Леонид Эгги Воробей

Спасенный на Рождество воробей ожил и оказался настолько любознательным и любопытным, что это его через несколько дней чуть не погубило.

Ранним утром мама суетилась у плиты, Леня, проснувшись, сразу полез под топчан, откуда раздавался возмущенный писк закрытого в ящике воробья. Вытащив коробку, мальчишка снял крышку, но спросить, чем воробей недоволен, не успел. Словно камень из рогатки, вылетел он из коробки и, ничего не соображая после темного ящика, влетел в облако пара над открытой кастрюлей.

Леня зажмурил глаза: все, погиб воробей! От печи раздался испуганно-сердитый голос мамы:

– Ты что, дурачок, свариться захотел? Сынок, помести его обратно в коробку.

Открыв глаза, Леня увидел лежащего на полу воробья. Мама закрывала крышку кастрюли, о которую с налету ударился воробышек и со страху упал в обморок. Мальчишка схватил его, сердито выговаривая:

– Ты чуть не замерз для того, чтобы свариться? Иди на место.

Воробья почему-то тянуло к печи, чем он доставлял всем много хлопот и беспокойства. Когда все уходили из дома, а плита была еще горячая, Леня обкладывал ее поленьями, чтобы воробей не ступил лапками на плиту. Тогда он садился на полено и, внимательно осматривая, искал короедов. Он быстро освоился в комнате, чувствовал себя уверенно, но в ящик залезать не захотел. Пытаясь напугать, весь топорщился, раскрывая перья, недовольно чирикал, клевал по пальцам и не давался в руки. Все бы ничего, если бы он не оставлял повсюду после себя следы.

Чувствуя ответственность за поведение воробья, уборку после его грехов Леня делал безропотно. Тряпочка у него всегда была под рукой, чтобы сразу ликвидировать небрежность подопечного.

Воробышек оказался дружеский, компанейский, но в ладони давался неохотно, а когда его все-таки брали, он слегка приседал, поблескивая бусинками глаз, всегда готовый взлететь. Оба любили играть в прятки. Когда Леня, спрятавшись под топчан, замирал, воробышек через некоторое время просовывал голову под спущенное до пола одеяло и говорил на птичьем языке: «Вылазь, я тебя нашел». Ели они почти всегда рядом. Накрошив ему хлеба или картошки на фанерку на полу, Леня ел за столом – и каждый занимался своей порцией, весело переглядываясь. Когда Леня садился к печке, воробышек взлетал ему на плечо, и они долго разговаривали, делясь планами, что они будут делать, когда потеплеет. Оба мечтали о солнышке и травке, на которой будут загорать на берегу Вижаихи, а к середине лета будут ходить есть ягоды. Леня знает места, где даже воробьиная стая все не склюет. Воробышек недоверчиво качал головой:

– Чего, чего? Посмотрим, посмотрим. Если Леня поворачивал к нему лицо, то тот почему-то старался клюнуть его в глаз. Потом они дремали до прихода сестры.

В апреле воробышек заскучал, стал задумчивым. Усевшись на перегородке, тоскливо поглядывал в окошко, на котором уже не замерзал соскребанный лед.

– Что с тобой? Хлеб, картошка есть. Может, ты заболел? Почему молчишь? Скажи, что у тебя болит?

Воробышек, нахохлившись, безмолвно отворачивался, ничего не отвечал. Мама объяснила встревоженному Лене:

– Он на свободу хочет, к своим.

– Какая еще свобода? Чем ему здесь плохо? Сытый, тепло. Мы с Томой самые мягкие тряпочки в ящик постелили. Что ему еще надо?

– Сынок, он родился на свободе. Видимо, пора его отпускать.

– Как отпускать? А я что, ему не друг? Мам, а что из еды он больше всего любит?

– Наверное, овес. Ты же сам видел, как воробьи после лошадей ищут его.

Овес?! Теперь Леня знает, как поднять настроение воробышка.

На другой день, когда дома никого не было, он оделся потеплее, наказал воробью хорошо вести себя и не скучать, пообещав принести за это что-то вкусное. С этими словами Леня закрыл поплотнее дверь и пошел в знакомую ему сторону. Дорога была накатана санями, по краям высокие развалы снега от проходивших ранее снегоочистителей.

Дойдя до поворота, где стояла школа, услышал визг, крик, звонкие голоса. В школе была перемена и ребята играли в снежки. Лене пришлось спрятаться за сугроб, чтобы сестра не увидела, куда он ушел без спроса. Прозвеневший звонок позвал всех школьников в классы, но Леня, на всякий случай пригибаясь, чтобы не увидели из окна школы, прошмыгнул мимо деревянного здания. Дальше, по левую сторону дороги, высилась громада бумкомбината, обнесенного высоким забором и стоящими через равные промежутки сторожевыми вышками с энкавэдэшниками.

