"Бешеный" - читать интересную книгу автора (Атеев Алексей Алексеевич)

Глава седьмая

Откуда взялся мой дар — не знаю. Сколько я потом ни расспрашивал мать, ни копался в родословной, вразумительного ответа так и не получил. Передается ли эта штука по наследству или приобретается как-то по-другому, я так и не выяснил. Но думаю — не наследственное это. Первый раз дар проявился у меня лет в десять. Перед войной мы жили в Ленинграде. Отец мой был военным и с началом войны, естественно, оказался на фронте. Воевал он тут же, под городом, и изредка появлялся дома. Еще в середине июля сорок первого года, когда ни о какой блокаде не слыхивали, настоял он, чтобы мы с матерью уехали на ее родину, в небольшой уральской городок. Мать, помню, страшно не хотела уезжать из Ленинграда: Переживала, что будет с квартирой, но отец проявил твердость и настоял на нашем отъезде. Большинство наших соседей отнеслись к намерению покинуть город с недоумением. «Не сегодня-завтра немцы будут разбиты, — утверждали они, — вспомните финскую кампанию… И чего ради тащиться в какую-то дыру». Все эти разговоры вносили в душу матери еще большее смятение. Она целыми днями тяжело вздыхала, а то и плакала, но уезжать не собиралась. Пока однажды не появился отец и не устроил страшный скандал. Он сам сходил на вокзал, купил билеты и сказал, чтоб ноги нашей в Ленинграде не было. Скрепя сердце мать собрала чемоданы, и мы отправились к деду.

Позже мать часто говорила, что отец был провидец, и не уедь мы из Ленинграда, то наверняка бы погибли, тем более что дом, в котором мы жили, немцы разбомбили еще в первые месяцы блокады. Но, думаю, ничего чудесного в его настойчивости не было. Просто он хорошо представлял себе складывающуюся обстановку на фронте и как профессиональный военный понимал, каков будет результат.

Место, куда мы прибыли, в моем представлении никак нельзя было назвать городом. Несколько двух-, трехэтажных каменных домов в центре, да и то дореволюционной постройки, а все остальное — скопище деревянных домишек. Городок лежал в долине между гор, и лес начинался прямо на окраине. До этих пор я все время жил в Ленинграде и лишь однажды ездил с родителями в Крым. Стоит ли говорить, как я тосковал по широким проспектам, по друзьям в школе. Мать, видимо, тоже не особенно радовалась приезду на родину. В Ленинграде она работала в театре гримершей, вращалась в той пестрой толпе, которую называют богемой, и совершенно не представляла, чем будет заниматься тут.

Дед встретил нас радостно. После смерти бабки он уже несколько лет жил один и очень скучал.

Мать не хотела устраиваться на работу. Деньги у нее были, и она считала, что через месяц-другой мы вернемся домой.

Жили мы в большом деревянном дедовом доме, полном старинных вещей, но каком-то неухоженном и несуразном. Мать целыми днями валялась на пыльной тахте и читала романы или говорила о Ленинграде и театре.

Мне было очень скучно. С местными ребятишками я не общался. Понятия «эвакуированный» еще не существовало. И я был в их глазах дачником. Чем мне нравился городишко — тем, что он был очень старинным. Впрочем, сейчас я понимаю, что он был не старше того же Ленинграда, но ощущение древности было в нем намного сильнее. Может быть, потому, что без хозяйского глаза все обветшало, и живописная эта ветхость выглядела романтично и даже нарядно. В городе действовал заводик, принадлежавший некогда не то Демидовым, не то Турчаниновым и с тех пор практически не изменившийся. Рядом с ним находилась древняя полуразрушенная церквуха. Со скуки я ходил на заводик, который был даже не огорожен, смотрел, как разливают в формы металл, как рабочие заправляют в клеть допотопного прокатного стана заготовки с помощью длинных клещей, как работали, должно быть, сто лет назад.

Забрел я как-то и в церквуху. Стоял яркий августовский день. В церкви было сумрачно, но сквозь дырявый купол в нее проникали лучи солнца, пылинки столбом клубились в них, поднимаясь вверх. Хотя рядом работал завод, было почему-то очень тихо. На стенах кое-где сохранились части росписей, и святые таинственно и строго смотрели на меня. Наверху, на хорах, живопись сохранилась лучше, и я решил рассмотреть ее. Тут же стояла прислоненная к стене лестница. Я взобрался наверх и стал разглядывать картину. По-моему, это было вознесение Христа. Карниз, на котором я стоял, был довольно широким. Внезапно я попал в столб света, лившийся через дыру. Пылинки кружились вокруг меня, и я неожиданно почувствовал себя одной из них. Я как бы слился с этим хаотическим движением. Ощущение было очень странным, но приятным. Мне показалось, что вместе с другими пылинками я вылетел через дыру на крыше и теперь парю над городом. Я ясно видел полузнакомые окрестности, различил дом деда и его самого, колющего дрова, потом из дома вышла мать и стала складывать дрова в поленницу. Я поднимался все выше, и чем выше я поднимался, тем, казалось, все больше сливался с окружающим. Я чувствовал себя частичкой мироздания и ощущал, что я во всем: в облаках, в деревьях, в металле, который налит в ковш. Трудно передать словами эти ощущения, но ничего более прекрасного до сих пор я не испытывал. Я был ребенком и не читал философские труды о пантеизме, не читал даже чапековскую «Фабрику абсолюта», так что не мог ниоткуда почерпнуть идеи о мировом самосознании.

