БЛЕДНЫЙ ОГОНЬ

Одно из самых экстравагантных произведении В. Набокова, не поддающееся какому-либо традиционному жанровому обозначению, "Бледный огонь" имеет долгую предысторию. Помимо набоковских комментариев к "Евгению Онегину" (подсказавших композицию "Бледного огня") предтечей этого удивительного литературного кентавра является незаконченный русскоязычный роман "Solus Rex", где были обозначены основные сюжетные ходы, связанные с «зембланскими» фантазиями фиктивного редактора и комментатора поэмы Чарльза Кинбота. (Отголоски темы короля-изгнанника и вымышленной северноевропейской страны, чье идиллическое благополучие разрушается в результате политического переворота, явственно различимы и в четвертой главе романа "Пнин")

Несмотря на то что замысел романа о далеком северном королевстве «Ultima Thule» возник у Набокова в начале 1957 г. (в конце марта Набоков изложил план будущего романа в письме к Джейсону Эпстайну),[104] непосредственная работа над этим произведением началась лишь осенью 1960 г. — во время триумфального европейского турне «автора "Лолиты"». 25 ноября Набоков сочиняет первые 12 строк поэмы вымышленного поэта-«фростианца» Джона Шейда. Первоначальное название поэмы «Brink» (что можно перевести как «край пропасти», «обрывистый берег») — вскоре было заменено на "Pale Fire".

К 11 февраля 1961 г. Набоков закончил текст поэмы и приступил к созданию громоздкого «научного аппарата» — к предисловию, именному указателю и комментарию безумного Чарльза Кинбота, с маниакальным упорством вчитывающего в текст автобиографической поэмы Джона Шейда историю последнего короля Земблы Карла-Ксаверия. 4 декабря 1961 г. книга была завершена. Таким образом, на ее написание ушло чуть больше года — рекордно короткий срок для «послевоенного» Набокова.

Выйдя из печати в апреле 1962 г., "Бледный огонь" сразу попал в центр внимания американских и английских критиков. Скажем честно, далеко не все из них по достоинству оценили новаторство писателя и разглядели за усложненной формой глубинную философскую суть его произведения, в котором раскрывается трагедия отчужденного от мира человеческого «я» и исследуются проблемы соотношения творческой фантазии и безумия, вымысла и реальности, временного и вечного. Отдав должное эрудиции, словесному мастерству и композиционной изобретательности автора, великодушно выделив отдельные эпизоды, многие рецензенты забраковали произведение в целом, сочтя его «печальной ошибкой чрезвычайно одаренного мастера, сотворившего затянутую, запутанную и по существу скучную шутку» (Peden W. Inverted Commentary on Four Cantos // Saturday Review. 1962. Vol. 45. 26 May. P. 30).

Уильям Пидн, одним из первых откликнувшийся на "Бледный огонь", неохотно признал его сатирическую мощь: «Как карикатуре на методы и нравы университетских паразитов, пирующих на развалинах литературных шедевров, "Бледному огню" гарантирован lt;…gt; долговременный успех», — для порядку одарил писателя дежурными комплиментами: «Изобретательность Набокова, кажется, неистощима, его техническая виртуозность почти неправдоподобна», — а затем уже обрушил на свою жертву разящие удары: «Однако эта изобретательность и виртуозность оборачиваются скукой и воздвигают почти непреодолимый барьер между автором и читателем lt;…gt; Если намеренный отказ от диалога со всеми читателями (исключая нескольких специалистов) означает литературную неудачу, тогда "Бледный огонь" должен быть назван неудачей. Если поглощенность техникой — в ущерб диалогу с читателем — можно рассматривать как проявление упадка литературы, тогда "Бледный огонь" — самый упадочный роман последнего десятилетия» (Ibid.).

