"Томирис" - читать интересную книгу автора (Жандарбеков Булат)

Часть первая Хитроумный Спаргапис

За сто лет до рождения Томирис у подножия Черных гор, близ святых могил предков, собрался совет вождей и старейшин всех сакских племен и родов. Собрать этот совет стоило неимовернейших трудов и усилий, так как вся сакская степь была в огне раздоров и междоусобиц. Массагеты громили и разоряли кочевья сколотое, угоняли друг у друга скот караты и дербики, в кровопролитную схватку вылилась многолетняя тяжба между могучими и задиристыми аланами и многочисленными и воинственными тохарами, самовольно занимали удобные и надежные зимовки аугасиев более сильные абии, шла упорная распря из-за водопоев между асиями и атиями, враждовали апасиаки и сакараваки... Суровая необходимость заставила вождей нескольких племен найти общий язык между собой и договориться о созыве подобного совета. Но когда он все-таки состоялся, то оказалось, что собрать вождей и старейшин — это еще не самое трудное и главное дело. Сыпались взаимные попреки и оскорбления, более благоразумным приходилось разнимать буйных вождей, бросавшихся друг на друга с обнаженными акинаками, чуть ли не силой стаскивать с коней оскорбленных и обиженных, стремившихся покинуть этот сумасшедший совет. После долгих споров, криков, ссор и примирений вожди племен пришли к решению объединить всех саков под единым началом. Страсти разгорелись с новой силой. Наконец, после долгих интриг и раздоров, смертельно уставшие и охрипшие отцы сакских племен и родов согласились вручить верховную власть над степью и тамгу вождя вождей — Ишпакаю, богатырю и великому воину.

Очень скоро Ишпакай понял, что удержать в повиновении эту грозную степную вольницу невозможно, если ее не объединить общей целью. И он, соблазнив кочевников заманчивой картиной богатств и славы, повел свои орды в дальний и тяжелый поход.

* * *

Когда в странах Передней Азии распространились слухи о каких-то кочевниках, явившихся не то с севера, не то с востока и называвшихся то ли ишгузы, то ли саки, то ли скифы или еще каким-то варварским именем, этому не придали особого значения. Мало ли пришельцев видели в этом благодатном крае, а где они? Растворились бесследно в людском море, не оставив в памяти даже своих имен. К тому же на пути этих диких и никому неведомых племен стоит несокрушимой преградой грозная Ассирия — госпожа всего Востока!

* * *

Грозная Ассирия оказалась не такой уж непреодолимой преградой для этих дикарей, и прорвавшиеся ишгузы, словно ураган, пронеслись по всей Передней Азии. Они топтали копытами своих коней цветущие поля и нивы, приводя в упадок земледелие — основу жизни этого края. Их стрелы не знали промаха, а зверино-дикий вой наводил ужас и сеял страх. Самые могущественные и богатейшие страны мира трепетали перед этой необузданной силой. Пророки народов Передней Азии предрекали гибель всему живому от этих страшных и беспощадных кочевников, которые "...держат в руках лук и стрелы. Их голос шумит, как море. Они мчатся на конях, выстроившись, как один человек, чтобы сразиться с врагом, и никто не может противостоять им!» lt;… Держат в руках лук и стрелы. Их голос шумит, как море. Они мчатся на конях, выстроившись, как один человек, чтобы сразиться с врагом, и никто не может противостоять им!» - слова пророка Иеремии.gt;

Но ишгузы не собирались уничтожать государства и города этого края — источники обогащения. Опытные скотоводы — они понимали, что с зарезанной овцы больше не сострижешь шерсти и не выдоишь сладкого, жирного овечьего молока. Их мало интересовали взаимоотношения народов, они не вмешивались во внутренние дела и государственное устройство стран, в пределы которых вторгались. Все они, большие и малые, были лишь объектом для грабежа и сбора дани. Они и здесь вели себя, как в своей степи: ограбив и выворотив наружу, словно пастбище, одну страну, они внезапно снимались с места и вскоре хозяйничали уже в другом месте, нередко весьма отдаленном от прежнего. Не говоря уже о племенной знати, которая жила во дворцах, окруженная гаремами и многочисленными рабами, рядовая масса кочевников, развращенная мародерством и грабежом, тоже не помышляла о возвращении на родину к своим задымленным кибиткам, табунам и суровым будням кочевой жизни.

Шли годы. Дикие ишгузы все больше и больше осваивались в этом благодатном крае. Й если примитивного и неискушенного Ишпакая, еще не порвавшего с традициями предков, вполне устраивала краевая разбойничья жизнь, то уже его преемник — Партатуа, не довольствуясь скромным титулом вождя, принял царское имя, а чтобы это звание не было пустым звуком — создал себе царство на юго-западном побережье седого Каспия. Но и этого показалось мало новоиспеченному монарху, и он, решив породниться с царскими фамилиями Передней Азии, потребовал не от кого-нибудь, а от царя самой Ассирии — Асархаддона его дочь себе в жены! И, неслыханное дело, вместо того, чтобы стереть с лица земли варварское царство с его дикими обитателями, владыка Ассирии смиренно выслушал наглое требование и покорно исполнил его — выдал свою выросшую в холе и неге дочь за косматого, неотесанного, пропахшего конским потом и бараньим салом предводителя кочевников.

Величайшая держава Азии молча снесла смертельный удар по своему самолюбию, и это возвестило всему миру о близком конце ассирийской империи. И несмотря на то, что благодаря купленному ценой неслыханного унижения союзу с Партатуа Ассирия при помощи ишгузов разгромила своего наиболее опасного врага — Мидию, она лишь только отсрочила свое падение. Это был последний успех великой державы, участь Ассирии была решена. Призванные "союзники"— кочевники вели себя в Ассирии, как в завоеванной стране, и ассирийцы так и не смогли оправиться от "помощи" ишгузов.

Пребывание кочевников в Передней Азии уже исчислялось десятилетиями. Выросло новое поколение. Партатуа сменил могучий богатырь Мадий. А бывшие кочевники не только не собирались покидать чужой край, напротив, прочно пускали корни на этой земле, могущество их достигло зенита, а царь Мадий стал подлинным властелином этого края. Это господство длилось долгих двадцать восемь лет!

Аппетиты кочевников росли, и царь Мадий устремил свой алчный взор в сторону Египта. До сих пор из-за своей отдаленности эта таинственная страна находилась вне досягаемости для ишгузов, и вождь кочевников решил, что пришла пора покорить землю священного Нила. Грандиозный поход готовился тщательно и не был похож на лихие наскоки Ишпакая и налеты Партатуа. Мадий бесцеремонно потребовал от ассирийского царя вспомогательные отряды его колесничих и без промедления получил. То, что для достижения пределов Египта надо было пройти через земли Мидии, Вавилона и стран "Серебряного Полумесяца" lt;«Серебрянный полумесяц» - страны Ближнего Востока: Палестина, Финикия, Сирия. Назывались так из-за очертания территории, напоминающей полумесяцgt;, царя ишгузов ничуть не смущало. Наголову разгромив заслоны мидян, Мадий насквозь прошел всю Мидию и вышел к Тигру. Плодородные долины Месопотамии лежали перед ним. Переправа не заняла много времени, и, разбив во встречном бою армию вавилонян, ишгузы плотным кольцом обложили неприступный Вавилон. Со страхом смотрели осажденные на огни костров, пылающих по ночам окрест великого города. Помощи ждать было неоткуда, и город-крепость был обречен. Но однажды вавилоняне увидели, как внезапно орда снялась с места и ушла. Напуганные горожане не решались поверить такому счастью, но ишгузы действительно исчезли. Причина была простая — нетерпеливый Мадий решил, что Вавилон от него никуда не денется и его время придет, и что прежде надо покончить с Египтом. Пройдя опустошительным смерчем по Сирии и Палестине, конница Мадия достигла границ Египта.

Панический страх охватил древнюю страну великого Нила. Неотвратимо надвигалась страшная буря. Фараон Псамметих и его ближайшее окружение совещались дни и ночи. С горьким сожалением соглашались, что армия Египта не в силах противостоять диким ордам Мадия и на успешный отпор нет никакой надежды. Поэтому было решено направить пышное посольство к царю варваров с напутствием — соглашаться на все условия, претерпеть любые унижения, но ни в коем случае не допустить нашествия дикарей на благословенную страну Та-Кемет.

Мадий не пошел в Египет, но это дорого обошлось этой стране и его народу. Мадий запросил столько, что Египту пришлось целый год выплачивать дань, опустошив тем самым и казну, и амбары, и хранилища. А пока Египет выплачивал чудовищную дань, ишгузы расположились в странах "Серебряного Полумесяца" и совершали оттуда набеги на города и селения Малой Азии. Они настолько уверились в своем превосходстве, что зачастую конные отряды, совершающие эти грабительские рейды, состояли только из... женщин.

В это время на другом конце Передней Азии развертывались трагические события. Мидия и Вавилон, пользуясь отсутствием ее грозного союзника, решили покончить с Ассирией. Но старый лев — все-таки лев, и быстрой победоносной войны не получилось. Ассирия грозно огрызалась, и война стала трудной, затяжной и шла с переменным успехом. И вдруг из дальнего похода вернулся Мадий! Теперь исход войны зависел от того, чью сторону примут ишгузы. Боевые действия прекратились, и обе воюющие стороны застыли в ожидании: радостном — ассирийцы и тревожном — их противники — мидяне и вавилоняне.

А Мадий не торопился. Он разбил свой стан на равном расстоянии от враждующих сторон и держал под угрозой сокрушительного удара и тех, и других. Это ожидание изматывало соперников. На царя Вавилонии Набопаласара жалко было смотреть — он окончательно пал духом. Его союзник Киаксар — царь Мидии, человек умный, хитрый и коварный, понимая, что теперь надежда на Набопаласара плохая, мучительно искал выхода из критической ситуации. В голове мелькнула мысль, испугавшая его. Он старался ее отогнать, но она упрямо возвращалась. Наконец Киаксар, не в силах противиться, решился на риск. Он с небольшой свитой смело явился в стан Мадия — прямо в пасть к тигру! Опасность, которой он подвергался, придала особую убедительность его красноречию. Киаксар не жалел ни лести, ни посулов и сумел-таки уговорить повелителя ишгузов разорвать союз с Ассирией и пойти войной на эту распухшую от богатств страну. Нарушая верность союзническому долгу, Мадий не испытывал никаких угрызений совести, тем более, что он не был связан, подобно Партатуа, брачными узами с ассирийским царским домом, он просто прикинул за и против и... согласился. Ведь Мидия и Вавилон совсем еще недавно были им общипаны с тщательной добросовестностью, а Ассирия — нет! И мысль об огромной добыче взяла верх над торжественным клятвенным договором о союзе и дружбе. Это было концом великой империи — началась агония Ассирии.

Несмотря на упорное сопротивление ассирийцев, войска мидян, вавилонян и их неожиданных и опасных союзников — ишгузов, разбив в нескольких сражениях армию противника, подошли к Ниневии — "логову львов", столице Ассирии.

Перед ними лежала прекрасная Ниневия — столица растерзанной Ассирии. Еще ни разу в этот город не ступала нога вражеского воина, разве что только он бывал здесь уже лишь в качестве военнопленного или раба. Город со знаменитой глиняной библиотекой великого Ашшурбанипала, ездившего не иначе как в колеснице, запряженной четырьмя пленными царями, в то время как остальные цари ожидали своей участи, сидя в железных клетках. Город-красавец, с великолепными храмами и дворцами, с широкими светлыми улицами, главная из которых называлась "царской" и имела 15 саженей в ширину. Вела она к печально известным "Садовым воротам", через которые въезжали в течение многих веков цари Ассирии, возвращаясь со своих победоносных походов. Особые, вполне понятные чувства вызывали у мидян, вавилонян и урартцев курганы у этих ворот — они были насыпаны грозными царями из земли, взятой в разрушенных ими городах.

И вот теперь этот враждебный город был перед ними.

Три месяца осажденные с отчаянием обреченных защищали столицу, свой последний оплот, но устоять не смогли. Через проломы в мощных стенах воины ворвались в город!

На улицах столицы великой Ассирии разыгрались дикие сцены расправы победителей над побежденными. Захватчики громили и разрушали все кругом, убивали стариков, насиловали женщин на глазах близких и родных, хватали младенцев за ноги и разбивали им головы о стены домов; гордых ассирийских вельмож, закованных в цепи, делили по жребию.

Ассирийский царь Син-шарру-ишкун, чтобы избежать плена и позора, поджег свой дворец и погиб в пламени. Интересно, что каждый из союзников вел себя соответственно своей натуре и чувству, которое он испытывал к побежденному. Мидяне утоляли жажду мести, которую они накопили за столетия ассирийского ига. Кочевники пренебрежительно отбрасывая пинком драгоценный сосуд, красивую утварь или дорогую статую, дрались и ссорились из-за коня, оружия. А расчетливые вавилоняне тайком от всех откапывали в золе: царского дворца груды сплавившегося золота и серебра.

Победители оставили после себя руины и пепелища. Так погибла великолепная столица Ассирии, один из самых красивейших городов Древнего Мира.

После падения Ниневии ассирийцы не прекратили сопротивления. То там, то здесь вспыхивали восстания, руководители которых объявляли себя царями Ассирии. Царь ишгузов Мадий, — гнушаясь черновой работой, предоставил мидянам и вавилонянам добивать ассирийцев, гасить последние очаги сопротивления, двинулся к камышовым зарослям Прикаспия — на зимовье. На многие фарсанги растянулось кочевье ишгузов. Шли, взметая пыль в поднебесье, тысячные косяки, табуны и отары, тянулись, неимоверно скрипя сплошными деревянными колесами, обозы с несметной добычей. Подобно удаву, заглотившему слишком крупную жертву, воинство Мадия уползало в укромное место, в камыши, чтобы переварить дань Египта и неисчислимые богатства Ассирии.

Сопротивление ассирийцев после падения Ниневии продолжалось еще три кровавых года. Ассирийцы уповали на помощь Египта, встревоженного усилением Вавилона, да и все крепнущая мощь Мидии не вызывала у страны великого Нила особой радости. Фараона Псамметиха I, при котором Египет выплатил чудовищную по размерам дань Мадию, сменил на троне его сын и преемник, энергичный Нехо. Собрав огромную армию, он двинулся в далекий поход на помощь агонизирующей Ассирии. Неожиданно у египтян появился новый противник. У города Мегиддо путь фараону Нехо преградил иудейский царь Иосия со своим войском. Фараон, крайне удивленный такой внезапной воинственной прытью иудейского царя, страна которого уже многие годы была сателлитом Египта и покорно платила дань, попытался покончить дело миром и потребовал пропустить его войска. Только спешкой можно было объяснить такое миролюбие Нехо. Но Иосия высокомерно отверг это предложение. И началось сражение, окончившееся плачевно для евреев. В самом начале битвы меткая египетская стрела, попав в горло Иосия, прервала его земное существование, и иудяне, лишенные своего чрезмерно храброго предводителя, бежали с поля боя.

Тем временем ассирийцы, избрав нового царя Ашшур-убаллита, шли скорым маршем на соединение с египтянами. Последним препятствием для этого стал город Харран, который Ашшур-убаллит надеялся захватить с ходу. Но вавилонский гарнизон мужественно отразил все приступы ассирийцев, и они увязли под этой крепостью. Только через месяц подошел и фараон Нехо со своим крайне утомленным войском.

Долгожданная встреча оказалась не очень радостной — Харран продолжал упорное сопротивление, вскоре пришло известие, что вавилонский царь Набопаласар, получив помощь от мидян, спешит на выручку героическому городу. Узнав об этом, Нехо снял осаду и без боя отступил за Евфрат. Ассирийцы опять остались одни против объединенных сил своих врагов. Вот теперь-то с Ассирией было покончено раз и навсегда. Веками внушавшая трепет своим врагам, грозная держава прекратила свое существование, и не было никакой силы возродить ее.

Вавилоняне одержали самую большую победу в своей истории, завоевали независимость, превратились в самую могущественную страну в Месопотамии. Сам победитель Набопаласар лишь глухо упоминает об этом событии, царь Набонид — так вообще отрицает, вопреки всякой истине, участие вавилонян в разгроме ассирийцев, приписывая трагедию родственного народа ишгузам и мидянам. По его словам выходит, что, когда злодеи ишгузы терзали несчастную Ассирию, царь Набопаласар лишь молился богам и в знак глубокой печали спал не на мягких перинах, а на голой земле!

Вавилон стыдился своей победы над Ассирией.

Гибель Ассирии вызвала ожесточенную борьбу за ее наследство. А наследство было действительно огромным. На развалинах могущественной державы выросли три могучих государства: Мидия, Лидия и Вавилон.

Мидия устремила свои хищные взоры на восток, завоевав Сагартию, Карманию, Персию, и придвинулась к самым границам Индии. Лидия подмяла под себя Малую Азию и заставила признать себя сюзереном малоазийские греческие колонии: Милет, Галикарнас и другие. Вавилон, заняв господствующее положение в Двуречье, устремил свои алчные взоры в сторону стран "Серебряного Полумесяца", но встретил здесь противника в лице Египта, долгое время господствовавшего в этом районе. Обе стороны лихорадочно готовились к столкновению между собой. Фараон Нехо вызвал к себе в ставку преемника лихого Иосия, погибшего в бою под Мегиддо, иудейского царя Иоахаза, пленил его, а на трон Иудеи посадил его брата Иоакима, более, по мнению Нехо, покладистого вассала.