Сколько продолжался этот полет, не знаю. Но самое удивительное, что очнулся я не на хорах и даже не в церкви, а за ее порогом. Когда пришел домой, то увидел, что мать кончает складывать дрова в поленницу.

Почему-то я не удивился всему случившемуся.

Но с того дня со мной стали происходить разные странные вещи.

Спустя несколько дней я попал на городское кладбище. По-прежнему стояла сухая солнечная погода. Чудесно пахли доцветающие травы. Я по пояс разделся и ходил между могил, рассматривая памятники, читая надписи на них. Здесь было много старинных дорогих надгробий, попадались и склепы, свидетельствующие, что городок некогда знал и лучшие дни. Ведь только состоятельные люди могут позволить себе соорудить для себя и своих родных такие дорогие усыпальницы.

На кладбище было совершенно пусто, лишь в самом начале я встретил козу, пролезшую через дыру в изгороди.

Вдруг я почувствовал, что за мной кто-то наблюдает. Чувство было странное. Словно холодом, окатило меня волной злобы, тянувшейся ко мне. Я присмотрелся и заметил какое-то существо, скрывшееся за гранитным памятником. Оно то выглядывало, то снова пряталось. Мне стало очень страшно, так страшно, как не бывало еще ни разу в жизни. На что было похоже это нечто? Представь себе большой моток перекрученной проволоки, беспрерывно меняющей свои очертания и имеющей нечто вроде рук и ног. Это был, конечно, не человек, но что? Может быть, чья-то неприкаянная душа, вынужденная скитаться вечно, или нежить? Кто знает. Существо так же внезапно исчезло, как и появилось. В страхе я прибежал домой и забился в угол.

Однако вскоре я стал часто сталкиваться с подобными явлениями. Существа, похожие на увиденное мною на кладбище, встречались чрезвычайно редко, значительно чаще я видел нечто вроде теней. Они не были связаны с отражением обычных предметов, они существовали сами по себе. Некоторые из них были огромны, другие — маленькие. Они как-то взаимодействовали между собой, общались, если можно так выразиться. Чувствовал я и их отношение к себе. Иногда доброжелательное, иногда нет, но чаще всего я ощущал равнодушие.

Я быстро привык к этому миру. У меня хватило ума никому об этом не рассказывать. Вначале я думал, что не я один вижу подобные вещи, но потом понял, что если начну рассказывать, то меня сочтут сумасшедшим.

Тени вели себя неодинаково. Иногда за целый день я не встречал ни одной, а иногда за час попадалось несколько. Больше всего их было на кладбище, видимо, здесь наилучшее место для их проникновения в наш мир, а может быть, их просто тянет сюда.

Иногда тени вроде бы двигались по земле, но чаще всего они вились в воздухе и всегда были в движении.

Между тем жизнь шла своим чередом. В город стали прибывать настоящие эвакуированные. На их фоне я был вроде местным. Скитания мои по городку скоро прекратились, я пошел в школу и зажил нормальной жизнью. Появились у меня и друзья. Словом — я привык к своему новому месту обитания.

Мать быстро поняла, что возвращение в Ленинград немыслимо, и устроилась на работу в местный исполком. Получилось у нее это легко, потому что в городе ее все знали и считали столичной штучкой.

Надо еще добавить, что именно тогда проявился у меня впервые дар прорицания. Я предсказывал своим приятелям, когда и по какому предмету их спросят. Вначале они относились к этому недоверчиво, но очень скоро стали активно пользоваться этим. Ошибок практически не бывало.

Письма от отца приходили редко. Воевал он по-прежнему на Ленинградском фронте. Хорошо запомнил я одну фразу из его письма. «Какое счастье, — писал он, — что вы вовремя отсюда уехали».

Однажды в марте 1942 года я, как обычно, был в школе. Шел урок географии. Как сейчас помню: пожилой учитель, тоже из эвакуированных, рассказывал об Арктике. Рассказывал он интересно, и класс внимательно слушал. Внезапно я почувствовал страшный удар по голове и потерял сознание. Очнулся я оттого, что учитель брызгал мне в лицо холодной водой, а вокруг стояли испуганные и удивленные одноклассники.

— Что с тобой? — спросил учитель, увидев, что я пришел в себя.

— Убили, — сказал я, — меня убили.

— Что ты мелешь?! — недовольно сказал географ, а ребята вокруг меня засмеялись. — Задремал, наверное.

И в этот момент, как мне потом рассказывали, вся правая часть моего лба на глазах стала темнеть, и скоро на этом месте появилось темно-красное пятно, вроде родимого.

— Иди-ка домой, — сказал географ.

