"Крепостной ансамбль Мангупа" - читать интересную книгу автора (Герцен Александр Германович)

Глава II. Главная линия обороны Мангупской крепости

Мангупское плато[15] расположено на водоразделе Каралезской и Шульской долин в 20 км к юго-западу от Бахчисарая. Оно представляет собой гору-останец, сложенную мшанковыми известняками мощностью до 60–70 м, покоящимися на мергелях верхнего мела, отделенную от основного массива Внутренней гряды тектоническими и эрозийными процессами. Плато возвышается в виде скального острова, превышая уровень окрестных долин на 250–300 м. Высота его над уровнем моря достигает 584,5 м.

Между плато и находящимся на север от него массивом Чардаклы-Баир пролегает глубокая долина Джан-дере. С юго-восточной стороны находится долина Алмалык-дере, по ее склонам проходила в древности главная дорога в город, единственная доступная для колесного транспорта в настоящее время. Южное подножие плато обращено в обширную долину, именовавшуюся среди греко-татарского населения Ай-Тодор (204, с. 133). Название долины, вероятно, связано с одноименным селом, находящимся сразу за невысокой грядой, ограждающей долину с юга. От массива Шулдана, расположенного к западу, Мангуп отделяется узким извилистым ущельем Ураус-дере. По нему проходит современное шоссе, связывающее Бахчисарай с Севастополем.

Нередко в литературе форму плато в плане сравнивают с растопыренной четырехпалой кистью руки. Аналогия достаточно выразительная. С севера и северо-востока массив прорезается тремя ущельями, боковые обводы которых образуют обрывы мысов. За очертания плато мы принимаем линию края обрывов, а там, где их нет, продолжение горизонтали, соединяющей участки обрывистого склона.

Крайний западный мыс, самый большой по площади, называется Чамну-бурун (Сосновый). Его западный и приблизительно одна треть восточного обвода окаймлены отвесными обрывами, достигающими высоты 70 м. В нескольких местах они разрываются узкими расселинами, по которым без особых затруднений возможен подъем на поверхность мыса. Большой распадок шириной до 200 м существует в северной части его восточного склона.

Соседний к востоку мыс называется Чуфут-Чеарган-бурун.[16] Треть его западного и две трети восточного склона в основном представляют извилистую кайму отвесных обрывов, лишь в трех местах имеющих труднодоступные расселины, по которым возможен подъем на плато. Южная часть склонов мыса — пологая, вернее, образованная уступчатыми террасами (такой же характер имеет и южная часть восточного склона Чамну-буруна).

Между упомянутыми двумя мысами лежит широкое (до 300 м) и относительно пологое ущелье Табана-дере. Название переводится как «Кожевенный овраг». Этот промысел караимов существовал здесь до конца XVIII в. (204, с. 133). До сих пор в верховьях балки хорошо видны ванны, вырубленные в скале, предназначавшиеся для вымочки кож. По балке проходит современная туристская тропа. Подъем по ней для здорового человека в среднем занимает 40–45 минут. Местами тропа совпадает с остатками дороги, которая еще в довоенное время была наезжена. О подъеме по ней верхом на лошадях красочно писал Е. Марков (172, с. 405), упоминает о ней и П. С. Паллас (204, с. 133).

К востоку от Чуфут-Чеарган-буруна находится мыс Елли-бурун (Ветреный). Большую часть его составляют вертикальные обрывы, местами имеющие отрицательную крутизну. Пологой является лишь южная половина западного и короткий отрезок восточного склонов у основания мыса (истоки ущелья Капу-дере).

Между этим мысом и предыдущим пролегает балка Гамам-дере (Банная). Она короче и круче Табана-дере. Максимальная ширина ее — до 250 м. По литературным данным, в прошлом здесь была наезженная дорога на [103] плато (130, с. 420). Следы сильно заросших двух дорог были обнаружены во время разведок 1971–1972 гг. Подняться на Мангуп здесь можно за 30–40 минут.

Особо следует остановиться на небольшой балке, впадающей в Гамам-дере с юго-запада. Она образована участком пологого склона Чуфут-Чеарган-буруна и северо-западного склона мыса, известного в обиходе под названием «Таврского пятачка». По словам Е. В. Веймарна, это название появилось в 1938 г. после того, как на мыске были обнаружены фрагменты лепной керамики таврского типа. Для удобства топонимической номенклатуры мы предлагаем название Таврский мыс, а для безымянной ранее балки, в связи с размещением в ее верховьях с 1967 г. лагеря археологической экспедиции, название Лагерная балка. За последние десять лет эти новые топонимы хорошо прижились. Подъем на плато в этом районе не составляет большого труда. Верховья Лагерной балки выводят непосредственно к большой базилике (брауновской) и к дворцу князя Алексея. Склоны Таврского мыса, господствующие над средней частью Гамам-дере, представляют собой неприступный обрыв. К югу, к истокам балки, он переходит в уступчатые террасы.

Крайний северо-восточный отрог Мангупского плато, Тешкли-бурун (Дырявый), — самый высокий из мысов, но в то же время наименьший по площади (1, 2 га). Его ровная поверхность имеет уклон к северо-западу. Окаймляют ее отвесные обрывы высотой до 40 м. Попасть на мыс можно только с юго-запада, т. е. со стороны плато. Тешкли-бурун выделяется своей изолированностью среди других отрогов и наиболее удобен для создания на нем укрепления.

Тешкли-бурун и Елли-бурун широко разведены пролегающей между ними балкой Капу-дере (Овраг ворот). Склоны ее, покрытые мергелевыми осыпями, весьма круты и трудно преодолимы при подъеме. В эту балку выходит главная проезжая дорога, проложенная по юго-восточному борту под северо-западным склоном Тешкли-буруна.

Южная кромка плато, несмотря на общее впечатление неприступности, которое она производит при взгляде на нее из Ай-Тодорской долины, на самом деле имеет несколько доступных для подъема участков. Самый значительный — шириной до 100 м. Это — уступчатый склон, протянувшийся от района современного триангуляционного знака до большой сталактитовой пещеры. Есть также два узких распадка с тропами, из которых наиболее известен западный, со спуском к пещерному монастырю, расположенному в большом естественном гроте под южным обрывом. Узкие и крутые расселины южного склона возле большой пещеры и у оконечности юго-западного фланга второй оборонительной линии дают возможность, хотя и с трудом, но все же без специального снаряжения подняться и спуститься с плато.

Сравнительно ровная поверхность Мангупского плато имеет уклон к северо-западу. Высшая точка его находится в окрестностях триангуляционного знака, самые низменные участки — основания мысов и истоки балок (речь, естественно, идет не о самих балках). Наименьшая абсолютная высота этих участков — до 540 м над уровнем моря.

Южная, не расчлененная балками часть плато покрыта травянистой растительностью степного характера, она распространяется и на плоские пространства мысов. Лишь изредка, отдельно или небольшими группами, здесь встречаются кизил, дикая яблоня, груша, барбарис, терн. К истокам балок древесная поросль становится гуще, в балках же и на склонах мысов она образует труднопроходимую чащу. Именно на таких участках находится большинство вновь открытых оборонительных сооружений городища.

Это говорит о том, что Мангупское плато представляет собой территорию в значительной мере укрепленную самой природой и, что очень важно для крепости, снабженную водой (52, с. 283), выходящей в виде источников в балках и под южным обрывом. Наиболее значительные источники находятся в верховьях Табана-дере и Гамам-дере. В первой известно даже три источника, дававших воду не только для питья, но и для нужд кожевенного производства.[17] Название второго оврага также связано с изобилием в нем воды. В Капу-дере известно два выхода. Небольшой источник находится под восточным обрывом Елли-буруна на территории кошар, открытых [104] разведкой 1968–1969 гг. (66, с. 133–135), в настоящее время он практически не функционирует; второй источник выходил из грота под северо-западным обрывом Тешкли-буруна. Функционировать он перестал вероятно тогда, когда его русло в скале было перехвачено колодцем, пробитым с поверхности мыса в XIV в. Под южным обрывом известны по крайней мере три выхода воды, но, как и источник под Елли-буруном, они не имели для крепости жизненного значения. Вопрос о происхождении родников на Мангупском плато остается дискуссионным (100, с. 82).

Обеспеченность плато водой, природная труднодоступность несомненно привлекали сюда людей еще в глубокой древности. Самые ранние следы пребывания здесь человека относятся к энеолиту. В Лагерной балке и на Тешкли-буруне в 1977–1979 гг. были обнаружены кремневые вкладыши, диоритовые топоры и тесла, а также другой инвентарь, относящийся к этой эпохе.[18]

Среди новых материалов, относящихся к ранним этапам заселения плато, следует отметить и кремневые наконечники стрел эпохи ранней бронзы. Что касается раннего железного века, то вывод о существовании на Мангупе следов таврского поселения был сделан еще в довоенные годы (261, с. 387). В наших раскопках были обнаружены фрагменты чернолощеных неорнаментированных лепных сосудов. Они обычно сопровождаются позднеантичной и раннесредневековой тарной и столовой керамикой и, возможно, являются таврским наследием в культуре этнически конгломерированного населения горных районов Крыма I тысячелетия н. э. (73, с. 182; 74, с. 190–191).

Материалы первых веков нашей эры представлены главным образом фрагментами светлоглиняных амфор, краснолаковых сосудов, монетами и, вероятно, одним надгробным памятником, вторично использованным в кладке стены северо-западного нефа большой базилики (261, с. 366, 368). Позднеантичные находки на Мангупе вместе с археологическими данными по его округе, на наш взгляд, свидетельствуют о постепенном освоении позднескифским населением горных районов полуострова и, в частности, верховьев долин рек Альмы, Качи, Бодрака, Бельбека. Процесс заселения мог быть обусловлен ростом численности населения государства, связанным с новым притоком сарматов, начавшимся с рубежа нашей эры (73, с. 184). Во всяком случае, нет оснований относить появление населения на Мангупе только к III в., ставя это в связь с готскими и гуннскими вторжениями (73, с 186), оно существовало и до того. Однако с IV в. действительно ощущается активизация жизни на плато, что выражается в резком увеличении количества археологического материала, большая часть которого приходится на VI–VII вв. (в целом для поздней античности и раннего средневековья).

К настоящему времени нет никаких данных о существовании на плато каких-либо оборонительных сооружений до начала эпохи раннего средневековья. Никто из современных исследователей не высказывает мысль о возможности существования крепости ранее второй половины V в.

Рассмотрим крепостные сооружения, относящиеся к эпохе раннего средневековья. Отметим, что раннесредневековый этап существования поселения представлен массовым археологическим материалом, полученным при исследованиях в различных местах городища.

Обращаясь к оборонительной системе Мангупа, все исследователи исходили из того, что ее магистральная линия в раннее средневековье проходила по тем же рубежам, что и в период жизни княжества Феодоро (XIV–XV вв.), т. е. совпадала с поясом стен и башен, пересекающих плато по линии юго-запад — северо-восток и отделяющих от застроенной территории мысы Чамну-бурун и Чуфут-Чеарган-бурун (рис. 1). Отмечали, что ранние квадровые кладки прослеживаются в верховьях Капу-дере и в нижней стене в Табана-дере (А. Л. Якобсон), которая определялась как передовая.

Рис. 1. Схема крепостного ансамбля Мангупа по представлениям исследователей до 1971 г. [242]

Таким образом, визуально в крепостных сооружениях на поверхности плато квадровая кладка отмечалась лишь на небольших участках главных крепостных ворот (Капу-дере). Наличие ее в основании остальных куртин и башен главной линии обороны подразумевалось. При такой схеме незащищенными оставались бы упомянутые мысы, склоны которых, как отмечалось, имеют несколько доступных для подъема участков, некоторые шириной более 100 м (восточные склоны Чамну-буруна [105] и Чуфут-Чеаргана-буруна).[19] По ним неприятель мог бы беспрепятственно подняться на плато, с тыла ударить по нижней стене в Табана-дере и широким фронтом вести атаку на главную оборонительную линию, не прикрытую даже рвом. Слабость такой оборонительной системы несомненна. В ней полностью игнорировались бы преимущества «естественной фортификации»[20] Мангупа, а они диктовали необходимость включения в крепостной полигон всей территории плато.