Снег на дороге кое-где рыхлый от апрельского солнышка, а местами даже небольшие лужицы. Самая большая лужа у железнодорожного переезда, – пришлось обходить ее по гребню сугроба. Позади раздается рев мотора. Это, обгоняя прижавшегося к обочине Леню, идет газогенератор-лесовоз, по бокам кабины которого стоят два вертикальных котла, которые вырабатывают газ для мотора, потому что бензина мало и дают его только для машин НКВД, которые перевозят заключенных. Позади газогенератора-лесовоза большие сани, прикрепленные к машине дышлом из ствола дерева. Сани – дело ненадежное, но, как не хватает бензина, так нет и колес для вывозки леса. Газогенераторная машина должна часто останавливаться, чтобы набросать в котлы чурок, напиленных небольшими кубиками для выработки горючего газа. Машина останавливается рядом с Леней. Вышедший из кабины шофер – его знакомый, дядя Саша. Фуфайка водителя промаслена, местами в обгоревших проплешинах от частого соприкосновения с огнем. Шапка его в любой мороз остается с поднятым верхом, с лица не сходит подкрепленная сверкающим золотым зубом улыбка.

– Ты куда это отправился, молодец-удалец?

Дядя Саша – свой, и Леня откровенно рассказал про живущего у него воробья, который почему-то заскучал, ничего не кушает, даже крошки от корочки. Мама сказала – развеселить его может только овес, за которым он идет на конбазу, чтобы обменяться с какой-нибудь лошадью на свою порцию хлеба. Дядя Саша рассмеялся:

– Нам бы твои заботы! Обожди, я тебя подвезу.

Он залез в кабину, открыл крышки котлов, накидал туда березовых чурок, пошарудил в котлах длинной кочергой, завинтил крышки, и машина с натужным воем дернулась раз, другой. Сани успели примерзнуть, но мороз не очень сильный – полозья саней сдвинулись на льду, и они поехали. Сидя на кожаном сиденьи, Леня с огорчением думал, что никто из его знакомых не видит, как он едет в кабине, держась одной рукой за баранку. У конбазы дядя Саша высадил Леню и предостерег, чтобы долго не задерживался, а то дома ему достанется.

На проходной – знакомая Лене тетя Нюра, которой в прошлом году отец пахал на лошади огород. На ее удивленный вопрос – зачем он пришел без отца? – почти честно ответил: хочется посмотреть, как живут лошади, и новое место Булата.

– Вообще-то посторонним находиться здесь нельзя, но так и быть, только недолго. Зайдя в конюшню, Леня увидел целый ряд отгороженных помещений, но без потолка – стойла для лошадей. Под крышей конюшни, на балках, находилось множество воробьев, которые оживленно переговаривались между собой, стараясь перекричать друг друга. Отдельно сидели степенные вороны, не обращая внимания на хулиганистых воробьев.

Несмотря на рабочий день, в некоторых стойлах находились кони. Леня знает, что это или больные, – у них есть свой врач, которого называют ветеринаром, – или же выходной день. А то и ночная смена. Лошади живут, как люди, – болеют, работают, отдыхают.

– Леня! Да ты совсем джигитом стал, – раздается знакомый голос из приоткрытой двери кладовочки, и появляется Бабай. Его все так зовут. Он небольшого роста, сгорбленный, лицо в частых морщинах, как треснувшее стекло. Много лет Бабай был на лесоповале, но сейчас он почти вольный, хотя, как все, числится за комендатурой.

– Ты пришел коней поглядеть? Молодец! Правильно понимаешь: самое верное на свете – животное, а самый преданный друг – конь. Да ты и сам знаешь это. Но твоего Булата нет, он на работе.

– Бабай, можно я похожу по конюшне?

– Посмотри, посмотри, потом я тебя чаем угощу. Только будь осторожен, сзади к лошадям не подходи.

– Хорошо, Бабай!

На всякий случай Леня держится посреди конюшни, хотя никогда не видел, чтобы лошади лягали маленьких. На спор с Колькой, даже под Булатом пробегал, и тот ему ничего не сделал, только недовольно потряс гривой. Над каждым стойлом таблички, и Леня по пути медленно читает, буковка к Суковке, и получается: «Чайка», «Ландыш», «Малыш»… у каждой лошади свое имя.

Заходит за стойло, где проход для раздачи корма, и смотрит в ясли – не осталось ли там овса. Ясли не только пустые, но как будто их кто-то вымыл. Многие изгрызенны лошадьми, будто короедом. Видимо, и лошадям еды не хватает, раз доски грызут. Кони, стоящие в стойлах, с удивлением смотрят на проходящего мимо мальчика, который убеждается, что здесь нечем поживиться. Одна из них оскалила зубы на незнакомца.

Зашел к Бабаю на обещанный чай, присел к горящей буржуйке, взял протянутую кружку с заваренным смородиной кипятком и с интересом слушал Бабая, который мог рассказывать про коней множество историй.

Бабай в молодости много лет служил в кавалерии и так любил коней, что почти жил в конюшне. После того, как было выпито по второй кружке, он спохватился и спросил Леню:

– Ты ведь без спросу пошел из дома не для того, чтобы меня, старика, слушать. Что у тебя случилось?