По дороге домой я размышлял: что же случилось? Голова совсем не болела, тогда откуда же пятно? И тут я понял: в этот самый момент на фронте погиб мой отец. Пуля или осколок попали ему в голову, именно в то место, на котором появилось пятно. Это было не предположение — я знал это наверняка. Вечером мать спросила: что с моей головой?

— Папу убили, — вместо ответа сказал я.

— Замолчи! — крикнула мать. — Замолчи, гад!!! — она изо всей силы ударила меня по лицу, первый раз за всю жизнь, а потом заплакала.

На другой день по дороге в школу мне показалось, что я вижу тень отца. Ощущение добра, идущее от тени, было невероятно сильным. Тень на секунду задержалась и унеслась прочь. А через месяц пришла похоронка, где сообщалось, что мой отец пал смертью храбрых именно в тот самый мартовский день.

Все эти видения нисколько не мешали мне в обычной жизни. Я был обыкновенным ребенком, учился средне, из среды сверстников ничем особенным не выделялся. Получалось, что я даже не обращал внимания на всю эту чертовщину. Вернее, старался не обращать внимания. Когда я стал взрослеть, то перестал видеть тени. Но дар пророчества я не потерял. Частенько задолго до того, как семья какого-нибудь моего одноклассника получала похоронку, я уже знал о гибели его близких. Однако молчал. На собственном примере я убедился, насколько опасны подобные пророчества.

Не успела кончиться война, как мать засобиралась в Ленинград. Она уже знала, что квартиры нашей не существует, но это ее не смущало. Дед мой к тому времени умер, и нас в городке ничто не держало. Однако на берега Невы нам попасть было не суждено. Как-то в городок приехал столичный театр, неведомо какими судьбами занесенный в эту глушь. Театр был не из ведущих, но репутация столичного произвела на мать неизгладимое впечатление. Она не пропускала ни одного спектакля, близко познакомилась с актерами, а когда узнала, что труппе нужен администратор, предложила свои услуги. Ее охотно взяли, поскольку в городе она успела вступить в партию и к тому же имела опыт руководящей работы. Театр двинулся дальше, и мы отправились вместе с ним. Так мы оказались в Москве. Мать быстро сумела получить жилплощадь, а вскоре стала заместителем директора театра. Я же поступил в ремесленное училище.

Владимир Сергеевич замолчал, о чем-то задумался. Молчал и Олег.

— Тебе интересно? — спросил рассказчик.

— Очень, — искренне ответил Олег.

— Дальше будет еще интересней. Ну слушай. Мать вскоре вышла замуж за режиссера из их театра. Величали его Герард, но он не возражал, когда его звали просто Герой. Гера был неплохой человек, но какой-то уж очень легкий. На жизнь он смотрел как на непрерывную цепь развлечений. Мать взирала на него, как на Бога, а мне он просто нравился своим веселым открытым характером. К тому же он научил меня играть на гитаре и петь душещипательные романсы. Я к тому времени уже закончил ремеслуху и работал на заводе слесарем.

Мать знала про мой дар. После того как пришла похоронка на отца, отрыдавшись, она потребовала от меня объяснений. Я как мог сбивчиво рассказал ей о тенях, о том, что вижу то, чего не видят другие. Она с испугом смотрела на меня и молчала. Видимо, она решила, что я свихнулся. Потом я часто ловил на себе ее тревожные взгляды, но на ненормального я был не похож, и она успокоилась.

Между прочим, еще в эвакуации я предсказал ей, что она выйдет замуж за мужчину по имени Герман. О том, что существует имя Герард, я тогда просто не знал.

Разговоров о моем даре мы больше не возобновляли, но, видимо, она проболталась о нем своему Гере.

«Слушай, Вовка, — сказал он мне однажды, — ты, говорят, можешь предсказывать будущее?»

Я очень не любил толковать с кем-либо на эту тему, поэтому односложно буркнул, что, кажется, могу.

«А давай проверим?» — предложил он.

«Как это?»

«Поехали на бега».

Идея показалась мне интересной, и я охотно согласился. Никогда раньше я не бывал на бегах, и ипподром мне ужасно понравился, понравились гомонящая толпа на трибунах, пиво и раки в буфете, лица знаменитостей в директорской ложе, а главное — лошади. Лошади были лучше всего.

«Итак, — сказал Гера, — наступило время кардинальной проверки твоих нечеловеческих способностей (он любил выражаться вычурно). На какую лошадь будем ставить?» (По дороге он ввел меня в курс беговых страстей).

Я, как сейчас помню, сказал, что надо ставить на лошадь по кличке Коралл. Он так и сделал, и Коралл пришел первым. «Ого!» — сказал Гера, с удивлением посмотрел на меня и побежал к кассе. Но лошадь, на которую он поставил, была фаворитом, выиграли мы какой-то мизер.

На следующие заезды Гера делал ставки по моей рекомендации. Мы продолжали выигрывать мелочь, и только в предпоследнем заезде нам повезло. Лошадь, на которую мы поставили, котировалась крайне низко, ставок на нее почти не было, и, когда она пришла первой, нам отвалили приличный куш. Словом, выиграли мы в тот раз что-то около тысячи рублей — мою месячную зарплату слесаря. Домой мы летели как на крыльях. По дороге купили марочного вина, шикарную закуску и явились к матери в феерическом настроении, по выражению Геры.

