"Коломяжский ипподром" - читать интересную книгу автора (Сашонко Владимир Николаевич)

14

Тысячи петербуржцев устремились на северную окраину столицы. Знать ехала в автомобилях и экипажах, и основная масса зрителей – на трамваях. Выйдя из трамвая на Новодеревенской набережной, люди шли затем пешком по Строгановской улице[9], набережной Черной речки и, перейдя мост, выходили на шоссе, которое приводило к ипподрому. Многие шли пешком от самого центра: попасть в трамвай удавалось не всем. Не каждый имел и деньги на оплату проезда. Далеко не всем по карману были также входные билеты на ипподром, и потому многие располагались по другую сторону от него, там, где проходило полотно железной дороги (ныне не существующей) в Озерки.

Скаковое поле было обнесено забором, но городовые, дежурившие у него, сквозь пальцы смотрели на тех, кто, обнаружив в заборе дыру, проникал через нее на ипподром. Крыши построек железнодорожной платформы «Скачки» и товарных вагонов, стоявших на запасных путях, высокие деревья, росшие вблизи, стали трибунами для многих зрителей. Они пристроились даже на крыше коровника, принадлежавшего стрелочнику, но крыша не выдержала и провалилась. Корова не пострадала: она в это время паслась по соседству. А стрелочник учинил скандал: крышу надо было кому-то чинить...

Погода с утра хмурилась, зато царил полнейший штиль. И авиаторы единодушно заявили, что моросящий дождь им не помеха, что они непременно будут летать.

На мачте взвился голубой флаг, – власти категорически запретили пользоваться красным, как принято было на Западе, посчитав его цвет «шокирующим» почтенную публику.

Забегали хронометристы, стартеры, механики. В павильоне, где находились судьи, надрывались телефонные звонки.

«Райты», «блерио», «фарманы», «Антуанетт», «Вуазен» выстроились вдоль скакового поля, вблизи зрительских трибун.

Четверть третьего начался благодарственный молебен. Отслужив его, священник окропил «святою» водою аэропланы.

Первым выкатил свою машину на взлетное поле Христианс. Он запустил мотор и поднялся на несколько метров, но, едва миновав стартовую черту, вынужден был приземлиться, – не получилось! Впрочем, залог в тысячу франков он все же получил обратно, поскольку стартовая черта была преодолена.

Публика разочарованно зашумела. Неужели снова она обречена наблюдать лишь «ползание» да «лягушачьи» прыжки вместо полетов? Может, все-таки виновата погода? Дождь, правда, прекратился, однако облака по-прежнему висели над самой землей, и публика считала, что они «прижимают» аэроплан. Иначе чем объяснить, что даже многоопытный Христианс лишь «взбрыкнул» на своем «Фармане», как норовистый конь. Напрасно устроители состязаний послушались авиаторов и согласились начать полеты в такую погоду!

На взлетном поле появился «Фарман» Эдмонда. И – о чудо! – его аэроплан взмыл вверх, да еще как высоко!

– Летает! Смотрите, летает! – раздались восхищенные голоса.

Три минуты и четыре секунды продержался Эдмонд в воздухе на тридцатиметровой высоте, описывая круги над аэродромом, после чего плавно спустился.

Зрители были в восторге. Долго не смолкали аплодисменты.

Бурной овацией наградили зрители и Морана, который красиво взлетел на своем «Блерио», поднялся на восемьдесят метров, как бы замер на этой высоте и вдруг стремительно пошел вниз.

– Батюшки, да он падает! – ахнули на трибунах.

– Катастрофа!

– Господи, что же такое делается-то?..

Но вскоре все поняли, что это лишь красивый и ловкий трюк, и дружный вздох облегчения прокатился над полем. Сбавив высоту, Моран стал описывать круг, за ним другой, третий.

Публика пришла в неистовство.

– Браво! Браво, Моран! – летело со всех сторон. Неожиданно «Блерио», как подстреленная птица, снова устремился вниз, но буквально у самой земли выровнялся и, коснувшись колесами травы, плавно остановился. Моран продержался в воздухе семь минут пятнадцать секунд.

Потом снова пробует взлететь Христианс. Это ему удается. Он описывает круги, делает «восьмерки» и даже улетает куда-то в сторону, но тут же возвращается. Его результат – семь кругов; одиннадцать минут девятнадцать секунд.

В это время на мачте показывается вымпел с номером первым.

– По-пов! Сейчас Попов полетит! – побежало, точно по цепочке, от зрителя к зрителю. – По-пов!

Эта весть всколыхнула всех. Еще бы! Попов – единственный соотечественник среди участников недели. Да и вообще петербуржцы еще не видели в воздухе ни одного русского.