Примерно в том же духе была выдержана рецензия английского критика Джорджа Клойна, писавшего о том, что Набоков «находит удовольствие в интоксикации риторикой», «любит пародию ради самой пародии», «морочит голову себе и своим читателям», в результате чего его шутки выходят слишком скучными, «фантазия никогда не воспаряет над землей», а «художественный мир, старательно сконструированный посредством комментариев, становится интересным только самому автору» (Cloyne G. Jesting Footnotes Tell a Story // NYTBR. 1962. May 27. P. 1, 18). Не слишком высоко оценил Клойн и художественные качества «шейдовой» поэмы — «чинное упражнение в духе двадцатых годов», по своему уровню близкое виршам Альфреда Остина, сменившего Теннисона на посту поэта-лауреата «не плохая, но и не хорошая, в строгом смысле слова — вообще не поэма lt;…gt; Хотя автор и продолжает утверждать, что Шейд был великим поэтом, а его поэма — это великое произведение» (Ibid. P. 18).

Анонимного рецензента из журнала «Тайм» набоковский литературный гибрид просто-напросто озадачил. Вежливо назвав Набокова «умнейшим англоязычным писателем со времен Джойса», он аттестовал "Бледный огонь" как «самый эксцентричный роман из опубликованных за последнее десятилетие — чудовищную, остроумную, запуганно-занимательную вещь, чья словесная живость часто сбивает с толку». «Но в отличие от предыдущей книги, — продолжал рецензент, — "Бледный огонь" не является сатирой lt;…gt; и к концу романа кажется, что это всего лишь упражнение на ловкость (а возможно, и на запуганность)». Рекомендуя читателям книгу «величайшего словесного престидижитатора нашего времени», рецензент выразил свое двойственное впечатление следующим образом: «Может быть, она и не так уж значительна, зато сделана с ослепительным мастерством» (The Russian Box Trick // Time. 1962. Vol. 79. № 22 (1 June), p. 57).

Серую завесу настороженно-недоуменных, а то и откровенно враждебных отзывов прорвала фанфарная рецензия Мэри Маккарти lt;см.gt; — первое основательное исследование "Бледного огня", несмотря на некоторые перехлесты при выявлении литературных аллюзий и многомудрые рассуждения о цветовой символике, не утерявшее своей ценности и до нашего времени. Недаром же в англоязычном литературном мире критическому опусу Маккарти была уготована завидная судьба своеобразного литературного спутника "Бледного огня" (наподобие гончаровского «Мильона терзаний»).

Восторженная статья Маккарти вызвала полемический ответ Дуайта Макдональда lt;см.gt;. Объявив произведение Набокова совершенно нечитабельным, он усомнился в том, что «детективно-исследовательская работа» Мэри Маккарти доказывает художественную ценность "Бледного огня".

Полемика между Маккарти и Макдональдом стимулировала дальнейшие критические баталии вокруг набоковского произведения, привлекая к нему все больше и больше внимание критиков и читателей, даром что поток отрицательных отзывов и не думал иссякать.

Многих рецензентов прежде всего раздражала усложненная форма "Бледного огня". «Настойчивое внимание к стилю, к чистой воды фокусничанью столь упорно, что становится тягостным: то, что начиналось как удовольствие, заканчивается пресыщением», — писал Сол Малофф, обвиняя писателя в утомительном, ни чем не оправданном формальном трюкачестве, исчерпывающем, на его взгляд, все содержание "Бледного огня". По мнению критика, «маньеристский стиль» Набокова был приемлем в «Лолите», однако здесь стал самодостаточным, что и обусловило неудачу писателя: «Стиль, для создания художественного мира не нуждающийся ни в чем, кроме своих ресурсов, может стать — и становится! — самоцелью, в результате чего создается не мир (извечная цель и оправдание романиста), а созвездие удивительно изящных безделушек — искусство, которое второстепенно по определению» (Maloff S. The World of Rococo // Nation. 1962. Vol. 194. № 24 (June 16). P. 542).