Старый, больной Набопаласар уже не мог возглавить вавилонскую армию и поручил командование ею своему сыну Навуходоносору. Противники встретились под стенами Кархемиша, сильно укрепленного города на правом берегу Евфрата. Этот город являлся стратегическим ключом для прыжка в обе стороны — с востока на запад и с запада на восток. Недаром в истории Древнего Мира под стенами этого города происходило множество сражений.

Переправившись через Евфрат, Навуходоносор повел в наступление против египтян свою армию. Разгорелась ожесточенная битва. Сломив упорство Нехо с его армией, вавилоняне, преследуя отступающего врага, ворвались на его плечах в Кархемиш. Завязались уличные бои. Не выдержав, египтяне вновь вышли в чистое поле, оставив город, и здесь Навуходоносор завершил полный разгром своего противника. Преследуя бежавших в панике и деморализованных египтян, вавилоняне перебили и захватили в плен тысячи и тысячи воинов.

Одним ударом Навуходоносор изгнал египтян из Азии и выиграл кампанию. Перед ним лежали ошеломленные неожиданным и полным разгромом фараона мелкие государства в Сирии, Финикии и Палестине. Но победный марш вавилонских войск по странам "Серебряного Полумесяца" внезапно сорвался — в Вавилоне скончался царь Набопаласар! Пользуясь отсутствием победоносного Навуходоносора, наследника покойного царя, власть в Вавилоне захватила олигархия — землевладельческая и ростовщическая коренная знать, но халдейская военщина с помощью огненного телеграфа дала знать Навуходоносору об этих событиях, чрезвычайно неприятных для него. Бросив армию на своих военачальников, Навуходоносор с небольшой свитой, загоняя лошадей, примчался в Вавилон. Перевес в силах был не в пользу претендента на престол, но авторитет победителя египтян был настолько высок, что вавилонская знать, перетрусив, без боя сдала свои позиции, и на 23-й день после кончины отца сын занял его трон.. Назначив на ключевые посты преданных ему людей и усилив воинский гарнизон срочно присланными его полководцем Нергал-шарру-уцуром в подкрепление верными отрядами, Навуходоносор отбыл в армию заканчивать так удачно начатую военную кампанию.

Прибыв в армию, Навуходоносор стал готовиться к походу на Иерусалим. Под Иерусалим вавилонская армия прибыла весной, и Навуходоносор узнал приятную для себя новость — скончался сторонник египтян иудейский царь Иоаким и на трон взошел его сын Иехония. Но и Иехония вовсе не желал добровольно становиться данником вавилонян и сдавать свою столицу на милость победителя. Три месяца продолжалась осада Иерусалима, и наконец через пролом в крепостной стене лучший полководец Навуходоносора — Нергал-шарру-уцур во главе штурмующей колонны ворвался в город...

С необычайной даже для тех времен жестокостью Навуходоносор обошелся с евреями. Иудейский царь со всей своей семьей и наиболее знатными лицами, совместно с тысячами военнопленных, ремесленников был отправлен на поселение в Вавилон, в так называемое "вавилонское пленение", отраженное в библии. Знаменитый иерусалимский храм был разграблен дотла, вывезены священные сосуды — святыня еврейского народа.

Падение столицы самого сильного государства в странах "Серебряного Полумесяца" было воспринято в Египте с большой тревогой — Навуходоносор становился хозяином в тех районах, где еще совсем недавно всем распоряжался фараон. Собрав большое войско, состоящее в основном из наемников: греков, ливийцев, эфиопов,— фараон Нехо выступил против зарвавшегося вавилонского царя. Сражение было ожесточенным, и вавилоняне получили достойный отпор, и им пришлось даже отступать. Потери их были настолько велики, что забияке Навуходоносору пришлось целых двадцать месяцев пополнять свою армию новыми контингентами воинов и обучать их, сидя смирно в своей вотчине. Но и Египту этот успех достался такой дорогой ценой, что на новую войну с Вавилоном у Нехо не было уж сил.

Так что когда Навуходоносор появился со своей армией в Палестине, противостоять ему уже никто не мог. Радость освобожденной Иудеи оказалась очень кратковременной. Вавилонские войска вновь штурмом овладели Иерусалимом, и теперь уже камня на камне не оставили от этого города.

В пламени пожарищ Иерусалима рухнула мечта евреев о свободе и независимости их государства. Окончательно развеялись надежды Иудеи, когда пришла весть о смерти энергичного Нёхо и о восшествии на египетский престол смирного Псамметиха II. Смена правителя всегда сопровождалась внутренними неурядицами. Теперь уже некому было противостоять Навуходоносору, и он прошелся опустошающим маршем по городам и весям стран "Серебряного Полумесяца". Пал город Аскалон, была завоевана Хатту. Заняв всю Сирию, Навуходоносор продвинулся до самой дельты Нила. Над древней страной Та-Кемет нависла реальная опасность порабощения. Сменивший мирного Псамметиха II фараон Априс срочно принялся за реорганизацию своей армии, ядро которой составили греческие наемники. Особое внимание новый фараон уделил укреплению ключевого города-крепости Пелусии, воздвигая новые форты и наращивая крепостные стены. Навуходоносор не решился идти на Египет, и отношения между двумя государствами напоминали настороженное перемирие. Чтобы наладить эти отношения, Априс выдал за царя Вавилона свою дочь Нитокрис. Этот брак для Навуходоносора оказался не менее прибыльным, чем даже завоеванные города. Помимо богатого приданого и молчаливого признания всех завоеваний вавилонян, Навуходоносор получил в жены прекрасную и умную женщину, незаурядного строителя и архитектора. Мало того, Вавилон и Египет благодаря этому браку заключили союз против все усиливающейся Мидии. К этому союзу примкнула и Лидия, встревоженная мощью Мидии.

После триумфального возвращения в Вавилон Навуходоносор занялся широкой строительной деятельностью. Чтобы показать блеск своего могущества, он решил превратить Вавилон в самую роскошную столицу в мире. В городе стали возводить монументальные здания, расширять и мостить улицы и площади. Чтобы задобрить высшее вавилонское жречество, он стал сооружать грандиозный храм бога Мардука. Зиккурат Эсагилы "Этеменанки" — знаменитая вавилонская башня, по словам самого Навуходоносора "своим основанием покоилась на груди преисподней, а своей вершиной достигала самого неба"! Почти все постройки времен Навуходоносора поражают воображение человека, но эта башня поистине вершина строительной техники.

Но дворцы дворцами, а храмы храмами, царь-воин Навуходоносор в первую очередь постарался обеспечить безопасность своего государства и своей столицы. Десятки тысяч рабов стали возводить мощную, так называемую "Мидийскую стену", чтобы отгородиться от любезного "друга и союзника" Киаксара — царя Мидии, хищника еще похлеще, чем сам Навуходоносор. Другие десятки тысяч рабов, работая дни и ночи под бичами надсмотрщиков, укрепляли великий Вавилон, превращая его в неприступную крепость. Столица вавилонского царя была окружена двумя рядами стен. Толщина, высота и мощь этих крепостных укреплений превосходили многократно все и вся, что было создано до сего времени. Но этого показалось мало Навуходоносору, и он с помощью сложнейших и хитроумных гидротехнических сооружений сделал так, что сам подход к Вавилону стал чрезвычайно трудным. Сам он так об этом писал: "Чтобы враг, замысливший злое, не мог подступить к стенам Вавилона, я окружил страну могучими водами, которые подобны вздувшимся волнам. Переход через них подобен переходу через великое море соленой воды!"

Навуходоносор не зря торопился укреплять обороноспособность Вавилона, но не Мидии надо было ему опасаться — на арене вновь появилась страшная сила!

* * *

Напрасно надеялись народы Передней Азии, в том числе и "союзники" ишгузов: мидяне, вавилоняне, урартцы,— что, урвав львиную долю добычи в Ассирии, выпотрошив наизнанку Египет и другие страны, Мадий, если и не подавится, то хоть, насытившись, оставит их в покое если не навсегда, то хотя бы на длительный срок. Удивительно быстро переварив в своей ненасытной утробе всю добычу и только еще больше раздразнив свой аппетит, Мадий вновь появился на арене. Теперь он принялся за своих "союзников" и первый удар львиной лапы пришелся на Урарту.

Под сокрушительным напором многотысячной орды бежали в панике урартцы, и город за городом сдавался на милость победителя. Была взята и Тушпа — столица Урарту. Теперь вся надежда царя Русы III, сына Эримена, была на мощную крепость Тейшебаини, названную так в честь бога войны и победы урартцев, последний оплот прежнего могущественного государства.

* * *

Крепость стояла на высоком отвесном холме, господствуя над прекрасной плодородной долиной, прорезанной полноводной рекой Ильдаруни. Под защиту несокрушимых стен и сильного гарнизона собрались беглецы со всех сторон земли Урарту. Но именно они сыграли губительную роль в падении Тейшебаини. Мало того, что, сбежав от страшных ишгузов в панике, они эту панику посеяли и среди защитников крепости своими рассказами о свирепых кочевниках, но они еще и понастроили тьму легковоспламеняющихся лачуг и хижин для своего жилья.

В тревоге жила крепость. И днем, и ночью несли на стенах свою бдительную службу зоркие стражи. Тянулись томительные дни ожидания... Враг появился как всегда внезапно. Мудрый вождь ишгузов сначала дождался сбора урожая и, только когда он был засыпан в закрома, появился перед городом. Надо было думать, как прокормить прожорливую орду. Стояли ясные августовские дни, но они были черными для несчастных осажденных горожан и их защитников.

Мадий бесстрастно смотрел на мощные укрепления Тейшебаини, и весь он излучал непоколебимую уверенность в своих силах. Ни сильный гарнизон, ни, казалось бы, неприступные скалы его не смущали — ишгузы уже научились брать города и крепости. Вот он взмахнул своей тамгой, посылая в бой свою необузданную орду. Ишгузы ринулись лавиной. Со стороны их действия казались бессмысленными — они пролетали перед крепостными стенами и поворачивали своих коней вспять, чтобы снова лететь на крепостную стену, словно задавшись целью разбиться о них всмятку. Но это только так казалось... При каждом сближении с крепостью лавина исторгала зловещую музыку звенящих стрел. Тучи стрел с тлеющей и вспыхивающей на лету паклей. Подобно молнии, они разили стоящих на крепостных стенах защитников города, впивались в стены, балки, кровли... Первыми запылали лачуги и хижины, понастроенные беглецами со всей земли Урарту, затем огонь перекинулся на дома горожан, захлестнул храмовые постройки, и наконец языки пламени побежали по балкам и перекрытиям царского дворца... Пожар все разрастался, освещая багровым заревом жуткую картину всеобщей паники, мечущихся в страхе и горящих заживо людей и отражаясь кровавыми бликами в светлых водах Ильдаруни... Все смешалось: истошные крики людей, рев животных, треск и грохот падающих крыш и сводов, гулкие удары окованных железом таранов...

Мадий усмехнулся и насмешливо посмотрел на своего нетерпеливого брата — Токсара.

— Вот как раз настала твоя пора — может быть, жар пожарищ остудит твой горячий пыл.

Токсар, даже не дождавшись окончания речи Мадия, рванул вперед коня. Спешившись, он пошел во главе ишгузов на решительный штурм. Взметнулись тысячи арканов из сыромятной кожи с крючьями на конце, цепляясь за выступы и зубцы крепостных стен, накидывались приставные штурмовые лестницы, также с крюками на конце. На стены полез кишащий рой кочевников. Их обливали кипящим маслом, пронзали стрелами, раскраивали головы боевыми топорами, десятки, сотни, тысячи штурмующих летели с воплем вниз, но все новые и новые волны накатывались на крепостные стены и не было такой силы, чтобы остановить этот все сметающий на своем пути бушующий вал. И вот на гребне стен замелькали силуэты воинов Мадия... Теперь вниз летели, и тоже с воплями, тела защитников крепости. Спустившись вниз, ишгузы не бросились, как ожидали горожане, в город, а двинулись к южным воротам Тейшебаини и, перебив стражу, распахнули ворота настежь. Через эти ворота в город хлынуло все воинство Мадия.

Теперь дрались повсюду: в домах и на улицах, во дворах и подворотнях, на крышах полыхающих огнем домов, которые, обрушиваясь, погребали под собой сцепившихся насмерть врагов...

В город въехал во главе своей свиты Мадий — суровый, могучий и величавый. Он даже не обнажил акинак — это было излишне, враги цепенели при виде грозного вождя неукротимых кочевников. "Тейшеба! Сам Тейшеба!" — шептали их помертвевшие губы, и, действительно, Мадий был словно воплощением бога войны. И как бы салютуя в его честь, когда горело уже все, что может еще гореть, неожиданно к небу взвился огненный столб — это загорелся склад кунжутного масла, распространяя нестерпимый жар, который опалял даже кирпичные стены, в котором задыхались, хрипели, кашляли, упирали и сгорали заживо и защитники крепости, и напавшие на них ишгузы...

Кочевники уже покинули город, унося с собой все, что можно было унести, а пепелище Тейшебаини долго еще дымилось, и с этим дымом уносилось теперь уже призрачное могущество некогда цветущего и богатого государства. Так пал последний оплот царства Урарту.

* * *

Покончив с одним "союзником" и заглотив на закуску Манну и ряд других мелких государств, распространив свое влияние на большую часть Кавказа и Закавказья, оставив племя маскутов сторожить "Железный проход", Мадий решил приняться и за другого "союзника" Теперь его целью стал Вавилон!

Не спрашивая согласия Киаксара, ишгузы прошли по его земле, как по собственной, и вышли к границам Вавилонии. Зная по собственному опыту о неприступности Вавилона, Мадий начал серьезную подготовку к вторжению в Месопотамию, предварительно послав лишь несколько летучих конных отрядов с разведывательной целью. Но и эти отряды легкой конницы натворили много бед. Землевладельцы — основные кормильцы страны, спасаясь от гибели, плена и рабства, побросав свои поля, сады и огороды, устремились в города под защиту крепостных стен. Ишгузы безнаказанно хозяйничали по всей стране, доходя до стен Вавилона. Хозяйственная и экономическая жизнь была парализована. Для вавилонян наступили черные дни. Цены на ячмень, финики и другие продукты увеличились во много раз. Наступил голод. Навуходоносор — царь Вавилонии — метался по всей стране, слал и слал посланцев правителям всех стран с мольбой о помощи. Никто не откликнулся. Напротив, все затаились, чтобы это чудовище Мадий ненароком не вспомнил о них. И когда Навуходоносор, потеряв всякую надежду, в пал в полное отчаяние, его, как и его отца Набопаласара когда-то, спас Киаксар. Конечно, Киаксара меньше всего заботила судьба Вавилона, а тяжелое положение Навуходоносора даже радовало: одним соперником, и соперником опасным, меньше. Знаменитый полководец победивший египтян и покоривший Иудею, — неудобный сосед для Мидии. Но если прикинуть, то один Мадий страшнее десяти Навуходоносоров. Что значили для царя ишгузов клятвенные договоры о дружбе и союзе, даже написанные на глиняной табличке и закрепленные обжигом, видно было на примере с Ассирией, тем более что сам варвар ни читать, ни писать не умел. А поэтому после Навуходоносора наступит очередь его, Киаксара. Пока орды Мадия зимовали в Прикаспии, а Навуходоносор воевал с Египтом и Иудеей в Палестине, Киаксар сумел подмять под себя Персию, Элам, Урарту, Гирканию, Сагартию и Карманию, став таким образом самым могущественным царем во всей Азии, и его очень тяготила роль вассала ишгузов, которые хозяйничали в его Мидии, как у себя дома. Киаксар решил избавиться от своих страшных союзников.

Киаксар, явившийся в стан Мадия, был воплощением покорности и преданности. Он пытался заверить его, что не только вся армия, но и он сам встанет под бунчуки великого царя непобедимых ишгузов в войне против подлого Навуходоносора. Откровенно и грубо льстил на каждом шагу, резонно рассудив, что утонченная и изящная лесть не будет понята суровым воином, и окончательно размягчил сердце старого степняка царским даром — табуном рыже-золотистых и булано-золотистых коней, особо ценимых кочевниками. Приятно пощекотав слух лестью и ублажив своими дарами, Киаксар обратился к Мадию с нижайшей просьбой — осчастливить его, покорного слугу, присутствием на пиру, который дается в честь великого Мадия и их совместного похода на Вавилон. Киаксар прибавил, что царь Мадий сам волен приглашать на этот пир кого пожелает. Мадий изъявил согласие.

Ухмыляясь про себя, Мадий нагрянул со всеми племенными и родовыми вождями, каждый из которых привел с собой своих приближенных и подобающую свиту. К удивлению Мадия, Киаксар не только не смутился при виде такого нашествия, а явно обрадовался, и грозный царь даже почувствовал что-то вроде признательности.

Это был всем пирам пир! Радушный хозяин сразу же приятно поразил гостей — перед каждым из них лежал заранее приготовленный подарок. От обилия яств и вина рябило в глазах, сладкоголосые певцы услаждали слух мелодичными песнями и балладами, музыканты играли выученные ими наизусть боевые марши саков, чем-то напоминающие рев внезапно всполошенного стада. Тосты следовали один за другим, и все такие, что не выпить было невозможно:"за величайшего из величайших царей Мадия", "за непобедимого Мадия", "за справедливейшего из справедливейших и мудрейшего из мудрейших великого царя Мадия", "за славного и благороднейшего вождя такого-то (поименно!)", "за гибель всех врагов грозных саков", "за храбрейших саков и их отважных вождей" и так далее. Время шло, вино лилось рекой, а Киаксар, все еще чувствуя в степняках прямо-таки звериную настороженность, пустил в ход неотразимое оружие — в пиршественный зал впорхнули целыми роями красавицы... Они окружали нежной заботой каждого гостя, не упрямясь, принимали грубоватые ласки, теребили своими пальчиками косматые бороды, и суровые кочевники дрогнули. Разомлев, они покорно осушали кувшины с вином и, вскоре потеряв всякую осторожность, упились до умопомрачения.