Попов установил свой аэроплан на тележку и начал запускать мотор. Увы, как он ни старался, мотор лишь пофыркивал сердито.

Какая досада!

– Ну до чего же обидно! – слышны восклицания. – Иностранцы летают, а свой, русский, должен пропустить первый день.

Воспользовавшись этой заминкой, снова взвился в воздух Эдмонд и, сделав несколько кругов, устремился в сторону. Как потом выяснилось, кто-то в шутку сказал ему, что на стрелке Елагина острова много гуляющих и что хорошо было бы пролететь над островами. Недолго раздумывая, импульсивный француз тут же отправился в «галантное» путешествие по воздуху, чтобы очаровать петербургских дам. При этом он забыл об одном из условий первого дня полетов – не выходить за пределы круга.

Когда его аэроплан скрылся из виду, послышались недоуменные голоса:

– Куда полетел Эдмонд?

– Не в Кронштадт ли?

– Да какой там Кронштадт: власти же не разрешили туда лететь.

– Может, он упал и разбился?

– Что все это значит?

В воздух вновь поднялся Моран и десять минут кружил над ипподромом.

В блузе и рваных панталонах, весь перепачканный, потный, Попов вместе с механиком продолжал возиться с мотором «Райта», но тот по-прежнему не заводился.

А Эдмонд все не появлялся, и зрители уже всерьез стали проявлять беспокойство за судьбу таинственно исчезнувшего француза. Куда он девался?

Для тревоги было достаточно оснований: если мотор закапризничал на земле, как у Попова, это еще полбеды. Ну а как в воздухе?.. Страшно подумать. Правда, не все авиаторы, падая с аэропланом, непременно погибали, но некоторые разбивались насмерть. Причем число таких жертв постоянно росло. И многие светлые головы уже задумывались над тем, а нельзя ли сконструировать нечто такое, что спасало бы жизнь пилота в случае аварии его аэроплана в воздухе. И уже делались опыты с огромными зонтами, которые получили название парашютов и которые давали людям возможность, прыгая с высоты, оставаться невредимыми.

Но все это еще только-только начиналось...

Погода во второй половине дня стала быстро улучшаться, облака рассеивались, и между ними проглянуло солнце. Это сразу повысило у всех настроение.

Эдмонд не возвращался. Попов не взлетал.

Около пяти часов вечера подул довольно сильный ветер – до десяти метров в секунду, и на мачте подняли белый флаг: «Дальнейшие полеты могут не состояться».

Но публика не покидала своих мест. И была вознаграждена за терпеливость.

Около шести часов, когда ветер немного стих и не превышал пяти метров в секунду, Христианс взлетел и сделал три круга – шесть верст – за пять минут двадцать три секунды, взяв приз за скорость. Потом он описал еще три круга и, спустившись, стал обладателем второго приза – за совокупность полетов в течение дня: он продержался в воздухе двадцать две с половиной минуты.

Зачетное время приближалось к концу. Оставались считанные минуты. Ни Винцирса, ни Попова, ни баронессу де Ларош зрители так и не видели еще в полете. Публика испытывала явное разочарование.

Механики Попова, смертельно усталые, все еще пытались запустить винты «Райта», раскручивая их лопасти. Но они тут же замирали, словно парализованные. Впрочем, Николай Евграфович оставался внешне совершенно спокойным, даже, как могло показаться со стороны, равнодушным.

– Капризничает совершенно так же, как в Канне, – заметил он.

К аэроплану подошел Ваниман, только что примчавшийся на ипподром из города, где его задержали дела. Он оттеснил толпившихся возле аппарата «знатоков» и не мешкая начал осмотр мотора. Закончив его, Ваниман воскликнул:

– О'кей! Вот увидите, я устрою так, что мотор скоро заработает. Да, да. Я знаю: кое-кто мне не верит. Думает, американец этот слишком самоуверен. Но погодите...

Скинув пиджак и засучив рукава, Ваниман приказал механикам принести стальной трос и с их же помощью начал прилаживать его к осям пропеллеров. Он действовал, как это теперь обычно делают, когда хотят завести движок. Ваниман велел солдатам и механикам ухватиться за концы накрученного на винты троса.

И тут, словно спохватившись, упрямый «Райт» вдруг затарахтел деловито, и внимание всех зрителей обратилось к нему. Снова понеслась по трибунам радостная весть:

– По-пов! Сейчас полетит Попов! Глядите, как пропеллеры крутятся. Наконец-то! Ну, голубчик, с богом! С богом, родимый!

– Хотя время истекло, я все равно полечу! – полный решимости, сообщил Попов судьям, и по их команде на мачте вновь взвился флаг с номером первым. Зрители замерли в ожидании. Над ипподромом воцарилась удивительная тишина, будто там и не было многих тысяч людей, только что оживленно и шумно обменивавшихся впечатлениями.