«Чуткий читатель не любит, когда его дразнят, даже если это делается с таким тактом и юмором, как в "Тристраме Шенди". Он легко может обидеться на автора, который постоянно говорит ему: "Посмотри, какой я умный! Вот головоломка. Думаю, ты даже не заметишь ее. Бьюсь об заклад, ты не сможешь ее решить. А внутри нее еще одна головоломка А внутри этой еще одна". Никто, за исключением платных специалистов, да мазохистов-бессребренников, не способен читать книгу, подобную Джойсовым "Поминкам по Финнегану"», — утверждал критик Гилберт Хайет, считавший, что "Бледный огонь" — это «шедевр изобретательности», «самое странное, хотя и не самое лучшее произведение» Набокова (Highet G. To the Sound of Hollow Laughter // Horizon. 1962. Vol. 4. № 6. P. 90, 89). К своей чести, сопоставляя "Бледный огонь" с предыдущими романами Набокова, Хайет по достоинству оценил сатирический пафос и идейно-тематическое богатство разбираемого сочинения. «Подобно «Лолите», это исследование безумной одержимости, особенно ее способности приводить в систему изначально не поддающееся причинной обусловленности и создавать чудовищные произведения искусства из убогих, наугад выбранных элементов lt;…gt; Подобно "Истинной жизни Себастьяна Найта", это воссоздание жизни умершего автора посредством изучения его окружения и его сочинений. Но это еще и забавная карикатура на филологов. Как много существует комментариев, где разъясняются очевидные вещи или же авторы упрекаются за незначительные погрешности вкуса! А теперь мы имеем комментарий, который почти не соответствует комментируемой поэме и к тому же пытается переосмыслить ее. Таким образом, эта вещь еще и сатира на литературных паразитов, которых терпят из-за их живучести lt;…gt; которые помогают великим людям чувствовать себя великими и скрашивают одиночество гениев» (Ibid. P. 90).

При разборе "Бледного огня" и Гилберт Хайет, и Сол Малофф, и другие рецензенты с тревогой и недоумением указывали на то, что Набоков сознательно подчеркивает искусственность своих персонажей и ирреальность описываемых событий, изначально отрицая всякую возможность эмоционального вовлечения в собственный художественный мир. Подробнее всех на этом вопросе остановился Джек Хэндли, автор вдумчивой, хотя и негативно окрашенной, статьи, посвященной "Бледному огню". «Это не художественная литература, а игра, скучная шутка, вызывающая не интерес, а любопытство, логомантический вуайеризм для лексических извращенцев. Я не советую кому-либо читать это. Читайте "Память, говори", читайте «Пнина», перечитайте «Лолиту». Оставьте эти темные словесные игры будущим диссертантам», — дав читателям сей полезный совет и аттестовав "Бледный огонь" как «книгу-фальшивку, зеркальное пространство, пособие для литературных онанистов», критик тем не менее предложил дотошный анализ «скучной шутки», который (как это часто бывает с толково написанными отрицательными рецензиями) оказался содержательным и по-своему не менее интересным, чем интерпретация, предложенная Мэри Маккарти. Временами впадая прямо-таки в «джонрэевский» пафос, Хэндли указывал на то, что персонажи "Бледного огня" избавлены от социальной детерминированности, а значит — лишены психологической и житейской достоверности: «Набоков не загружает своих персонажей традиционными заботами социального бытия. Никто из них не воюет, не делает карьеру, не добивается имущества, власти и осуществления каких-либо честолюбивых замыслов. Никто не имеет обязательств перед семьей, наукой, политикой, религией и не интересуется проблемами морали (преступностью, ядерными испытаниями, разводами). Никто из них не показан в период юношеской влюбленности, во время бракосочетания, рождения ребенка или развода. lt;…gt; Подобные дела появляются в жизни этих персонажей только для того, чтобы воссоздать фон, место действия, охарактеризовать нравственный облик внешнего окружения. Как следствие — никто из его главных героев не интересуется вопросами, которые привлекают внимание социально активных людей совершенствование системы образования, проблемы производства и распределения, очищения и оздоровления правительства или повышения благосостояния. Из вежливости Набоков может обратиться к этим проблемам, но ему безразлична их суть lt;…gt; Из соображений художественной выгоды он не интересуется механизмами цивилизации, «условиями человеческого существования» или хитросплетениями утонченных чувств. Набоков хочет оградить своих персонажей от всех детерминирующих воздействий. lt;…gt; Его отход от основного течения англоязычной литературы проявляется в том, как он создает своих персонажей, они лишены того, что мы называем человеческим характером. Они не настолько индивидуализированы, чтобы честолюбие, мужество, честь или чувство ответственности определяли их поведение или влияли на их решения. Никто из них не сталкивается с проблемой выбора между практической выгодой и принципами, никому не надо доказывать свою преданность или достоверность, совершать безжалостные поступки. Короче говоря, они аморальны настолько, насколько могут быть аморальны существа, окончательно не дошедшие до звероподобного состояния.