Киаксар, улыбаясь, повернулся к Мадию. Царь саков сидел грузный, тяжелый, смотря прямо перед собой осоловелыми глазами. Киаксар протянул своему почетному гостю собственноручно наполненную вином фиалу, но тот остался неподвижным и тупо глядел перед собой, а когда мидийский царь, волнуясь и расплескивая темно-лиловую влагу, начал настойчиво подносить к самым губам Мадия полную чашу, Мадий что-то пробормотал, сделал слабую попытку оттолкнуть руку Киаксара и вдруг опрокинулся навзничь и захрапел. Киаксар слегка толкнул Мадия, попытался приподнять его, оглядываясь по сторонам, но царь саков, обмякнув, падал обратно. " Если такой буйвол свалился, то пора!" — подумал Киаксар, и лицо его моментально преобразилось — сбежала слащавая улыбка, грозно сдвинулись брови и хищно сверкнули глаза. Прозвенел долгожданный сигнал — удар гонга, и выскочившие словно из-под земли вооруженные до зубов воины мидийского царя начали рубить и кромсать своих союзников и гостей без всякой жалости и пощады...

Сам Киаксар не отказал себе в удовольствии собственноручно вонзить нож в горло своему дорогому "другу" Мадию.

Перебив всю племенную и родовую знать во главе с самим Мадием и обезглавив таким образом кочевую орду, Киаксар, воспользовавшись сумятицей и растерянностью, возникшей в их среде, начал повсеместное избиение своих бывших союзников. Лишь жалкие остатки могучего воинства спаслись бегством из пределов Мидии и Ассирии. Могущество кочевых племен было подрублено в корне, и их долгому господству наступил конец. Но еще многие годы их имя служило пугалом для народов Передней Азии...

* * *

В Сакоссену — единственный кусок земли, оставшейся под властью кочевников, поодиночке и небольшими группами пробирались ишгузы. Бывшие хозяева всего востока шли осторожно, с оглядкой. Собравшись, с горечью убедились в огромных потерях. Обширная долина, не вмещавшая всех воинов Мадия, теперь стала слишком просторной. Все-таки пересчитались, избрали новых вождей и начали трудный разговор о дальнейшей судьбе. О мести говорить не приходилось — не по зубам им был коварный Киаксар, сразу же после резни занявший главенствующее положение в Передней Азии. Напротив, надо было ожидать, что царь Мидии попытается до конца завершить кровавую бойню, начатую еще на том памятном пиру. Выбора не было, надо было возвращаться на свою полузабытую далекую родину, в степи. Но неожиданно взбунтовалась молодежь. Они, совсем не знавшие своей прародины, развращенные властью над покоренными народами, в полной мере отведавшие сладость изнеженной жизни и уже отравленные тонким ядом цивилизованного мира, с ужасом думали о суровой кочевой жизни в задымленных и вонючих кибитках, вечной борьбе со стихией — буранами, заносами, вьюгами, пургой, джутом, засухой, бескормицей, о вечном страхе перед голодной смертью. Они решили остаться, отдавшись под покровительство Лидии, врага Мидии, предпочитая подчинение чужому царю возвращению в чуждые им степи. Таких оказалось большинство.

Другая часть — поменьше, решила все-таки воссоединиться со своими сородичами, но, испытывая панический страх перед Киаксаром, не желала идти через Мидию на восход, к берегам Яксарта и Окса lt;Яксарт – Сырдарья; Окс - Амударьяgt;, а решила идти на север, через Кавказ к Танаису lt;Танаис – Донgt;, к сколотам lt;Сколоты – ираноязычные племена. Греки называли их скифами.gt;, которые тоже, отделившись от своего народа, ушли из родных степей на закат и теперь жили в привольных степях близ необъятного моря. Ишгузы издавна поддерживали тесные связи со сколотами.

И только горсточка воинов во главе с непримиримым Токсаром, братом Мадия, проклявшего страшным проклятием и оставшихся в Сакоссене, и уходящих к сколотам, ушла в родные степи.

Токсар вез с собой Спаргаписа, единственного из многочисленных сыновей Мадия, уцелевшего после кровопролитной бойни, устроенной мидийским царем. Сыновья Мадия воспитывались при царских дворах, чтобы приобрести лоск, необходимый для будущих повелителей народов и стран. Вызвав к себе всех своих сыновей, Мадий не отозвал лишь Спаргаписа, который должен был помочь своему дяде Токсару в переговорах с Аллиаттом — царем Лидии, при дворе которого проходило превращение отпрыска царя кочевников в вельможную особу. Токсар должен бы склонить Аллиатта к совместному походу на Вавилон или же, на худой конец, заручиться твердым нейтралитетом лидийцев во время войны Мадия с Навуходоносором. Токсар теперь с признательностью вспоминал о своем своевольном и капризном царственном брате, который накануне грандиозного пира, не вняв мольбам любящего кутнуть Токсара, не дав даже как следует собраться, срочно отправил его в далекую Лидию.

* * *

Токсара гнала и гнала на родину нестерпимая жажда мести. И счастье сопутствовало брату Мадия — крошечный отряд саков благополучно пересек и Мидию, и Среднюю Азию. Во время этого длительного перехода Токсар со сладострастным и каким-то болезненным упоением представлял себе одну и ту же картину, когда он, вернувшись с новым войском, разгромит двуличных мидян и встретится лицом к лицу с Кйаксаром! О-о-о! Он, Токсар, собственноручно с живого Киаксара сдерет кожу, предварительно поджарив ему пятки на медленном огне.

* * *

Увиденное на земле предков потрясло Токсара. Единого народа, саков, больше не существовало. Все погибло в клокочущем котле многолетних междоусобиц.

Не успела улечься пыль за воинством Ишпакая, как раздоры среди сакских племен вспыхнули с новой силой. Споры из-за пастбищ, зимовок и летовок переходили в кровавые побоища. Набеги и угон скота стали обычным явлением. Насилие рождало ответное насилие, несправедливость — кровавую месть. Сакским племенам стало тесно на родной земле.

Первыми не выдержали сколоты. Теснимые массагетами, они поднялись с родных кочевий и погнали тысячные стада и отары, кибитки, запряженные комолыми волами, далеко на закат. Уходили сколоты навсегда, так как племена северного Прикаспия, объединившись, создали могущественный союз савроматов и отрезали обратный путь ушельцам.

На востоке, оставленные без поддержки своими сородичами, бились с неисчислимыми народами страны Чин lt;Чин - Китайgt; восточные племена сэ lt;Сэ - сакиgt;.

На севере ослабленные распрями сыны саков были поглощены морем племен скуластых, узкоглазых людей.

Южные саки, прозванные хаомоваргами, отделившись, подпали под сильное влияние оседлых народов среднеазиатских земледельческих оазисов — Маргианы, Согдианы, Бакт-рии — с одной стороны, а также Мидии и Ассирии — с другой стороны. Хаомоварги быстро теряли прежний облик, предавали забвению обычаи своих предков.

Основной костяк саков развалился на две группы племен. Одна из таких групп образовала могучий союз, известный под названием тиграхаудов. Тиграхаудский союз был спаян единовластием — собственным царем из младшей ветви старой династии. К такому благоразумию их побудила опасность постоянной внешней угрозы.

Другая же группа — парадарайя, основу которой составляли саки-массагеты, представляла собой жалкое зрелище. Безвластие разжигало аппетиты степных вождей, и каждый из них стремился стать властелином саков. Стон стоял на земле массагетов, раздираемой кровавой междоусобицей. Грозные, внушавшие страх всем своим соседям, массагеты сами стали добычей, которую безнаказанно рвали на части осмелевшие хищники: земледельческие племена — Хорезм, Маргиана, Согдиана, Бактрия — и кочевые — савроматов, кангюев, каспиев, исседонов — и захватывали у своих давних и кровных обидчиков — массагетов — земли, пастбища, разоряли кочевья, угоняли скот, уводили людей в рабство. А степные вельможи, позабыв обо всем на свете, устремляли свои жадные взоры к миражу — заманчиво переливающемуся драгоценным блеском царскому венцу. Но никто не мог прочно и надолго овладеть верховной властью — слишком много было претендентов и почти равными были силы. Цари-однодневки провозглашались и свергались с поразительной быстротой.

Неистовый Токсар, внук великого вождя, сын и брат великих царей, охваченный бешенством, без оглядки ринулся в бурлящий котел распрей. Но он не учел возросшую силу вождей кочевых племен и погиб.

...После сокрушительного поражения, нанесенного объединенными силами массагетских племен Токсару, после битвы, где на поле брани навеки успокоился горячий, нетерпеливый, бесстрашный потомок великого Ишпакая, растерянный, враз лишившийся мощной опоры в лице своего дяди, Спаргапис, сам чудом уцелевший, спасся бегством с жалкой кучкой истерзанных, потерявших всякий бравый воинский облик людей. Смертельно уставшие беглецы достигли границ Хорезма и были милостиво приняты под покровительство властелином этой чудесной и богатой страны.

* * *

Уничтожив опасного Токсара, вожди массагетских племен успокоились и совсем было забыли о Мадиевском сосунке — Спаргаписе, но на их беду он не забыл о них.

Почетный полугость-полуузник владыки Хорезма проводил дни и ночи в тяжких раздумьях. Благо, времени у него было теперь много, а сил воинских мало. Спаргапис уже понял, что царь Хорезма, страстно желающий, чтобы раздоры в кочевой степи никогда не угасали, а напротив, разгорались все пуще и пуще, все же явной помощи не окажет — побоится растревожить осиное гнездо слишком воинственных соседей — захлестнут ненароком в азарте опустошающим набегом благословенные земли цветущего Хорезма. На посулы-то слишком щедр хорезмиец — обещает и обещает, растравливает и натравливает. А с чем идти-то Спаргапису на непокорных степняков? С тремя сотнями оставшихся у него воинов?

"Нет,— размышлял Спаргапис, — плетью обуха не перешибешь. Силе надо противопоставить силу, но так как у меня ее нет, остается одно — силе противопоставить... хитрость!"

* * *

Ранней весной, едва проклюнулись на степных просторах стебельки нежно-зеленой травки, "длинное ухо" донесло до вождей племен, что в кочевьях массагетов появился со своим жалким отрядом жалкое отродье великих сакских вождей Спаргапис. Мудрые вожди на эту весть от всей души рассмеялись: "Ну, вот и еще один "претендент" на царский престол явился, щенок!"

Они не видели в этом "щенке" реальной опасности. Оставив на время свои бесконечные междоусобицы, объединившись и уничтожив неистового Токсара, они тем самым считали, что покончили раз и навсегда со всеми претензиями со стороны прежнего царского рода. Могущественные вожди массагетских племен, занятые теперь своими собственными претензиями на все тот же вожделенный царский престол, пренебрегли "щенком" и пальцем не пошевельнули, чтобы раздавить его, как клопа, когда он был, подобно этому клопу, слабым и беззащитным, но тем не менее страстно жаждущим крови. О-о-о, как они каялись впоследствии в своей слепоте, но было уже поздно...

* * *

Откуда было знать степным владыкам, что перед ними уже не прежняя бледная тень своего яркого дяди, а совершенно новый Спаргапис!

Воспитанный в строгих традициях кочевой степи — в глубоком уважении к старшему в своем роду и беспрекословном подчинении его слову, Спаргапис, искренне восхищаясь своим рыцарственным дядей — последним витязем из рода Иш-пакая, из той плеяды сказочных богатырей, о каждом из которых слагались легенды и пелись сказания от берегов Нила и Евфрата до берегов Окса и Яксарта, был действительно послушным орудием в его руках. Но когда Спаргапис освободился от, прямо скажем, деспотической опеки своего горячего и отважного родственника и неожиданно стал самостоятельным вершителем своей судьбы, он после кратковременной растерянности взял себя в руки, отряхнул все путы и воспрянул духом, возродился во всем блеске своей незаурядной личности.

Так сидит на краю отвесной скалы дрожащий от страха комок перьев, не отвечая на призывный клекот своих родителей и не решаясь взлететь, пока не смахнут они его насильно в бездонную пропасть на волю рока, и летит он, кувыркаясь, и жуткий ужас пронизывает его насквозь... И вдруг... распахнулись крылья в могучем размахе, и вмиг дрожащий комок перьев превращается в гордую птицу. Взмах, еще взмах, и взметнулась эта птица в заоблачную высь и, оттуда оглядывая необъятный и уже подвластный ей простор своим пронзительным властным взором, раскрывает разящий клюв, растопыривает свои страшные кинжалоподобные когти и издает торжествующий клекот — орлиную песню царя птиц!

* * *

Спаргапис воспитывался при дворе могущественного деспота Аллиатта — царя Лидии, и для него не прошла даром школа дворцовых интриг цивилизованного мира, полного коварства и лицемерия.

Своим поведением и поступками Спаргапис ставил неразрешимые загадки перед настороженными вождями. Он ошеломлял и вконец запутывал неискушенных степняков своими неожиданными и, казалось, противоречащими здравому смыслу действиями, сложными ходами в азартной игре, где ставкой была власть. Когда все ждали, что он как законный наследник Ишпакая, Партатуа и Мадия направит все свои усилия на то, чтобы любой ценой загасить огонь междоусобиц в своих наследственных владениях, Спаргапис поступал как раз наоборот. Он делал все, и делал с великим искусством, чтобы еще больше раздуть пламя раздоров. Натравливая одного вождя на другого, он истощал их, вынуждал обращаться к нему за посредничеством и никогда не удовлетворял полностью претензии обеих сторон, сея вражду, недовольство, разъединяя своих слишком своевольных подданных. Он заварил в конце концов в степи такую похлебку, что вскоре уже никто не знал — кто за кого, а кто против кого воюет. А самое интересное то, что зачастую вожди противоборствующих сторон были уверены, что в данное время Спаргапис именно на их стороне, и великий хитрец, ни в коем случае их в этом не разубеждая, оставлял в этом заблуждении, всегда будучи только сам за себя, и грабил и тех, и других, разорял третьих и четвертых... Вопреки всякому здравому смыслу, он искал дружбы и оказывал поддержку сильному и влиятельному, а значит, самому опасному для себя вождю. Но он рассчитал безошибочно: явное предпочтение и благоволение к одному сразу же вызывали зависть и злобу у других, и вожди, забыв на время свары, объединялись и с трогательным единодушием шли против зазнавшегося фаворита, и тому дорого обходились внимание и дружба Спаргаписа.

'Не было, вероятно, в подлунном мире более неверного и ненадежного союзника, чем Спаргапис. Сегодня он выступал с одним вождем против другого и громил противника, не зная жалости и пощады, а когда разбитый и разъяренный противник, плача от отчаяния и бессилия, начинал не в шутку подумывать о бренности земной жизни, где все так скверно, и о том, что гораздо лучше ему будет переселиться в мир предков, где нет этого Спаргаписа, к нему являлся Спаргапис и, словно не замечая лютой ненависти и страха в глазах изумленного хозяина, приветливо поздоровавшись, спокойно проходил на почетное место. Законы гостеприимства священны в степи, и ошарашенный.хозяин, стараясь как можно поглубже.запрятать свои истинные чувства к непрошеному гостю, с показным радушием потчуя Спаргаписа, терзался мыслью: зачем к нему, пожаловал этот коварнейший из людей — помесь лисицы и змеи? Вся степь знала о сладком, как согдианская дыня, и едком, как горький чеснок, языке Спаргаписа. Говорили, что даже змею он может выманить из норы музыкой своих слов. Знали об этом, настраивали себя против, встречали с предубеждением, но... устоять не могли, и разговор "по душам" обычно заканчивался тем, что вчерашний враг объединялся со Спаргаписом, и они громили очередного вчерашнего "друга", не зная жалости и пощады. Удивительно, что этот непостоянный и неверный человек имел преданных и верных до последнего вздоха друзей и сподвижников, настолько он владел искусством очаровывать людей и привлекать к себе их сердца.

Спаргапис был натурой противоречивой: великодушный и мелочно мстительный, храбрый до безумия и осторожный до трусости, гурман и сибарит, любящий роскошь, он мог спать на голой земле, подложив под голову придорожный камень, или терпеть голод и жажду лучше самых закаленных и неприхотливых людей из своего окружения, мог, жертвуя собой, прикрыть в бою незнакомого воина, случайно оказавшегося рядом, и, не дрогнув, обречь на гибель друга, если видел в нем соперника.

Но все это произошло потом, позднее, а сейчас этот человек явился со своим ничтожным отрядом в кочевую степь, чтобы бороться с могущественными врагами и победить.

Хитроумный Спаргапис не пошел напролом, подобно своему слишком горячему дяде, не стал на первых порах искать себе союзников среди вождей, прекрасно зная, как они относятся к незваному "царьку". Избегая любого удара, он применил тактику внезапных налетов и таких же внезапных исчезновений. Это была настоящая разбойничья тактика. И она приносила ему успех. Хотя он не был еще способен на ощутимые удары, но острые, жалящие уколы становились все болезненней и болезненней! Когда же, обозленный грабежом его аулов и угоном скота, вождь какого-нибудь племени сажал на коней своих джигитов и устремлялся на дерзкого бродягу, упрямо именовавшего себя "царем" сакских племен, Спаргапис уходил от погони, скрывался в густых тугаях Яксарта или в камышовых зарослях Окса. Когда же его выкуривали оттуда, то уходил в пределы соседних массагетам стран: Хорезм, Согдиану, Маргиану, к родственным сакским племенам хаомо-варгов.

