"Стрелы на ветру" - читать интересную книгу автора (Мацуока Такаси)

Глава 5 ПРОВИДЦЫ

Проведя рядом с иноземцами пять дней, Хэйко научилась понимать их намного лучше. Особенно мистера Старка. Он говорил неспешно, слегка растягивая слоги. Мисс Гибсон говорила быстрее и словно проглатывала некоторые звуки. Что же касалось преподобного Кромвеля, даже когда Хэйко разбирала его слова, они зачастую не складывались в единое целое. Мистер Старк и мисс Гибсон отвечали раненому, как будто его речи были вполне осмысленными, но Хэйко подозревала, что это не более чем знак вежливости.

Большую часть времени преподобный Кромвель спал, и глаза под закрытыми веками быстро двигались. Проснувшись же, он сразу начинал куда-то рваться, и успокаивала его лишь нежная забота мисс Гибсон. Визиты доктора Одзавы, похоже, вызывали у раненого особенное беспокойство. Возможно, причина крылась в том, что по поведению доктора слишком хорошо угадывалась суть его высказываний.

– Половина его кишок и желудок сгнили, – сказал доктор Одзава. – Вред, нанесенный его жизненно важным органам, неописуем. Отравленная желчь загрязняет его кровь. Однако же он до сих пор дышит. Я вынужден признать, что пребываю в полнейшем недоумении.

– Что говорит врач? – тут же спросила мисс Гибсон.

– Он говорит, что преподобный Кромвель – очень сильный человек, – ответила Хэйко. – Хотя доктор и не может предсказать исход, состояние больного стабильное, а это внушает надежду.

Кромвель указал на доктора:

– Следует говорить: «Если будет на то воля Господа, мы будем жить и сделаем то-то и то-то».

– Аминь, – отозвались мисс Гибсон и мистер Старк.

Доктор Одзава вопросительно взглянул на Хэйко.

– Он благодарит вас за заботу, – сказала Хэйко, – и молится по своему канону за ваше процветание.

– А! – Доктор Одзава поклонился преподобному Кромвелю. – Благодарю вас, почтенный чужеземный священник.

– Ты – сын дьявола, ты – враг всего праведного!

По мнению Хэйко (которым она, правда, ни с кем не делилась), преподобный Кромвель от страданий сошел с ума. Только этим и можно было объяснить подобное поведение. Ни один человек, пребывающий в здравом уме, не стал бы проклинать врача, так старательно ухаживающего за ним.

Хоть за эти пять дней Хэйко и стала лучше понимать чужеземцев, она так до сих пор и не взяла в толк, зачем же Гэндзи велел ей быть с ними. Нет, одна из целей была очевидна. Хэйко составляла гостям компанию, служила им переводчиком, она пробивала брешь в той изоляции, в которой они оказались в отсутствие Гэндзи. Кроме того, ей представилась возможность вдумчиво изучать иноземцев, что в других обстоятельствах было бы нереально. И вот этого Хэйко никак не в силах была уразуметь. Такое поручение мог получить только тот, кому Гэндзи доверяет целиком и полностью. Но доверие основывается на знании, а Гэндзи почти ничего о ней не знал. У Хэйко имелось тщательно продуманное прошлое, подготовленное на тот случай, если кто-то заинтересуется ею. Место рождения, родители, друзья детства, старшие гейши-наставницы, ключевые события, важнейшие места… Факты были умело нагромождены друг на друга ради того, чтобы скрыть главное: Хэйко – агент сёгунской тайной полиции. Ее легенда ожидала внимательного изучения. Но Гэндзи не выказывал ни малейшего интереса к ее прошлому, довольствуясь видимостью. В мире высшей знати, мире жестокостей и интриг, лишь совсем маленькие дети были теми, кем казались. Если Гэндзи и вправду доверяет ей, он просто самоубийца. Поскольку на самоубийцу он все-таки не походил, Хэйко раз за разом возвращалась к одному и тому же выводу. Гэндзи знает, кто она такая.

Откуда? Хэйко понятия не имела. Возможно, слухи о клане Окумити соответствуют истине и в этой семье действительно раз в поколение рождается человек, способный предвидеть будущее. Если Гэндзи и есть этот человек, значит, ему открыто нечто такое, чего не ведает сама Хэйко. А именно – предаст она его или нет. Что означает его доверие? Что она все-таки останется ему верна? Или он, как истинный фаталист, смирился с ее предательством?