Надеюсь, благодаря классификации этих негативных черт становится очевидным, что Набоков, создавая обитателей своих книг, приглушает значимость обыденных, повседневных занятий и общих интересов нашей жизни. Правда, он не стремится разрежать атмосферу своих произведений, заполняя ее экзотическими, отклоняющимися от нормы сверхъестественными существами. Все, что он делает, должно показать сквозь призму вымысла не столько само существование, сколько его квинтэссенцию — продукт сознания» (Handley J. To Die in English // Northwest Review. 1963. Vol. 6. № 3 P. 29–30). Разделив набоковских персонажей на две полярные группы — личностей, наделенных сознанием, и «самых настоящих скотов» — и высказав еще целый ряд интересных наблюдений относительно творчества писателя в целом, критик расценил "Бледный огонь" как неудавшуюся «попытку завершающего романа — художественного космоса, в котором авторские ингредиенты с беспредельным искусством и волшебством должны были превратиться в синергичный и бессмертный мир. Решающая победа должна была быть достигнута не симуляцией полного сходства с "реальным миром", а воссозданием реальности с помощью памяти и нетленного искусства. В этом смысле можно сказать, что книга Набокова — о бессмертии, памяти, искусстве и конечно же о том, как человек пытается преодолеть силу земного притяжения. Но на фигуры людей, вовлеченных в эту борьбу, падает тень главного героя, потерявшего веру в собственные силы, лишенного традиций, родного языка и материала для искусства — пускающего в оборот самую фальшивую часть своего «я». Мы видим глубоко личную трагедию — несколько видоизмененную, но не подвергшуюся метаморфозе. Я не знаю более ироничного произведения литературы. lt;…gt; Читатель путается и поражается его невнятному хаосу и фразам, с их наводящими скуку загадками, — перед ним слишком много возможностей, слишком много ключей, слишком много вариантов ответа. Здесь так много заманчивых и кажущихся правдоподобными комбинаций, однако их неестественное смешение не способно зажечь огонь, доставить наслаждение» (Ibid. P. 39–40).

Рассуждая о "Бледном огне", некоторые американские критики осуждали Набокова не только за его снобистское презрение к читателю, но и за бездушие и холодную жестокость по отношению к собственным персонажам. На этом поприще особенно отличился рецензент из журнала «Комментари» Альфред Честер, по сути обвинивший Набокова в нелюбви к человечеству и той самой «гносеологической гнусности», из-за которой был приговорен к смерти Цинциннат Ц. Честера особенно возмущало то, что «к концу набоковского антиромана[105] читатель уже ни во что не верит».

«Мы больше не знаем, во что верить, — сотрясал воздух разгневанный критик. — Мы знаем только одно: реальность — это то, что отфильтровалось сквозь безумное сознание человека, пытающегося дать форму и значение тому, что априори бесформенно и бессмысленно. Мы не можем чего-либо знать, говорит нам создатель данной аллегории, за исключением того, что мы не можем знать ничего, а человек, совершающий героический акт познания, — ничтожнейший червь. Человек — это отвратительный гротеск, нелепый клоун, вовлеченный в трагедию» (Chester A. American Anti-novel // Commentary. 1962. Vol. 34. № 5. P. 450–451).