Николай Евграфович занял свое место посреди аэроплана, похожего на этажерку, взялся за управление.

Два механика расположились по бокам. Отцеплен канат, удерживающий тележку, груз-противовес, находившийся у вершины пилона, пошел вниз, а аэроплан устремился вдоль рельса вперед. Выскочила из-под него роликовая тележка, и почти на самом, конце рельса «Райт» сорвался с места и взмыл вверх.

– Ура!!! Уррра! Ура! – тысячеголосо громыхнул ипподром, выражая восторг и энтузиазм всех собравшихся.

Аэроплан Попова уходил в небо – все выше и выше.

Духовой оркестр, разместившийся на большой трибуне, грянул русский государственный гимн. Офицеры и генералы взяли под козырек. Штатские обнажили головы. Дамы замахали зонтиками.

«Это была самая торжественная минута! – отмечал на следующий день репортер «Петербургского листка». – Русский авиатор побеждает воздушную стихию».

Взволнованно писал об этом моменте Иларион Кривенко:

«В ушах еще гремят победные фанфары... Он полетел последним, когда время состязаний кончилось, когда самый чудесный полет в мире не мог дать ему ни „официальной” славы, ни приза. Летел он потому, что вся публика, толпившаяся на трибунах, за решеткой и за забором, ждала взлета своего русского летуна. Ждала, несмотря на поздний час, на усталость и на пессимистические предсказания „знатоков”. Свой, русский, не иностранец, он поднялся высоко над лесом и, плавно рассекая воздух, несся над толпой, неистовствовавшей от восторга».

Попов описывал один круг за другим, время от времени делая крутые виражи.

Ипподром бушевал. Энтузиазм публики превзошел все ранее виденное.

Вдруг раздался шум мотора, и откуда ни возьмись наперерез Попову – Эдмонд на своем «Фармане». Он пересек скаковое поле, сделал вираж и эффектно приземлился в самом центре, в свою очередь сорвав аплодисменты.

Разумеется, посыпались недоуменные вопросы:

– Где он был? Куда летал и зачем? И почему так долго?

А произошло с лихим французом вот что.

Направившись к островам, Эдмонд вскоре заметил, что у его аэроплана лопнул трос рулевого управления и что руль плохо ему повинуется. Ничего другого не оставалось, как немедленно спуститься. Эдмонд направил аппарат к первой попавшейся ему на глаза открытой площадке и приземлился, едва не угодив в канаву. Его тут же окружила толпа любопытных.

С большим интересом осматривали они странную птицу и того, кто вылез из нее. Пытались выяснить у летуна, не нуждается ли он в их помощи, но тот ни слова не понимал по-русски, как и они по-французски. Жесты и дружелюбные улыбки, однако, достаточно красноречиво свидетельствовали о самых добрых намерениях этих людей и готовности сделать все, о чем мог бы попросить их чужестранец, упавший с неба. Кое-как Эдмонд сумел растолковать им, чтобы они вызвали с ипподрома механиков. Два молодых человека бегом бросились туда.

Эдмонд закурил папиросу и стал ждать. Жестами он старался объяснить, где у него случилась поломка, разрешил наиболее любопытным не только осмотреть аэроплан вблизи, но и потрогать его.

Окружившие пилота люди (по-видимому, это были крестьяне) покачивали головами:

– Подумать только, тяжелей коровы, а летает! И как это его воздух держит? Ну и времена настали. Человек-то, глянь, с птицей надумал сравняться.

Вскоре вслед за двумя посланцами появились механики. Они тут же взялись за дело.

– Очень нежелательно было бы разбирать аэроплан, – сказал им Эдмонд. – Попробуйте сделать все, что нужно, на месте. Мне хочется вернуться на ипподром по воздуху, а не по земле.

И Эдмонд пошел подыскивать площадку, с которой можно было бы взлететь. Кочки, канавы, рытвины... Утешительного было мало. Но француз отличался настойчивостью, да и риска не боялся. Когда он был автомобильным гонщиком, ему приходилось рисковать постоянно.

Вернувшись к аэроплану, Эдмонд сказал механикам:

– Что будет, то будет. Попытаюсь взлететь. Чините, друзья, аппарат, да поскорее. Моя отлучка с аэродрома и так слишком затянулась.

Как Эдмонду удалось взлететь среди кочек и рытвин, никто не мог объяснить. Надо думать, это потребовало от пилота немалого умения и твердости характера. К «стартовой черте» его аэроплан бережно принесли на своих руках крестьяне, чем привели француза в восторг.

