НЕЗВАНЫЙ ГОСТЬ

Ирина Александровна всегда смотрела строго и, чуть что, стучала по учительскому столу ручкой. Может быть, это происходило потому, что Ирина Александровна была маленькая и тоненькая. Она ходила на высоких каблуках, а на голове у неё возвышался холмиком узел тёмных волос. Но всё равно, когда она стояла рядом с ребятами, видно было, что даже многие четвероклассники и те на полголовы выше её, а некоторые — так и на целую голову. Правда, когда Ирина Александровна объясняла урок, и её чёткий голос будто волна за волной накатывался на класс, никто из ребят и не замечал, что их учительница такая маленькая и тоненькая. Но всё равно, Ирина Александровна часто подходила к столу и стучала ручкой. Вот и сейчас она постучала и окликнула:

— Кореньков! Ты меня слушаешь или мечтаешь о чём-то?

— Слушаю, — вскочил Кореньков. По правде говоря, он не очень слушал, о чём рассказывала Ирина Александровна. Но ведь не скажешь учительнице: «Нет, я Вас не слушаю, я мечтаю». Впрочем, Кореньков и сам не осознавал, что он мечтает. Он думал, что он просто думает. А может, так оно и было. Ведь раздумья от мечтаний отличить очень трудно. А думал Кореньков... Ну о чём может думать человек, да ещё такой, как Кореньков, даже очень внимательному наблюдателю сказать было бы нелегко. Вот только что думал об одном, теперь — совсем о другом. А потом вдруг, ни с того ни с сего, вспомнил о кораблике, стоявшем на полке там, в квартире по Гвардейскому переулку, где он был с девчонками. Вспомнил и будто заново увидел этот кораблик — гордый фрегат с тремя мачтами и надписью «Паллада» на борту. И увидел его не на полке, а на воде. Увидел, как фрегат, подгоняемый ветром, распустил свои белые паруса и бежит, рассекая волны. Куда он бежит, Кореньков ещё не придумал — помешала Ирина Александровна. И он перестал думать о фрегате, а попытался слушать то, что объясняла Ирина Александровна. Собственно говоря, слушал он не очень внимательно. Зато всем своим видом показывал, что слушает. Сел попрямее, как учила Ирина Александровна, и уставился на учительницу. Он уже давно усвоил, что учителя любят, когда ты на них смотришь. Вот он и сел попрямее и смотрел на Ирину Александровну. Отчего же не посмотреть?

После уроков они возвращались домой уже втроём: Кореньков, вертлявый с веснушками Борис Авдеев и маленький кудрявый Валера. Валера говорил:

— В двухтысячном году автомобилей не будет.

— Что же, пешком все будут ходить? — заспорил Борис Авдеев.

— Нет, электромобили будут, не на бензине.

— А ты откуда знаешь? — сказал Борис Авдеев.

— Знаю, — сказал Валера и добавил: — А может, они будут не ездить, а летать.

— Здорово! — сказал Борис Авдеев. — Мой папка водитель автобуса. Так он говорит, очень нервная работа — пешеходы под колёса так и лезут. А если автобус летающий, попробуй полезь!

— В двухтысячном году люди будут летать и на Венеру, и на Марс, — сказал Валера. Помолчал и добавил: — И зверей не будут убивать. И вообще животных.

— Каких животных? — поинтересовался Авдеев.

— Всяких.

— А мясо? — деловито спросил Боря Авдеев.

— Мясо будет искусственное. Синтезированный белок.

— А зачем же их тогда разводить, животных? — заспорил Борис. — Ну, корова или коза молоко даёт, овца — шерсть. А свинья? У бабушки в деревне каждый год кабана откармливают, а этот твой... как его... белок...

— Да он по вкусу будет не хуже кабана, — сказал Валера.

— А ты откуда знаешь? — недоверчиво сказал Борис Авдеев.

— Знаю, — сказал Валера.

Кореньков слушал, как они спорили, но сам в спор не вступал, хотя и был на стороне Валеры. Просто он не умел так складно говорить, как Валера. Валера, он человек такой — всё на свете знает. Даже Ирина Александровна иной раз, когда Валера задаст какой-нибудь вопрос, задумается и скажет: «Интересный вопрос. Только сейчас не время, а вот после уроков поговорим с тобой». А Борьке Авдееву всегда лишь бы спорить.