Археологические разведки 1970–1972 гг. выявили остатки защитных стен на Чамну-буруне. В пяти расселинах на его западном склоне были найдены как следы кладок, так и хорошо сохранившиеся стены.

Важное значение для формирования нового представления о компоновке крепостной системы Мангупа имело открытие остатков оборонительной стены в Лагерной балке (61, с. 393). Уже во время разведки рядом были найдены фрагменты гранитных ядер, позволившие определить участок, на который был направлен основной удар турецких войск в период осады 1475 г. (63, с. 265). Это подчеркивало значение данного оборонительного звена в крепостном комплексе. Постели ранней стены были выявлены на западном склоне мыса Елли-бурун ниже оборонительной стены с башней, господствовавшей над средней частью балки Гамам-дере.

Таким образом, к началу систематических раскопок оборонительных сооружений городища были накоплены данные о существовании системы укреплений, обеспечивавшей полную изоляцию плато, препятствовавшей проникновению на него даже мелких групп неприятеля. Она создавалась с учетом естественных факторов неприступности, характерных для данной местности.

Рис. 2. Схема крепостного ансамбля Мангупа. [243]

В крепостном ансамбле в свете новых данных стала хорошо заметна его расчлененность на три укрепленных линии (рис. 2). Первая — внешняя, обеспечивавшая оборону уязвимых мест всего контура плато и максимально подчиненная своим начертанием естественным рубежам. Вторая — это непрерывный пояс стен с башнями, протянувшийся от юго-западного обрыва до западного края Гамам-дере; в ее начертании менее всего учтены особенности местности. И, наконец, укрепление на мысе Тешкли-бурун, несомненно, являвшееся цитаделью. Выбор места для нее был подсказан естественной конфигурацией плато. Различия в технике строительства и тактических решениях этих поясов наглядно свидетельствуют о разновременности их появления. Действующий крепостной узел, состоящий из этих трех элементов, сложился довольно поздно, не ранее превращения Мангупа в столицу княжества Феодоро (XIV–XV вв.). Именно тогда окончательно был реализован господствовавший в античную и средневековую эпохи принцип последовательной обороны (303, с. 32), в соответствии с которым укрепление имело главную крепостную ограду или внешнюю линию обороны, вторую линию (ретраншемент), или тыловую позицию, и цитадель.

Данная глава посвящена сооружениям главной линии обороны. Для удобства обозначения элементов оборонительной системы мы ввели следующий порядок их нумерации. Укрепления главной линии обороны (в дальнейшем — ГЛО) обозначаются буквой А, второй линии обороны (в дальнейшем — ВЛО) — В и цитадель — С. Римские цифры указывают номера укреплений, арабские — номера башен, буквами обозначаются отдельные куртины. Нумерация идет с запада на восток (рис. 2). Под укреплениями для ГЛО мы понимаем сплошные оборонительные линии, опирающиеся флангами на неприступные обрывы. ВЛО (линия В) и цитадель (С) рассматриваются как отдельные укрепления.

Укрепления могут быть объединены в более крупные участки — фронты, которых можно выделить три. Западный, совпадающий с западным склоном мыса Чамну-бурун, для которого характерно дискретное расположение укреплений. Далее, Северный фронт с участками в Табана-дере, Гамам-дере и Капу-дере. Здесь линии, пересекавшие балки, дополнялись укреплениями на всходоопасных участках склонов. Каждый такой участок решал задачу обороны балки путем организации оптимального фронтального и флангового обстрела. Это был самый сложный по инженерным решениям и самый большой по протяженности искусственных оборонительных [106] рубежей фронт. К нему относится ВЛО, страхующая его передовые рубежи. Цитадель на мысе Тешкли-бурун занимала промежуточное положение, она участвовала как в обороне участка Капу-дере Северного фронта, так и обеспечивала защиту северо-восточного фланга Южного фронта.

Последний включал укрепления, которые перекрывали расселины, и один пологий участок склона на окраине плато, выходящий своей обрывистой кромкой на Ай-Тодорскую долину, а также в балку Алмалык-дере. В этой последовательности расположения фронтов мы и будем рассматривать конкретные примеры оборонительных звеньев.

Показательным для характеристики ГЛО является Западный фронт, представленный укреплениями западного склона мыса Чамну-бурун, обращенного в ущелье Ураус-дере. Территория мыса никогда не была застроена, об этом говорят редкие и маловыразительные находки фрагментов керамики. Данный район плато скорее всего предназначался для содержания скота. Труднодоступность склонов, удаленность крепостных сооружений мыса от наиболее посещаемой части плато защитили их от разрушения в период угасания городища и после того, как люди окончательно покинули Мангуп в начале 90-х гг. XVIII в. (156, с. 39). С этого времени руины построек разбирались жителями окрестных сел для строительных целей (36, с. 28).

Неплохая сохранность ряда звеньев обороны на Чамну-буруне объясняется и тем, что поддержание стен на периферии обширной крепостной территории требовало, при возведении их, придавать кладкам особую прочность: ремонты обходились бы слишком дорого из-за трудностей доставки материалов, поскольку большей частью эти сооружения располагались не у кромки плато, а были опущены в расселины иногда до середины склона. Отсюда понятно стремление использовать блоки больших размеров. Кладка велась с большой тщательностью, сооружениям обеспечивался значительный запас прочности. Эти обстоятельства позволяют рассматривать Западный фронт как наилучшим образом сохранивший оборонительные сооружения, относящиеся к начальному периоду функционирования ГЛО и не подвергнувшиеся, как показали исследования, существенным переделкам на протяжении всей жизни поселения.

Выразительным примером строительной техники и тактических решений, применявшихся в ГЛО, является защитный рубеж А.I в крайней южной расселине на западном склоне мыса. В месте нахождения укрепленной линии расселина имеет ширину, равную 11 м. Выше и ниже она расширяется до 15–20 м. Крутизна склона составляет от 30° до 40°. Края расселины от оборонительной стены до устья представляют собой крутые обрывы высотой до 30–50 м. Местами, в нижней части, их поверхность имеет следы рубки, что свидетельствует об искусственном удалении выступов, по которым можно было бы подняться на плато мыса, минуя оборону. Такого рода подтеска скалы для усиления ее неприступности делалась при строительстве крепости Уплисцихе (Грузия) (175, с. 27). Тщательная подготовка местности перед укреплениями в предвиденье осады была правилом при обороне византийских крепостей (13, с. 94–96).

В устье расселины, при переходе ее южного края в западный обрыв мыса, на отдельно стоящей глыбе известняка был устроен наблюдательный пост. К небольшой площадке на ее вершине вели вырубные ступени. Отсюда хорошо просматривалось подножие обрыва и все ущелье Ураус-дере. Прямая зрительная связь с расположенным выше рубежом позволяла одновременно предупреждать о приближении неприятеля в недоступной для наблюдения оттуда зоне. Такого рода сигнальный пост известен и на противоположной стороне ущелья (12, с. 233).

На северном склоне расселины и выше, и впереди края оборонительной стены на 7-10 м находятся горизонтальные уступы, имевшие, вероятно, боевое значение. С их высоты (15–20 м) ручным метанием камней можно было поражать все предполье укрепления А.I. Таким образом, неприступность дефиле обеспечивала не только стена, но и ряд других сооружений, предназначавшихся для наблюдения за подступами и для флангового обстрела. Последнее было учтено и в планировке укрепленной линии, возведенной по тенальному принципу, наиболее приемлемому в условиях сильно пересеченной местности (148, с. 10, 28; 155, с. 72–73; 303, с. 41). Короткий левый фас укрепления, образующий с главным фасом угол в 140°, служил последнему и фланком, компенсируя значительный мертвый угол перед стеной, стоящей на крутом склоне.

Стена сохранилась до уровня боевой площадки. Кроме того, на длинной куртине остался нижний пояс кладки бруствера с более поздней надстройкой в южной части, о которой [107] будет сказано ниже. Археологические исследования 1978–1979 гг. позволили выяснить конструкцию и строительную историю сооружения. Для его возведения было выбрано самое узкое место расселины. Поверхность скалы здесь трещиноватая, сильно коррозированная, по трассе стены она тщательно выровнена. Из хорошо отесанных блоков, размеры которых составляют 0,4 х 0,5 х 1,1 м, была выведена однородная постелистая тычковая однослойная кладка[21] высотой до 3,9 м (рис. 3).

Рис. 3. Укрепление А. I. Фас оборонительной стены.

Судя по верхнему, доступному для наблюдения ряду, блоки скреплялись друг с другом пиронами (рис. 4). Признаков применения известкового раствора обнаружено не было.

Рис. 4. Укрепление А. I. План [244]

Через щели, в месте примыкания длинной куртины к скале, удалось прозондировать всю толщу стены и установить, что обычной забутовки в ней нет. Там находится спрессованный щебень и мелкий бутовый камень, не скрепленный вяжущим раствором. Этот слой доходит до уровня верхнего ряда кладки (рис. 5). Учитывая крутизну склона выше стены, можно предполагать, что тыльный панцирь там отсутствует. Вероятнее всего, после возведения стены была сделана щебнево-бутовая подсыпка, снивелировавшая застенное пространство под уровень боевой площадки, но это не означало создания настоящего валганга, поскольку боевой площадкой служила лишь поверхность верхнего ряда блоков; ее ширина без учета толщины бруствера составляет 0,8 м.

Рис. 5. Укрепление А. I. Разрез. [245]

О характере бруствера можно судить по сохранившейся его нижней части на длинной куртине. Он сложен из блоков размером 0,35 х 0,65 х 1,0 м, поставленных на ложки. Для связи применялись деревянные скрепы, на что указывают хорошо сохранившиеся гнезда. Вероятно, второй пояс кладки бруствера состоял из таких же блоков, а общая высота прикрытия достигала 1,3 м при высоте обороны не менее 5,2 м.[22] Учитывая крутизну предполья, этого было вполне достаточно. Бруствер при этом имел относительно небольшое по сравнению с требуемым в равнинных условиях превышение (до 2,4 м) (112, с. 17) над боевой площадкой, но достаточно защищал обороняющихся от прицельных выстрелов неприятеля. Более высокий бруствер затруднял бы действия по противнику в ближней зоне. Данных о зубчатом венчании парапета нет, что можно сказать и обо всех остальных сооружениях ГЛО раннесредневекового времени. В подобных случаях исследователи все же обычно предполагают существование в прошлом зубцов, ссылаясь на аналогии византийских крепостей в Северной Африке (200, с. 36). В качестве примера можно также привести византийскую крепость Кудна на средиземноморском побережье Малой Азии, где реставраторами восстановлены кремальеры, в среднем имеющие высоту 1,0–1,25 м, стоящие на бруствере высотой 0,95 м. (319, с. 58). О том, что византийцы большое внимание уделяли возведению надежного бруствера, свидетельствует Прокопий Кесарийский, сообщающий об особой заботе, проявленной Велизарием при подготовке крепостных сооружений Рима к обороне; воины восхваляли предусмотрительность главнокомандующего и «особенно его опытность, высказанную им при постройке брустверов» (219, с. 124).

