"Глубокий тыл" - читать интересную книгу автора (Полевой Борис)

4

С тягостным чувством, в котором мешались и любовь, и стыд, и удивление, и жалость, Анна смотрела на отца. Месяцы, в которые погибло столько народу, было искалечено столько судеб, изувечен город, разрушена фабрика, будто и не задели его. Он остался таким, как был. И теперь вот смотрел на дочь такими же спокойными голубыми глазами, и где-то в седине пушистых усов пряталась скорее угадываемая, чем видимая, обычная его добродушная улыбка, которая как бы говорила: всех-то я вас насквозь вижу, вижу, только помалкиваю.

— Что же, Нюша, ты будто мне и не рада?

В семье Анну всегда звали — отецкая дочь. Она росла такая же видная, статная, как Степан Михайлович, с такими же волнистыми русыми волосами, какие были когда-то и у него, и только глаза у нее были карие, а у него даже и в старости обращали внимание своей веселой ситцевой голубизной. И, вероятно, потому, что своего рассудительного, всегда ровного, ласкового отца она любила больше, чем прямую, резкую на язык мать, то, что она теперь узнала, потрясло ее особенно сильно.

Улыбка постепенно исчезла с лица Степана Михайловича.

— Ты чего смотришь, как солдат на вошь? Что с маткой? Больна?.. Умерла?

Он протянул к дочери руки, но та оттолкнула их.

— Уйди. Опозорил всех…

Недоумение сменилось на лице Степана Михайловича гневом. Даже губы дрогнули от обиды.

— Стой! Что ты мелешь… Девчонка!

— Старый человек, столько из семьи на фронте… Внучку фрицы убили, а он тут с гитлеровскими офицерами чаи-сахары разводит…

Степан Михайлович был совсем ошеломлен:

— Которую? Галку, Лену?

— Да при чем тут Лена! Женя погибла… Что-то сообразив, старик даже вздохнул с облегчением:

— Да не погибла она, жива Белочка… Ранена только. Мы с ней тут вместе и бедовали… уже поправляется, ковыляет потихонечку с клюшкой.

Новость за новостью! Среди беженцев, что ютились в пригородных деревеньках, много говорили о смерти Жени Мюллер. Рассказывали подробности, передавали ее последние слова. Сколько слез по ней пролито. И вот — жива. Шила, оказывается, у деда. Все перепуталось, перемешалось.

— Как же она к тебе попала?

— Раненую ее ко мне доставили.

— Кто доставил?

— Люди… Свет не без добрых людей, — уклончиво ответил Степан Михайлович и вдруг, схватив дочь за плечи, встряхнул ее. — Скажешь ты мне или нет, где мать? Что с ней?

Жгучая неприязнь к отцу уже остывала. В том, что сообщила Перчихина, было что-то не так. Но разбираться не было сил. Ощущая большую усталость, Анна монотонным голосом, будто во сне, рассказала отцу, как вчера утром рассталась она с матерью и, оставив на нее ребят, пешком двинулась к городу.

— Слава богу!.. Я уж было подумал… — успо-коенно произнес старик. — …А Женя говорила, будто бы вы все пароходом на Урал подались.

— Это Мария с ребятишками к своему Арсению поплыла… Нас с мамашей звала — это верно. Да мы уж решили: как-нибудь перезимуем тут, поближе к городу.

— Стало быть, верили?

— Мы-то верили, — ответила Анна, и карие глаза ее вновь стали отчужденными, колючими.

— И мы верили, — без всякого смущения, не опуская взгляда, произнес старик. — Мы с Белочкой и не только верили, — прибавил он многозначительно.