Воскрешая давний тезис Константина Зайцева о мизантропии Набокова, Альфред Честер своим обличительным пафосом затмил всех эмигрантских набоковофобов. «Несмотря на весь свой блеск, "Бледный огонь" — это полный провал (по одной простой причине: все это не смешно, хотя и задумывалось смешным). При всем несходстве объекта, юмор у Набокова — на том же уровне, что и сортирный юмор немцев: экскременты смешны просто потому, что это экскременты. lt;…gt; Если вы (как и Набоков) считаете, что это очень забавно: быть ученым, гомосексуалистом, писать комментарий, быть безумным — параноиком, не понимающим, как к нему относятся другие люди, — тогда, в отличие от меня, вы будете смеяться отвратительным набоковским смехом. Правда, мне лично нужен более существенный повод для смеха; открытие какой-либо истины — вот что вызовет мой смех, и в этом отношении, мне думается, я не слишком отличаюсь от других людей. Набоковское подтрунивание оскорбляет меня не потому, что я американский либерал и не выношу тех, кто выставляет в смешном свете других людей, а потому, что он высмеивает других, находя примечательное только в себе, но не в них. Он высмеивает людей, потому что не любит их, а вовсе не потому, что они или их действия смехотворны. Набоков ненавидит, подобно Свифту, однако он лишен свифтовской непосредственности. Его комедия лжива. Она бесплодна. Это такое же зло, как расовый предрассудок», — заклинал темпераментный рецензент, дойдя в своих инвективах до того, что поставил циничного и жестокосердого Набокова в один ряд с фашистским палачом Эйхманом (Ibid. P. 451).

К счастью, далеко не все отзывы о "Бледном огне" были выдержаны в подобном ключе. Помимо Мэри Маккарти нашлись американские критики, сумевшие подойти к набоковскому произведению непредвзято, не загоняя его в жесткие рамки реалистического жизнеподобия и пуританского морализаторства. Здесь хочется особо отметить рецензию Дональда Малкольма, почувствовавшего в "Бледном огне" что-то — какую-то высшую художественную правду, которая искупала все авторские недочеты и условности. В отличие от большинства последующих интерпретаторов "Бледного огня" — профессиональных набоковедов, ударившихся в бесплодные рассуждения относительно того, кто является истинным автором поэмы и комментария (кто кого выдумал: Кинбот — Шейда или Шейд — Кинбота), — Малкольм нашел художественно оправданной необычную структуру "Бледного огня" и выдвинул идею о том, что поэма Шейда и комментарий Кинбота, при всем их внешнем противоречии, уравновешивают и гармонично дополняют друг друга на каком-то глубинном смысловом уровне, до которого удалось докопаться Набокову: «Между поэмой и комментарием происходит очень важный диалог о психологии творчества. В образах Джона Шейда и Чарльза Кинбота автор создает и исследует два полюса творческого сознания. По большому счету поэт из Новой Англии представляет добротный пытливый ум, страстно стремящийся открыть с помощью искусства многозначительный замысел в деяниях судьбы и мира. Кинбот, который совершенно ничего не может понять в этом аспекте творчества поэта, являет собой одержимую часть творческого сознания, которое, благодаря чудовищному напряжению, навязывает свой собственный закон хаосу жизненных впечатлений и готово совершить акт интеллектуального насилия по отношению ко всякого рода фактам, противоречащим предопределенному пути. С самого начала можно заметить, что он претворяет свою одержимость в художественный вымысел столь же успешно, как и Шейд, который превращает реальность семейной трагедии в поэзию. Даже то, что Кинбот мучается, осознавая полнейшую недостоверность своего рассказа, — одно из измерений его творческого успеха. Старый Джон Шейд был не так уж не прав, позволяя Кинботу водить с собой дружбу. Создание вымышленного убийцы — превосходное литературное достижение. Мы чувствуем, что этот убийца должен был быть именно таким, каким его описывает Кинбот: абсолютно тупым, безжалостным политическим механизмом, в равной степени смертельно опасным и для поэтов, и для кротких безумцев» (Malcolm D. Noetic License // New Yorker. 1962. Vol. 38. September 22. P. 174).

В Англии литературный кентавр Набокова вызвал столь же разноречивые отклики, что и в Америке. Одни рецензенты (среди них — Энтони Бёрджесс lt;см.gt;, Найджел Деннис lt;см.gt;, Малкольм Брэдбери) восторженно приветствовали "Бледный огонь" — «причудливый мир вымысла», «самый значительный антироман со времен джойсовского "Улисса"» (Bradbury М. // Punch. 1962. 12 December. P. 876), «представление виртуоза, манипулирующего словами и идеями с беспечной ловкостью превосходного жонглера; великолепное развлечение» (Multivalence // TLS. 1962. November 16. P. 869). Часть критиков (например, Франк Кермоуд lt;см.gt;) заняли промежуточную позицию. Большинство же, приняв сторону Дуайта Макдональда, осыпало писателя градом упреков и критических замечаний.

