услышат тебя наши прожженные либералы и сразу сообразят, откуда в тебе эта ностальгия. Я же наизусть помню: «Не бил барабан перед смутным полком, Когда мы вождя хоронили, И труп с разрывающим душу гудком Мы в тело земли опустили… С тех пор беспрерывно я плачу и пью, И вижу венки и медали. Не Брежнева тело, а юность мою Вы мокрой землей закидали». Вот, скажут они, откуда эта печаль: он же кремлевский мальчик, он же сосиски микояновские ел, когда мы в очередях давились!

Тут впервые у Севы становятся и глаза грустными, и улыбка пропадает при этом.

— Я же не о сосисках печалюсь, а о том, что юность моя похоронена.