Властители сопредельных стран, под крылом которых находил убежище Спаргапис, кровно заинтересованные в междоусобицах массагетских племен, неоднократно предлагали и золото, и воинскую помощь, но умный Спаргапис, понимая, что, появись он в родных степях хотя бы с одним иноземным сарбазом, все его эфемерное величие, обаяние и притягательность развеются как дым, а его имя станет ненавистным для вольнолюбивых кочевников, охотно брал золото, пользовался убежищем и наотрез отказывался от военной помощи и был в этом непреклонен!

* * *

Если вначале, прогнав Спаргаписа, вожди считали, что отвязались от него если и не навсегда, то надолго, но очень скоро они убедились, что это совсем не так. С наступлением новой весны неугомонный разбойник вновь появлялся в кочевьях массагетов, и, подобно истощавшему после долгой зимы скоту, именно в эту пору начинавшему набирать силу и обрастать мясом и жиром, Спаргапис обрастал все новыми и новыми воинами. Благо, в степи никогда не было недостатка в буйных головушках, всегда готовых испытать свою силу и мужество в драках, боях, битвах, сражениях, а то и просто в воровских набегах и угонах скота, а имя удачливого и неуловимого Спаргаписа начинало обрастать легендами и становилось все притягательнее и притягательнее для таких искателей приключений. И с каждым разом Спаргапис становился все сильнее и опаснее. С ним уже приходилось считаться и влиятельным вождям, которые после каждого набега этого головореза и неудачной погони, стиснув зубы и со стоном раскачиваясь из стороны в сторону, тоскливо вспоминали то недавнее прошлое, когда можно было уничтожить эту змею одним ударом, а теперь приходилось всерьез опасаться его ядовитых укусов. И уже некоторые старейшины ослабевших родов, пораскинув мозгами, в некоторых случаях предпочитали обращаться за помощью к Спаргапису, чем к сильному, но корыстолюбивому вождю, готовому за свою "помощь" содрать последнюю шкуру, и сначала робко, словно невзначай обмолвившись, стали называть Спаргаписа "царем".

* * *

Когда к Спаргапису обратились впервые за помощью главы родов массагетских племен, при всем его самообладании глаза предательски сверкнули искрой радости. И несмотря на то, что благоразумнее для него было немедленно отказать просителям (нелепо было связываться с боевыми дружинами сильных вождей, имея под началом лишь шайку лихих разбойников), Спаргапис, с величавым видом выслушав жалобу старейшины рода дулу из племени ятиев Нукиса на сакараваков, угнавших скот его рода, и главы рода кущук из племени комаров батыра Бакута на апасиаков, самовольно занявших одно из лучших пастбищ, принадлежащих его роду, кивнул вой и твердо пообещал наказать обидчиков. Даже сами гели были ошарашены столь быстрым согласием "царя" с его сбродом вояк в то время, когда вожди ятиев и комаров с их многотысячными воинскими дружинами не вступились за свби обиженные роды, предпочитая не начинать междоусобицу, с явно, превосходящими в силе племенами, тем более что племена апасиаков и сакараваков славились дружбой между собой и тронуть одно из этих племен было равнозначно вызову на бой обоих племен. И вот когда вожди с многократным превосходством в воинской силе молча проглотили оскорбление апасиаков и сакараваков, этот бродяга-"царь" без престола, к которому их толкнула жгучая обида и бессилие, желание хотя бы высказаться, без всякой иронии обещает помочь и клянется ? . в этом своим... царским словом!

Чувства жалобщиков трудно передать: здесь и недоверие, и все-таки какая-то смутная надежда: "авось?!",— а вот чувсnва Спаргаписа можно было определить одним словом — ликование! Впервые к нему за помощью обратились как к царю, он должен, обязан удовлетворить этих первых недоверчих просителей или погибнуть!

* * *

Тихо подкравшись в предрассветную блекло-туманную пору к главному становищу племени сакараваков, двенадцать *** раздирающим воплем ворвались в аул, разбрызгивая во все стороны стрелы с тлеющей паклей. Сразу же запылали войлочные юрты, кибитки, телеги, и бравые вояки Спаргаписа давили и топтали своими конями выбегающих из своих жилищ полураздетых и совсем раздетых людей. Все смешалось: рев, вой, визг, ярость и паника. Вождь сакараваков Гуркис в одном исподнем, окруженный кучкой телохранителей, охрипшим голосом сзывал к себе своих джигитов. Воины Спаргаписа покидали вдребезги разгромленный аул сакараваков, неся на хвосте погоню.

Ловко маневрируя прямо под носом остервеневших от злости преследователей «гдоведя их до белого каления, Спаргапис, внезапно круто свернув, пронесся сквозь мирно почивавший аул апасиаков, всполошив лишь сторожевых волкодавов. Зато уж неуправляемые сакараваки, в азарте погони не разбирая ничего, снесли налрочь аул дружественных им апасиаков, передавив на ходу несчетное количество людей, скота и собак.

Когда взбудораженные гонцы донесли до сведения вождя апасиаков Хазарасш, и, как водится в таких случаях, в явно преувеличенном виде, о вероломном нападении на его аулы (О этих выродков сакараваков, то теперь уже разъярился Ха-зарасп. Во главе своей знаменитой тяжеловооруженной кавалерия он ударял во фланг растянувшейся в погоне за Спаргаписом дружине полуголого Гуркиса, Увидев это, Спаргапис моментально развернул свой отряд и ударил в лоб зарвавшегося врага. Завязалась кровавая сеча.

* * *

Как и следовало ожидать, апасиаки при помощи Спаргаписа одолели Гуркиса, но, когда после боя победители встретились, на приветствие Спаргаписа вождь апасиаков буркнул себе под нос что-то неразборчивое, то ли ответное приветствие, то ли брань в сторону степного бродяги. Да и вообще вел себя со Спаргаписом надменно и ответил решительным отказом на просьбу того вернуть пастбище роду кущук из племени комаров. Но прошли уже те времена, когда со Спаргаписом можно было так обращаться. Спаргапис с какой-то усмешкой взглянул на пыжившегося Хазараспа, круто развернулся и, даже не попрощавшись с могущественным вождем апасиаков, ушел со своим отрядом в степную даль. При всей самонадеянности Хазараспа у него засосало под ложечкой в каком-то недобром предчувствии.

И это предчувствие его не обмануло.

* * *

Разоренные сакараваки спешно откочевывали в бесплодные солончаки, спасаясь от преследования апасиаков и Спаргаписа. Впопыхах бросая юрты, кибитки, теряя скот, уходили они налегке. Кочевники знали, что самый страшный враг это друг, ставший врагом. Стеная и плача, собирал вокруг себя поредевшие-роды сакараваков Гуркис. Слушая сообщения ро-явых старейшин о страшном разоре, потерях в людях и гибе-скота, он рвал свои седые власы и горестно выл. Вдруг он «рвался и стал изрыгать страшные проклятия на голову коварного погубителя сакараваков Спаргаписа, сумевшего превратить во врагов самые дружные исстари племена массагетов. Проклятия были настолько страшные, что старейшины, собравшиеся в юрте вождя, поеживались, ощущая холодок страха, и вдруг во время самой изощренной хулы Гуркис поперхнулся, а глаза его, остекленев, уставились в одну точку. Старейшины повернули головы к порогу и остолбенели от неожиданности — через порог юрты переступал с самым дружелюбным видом... Спаргапис! Поприветствовав онемевших старейшин и вождя, Спаргапис при могильной тишине прошел, словно долгожданный гость, на почетное место и, потрепав ласково по плечу в знак приязни вождя сакараваков, уселся рядом с ним. Почувствовав, что хозяева от великого изумления замолкли надолго, он нарушил тишину:

— А где же твоя хозяйка, мой дорогой высокородный хозяин? — обратился он, как ни в чем не бывало, к Гуркису и добавил:— Я ведь страшно проголодался — чтобы погостить (!) у тебя, проделал тридцать фарсангов!

Гуркис встрепенулся — гость в степи священен!

* * *

В том, о чем они знали понаслышке, вождь и старейшины сакараваков убедились воочию — не устояли перед златоустом Спаргалисом. Проклинавший самыми страшными про-шлххшили, Гуркис ходил теперь чуть ли не в обнимку со своим незванным гостем.

Все решилось, как того хотел Спаргапис.

* * *

Не успели радостно-возбужденные апасиаки как следует отпраздновать свою победу над сакараваками, как те, словно возродившись из пепла, с утроенной яростью напали на главный стан своих бывших закадычных друзей. А когда с тыла появилась разбойничья ватага Спаргаписа, усиленная воинами батыра Бакута из рода куюк племени комаров, то Хазарасп сразу понял, чьих рук это дело. Апасиаки запросили пощады.

* * *

Конечно, от распри двух массагетских племен больше всех выиграл Спаргапис, виртуозно исполнив роль третейского судьи. Оба несчастных вождя, стремясь склонить вершителя их судеб на свою сторону, изрядно обогатили хитреца и по его требованию полностью удовлетворили претензии двух обиженных родов, обратившихся к нему за помощью. И самое главное — надолго, очень надолго он посеял семена раздора и недоверия меж столь недавно дружных племен. Прошли десятилетия, сакские племена объединились в союз массагетов, но, когда дело доходило до сражений, верховный вождь массагетов бы вынужден разводить эти два племени врозь — если на левом фланге стояли сакараваки, то апасиаков надо было ставить на правое крыло, рядом сражаться они не желали, да и опасно было их близкое соседство, могли сцепиться не с врагом, а друг с другом. Надменного Хазараспа Спаргапис запугал до того, что до конца жизни этого хитреца апасиаки никогда не выступали против него — так врезался в память вождя этого племени урок, полученный от Спаргаписа.

* * *

Теперь в степи авторитет защитника обиженных Спаргаписа был высок. Временами под его бунчуки собирались до трех-четырех тысяч воинов, и вее-таки он был слабее любого самого захудалого вождишки, так как этот вождишка имел какую-ни какую территорию и надежную опору в лице своих соплеменников. Бродяге же Спаргапису негде было приткнуться, да и с дружиной у него было когда густо, а когда и пусто — при малейшей неудаче его "армия" разбегалась. А чаще, когда он уходил в сопредельные страны, сам распускал свою ватагу — юпУже согласится кормить такую ораву дармоедов. Пока Спаргапис находил кров у соседних властителей, которым он бы выгоден как чозму-титель спокойствия среди массагетов, но когда они увидят, что сам становится опасным, они с легким сердцем сами'помо-? его соперникам убрать с дороги слишком властолюбивого ендента на царский престол, а значит, и потенциального цинителя воинственных кочевников в орду грозную и для нежащих стран, да и для дальних тоже — для их быстрых ей предельных расстояний нет!

Годы идут, а он, Спаргапис, разве что чуть-чуть продви-к своей заветной цели. Да, его стали признавать вожди слабых племен, опасаться вожди средних, крепких племен, но для таких племен, как аланы lt;Аланы – предки нынешних осетин. Аланы отличались огромным ростом и тыквообразной головой. Такую форму придавали голове младенца с младенческого возраста. Аланы сыграли видную роль в истроии Древного Мираgt;, тохары и абии, он по-прежнему не страшен. А ведь только сломив эти племена и заставив их смириться, можно надеть на голову царский венец и стать подлинным властелином степного края. Не имея сильно укрепленного стана, крепкого войска, смешно и думать о борьбе с ними, если самые слабейшие из них — абии могли выставить до 25 тысяч прекрасно вооруженных бойиов, тохары же — до 30 тысяч, а уж аланы — свыше 40 тысяч воинов, да еще каких - великанов, как на подбор! Аланы славились мощью — мужчины этого племени были почти четырехлоктевого роста (2 и более м.), с тыквообразной головой — признаком мужской красоты по-алански (такую форму специально формировали с самого младенческого возраста). Тохары же были известны своей силой и отвагой. Абии же отличались ловкостью и сноровкой. Да-а, силой, ловкостью, смелостью, может, и могли поспорить лихие кочевники и их вожди со Спаргаписом, но одним он их превосходил всех, вместе взятых,— умом и хитростью!

* * *

Ловко использовав непомерное властолюбие Батразда и Шапура - вождей аланов и тохаров, Спаргапис сумел-таки столкнуть их лбами в борьбе за столь желанный и сладкий титул — царя! Между тохарами и аланами развернулась подлинная большая война, превзошедшая по своему размаху, кролитию и жестокости все прежние междоусобицы среди массагетов. В эту войну, так или иначе, оказались втянуты все племена.

Под шумок Спаргапис решил расправиться с абиями, но для осуществления далекоидущих планов хитрого интригана, яее предвидевшего исход борьбы между аланами и тоха-надо было, чтобы Фарзан — вождь абиев не примкнул ни к одному из враждующих лагерей. Сложность заключалась в том, что Фарзан люто ненавидел вождя тохаров Шапура, собирался примкнуть к вождю аланов Батразду, а какой бы здравомыслящий человек отказался от такого могучего союзника? Но разве зря носил голову на плечах Спаргапис, да еще какую! По наущению Спаргаписа самые близкие и приближенные к аланекому вождю люди стали нашептывать в два уха Батразду мыслимые и немыслимые нелепости и небылицы о Фарзане, и дело кончилось тем, что самонадеянный и высокомерный Батразд встретил приехавшего к нему с дружескими намерениями вождя абиев, словно властелин своего подданного, и этим оттолкнул от себя сильного союзника, смертельно оскорбив его. Это вызвало ликование в стане тохаров и тревогу среди приверженцев аланов. Как сумел окрутить Спаргапис ближайшее окружение Батразда, осталось тайной, но, вероятней всего, он добился своего, пустив в ход всесильное золото и возбудив ревность в друзьях аланского вождя.

Теперь все пошло, как замыслил великий хитрец, и он приступил без помех со стороны враждующих сторон к осуществлению своих планов.

* * *

Спаргапис пал на головы абиев как всегда неожиданно. Почти все джигиты Фарзана стояли в карауле на границах владений абиев, чтобы оберегать свои кочевья от пожаров полыхающей междоусобицы, и вот на тебе — прямо в сердце вонзился со своими головорезами этот разбойник. Фарзан с телохранителями едва ушел от разящего клинка Спаргаписа, которого, вероятно, в наказание добрым и честным кочевникам наслали злые духи на степные просторы саков.

Распахнув дверцы и откинув богато расшитый прлог, удачливый Спаргапис вошел в большую юрту вождя абиев и... замер! Девушка неописуемой красоты, прислонившись к стене и зачем-то прикрывшись огромной чашей, смотрела на него испуганными глазами, полными слез. Спаргапис расцвел: "Вот так добыча!"

— Кто ты, красавица!?

— Зарина, — прошелестела в ответ помертвевшими губа

ми девушка.

— Дочь Фарзана?

— Да, — чуть слышно выдохнула Зарина.

Спаргапис рассмеялся.

— Если бы я знал, что у Фарзана такая красивая дочь, я не врагом, а сыном бы пожелал стать твоему отцу.

* * *

Фарзан метался, как раненый насмерть зверь. Он никак не мог утолить своей ярости, хотя собственноручно на аркане проволочил по степи, сидя на самом резвом коне, а затем изуродованного, полудохлого изрубил на куски акинаком посла Спаргаписа, прибывшего с богатыми дарами сватать дочь Фарзана Зарину и предложившего абиям мир и дружбу. —Я убью его! Выпью всю его кровь! — кричал в гневе Фарзан.

Взгляд его упал на смирно сидящего сына Скилура. — Ты еще здесь сидишь? — прошипел он, с ненавистью ьна сына.— Ты сидишь здесь, когда твою сестру похитил негодяй? Ты не сак, ты баба! У тебя в жилах вместо крови прокисшее молоко булькает! Седлай коня! Скачи во весь опор! Убей этого мерзавца и привези мне его голову! Я отрежу ему нос и уши, выколю его наглые глаза! Скачи во весь дух и без головы нашего кровника не смей мне показываться на глаза!

Скилур ускакал.

Конь Скилура шел шагом. Настороженный сак чутко при-к каждому шороху, держа руку на рукояти акинака. В густых зарослях камыша поймы Яксарта хорошо было устраивать засаду на зверя и на человека.

- Куда это ты так торопишься, джигит? — раздался позади насмешливый голос.

Скилур-замер. Правая рука тихонько потянула акинак из ножен.

— Оставь в покое свой акинак, не то прошью тебя стрелой,— продолжал насмешливый голос.— Идешь, словно через бурелом, а небось думаешь, что ползешь неслышно, как змея... Обернись!— повелительно хлестнул голос.

Скилур медленно обернулся, и глаза его вспыхнули ослепляющей яростью — перед ним воочию предстал сидящий на коне и натянувший лук на полную тетиву... Спаргапис! Ненавистный кровник!

Рука, замершая на рукояти, рванула меч из ножен. Спаргапис опустил лук и ослабил тетиву.

- Ого, кого я вижу! Уж не брат ли моей жены?

— Жены? — глухо повторил Скилур.

Гнев застилал ему взор. Стало трудно дышать.

- Если ты мужчина — выходи на поединок, подлец ! — визгливым голосом вскричал мощный и рослый и рослый Скилур.

Спаргапис улыбнулся.