— А люди говорят, будто гитлеровцы к тебе хаживали, офицеры…

— Это для того, у кого глаза плохи, все кошки серы. Не всякий немец — гитлеровец. О том, дочка, надо подробно, да и не здесь толковать… Ты лучше расскажи, как вы там жили…

Но разговор не налаживался, не было в нем родственной теплоты. Стояли, будто чужие, обмениваясь новостями. Сестра Ксения с дочкой в Иванове, работает, комнату получили. Сестра Мария с детьми, с мужем Арсением Куровым на Урале; говорят, верхневолжские, прибыв туда, свой машиностроительный уже пустили на новом месте… Брат Николай давно не писал, да и куда писать, по какому адресу? А жена его Прасковья при своем госпитале где-то в тылу обосновалась. О ней ни слуху ни духу, но эта не пропадет, не таковская…

— А твой Георгий что пишет?

— Что ж ему писать, все они одно пишут: воюет. Только что-то редки письма стали. Мы ему каждую неделю посылали, а он — в месяц одно… Что уж и думать не знаю.

— А ничего и не думай, до писем ли. Видишь, кругом наступают… Да вот, — спохватившись, забеспокоился старик, — а Татьяна, как она? Вы ей насчет Белочки-то, упаси бог, не сообщили?

— Нет. Мы ждали, когда похоронная придет.

— Ну, слава богу, не заглянув в святцы, в колокола не бухнули.

Подошел директор. С озабоченным видом поприветствовав Степана Михайловича, он попросил Анну обежать вокруг ткацкой, посмотреть, не бродит ли где кто из фабричных. Если кого встретит, посылать сюда, к нему, или самой записать фамилии, адрес… Да вот еще всех, кого можно извещать, чтобы завтра утром выходили на работу.

— На работу? — Анна невольно оглянулась на догоравшее пожарище. Среди тлевших углей кое-где виднелись остывшие, потемневшие, покривившиеся, скособочившиеся остовы станков, с кирпичных стен свисали скрученные шкивы, оплавленные железные балки. — Куда же это на работу, Василий Андреевич?

— Как куда? Сюда… Сейчас только секретарю горкома пообещал приступить завтра к восстановлению.

— Секретарю горкома?

— Ну да, вон он ходит.

И. в самом деле, Анна увидела невдалеке секретаря горкома. Высокий, сутуловатый, в торчащей серой каракулевой шапке, он о чем-то беседовал с плотным, приземистым военным. В руках он держал пенсне и показывал им в сторону пожарища. Военный сдержанно кивал головой, и казалось, что он соглашается для вида, но сам не верит в то, о чем ему говорят.

— Счас, счас все сделаю, — торопливо ответила Анна директору, не сумев скрыть облегчения. — Пошла я, батя, видите…

— Ночевать приходи, — грустно улыбаясь, сказал Степан Михайлович и сунул ей в руку какой-то сверток. — Возьми, захватил я на всякий случай. Голодна, наверно.

В свертке оказались ржаные лепешки, присыпанные сверху крупной солью. Соль хрустела на зубах. Лепешки казались необыкновенно вкусными. Анна поддела рукой горсть снега и бросила его в рот. Снег был девственно чист, словно лежал он в поле, а не на фабричном дворе.

Обходя фабрику, женщина убедилась, что зал автоматов — огромный, весь как бы состоявший из окон и бетонных столбов цех, построенный уже перед самой войной и являвшийся гордостью верхневолжских текстильщиков, — действительно пощажен пожаром. Только крыша оказалась пробитой да стекла кое-где были вынесены взрывной волной. Старые приземистые корпуса приготовительных цехов, стоявшие поодаль от ткацкой и соединенные с ней лишь крытой, застекленной галереей, тоже были целы. Но вот котельная издали походила на старый гриб, тяжелая шляпка которого осела на сгнившую ножку. Стены были подорваны, и крыша, не разрушившись, опустилась прямо на котлы.

Не дойдя до развалин, Анна остановилась в удивлении. Огромный человек брал по очереди на руки каких-то людей, легко, будто ребятишек, поднимал вверх, и они исчезали под нависшей крышей. Когда Анна приблизилась, человек этот был уже один. Сложив ладони рупором, он кричал кому-то в небольшой пролом стены:

— …Флянцы как, флянцы? Чего там щупать? Обстукать надо, кругом обстукать, и болты опробуйте… Ясно?