Мать, узнав, что мы выиграли на бегах, отнеслась к нашим подвигам неодобрительно. И хотя вино с нами выпила, но сказала, что запрещает своему сыну таскаться по ипподромам, поскольку он еще молод и неопытен.

Гера был не жаден, но без денег красивая жизнь невозможна. И поэтому тайком от матери мы продолжали ходить на бега. Пробовали, не выходя из квартиры, предугадать результаты заездов, но ничего не получалось. Только непосредственно перед началом заездов я мог назвать победителя.

Мы стали завсегдатаями на бегах и вошли в круг избранных. К тому же мы постоянно выигрывали, и это не осталось незамеченным.

Как-то я возвращался с работы и только вышел с троллейбуса на своей остановке, как ко мне подошел мужчина, которого я знал по бегам. Звали его Жан. Была ли это кличка или настоящее имя, не знаю. Это был миниатюрный человек лет сорока, похожий на бывшего жокея, довольно изысканно по тем временам одетый. Однако чувствовалось в нем что-то уголовное.

«Здорово! — сказал он мне, будто мы были хорошо знакомы. — Пойдем выпьем по кружечке».

Я не возражал.

Сдувая высокую пену, он как бы между прочим поинтересовался: «А кто этот петух, с которым ты кантуешься?»

«Отчим», — сказал я. Он вытянул губы трубочкой: понятно, мол.

«Лекажи, — спросил он напрямик, — почему вы все время выигрываете?»

«Фартит», — пожал я плечами.

«Не заливай, — усмехнулся он, — фартит! Чего ты мне туфту лепишь? Этот твой отчим и без тебя на бегах бывает, но одному ему почему-то не фартит».

Для меня это было новостью.

«Давно к вам приглядываюсь, — сообщил Жан, — и на бегах я не первый день. Никогда я не видел, чтоб кому-нибудь так перла масть. С жокеями вы не корешитесь, тогда откуда поруха?»

Что я мог на это сказать? Он не торопил с ответом, молча отхлебывал пиво и ждал. Потом неожиданно достал из кармана пиджака колоду карт и положил ее передо мной.

«Какая карта сверху?» — спросил он.

«Дама треф», — машинально ответил я.

Он перевернул ее: «Верно, а следующая?»

«Я не обязан тебе отвечать», — грубо проговорил я, поняв, что меня поймали.

«Это точно, — ухмыльнулся он. — Ну что, фраерок, будем вместе шерстить?»

«На хрен ты мне нужен», — ответил я.

«Ой, ой, — процедил он тем блатным говорком, от которого мурашки бегут по телу, — цаца наша ломается… Придется подколоть сначала петуха твоего, а потом и тебя. Ну хиляй и подумай…»

Прибежал я домой, отозвал Геру и рассказал ему все.

«Спокойно, — небрежно ответил он, — кто такой этот Жан? Так, шестерка на подхвате».

«Да нам-то какая разница? Он меня, похоже, раскусил, догадался о даре. А что ножом пырнуть может, я не сомневаюсь. В общем, на бега я больше не пойду и тебе не советую».

«Я разберусь, — бодро ответил Гера, — у меня есть знакомые в этом мире».

«Смотри, — сказал я, — как бы твои знакомые не стояли за этим Жаном. Небось про меня кому-то ляпнул?»

«Что ты, что ты! — он сразу стал серьезным. — Разве про такое говорят! Но я клянусь, что все будет в порядке».

Дней через пять, вечером, я как раз собирался в ночную смену, прибежала донельзя взволнованная мать и, заливаясь слезами, сообщила, что Геру сильно избили и, кажется, ударили ножом.

Все внутри у меня опустилось. Вот тебе и «связи в этом мире»! Я не сомневался, что это дело рук Жана.

Отчиму действительно крепко досталось, вставать он не мог, при встрече сообщил, что били его трое, но Жана среди них не было.

Естественно, подумал я, сам он, конечно, бить не станет, к чему светиться?

«Ты ведь говорил, что все устроишь», — сказал я Гере. Он как-то жалко скривился, но потом с обычным своим апломбом заявил, что обязательно с этим делом разберется и накажет обидчиков.

«Уж ты накажешь!» — грустно подумал я.

Первой моей мыслью, когда я узнал, что случилось с Герой, было сбежать куда-нибудь. Поразмышляв некоторое время, я пришел к выводу, что это неразумно. Нужно было найти Жана и попробовать откупиться от него. Я, конечно, понимал, что мысль эта весьма наивна, но что оставалось делать? В следующее воскресенье я отправился на ипподром. Пробрался туда окольными путями, стараясь, чтобы меня не заметили. Жана я увидел сразу. Он стоял среди «жучков» и что-то взволнованно обсуждал… Одновременно он все время озирался, кого-то высматривая, скорее всего меня. Я постарался быть не на виду, но он меня заметил. Подленькая улыбочка заиграла на его лице, он кивнул головой, не то давая мне понять, что я замечен, не то констатируя сам факт моего появления.