За боевой площадкой на поверхности подсыпки лежит слой известняковых глыб, некоторые из них имеют в поперечнике более 1 м. Они образуют террасу, возвышающуюся над уровнем площадки от 1,4 до 1,8 м. Камни лежали настолько плотно, что натечная земля между ними почти не проникала. Терраса за стеной — несомненно искусственное сооружение. Невозможно представить, что глыбы, многие из которых имеют массу до тонны, скатывались сверху и задерживались у стены. На крутом склоне они сбили бы бруствер, не защищавшийся щебнево-бутовой подсыпкой. Верховья расселины сложены трещиноватыми известняками, подвергающимися постоянному воздействию выветривания и размыва. Это создавало опасность срыва больших скальных блоков, что и было учтено при строительстве стены.[23] Для защиты ее верха на слой присыпанного балласта уложили глыбы известняка, образовавшие террасу. Она служила своего рода улавливателем, а в некоторых случаях и трамплином, перебрасывающим катящиеся камни через парапет. [108]

Вывод о существовании стены и насыпи-террасы как элементов конструкции укрепления подтверждает глыба, лежащая в южной части боевой площадки длинной куртины (рис. 3–4). Несомненно, что она не могла скатиться сюда с борта расселины, иначе бруствер был бы полностью разрушен, чего на самом деле не наблюдается, хотя глыба опирается на блоки нижнего ряда его кладки. Важно отметить, что пространство между парапетом и террасой было заполнено натечной землей с включением мелких камней, накопившейся после того, как оборонительное сооружение перестало использоваться. Других глыб на боевой площадке, кроме описанной, не было. Вероятно, она была уложена в террасу рядом с боевой площадкой и вскоре после установки достаточно плавно опустилась на площадку, вызвав лишь обрушение верхнего ряда кладки бруствера. Удалить эту помеху без полного разрушения парапета было невозможно, как нельзя было и поставить ее на место, поскольку произошла бы подвижка всего каменного навала на данном участке. В дальнейшем на южном фланге длинной куртины, на уцелевших блоках бруствера, была выстроена из меньших по размерам штучных камней стенка в однорядной, орфостатной сложной системе кладки (тычком-логом), сохранившаяся на высоту двух рядов. Возможно, эта кладка обрамляла край возвышенной площадки, образованной насыпью из бутового камня среднего и крупного размера, компенсировавшей, отчасти, сокращение боевой площадки и обеспечивавшей проход с террасы на короткую куртину.

Для датировки описанных событий в жизни укрепления А.I большое значение имеет находка в каменной россыпи, на глубине 1 м от дневной поверхности с восточной стороны упомянутой глыбы, клада из восьми монет. Они лежали стопкой на камне с плоской поверхностью, находившемся в полости между глыбами, причем перекрывавшие его камни лежали так плотно, что земля между ними почти не проникала. Вероятно, монеты были спрятаны здесь вскоре после того, как из каменной насыпи сдвинулась глыба; в противном случае, при сотрясении, вызванном ее смещением, монетный столбик рассыпался бы, В составе клада[24] находилась одна медная монета, известная по опубликованному А. В. Орешниковым экземпляру из коллекции А. Л. Бертье-Делагарда (203, с. 4, табл. В, рис. 12). Она была предварительно определена как херсонская, времени правлении Василия I, этот вывод поддерживает И. В. Соколова (245, с. 33). Остальные семь монет являются медными имитациями солидов Льва III (исходный тип см.: 306, PL. 1.7). Таким образом, если принять традиционную датировку позднейшей монеты, то перекрытие нижнего фланга боевой площадки глыбой и возведение второго яруса кладки парапета может быть отнесено к концу IX в. Однако, на наш взгляд, более убедительным является отнесение данной монеты ко времени остальных семи монет клада, т. е. на век раньше.[25] Важно отметить, что на одном из камней стенки второго периода на стороне, обращенной в кладку, находится вырубленный знак. Это позволяет получить отправную дату для хронологизации подобных символов, обнаруженных на других участках обороны, что будет показано ниже (рис. 18, 44).

Большое значение для формирования нового представления о ранней крепостной системе Мангупа имело открытие остатков укрепления А.XIV, защищавшего Лагерную балку и пологий участок склона мыса Чуфут-Чеарган-бурун. Это пока наиболее изученное звено Северного фронта. Оборонительный рубеж состоит из трех куртин (рис. 6) общей протяженностью около 230 м. Куртина А перекрывает Лагерную балку, связывая отвесный обрыв Таврского мыса с пологим участком восточного склона мыса Чуфут-Чеарган-бурун, где она примыкает к куртине Б.

Рис. 6. Укрепление А.XIV. Ситуационный план. [246]

Благодаря общему уклону поверхности плато к севоро-западу в Лагерную балку на протяжении всей жизни поселения проникал вместе с натечной землей археологический материал. Балки были естественными накопителями смываемой и переносимой ветром земли. Зарастание их лесом началось [109] относительно недавно.[26] Балки играли важную роль не только благодаря наличию в них выходов воды, но и потому, что в известной степени защищали от осенне-зимних холодных северных и северо-восточных ветров, беспрепятственно обдувающих поверхность плато.

В 1975–1979 гг. в Лагерной балке были открыты остатки раннесредневековых усадеб, весьма важные для понимания начального этапа жизни Мангупского городища (80, с. 262). Благоприятным для исследования было и то обстоятельство, что балку пересекают две оборонительные линии: в верховьях — ВЛО, в устье, при впадении в ущелье Гамам-дере, — ГЛО. Расстояние между ними составляет около 150 м. Разница в высоте между горизонтами оснований стен по тальвегу достигает 20 м. В этих условиях возведение оборонительной стены, пересекающей балку, неизбежно должно было привести к задержанию на ней земли с археологическим материалом. Существование же двух защитных рубежей, находящихся на разных уровнях, позволяло предполагать существование каскадов культурных напластований, отражающих различные периоды функционирования оборонительной системы и поселения в целом.

В укреплении А.XIV можно выделить четыре основных строительных периода. К первому относятся куртины Б и В, сохранившиеся местами на высоту до 2,0 м.

Лицевой панцирь куртины Б выполнен из квадров, имеющих средние лицевые размеры 0,92 х 0,65; 0,5 х 0,47; 0,79 х 0,48; 0,3 х 0,4; 0,29 х 0,45 м. Камни хорошо подогнаны друг к другу, что видно по тонким зазорам, косым швам и фальцам, выполненным при совмещении блоков. Почти на всем протяжении куртины выдержана строгая рядность кладки (рис. 7). Подавляющее большинство блоков уложено тычками, лишь в верхней части сохранившейся кладки некоторые из них пристроены логом. Аналогичный характер имеют кладки лицевых панцирей стен ряда крепостей ранневизантнйской эпохи на территории Болгарии (198, с. 1–9).

Рис. 7. Укрепление А.XIV. Куртина Б. Раскоп VIII. Фас лицевого панциря у фланка, разделяющего куртины Б и В. Отмечено место попадания турецкого пушечного ядра (1475 г.)

Забутовка выполнена из ломаного камня средних размеров, залитого известковым раствором с песком и редкими включениями цемянки. В качестве гидравлической добавки использована цемянка, но в небольшом количестве, что характерно и для ряда раннесредневековых кладок Херсонеса (108, с. 270–271), хотя, как известно, Витрувий рекомендовал добавлять цемянку в количестве до 1/3 части объема песка (69, с. 46). Попутно отметим, что для оборонительных стен и башен Мангупа позднесредневекового периода характерно применение в растворах крупных заполнителей, что приближает их к бетонам.

Тыльный панцирь выложен ломаными камнями средних размеров, у которых подтесывалась сторона, обращенная наружу. Для оборонительных стен Мангупа такой прием весьма характерен. Следы облицовки штучным камнем тыльной части кладки известны пока только на участке главных городских ворот в Капу-дере.

Толщина куртины Б достигала 1,8 м. О высоте ее судить трудно из-за утраты значительного количества камня в результате сильного разрушения стены в период турецкой осады 1475 г. и последующего расхищения его местным населением. Вероятно, превышение гребня бруствера над подошвой стены составляло 6–7 м. Большая высота на участке куртин Б и В была не нужна, так как нижележащий склон имеет труднодоступные эскарпы в виде естественных террас, возможно подвергшиеся подработке в результате ломки камня. Повышение боевой площадки привело бы здесь к значительному увеличению мертвого пространства, что было особенно опасно на северном фланге укрепления, плохо обеспеченном продольным обстрелом. Толщина куртины Б не покажется малой, если сравнить ее со стенами ранневизантийских крепостей на Балканах, так для 36 из 78 крепостей в Болгарии эта величина колеблется от 1,5 до 2,0 м (200, с. 35). Основанием для нее, как и для крутины В, является поверхность материковой скалы, вероятно подвергавшаяся предварительной подтеске. Об этом можно судить по выдержанности горизонта основания стены, а также по сопоставлению с другими участками обороны. Так, на противоположном склоне балки Гамам-дере, по западному краю мыса Елли-бурун, ниже стены с башней А.8, хорошо прослеживается [110] вырубленная в скале постель оборонительной стены, относящейся к раннему этапу жизни крепости; этот прием восходит к эллинистическим строительным традициям (162, с. 81).

За куртиной Б находится вырубленное в скале помещение. Известны подобные сооружения и при других укреплениях Мангупа, а также средневековых крепостей Таврики, например Чуфут-кале (14, 162). Эти укрытия для сторожей считались теоретиками древней фортификации обязательным элементом крепости (52, с. 287).

Рассмотрим стратиграфию культурных напластований, связанных с куртиной Б, и основные этапы ее строительной истории. В раскопе VII-А за стеной выявлено три слоя (рис. 8). На поверхности материковой скалы, заполняя пространство между тыльным панцирем и находящимся за ним уступом скалы, находился слой темно-коричневой земли толщиной до 0,8 м, давший немногочисленные находки фрагментов амфор с частым зональным гребенчатым рифлением, датируемых VI–VII вв. (302, с. 14–16). На основании этих находок и аналогичных кладок А. Л. Якобсон отнес сооружение стены к VI в. (300, с. 112).

Рис. 8. Укрепление А. XIV. Куртина Б. Раскоп VII–VII-А. Стратиграфия. [247]

Выше залегал слой, исключительно насыщенный известковым раствором, аналогичным тому, который использовался в сооружении.

В верхней части этот слой состоит только из комков вяжущего материала. В северной части раскопа у стены толщина его достигает 0,7 м. В южной же она значительно меньше, а местами слой там и вовсе не прослеживается. Археологические находки в нем крайне редки и фрагментарны. Определению поддаются лишь обломки упомянутых амфор. Накопление отвердевшего строительного раствора за стеной обычно связано с процессом ее строительства (227, с. 17). Поверхность слоя в дальнейшем была утрамбована и покрылась тонким слоем земли, но в дальнейшем накопление почвы здесь по неясным причинам прекратилось.

В период осады 1475 г. укрепление А.XIV стало одним из главных объектов турецких атак. На него обрушился огонь осадных орудий калибром 40 и 35 см. С этими событиями связана находка скелета, вероятно, защитника города, погибшего в результате обрушения верха стены при попадании в ее основание гранитного ядра весом около 90 кг. Каменная россыпь с тыльной стороны могла быть создана и до осады с целью усиления стены против ударов ядер. Интересно, что в натёчной земле, покрывающей этот валганг и проникшей между камнями, в подавляющем большинстве встречены раннесредневековые материалы, главным образом датируемые VI–VII вв. Вероятно, на последнем этапе жизни Мангупа-Феодоро (XIV–XV вв.) в окрестностях стены не было ни жилой, ни хозяйственной застроек.

Несколько иную конструкцию имеет куртина В, начинающаяся от короткого фланка, перпендикулярного оборонительной линии (рис. 9). Склон мыса за ней становится гораздо круче, он сбегает в балку уступами высотой до 0,8 м и шириной 1,2–1,5 м. Крутизна склона, образованного раскатом камня и натечной земли с тыльной стороны стены, достигает 40°. Основанием для куртины является поверхность одного из скальных уступов.

Рис. 9. Укрепление А. XIV. Куртина В. Раскопки IX–IX-А. План и разрезы. [248]

Стена здесь не имела забутовки, а состояла как бы из двух соединенных панцирей из тесаного камня, так называемая двухслойная двухлицевая кладка (138, с. 36, рис. 9). Толщина ее достигала 1,2 м и была достаточной, так как скала перед фасом опускается крутым уступом в ущелье Гамам-дере и является дополнительным препятствием для противника, исключая возможность применения тарана. Отметим, что по куртине В в 1475 г. турки вели интенсивный обстрел, имея, вероятно, сведения о ее небольшой толщине. До настоящего времени сохранились лишь нижние ряды кладки этой стены, причем на многих камнях хорошо видны следы ударов ядер.

В целом можно констатировать, что куртины Б и В укрепления А.XIV в дошедших до современности частях сохранили кладку, относящуюся к первоначальному периоду существования ГЛО.