Хэйко прекрасно видела иронию ситуации. Ее терзали замешательство и подозрения – именно потому, что Гэндзи этого не выказывал. А может, под его мнимым доверием скрывалась какая-то тайная хитрость? Вот уже пять дней Хэйко ломала себе голову над этой загадкой. Девушка чувствовала себя окончательно сбитой с толку.

– Пенни за ваши мысли, – улыбнувшись, сказала мисс Гибсон.

Они сидели в комнате, примыкающей ко внутреннему дворику. Поскольку день выдался не по-зимнему теплый, двери были полностью раздвинуты и комната превратилась в подобие садовой беседки.

– Пенни? – переспросила Хэйко.

– Пенни – самая мелкая монета у нас.

– А у нас самую мелкую монету называют сэн. – Хэйко понимала, что на самом деле мисс Гибсон вовсе не предлагала ей заплатить за ее мысли. – Вы спрашиваете, о чем я думаю?

Мисс Гибсон снова улыбнулась. В Японии невзрачные женщины улыбаются чаще, чем красавицы. Они инстинктивно стараются приукрасить себя хотя бы таким образом. Очевидно, в Америке дело обстояло точно так же. Мисс Гибсон улыбалась почти все время. Хэйко решила, что это хорошая привычка. Улыбка помогала проявиться личности мисс Гибсон и отвлекала внимание от ее нескладности. На самом деле слово «нескладность» и близко не описывало, до чего же несчастная американка была обделена природой. Но по мере того, как Хэйко знакомилась с ней, ей все больше нравилась добрая, нежная душа, скрытая за этой отталкивающей оболочкой.

– Это было бы невежливо, – сказала мисс Гибсон. – Когда я говорю «пенни за ваши мысли», то тем самым даю понять, что вы кажетесь задумчивой и что я готова послушать вас, если вам хочется поговорить. Вот и все.

– А! Благодарю вас.

Хэйко и сама нередко дарила улыбку. В этом и заключался секрет ее обаяния. Прочие знаменитые гейши Эдо старались всегда выглядеть величественно, а Хэйко, прекраснейшая из них, улыбалась часто, как простая крестьянка. Но только тем, к кому она благоволила. Это создавало впечатление, будто в их присутствии она забывала о своей красоте и открывала для них свое сердце. Конечно же, это была игра, и все об этом знали. Но игра эта оказывалась столь впечатляющей, что мужчины с радостью платили за нее. И лишь с Гэндзи Хэйко не играла. Она от души надеялась, что молодой князь не догадывается об этом. Если он поймет, что она любит его, то равновесие рухнет. Возможно, он и вправду знает – и потому-то и доверяет ей. Ну вот, опять то же самое. Так что же на уме у Гэндзи?

– Я думала о том, мисс Гибсон, – сказала Хэйко, – как вам сейчас нелегко. Ваш жених ранен. Вы находитесь вдали от дома и семьи. Очень трудная ситуация для женщины.

– Да, Хэйко. Очень трудная ситуация.

Эмилия закрыла книгу, которую перед этим читала. Сэр Вальтер Скотт был любимым автором ее матери, и из всех его книг она больше всего обожала «Айвенго». Не считая медальона, эта книга была единственной вещью, оставшейся у Эмилии после того, как ферма была продана. Сколько раз с тех пор она перечитывала любимые матерью отрывки, вспоминала ее голос и плакала – в школе, в миссии, на корабле, а теперь – здесь, в чужой стране, вдали от родных могил. Хорошо еще, что она не плакала, когда пришла Хэйко!

– Пожалуйста, зовите меня просто Эмилией. Это будет только справедливо. Ведь я называю вас просто Хэйко. Или скажите мне вашу фамилию, и я тогда тоже буду называть вас «мисс».

– У меня нет фамилии, – сказала Хэйко. – Я не из знатного рода.

Это замечание застало Эмилию врасплох. Слишком уж это походило на положение бондов в «Айвенго». Но ведь там шла речь о событиях многовековой давности, о Темных веках Европы.

– Но я же слышала, как слуги называют вас другим именем, более длинным…

– Верно. Майонака-но Хэйко. Это мое полное имя гейши. Оно означает «Полуночное равновесие».

– А что такое «имя гиши»? – спросила Эмилия.

– Гейша, – медленно произнесла Хэйко.

– Гейша, – повторила Эмилия.

– Да, правильно, – сказала Хэйко. Она припомнила слова, которые видела в английском словаре Гэндзи. – Вероятно, самое близкое по смыслу ваше слово – «проститутка».