— Я не желаю огорчить жену, убив ее горячо любимого брата. Подраться мы всегда успеем, не лучше ли нам сначала поговорить...

— Я не хочу разговаривать с тобой, пес! Я убью тебя!

— Ладно. Убивай. Но раньше выслушай меня и повидайся с сестрой.

— Я не хочу тебя слушать, а ее видеть!

Спаргапис вздохнул и вынул свой меч

— Если боги хотят покарать человека, то они лишают его разума. Что ж, сразимся!

Скилур был очень опытным бойцом,— но гнев застилал ему разум, а ярость слепила глаза. Спаргапис хладнокровно отбивался от натиска остервеневшего противника, а затем, использовав оплошность Скилура, ткнул острием акинака в плечо и сразу же сильным ударом выбил оружие из рук ошеломленного соперника. Скилур схватился левой рукой за раненое плечо — сквозь пальцы просочилась кровь, а Спаргапис спокойно вложил свой меч в ножны.

— Я же сказал: давай сначала поговорим, а уж потом будем решать — биться или мириться... Ну что ж, поедем к Зарине, она смажет тебе плечо снадобьем и перевяжет.

— Убей лучше, негодяй!

Спаргапис посуровел.

— 'Ты уже много раз оскорблял меня — потомка царей — саков! Ни от кого бы я не вынес и малой доли столь гнусных оскорблений, но от тебя вынесу. Я прощаю тебя — брату моей любимой жены. Как видишь — я лучше, чем ты думал. Едем! — повелительно закончил Спаргапис.

Угрюмый Скилур молча двинулся вслед за Спаргаписом, который бесстрашно показал незащищенную спину недавнему врагу!

* * *

Зарина с радостным визгом бросилась на шею брату и повисла, подрыгивая поджатыми ногами. Скилур вопреки первоначальному намерению невольно обнял ее, и сердце его дрогнуло. Спаргапис, снисходительно посмеиваясь, смотрел на это нежное свидание. Когда наконец брат с сестрой оторвались друг от друга, Скилур с изумлением увидел, как невиданно похорошела его красавица сестра. Зарина расцвела, охваченная целиком и полностью безумным любовным дурманом к своему возлюбленному. Скилура смягчило счастье его горячо любимой сестры, и этого уже было достаточно для Спаргаписа. Этот змей-искуситель умудрялся лютых врагов превращать в друзей, а уж размягченного брата любимой жены — легче, чем щелкать орехи...

Когда они скрепили кровью обряд братства, Скилур вынул свой акинак и на нем поклялся в верности своему необыкновенному зятю и до конца дней своих был верен этой клятве, перенеся свое обожание после смерти Спаргаписа на его дочь — Томирис.

* * *

Когда Спаргапис узнал, что Зарина понесла, у него от радости, перехватило дыхание — он отец!!!

Спаргапис всю казну отдал верному сподвижнику Сохбору и с отрядом отправил его в Согдиану.

Когда Сохбор доставил все, что он купил на базарах не только Согдианы, но и Бактрии, Спаргапис, раскрыв шкатулку, замер: самоцветами переливались сапфиры, рубины, аметисты, кораллы, жемчуг, бирюза, слепило блеском золото, се ребро...

Оставшись наедине с Зариной, Спаргапис раздел ее донага. Он увешивал ее ожерельями, в уши вдевал золотые с изумрудами серьги, нанизывал на каждый палец ее руки кольца, надевал браслеты, затем опустился перед ней на колени,и,поставив ее изящную ножку на свое колено и целуя каждый пальчик, он надевал на них драгоценные колечки... Зарина была изукрашена драгоценностями, как идол в индийском храме, и счастлива безмерно, а Спаргапис благодарно целовал ее живот, пупок...

В юрту ворвался неожиданно и незванно кочевник — весь пропахший бараньим салом. Даже не взглянув на прекрасную обнаженную Зарину, он обратился к Спаргапису:

— Царь! В двух переходах отсюда — абии. Стражу не выставили.

Спаргапис вскочил с колен. Он стал молча срывать с жены драгоценности... Сорвал, обрывая мочку, золотую с изумрудом серьгу и, собрав все в пригоршню, бросил к ногам вестника.

— За весть, — коротко сказал он, и голос его загремел. — На коней, мои воины! На коней!

Когда стих топот копыт, обнаженная Зарина стыдливо прикрылась первым попавшимся ей под руку покрывалом, опустилась на колени и горько зарыдала. А с разорванной ушной мочки на обнаженную грудь капала алая кровь.

* * *

Кочевая степь полыхала пожаром междоусобиц. До глубокой осени продолжалась отчаянная борьба Спаргаписа с Фарзаном. Спаргапис держал абиев в постоянном напряжении, изматывал их непрерывными налетами с самых неожиданных сторон, но силы были неравными — боевая дружина абиев в пять раз превосходила дружину дерзкого претендента на царский престол. Кроме того, у Фарзана были крепкий тыл, прочное хозяйство, опорные укрепления. И хотя удача была почти постоянно на стороне Спаргаписа, бесконечные скитания, тревожные ожидания, жизнь впроголодь делали своё дело, и неустойчивое воинство Спаргаписа таяло быстрее, чем ему хотелось бы.

Фарзан, проклявший страшными проклятиями и непрошеного "зятя", и родного сына Скилура (дочь он не проклял, напротив, сам клял себя за то, что позорно сбежав, оставил свою горлинку в лапах злодея), несмотря на огромный урон, гибель скота, разор хозяйства, упрямо гонялся за неуловимым врагом и в конце концов: настиг его.

Бой был кровопролитным и безнадежным. Спаргапис проигрывал. Редели его и без того малочисленные дружины, и пора было убираться прочь подобру-поздорову.

Верный Сохбор уже кричал:

— Окружайте царя! Полягте, но сохраните царя!

Верные телохранители самоотверженно рванулись в самую гущу сечи, где сражался, Спаргапис, и прикрыли его. Благоразумие подсказывало Сларгапису — бежать! Но вдруг оа увидел, как юный воин из его охраны, окруженный врагами, вяло отбивается от них. Было ясно, что песня его спета.

Спаргапис вздыбил утомленного коня, и резким ударом послал его в самое пекло сражения. Ловко отбиваясь от врагов, он оказался рядом с юношей и, прикрыв его своим щитом, принял удар. Только чудом можно было объяснить удачу этого удачливейшего человека — отряд Спаргаписа спасся!

Оторвавшись от не менее утомленного противника, Спаргапис поручил спасенного им юношу воинам, понимавшим толк в воинском знахарстве, бросился на землю и, пробормотав приказание Сохбору: "Выставь караулы!" — тут же уснул молодецким сном, вызывая восхищение даже бывалых джигитов своим самообладанием.

* * *

Под утро один немногочисленный отряд разведчиков противника сумел прорваться к лагерю Спаргаписа. Отбившись, Спаргапис с остатками воинов ушел от погони на легких конях.

* * *

— Сохбор, — грозно воззвал царь,— как это произошло?

Расстроенный Сохбор ответил не сразу. Он сбил плеткой пыль с сапег, а потом со вздохом сказал: — Проспали, царь. Слишком утомились...

— Кто??!!

— Мальчишка. Моя вина — внял его просьбе... Уж так его глаза блестели от радости...

— Жакой-такой радости, Сохбор? Ты что, хаома накурился? Какой еще радости, когда плакать скорее надо!

— Ведь чудом уцелел молокосос, вот и радовался. Ты же сам его спас!

Спаргапис задумался. Встряхнул головой, словно отгоняя от себя мысли.

— Позвать его!

* * *

Когда юношу привели, тот, с радостным восторгом взирая на Спаргаписа, благодарно припал к его ногам. Спаргапис недовольно поморщился.

— Встань, сынок! Негоже воину валяться в ногах, подобно придворному сановнику или рабу.

Юноша вскочил на ноги, но взгляд его продолжал источать благодарность и восхищение.

— Что ж это ты? Проспал?

— Задремал, великий царь. Не знаю, как и сон сморил...

— Жаль, очень жаль. Ты мне нравишься, сынок. Но есть нечто, что выше и сильнее моих чувств, — это воинский долг. Ты нарушил его, и уже не в моей воле спасти тебя от справедливой кары. Умри же с миром, сынок!

Спаргапис тяжело вздохнул, махнул рукой и отвернулся. Стоящий позади юноши рослый кочевник наотмашь рубанул акинаком... Отделенная от туловища голова отлетела в сторону и упала вверх лицом. На лице еще не успело исчезнуть выражение радости и благоговения...

* * *

После последнего неудачного столкновения с абиями Спаргапис решил хотя бы на время больше не искушать своей судьбы и, распустив дружину, с Зариной и самыми близкими друзьями ушел к родственным сакским племенам хаомовар-гов. Оказывая радушие Спаргапису, несчастные хаомоварги и не подозревали, какого коварного врага они пригревают на своей груди. Что именно этот приветливый и обольстительно обаятельный гость отплатит им черной неблагодарностью и нанесет такой удар, от которого они уже не сумеют оправиться. Но это произойдет много лет спустя, а пока скорее по привычке, чем с умыслом, он зорким глазом воина примечал все: количество войска, крепость укреплений, качество вооружения и так далее. В данное время Спаргапис отмечал все это скорее всего с мыслью, насколько сильны его хозяева, чтобы обеспечить его безопасность, так как решил здесь дожидаться родов жены, не желая подвергать ее превратностям своей разбойничьей жизни. А заодно в тихой мирной обстановке спокойно наблюдать за кровавой междоусобицей среди массагетских племен, к возникновению которой он приложил немало усилий. И несмотря на радость предвкушения отцовства, результат междоусобиц для него был важнее. Потому что самой заветной целью его жизни было стать царем именно этих бьющихся сейчас насмерть беспокойных кочевников…

В кочевьях массагетов злобствовал Фарзан — наступила весна, а его всегда такой назойливый кровный враг Спаргапис все еще не появлялся в степи. Ожидание сводило его с ума. Наконец он додумался, как выманить из безопасного укрытия своего ненавистного "зятя".

Гонец привез известие, что умирающий Фарзан желает перед смертью увидеть свою любимую дочь. Ход был ловкий — Фарзан знал, с кем имеет дело. Если бы он призвал проклятых им Скилура и Спаргаписа якобы для прощения, ему бы не поверили. Но гонец сказал, что умирающий по-прежнему осыпает проклятиями Спаргаписа и Скилура и желает видеть только безвинно пострадавшую от изверга дочь, у которой хочет вымолить себе прощение.

Первым желанием Спаргаписа было немедленно отказать, но в его семье уже бушевала буря. Зарина билась в истерике и, как бывает с беременными женщинами, была стойка в своем капризе. Даже Скилура не мог переубедить Спаргапис. С другой стороны, отказ умирающему в последнем желании мог если и не окончательно, то очень сильно подорвать с таким трудом завоеванный авторитет среди кочевников. Была и более веская причина колебания — ведь если известие вдруг и в самом деле правдивое, то вождем абиев станет Скилур, а это..

Но Спаргапис не был бы Спаргаписом, если бы легковерно попался на удочку. Почти силой удерживая брата и сестру, он послал соглядатаев к абиям, которые, вернувшись, клятвенно доитвердили Фарзан действительно очень плох. Верные разведчики не солгали, но они обманулись — иссохший от ненависти Фарзан был прямо ходячим скелетом и держался только благодаря своей ненасытной злобе к Спаргапису. Теперь удержать Зарину стало просто невозможно. И Спаргапис, опасаясь за будущего ребенка, сдался, хотя и мучило его какое-то предчувствие.

Спаргапис перешел границу массагетских владений. Как всегда очень осторожный, он поставил в густых зарослях юрту и оставил Зарину на попечение Скилура, сам с крошечным отрядом двинулся крадучись к аулам абиев.

* * *

Наконец-то зажал Фарзан увертливого и скользкого, как уж, Спаргаписа. Хитрец попался!

Спаргапис метался в кольце врагов, стремясь прорваться, о кольцо стягивалось все туже и туже. Невероятно отчаянным усилием Спаргапис и Сохбор с двумя десятками джигитов прорвались-таки...

Всадники мчались во весь опор. Сохбор схватил за повод коня Спаргаписа.

— Куда, царь? — с тревогой спросил охрипшим голосом

Сохбор.

— К Зарине!

— Но ведь там-то нас и ждут!

— Все равно!

* * *

Издали Спаргапис услышал низкий, почти звериный крик и догадался, что это Зарина. Соскочив на скаку с коня, он отбросил в сторону что-то говорившего Скилура и ворвался в рррту. На войлоке лежала без единой кровинки в лице Зарина, а между ног у нее в луже крови что-то копошилось...

— Зарина! Зарина!! Зарина!!! — взывал Спаргапис, тряся ее за плечи.

Зарина не отвечала. Только раз едва заметно шевельнулись ее спекшиеся губы.

— Враги, царь! Враги! — ворвался в юрту Сохбор.— Беги, мы задержим!

— Я хочу умереть, Сохбор, — угасшим голосом пробормотал Спаргапис.

— Спасай ребенка, царь! Спасай! — орал Сохбор.

- Какого ребенка? — безучастно спросил царь и встрепенулся. — Где-е-е? А-а, вот он...

Спаргапис ожил. Он схватил кровавый комок и, пачкая кровью и слизью панцирь, прижал к груди и на мгновенье замер. Встал и, еще немного помедлив, выбежал из юрты.

Враги были уже рядом. Можно было отчетливо различить отдельные лица людей и оскаленные от напряжения лошадиные морды. Спаргапис одним махом взлетел на коня.

— Все за мной! — взревел он, становясь опять самим собой, и рванул с места в карьер, прижимая к груди драгоценную ношу.

* * *

Фарзан, припав к телу дочери долго и безутешно рыдал. Потом вдруг поднялся, выпрямился во весь рост — иссохший, страшный — и, потрясая костлявыми кулаками, вскричал:

— Эй, боги! Вы слышите меня? Это я, Фарзан, несчастный отец загубленной дочери, спрашиваю вас, почему вы, всесильные и всеведущие, позволяете ходить по земле такому извергу, как Спаргапис? Почему, я спрашиваю вас?— замолчал, словно прислушиваясь, и вдруг взорвался, исступленный.— Если вы за него, то я, Фарзан, проклинаю вас вместе с ним! Поразите меня! Я плюю на ваш гнев! Тьфу! Тьфу! Тьфу! Ха-ха-ха! Абии содрогнулись. А когда Фарзан обернулся, отшатнулись — их вождь, оскалившись, смотрел на них безумными глазами.

* * *

Тщательно скрываемая даже от ближайшего окружения радость Спаргаписа от известия о безумии Фарзана оказалась, однако, преждевременной. Абии отвергли притязание Скилура на звание вождя по двум веским причинам: во-первых, здравствует Фарзан, носящий этот титул, и, если боги лишили его разума, они же могут его ему возвратить, а во-вторых, не может проклятый отцом Скилур наследовать высокое звание, пока не получит прощения от Фарзана. Пока же власть над племенем возьмет в свои руки совет старейшин — главы всех родов абиев. И первым делом совет старейшин объявляет, что Спаргапис для абиев вне закона и любой человек, убивший его, получит признание всего племеви.

Ох, властолюбие, властолюбие! Сумасшествие Фарзана вдруг открыло перед каждым из старейшин родов абиев возможность самому стать вождем, для этого первым делом надо было убрать с дороги Скилура — законного наследника Фарзана, а во-вторых, избавить абиев от губительного красноречия Спаргаписа и закрыть для него доступ во владения племен. Старейшины хотели вообще отрешить Скилура от всяких притязаний, но хитроумный Спаргапис сумел всполошить вождей массагетских племен, доведя до их слуха весть о том, что своенравные абии хотят вернуться к временам, когда звание вождя не передавалось по наследству, а выбирался всем племенем наидостойнеший из всех соплеменников и ему вручались символы власти над племенем. И несмотря на то, никому из массагетских вождей не улыбалось, чтобы во главе абиев встал этот прихвостень коварного Спаргаписа, но что же делать — дурной пример заразителен, пусть Скилур, но преемственность наследования должна быть незыблемой, во имя этого все вожди со скрытой угрозой "подсказали" совету старейшин абиев объявить Скилура наследником Фарзана, что и сделали абии, однако обусловив почти невыполнимым условием. Им была своя рубашка ближе к телу.

* * *

Одинокий путник брел по степи. Это было необычайно — кругом бушевал пожар междоусобных войн, а здесь — одинокий, безоружный, беззащитный... Еще более удивительно было то, что редкие встречные — до зубов вооружённые всадники приветствовали этого одетого в рубища путника, почтительно склонив голову и приложив ладонь к сердцу. Это был Фарзан. Нет, он не был изгнанником своего племени, напротив, ему оставили все: богатые юрты и шатры, имущество, надо сказать, немалое, принадлежащие ему бесчисленные стада овец, табуны прекрасных коней, он даже продолжал носить звание вождя племени абиев, но никакими силами невозможно было его удержать на месте. Он все рвался куда-то. И уходил. Его находили, приводили домой, снимали с него невееть откуда взятые рубища, которыми погнушался самый бедный кочевник, обмывали, одевали в богатые одежды, но он вновь исчезал. И снова его встречали в рубищах, еще хуже прежних. Куда он девал свою богатую одежду — оставалось тайной.

Обычно он шел, вперив свой безумный взор вдаль, не отвечая на приветствия встречных, но иногда, словно очнувшись, он останавливал кого-нибудь из них и таинственным шепотом говорил:

— Он спрятал ее... спрятал... А я найду! Найду! Найду! Найду! Хи-хи-хи... — Хихикал он хрипло, зловеще.