Поняв, что обнаружен, я сел на трибуну. Бежать не было смысла. В это время ударил колокол — заезд начался. Я следил глазами за Жаном, и у меня от ненависти тряслись руки. «Сволочь, — думал я, — не выйдет у тебя, гад, ничего». В это мгновение будто что-то меня толкнуло: а ведь от него можно избавиться. Мысль эта пришла как бы со стороны, родилась вне моего сознания. Я сосредоточил взгляд на Жане и стал про себя повторять: «Беги на поле, беги на поле…» Сначала, я чувствовал, ничего не получалось, но потом оболочка мозга как бы растворилась, и раскаленный импульс ударил по чужому сознанию. Я сразу заметил по поведению Жана, что задуманное начинает получаться. Он отошел от группы «жучков» и начал растерянно вертеть головой. Несколько раз он взглянул на меня. Неожиданно он стал похож на затравленного, попавшего в капкан зверька. Его тщедушное тело ходило ходуном, голова на тонкой шее вращалась, как у кукольного паяца.

Медленно двинулся он к ограждению, отделяющему трибуны от бегового поля. Подошел к нему вплотную. И застыл. Видимо, его сознание сделало последнюю попытку справиться с чужой волей. Неожиданно он легко перепрыгнул через ограждение и побежал по полю.

— Куда, куда! — закричали кругом. — Держи его!

Лошади как раз сделали круг. Жан бросился прямо под копыта лидера. Конь отшвырнул его передними ногами под ноги идущего следом. Я прекрасно видел, как подковы лошади, а потом колеса коляски прошлись по нему. При этом коляска накренилась, и жокей вылетел на землю. Общий вопль ужаса пронесся над ипподромом. Жокей мгновенно вскочил и побежал в сторону, а следом идущие лошади, не в силах сразу остановиться, налетали друг на друга, расшибались и падали.

Все кругом бесновались. Рядом со мной, помню, визжала какая-то женщина. В лице у нее не было ничего человеческого. Я сидел оцепенев. Не было сил подняться. В эту минуту я чувствовал невероятную мощь коллективной психической энергии. Энергии зла! Направь ее, и она все сметет на своем пути. И выпустил ее я! Волны кровожадного восторга бушевали вокруг. Кровавое зрелище донельзя возбудило толпу, выплеснуло первобытное исступление, дремавшее в глубине подсознания. Как часто приходится видеть жадное любопытство при виде чужой крови!

Между тем лошадей растащили. На поле выбежали люди с носилками. Подхватили труп Жана, вернее, кровавое месиво. Толпа ринулась смотреть на это зрелище.

Ну вот, думал я, своего добился, избавился от этого скота. Но ни радости, ни удовлетворения я не ощущал. Медленно поплелся домой. Перед глазами стояла голова Жана на цыплячьей шее, беспрерывно вращавшаяся из стороны в сторону.

До меня дошло, какой невероятной силой я обладаю. И одновременно я понял, что использование этой силы кому-нибудь во вред, может, и с благими намерениями, превращает ее носителя в монстра. Может быть, то странное существо, которое я встретил в первые дня моего озарения на кладбище, и стало порождением бездумного использования подобного могущества. В тот день я дал себе слово никогда не использовать силу, данную мне, во вред кому-нибудь, даже если мне будет угрожать смерть.

Гера скоро выписался из больницы. О смерти Жана он узнал стороной, я ему ничего не рассказал. Как-то раз он пригласил меня на ипподром. «Бояться нечего, — весело сообщил он, — этот дурак, оказывается, бросился под лошадь».

«Я видел».

«Ты был там, — удивленно спросил он, — а почему не рассказал? Неужели он действительно выбежал на поле, с ума, что ли, сошел?»

Внезапно его осенило. Он пристально посмотрел на меня: «Не ты ли…» Он не договорил и слегка побледнел.

Ничего я ему не ответил, но с этой минуты он стал сторониться меня, однако на ипподром продолжал ходить, хотя, кажется, без особого успеха.

Все эти события настолько выбили меня из привычной колеи, что я начал подумывать о самоубийстве. Глупо, конечно, но мысли эти посещали меня все чаще, и тогда я решил уехать.

Надо сказать, что еще в то время, когда я учился в ремеслухе, мать часто говорила, что неплохо бы мне вступить в партию. Я относился к этому скептически. Не то чтобы чувствовал неприязнь к коммунистам, напротив, никакой другой идеологии я себе даже не представлял, но понимал, что подобный поступок может иметь далеко идущие последствия. Проще говоря, я не хотел себя связывать.

Однако мать настояла, и через полгода работы я подал заявление. Приняли меня без проволочек, поскольку происхождение мое с марксистской точки зрения было безупречно. Честно говоря, от того, что стал членом КПСС, большого восторга я не испытал. Как раз в этот момент я начал посещать ипподром, красивая жизнь полностью захватила мое юношеское сознание, но мать была довольна.