Гораздо сложнее строительная история участка укрепления, перекрывавшего устье Лагерной балки (куртина А). До его создания в балке находился могильник позднеантичного времени, состоявший из склепов, вырубленных в материковой скале, и грунтовых могил. Причем склепы, вероятно, размещались ближе к бортам балки, а могилы ближе к тальвегу, где слой земли был толще. В связи с началом работ по возведению оборонительной линии рост могильника приостановился. Погребальные сооружения, попавшие в зону строительных работ, были полностью или частично уничтожены при добыче камня или при [111] земляных работах. Следы их выявились при исследованиях тыльной части укрепления и, в особенности, на участке стыка куртин А и Б, где южный фланг куртины Б пересек срезанные почти до уровня пола дромос и камеру небольшого склепа (рис. 10). Аналогичные следы и разбитые закладные плиты из мергеля были найдены на противоположном склоне Лагерной балки.

Рис. 10. Укрепление А. XIV. Участок раскопа VI-А. Фрагмент кладки куртины Б, пересекающей срубленный склеп. План и разрез. [249]

Археологические исследования 1973–1977 гг. показали, что куртина первого строительного периода, пересекавшая балку, не сохранилась. Поиски ее следов необходимо продолжать. Однако есть достаточные основания для утверждения об ином ее планировочном решении, по сравнению с куртиной А, частично сохранившейся до настоящего времени. На это указывает характер стыка куртин А и Б. Куртина Б продолжается за стыком на 16 м; именно этот отрезок проходит через остатки склепа. К месту, где она оканчивается, должен был, вероятно, примыкать западный фланг куртины А первого периода, но последняя была полностью разобрана. Сохранившаяся куртина А пересекает балку в 10–15 м ниже предполагаемой трассы ранней стены. Существующая куртина А имеет иной по сравнению с куртинами Б и В строительный характер. Она разделяется по характеру кладки на два участка. Первый — от юго-восточного фланга, выходящего на обрыв Таврского мыса, до позднесредневековой, квадратной в плане, башни (см. главу IV) и второй, от башни до стыка с куртиной Б.

Рис. 11. Укрепление А. XIV. Куртина А. Раскоп III. Фас участка лицевого панциря.

На обоих участках техника кладки трехслойная двухлицевая, но на первом для лицевого панциря использованы крупные блоки из ноздреватого мшанкового известняка довольно грубой отески с лицевыми размерами 0,8 х 0,4; 0,4 х 0,3; 0,8 х 0,65 м (рис. 11); аналогичные кладки известны в крепостных сооружениях протоболгар IX–X вв. на территории Румынии (318, с. 62). На втором же участке лицевой панцирь имеет явно переложенный характер (рис. 12); строгая рядность здесь отсутствует. В кладке использованы блоки с лицевыми размерами 0,37 х 0,37; 0,3 х 0,39; 0,9 х 0,3; 0,9 х 0,45; 0,7 х 0,52; 0,44 х 0,58 м. По характеру обработки поверхностей и качеству материала многие из них идентичны квадрам, из которых сложен фас куртины Б, однако некоторые блоки выполнены грубее, лицевая поверхность их обработана не зубаткой, а бучардой. Так, например, были обработаны камни панцирей оборонительных стен Маяцкого городища (161, с. 17).

Рис. 12. Укрепление А. XIV. Куртина А. Раскоп V. Фас участка лицевого панцире [250]

Следует отметить, что в лицевом панцире куртины А блоки зачастую уложены на узкую грань (ложок), образуя однорядную простую орфостатную кладку, весьма ненадежную без прочного основания. В куртинах Б и В такой прием кладки не отмечается.

На некоторых квадрах с хорошо отесанной поверхностью, несомненно происходящих из более ранней постройки, встречаются куски прилипшего вяжущего раствора, насыщенного цемянкой; подобная картина наблюдалась и в постройках болгарской Плиски, где использовались строительные материалы из ранневизантийских построек (181, с. 15–22; 182, с. 87).

Толщина отрезка куртины А, пересекающего тальвег балки, достигает 3,5 м, это самая большая величина для выявленных оборонительных сооружений Мангупа.

Тыльный панцирь на обоих участках выложен из грубо отесанных, более мелких по размерам, чем в лицевом панцире, блоков.

Важная особенность второго участка куртины А состоит в том, что основанием для него является не материковая скала, что типично для всех сооружений ГЛО первого периода, а культурный слой, представляющий собой землю черного цвета, насыщенную фрагментами позднеантичной и раннесредневековой керамики (не позднее VII в.). Этот слой выявлен на всех раскопах, заложенных в устье Лагерной балки. В нем найдены римские и византийские монеты от Юлии Домны до Юстиниана I. Вряд ли такая строительная особенность куртины А связана с поспешностью при ее возведении. Скорее здесь нужно видеть определенную архитектурную традицию. Важно отметить сходство наблюдаемой картины со строительными приемами в фортификации Подонья и Северного Кавказа, где в крепостях VIII–IX вв. часто встречается постановка стен без фундамента на грунт, нередко даже прямо на дерн, без какой-либо инженерной подготовки поверхности (250, с. 66). В качестве примера можно привести Саркел (277, с. 14), Маяцкое (161, с. 10–11), Хумаринское (38, с. 17–18; 39, с. 97) городища. Сознательное следование этому принципу при сооружении куртины А проявляется и в том, что на северо-западном ее фланге толщина земли над скалой невелика, от 0,5 до 1,0 м, тем не менее здесь не было сделано попытки вырыть котлован и поставить стену на материковую скалу. Несколько иная [112] ситуация отмечаетсй на противоположном фланге, о чем будет сказано ниже.

Естественно, что кладка на столь пластичном основании была подвержена деформации. В особенности страдал лицевой панцирь, представлявший собой щит для относительно монолитной забутовки. На участках раскопов IV и V отмечено сильное выпирание наружу 2–4 рядов блоков панциря, что при раскопках не позволило здесь продолжить углубление в подстилающий кладку слой до материка. Аналогичным образом вела себя кладка и на городищах Подонья, например на Ольшанском (106, с. 3).

Рис. 13. Укрепление А. XIV. Куртина А. Раскопы II–II-А. Стратиграфия.

По структуре куртина А также близка к оборонительным стенам тех немногих крепостей Хазарии, которые возводились с применением тесаного камня в кладке панцирей. Причем концы блоков, обращены к забутовке, не утапливались в нее, а только примыкали к ней (рис. 13). Однако видеть в таких деталях только хазарское влияние на крымскую фортификацию не приходится. Исследователи отмечают, что мастера-строители каганата перенимали технические достижения у более развитых соседей (210, с. 44). Кладка с применением квадров продолжала широко применяться на территории Первого Болгарского царства (218, с. 25). Можно добавить, что примеры крымских крепостей, с которыми хазары познакомились в конце VII–VIII вв., несомненно также оказали влияние на развитие их фортификации. Именно в Таврике Хазарский каганат имел наиболее тесный контакт с византийской культурой. Захват ряда крепостей в горных районах полуострова — Дороса (Мангупа), Эски-Кермена и других — позволил хазарам близко познакомиться с их военно-инженерными особенностями и, в то же время, передать некоторые собственные приемы местному населению, вероятно принимавшему участие в восстановлении оборонительных сооружений.

Следует отметить, что в качестве связующего в куртине А использован раствор с ничтожной примесью цемянки, по крайней мере визуально, близкий к примененному в куртине Б, что подтверждает мысль о влиянии местных ранних строительных традиций на втором этапе функционирования крепостной системы Мангупа.

Полная высота куртины может быть восстановлена с достаточной точностью по одному полному (раскопы VI–VI-А) и двум частичным разрезам участка (раскопы II–II-А и IV–IV-A). Она могла достигать 1 м на юго-восточном фланге и 8 м в районе тальвега (рис. 12–13).

Отметим еще одну планировочную особенность куртины А: ее кладка полного профиля, т. е. трехслойная однолицевая, заканчивается не дойдя 6 м до куртины Б. От этого места до стыка тянется лишь однорядная или местами двухрядная кладка из тесаных камней, продолжающих линию лицевого панциря, причем следов выборки забутовки не выявлено (рис. 14).

Рис. 14. Укрепление А. XIV. Раскопы V–V-А, V-Б. План. [251]

Создается впечатление, что первоначально куртина А не смыкалась с куртиной Б; лишь позже этот промежуток был застроен стеной из блоков с подсыпкой бутового камня с тыльной стороны. В связи с этим выступает проблема дороги, подходившей к укреплению по западному склону Гамам дере. Следы ее были выявлены разведками 1972–1973 гг., но оставалось неясным, как дорога проходила на территорию городища, ведь нигде в обороне этого участка не было отмечено признаков ворот. Остается предполагать, что, по крайней мере, на втором этапе существования укрепления, въезд находился между несомкнутыми флангами куртин А и Б. Это вытекает из универсального правила фортификации о том, что ворота всегда располагаются в той части фронта, которая наиболее защищена от нападения, т. е. при тенальном «клещевом» начертании — во входящем углу (155, с. 184). Не исключено, что здесь было какое-то устройство для временного перекрытия этого проема, но главной защитой этого уязвимого в случае нападения неприятеля участка было расположение стен «в нахлест»: отрезок куртины Б, заходивший вверх по склону Лагерной балки, выполнял здесь фланкирующую роль. Таким образом получалось устройство воротного проезда, называемое клавикуллой (315, с. 26) или в древнерусской фортификации — захабом, известное в Изборской (226, с. 170–171), Островской (226, с. 187–188; 228, с. 152) и других крепостях; судя по описанию К. Н. Мелитаури, не исключено, что клавикулла была создана в Мцхетском укреплении (175, с. 60–61).

Кроме соображений архитектурного характера, для датировки куртины А можно привлечь археологические материалы. При сооружении ее юго-восточного фланга, проходящего по склону Таврского мыса, как уже отмечалось, были использованы квадры не из старой постройки, а специально для этого [113] изготовленные. Это, вероятно, связано с тем, что новая трасса куртины А, по нашим расчетам, на 15–20 м длиннее гипотетической линии, по которой проходила куртина А первого строительного периода. Кроме того, стена второго периода проложена по местности с большим перепадом высот, отсюда следует, что на ее сооружение потребовалось, как минимум, на 15 % больше материалов, чем для стены первого периода. В абсолютных значениях это выражается так: если для возведения всего укрепления A.XIV понадобилось около 1400 м³ камня, из них на блоки внешнего панциря приходится 240 м³ (около 6,5 тыс. шт.), то на новую куртину пришлось добавить около 180 м³ камня. Добыча его велась непосредственно на участке строительства, о чем свидетельствуют следы ломки на поверхности материковой скалы. По заключению геологов Симферопольского госуниверситета имени M. В. Фрунзе, здесь же добывались и заготовки для блоков панциря, в то время как для стен первого строительного периода брался плотный мшанковый извесняк из глубинных пластов. Вероятно, его добыча велась в обнажениях под обрывами мысов. Такая каменоломня известна в Табана-дере.

В отличие от северо-западного фланга, основание куртины А стоит на скале, что потребовало перед строительством закладки траншеи, достигавшей на исследованном участке (раскоп II-А) глубины 0,5 м. Она затронула погребальные сооружения упоминавшегося выше некрополя. На поверхности скалы отмечены следы разрушенных склепов и закладные плиты. Для датирования некрополя важна находка светлоглиняной амфоры (тип С) второй половины III в. н. э. в раскопе IV-A (281, с. 18–19, рис. 7). Раскоп раскрыл на участке в тальвеге балки тыльную сторону вала, образовавшегося на месте куртины А. Амфора была установлена вверх дном в россыпи бутового камня в слое, связанном со строительством куртины. Очевидно, сосуд был найден строителями в одном из погребений и сохранен в качестве курьеза. Фрагменты таких амфор часто встречаются в надматериковом слое. Отметим также находку денария Юлии Домны и прекрасной сохранности монету Феодосия I.

Строительство второго варианта куртины А сопровождалось не только разрушением древнего некрополя, но и появлением новых захоронений в непосредственной близости от стены. На поверхности скалы были найдены кости детских скелетов очень плохой сохранности, сопровождавшиеся стеклянными бусами. Особенно важным для решения вопроса о дате куртины было женское захоронение, обнаруженное в строительной траншее. Скелет лежит впритык к тыльному панцирю. На костях и черепе сохранились следы вяжущего раствора, который во время погребения был еще пластичным. В дальнейшем траншея была засыпана и в нее было уложено несколько целых керамид, характерных для IX–X вв. На черепе найдены две серьги салтовского типа, датируемых VIII–IX вв. (определение К. И. Красильникова). Этим же временем датируются и бусы.