Они медленно брели по улице. Было много прохожих. Ни автомашины, ни троллейбусы, ни автобусы ещё не летали, а мчались по дороге, и у перекрёстка пришлось долго стоять и дожидаться, пока на светофоре загорится зелёный человечек. На другой стороне Валера махнул рукой: «Привет!» — и исчез в метро. Боря Авдеев тоже вскоре свернул к своему дому. Кореньков пошёл дальше по переулку, и тут путь ему преградила большая лужа. Кореньков посмотрел на лужу, и вдруг перед ним опять будто откуда-то из глубины выплыл трёхмачтовый белопарусный фрегат.

Стандартная двухкомнатная квартира блистала той угрожающей чистотой, которая бывает у очень рьяных хозяек. Только маленький письменный стол представлял собой полный диссонанс с остальной обстановкой. Он раздражающе и нагло утверждался в своём праве на жизнь иную невообразимым хаосом, словно бросал вызов этой вылизанной квартире. На нём вперемешку валялись учебники и тетради, деревяшки, железки, молоток, пила, ножик и прочие нехитрые инструменты. На освобождённом краешке стола стоял свежевыструганный корпус кораблика, и Кореньков сосредоточенно возился с ним. Кому-нибудь этот кораблик, наверное, показался бы неуклюжим, но Коренькову он нравился. По правде говоря, ему нравился каждый корабль, который он мастерил, и нравился до тех пор, пока он его делал. Никто не будет делать то, что ему не нравится, если, конечно, его не заставят. А Коренькова строить корабли никто не заставлял. Напротив, как только он принимался за работу, на его пути вставали препятствия, и зачастую весьма серьёзные. Случалось даже, что он — человек весьма мужественный — плакал от несправедливых обид и бессилия, отстаивая своё право на эту самую работу. Сегодня работа спорилась, и Кореньков трудился самозабвенно и только изредка распрямлял усталую спину.

И опять-таки в эти минуты отдыха ничто дурное не беспокоило его. Напротив, иной раз перед ним выплывал фрегат «Паллада», вызывая почему-то неосознанное чувство радости. Нет, Кореньков и не думал сравнивать свой кораблик с бело-парусным фрегатом, как не сравнивает свои картины начинающий художник с полотнами знаменитых мастеров. И как начинающий художник ощущает потребность восхищённо взирать на потрясшее его душу чужое мастерство, так и Кореньков испытывал желание ещё разок взглянуть на белопарусный фрегат.

В передней стукнула дверь, и Кореньков сразу почувствовал себя виноватым. Он часто чувствовал себя виноватым. Стоило кому-нибудь из учителей сказать «Кореньков», как у Коренькова словно натягивалась внутри тугая холодная резина. Её хотелось ослабить, разорвать. Кореньков независимо вскидывал голову: «А чего я сделал?»

Вот и теперь, как только вошла мама, Кореньков почувствовал, как натянулась в нём эта резина. Перед мамой он тоже всегда чувствовал себя виноватым.

Во-первых, стол. Раньше мама сердилась и кричала, случалось, разнервничавшись, даже ломала и выбрасывала с таким трудом добытые материалы, уже готовые части кораблей. «Не понимаю, неужели так трудно убрать свой стол?» — горестно спрашивала она после ссоры, когда оба искали примирения. Кореньков и сам не понимал — трудно ему или нет. «Всё твоя лень и неаккуратность», — так же горестно вздыхала мама. Кореньков тоже горестно вздыхал, не спорил. Сам готов был согласиться — лень и неаккуратность. Но вообще-то он не был ленивым. Разве ленивый человек будет в который раз строгать шпангоут, который раз — и хрупнул в руке именно в тот момент, когда уже почти готов, и всё надо начинать сначала? Разве неаккуратно был зашкурен корпус кораблика и не точно, каждая на своём месте, вставлены мачты? А стол... «Закончил — убери!» — говорила мама. Но что значит — закончил? У той работы, которую делал Кореньков, никогда не было конца. В последнее время мама больше не ругала его, не кричала. Только изредка в какую-нибудь из суббот, занявшись уборкой, сама рассовывала по ящикам всё, что лежало на столе, и вытирала пыль. Кореньков потом долго искал нужные вещи, вытаскивая их одну за другой, пока они не оказывались на столе.