«Наконец-то ты стал человеком», — удовлетворенно констатировала она. И когда я возразил, что от наличия партбилета мне ни жарко ни холодно, она сказала: «Держись, сынок, партии, не пропадешь. И учиться тебе нужно». Эти ее слова я вообще пропустил мимо ушей, поскольку нынешнее положение меня очень устраивало. И вот когда после всех этих беговых страстей я ходил как в воду опущенный, подходит ко мне как-то парторг.

«Слушай, Володя, — говорит он, — а не хочешь ли ты учиться на милиционера?»

Я вытаращил на него глаза.

«А что, — продолжает он, — парнишка ты неглупый, у тебя, я думаю, получится».

«Да ну вас, — говорю, — какой из меня милиционер?»

«Все будет нормально, — отвечает, — это партийное поручение. Да не расстраивайся ты, не на простого постового учиться будешь, на офицера или там на следователя, не знаю. Тут разнарядка пришла, я и решил, что ты подходишь, уже и документы отослал».

«Вот спасибо, — говорю, — без меня меня женили».

Рассказал дома. Гера встретил это сообщение без особого восторга, а мать обрадовалась. Я долго раздумывал, хорошо это или плохо, но решил, что все-таки хорошо. Смена обстановки и все такое… К тому же учреждение, где мне предстояло учиться, находилось не в Москве, значит, надо было уезжать из дома, а мне этого как раз и хотелось. С легким сердцем собрал я свои манатки, попрощался с матерью, с Герой и поехал учиться. Почему-то меня отправили учиться в Сибирь, хотя в столице тоже было подобное учреждение, называемое нынче Высшей школой милиции. Проучился я там положенное время, получил лейтенантские погоны и отправился к месту назначения.

К тому времени в стране произошли огромные изменения. Умер «вождь и учитель», расстреляли Берию, из лагерей стали выпускать безвинно посаженных.

Меня направили в районный уголовный розыск одного большого областного города. Из лагерей освобождали не только невинных, хватало и разной шпаны. И, надо сказать, мой дар тут очень пригодился. Обо всем, конечно, не расскажешь, но вот, к примеру, один случай. Дело это попало сначала не ко мне.

Нашли в пригородной лесополосе труп задушенной девушки со следами насилия. Быстро установили ее личность — оказалась студенткой одного из институтов города. Девица эта встречалась со своим сокурсником, парнем довольно непутевым.

На него, естественно, сразу пало подозрение. Чем больше копало следствие, тем вина парня становилась очевиднее. Последний раз ее видели именно с ним. Они часто ссорились, раз даже он ее ударил — тому были свидетели, но самое главное, возле трупа была найдена его кепка. Он, собственно, и не отрицал, что это его кепка, но в убийстве не признавался. «Я, — говорит, — когда мы с ней гуляли, залез в чужой сад, набрал яблок и в эту кепку положил и ей отдал, а проводил ее до самого дома, даже до квартирной двери».

И вот мытарят его, а он не признается. Как-то я зашел случайно во время допроса. Следователь жалуется, вот, говорит, мерзавец, отрицает, и все тут.

Я глянул на этого парня и сразу понял: не он!

Конечно, даже смешно звучит, две недели его допрашивают, и вдруг приходит, заметь, случайно, посторонний дядя и с первого раза определяет невиновность.

«Послушай, — говорю я следователю, — дай мне дело почитать». Он, конечно, восторга не проявил, но возражать не стал.

Прочитал я дело, согласно ему, вне всякого сомнения, этот парень-студент был виновен. Вызвал я его, побеседовал, и уверенность моя в его невиновности окрепла. Но кто же укокошил девицу? Среди вещественных доказательств была пресловутая кепка. А также все ее вещи. Стал я их перебирать, и вся картина преступления встала перед моими глазами.

Убил девушку ее двоюродный брат — местный шпаненок. Он давно приставал к ней. В ту ночь родители ее работали в ночную смену. Он об этом знал и, видно, решил воспользоваться. Пришла она со свидания, полезла купаться, о том, что он в квартире, она не знала. Вышла после ванны, он на нее и набросился. Но она сопротивлялась, и он ее задушил. Потом кое-как одел, одежду изорвал и утащил в лесополосу. Это потом он мне сам рассказал.

— Неужели, — спросил Олег, — взяли вы ее вещи в руки и сразу поняли, кто убийца?

— Тут интересный механизм, — объяснил Владимир Сергеевич, — когда я дотронулся до вещей, то как бы впал в транс, но не внезапно. Я сам настроил себя на это. Механизм я объяснить не могу. Но в сознании возникло помещение, в котором происходит борьба, лицо девушки, которое я знал по фотографиям, и лицо убийцы, совершенно не похожее на лицо подозреваемого. Кто это такой, нетрудно было выяснить.

Когда парня доставили ко мне, он даже не запирался.

«Да, — говорит, — я ее убил и кепку подбросил. Но на официальном следствии все буду отрицать, доказательств у вас нет».