Различия в приемах подготовки основания стены, характере использованных строительных материалов, техники кладки позволяют предполагать, что юго-восточный и северо-западный участки куртины А возводились одновременно двумя строительными артелями с отличающимися навыками и традициями в пределах одного исторического периода жизни поселения (IX–X вв.).

Укрепление А.XIV дало также большую группу эпиграфических находок, знаков, высеченных на панцирных блоках. Поскольку на этом участке они особенно многочисленны и связаны с наиболее изученным памятником Северного фронта, то имеет смысл рассмотреть их вместе с аналогичными материалами, полученными на других участках ГЛО, тем более что, по нашему мнению, появление этих изображений относится к одному времени, лучше всего запечатленному на Мангупе куртиной А второго периода.

Рассматриваемые знаки вырезаны на гранях известняковых блоков, использовавшихся при возведении панцирей стен. Важность такого рода памятников для изучения средневекового зодчества давно уже отмечалась исследователями (284, с. 250).

Разного рода маркировки строительных материалов широко применялись в зодчестве задолго до средневековья. В эллинистическую эпоху использовались буквы греческого алфавита (162, с. 72), унаследовали эту систему и зодчие Константинополя. В позднесасанидских постройках известны пометки мастеров, облегчавшие установку камней и подгонку их в кладке. Широкое распространение получила система строительных знаков в западноевропейском каменном (307, с. 44–45; 322, с. 47) и восточнославянском деревянном зодчестве (240). [114]

В Крыму метки в виде греческих букв известны на оборонительных стенах Херсонеса эллинистического времени. В позднеантичное время в Северном Причерноморье появляются многочисленные знаки, связанные обычно с сарматским влиянием: им посвящена обширная литература. Отметим исследование Э. И. Соломоник, наиболее полно освещающее эту проблему (246), а также обобщающую работу В. С. Драчука (99). В средневековую эпоху в Крыму получают распространение разнообразные тамгообразные знаки, генезис которых пока окончательно не выяснен. Многие из них схожи со знаками сарматского круга, в том числе и те, что встречаются в позднесредневековое время; другие аналогичны символам древнерунических систем письма, в особенности тюркской. Большое сходство отмечается со знаками линейных начертаний, встречающихся на золотоордынской керамике, подробно рассмотренных М. Д. Полубояриновой (215).

Знаки, обнаруженные на оборонительных сооружениях Мангупа, весьма разнообразны по начертаниям. Круг аналогий для них очень велик, что в известной степени объясняется однообразностью знаковых систем у многих народов мира и связано с простотой и немногочисленностью элементов, слагающих знаки. Поэтому путь формального анализа, направленного на поиск аналогий, а от них к датированию, вряд ли будет успешным (99, с. 54–56). Необходимо рассмотреть знаки в контексте памятника, с которым они связаны, а затем попытаться включить их в круг синхронных явлений.

Из археологически изученных укреплений Мангупа больше всего меток дали два: описанное А.XIV, а также А.VIII на восточном склоне Чамну-буруна. Это объясняется значительными размерами линий, перегораживавших широкие распадки в обрывах, они соответственно содержали большое количество строительных материалов, в том числе маркированных. Кроме того, эти участки обороны меньше всего подверглись переделкам в позднесредневековое время. Все изображения исполнены острым орудием. В сечении они напоминают угол или полукруг (для широких линий). Толщина линий варьируется от 0,25 до 3,0 см. За исключением трех случаев, фигуры вырезаны весьма аккуратно и четко.

Находки камней с метками, связанными с оборонительным звеном А.XIV, распределяются следующим образом: в кладке лицевого панциря — 5 (3 — в куртине А и 2 — в куртине Б), в каменном завале перед фасом укрепления — 9 (возле куртины А — 6, Б — 3). Два квадра с метками обнаружены ниже по склону Гамам-дере в отдалении до 100 м от линии обороны, поэтому установить их связь с той или иной куртиной нельзя.

При рассмотрении знаки можно разделить на две группы: 1-я — знаки упрощенных линейных начертаний и 2-я — знаки линейно-круговых начертаний.

1-я группа. Наиболее простые знаки — в виде косого и прямого креста. Все они связаны с куртиной Б. Один находится на фальцованном квадре в кладке лицевого панциря (рис. 15, 1), две другие метки найдены в завале, причем на обоих камнях знаки поставлены у края зеркала (рис. 15, 2, 3). Аналоги чрезвычайно многочисленны, не имеет смысла приводить их, но нужно отметить, что с христианской символикой эти знаки вряд ли связаны.

Рис. 15. Укрепление А. XIV. Знаки на камнях оборонительных стен.

Рис. 16. Укрепление А. XIV. Знаки на камнях оборонительных стен. Примечание: знак № 18 был обнаружен при раскопках базилики в 1938 г., опубликован без указания масштаба. [252]

Знаки более сложных начертаний, кроме одного (рис. 15, 8 куртина Б), найдены в развале стены (рис. 15, 4, 7) возле куртины Б, (рис. 15, 5, 6) возле куртины А. Для знака № 4 наиболее близкие аналогии[27] известны на кирпичах в Саркеле (99, табл. XXXVIII, 252, 276), и в Плиске (284, табл. I, 57).

Знак № 5 имеет аналогии, правда, не бесспорные, в изображениях на известняковой плите из Пантикапея, так называемой «энциклопедии» сарматских знаков (99, табл. II, 12; IV, 228, 292). Знак № 6 имеет много аналогий среди сарматских знаков (99, табл. IX., 705; III, 125; XXXVIII, 258), знаков-марок Западной Европы (99, табл. XX, 23, 26) и знаков Маяцкого городища (99, табл. XXIX, 62). Можно также указать на сходные изображения из Плиски (284, табл. XIX, 465, 57–59), а также Силистренского городища, где они сделаны на калиптерах VI–X вв. (16, с. 20, табл. IV). Знак № 7 имеет аналогии на Маяцком городище (99, табл. XXIX, 60). Для № 8-го больше всего аналогий встречается в памятниках сарматского круга (99, табл. IX, 709; X, 718; XXXIX, 367), однако наиболее близкие дают Плиска (284, XIX, 80–81), Маяцкое городище (161, с. 32, рис. 37, 6), раннесредневековая керамика Урцекского городища (165, с. 90) и, наконец, римско-византийская колонна с метками [115] второй половины IX — начала X в. (128, с. 261, рис. 5, 23). Блок с рассмотренным знаком находится по соседству с блоком со знаком № 1. Оба этих знака можно считать наружными, вырезанными на поверхности камней, уже находившихся в кладке. Что касается других приведенных знаков, то они расположены на широких гранях (зеркалах) штучных камней и, скорее всего, наружу не выходили. Следует добавить, что эти метки поставлены на камнях или грубо обработанных, по сравнению с находящимися в нижних рядах, или же разрезанных для подгонки в ряды кладки, не дошедшие до нашего времени, составлявшие верхнюю часть стены. Только два квадра, найденные на склоне далеко от стены, имеют хорошо обработанную поверхность и линейные знаки на зеркалах, т. е. внутренние по своему положению в кладке. Такое расположение знаков, как будет далее показано, характерно для вторичной кладки панциря куртины А, вероятно и эти блоки принадлежали ей. Знак № 9 (рис. 15) универсален как для позднеантичной (99, табл. II, 85, 87, 88, 90, 91, 93, 94; III, 60, 88), так и для всей средневековой эпохи (99, табл. XXV, 19; XVIII, 25); из датированных аналогий можно указать знаки на керамиде из Малого дворца Плиски (IX–X вв.) (16, с. 13, табл. III) и калиптере из Преслава (16, с. 11, табл. III). Широк хронологический диапазон знака № 10 (рис. 15). Наиболее сходен с ним знак на известняковой плите из Пантикапея, хотя у него более длинный средний элемент (99, табл. IV, 216), некоторое сходство отмечается с изображениями на кирпичах из Саркела (99, табл. XXVIII, 17, 62, 275).

2-я группа. Все эти знаки найдены на блоках куртины А. Простейший вариант — это два круга, соединенные линией. Таковы знаки № 11–12 (рис. 16). Первый вырезан на грани блока лицевого панциря, обращенной к забутовке (рис. 16, 11), второй — на квадре в каменном завале перед стеной; им аналогичны тамги крымскотатарские и западнокавказских горцев (99, табл. XXII, 93, 94; XXV, 172). Пять знаков представляют сочетание круга и соединенных линейных элементов. В их расположении отмечается определенная закономерность. Наиболее простые высечены на широких гранях хорошо отесанных квадров, относящихся к первому строительному периоду (рис. 16, 13–15). Знак № 13, самый незатейливый, состоит из трех элементов, он находится на сколотой поверхности квадра, обнаруженного в завале. Два же других — в кладке лицевого панциря, оба — на гранях, обращенных в кладку. Знаки № 16 и 17 выбиты на гранях блоков, которые изготавливались при реконструкции куртины А. Особенно грубо обработан блок со знаком № 16. Знак № 17 находится на лицевой стороне большого блока в лицевом панцире на юго-восточном фланге куртины А, как уже отмечалось, отличающемся по характеру кладки и использованию строительных материалов от северо-западного фланга. Композиционно это наиболее сложный знак из рассматриваемом серии. Поиск аналогий для знаков № 13–17 уводит в круг (99, табл. XI, 817; XXIV, 804) сарматских и сасанидских памятников (99, табл. XXIV, 7, 8). Очень редки подобные изображения на салтово-маяцких городищах, только Плиска дает нечто подобное (284, табл. L 56–58). Близкий по характеру знак был обнаружен в 1938 г. при раскопках безынвентарной гробницы VII у западной стены большой мангупской базилики (рис. 16, 18), он находился на одной из плит южной стенки; плита, скорее всего, вторично употреблена. М. А. Тиханова видела в этом знаке монограмму, подразумевая, видимо, грекоязычную аббревиатуру (261, с. 360). Однако эпиграфические материалы из раскопок оборонительных сооружений позволяют включить его в число знаков, выделенных нами во вторую группу Все аналогии этого изображения датируются первыми веками н. э. (99, табл. XI, 820, 826, 827; XIII, 49, 51; XIV, 3, 11; XI, 463; XVI, 150). Более отдаленное сходство с этим мангупским знаком имеет знак № 57 в башне Плиски (284, табл. L, 57), а также знак на керамиде X в. из объекта 31 (Плиска), но в отличие от нашего 18-го, в нем круг сочетается не с Т-образным элементом, а с М-образным (16, с. 11, табл. III).

Укрепленная линия А.VIII перекрывает обширный участок пологого склона на восточном краю Чамну-буруна. Сохранившиеся в неперестроенном виде участки кладки позволяют установить конструктивное ее сходство с куртиной Б укрепления А.XIV. Только в лицевом панцире здесь использованы блоки еще большего размера (1,1 х 0,7 х 0,4 м). Раскопки здесь затронули небольшой участок кладки, поэтому достаточно полная картина развития этого звена обороны пока еще не воссоздана; данный памятник приводится только как иллюстрация к вопросу о строительных метках, которых здесь было найдено 29. Из этого количества только две находятся на камнях, [116] стоящих in situ, причем на сторонах, утопленных в кладку (рис. 17, 24; 18, 39). Обнаружены они были при зачистке участка в средней части укрепленной линии. Было установлено, что стена здесь перекладывалась по крайней мере дважды. В то же время, несмотря на значительную протяженность сохранившейся в неперестроенном состоянии кладки (около 100 м при высоте 2 м), нигде больше знаков не обнаружено. Все остальные их находки сделаны в россыпи строительного камня на нижележащем склоне. Вероятно, это, как и в куртине Б укрепления А.XIV, свидетельствует о концентрации блоков с метками в верхних рядах кладки лицевого панциря, подвергавшихся перестройке. Отметим, что в крепостных сооружениях салтовских городищ знаки находились в основном на лицевых сторонах, однако невозможно учесть знаки в сохранившихся кладках на скрытых сторонах камней. Если, например, на Маяцком городище известен всего один такой случай (24, с. 266), то на Мангупе — 5. В то же время архитектурные памятники Плиски дают значительное количество «внутренних» знаков (284, с. 250–253), там они, вероятно, даже многочисленнее «наружных» (284, с. 255).