Итак, во-первых, был стол. Было ещё и во-вторых, и в-третьих, и в-четвёртых, и... Вот и сейчас, как только хлопнула входная дверь, Кореньков, словно его стукнули по голове, отчаянно пытался вспомнить: велела ли мама сегодня утром купить хлеба или это она велела вчера. Вчера он не купил. И не потому, что это было так уж трудно — добежать до булочной. Мало ли он носился по двору, пока гоняли клюшками шайбу. И кирпичи, сваленные для ремонта котельной в углу двора, они с ребятами перетащили за дом, когда строили крепость. Кореньков даже все руки ободрал и зашиб ногу. А вот хлеба не купил. Просто из головы вылетело за всеми делами.

Мама крикнула из передней:

— Возьми молоко!

Кореньков выбежал в переднюю, взял у матери сетку, в которой, валясь друг на дружку, болтались бутылки с молоком. Снимая сапоги, мать говорила отрывисто и торопливо:

— Не пролей! В пакетах не было, пришлось тащить такую тяжесть! Что по русскому получил?

— Ещё не проверяли, — довольный этим отодвигающим предстоящую грозу обстоятельством, со всей честностью отвечал Кореньков.

— Уроки сделал?

— Сделал, — откликнулся Кореньков, и поспешная готовность его тона была несколько нарочитой. И, пользуясь тем, что лицо матери смягчилось, попросил: — Мам, дай пятьдесят копеек, пенопласт в «Юный техник» привезли.

— Вот когда русский исправишь, тогда и получишь, — отвечала мать.

— Тогда пенопласт разберут, — резонно заявил Кореньков. Но его разумный и вполне убедительный довод остался без ответа. И Кореньков, понимая бесполезность претензий, спорить не стал, сказал с дипломатической будничностью. — Я к Борьке Авдееву, задачку проверить надо.

— Не опаздывай к ужину, — велела мать.

Кореньков схватил свою сумку, вытряхнул из неё книжки, взял в руки кораблик и сунул его вместо них.

Горели вечерние огни. Светились окна в домах. Шагали прохожие, и шёл по улице Кореньков, таща на плече бокастую сумку.

Вечерами квартира 89 в доме 23 по Гвардейскому переулку оживала. И в этот вечер на кухне как всегда горели все четыре конфорки газовой плиты, лилась из крана вода, возились каждая у своего столика две соседки — громкоголосая, пышная Валентина и совсем молоденькая, похожая на девочку, темноволосая и темноглазая Нина.

— Вот, трески купила. Пожарить или отварить? — раздумчиво говорила Нина, разрезая на куски белые тушки рыбы.

— Треску хорошо заливную, — поучала Валентина.

— Да не умею я, — оправдывалась Нина.

— А чего тут уметь? Было бы хотенье. Все вы такие — нынешние. Всё бы вам поскорей да полегче. — Валентина и сама была совсем не старая и даже не пожилая, всего лет на десять постарше Нины, но о молодых всегда отзывалась с пренебрежением многоопытного человека.

— А мы вчера с Сашей в кино были, — не обращая внимания на воркотню Валентины, мечтательно говорила Нина, — хороший фильм. Она его любила, а он уехал и не писал, а потом...

В кухню заглянул долговязый парень.

— Нин, я пришёл.

— Очень приятно! — не без иронии приветствовала его Нина.

— Нин, ты того, мне ведь в институт надо, — жалобно сказал парень.

— Вот и делай тут заливную! — пожаловалась Нина соседке, торопливо бросая рыбу на сковородку. — Можешь тарелки ставить! — крикнула она вдогонку своему молодому супругу.

Саша потопал в свою комнату, а в кухне продолжался прерванный его приходом разговор.

— Любила! — говорила Валентина. — Надо смотреть, кого любишь, а то она любила, а его и след простыл. Да я бы его...

— Нет, он не потому... Просто геологическая партия, в которой он находился... — Нина не успела рассказать, что произошло в геологической партии, где находился человек, которого любила очень хорошая девушка. В коридоре послышался звонок. Звонили один раз. К Валентине надо было звонить два раза, к Нине — три. Поэтому ни одна ни другая соседка не спешили открыть дверь. Валентина только сказала:

— К кому бы это? Вроде к старухе некому.

Дверь никто не открыл, и звонок в коридоре прозвучал снова. Теперь звонили два раза.

— К нам, что ли? — проговорила Валентина. Она и теперь не оторвалась от своих кухонных дел. Зато муж Валентины, Фёдор, мужчина средних лет с намечавшейся лысиной, одетый по-домашнему в старый тренировочный костюм, пошёл открывать. На площадке стоял Кореньков.

— Анна Николаевна дома? — спросил он, без приглашения шагнув в квартиру.