В другой раз он становился на колени и, рыдая, вымаливал:

— Отдай мою дочь! Отдай! Скажи мне, где она!

Его никто не трогал и не обижал. Даже мальчишки, которым неведомо чувство сострадания к убогим, юродивым. Потому что, когда они, по своему обыкновению дразнить увечных и слабоумных, стали приставать и к Фарзану, обычно очень чадолюбивые отцы-кочевники так жестоко всыпали своим чадам, что юные сорванцы больше и не пытались донимать безумного старца, носящего свято почитаемое в степи звание вождя.

Когда Фарзан незванно заявлялся в жилище какого-нибудь массагета, то хозяева принимали его радушно, усаживая на самое почетное место. Но он сразу же покидал это место и примащивался где-то у порога и ел все, что ему подавали, жадно, неряшливо, помногу, утратив, как это бывает у умалишенных, чувство сытости. Опустошив все блюда, Фарзан, так же внезапно и даже не попрощавшись, исчезал.

И снова брел по бескрайней степи одинокий путник.

* * *

Спаргапис при всем своем самообладании был просто поражен неожиданным появлением Фарзана. Как всегда прекрасно осведомленный о том, что делается в массагетских кочевьях, он, конечно, знал о бродячей жизни своего невольного тестя, но никогда и, не предполагал, что пути-дороги заведут этого сумасшедшего сюда, к хаомоваргам. О Скилуре, находившемся у Спаргаписа, и говорить нечего, он буквально обомлел при виде своего отца. Самые разнообразные чувства причудливо сплелись в его душе: удивление, страхи, радость. Фарзан, словно не замечая, а может быть, и на самом деле не видя сына, молча смотрел на Спаргаписа. Спаргапис был, как известно, далеко не робкого десятка, но от пристального взгляда безумных глаз у него мороз пошел по коже. Даже самый мужественный человек при встрече с сумасшедшим чувствует себя не в себе.

Фарзан хрипло спросил:

— Где дочь?

Спаргапис машинально кивнул на подвешенную к потолку люльку, в которой спала Томирис. Когда Фарзан подошел к люльке, встревоженный Спаргапис невольно привстал с места, но тесть долго и внимательно всматривался в дитя, а затем сказал:

— Это не моя дочь. Где ты спрятал мою дочь?

* * *

Скилур самоотверженно ухаживал за отцом, который третировал его, плевал ему в лицо. Сын мужественно переносил все обиды. Так Спаргапис, Скилур и Фарзан жили втроем в тревожной гнетущей обстановке.

Спаргапис все же сурово спросил у верного Сохбора, почему без предупреждения пропустили старика к нему и взыскал ли он с разгильдяев из личной охраны. Сохбор лишь виновато развел руками: не осмелились, да и не хотели ни хаомоварги, а тем более массагеты применить насилие к вождю абиев, да еще и тронутому умом, поэтому Фарзан беспрепятственно прошел к Спаргапису.

Однажды Спаргапис проснулся в тревоге (он эти дни вообще спал вполглаза), и не напрасно — он увидел склонившегося над люлькой со спящей Томирис старика-тестя. Фарзан смотрел на ребенка страшными глазами. Спаргапис схватился за акинак. Старик вдруг вскинул руки со сжатыми кулаками и завопил:

— Будь ты проклята, погубительница моей дочери! Да не будет тебе счастья в жизни!

* * *

После жуткой ночи Спаргапис уже не мог терпеть в своем оме Фарзана, от которого исходила такая опасность его боговоримой дочери. Одна только мысль, что с дочерью может -нибудь случиться, приводила его в трепет. Спаргапис, попавший без всяких колебаний на смерть тысячи людей, терялся и бледнел, стоило Томирис хотя бы кашлянуть. — Я убью его, если он еще раз подойдет к моей дочери! — сказал он прямо Скилуру. — И пусть в степи говорят обо мне, что я отцеубийца — мне все равно. Жизнь без Томирис будет для меня конченой. Лучше увези его — видеть его не могу! Скилур стал собираться в дорогу. Фарзан безропотно подчинился. Он вообще переменился после той ужасной ночи, словно со страшными проклятиями ребенку, выплеснул из себя все человеческие чувства. Это было существо в человеческом обличье с опустошенным нутром. Он больше не плевал Скилуру в лицо, когда тот кормил его с рук, потому что даже желание есть и прежняя ненасытность исчезли в нем. Он часами сидел на одном месте, уставившись потухшими глазами в одну точку, и не отвечал никому.

Когда Скилур с Фарзаном уехали, Спаргапис наконец-то вздохнул свободно.

* * *

Родовые старейшины племени абиев с показным почетом встретили Фарзана и с вежливым равнодушием — Скилура. Этим они старались подчеркнуть, что прежние условия остаются в силе и Скияур не является законным наследником своего отца, и его присутствие терпимо, поскольку он приехал с вождем племени. Но Скилура такое отношение мало занимало, все его внимание было уделено отцу. Он нянчился с ним, как с малым ребенком, продолжая кормить его с рук, убирая за ним и ухаживая. Такая самоотверженность понравилась рядовым членам племени абиев. Их отношение к Скилуру стало более сердечным.

А Фарзая все более и более превращался в живой труп.

* * *

Едва Томирис встала на ножки, Спаргапис вновь появился в кочевой степи. Как и следовало ожидать, великаны-аланы одолели-таки храбрых и многочисленных тохаров, а Спаргапис, верный своему принципу — бить по слабейшему — обрушился на тохаров, завершая их полный разгром.

* * *

В самый разгар веселья, когда могучий Батразд громоподобным хохотом встречал хвастливые рассказы своих воинов, без зазрения совести преувеличивающих свои подвиги, появился Спаргапис с малой свитой. Батразд был сильно изумлен: "Вотон, неуловимый хитрец, сам, как глупыйбаран, попался в руки!!!"

Аланы настороженно глядели на нахального пришельца и все оглядывались на своего вождя, ожидая приказ: "Схватить! Изрубить на мелкие кусочки" Теперь вся степь знала, что после победы над тохарами Батразду осталось сделать только полшага, чтобы взойти на сакский престол. А этим маленьким препятствием, этим "полушагом" являлся... Спаргапис! Что бы там ни говорили о нем, ни ведь в его жилах теяет благородная кровь царского рода, его деда — Ишпакая, избранного всеми сакскими племенами на царский трон; в права этого ничтожного "царька"— Спаргаписа и были главным препятствием для Батразда.

Страсти клокотали в груди вождя аланов, ум за разум заходил от роя сумбурных мыслей:" Вот он — вожделенный миг! Сам пришел! Вонзить в грудь этому ничтожному и проклятому сопернику акинак, и... Я ЦАРЬ!!!"

— Я пришел к вам в гости, аланы!— негромко сказал Спаргапис, но эти слова прогремели как гром.

Разом отдернулись руки аланов от рукояток ножей и акинаков, как от раскаленных. До сознания Батразда не сразу дошли сквозь туман мыслей слова Спаргаписа, а когда дошли. Он понял, что не может сейчас убить этого выродка. Если он сделает это, то никогда ему не бывать царем кочевников, а может быть, и вождем аланов. Он откинулся назад и, с трудом сдерживая свои истинные чувства, глухим от ярости голосом сказал:

— Ты наш гость, славный Спаргапис. Проходи на почетное место,— и, не удержавшись, не без яда добавил: — Это ничего, что ты пришел на пир без подарка, сам твой приход дар для нас.

— Смешно было бы мне состязатьсяс тобой в богатстве, высокородный Батразд. Ты несметно богат, а я беден. Но я пришел не с пустыми руками, — прими мой дар, вождь аланов!

С этими словами Спаргапис развернул большой платок и, взяв за волосы, бросил к. ногам Батразда отрубленную голову. Аланы не смогли сдержать радости — ведь к ногам их вождя упала голова Сармака — знаменитого богатыря тохаров, которого не смог одолеть в поединке сам Батразд, и, когда стихия боя разметала противников в разные стороны, вождь аланов явно не искал больше встречи со своим поединщиком.

— Ты видишь, царственный Батразд, что я не снял даже скальпа с головы Сармака, чтобы доставить тебе удовольствие самому это сделать и повесить это славное украшение на уздечку твоего коня. Соблаговоли принять этот дар от преданного тебе Спаргаписа.

- Это бы неотразимый удар. Батразд никак не мог прийти в Себя — впервые его прямо называли "царственным", и кто?!! "Царственный Батразд"... Ах, сладкоречивая змея!.. "Собла-говоли принять этот дар от преданного тебе Спаргаписа"…Ох, искуситель!»

* * *

Это был обдуманный шаг. Прошли годы с тех пор, как он начал борьбу за царскую корону, а чего добился? Как был бродячим разбойником, так им и остался. У него не было даже своего пристанища, и он был вынужден каждый раз после неудач уходить в соседние земли. У него не было, самое главное, постоянной боевой дружины, если не считать нескольких сотен преданных ему людей, деливших с ним и радости, и горести, остальные — сброд, собиравшийся под его бунчуки в дни удач и покидавший его после поражений. Сейчас хозяин степи Батразд. Разве по силам с ним тягаться сейчас Спаргапису? Нет! Батразд, чья родословная восходит до самого прародителя аланов, опирается на грозную мощь племени великанов, а что может противопоставить этому он, Спаргапис, давно утерявший связи с племенем, из которого вышли его предки? Только зыбкие права на трон, над которыми потешается вся степь. Этого мало, очень мало, если хочешь действительно стать настоящим царем. Необходима сила, а ее у него нет. Сила есть у Батразда. Хорошо! Зато у Спаргаписа острый ум, и он должен заставить силу Батразда служить ему, Спаргапису, а не Батразду. И только так!

* * *

Спаргапис остался у Батразда. Сумел-таки обворожить сурового воина хитрец. Батразд полюбил его и привязался к нему всей душой. Об их дружбе ходили легенды по степи. Говорили, что кровные побратимы (да, и до этого дошло) ни жить, ни дышать друг без друга не могут. Долго они старались не касаться одной щекотливой темы, но однажды Спаргапис решил, что час настал! Он прямо предложил Батразду стать царем. У Батразда перехватило дыхание, но он нашел в себе силы отказаться и, в свою очередь, из вежливости предложил корону Спаргапису. Спаргапис все отлично понял. Он грустно улыбнулся и перевел разговор на другую тему, а Батразд дрожал от нетерпения и плохо понимал, о чем ведет с ним речь его закадычный друг. Это было все равно, что показать голодной собаке сочный кусок мяса, а затем спрятать его. Но Спаргапис понимал, что повтори он свое предложение, и Батразд немедленно согласится. Надо было дать остыть нетерпеливому "другу".

Новый разговор на интересующую их обоих тему начался некоторое время спустя. Батразд действительно стал более рассудительным. Он первым заговорил о "правах" Спаргаписа на трон, Спаргапис только этого и ждал. Он виновато развел руками и заявил, что, узнав благородного Батразда, он позабыл о каких-то своих "правах" на престол, потому что сакская земля не знала более достойного претендента на царский венец, чем его друг и брат. Сам же он, если любимый брат соблаговолит согласиться, готов стать сардаром при блистательном царе, хотя это слишком самонадеянно и выглядит смешно. Спаргапис сардар, когда существует победоносный Батразд! Если же дорогого друга все же беспокоят какие-то права брата, то есть еще один выход, бескровный, ведь дорогой брат понимает, что надо будет силой заставить этих безмозглых вождей массагетских племен признать Батразда подлинным царем, и он, Спаргапис, готов жизнь отдать за радость видеть любимого брата на троне... Батразд, хмуро слушая Спаргаписа, нетерпеливо спросил:

— А что это за "бескровный" выход?

Спаргапис охотно объяснил, что надо просто поженить детей, слава богам, у него есть дочь, а у Батразда сорок красавцев сыновей...

— Правда, мне надо как можно быстрее умереть, и тогда твой сын станет настоящим царем, — с грустной шутливостью закончил Спаргапис.

Теперь у Батразда все сомнения исчезли — его друг само благородство! У него от избытка чувств повлажнели глаза. Он крепко обнял Спаргаписа и проникновенно сказал:

— Живи долго, брат.

* * *

Спаргапис провел очень тревожную ночь, чувствовал, настает решительный момент. Утром, спозаранок, пришел к нему Батразд. Он был еще бледнее Спаргаписа. Он стоял не садясь, торжественный. Когда Спаргапис, удивленный поведением вождя аланов, попытался встать с места, Батразд жестом остановил его.

— Сиди! — сказал он в радостном возбуждении от того, что превзошел в благородстве самого Спаргаписа. — Сиди! — повторил он. — Теперь ты царь! Позволь твоему верному сардару приветствовать тебя первым.

И Батразд, ломая свою гордость, опустился на колени. Спаргапис вскочил с места, как подброшенный. Подбежал к Батразду и силой поднял его с земли. Впрочем Батразд и не противился.Спаргапис обнял Батразда, спрятал лицо на его плече и зарыдал. "От радости",— мелькнуло в голове у Батразда, и он помрачнел. А Спаргапис продолжал бурно рыдать.

— Как ты мог... — сказал он сквозь рыдания.— Как ты мог... брат... встать на колени предо мной! За что такая обида, за что? Не надо мне звания, не надо мне никаких титулов, мне нужна твоя дружба, брат! Не смей, слышишь, никогда не смей так поступать!

Растерянный Батразд стал неловко поглаживать Спаргаписа по спине, утешая.

Великим лицедеем бы хитроумный Спаргапис.

* * *

Батразд объявил Спаргаписа царем всех массагетских племен. На этом особенно настаивал хитрец, сказав своему другу, что хочет получить этот титул как дар из рук своего брата Одурманенному Батразду это несказанно польстило. В свою очередь, новоявленный царь демонстративно жаловал всевозможные и невозможные привилегии первому сардару Батразду. В степи с удивлением отмечали, как новый "царь" добровольно, без всякой борьбы урезывает свою власть, по существу становясь лишь тенью своего сардара — верховного военного вождя. "Одурел от звания", — судачили снедаемые черной завистью вожди массагетских племен, — сам же себя и съедает. Разве можно Батразду, обладающему таким могуществом, позволять стать всемогущим! Ведь теперь царь... Батразд, а Спаргапис носит только звание..."

Все шло, как задумал хитроумный интриган. Как он и ожидал, не успел Батразд громогласно объявить Спаргаписа царем, как вожди массагетских племен тут же отказались признать это. Правда, и здесь оказались свои ренегаты: вожди сакараваков и апасиаков, испытывавшие какой-то мистический ужас перед Спаргаписом, дрогнули... и признали. Что ж, и то хлеб. Главное было сделано — он объявлен царем, и не кем-нибудь, а своим самым опасным конкурентом в борьбе за этот титул. Пусть не признают, имея такую дубину в руках, как Батразд, он силой заставит их ползать у своего порога, а шишки пусть сыплются на... Батразда!

Когда Батразд пришел к Спаргапису и властно уселся рядом, Спаргапис ухмыльнулся про себя; чем больше на себя берет его любезный друг и побратим, тем труднее будет ему самому тянуть эту ношу. Батразд сообщил, что выбор его пал на Куджи и женихом Томирис будет этот сын. Спаргапис равнодушно согласился, зная, что этот самый Куджи никогда не будет мужем его любимой дочери. Но когда Батразд, не без некоторого злорадства, сообщил, что большинство вождей массагетов отказываются признать Спаргаписа царем, хитрец внутренне встрепенулся. С самым смиренным видом он сказал своему другу, что ожидал этого, отказывался от трона и уступил, не желая огорчать друга. И был прав! Даже Батразду отказались повиноваться своевольные вожди. Даже слово Батразда для них пустой звук. А теперь вся степь будет смеяться над ними... Батразд начинал закипать, у него раздулись ноздри и лицо пошло багровыми пятнами. А Спаргапис все подливал масла в огонь и подливал..

* * *

Батразд стал силой приводить вождей к повиновению. Карательные походы на аулы непокорных племен отличались особой жестокостью. После этих налетов оставались одни остовы сгоревших юрт и пепелища. Вседозволенность разлагала и воинов-аланов, они грабили, жгли, убивали и насиловали. Вкусив всю сладость власти, непомерно властолюбивый и надменный Батразд стал просто невыносимым в обращении с другими вождями массагетских, племен, подвергая их всяческим оскорблениям и унижениям. Из-за безысходности, от отчаяния вожди иногда обращались к Спаргапису с жалобами и просьбами оградить от произвола его друга, все-таки как-никак он носил титул царя. И Спаргапис умело отделял себя от злодеяний Батразда. Своими поддакиваниями, легкостью и покорностью он добился того, что Батразд все меньше и меньше стал считаться с мнением своего закадычного друга, поступая, как ему самому заблагорассудится. И когда Спаргапис, обязательно прилюдно, обращался с заступничеством и при этом явно заискивал, самодур Батразд, закусив удила и желая показать всем, кто является подлинным господином, продолжал ломать горшки направо и налево, вызывая к себе все большую и большую ненависть.

Спаргапис зря времени не терял. Батразда можно было обвинить во всем, только не в скупости, и Спаргапис черпал богатства аланского вождя, не гнушаясь обогащаться и награбленным во время карательных походов добром. По всей степи разнеслись слухи, что милосердный царь собирает по всем кочевьям сирот — детей массагетов, погибших во время джута или войны, и даже детей, попавших в плен к кочевникам. За такое чадолюбие было многое прощено Спаргапису. А Спарга-нис создавал ядро своей в будущем знаменитой гвардии. Детей кормили и одевали, но воспитывали в строгости, внушая в то же время любовь к отцу и благодетелю — царю Спаргапису. Далеко смотрел царь-батюшка!