Рис. 17. Укрепление А.VIII. Знаки на камнях оборонительных стен.

Рис. 18. Знаки на камнях оборонительных стен. № 36–40 — укрепление А.VIII; № 41–42 — укрепление А. V.; № 43–44 — укрепление А.I. и А.II.; № 45–47 — укрепление А.XVI; № 48 — цитадель. Примечание: блок со знаком № 45 показан в масштабе № 1:20. [253]

1-я группа знаков представлена на укреплении А.VIII 24-мя экземплярами. Самый простой из них (рис. 17, 19) имеет себе подобный только в Плиске (182, с. 80, обр. 146, 13; 284, табл. XLIX). Т-образный и близкий к нему У-образный знаки (рис. 17, 20, 21) могут рассматриваться как разновидности одного типа, распространенного так же широко, как крестообразные знаки; последние на данном участке представлены тремя экземплярами, из которых № 24 находится на перестроенном участке стены на обращенной в кладку стороне грубо отесанного блока. Знак № 25 выбит на широкой грани хорошо отесанного, но оббитого с одной стороны квадра. Он также представляет вариацию Н-образного знака, известного, например, как знак Рескупорида III (рис. 17, 25) (99, табл. XIV, 6), близка к нему метка на кирпичах из Саркела (99, табл. XXVIII, 50). Знак № 26 высечен на зеркале блока, № 27 — аналогичный ему — на обломанном с одной стороны камне в завале стены (рис. 17). Диапазон аналогий соответствует предыдущему типу: это и знак на известняковой плите из Горгиппии, и метки на кирпичах из Саркела (99, табл. V, 342; XXVIII, 36), близкие по форме изображения дает Хумарийское городище (141, с. 302), где они датируются X–XI вв. Похожие знаки есть на днищах горшков, найденных А. Л. Якобсоном на Кыз-кермене, дата их — VIII–IX вв. (298, с. 110), а также на черепицах из Баклы (IX–X вв.) (302, с. 98). В двух экземплярах обнаружены «двузубцы» (рис. 17, 28, 29). Аналогичен знак на красноглиняной амфоре из деревни Семеновки Крымской области и татарская позднесредневековая тамга (99, табл. IV, 207; XXV, 39). «Триденсы», представленные в четырех разновидностях (рис. 17, 30–33), находят аналогии в татарских тамгах (99, табл. XXV, 56) и знаках на черепицах из Эски-кермена и других городищ Юго-Западного Крыма (302, с. 100, рис. 62, 70–72), № 32 походит на изображение «триденсов» на монетах боспорских царей римского времени (от Рескупорида II до Савромата IV) (99, табл. XIII, 2,3, 5, 11, 12, 14,) и на «знаки Рюриковичей» (99, табл. XXI, 52). Близок к нему и знак № 33, хотя прямых аналогий ему нет. Знак № 34, типа «голгофы», известен на мраморном льве из Ольвии (99, табл. IV, 247; XLVI, 79) и в Плиске (284, табл. L 43). Чрезвычайно широк круг аналогий для знака № 34: от сарматских (99, табл. V, 335; 165, с. 90, рис. 2, 52) до салтово-маяцких (99, табл. XXVIII, 64) и западнокавказских (99, табл. XXIII, 2) знаков.

2-я группа линейно-круговых знаков на том же участке А.VIII представлена пятью экземплярами. Два из них (рис. 8, 36–37) близки к рассмотренным № 13 и № 18, № 38, 39, 40 (рис. 18) — наиболее сложные по начертанию знаки на всех выявленных на Мангупе. Следует вообще отметить широкую вариабельность подобных типов символов и распространенность их от позднеантичного до раннесредневекового времени (99, с. 93).

Кроме рассмотренного участка обороны, на мысе Чамну-бурун, на его западном склоне, найдены три камня со знаками. Близ оконечности мыса, где узкую и крутую расселину перекрывала очень плохо сохранившаяся стена (A.V), у подножия обрыва найден квадр с двумя знаками № 41, 42 (рис. 18). Первый знак имеет аналогии среди меток на керамидах из Плиски (16, с. 16, табл. IV; 284, табл. L, 35–37), второй известен там же, но на камне (284, табл. XLIX, 21). Наконец, в кладке стен A.II и А.I обнаружены одинаковые по начертанию знаки № 43 и 44 (рис. 18), идентичные № 26 и 27. Первый находится на лицевой стороне камня, второй, как отмечалось, на обращенной в кладку (рис. 18, 44). Его появление может быть датировано IX в. Аналогичны по [117] форме и времени знаки из Урцекского городища (141, с. 302).

Наконец, нужно упомянуть находки из Капу-дере, где при исследовании остатков главных городских ворот были найдены три знака, № 45–47, и один, № 48, при раскопках у фаса северо-западной куртины (над Капу-дере) на сколотой лицевой части квадра (рис. 18).

Знак № 45 высечен в центре зеркала большого квадрата из завала пилона ворот (его размеры 0,9 х 0,46 х 0,45 м). Символ этот встречается весьма часто. Как и № 48, он известен в качестве меток на кирпичах и тамг средневекового Крыма (99, табл. XXIV, 5), но появляется он еще в позднеантичное время (99, табл. IV, 193; XXXVIII, 239); за пределами Крыма такие изображения дает Плиска (284, табл. X, 1, 6). В том же завале найден знак № 46, близкий к № 35, но крупнее по размерам. Знак № 47 оказался на камне в россыпи в средней части склона Капу-дере. Аналогичны ему метки на кирпичах из Плиски (284, табл. 1, 17). Знак № 48 может рассматриваться как аналогичный № 42 (рис. 18). Можно добавить, что он весьма близок к знакам на гончарных горшках VIII–IX вв. из Кыз-кермена (298, с. 110) и херсонских черепицах IX–XIII вв. (302, с. 96, рис. 59, 72, 83–89; 150, рис. 97, 62–65).

Из рассмотренных данных можно сделать следующие выводы. Известные к настоящему времени мангупские знаки ставились не только на камнях, добытых в каменоломнях, но и взятых из других, более ранних построек. Нельзя выявить какой-либо связи с размерами и пропорциями камней. Чаще изображения выбивались на широких гранях, на которые обычно ставились в кладке блоки. Таким образом, большинство знаков можно считать, по терминологии К. Шкорпила, «внутренними» (284, с. 250). Можно согласиться с мнением, высказанным Н. Е. Макаренко на основании изучения материалов Маяцкого городища о том, что невозможно разделить знаки на группы по назначению, например, для постановки, отметки каменотесов и др. (161, с. 33–34). Трудность при выявлении подобных закономерностей объясняется большим разнообразием их форм и очень редкой повторяемостью однотипных изображений, что отмечается и на других городищах (284, с. 252). Устойчивые формы, многократно повторяющиеся, известны только на кирпичах, выходивших из определенного числа матриц, как, например, в Саркеле (22, с. 94). Однако такое разнообразие вполне объяснимо, если видеть в знаках семейно-родовые символы, имевшие юридическое значение. Возможно, отметки на камнях делались во время строительно-ремонтных работ, которые приобрели в масштабах Мангупа значительный размах. В них принимало участие большое число людей, представляющих различные семьи, но не потерявших еще связь между собой в рамках патронимии (134). Сходные объяснения аналогичных знаковых систем, но без указания на патронимии, давались и ранее, например П. С. Ефименко (102, с. 69), Н. Е. Макаренко (161, с. 54), М. И. Артамоновым (22, с. 54), Ст. Михайловым (180, с. 156), Э. И. Соломоник (246, с. 16), В. С. Драчуком (99, с. 54). Еще в 60-х гг. XIX в. попытку сопоставить знаки, обнаруженные в искусственных пещерных сооружениях средневекового Крыма с тамгами кабардинских землевладельцев, сделал художник Струков (6, с. 1).

Считая, что патронимическими могут быть лишь достаточно сложные по композиции знаки с присоединенными варьирующими элементами, отражающими развитие вириархальной линии родства, попытаемся выделить группировки родственных семей, непосредственно ведших или контролировавших ремонт укреплений, учитывая, безусловно, гипотетичность такой реконструкции. В основу выделения групп положена устойчивость определенных элементов, условно считаемых нами исходными, а также характер присоединения к ним дополнительных деталей. Подобным образом, например, развивались хаузмарки при переходе от отца к сыну (235, с. 288–290) и династические тамги золотоордынских ханов (215, с. 173–174). Все включенные в классификацию знаки распадаются на восемь групп, которые будут обозначаться прописными буквами.

Группа А включает знаки № 9, 10, 19, 20, 21, причем № 9 и 21 принадлежат одной семье и встречаются на укреплениях А. XIV и А. VIII.

Группа Б — № 42 и 48. Знаки найдены на противоположных сторонах Мангупского плато. Первый — на одном блоке со знаком № 41 под укреплением А.V, второй — в районе цитадели.

Группа В включает знаки № 4 и 5, встреченные только возле укрепления А.XIV.

Группа Г — знаки № 25–27, 43–45. В нее входят две пары идентичных знаков (26, 27 и 43, 44) и весьма близкие к ним № 25 и 45. Все они, кроме одного, № 45, найденного в [118] Капу-дере, обнаружены на Чамну-буруне, причем № 26 и 27 в пределах одного укрепления, а № 43 и 44 на соседних участках обороны (А.I и А.II).

Группа Д — знаки № 28–34. Это наиболее четко локализованная группа, связанная с укреплением А.VIII.

Группа Е — знаки № 6, 35, 46, наиболее разбросанные территориально: № 6 найден у А.XIV, № 35 у А.VIII, № 46 у главных городских ворот. Отметим близость двух последних изображений. При этом последнее помещалось на лицевой стороне камня, так как одна из пересекающих линий имела, вероятно, продолжение на соседнем блоке.

Группа Ж, наиболее многочисленная № 13–18 (А.XIV), 36–39 (А.VIII). Наиболее однородный массив образуют № 13–17, причем внутри него можно выделить два типа знаков, близких между собой, но поставленных на разных по качеству камнях: № 13–15 — на хорошо отесанных блоках вторичного использования, № 16–17 — на грубо обработанных блоках, использованных при реконструкции куртины А. Знаки № 36–39 относятся к укреплению А.VIII, два последних из них, композиционно весьма сложные, возможно, могут быть выделены в особую группу. Знак № 18, единственный пока известный в большой базилике, скорее всего, попал сюда в результате вторичного использования камня при сооружении поздней гробницы.

Группа 3 — знаки № 11–12, 40, последний из укрепления А.VIII. Два первых очень схожи и, вероятно, принадлежат одной родственной ячейке.

В эту классификацию не включены крестообразные знаки и встреченные в одном экземпляре. Они могли бы быть выделены еще в четыре группы, но, даже учитывая формальность предложенной схемы, это было бы преждевременным. Итак, можно предположить, что по крайней мере около десятка патронимии оставили свои знаки на камнях оборонительных стен Мангупа.

Дата знаков может быть установлена прежде всего на основании археологической ситуации. Надежно определяется хронология знака № 44, датированного монетным кладом второй половины VIII в., и знаки, приуроченные к куртине А укрепления А.XIV второго строительного периода. Как будет показано ниже, их дата может быть сужена до IX в., его первой половины. Как известно, в VIII–IX вв. в горных районах Таврики производилась строительная керамика с разнообразными строительными метками, многие из которых совпадают со знаками на камнях крепостных сооружений Мангупа (302, с. 28, 67–70). По нашим наблюдениям, в раннесредневековых слоях городища черепицы со знаками отсутствуют, немногие граффити на гончарных сосудах являются буквами греческого алфавита. Первые клейменые черепицы появляются не ранее IX в., причем они малочисленны, а знаки на них самых простых линейных начертаний.