От потрясения Эмилия потеряла дар речи. «Айвенго» упал на пол. Эмилия нагнулась, чтобы подобрать книгу, радуясь возможности отвести взгляд от Хэйко. Она не знала, что и думать. Все это время Эмилия предполагала, что их хозяйка – знатная дама, родственница князя Гэндзи. Ей казалось, что все слуги и самураи относятся к Хэйко с величайшим почтением. Может, она просто чего-то не заметила и это почтение было насмешливым?

– Наверняка тут какая-то ошибка в переводе, – сказала Эмилия. Щеки ее горели.

– Да, возможно, – согласилась Хэйко.

Мисс Гибсон, или Эмилия, как она попросила себя называть, удивила ее не менее сильно. Что же такого она сказала, чтобы так смутить гостью?

– Я знала, что так оно и есть.

Услышав ответ Хэйко, Эмилия вздохнула с облегчением. При слове «проститутка» ей представлялась одна из тех проспиртованных и изъеденных болезнями шлюх, что время от времени искали прибежища в их сан-францисской миссии. Трудно было представить кого-то более отличающегося от тех особ, чем эта изящная юная женщина.

Пока Эмилия поднимала книгу, Хэйко пыталась отыскать нужные английские слова, относящиеся к женщинам-подругам разного ранга. Ведь для каждого слоя общества имелось свое наименование. В самом низу этой лестницы находились женщины, не владеющие никаким особым искусством и дарящие непритязательное плотское удовольствие. В веселых кварталах Ёсивапы их обитало великое множество. По большей части это были девушки-крестьянки, которых продавали семьи – за долги. На самом верху располагались немногочисленные избранные гейши наподобие самой Хэйко, которых обучали с самого детства и которые придирчиво выбирали, с кем они будут проводить время. За общество и услуги гейши принято платить, но гейша сама решала, кому и какие услуги она будет оказывать, и принудить ее невозможно. Между этими двумя крайностями имелось бесчисленное множество рангов женщин, различавшихся по красоте, талантам, услугам и цене.

Заметив, что Эмилия по-прежнему испытывает явственную неловкость, Хэйко заколебалась. До сих пор она предполагала, что у каждого японского понятия есть свое американское подобие, и наоборот. Эти вещи будут называться разными словами, поскольку языки у них разные, но суть останется одинаковой. Ведь повсюду людьми руководят одни и те же потребности и желания. Во всяком случае, так ей представлялось.

– В Америке некоторые леди из хороших семей становятся гувернантками, – сказала Эмилия. Ей хотелось все-таки понять, что же имела в виду Хэйко. – Гувернантка учит детей хорошим манерам, заботится о них, иногда даже дает им начальное образование. Возможно, вы это имели в виду?

– Нет, гейша – не гувернантка, – отозвалась Хэйко. – Гейша – женщина-подруга высшего ранга. Если я выбрала неправильное слово, пожалуйста, научите меня, как правильно, Эмилия.

Взгляд Хэйко был открытым и искренним. Но Эмилия знала, что ее христианский долг требует всегда быть честной, как бы это ни было больно.

– У нас нет для этого особого слова, Хэйко. В христианских странах подобная работа не считается уважаемой. Точнее говоря, она просто противозаконна.

– В Америке нет проституток?

– Есть, – призналась Эмилия, – ибо люди слабы. Но проституткам приходится прятаться от полиции. И они полностью зависят от жестоких преступников, которые покровительствуют им. Жизнь их коротка – из-за насилия, спиртного и болезней.

Эмилия перевела дух. Всякое сожительство вне брака – грех, но ведь наверняка существуют градации греховности! Ей не верилось, что Хэйко и вправду подразумевала, будто она проститутка.

– Иногда случается, что какой-нибудь богатый и влиятельный человек заводит себе любовницу. Любовница – это женщина, которую он любит, но которая не является его женой ни по закону, ни перед Богом. Возможно, слово «любовница» подходит лучше, чем «проститутка»?

Хэйко так не казалось. Их «любовница» больше всего соответствовала «наложнице», но была так же далека от «гейши», как и «проститутка». Да и в самом отношении Эмилии к этому вопросу чувствовалось нечто странное. Интересно, чем это вызвано? Вероятно, она сама была проституткой и стыдится своего прошлого. Конечно же, быть американской гейшей она никак не могла. Никакое искусство и обаяние не искупит столь ужасной внешности.

– Возможно, – отозвалась Хэйко. – Давайте спросим у Гэндзи, когда он вернется. Его познания глубже моих.