Жестокость Батразда выгодно оттеняла милосердие и доброту Спаргаписа. Тем более что Батразд распоясывался все больше и больше. Такое положение становилось все более не терпимым, и вожди массагетских племен стали пересылаться гонцами.

Вскоре собрался тайный совет вождей.

* * *

Когда был решен главный вопрос — скинуть Батразда и Спаргаписа, внезапно заявился.. Спаргапис! Его появление как гром с неба поразило вождей. Наивные люди! Спаргапис всегда знал то, что ему хотелось бы знать. Об этом совете ему услужливо сообщил вождь сакараваков Гуркис.

При гробовом молчании онемевших разом вождей Спаргапис начал речь. Он был само красноречие — решалась его судьба! Описав самыми черными словами злодеяния Батразда, растравив вождей унижениями, которым они подвергались, подчеркнув свои попытки заступиться, усовестить, он с сожалением признал, что они оказались тщетными. Чаша переполнилась, возвестил он, всякому терпению есть предел! Спаргапис не хочет больше разделять ответственность за черные дела зазнавшегося вождя аланов, он целиком и полностью на стороне правого дела и предлагает благородным вождям свой меч.

— Крепко подумайте, высокородные вожди, полагаюсь на разум отцов моего народа. А я ухожу, чтобы не мешать высокому совету по справедливости решить мою судьбу, — и с этими словами Спаргапис ушел так же внезапно, как и появился.

Вожди продолжали молчать и после ухода Спаргаписа. Конечно, они ни на йоту не поверили в искренность великого хитреца, но их особенно поразила такая осведомленность Спаргаписа. Они стали потихоньку коситься друг на друга с подозрением. Казалось, что покров тайны совета был тщательно соблюден — гонцы были верными, как кинжал, а каждый вождь своей тамгой скрепил обет молчания, и на тебе! Что теперь делать? Поднялся вождь апасиаков Хазарасп:

— Что ж, вожди. Тайна наша раскрыта — давайте думать, что делать дальше. Если мы оттолкнем сейчас Спаргаписа, то этим толкнем его прямо в объятия Батразда, а горящий мщением Спаргапис и узнавший от него о нашем совете Батразд могут наделать много страшных дел! Ох, как много! Из двух зол всегда выбирают меньшее — лучше иметь Спаргаписа на своей стороне, чем на противной. Я сказал, а вы решайте!

Вожди после долгого обсуждения пришли к выводу, что сейчас важнее всего скинуть непомерно зазнавшегося Батраз да, а для этого привлечь на свою сторону Спаргаписа, а там видно будет. Вдруг с места поднялся представитель племени абиев, до сих пор не раскрывший рта. Он не бы вождем и бы послан советом старейшин племени.

— Для вашего племени первый враг Спаргапис, и меня послали сказать, что мы согласны выступить против него. Но так как вы решили принять его в свой союз, то я от имени совета старейшин племени абиев заявляю, что мы будем против вас. Выбирайте, вожди: или абии, или Спаргапис. Я не хочу стеснять ваше решение своим присутствием и поэтому ухожу.

И представитель абиев вышел из просторной юрты, где происходил совет вождей, а вожди так и остались с разинутыми ртами. Все, казалось, обсудили, все решили, и вот тебе на! Двадцать пять тысяч воинов из племени абиев или же хитроумный и коварный Спаргапис? Некоторые вожди всполошились — если абии присоединятся к аланам, то это будет очень грозная сила — почти семьдесят тысяч воинов да еще каких!

— Отказать Спаргапису! Отказать!

— Немедленно! Сообщить абиям и срочно выступить против Батразда и его прихвостня!

— Может, догнать Спаргаписа и...?

С места встал вождь сакараваков Гуркис.

— Чего кричать? Криком делу не поможешь, а в горячке можно наломать дров. Еще подумать надо, что для нас опаснее — этот Спаргапис один стоит многих тысяч, по себе знаю. Лучше спросим Шапура, о чем он так долго думает? — обернулся к вождю тохаров.

Вожди разом обратили взор на Шапура, ведь он был самым сильным из всех других вождей в военном отношении. Ярый враг Батразда Шапур уже давно решил про себя поднять снова меч на аланов. Он тоже прикидывал, что лучше — Спаргапис или абии. Если бы даже абии присоединились к аланам, союз вождей и тогда превосходил бы в численности войск, но ведь Шапур тоже имел превосходство в численности — большая часть племен присоединилась к нему, — а борьбу проиграл.

— Я думаю, — тихо сказал Шапур — что свою судьбу пусть решит сам Спаргапис. Мы скажем ему, что согласны принять его в свои ряды, если он уговорит абиев не выступать против нас.

Вожди замерли в восхищении.

Когда Спаргапису сообщили, на каких условиях совет вождей согласен принять его в свои ряды, он, к удивлению всех присутствующих, тут же, безвсяких колебаний, согласился.

— Вы все знаете, что абии считают меня своим кровником и объявили вне закона, так что на меня не распространяется священное право гостя на неприкосновенность. Но чтобы доказать совету высокородных вождей свою преданность нашему союзу, я поеду к абиям, может быть, на верную смерть.

Слова Спаргаписа произвели впечатление. Но когда затихли его шаги, Шапур процедил сквозь зубы:

— Пусть абии сами разрубят тугой узел. Если он уговорит их... что ж... тогда воистину сакская земля не знала подобного Златоуста. А если же убьют, то мы слишком горевать не станем.

* * *

Худшего времени для приезда к абиям Спаргапис не мог бы выбрать, если бы даже очень захотел, — умер Фарзан! Когда два воина привели связанного Спаргаписа в ставку вождей абиев, то огромная толпа, собравшаяся в ставке, не смогла сдержать вопля ликования, несмотря на глубокую печаль, царившую до сих пор. Спаргапис стоял спокойно, выставив правую ногу и шевеля затекшими пальцами рук. Из большого шатра поспешно выходили члены совета старейшин, обсуждавшие церемониал похорон и решавшие, к кому направить скоростных гонцов с горестным известием. По праву старшинства к Спаргапису обратился белобородый Кейхосроу:

— Большая удача, что ты попался наконец-то в наши руки. Мы окропим погребальный курган твоей кровью — лучшей жертвы он сам бы не пожелал себе.

— Прежде прикажи развязать мне руки — я сам к вам пришел!

Кейхосроу вопросительно взглянул на вочнов, приведших пленника. Те развели руками и подтвердили:

— Он сам шел к нам, но руки мы ему связали на всякий случаи.

— Развяжите!

Воины развязали; Спаргапис потряс затекшими руками, а затем, размахнувшись, влепил оплеуху сначала одному воину, а затем и другому.

— Чтобы запомнили, кому связали руки.

Воины растерянно моргали, а толпа взорвалась негодующими возгласами.

— Тихо! — властно крикнул Спаргапис и, дождавшись удивленной тишины, продолжал: — Ты обвиняешь меня, народ абиев, я сам пришел на твой суд, чтобы оправдаться. Докажи мою вину, и я готов своей жизнью рассчитаться за нее.

А пока я гость, и позор тебе, народ абиев, за то, что ты попрал священный закон гостеприимства!

— Тебе ли упрекать нас в нарушении закона, когда ты сам порождение беззакония...

— Замолчи, старик! Прежде скажи, в чем моя вина перед абиями?

— Их столько, что было бы пустой тратой времени все их перечислять, но я от имени племени предъявлю три вины перед нами, — важно сказал Кейхосроу. — Первая из них — ты насильно увез дочь нашего вождя Зарину и сделал ее своей наложницей!

— Да, слишком долго ты зажился на этом свете, если забыл, что похищение невесты не укор молодцу, а хвала. И не наложницей мне была моя незабвенная голубка, а женой, запомни это! Да разве ты, имеющий много жен и не имеющий сил удовлетворить хотя бы одну из них, сможешь понять, что такое любовь? Это когда все женщины мира сливаются для тебя в одну — единственную и неповторимую! Это когда ты дышишь и живешь ее дыханием, обоняешь благоуханный запах ее тела, когда видеть ее для тебя ни с чем не сравнимая радость, а обладать ею — всепоглощающее счастье!

Народ внимательно слушал речь Спаргаписа: когда он сказал о похищении, всхохотнули молодые джигиты, когда бросил в лицо Кейхосроу упрек в его бессилии, засмеялись все, а когда заговорил о своей любви, тихо всплакнули женщины. Кейхосроу был в явном замешательстве от напористости Спаргаписа. Он обратился за советом к старейшинам. Пошептавшись с ними, он бросил Спаргапису:

— Мы отпускаем тебе эту вину.

Толпа одобрительно зашумела. Ее симпатии начали переходить на сторону Спаргаписа. Кейхосроу поднял руку, призывая к порядку, воцарилась тишина.

— Ты пролил много крови абиев, и этому нет прощения! Но мы даем тебе возможность, если сможешь, оправдаться и от этого тяжкого обвинения. Говори!

Над толпой повисла настороженная тишина.

— Что ж, я этого не отрицаю.

Народ тревожно загудел.

— Я этого не отрицаю,— повторил Спаргапис и продолжил: — Но разве храбрые абии — агнцы для заклания? А сколько верных мне воинов погибло от метких стрел и острых акинаков ваших? Если же считаться, то вспомните, сколько от ваших рук погибло тохаров, гузов, аланов, ятиев и других массагетов? Море крови! И не всегда за правое дело вы убивали родственных саков, абии. Но ведь частенько бывает, что и в одной семье брат тузит брата, но ведь от этого они не перестают быть родными братьями и после драки наступает мир и согласие. Так и я пришел к вам, абии, с миром.

Польщенные словами Спаргаписа о храбрости, абии одобрительно загудели. Кейхосроу обернулся, как бы за поддержкой, к группе старейшин. Те одобряюще кивнули головами. Кейхосроу вновь обратился со словами к Спаргапису:

— Что ж, ты хорошо сказал о братьях, и мы отпускаем тебе и эту вину. Но вот последнее обвинение — ты проклят нашим вождем Фарзаном, он умер, и, как бы ты ни был искусен в красноречии, тебе не снять этого проклятия до самой твоей смерти!

Абии замерли, обратившись в слух.

— Не спеши, Кейхосроу. Я отвечу и на это ваше ложное обвинение. Когда Фарзан, возроптав, проклял меня — царя и господина, а также и своего единственного сына, который понял мою правоту, то всемогущие боги не меня и Скилура, а Фарзана за его кощунство лишили разума!

Это бы миг торжества Спаргаписа! Ведь и взаправду боги оказались на стороне Спаргаписа и жестоко покарали самого Фарзана. Самое тяжкое обвинение разлетелось в пух и прах!

— Ты не царь, а самозванец!— в сердцах вскричал Кейхос-

— Я царь! — гордо сказал Спаргапис. — Во мне течет благородная кровь великого богатыря Ишпакая, избранного царем всеми сакскими племенами, и великого царя Мадия, покорившего тьму полуденных стран! — и, почувствовав, что держит теперь поводья в своих руках, нанес удар: — И тебе я отвечал только из-за уважения к твоей седой бороде. А кто ты такой, чтобы говорить со мной, с царем, от имени всего племени абиев? От имени всего племени может говорить только сам вождь этого племени! А он стоит в толпе, в то время как ты стоишь на его месте и трясешь своей козлиной бородой. Не я, а ты самозванец, присвоивший себе права, которые тебе не положены ни по званию, ни по твоему положению!

Кейхосроу бы смят и раздавлен. Толпа бушевала. Исчезло всякое почтение к совету родовых старейшин. Раздались возгласы: "Долой Кейхосроу!", "Сойди вниз!", "Не тряси своей козлиной бородой!" Кейхосроу беспомощно обернулся к старейшинам, ища сочувствия и поддержки, но те, избегая его взгляда, молчали, словно набрав в рот воды. Они только теперь поняли, с каким опасным противником собрались потягаться. И вдруг раздался крик: "Скилура вождем!" Его подхватили, сначала робко, затем все громче и громче. Своим отношением к отцу, за которым он ухаживал с сыновней преданностью, нежно и терпеливо, Скилур вызвал к себе добрые чувства со стороны рядовых абиев. Многие отцы приводили его в пример своим сыновьям как символ настоящей сыновней любви к своему родителю. А толпа теперь единодушно ревела: "Скилура вождем! Скилура вождем!". Слезы признательности текли по щекам растроганного Скилура. Спаргапис властно обернулся к старейшинам и кивнул в сторону Скилура. Они, как-то неловко потоптавшись на месте, стали спускаться с кургана, а затем, словно.подстегиваемые ревом толпы и сверлящим взглядом Спаргаписа, все гуртом перешли на мелкую трусцу. Приблизившись к Скилуру, они согнулись в почтительном поклоне. Когда Скилур нерешительно шагнул вперед, то старейшины разом бросились к нему, оттирая друг друга, чтобы быть поближе к новому вождю племени, и каждый норовил первым успеть поддержать под локоток и повести к кургану. А на кургане продолжал стоять в одиночестве Кейхосроу, еще недавно такой важный и неприступный, почти владыка абиев, а теперь дрожащий и согбенный, как побитая хозяином собака. Спаргапис остановил на нем свой недоуменный взгляд, словно вопрошавший: "А ты все еще здесь?" И Кейхосроу покорно и безропотно начал спускаться с кургана. Они встретились на середине пути — Кейхосроу и Скилур — и разошлись. Так всегда бывает в жизни — сверженный нисходит вниз, а вознесенный восходит на вершину!

Теперь, когда самый ярый противник был ниспровергнут, Спаргапис, всегда следовавший своему принципу "бей слабейшего", но и не забывавший и другого хорошего правила "разделяй и властвуй!", решил не добивать уже сломленных старейшин племени абиев.

Ведь главное было сделано — Скилур стал вождем!

* * *

Вожди были потрясены, когда перед ним появился Спаргапис, не только живой и невредимый, но еще и с новостями, одна похлеще другой! Во-первых — умер Фарзан! Во-вторых — вождем племени абиев стал сын, проклятый отцом! А в-третьих — абии готовы выступить против Батразда!

Про третью новость можно было и не говорить, она сама собой вытекала из второй — все знали, насколько предан Скилур Спаргапису. Вот теперь вожди твердо знали, что, если бы снова пришлось выбирать между Спаргаписом и абиями, нужно было выбрать только этого великого хитреца. И каждый из них со страхом подумал: "О боги! Избавьте и сохраните меня иметь своим врагом Спаргаписа!" И никто из них, даже властолюбивый и честолюбивый Шапур, не возразил против признания Спаргависа верховным вождем союзных племени войне против Батразда.

* * *

Странное животное — верблюд. Волк, решившийся полакомиться верблюжатиной, бесстрашно подходит к этому великану, во много раз превосходящему хищника и весом, и ростом, с прыжка вцепляется ему в густые космы шерсти, свисающие с длинного горла, и дергает изо всех сил вниз. Несчастное животное, ревя от страха, покорно становится на колени и ложится. После этого вояк деловито перепрыгивает через верблюда и, энаж, что теперь это глупое животное не встанет, хладнокровно начинает глодать его обычно с крупа Рыча от удовольствия, он рвет своими острыми клыками живое мясо, а бедный верблюд, даже не пытаясь встать, жалобно мычит и стонет от невыносимой боли.

Но один раз в год — весной, в пору случки — нет страшнее зверя, чем нар — самец-верблюд! Упаси и сохрани попасть ему на глаза, если он сорвется с крепкой привязи. Тот же волк при виде его, поджав хвост, улепетывает со всех ног, замирая от страха. Обычно уравновешенный и миролюбивый верблюд становится кровожадным. Ои развивает огромную екорость и, догнав всадника на бешено скачущем коне, сбивает и своими ножищами превращает в кровавое месиво и всадника и лошадь. Ворвавшись в мирный аул, он рушит и ломает юрты, яростно топчет их, превращая в жалкиеостанки, мало того — рухнув всем телом и перекатываясь с боку на бок, давит всей своей массой погребенное под войлоком и визжащее от животного ужаса живое.

Взбесившийся Батразд напоминал разбушевавшегося нара. Становище аланов обезлюдело — все разбежались кто куда. И только сыновья — дюжие молодцы — старались унять отца. Они повисли гроздьями на отце, который то стремился вскочить на коня, помчаться к Спаргапису и разорвать того в клочья, то пытался в ярости покончить с собой, то бился в буй, ном истерическом припадке. Они не защищались, когда он, вырываясь из их объятий, бил их со страшной силой, разбивая в лепешку носы и сворачивая скулы, но, только стоило ему их разбросать и вырваться, они вновь дружна повисали на нем. Наконец могучий, как буйвол, Батразд выдохся. Он лежал на животе, уткнувшись лицом в ковер, а сыновья настороженно сидели вокруг, готовые снова унимать, если приступ буйства повторится.

Батразд лежал долго и молча. Болело все тело и ныло могучее, мощно пульсирующее сердце. Батразд приподнял голову и посмотрел своими мутными, налитыми кровью глазами на одного из сыновей, тот тут же проворно вскочил, налил огромную чашу кумыса и поднес отцу. Батразд пил жадно, захлебываясь и давясь. И вдруг вспомнил, что из этой чаши они пили со Спаргаписом в честь побратимства, и, застонав, бросил ее с силой в голову сына, подавшего кумыс, того, самого злосчастного Куджи — неудавшегося жениха Томирис. Муки стыда прожигали его насквозь: "Змея! Коварная ползучая гадина! Провел меня, старого дурака, как мальчишку, и обольстил, как глупую девчонку! О-о-о-о!!!" И Батразд зарыдал. Рыдания его походили больше на рев раненного насмерть зверя. Вдруг снаружи раздался шум,, на него вышел облитый .кумысом Куджи. Вскоре он вернулся и, тревожно поглядывая на отца, что-то зашептал на ухо сщршему брату.