Датировка рассмотренных эпиграфических памятников по аналогиям в качестве метода, исходного для решения проблемы, вряд ли возможна. С другой стороны, отталкиваясь от дат, выведенных на основании исследований Мангупа, можно с достаточной уверенностью включить эти знаки в круг синхронных памятников Причерноморья, связанных с появлением в регионе тюркоязычных этносов (269, с. 218). Еще М. И. Артамонов, анализируя знаки Маяцкого городища, отмечал большую схожесть с метками из древней болгарской столицы Преслава, чем с византийскими памятниками (23, с. 141–142). Отличны они и от германских и рунических знаков, за исключением случайных совпадений простейших начертаний (176, с. 12, табл. 1). Сходство многих мангупских знаков с сарматскими, с одной стороны, и татарскими тамгами, с другой, пока, вслед за В. С. Драчуком, приходится считать случайным явлением (90, с. 93). Отметим, что аналогий из первой группы подбирается больше, чем из второй. Однако археологических доказательств прямой преемственности от первой группы нет. На основании многолетних раскопок можно констатировать отсутствие преемственности между материалами V–VIII и IX–X вв. В конце первого периода поселение пришло в упадок, о причинах которого будет сказано ниже; второй же характеризуется значительным сокращением заселенной территории и полной сменой материальной культуры. Именно тогда появились знаки на оборонительных стенах. Предполагать их появление в XIII–XIV вв. не приходится. Это вытекает из приведенных выше археологических обоснований, к тому же все эпиграфические памятники времени княжества Феодоро, связанные с крепостными стенами, грекоязычные.

Характеристика укреплений Северного фронта была бы неполной без упоминания о стенах, предохранявших самые опасные в оборонном значении участки плато — его балки. [119]

Рис. 19. Укрепление А. XV. Ситуационный план. [254]

Как уже отмечалось, здесь требовались наиболее мощные укрепления, способные противостоять не только ударам осаждающих, но и действию природных факторов: балки были и являются естественными водосбросами для ливневых и снеговых вод. В верховьях балок находятся источники с постоянным и весьма значительным дебитом. Кроме того, оборонительные линии здесь являлись своего рода плотинами, за которыми накапливалась надувная и натечная земля. Слой ее с тыльной стороны стены, возведенной в Гамам-дере в начале XVI в., ныне составляет не менее 8 м. Именно здесь, на участке укрепления А.XV (рис. 19), можно лучше всего проследить изменения, произошедшие в строительной технике и тактике крепостной обороны на протяжении всего средневековья. Перед началом археологических исследований на этом участке стоял вопрос о том, совпадает ли современное начертание укрепленного рубежа с первоначальным. Оказалось, что елли-бурунский (восточный) фланг укрепления когда-то проходил по краю обрыва десятью метрами ниже сохранившегося до наших дней участка стены с прямоугольной в плане башней А.8. Была зачищена вырубка (постель) этой ранней стены, показывающая, что она следовала своим начертанием изгибам скального уступа (рис. 20).

Рис. 20. Укрепление А. XV. Оборонительная стена на западном склоне мыса Елли-бурун и постель более ранней стены перед ней. [255]

Показательно, что перед ныне существующей стеной находится пещерное сооружение, обращенное выходом к Гамам-дере и представляющее существенную опасность для обороны участка, поскольку оно располагалось непосредственно на эспланаде и могло служить укрытием для противника. После открытия вырубки для основания ранней кладки стало ясно, что пещера первоначально находилась за ней и служила убежищем для стражи (рис. 20). Такая же ситуация отмечалась и на участке укрепления А.XIV.

Постель ранней стены начиналась ниже башни А.8 и, дойдя до сохранившейся стены, исчезала под ней. Это позволяет предполагать, что ранняя и поздняя линии, пересекавшие балку, совпадали, что было подтверждено при археологических раскопках, проведенных у стыка оборонительной стены с восточной стенкой полукруглой башни А.6, стоящей в тальвеге. Это одно из самых мощных сооружений оборонительной системы Мангупа. Башня сложена, как и вся эта укрепленная линия, из разномерного штучного и бутового камня. Высота ее от уровня современной дневной поверхности до верха мерлонов составляет почти 13 м, ширина горжи — 4,7 м (рис. 21). Башня и весь участок обороны считались до наших исследований ранними, по крайней мере восходящими к феодоритскому времени. Однако раскопки показали, что на самом деле надземный массив кладки стен и башни возведен в турецкое время. Основанием для него стала стена времени княжества Феодоро, разбитая турецкими ядрами в 1475 г.; в свою очередь, она базировалась на кладке, внешний панцирь которой был выложен квадрами с лицевыми размерами 0,7 х 0,25 м, сложенными на известняковом растворе с обильным добавлением цемянки — признак, который многие исследователи считают присущим позднеримскому и ранневизантийскому строительству (198, с. 28). Было установлено, что к этой кладке, не вперевязь с ней, примыкает стена башни, но не полукруглой, а прямоугольной в плане. Закругление ее фаса было осуществлено на последнем этапе функционирования сооружения, то есть после захвата крепости турками.

Рис. 21. Укрепление А. XV. Башня А. 6. Фас. [256]

Прямоугольные башни преобладали в оборонительном зодчестве IV–VI вв. на территории Болгарии, где они обычно сочетались с башнями других планов (200, с. 37), в том числе и с до сих пор не известными в Крыму треугольными и пятиугольными (42, с. 115). Преимущественно прямоугольными были башни соседнего с Мангупом Херсона. В болгарском регионе прослеживается тенденция к сокращению в ранневизантийских крепостях числа башен, они устанавливались лишь в самых необходимых местах (201, с. 37). Это наблюдение вполне применимо к Мангупу.

К сожалению, раскоп у башни А.6 удалось довести лишь до глубины 3,3 м от современной дневной поверхности, так как дальше углубление стало невозможным из-за обилия крупных бутовых камней и квадров, образовавших завал перед стеной в результате разрушения ее турецкой артиллерией. Удалять камни с этой глубины было чрезвычайно сложно. Можно предполагать, что была достигнута лишь верхняя часть сохранившейся раннесредневековой кладки стены, пересекавшей балку; насколько она продолжается в глубину, пока остается неясным. Также неясно, имеют ли под собой древнее основание две прямоугольные в плане башни с открытой горжей[28] А.5 и А.7, стоящие по сторонам [120] тальвега, на расстоянии короткого перестрела (35 м) от башни А.6.

Выбор места для возведения ворот диктовался необходимостью обеспечения обороны конечного участка главной подъездной дороги, подведенной к плато с юго-востока. Она огибала верховья обширной балки Алмалык-дере по водоразделу ее с Ай-Тодорской долиной и, постепенно прижимаясь к юго-восточному склону Мангупа, круто огибала оконечность Тешкли-буруна, проходя уже вдоль северо-западного его склона, достигала ворот, за которыми превращалась в городскую улицу. Несомненно, дорога была сложным инженерным сооружением, прокладка которого на мергелистых и известняковых склонах требовала большого объема скальных и земляных работ. Последний отрезок ее от оконечности мыса до ворот проходил по искусственной подсыпке, укрепленной вертикально поставленными крупными камнями (12, с. 162–163). Сооружение дороги, вероятно, осуществлялось параллельно с возведением крепостных сооружений. Подъездной путь становился неотъемлемой частью крепостного ансамбля. Естественная композиция плато подсказывала именно этот, наиболее удобный вариант трассы дороги. Все другие возможные средневековые маршруты, прежде всего по ущельям Гамам-дере и Табана-дере, были гораздо круче и практически не подходили для колесных повозок, хотя вьючные животные, а также всадники могли по ним подниматься. Однако главные ворота в крепости были одни. Это составляет особенность ранневизантийской фортификации по сравнению с римской. Такая закономерность хорошо прослеживается на примерах балканских крепостей V–VII вв. (200, с. 37).

Местоположение ворот было избрано с учетом, во-первых, их малозаметности для противника, во-вторых, возможности защиты относительно малыми силами и, в-третьих, экономии средств при строительстве.

Увидеть ворота можно было только с поворота дороги за оконечность мыса Тешкли-бурун. Снизу из долины, даже при безлесных в прошлом склонах, они были малозаметны из-за большого расстояния, и кроме того, сложенные из мшанкового известняка, они сливались по цвету с обрывом мыса.

Надежная оборона ворот обеспечивалась прежде всего расположением дороги, которая более чем на 700 м могла подвергаться обстрелу с господствовавшего над ней обрыва. Особенно эффективен был обстрел противника из луков с края мыса Тешкли-бурун, представлявшего собой естественный бастион, под прикрытием которого находился главный въезд в крепость (рис. 26). Противник, даже сумев пройти под обстрелом по дороге к воротам, оказывался в самом невыгодном положении, так как мог действовать против ворот на узком пространстве между обрывом и дорогой, проходившей по краю крутого склона Капу-дере, на котором нельзя было совершать маневры сколько-нибудь значительными силами. Кроме того, существовали предвратные укрепления, следы одного из них заметны у оконечности мыса. Непосредственно же перед воротами сохранились остатки барбакана, в котором дорога проходила в узком коридоре и на расстоянии около 60 м от ворот пересекалась стеной, примыкавшей к обрыву мыса, одновременно она прикрывала грот с иссякшим ныне источником. Визуально наблюдаемые следы этого укрепления скорее всего относятся ко времени не ранее XIV–XV вв., но не исключено, что основано оно было гораздо раньше.

Рис. 22. Укрепление А. XVI. Главные крепостные ворота. План.

Рассмотренное решение главного подъездного пути типично для ряда раннесредневековых горных крепостей Крыма и Кавказа. Особенно показательно в этом отношении Хумаринское городище на плато Калеж в Карачаево-Черкесии (38, с. 24). Описанная ситуация позволяла отказаться от возведения при воротах специальных фланкирующих устройств в виде башен, или эпикампиев. Уже в конце XVIII в. ворота пребывали в руинах, что зафиксировано самым первым известным их изображением, помещенным в экспликации к плану крепости, составленному русскими военными топографами в начале 90-х гг. XVIII в. (II). Благодаря этому рисунку, а также приводившемуся в первой главе свидетельству академика Келлера, можно с уверенностью судить о характере перекрытия ворот. Оно представляло собой коробовый свод, опиравшийся одной стороной на пилон, являвшийся завершением оборонительной линии А.XVI, а другой — на скальную стену, в которой были вырублены попарно, один над другим, четыре уступа, служившие пятами подпружных арок (рис. 22–23). При расчистке каменного завала в воротном проезде были найдены принадлежавшие им клинчатые камни.

Рис. 23. Укрепление А. XVI. Главные крепостные ворота. Разрез 1–1. [257]

Самой ответственной частью конструкции ворот, принимавшей на себя распор свода, был пилон, поэтому его основание, стоящее на склоне, сооружалось с особым запасом [121] прочности. Зачистка перед торцом пилона выявила лежащие под ним массивные плиты ломаного известняка. Они образовывали мощную платформу, на которой зиждилась вся конструкция пилона и связанного с ним участка оборонительной стены (рис. 22). Плиты достигали высоты 0,7 м, длины до 2 м, ширины до 1,2 м. По форме они приближались к параллелепипеду. Добывались эти блоки, очевидно, в ближайших окрестностях, возможно, даже на участке, занятом воротами. Об этом свидетельствует, в частности, рельеф поверхности материковой скалы, сохранившей следы ломки и перекрытой уложенными в платформу плитами. Укладка производилась без специального выравнивания скалы, поэтому плиты лежат не совсем ровно по отношению друг к другу, а платформа в целом имеет небольшой уклон к северо-востоку, соответственно падению рельефа материка. Подгонка блоков под один уровень, несмотря на их не совсем правильную форму, осуществлялась довольно тщательно, зазоры оставлялись минимальные. Правда, ряды блоков, уложенные под торцом пилона, сильно выступающие из-под него, имеют между собой промежутки от 0,1 до 0,7 м, но, вероятно, это сделано сознательно, с целью использования образовавшихся каналов для отвода дождевой воды из воротного проезда. Это предположение подтверждается отсутствием забивки этих промежутков камнем или щебнем: грунт, заполняющий их, — наносной. Нижние ряды кладки пилона перекрывают сверху эти желоба, связанные с заворотной частью проезда системой межблочных промежутков.

Рис. 24. Укрепление А. XVI. Главные крепостные ворота. Фас внешней стороны воротного пилона.