— Анна Николаевна? — удивился Фёдор. — Дома. Где же ей ещё быть? Последняя дверь налево.

— Я знаю, — сказал мальчишка и зашагал по коридору.

— Фёдор, к нам, что ли, кто? — закричала Валентина из кухни.

— Да нет, к старухе какой-то мальчишка.

— Какой мальчишка? — закричала Валентина, но Фёдор уже ушёл в свою комнату.

— Посмотрел бы, что за мальчишка, — проворчала Валентина не то Нине, не то сама себе. — У одних вот так же пришёл мальчишка, а потом квартиру обчистили.

— Гарнитур ваш не утащат, — засмеялась Нина. — А утащат — свободней будет, а то всю комнату забили, повернуться негде.

— Тебя что, опять прислали? — не очень любезно спросила Анна Николаевна, когда Кореньков появился на пороге её комнаты.

— Не, — сказал Кореньков. — Я сам пришёл.

— А зачем?

— В гости.

Казалось бы, подумаешь, какое дело: зашёл в гости человек, и даже не человек, а так, полчеловека — мальчишка. Но к старой женщине Анне Николаевне Полуниной уже много лет не приходили гости.

Кореньков стоял у дверей, а глаза его смотрели на кораблик, возвышавшийся на этажерке.

— Ну, чего стал, проходи, — сказала Анна Николаевна.

Кореньков, как был, в пальто и ушанке, подошёл к этажерке, вынул из сумки свой самодельный неуклюжий кораблик и поставил его рядом с фрегатом.

— Это ты зачем? — почти вскрикнула Анна Николаевна.

— Просто так, — сказал Кореньков.

Вряд ли можно сказать, что Анна Николаевна обрадовалась приходу гостя. А может быть, обрадовалась. Немного. А может, и в самом деле обрадовалась. Когда-то в этой просторной комнате часто бывали гости. Приходили друзья и знакомые Анны Николаевны и её мужа, Фёдора Алексеевича. И Павлика. Тогда в этой комнате всё вроде бы было, как сейчас. На том же месте стояла кровать с тускло блестящими металлическими спинками, и кушетка возле этажерки, и круглый стол посередине. Всё было так и было по-другому. Потому что в этой комнате была другая жизнь. Удивительно прекрасная! Нет, когда она была — та жизнь, она вовсе не казалась прекрасной. Казаться прекрасной она стала потом, когда её уже не было. И наверное, именно поэтому Анна Николаевна запретила себе вспоминать о ней. Приход незваного гостя всколыхнул давно забытое. Гостей, как известно, принято угощать. Анна Николаевна не то чтобы подумала об этом. Получилось само собой. Она взяла чайник, вышла на кухню, налила в чайник воды, велела Валентине:

— Убери свою кастрюлю! Это моя конфорка!

— Ну до чего же вредная старуха! — в сердцах сказала Валентина. — Целый день сидит, как сова, в пустой квартире, хоть всё четыре конфорки занимай! Так нет. А теперь, когда люди пришли с работы, она тут как тут.

— Ну, чего раскричалась? У меня гость! — не без гордости сказала Анна Николаевна.

— Гость у неё! — фыркнула Валентина, но кастрюлю свою с конфорки сдвинула. — Хоть бы чайник свой ради гостя вымыла, — уколола она старуху. Но та, не обращая на неё внимания, ушла из кухни.

И вот Кореньков, сбросив пальто и шапку на стул, сидел за столом и пил чай с малиновым вареньем, которое Анна Николаевна обычно приберегала к тем дням, когда её одолевала простуда. Но сейчас ради гостя она переложила его из банки в вазочку, которая уже много лет без дела стояла в буфете. Кореньков пил чай и не переставая болтал. Он рассказал уже про свой кораблик. В сущности, не так уж много было на свете людей, кому бы Кореньков мог рассказать о своих кораблях и их злоключениях.

— Спустил его, а он бац набок и зачерпнул. Конструкторский просчёт, — самокритично признавался Кореньков. — А второй не перевернулся. Он бы пошёл, только древесина. Древесина тяжёлая. Древесина для корабля — это главное. Я Борьке Авдееву за неё марки сменял, а она...