Появление брата Мэтью спасло Эмилию от необходимости отвечать на столь шокирующее предложение.

– Брат Цефания зовет вас, – сказал Старк.

– Вы хотите сказать, что мой дядя просидел в оружейной последние четыре дня?

Гэндзи сдерживался изо всех сил, чтобы не улыбнуться. На лице настоятеля Сохаку читалось полнейшее замеша– Да, господин, – признался Сохаку. – Мы трижды пытались схватить его. В первый раз я получил вот это. – Настоятель указал на вспухший рубец на лбу. – Будь у него в руках настоящий меч, а не деревянный, меня бы уже не было в живых и мне не пришлось бы позориться, рассказывая вам о случившемся.

– Не будьте так строги к себе, преподобный настоятель.

Сохаку мрачно продолжил повествование:

– Во второй раз он серьезно ранил четверых моих людей, то есть монахов. Один из них до сих пор лежит без сознания и, возможно, больше не придет в себя. В третий раз мы вошли туда с луками и стрелами из зеленого бамбука. Мне казалось, что этого вполне хватит, чтобы обезвредить его. Он стоял среди бочонков с порохом и усмехался, а в руках у него был горящий фитиль. Дальнейших попыток мы предпринимать не стали.

Гэндзи сидел на небольшом помосте, в шатре, установленном в пятидесяти шагах от оружейной. Все монахи, кроме тех, что несли сейчас стражу, сидели перед ним и выглядели совсем не как монахи, а как самураи, ожидающие приказа. Шесть месяцев назад дед Гэндзи тайно приказал лучшим своим кавалеристам уйти в монастырь. Они якобы покинули мир в знак протеста против того, что князь чересчур сблизился с христианскими миссионерами секты Истинного слова. Конечно же, все это предназначалось исключительно для того, чтобы ввести в заблуждение врагов. Но стоило бы кому-то хоть краем глаза увидеть этих людей, сохранивших все повадки воинов, – и он ни за что не поверил бы, что они вправду превратились в монахов.

– Ну что ж. Думаю, мне следует пойти и поговорить с ним.

Гэндзи встал с помоста и направился к оружейной. Его сопровождали Хидё и Симода. Из-за двери доносилось неразборчивое бормотание.

– Дядя, это я, Гэндзи. Я вхожу.

Он взмахнул рукой, и несколько человек проворно разобрали завал. В оружейной воцарилась мертвая тишина.

– Господин, прошу вас, будьте осторожны! – тихо произнес Хидё. – Таро сказал, что господин Сигеру – полный безумец.

Гэндзи отворил дверь. Хлынул поток теплого зловонного воздуха. Гэндзи поспешно отвернулся и не упал лишь потому, что Хидё вовремя поддержал его.

– Прошу прощения, – сказал Сохаку, поднеся князю надушенный шарф. – Я так привык к нынешнему состоянию господина Сигеру, что забыл предупредить вас.

Гэндзи отмахнулся от предложенного шарфа. Конечно, он охотно бы им воспользовался, но, если он спрячет лицо, Сигеру может не узнать племянника. И, не обращая внимания на отвратительный запах, Гэндзи шагнул на порог. Там было темно. Сигеру, измазанный собственными экскрементами, сидел в тени. Лишь два длинных меча у него в руках были безукоризненно чисты. Они блестели столь ярко, словно сами излучали свет.

– Я очень огорчен, что застал тебя в столь перепачканном виде, – негромко произнес Гэндзи. – С одной стороны, я всего лишь твой племянник. С другой стороны, я твой владыка, князь Акаоки. В качестве твоего племянника я обязан нанести тебе визит, где бы ты ни находился. В качестве твоего владыки я не могу позволить себе терпеть подобную грязь. Как твой племянник, я молю тебя позаботиться о своем здоровье. Как твой владыка, приказываю тебе через час явиться ко мне и объяснить, почему ты ведешь себя столь неподобающим образом.

Он повернулся к дяде спиной и медленно спустился по ступенькам. Если в течение одного-двух ударов сердца Сигеру не нападет на него, то приказ, скорее всего, будет выполнен.

Силуэт Гэндзи удалялся. Его спина не защищена! Пора! Пора завершить очищение рода Окумити! Все тело Сигеру напряглось, затем расслабилось. Он метнулся вперед, бесшумно и стремительно. Точнее, рванулось вперед его тело. А изломанный разум, зияющий провалами, тем временем бродил по собственным тропам.