«Посмотрим», — думал я. Отпустил его восвояси. Через два дня прибегает он с повинной, руки трясутся… Что с ним произошло, не рассказывает, но во всем сознается. А еще через два дня вешается в КПЗ. Такая вот история.

Откровенно говоря, очень я расстроился. Вроде все правильно, в виновности его я не сомневался, но вспомнил свой зарок не использовать дар. С одной стороны, отпетый мерзавец, наказал себя сам, но с другой — сам ли? Не с моей ли помощью залез в петлю? Что я, Господь Бог, чтобы карать и миловать? Эти мысли не давали мне покоя, но все это было только ягодки…

Я быстро продвигался по службе, мне было двадцать пять, но сомнения обуревали меня: для чего я послан на этот свет. Кто я и откуда эти способности: от Бога, от дьявола или еще от какой неведомой силы? В Бога тогда я, конечно, не верил, не принято было верить, но должен же быть ответ. Начал я читать философские труды: Спинозу, Гегеля — и вообще запутался. Как раз в этот момент исканий и сомнений я женился. Тут тоже все было довольно странно. С женщинами я, естественно, встречался. Казановой не был, но и скромником особым тоже… А тут на одной вечеринке увидел ее, и будто кто меня толкнул: твоя, мол! И она на меня обратила внимание. Пошел я ее провожать, раз проводил, другой. И вот уже у нас роман. И главное, не пойму, почему меня к ней тянет. Неглупа, но и особым интеллектом не блещет, недурна собой, но и не красавица, были у меня и покрасивей. О родителях ее я тогда и не знал: студентка и студентка. Жила она в центре города, в районе, где проживало в основном городское начальство, но я как-то не придавал этому значения. Встречались мы у меня. Я к тому времени имел отдельное жилье. И вдруг она заявляет: я беременна!

Это было несколько неожиданно, я так ей и сказал. Но тут она встала в позу: я тебя насильно под венец не тяну, я не какая-нибудь мещанка (мещанин — тогда было самым страшным обвинением в среде интеллигентной молодежи).

Меня это сильно обидело. Ушла она в слезах, да и у меня на сердце кошки скребли. Не встречаемся неделю, уже другая пошла… И главное, меня страшно тянет ее увидеть, места себе не нахожу.

Пришел я как-то вечером с дежурства, только переоделся в штатское, стучат. Открываю, на пороге незнакомый молодой человек.

«Такой-то? — говорит официальным тоном. — Пойдемте со мной».

«А в чем дело?»

«Скоро узнаете».

Я привык вопросов много не задавать, только спрашиваю:

«В штатском можно идти или форму надеть?»

Он прищурился, оглядел меня и говорит:

«Лучше форму надень».

Выходим мы из подъезда, гляжу, «ЗИМ» стоит. Подводит он меня к нему, мы садимся.

Я в легком недоумении:

«Куда это мы едем?»

«Вас желает видеть первый секретарь обкома».

«Вот это да!» — думаю.

Приехали. Выхожу из машины, смотрю, вроде дом знакомый. Заходим в подъезд, возле лифта милиционер сидит, козырнул нам. Поднимаемся на третий этаж, провожатый нажимает кнопку звонка, распахивается дверь, и на пороге возникает первый секретарь обкома партии товарищ Думин собственной персоной. Я его изредка видел на торжественных заседаниях.

«Вот, доставил», — сообщает молодой человек.

Думин небрежно машет ручкой: мол, свободен. Молодой человек исчезает.

Стою в огромной прихожей и не пойму, в чем дело? С чего это меня захотело увидеть столь высокое начальство, да еще в собственном доме?

«Батюшки, — думаю, — уж не отец ли это моей Аллы? Но у нее другая фамилия».

В этот момент рассказчик сделал паузу, а потом спросил у Олега:

— Я чувствую, вы опять в недоумении? Как же так: прорицатель — такой простой вещи не знал? А вот не догадывался! Я уже говорил, что по отношению к себе чрезвычайно редко испытываю пророческий дар. И, честно говоря, очень рад этому, иначе давно бы пустил пулю в висок.

Так вот. Я продолжаю. Смотрит на меня сей высокий начальник, извиняюсь, как солдат на вошь. Оглядел с ног до головы и цедит сквозь зубы:

«Так вы и есть Володя?» — Я кивнул.

«Точно, — думаю, — ейный папаша, влип!» — и ситуация меня так рассмешила, что я, забыв о субординации, позволил себе чуть улыбнуться.

Что тут началось! Страшно даже вспомнить. Думин кричал, топал ногами… Откуда-то выскочила представительная дама в китайском халате, расшитом драконами.

«Паша! — завопила она. — У тебя гипертония, успокойся!» На меня она даже не взглянула.

И действительно, Думин внезапно успокоился, посмотрел на меня вроде даже милостиво, взял за рукав и потащил за собой. Привел в кабинет, заставленный тяжеловесной мебелью, как я потом узнал, вывезенной из Германии, молча пододвинул стул, налил коньяка, себя при этом тоже не забыл. Выпил. Крякнул. И внезапно изо всей силы ударил кулаком по столу. После этого он некоторое время сопел, а потом тихо и даже как-то жалобно:

«Ты почему на моей Алле жениться не хочешь?»