«"Бледный огонь" — книга, которую Набокову не следовало бы писать, — авторитетно утверждал былой набоковский поклонник Филип Тойнби. — И в «Лолите», и в его более ранних книгах был элемент дешевого позерства, однако он заглушался эстетической страстью и удивительным богатством воображения. В "Бледном огне" имеются великолепные бравурные пассажи; есть моменты, когда продуманная причудливость образных ассоциаций вызывает подлинный трепет изумленного узнавания; но по сути эта книга — лукаво-эксцентричный, легкомысленно-пустой эксгибиционизм» (Toynbee Ph.. Nabokov’s conundrum // Observer. 1962. November 11. P. 24). Поэма Джона Шейда, с точки зрения Тойнби, «хороша настолько, насколько может быть хорош блестяще выполненный пастиш, а в первых строчках, вероятно, она даже немножко получше. В ней есть что-то от Поупа, что-то от Донна, что-то от "Современной любви" Мередита, что-то от Уоллеса Стивенса и Роберта Фроста. Но эти влияния не переплавлены, не трансформированы хоть какой-либо новизной поэтического видения и техники» (Ibid).

Примерно в этих же выражениях писал о "Бледном огне" Сайрил Конолли, чья рецензия вышла день в день с отзывом Тойнби. «Я не решаюсь дать определение, что является великим произведением искусства, — скромничая (совсем в духе Адамовича) начал Конолли, — но если речь идет о романе, то мы обычно ожидаем значительных событий, возвышенных чувств и величия автора, и, конечно же, безукоризненного формального мастерства. "Война и мир", "Госпожа Бовари", "В поисках утраченного времени", «Улисс»… Но я не нахожу подобных качеств в "Бледном огне", которое на самом деле — всего лишь исследование паранойи. Двое из трех главных героев безумны и лишены моральных качеств настолько, насколько наделены всепоглощающей одержимостью. С точки зрения литературной техники это два слабых места. Набоков не настолько сильный поэт, чтобы выдержать тысячу строк ямбических двустиший, а комментатор, бородатый вегетарианец, педант и гомосексуал, намеренно или нет, бывает невыносимо скучным» (Conolly С. Nabokov’s High Fantasy // Sunday Times. 1962. November 11. P. 31). Отметив, как и Тойнби, первые строки поэмы, Конолли признал, что «Набокову удались некоторые места, правда, — ехидно добавил критик, — ценою множества невыразительных пассажей» (Ibid.).

Лоуренс Лернер более снисходительно отнесся к поэме — «смеси Поупа с Робертом Фростом», — однако в целом остался недоволен набоковским творением и закончил рецензию на взвинченно-раздражительной ноте: «Литературные произведения не пишутся как шифрограммы lt;…gt;. Г-н Набоков — высокоталантливый, возможно даже, гениальный комический писатель, но он может играть свои криптограммические игры с кем угодно, только не со мной» (Lemer L. Nabokov’s Cryptogram // Listener. 1962. Vol. 68. № 1757 (November 29). P. 931).

Последняя фраза ярко характеризует настроения, преобладавшие среди английских рецензентов "Бледного огня". Большинству из них литературный гибрид Набокова оказался явно не по зубам.

Вопреки мрачным прогнозам набоковофобов насчет того, что книге не грозит успех у широкой читательской аудитории, это наиболее трудное и непрозрачное англоязычное сочинение В. Набокова стало бестселлером и довольно быстро было переведено на несколько европейских языков, по прошествии некоторого времени породив горы литературоведческих исследований.

Увенчав один из самых плодотворных этапов творческой эволюции В. Набокова, "Бледный огонь" оказал заметное влияние на последующие поколения писателей, сделавшись, как и предсказывал Джек Хэндли, «структурой для будущих кристаллов» (Ор. cit. P. 40), среди которых можно особо выделить "Хазарский словарь" М. Павича и "Бесконечный тупик" Д. Галковского.