— Куджи! — грозно воззвал Еатразд.

— Прости, отец. Я...

— Куджи-и-и — взревел Батразд.

— Приближается Спаргапис с войском!

Батразд поднялся и заметался сю юрте.

— Где мое оружие?!

Сыновья попрятали все колющее и режущее и теперь нерешительно переглядывались. Дать? Или не давать?

— Сосунки! Я сам передавлю вас этими руками! Живо мне оружие!

Несколько сыновей, подстегнутые окриком отца, бросились к тайникам и вытащили спрятанное оружие. Батразд вырвал из их рук свой меч, кинжал и лук с колчаном. Опоясываясь он кричал своим детям:

— Собирайте войско! Сажайте на коней! Я пленю эту гадину и на его глазах растлю его малолетнюю дочь, а потом, сняв с живого скальп, приторочу его череп к хвосту своего коня.

Чтобы всегда видеть и помнить о своей дурости!

* * *

Спаргапис понимал, что война с Батраздом должна быть краткой, как вспышка молнии. Потому что междоусобная война всегда чревата неожиданностями. У Батразда и аланов есть друзья и в стане союзных племен, да и вожди, очень неохотнно признавшие Спаргаписа верховным вождем, переменчивы, ках весенний ветерок. Сегодня они с ним, а завтра могут переметлушея к Батразду. Значит, надо все решить в одной битве. Но ведь Батразд, воин с головы до пят, прекрасно понимает, что подавляющее превосходство в численности войск у него, у Спаргаписа, и не полезет на рожон. А применит тактику самого Спаргаписа — изнуряющую врага партизанскую войну, выигрывая время, которую он как степняк-кочевник знает превосходно. Значит, надо любым путем и средствами вынудить Батразда выйти в чистое поле для решительного сражения. А как это сделать?

Спаргапис задумался, затем засмеялся и пошел к вождям, чтобы объявить о завтрашнем сражении.

* * *

Вожди не поверили Спаргапису, что завтра Батразд сам начнет атаковать союзников. Не сошел же он внезапно, как Фарзан, с ума, чтобы решиться на такое самоубийство! С сорока тысячами на сто тысяч!

И вот наступило это самое завтра. Союзники построили свои войска и вдруг с изумлением увидели, что и аланы развертываются в боевой порядок для сражения.

— Нет, — сказал Шапур,— это притворное построение. Как только мы пойдем в наступление, он ударится в бегство, чтобы каждый раз, оборачиваясь, огрызнуться и куснуть-нас посильнее. А потом, растянув наши войска, обрушится всеми силами на наши передовые отряды. Знаю я-а-а... О боги! Что он делает?!!

Батразд пошел в атаку!!! Сам шел в ловушку, заготовленную для него хитроумным Спаргаписом, над которой, как над глупой и бесполезной, еще вчера смеялись вожди.

* * *

А Спаргапис поступил просто. Он встал на высокий холм в ярком одеянии, чтобы его было видно отовсюду. И Батразд увидел! Последние остатки разума вылетели у него из головы, и он, потеряв рассудок, безрассудно рванулся туда, к заклятому врагу! За ним двинулось и все войско аланов...

Напрасно отговаривал своего отца старший сын Батразда — Бузук от решения дать открытое сражение Спаргапису. Батразд заявил:

— Хоть всем племенем поляжем, но я добуду эту зловредную гадину! Пока он жив — нет жизни мне!

И вот теперь он рвался только к одной'цели — к Спаргапису. Он крошил всех направо и налево, громко взывая:

— Спаргапис! Спаргапис! Где ты, подлая душа? Выходи на честный бой! Иди сюда, презренный трус!

Но Спаргапис только посмеивался, слыша эти вопли. Не хватало ему уподобиться дураку Батразду и, как последнему глупцу, кинуться на этот зов. Спаргапис был очень храбрым человеком, отличным бойцом на акинаках и копьях, стрелял без промаха из лука, пронзая самую мелкую пташку на лету; он был почти уверен, что победит в поединке Батразда, несмотря на его такую внушительную наружность и огромную физическую силу. Но из-за этого "почти" он не хотел рисковать своей жизнью теперь, когда была так близка цель его жизни — царский венец подлинного царя всех массагетов!

— Проворонил царство, теперь вопи, дурак, вопи, глупец,— проворчал он почти добродушно.

Но тут же нахмурился. Он предполагал, что натиск Батразда будет бурным, но что таким неудержимым и сокрушительным — не думал. Мужественные аланы, увлекаемые своим богатырским вождем, превзошли самих себя. Ряды массагетов редели с устрашающей быстротой. У них не было особой причины яро сражаться и губить родственное им племя, в то время как аланы, оскорбленные за своего вождя, горели жаждой мщения. Спаргапис понял, что еще немного, и Батразд с аланами прорвется к нему. Он взмахнул рукой. По этому сигналу разом вспыхнули заранее заготовленные дымные костры. И в спину аланам ударили дружины вождей ятиев, сакараваков и комаров. Конечно, опытный воин Батразд сразу бы раскусил примитивную тактику Спаргаписа, вернись ему хоть на миг благоразумие и рассудительность, но великий хитрец все предвидел заранее, успев хорошо изучить за время "дружбы и побратимства" своего самого опасного соперника, и не стал даже утруждать себя изобретением каких-то особо хитрых ловушек. Охваченный яростью и потерявший всякую способность рассуждать, Батразд попал в простой капкан, как изголодавшийся и потерявший всякую осторожность волк.

Кольцо замкнулось. Заметались аланы. Теперь превосходство союзников стало подавляющим — воины-аланы, находившиеся в ядре своих войск, не могли вступить в бой, сжатые собственными содружинниками, разве лишь только занять место погибшего впереди товарища. Началось избиение аланов, но они продолжали драться с отчаяньем обреченных. А кольцо все сжималось и сжималось петлей удава. Батразд, поняв, что ему не добраться до Спаргаписа, что своей гибелью он лишьусилит торжество победителя, решил во что бы то ни стало уцелеть, чтобы не оставаться неотомщенным и сделать эту месть целью своей жизни. Он крикнул сыновьям, чтобы не отставали, и ринулся в то самое место, где ряды врагов, растянувшись, стали пожиже — опыт есть опыт! И прорвал-таки себе путь Батразд! Аланы хлынули в прореху эа своим вождем. Но если в кольце врагов инстинкт самосохранения придавал им силы и они совершали чудеса храбрости, то теперь этот же инстинкт обратил их в безудержное бегство. Уже ничто не могло остановить бегущих аланов, к они гибли под мечами, и от стрел преследующих.

* * *

Спаргапис заставил некоторых заупрямившихся вождей, считавших, что задача выполнена, продолжать неуклонное преследование бегущего противника. В этом поддержал его Шапур, тоже стремившийся уничтожить своего многолетнего врага. Спаргапис заметно переменился — стал властным. Исчезла хитрая, изворотливая и льстивая лиса— появился грозный лев! Уже некоторые стали подумывать, ане прогадали ли, сменив пусть жестокого, но всегда открытого и ясного всем Батразда на скрытого и всегда неожиданного Спаргаписа? Но слишком свеж был пример, как расправляется Спаргапис со своими врагами. И вожди покорились.

Спаргапис настигал Батразда, потому что аланам приходилось проходить через аулы и кочевья недружественных племен, и для того, чтобы прокормить и посадить на свежих коней свое войско, ему приходилось грабить, отбирать скот, коней, а Спаргапис со своим войском шел по землям союзных племен и мог рассчитывать на доброжелательство и помощь населения. К тому же кочевники всегда отличались воинственностью — даже старики и дети, оставшиеся в аулах, откуда ушли в войско Спаргаписа их дети и отцы, в ответ на грабежи и насилия нападали на отдельных воинов и убивали или пленили их. Спаргапис настигал врага, но Батразд, выставив заслон с твердым приказом — полечь, но не пропустить, вновь отрывался, потому что мужественные аланы неукоснительно выполняли приказ своего вождя и дрались до последнего воина. Весь путь отступающего Батразда был усеян трупами погибших аланов.

Наконец Батразд с остатками уцелевшего войска подошел к границам савроматских владений.

У самой границы произошел раскол — часть воинов решительно отказалась покинуть родину, своих близких и родных. И как Батразд их ни костерил и оскорблял,они оказались тверды в своем решении. Такого не могло случиться несколько ранее — высок был авторитет племенного вождя, но сокрушительное поражение, неудержимое паническое бегство подорвали и этот авторитет, нарушили монолитную сплоченность адамов, ослабили волю и веру аланов. Конечно, Батразд мог раздавить бунт отступников, но, зная, что бунтовщики будут отчаянно защищаться, а это — аланы!— и потери у него будут .большими, да к тому же подоспеет идущий по пятам Спаргапис... Явиться к савроматам с малым количеством воинов — значит явиться не как почти равный к равным, а жалким беглецом и униженным просителем. И Батразд, прокляв и обозвав самыми последними словами отступников и предателей, с большой частью воинов перешел границу Савроматии. А три тысячи аланов, избрав своим вождем хитрющего Хусрау, двинулись навстречу Спаргапису с просьбой о пощаде.

Спаргапис милостиво принял раскаявшихся, хотя Шапур аребовал их крови. В своей злобе к аланам Шапур забывал о хорошем правиле: "разделяй и властвуй". Ослабление Бат-еще более устраняло его как соперника в борьбе за власть. А то, что аланы возненавидели Щапура, очень хорошо на будущее. Хусрау был хитрецом более мелкого масштаба, чем сам Спаргапис, и тот сразу распознал двуличие и лицемерие нового вождя аланов, но, считая, что Хусрау крепко привязан к хвосту его лошади, все-таки недооценил хитреца. Когда к границам савроматов подошел Спаргапис, то Батразда уже не было, но на самой границе стояло в боевом порядке войско — превосходная тяжелая кавалерия савроматов. Массагеты остановились. И Спаргапис с небольшой свитой, состоящей из вождей, смело подъехал к предводителю савроматов - царице Ларкиан.

— Уж не навестить ли меня пожелал, царь массагетов Спаргапис? — сладко пропела царица.

Если вождей покоробило обращение Ларкиан к Спаргапису как к царю массагетов, в особенности Шапура, то хитрый и умный Спаргапис сразу же уловил главное — савроматы, несмотря на иронию царицы, не собираются воевать с массагетами — вот что ему подсказало обращение к нему как к царю. И он был прав. Несмотря на страстные мольбы Батразда напасть совместно на крайне утомленных преследованием воинов Спаргаписа, царица савроматов ласково отклонила их, посоветовав отдохнуть и набраться сил среди дружественных аланам савроматов. Ларкиан прекрасно понимала, что разбить Сдаргаписа вполне возможно, но это вызовет затяжную войну смассагетами, и это сейчас не входило в планы царицы — у нее были совсем другие заботы — зашевелились скифы, а война на два фронта чревата опасностями.

— У нас только одна просьба к тебе, прекрасная царица. Выдай нам Батразда, виновного перед массагетами в бесчисленных преступлениях и насилиях.

— Неужто массагеты, позабыв заветы своих предков, отменили у себя священный закон гостеприимства? Ну а мы, савроматы, извини нас, драгоценный Спаргапис, люди отсталые и продолжаем чтить этот закон.

Спаргапис, да теперь и все вожди поняли, что Батразда савроматы без войны не выдадут, а на войну не было уж сил

— Что ж, царица, жаль, что приходится расставаться с тобой, но думаю, что мы скоро встретимся, и этим я утешаюсь.

С этими словами, полными скрытых угроз, Спаргапис повернул коня и поскакал, за ним помчалисьн вожди.

По возвращении в родные кочевья был устроен грандиозный пир, и вот на нем-то, когда Спаргапис сложил полномочия верховного вождя на радость многим вождям, Скаляр провозгласил здравицу за Спаргаписа и предложил освятить это празднество ритуалом избрания царя всех массагетских племен. Призыв подхватили вожди сакараваков, ятиев, апа-сиаков и... аланов. Да, да, тех самых аланов, которых только что победил Спаргапис. В пышных фразах Хусрау отметил его милосердие и великодушие к большим и малым: к аланам и к детям-сиротам. Вожди прикинули — у Спаргаписа уже около шестидесяти тысяч воинов из дружественных ему племен, а уж с ними-то одни боги знают, что может натворить, если прежде с какими-то жалкими пятью-шестью тысячами своих головорезов будоражил всю степь,— и смирились. Воевать уже ни у кого не было желания и сил, да и массагетов сейчас не поднимешь на Спаргаписа, а как же — победитель насильника Батразда! Все были сыты по горло междоусобными войнами, и требовалась какая-то передышка.

Много воды утекло с тех пор, как юный Спаргапис появился в родных кочевьях своих предков. Прошли годы в тяжелой и упорной борьбе, где победы чередовались с поражениями, а унижения с торжеством. То Спаргапис хлестал своего коня, уносясь от погони, то сам преследовал и гнал своих врагов, топча их копытами. И пришло то время, когда он согнул шеи непокорных вождей!

И вот наконец-то настал тот день, который юная дочь Спаргаписа запомнила до конца дней своих.

При огромном стечении народа вожди и старейшины всех двенадцати племен массагетов, со скрежетом зубовным, взметнули вверх белоснежную кошму с сидящим на ней Спар-гаписом, признавая его своим царем и повелителем!

* * *

Умудренный опытом, Спаргапис с усмешкой вспоминал свои гордые юношеские мечты об объединении всех саков под своей властью. Сколько же жизней надо для этого иметь, если борьба за власть лишь над массагетами согнула плечи и посеребрила голову? Не говоря уже о дальних сородичах, рассыпавшихся по всему свету, близкие оказались не по зубам хитроумному Спаргапису. Тиграхауды были почти равны своим могуществом массагетам, а Кавад прочно сидел на своем троне, хаомоварги же были послабее, но могли рассчитывать на помощь своих соседей, не желавших соседства с коварным Спаргаписом и его буйными и кровожадными массагетами. И все-таки, сколько бы ни усмехался Спаргапис, вопреки расчету и здравому рассудку мечта сладкой юности не уминала в сердце, и, верный своему правилу — бить по слабейшему, он решил начать 'с хаомоваргов. К Каваду — царю тиграхаудов выехало пышное посольство с предложением скрепить дружбу и братство совместным походом на хаомоваргов — выродков, забывших честь и заветы предков, осевших на зейле и, уподобившись дождевым червям, копавшимся в ней, оскверняя ее священную чистоту.

Но не на высокопарные слова надеялся Спаргапис, призывая Кавада в поход, а на то, что у хаомоваргов укрылся Сакесфар со своим малолетним сыном Скуном — родной брат и опаснейший враг Кавада. Царь тиграхаудов тоже пропустил мимо ушей тираду о подлых хаомоваргах, они были далеки от тиграхаудов и не нужны Каваду, но ему бы нужен союз с массагетами, потому что, отражая беспрестанные набеги вражеских племен, он хотел иметь надежную опору в лице Спаргаписа. Конечно, Кавада беспокоил Сакесфар, но гораздо страшнее было бы его пребывание у массагетов, чем у далеких хаомоваргов, а что в случае отказа Кавада Спаргапис раскроет свои объятия врагу, царь тиграхаудов не сомневался, ибо, подобно Спаргапису, тоже имел своих осведомителей у всех соседей, близких и дальних. Кавад пошел навстречу желанию своего царственного соседа, а Спаргапису очень польстило, ччто во главе отрада тиграхаудов прибыл любимец отца Рустам — его главная надежда и опора. Малочисленность же присланной подмоги не огорчила, а обрадовала Спаргаписа: главное было сделано — за свой тыл он мог быть спокойным, а что на хаомоваргов хватит и собственных сил, Спаргапис в этом не сомневался.

Неожиданно поход обернулся большой войной. Возрождение грозных массагетов встревожило сопредельные государства и племена — на помощь хаомоваргам пришли маргианцы и племя гургсаров — "волчеголовых", а если к этому добавить, что в жилах хаомоваргов тоже текла воинственная крою саков, то станет понятным, почему победы добывались в ожесточенных и кровопролитных боях. Возрожденный союз массагетских племен прошел закалку в пламени суровой войны.

Рустам, назначенный Спагаписом верховным вождем объединенных сил, в решающей битве у "трех колодцев" своим подвигом завоевал сердца массагетов, стяжав звание "непобедимый" и прозвище "меднотелый».

Несмотря на необыкновенную щедрость, с которой одарил малочисленный отряд тиграхаудов Спаргапис, львиная доля досталась, конечно, массагетам, но не богатая добыча и даже не победоносная война наполняли ликованием сердце старого царя. Эту радость подарила отцу его нежно любимая дочь!

Все чаще и чаще задумывался Спаргапис о судьбе дочери. Тревога сжимала его сердце при мысля о мятежных вождях, ждущих его смерти, чтобы начать неслыханную междоусобицу. Томирис своим поступком сама решила свое будущее — в лице Рустама обрела могучую опору: и надежный щит, и разящий меч, Спаргапис в самых радужных мечтах не заходил так далеко и высоко — объединение саков становилось реальностью!

Вся родня Спаргаписа погибла. Красавица Зарина, сестра вождя абиев, Скилура, родив Томирис, ушла в лучший мир. И в сердце отца безраздельно царила его единственная дочь.