Аплодисменты, которыми публика встретила возвращение Эдмонда из «таинственного» вояжа, были вполне заслуженными.

А Попов продолжал свой полет, и внимание зрителей с Эдмонда снова переключилось на него.

Аэроплан русского авиатора описал четырнадцать кругов, пролетев двадцать пять верст, и продержался в воздухе двадцать пять минут пятьдесят девять секунд.

Когда «Райт» спустился за сараями, к нему устремились члены жюри, офицеры-воздухоплаватели, друзья Николая Евграфовича. Они наперебой поздравляли его с победой, а потом под аккомпанемент громовой овации зрителей подхватили на руки и стали качать.

– Русскому летуну, покорителю воздуха – слава!

И мощное троекратное «Слава, слава, слава!» прокатилось по ипподрому из конца в конец, пока счастливый, улыбающийся авиатор взлетал над головами восторженных почитателей. Повторилось то, что было в Канне.

Когда его ноги вновь коснулись земли, один из членов жюри предложил:

– Николай Евграфович, а не согласились бы вы пройти перед самыми трибунами, как надлежит триумфатору? Публика так жаждет увидеть вблизи своего, российского летуна. А?

– Да что вы! – испуганно замахал руками Попов. – Ни в коем случае.

– Ну, Николай Евграфович, голубчик, ведь это было бы так здорово! Поглядите и послушайте, что делается на трибунах. Вы же первый россиянин, понимаете – первый, которого мы увидели в петербургском небе. Пусть люди посмотрят на своего героя.

Упоминание о героизме, по-видимому, окончательно вывело Попова из равновесия, и он резко, сердито отрубил:

– Нет, нет и еще раз нет! Мы не артисты. Я могу показать желающим свой аэроплан, но чтобы самому идти – ни за что! Мы тут с вами находимся не на представлении, а на соревновании. И кому суждено стать героем, еще неизвестно. Всё впереди.

Уговорить Попова совершить почетный круг не удалось.

На мачте взвился белый флаг – первый день Международной авиационной недели завершился.

Завершился большим и несомненным успехом русского авиатора.

Эдмонду полеты этого дня жюри не засчитало, так как он нарушил правила состязаний. Кроме того, решено было еще и оштрафовать его на сто франков. Моран, несмотря на блестящие полеты, также не получил зачетов, поскольку не огибал назначенных вех – установленных по бокам песчаной дорожки пилонов. Ни Винцирс, ни де Ларош подняться в воздух так и не сумели.

Общий тон петербургских газет, вышедших на следующий день, был оптимистичным. Одна из них в своем утреннем выпуске поместила интервью с Поповым, в котором Николай Евграфович, в частности, сказал:

«Я очень польщен теплым приемом, который был мне оказан вчера петербуржцами. Но, право, устроенные мне овации направлены не по адресу: их заслужил не столько я, сколько инженер-конструктор Ваниман, выручивший меня в последнюю минуту. Вчера я мог бы летать значительно дольше, но не хотелось слишком изнашивать двигатель, который мне еще так нужен будет в ближайшие дни».

«С неподдельной скромностью, – отметил корреспондент, бравший интервью, – говорит г. Попов о своих делах:

– Я только ученик. И в Россию я приехал с целью продолжать учиться. Биплан Райта – труднейший, и теперь еще мне приходится во время полета усваивать некоторые приемы управления».

Другая газета свой репортаж о первом дне состязаний озаглавила кратко, но выразительно: «Летающие люди». А начинался он несколько необычно, с долей ерничества и иронии:

«Чудо чудное, диво дивное...

Авиационная неделя началась не полетами на землю, а полетами в... воздухе.

Право, даже на Петербург не похоже.

Ведь с тремя авиаторами петербургский воздух уже сражался – с Леганье, Гюйо и Латамом. И всегда выходил победителем из борьбы, повергая их на матушку сырую землю. Даже «самого» Латама петербургский воздух оскандалил на всю Европу, заставив его вместо летания прыгать по Коломяжскому ипподрому по образу лягушачьему.

Но вчера авиаторы объединились и вчетвером на Петербург ударили разом.

Хотя одного из них, Эдмонда, наш российский воздух и сбросил с „седла”, кинув его далеко от ипподрома, на берег Черной речки, но зато трое остальных – русский летун Попов, бельгиец Христианс и француз Моран – заставили воздух капитулировать и сдавать позиции, завоеванные на „трупах” горе-летунов Леганье, Гюйо и Латама.

Это авиационное трио, к общему изумлению, летало, и летало смело и красиво.

Пришлось и Петербургу наконец уверовать, что существуют люди, умеющие летать по воздуху».

В этом, собственно, и заключался главный итог первого дня.