Оконечность пилона сохранилась на высоту до 5,2 м (не считая высоты платформы). Она представляет собой вышку, от которой в верхней части осталось бутовое ядро. Вероятно, по высоте она достигала верхнего обреза воротного фронтона. Возведение этого элемента конструкции относится к последнему этапу жизни сооружения, так как его кладка закрыла древнюю квадровую кладку (рис. 24), являющуюся продолжением лицевого панциря оборонительной линии А.XVI, сохранившегося почти на всем ее протяжении. Участок этой кладки в районе ворот часто приводился исследователями в качестве яркого примера раннесредневековой строительной техники (Е. В. Веймарн, А. Л. Якобсон). Считалось, что этот участок дошел до нас в неперестроенном виде. Правда, иногда высказывались сомнения в этом, поскольку в кладке панциря применялись мелкие камни, которые подсовывались под блоки с целью выравнивания рядов. Однако такой прием отмечается и в хорошо датированных оборонительных сооружениях юстиниановского времени, например, в Тамугаде (321, с. 91) и в дунайских крепостях (200, с. 71).

Позднейшее утолщение пилона связано, вероятно, с турецким строительством. В качестве вяжущего материала в нем использована известь с большим добавлением песка с примесью гальки и крупнотолченой керамической крошки, отмеченная на Мангупе в некоторых кладках XVI–XVIII вв.

С торцовой и внутренней сторон остатков пилона из забутовки выступают квадры, относящиеся к дотурецкому ядру сооружения. Облицовка пилона и оборонительной стены со стороны воротного проезда особенно сильно пострадала от хищнической выборки камня, но тем не менее некоторые квадры, выполнявшие несущую роль для арки перекрытия, сохранились, будучи особенно прочно перевязанными с забутовкой и между собой. Характер взаимоотношения забутовки с выступающими из нее квадрами указывает на то, что этот участок оборонительной системы неоднократно реконструировался. Здесь на первоначальное ядро, сложенное из бута и тесаного камня, было наложено утолщение из бута. Об этом говорит и разнообразие вяжущих растворов, прослеженное в кладке тыльной стороны стены, где насчитывается пять их видов.

Как же отмечалось, второй опорой для воротного перекрытия мог являться только вертикальный обрыв Тешкли-буруна, тянувшийся вдоль дороги. Над участком воротного проезда давно известна группа усыпальниц, вырубленных в скале. Непосредственно под их входными отверстиями проходит горизонтальная двухступенчатая вырубка шириной до 0,05 м. Поверхность скального обрыва от этой вырубки до поверхности дороги имеет явные следы ломки камня и последующей подтески. Возможно, что в период возведения воротного комплекса здесь добывали строительный материал и одновременно нивелировалась территория будущего проезда. На вертикальной поверхности скалы под усыпальницами, на участке, противолежащем по отношению к пилону, как отмечалось, находятся четыре вырубки, расположенные попарно одна над другой. Расстояние между крайними их точками, лежащими на одном горизонте, составляет 2,4 м, что, вероятно, соответствует ширине первоначальной воротной арки. От нее [122] сохранился прерывающийся ряд бутовых камней длиной около 2,1 м, выявленный в двухступенчатой вырубке под усыпальницами (рис. 22). Важно отметить, что сложены они на растворе, состоящем из извести с мелким песком и толченой керамикой. Причем этот раствор существенно отличается от позднего раствора, использованного при возведении пояса утолщения на оконечности пилона. Он близок по консистенции к раствору, на котором сложены ранние участки кладки укрепления А.XIV.

Несмотря на неоднократные переделки, можно предполагать, что в целом параметры ворот оставались на всем протяжении существования крепости без особых изменений. Пролет арки составлял 3,8 м, полезная ширина проезда — 2,6 м, поскольку он был стеснен выступающим из-под пилона краем платформы.

Полотно дороги на участке проезда представляло собой горизонтальную поверхность материковой скалы, покрытую плотным утрамбованным слоем известнякового щебня и стеса толщиной до 0,4 м. Вероятно, это покрытие образовалось не сразу: первоначально поверхностью дороги служила скала, позже, по мере развития строительных работ, покрывавшаяся отходами. Аналогичным образом формировалось дорожное полотно на участке у главных ворот Эски-Кермена (233, с. 26).

Характерные черты конструкции главных ворот Мангупской крепости позволяют связать их с подобными памятниками на территории Болгарии, например, с крепостью у с. Кривня, относящейся к ранневизантийскому времени. Такого рода ворота Д. С. Овчаров выделяет в особую группу, отмечая как особенность их суженность от 2,3 до 2,7 м (200, с. 38), что наблюдается и на Мангупе. Не исключено, что в период военной опасности ширина воротного проезда могла сужаться еще сильнее за счет возведения дополнительных стен. Вероятно, так можно объяснить находку фрагмента кладки, стоящей на щебневой поверхности дороги в центре воротного проезда. Примеры таких заграждений и сужений проезда также многочисленны в болгарских крепостях, обычно они толкуются как свидетельство усиления внешней угрозы (110).

В ГЛО нам остается рассмотреть укрепления Южного фронта. Обрыв, окаймляющий плато с юго-востока, юга и юго-запада, имеет четыре доступных для подъема участка. Самый большой по протяженности (100 м) перекрыт оборонительной линией А.XVII (рис. 26), подчиненной в своей планировке контуру скального уступа, являющегося основанием кладки. Ниже по склону в этом месте есть еще несколько таких же уступов, тянущихся параллельно друг другу.

Рис. 26. Крепостной ансамбль Мангупа. Ситуация в VI–VIII вв. Схема. [259]

В дошедшем до нас виде укрепление восходит к позднесредневековому времени. Об этом ясно свидетельствует характер кладки, в которой использованы архитектурные детали, вероятно взятые из находившейся рядом церкви базиликального типа, от которой сохранилось только вырубленное в скале основание (66, с. 126). Эта постройка была полностью разобрана, возможно, в связи с перестройкой оборонительной стены. В северо-восточном фланге этой стены находилась калитка, прикрытая эпикампием, через нее проходила пешеходная тропа из верховьев Алмалык-дере.

Не исключено, что более ранняя линия обороны проходила по одному из нижележащих уступов. На это указывает существование на склоне перед фасом стены двух пещерных сооружений, служивших, вероятно, укрытиями для караульных у тыльной стороны древней, несохранившейся стены. В связи с перенесением укрепленной линии выше по склону, пещеры оказались вне крепости, ситуация здесь соответствовала описанной для елли-бурунского фланга укрепления А.XV.

Укрепление А.XVIII состоит из короткой однокуртинной линии, закрывавшей труднодоступный узкий распадок в районе большой сталактитовой пещеры. Кладка стены здесь однородная, постелистая, тычковая из блоков среднего размера, вероятно, она восходит к первому периоду существования оборонительной системы.

Пешеходная тропа из Ай-Тодорской долины поднималась на плато через распадок, прикрывавшийся укреплением А.XIX, но кладка его до настоящего времени не сохранилась, однако о ее существовании есть упоминания в краеведческой литературе начала XX в. (139, с. 263).

Наконец, завершает Южный фронт укрепление А.XX, обнаруженное в 1975 г. Это короткая (6 м) стена, по конструкции аналогичная А.XVIII. От нее остался только нижний ряд камней. Закрываемая этой стеной расселина настолько узка и крута, что подняться по ней может только достаточно ловкий и не обремененный грузом человек. Далее обрыв до расселины с укреплением А.I неприступен, какие-либо искусственные защитные сооружения здесь не требовались. [123]

Необходимо остановиться еще на одном оборонительном сооружении Южного фронта. Это — обширный пещерный каземат, расположенный в 165 м к югу от цитадели. В него ведет лестничный спуск, начинающийся в 2 м от наземной часовни, раскопанной в 1968 г. (66, с. 127–128). Апсида ее выходила на обрыв как раз над амбразурой каземата. Возможно, первоначально под этой церковью находился вырубной склеп, в дальнейшем расширенный и превращенный в боевое помещение. По своим размерам он является самым большим из оборонительных казематов Мангупа (рис. 25), предназначавшихся, вероятно, для постоянного пребывания в нем караульных. Об этом говорит наличие различных вырубок в стенах для установки полок: возможно, здесь был настлан пол, а стены обшиты досками или утеплены как-то иначе. Рядом с лестницей находилось небольшое помещение — темная каморка, служившая, вероятно, для отдыха.

Рис. 25. Оборонительный каземат, расположенный под церковью, раскопанной в 1968 г. План и разрезы. [258]

Интересно устройство двух амбразур каземата. Первая представляла собой обширный проем, через который можно было выйти на обрыв. Не исключено, что значительная высота проема — 2,3 м — позволяла использовать его как амбразуру для метательной машины, стоявшей в каземате и посылавшей снаряд вверх под углом 35° к горизонту. На край обрыва выходил через этот проем узкий желоб, в конце которого была прорублена вторая амбразура, предназначенная для стрельбы из ручного оружия. Сочетание этих двух бойниц позволяло вести как дальний обстрел из баллисты (?), так и ближний стрелами и камнями. Такая схема ведения огня, а также выбор местоположения каземата диктовались необходимостью контроля важного участка главного подъездного пути. В этом месте дорога, ведущая в крепость, огибала верховья оврага Алмалык-дере, а каземат позволял поражать неприятеля как на марше под обрывом плато, так и на противоположном склоне оврага, отстоящем на 250–300 м. Важно отметить, что больше нигде на плато, кроме мыса Тешкли-бурун и укрепления А.XI в Табана-дере, нет казематов, предназначавшихся для ведения активной обороны.

Архитектурно-археологический анализ сооружений ГЛО позволяет прийти к следующим выводам. Оборонительные сооружения возводились из местного строительного материала — мшанкового известняка. Преобладающим типом конструкции стен является opus quadratum в сочетании с opus caemehticum (51, с. 3) в трех вариантах.

Первый — opus implectum (в дальнейшем — эмплектон), представленный укреплениями А.VIII, A.XIV; вероятно, такую же структуру имели А.Х и A.XV. Крепостные стены здесь, как правило, трехслойные двухлицевые. Лицевой панцирь выкладывался из тесаных блоков, кладка его могла быть однорядной постелистой ложково-тычковой или однорядной постелистой тычковой. Тыльный панцирь выкладывался из ломаного, грубо обработанного камня с подтеской наружной (фасадной) стороны. Только на участке главных ворот этот панцирь сложен из тесаного камня, т. к. это была парадная часть стены, выходившая на дорогу. На забутовку шел грубо оббитый рваный камень. Судя по раскату, оставшемуся от укрепления А.Х, в нем использовались обломки скал массой в несколько тонн.

Второй вариант — двухслойная двухлицевая кладка, известная пока только на примере куртины в укрепления A.XIV. Применение бутового камня здесь сведено к минимуму, лицевой и тыльный панцирь практически соединены. Применялся этот конструктивный прием на менее ответственных участках, мало подверженных опасности воздействия осадных орудий.

Третий тип — двухслойная однолицевая кладка с панцирем, выложенным из тесаного камня и прилежащей к нему с тыла забутовкой без особого внутреннего панциря. Так были возведены стены в крутых узких труднодоступных расселинах (укрепления А.II — A.VII, A.IX, A.XII, А.XIII, A.XVIII–XX). В эту же группу можно включить и укрепление А.I, панцирь которого с тыла не имел забутовки, но там была сделана бутово-щебенистая подсыпка. Не исключено, что подобный прием был применен при возведении других укреплений Западного фронта, не подвергшихся археологическим раскопкам.

Следует отметить, что, кроме одного случая, в сооружениях ГЛО не употреблялась кладка с правильным чередованием тычков и ложков. Исключением является надстройка парапета в укреплении А.I, где, как было показано, она относится ко времени не ранее второй половины VIII в. Нет примеров такой кладки и в Тамугаде — эталонной ранней византийской крепости в Северной Африке (321, с. 64).

На участках обрывов, где существовала опасность проникновения на территорию крепости вражеских лазутчиков, ставились [124] однослойные двухлицевые стены без забутовки, представлявшие собой фактически брустверы, вполне достаточные для прикрытия нескольких караульных. Примерами могут служить укрепления Южного фронта А.XVIII–XX.

Такое разнообразие техники кладки характерно для ранневизантийской фортификации, что хорошо прослежено на примере крепостей Дунайского лимеса, а это подтверждает мысль о том, что военно-инженерное дело этой эпохи пошло по пути творческого переосмысления римского наследия. Оно выразилось в смелых планировочных решениях и разнообразных технических приемах их осуществления (200, с. 23).