Человек показался Анне знакомым, но вспомнить, кто он, она не смогла. Спросила фамилию, адрес, место работы.

— Это зачем же? — добродушно осведомился гигант, с откровенным интересом рассматривавший ее лицо, раскрасневшееся от ходьбы и мороза.

— Завтра на работу выходить, вот зачем, — весело сказала она, ожидая, что приятно поразит собеседника.

— А мы уж вышли, — просто ответил тот, обтер о ватник большую свою руку и протянул Анне. — Лужников Гордей Павлович, механик котельной, сорока восьми лет от роду, женат, не судился, адреса не имею. — И развел большими руками. — Сгорел адрес, товарищ начальник… Все?

— Эй, ты с кем там, Гордей Павлович? — послышалось из щели под крышей.

— Да вот тут один симпатичный товарищ рабочий класс регистрирует… Ну, как там? Обстучали трубы?.. Особенно на сгибах, на сгибах потщательней! — И пояснил Анне: — Самовар вот свой тут обследую, цел ли.

— Это они обследуют, а вы?

— А мне в ту щель, видите, не пролезть — мала, — сказал Лужников, усмехаясь. — Вот и приходится руководить, так сказать, из кабинета…

Анна переписала немало народу, удивив всех отрадной вестью. Когда же она вернулась к догоравшим развалинам, люди толпились у телеграфного столба, на котором белело рукописное, прилепленное хлебным мякишем объявление:

Почерк был четкий, круглый. Слесарев сам написал эту бумагу, и все эти женщины и редкие среди них мужчины — пожилые слесаря, шлихтовальщики, помощники мастеров — читали и перечитывали ее, наслаждаясь неуклюжими канцелярскими, зато такими с детства знакомыми, привычными словами. Были среди них и дряхлые пенсионеры, приковылявшие сюда с палочкой, и матери с детьми на руках. Они, эти люди, десятилетиями работали здесь. Вся жизнь их была связана с фабрикой. Даже во время отпуска, получив путевку в дом отдыха или в санаторий, на юг, иные из них тяготились вынужденным бездельем. А тут прошли месяцы, и какие! И нет ее, фабрики. Горьким жаром дышат развалины. Но тут рядом вот оно, объявление: «сим», «кои», «таковую». Люди верили и не верили.

— Скор, больно скор Василий Андреевич… Куда ж тут «на работу»?

— Раз написал, стало быть, знает… Мужик деловой, не трепло какое-нибудь.

Двор комбината заметен снегом, тих, как кладбище. Саперы шарят по углам уцелевших корпусов, отыскивая мины. Бойцы в зеленых пограничных фуражках извлекают из подвалов попрятавшихся там немцев. Где-то нет-нет да и рванет снаряд, и эхо раскатится по двору, гулкое, звонкое, будто в горах. Оттуда, где солнце опускается за гребенку труб электростанции, слышна еще и пулеметная стрельба. А тут Слесарев, окруженный людьми, сидит у бочки, будто в кабинете, на носу очки, не хватает только черных сатиновых нарукавников, которые он надевал обычно во время работы. От всего этого на душе у Анны стало необыкновенно хорошо. Вновь возвращалась к ней жизнерадостность. Она положила на бочку список и с преувеличенной торжественностью, не без насмешки отрапортовала в стиле объявления:

— Сим доводится до вашего сведения, Василий Андреевич, что пожелавших получить таковую, тех, кои мною записаны, у меня тридцать одна душа…

Директор сдвинул было брови, но морщины на его выпуклом упрямом лбу тут же разбежались, крупные неподвижные губы тронула скупая улыбка.

— Видали? Калинину никакая война не берет, Как была зубоскалка, так и осталась.

— А чего мне меняться, меня и такую муж любит.

Люди улыбались. Вновь перед ними была прежняя Анна Калинина.