Кореньковским кораблям действительно не везло. Ну, с первым, где был допущен конструкторский просчёт, оправданием строителю могло служить то, что учился он тогда не в четвёртом, а ещё только в третьем классе и многого не знал и не умел. А последний?! Он бы наверняка поплыл — ведь при его постройке был учтён печальный опыт двух предыдущих. Но корабль — этот был корвет — так и не вышел в плавание. Больше того, он так и не был достроен до конца. Когда Кореньков за неделю схлопотал сразу три двойки — по математике, русскому и рисованию, мама, не обращая внимания на крики и слёзы (что уж таиться? бывает, плачут и кораблестроители), сломала незаконченную модель и выбросила в мусоропровод. А при чём здесь был корабль?! По математике просто попались на контрольной сразу две трудные задачи. По русскому Кореньков сам не знал, почему он вдруг насажал столько ошибок. Учительница русского языка, правда, сказала, что это оттого, что он думал о постороннем и не сосредоточился на уроке, но корвет всё равно можно было, в крайнем случае, запереть, а не выбрасывать в мусоропровод. А третья двойка была тогда по рисованию — за то, что Кореньков забыл дома альбом и прочие принадлежности, причём второй раз подряд.

Подумаешь, двойка! Просто даже непонятно, почему взрослые приходят из-за двойки в такое отчаяние.

Про этот третий корабль Кореньков не стал рассказывать. Он вообще не любил жаловаться. А тем более — на собственную маму.

Анна Николаевна сидела за чашкой чая тут же за столом и слушала Коренькова. Может быть, она не слишком внимательно следила за нитью его рассказа, но его увлечённый голос, звонко звучавший в её тихой, словно нежилой комнате, и то, как он с удовольствием уплетал хлеб с малиновым вареньем, и даже как он шмыгал носом от собственной увлечённости и горячего чая, — всё это будто вдохнуло новую искру жизни в мрачную душу старой женщины. Она подкладывала на розетку варенья и снова слушала.

— Фрегат! Как вылитый! — говорил Кореньков теперь уже о кораблике на этажерке, и в его голосе звучало почтение.

Анна Николаевна думала: «В тот вечер он тоже сидел на этом месте, и мы пили чай. И не было ещё войны. Нет, что я! Война уже была. Только он тогда ещё не ушёл. Он ещё был дома. Сидел тут, за столом, и мы пили чай. Я сказала:

— Павлик, ну, отец, я понимаю. Он военнообязанный, и его долг — быть там. А ты? Тебе ещё нет восемнадцати.

— Нет — так будет! — весело ответил он.

Я достала из шкафа тёплые вязаные носки, в которых он ходил на лыжах, положила их вот здесь, на его кушетку, рядом с уже приготовленными вещами.

— Мама, ну что ты! — засмеялся. — До зимы всё кончится!

Потом он подошёл к этажерке, взял какую-то книгу, открыл наугад и снова положил на место. Потом подошёл к своему столику, взял кораблик, повертел в руках, потрогал мачты и паруса и поставил кораблик на полку этажерки, на верхнюю полку... »

— А его на воду спускали? — спросил Кореньков.

Анна Николаевна очнулась, но не сразу поняла вопрос.

— «Палладу» эту на воду спускали? — снова повторил Кореньков, кивнув на кораблик.

— Не знаю, — тихо и скорбно ответила старая женщина.

— Надо спустить! — деловито сказал Кореньков. Анна Николаевна не ответила, словно не слышала. А потом спросила:

— Хочешь ещё чаю?

Кореньков кивнул.

Анна Николаевна вышла на кухню подогреть чайник. Там уже было пусто, соседки разошлись по своим комнатам, и все четыре конфорки были свободны. Анна Николаевна зажгла газ, поставила чайник, подождала, пока он закипел. А когда вернулась в комнату, там уже не было ни гостя, ни фрегата с белыми парусами. На этажерке стоял только неуклюжий кораблик удравшего мальчишки.

Кореньков, сбежав с лестницы, остановился в парадном. Пустая обмякшая сумка невесомо болталась на его плече. Кораблик он бережно прижимал к груди. «Надо было спросите, — думал он. — Дождаться её и спросить. Да, а вдруг бы она не позволила? А может, всё-таки вернуться? Она и чаем вот угощала, и вообще... » Кореньков повернулся, поднялся на несколько ступенек и опять остановился. «Нет, не разрешит». Не все люди понимают, что корабль обязательно надо спустить на воду. Взрослые, конечно. Любой мальчишка понимает, а они — нет. Да ведь он не навсегда взял фрегат. Нет. Он только спустит его на воду и принесёт назад. На этом Кореньков и порешил и снова побежал вниз по лестнице.