Пришлось Лене и Бабаю рассказать про свою беду о заскучавшем воробышке, к которому он привык, подружился и хочет помочь, чтобы тот опять стал веселым. В конце своего печального повествования вытащил кусочек хлеба и объяснил Бабаю, что он хотел обменять свою порцию хлебушка с какой-нибудь лошадью на овес для воробья, но у них в кормушках ничего нет. Старик внимательно выслушал, молча взял Леню за руку и повел из кладовки в конюшню. Показывая на щебечущих воробьев, спросил:

– Как, на твой слух, они весело разговаривают между собой?

– Да! Мой воробей так же сначала со мной разговаривал, и голос у него был звонкий.

Бабай открыл дверь из конюшни, показал на кучу сена, приготовленного Для раздачи, вокруг которого прыгало много чирикающих между собой птиц.

– Леня! Эти ведь также не скучают?

Ленино молчание было согласием.

– Птицам тяжело зимой, но веселые они от того, что на свободе. Летят, куда хотят, и никто их не держит в коробке. Простор им нужен, сынок, размах для крыльев. Отпусти воробья.

– Я отпущу его, Бабай, вот только теплей станет.

Лицо старика расплылось в улыбке, морщины разгладились. Положив Лене на голову теплую ладонь, велел кушать хлебушек самому, а овса он ему немножко даст. Но чтобы никто не узнал. Через некоторое время qh вынес завязанный в тряпочку сверток. Вместе спрятали под рубашку, тепло распрощались, и Леня заторопился к своему другу поправлять настроение. На проходной попрощался с тетей Нюрой и зашагал в сторону своих бараков. У железнодорожного переезда увидел стоящий студебеккер с наращенными, над бортами решетками из досок, а за ними плотно сидящих заключенных и, как положено, у кабины, отгороженные от заключенных, несколько автоматчиков. Еще один солдат копался в моторе.

Навстречу, вырастая на глазах, шел лесовоз, у которого, видимо, отказали тормоза. Пытаясь объехать машину с зэками, он свернул на обледеневшую обочину. Тяжелую машину потянуло по льду – слишком крутой уклон. Лесовоз стал медленно, медленно клониться на сторону студебеккера. Из-под капота выглянуло вмиг побелевшее лицо водителя, его как ветром сдуло в сторону. Лесовоз упал на кабину, слышно было, как заскрежетал металл, бревна посыпались на дорогу, взвизгнули охрана и заключенные. Раздалась автоматная очередь. Конвой опытный, прогремела команда:

– Все с машины через задний борт!

Горохом посыпались из кузова прямо в лужу зэки.

Следующая команда еще более властная:

– Ложись!

Над головами на секунду замешкавшихся зэков прогремели автоматные очереди, все мгновенно легли в ледяную воду. Кое-кто из лежащих попытался отползти немного в сторону, где меньше воды, но прогремели еще выстрелы и возгласы энкавэдэшников:

– На нервах, контра, играете? Всем лежать смирно!

Из разбитой кабины лесовоза выполз водитель, из-под черного бушлата которого выглядывала тельняшка. Он в бога и черта костерил энкавэдэшную машину, загородившую проезд. Такую дерзость мог себе позволить только вольный человек. Конвой успокоился, убедившись, что это не нападение, а авария. Лежащим приказали подняться и колонной двинулись в находившуюся неподалеку зону, а Леня, оглохший, напуганный от выстрелов, припустил в сторону своего барака.

Дома, протягивая тоскующему воробышку овес, просил его поесть. Воробей, чтобы не обидеть Леню, клюнул несколько зернышек и опять молча насупился, отвернувшись в сторону. Леня зашел с другой стороны. Воробышек возмущенно пискнул, требуя, чтобы его оставили в покое, наедине со своими мыслями, перелетел на перегородку, втянул голову и больше ни на какие просьбы своего друга не реагировал.

Вечером мама начала стыдить Леню:

– Ты говоришь, что он твой друг. Разве друзей можно держать в неволе? Он погибнет от тоски без своих, его где-то мама ищет, переживает. Ты забыл, как плакал без меня? Отпусти его, сынок, на свободу.

Ночью Лене приснилось: прилетели к окошку воробьи, а с ними и родители воробышка, и ругали его по-воробьиному за то, что держит в неволе их сына и друга.

Назавтра был выходной. Все были дома. Погода стояла безоблачная. Весеннее солнышко прогревало барак своими лучами, даже сквозь окошко чувствовалось тепло.

Мама сорвала с заклеенных окон бумагу, открыла форточку. Леня, встав на подставленную табуретку и держа в руках воробышка, посадил его на край рамы, сказал дрогнувшим голосом:

– Ладно, лети, но нас не забывай. Чуть чего – прилетай обратно. И разжал ладони. Попав под струю весеннего воздуха, воробышек опешил, крутнулся на месте, осмотрел улицу, повернулся, звонко, чтобы все слышали, взволнованно сказал по-птичьи:

– Спасибо за хлеб-соль и за приют.

И выпорхнул на волю.

Долгое время Леня скучал по своему другу. В каждом пролетавшем воробье он пытался узнать своего приятеля, но все они были похожи друг на друга, как соседские близнецы в одинаковой одежде. На Леню они внимания не обращали, переговаривались, летая по своим воробьиным делам.