Я молча смотрел на него. «Кто нами руководит, — думал я, — клоун». В этот момент включился дар. Человек, сидевший передо мной, понял я, совершенно не обладал волей. Ее заменяли эмоции. Странное это ощущение — проникать в чужое сознание. Не со всяким удается. Помнишь сказку Андерсена «Калоши счастья»? Там волшебным образом молодой человек получил возможность путешествовать по чужим сердцам. Причем они представлялись ему в виде то старой голубятни, то комнаты, полной зеркал… Если использовать это сравнение, то передо мной было сердце, напоминавшее курятник. Командовал здесь роскошный петух, орущий во все горло и совершенно уверенный, что без него солнце не взойдет. Я мог сделать сейчас с ним все, что угодно, заставить, скажем, выпрыгнуть из окна. Он был полностью подчинен моей воле. Но, естественно, ничего подобного я не сделал, а с интересом ожидал, что же будет дальше.

«Ты почему не пьешь?» — неожиданно спросил Думин.

«Без закуски не привык», — нагло ответил я.

«Это мы сейчас… — будничным тоном сказал мой будущий тесть. — Эй, Дарья!» — крикнул он.

Вошла степенная старуха, судя по всему, домработница.

«Принеси-ка нам чего-нибудь закусить».

Старуха с любопытством глянула на меня и вышла. Через пять минут стол ломился от разносолов.

«Ну вот, — удовлетворенно произнес Думин, — давай-ка, голубь ты мой, поговорим».

Завязалась непринужденная беседа, прерывавшаяся поднятием рюмок. В конце концов Думин развеселился и полез обниматься.

«Женись на Алке, — слюнявил он меня, — хорошая девка…»

«А я, собственно, и не отказываюсь», — ответил я.

«Вот и хорошо, вот и славно!» — заревел Думин.

В этот момент в кабинет вбежала «хорошая девка». Увидев меня, она сильно покраснела.

«Я же просила, папа!» — трагическим голосом промолвила она.

«А что! — снова впал в ярость Думин. — Неужели я позволю кому попало… брюхатить собственную дочь и при этом сигать в кусты?!»

«Что ты говоришь, папа?!»

Пора было подавать голос. Я встал и, глядя на Думина, торжественно сказал:

«Позвольте, Павел Митрофанович, просить руки вашей дочери!»

Думин тоже поднялся.

«Тамара!» — крикнул он. Появилась давешняя представительная дама. На этот раз она была не в халате, а в темно-вишневом бархатном платье, в каких обычно выступают оперные певицы. Она надменно, но с интересом посмотрела на меня. За ее спиной маячила Дарья.

«Вот будущий муж нашей дочери! — громко и отчетливо сказал Думин. — Прошу любить и жаловать!»

На службе скоро узнали о моих матримониальных успехах. Я стал ловить на себе завистливые взгляды, а кое-кто и прямо в глаза говорил: «Везет же некоторым».

Сыграли свадьбу, а вскоре родилась Анюта. С тестем отношения у меня складывались неплохо. И без его протекции я быстро продвигался по служебной лестнице, а тут и вовсе в гору пошел.

А времена менялись. Состоялся двадцатый съезд партии, на нем Хрущев сделал свой знаменитый доклад, который произвел во всем мире впечатление разорвавшейся бомбы. Но у тестя с Никитой были хорошие, чуть ли не дружеские отношения. Работали они вместе на Украине, тесть был сначала каким-то деятелем в тамошнем ЦК комсомола, потом в ЦК партии. Поэтому пресловутый доклад его с толку не сбил.

«Все верно, — говорил он, — Никита Сергеевич правильным курсом идет… Мудро сделал, что расправился с этими подлецами: Берией, Маленковым, Кагановичем».

«Послушай, Вовка, — как-то говорит он мне, — пора тебе в Москву перебираться, засиделся ты в этой дыре. А за тобой, глядишь и я. Кое с кем переговорил, возьмут тебя сначала на Петровку, а уж там…»

Ходил я в это время уже в капитанах, работал в областном управлении и сам подумывал о дальнейших перспективах. Переехать в Москву, конечно, было заманчиво, да и жена сразу же ухватилась за это предложение. Я бывал в столице в командировках, в гостях у матери и, приезжая в Москву, всегда испытывал сильное желание остаться здесь. Словом, я не возражал.

И вот я уже на Петровке, в знаменитом МУРе. Здесь-то и началось… — внезапно Владимир Сергеевич прервал свой рассказ.

— А дальше? — нетерпеливо спросил Олег.

— Тише! Похоже, санитар проснулся, я чувствую. На сегодня хватит — остальное доскажу завтра.

— Но ведь вы говорите, что меня отсюда скоро выпустят, а вдруг завтра и…

— Тебя отпустят послезавтра, — перебил прорицатель. — Это совершенно точно, теперь молчи, он включает подслушивающую аппаратуру.

В палате воцарилась тишина. Олег некоторое время поворочался, раздумывая об услышанном, и незаметно уснул.