Сигеру очутился рядом со своим отцом. Они ехали верхом вдоль кромки скал на мысе Мурото. Князь Киёри был младше, чем нынешний Сигеру, а Сигеру было столько же, сколько его собственному сыну в момент смерти.

– Ты будешь говорить о том, что настанет, – сказал отец. – Ты будешь видеть это так же отчетливо, как вон те волны внизу.

– Отец, а когда это будет? – спросил Сигеру.

Его снедало нетерпение. Пускай после отца править княжеством будет его старший брат, Ёримаса, но если прозрением наделен он, Сигеру, то это его все будут почитать так же, как почитают сейчас князя Киёри. И тогда Ёримаса уже не сможет так задирать нос!

– Нескоро. И радуйся, что это случится нескоро.

– Но почему я должен этому радоваться? – Сигеру надулся. Он вовсе не это хотел услышать. Выходит, Ёримаса и дальше будет им командовать! – Чем быстрее я начну видеть будущее, тем лучше.

– Не будь таким нетерпеливым, Сигеру. То, что должно случиться, случится, и неважно, будешь ли ты знать об этом заранее. И иногда лучше не знать. Уж поверь мне.

– Знать – лучше! – возразил Сигеру. – Тогда никто не сможет застать тебя врасплох!

– Кто-то всегда будет заставать тебя врасплох. Как бы много ты ни знал, ты никогда не сможешь знать всего.

– Но когда, отец? Когда же я начну видеть будущее?

И снова отец лишь молча взглянул на него. Сигеру даже подумал, что отец не желает больше разговаривать, но тот все-таки заговорил:

– Пока это время не настало, Сигеру, радуйся жизни. Ты будешь очень счастлив. В расцвете зрелости ты полюбишь женщину, прекрасную, добродетельную и отважную. Тебе повезет, и она тоже полюбит тебя. – Отец улыбался, хотя по лицу его текли слезы. – У тебя будет сильный, храбрый сын и две красивые дочери.

Сигеру это все не волновало. Ему было шесть лет. Он не мечтал о любви. Он не мечтал о сыновьях и дочерях. Он мечтал о том, чтобы стать настоящим самураем, как его прославленные предки.

– А стану ли я великим воином, отец? Будут ли меня бояться?

– Ты станешь великим воином, Сигеру. – Отец смахнул слезы широким рукавом кимоно. – Ты выиграешь множество поединков. Тебя будут бояться.

– Спасибо, отец!

Сигеру был счастлив. Он получил пророчество! Он мысленно поклялся, что навсегда запомнит этот знаменательный день, и плеск волн, и ветер, обдувающий лицо, и облака, бегущие по небу.

– Слушай меня, Сигеру. Это очень важно. – Отец крепко сжал его плечо. – Когда у тебя начнутся видения, к тебе придет один человек. Первым твоим порывом будет убить его. Не наноси удар. Остановись. Загляни внутрь себя. Пойми, что происходит. – Его пальцы мертвой хваткой сомкнулись на плече Сигеру. – Ты запомнишь это? Ты сделаешь, как я сказал?

– Да, отец. Я обещаю, – сказал Сигеру.

Настойчивость отца испугала его.

…И вот теперь, когда его меч уже готов был вонзиться в Гэндзи, давнее обещание озарило собою все существо Сигеру. Еще миг – и острый клинок длиной с руку войдет в спину Гэндзи, пронзит сердце и выйдет из груди. Сигеру заглянул в свое внезапно прояснившееся сознание и увидел там то, что меньше всего ожидал увидеть.

Ничего.

Сигеру остановился. Он сделал всего один шаг к двери. Лишь мгновение прошло с того момента, как Гэндзи повернулся. Мгновение, не больше.

Сигеру прислушался. Он не слышал ничего, кроме тихих шагов Гэндзи да пения птиц в кустах. Он присмотрелся. Он видел только оружейную, спину Гэндзи и в проеме двери – кусочек монастырского дйора.

Видения ушли.

Что это было – совпадение? Или и вправду присутствие Гэндзи неким образом положило им конец? Сигеру не знал этого. Да его это и не волновало. Обуревавшее его стремление убивать исчезло вместе с видениями.

Он выронил мечи и шагнул через порог. Два самурая, стоявшие по сторонам двери, отступили на несколько шагов и поклонились. Сигеру заметил, что, кланяясь, они не убирают рук с рукоятей мечей и не сводят с него глаз. Сигеру обошел кухню и направился к купальне, на ходу снимая с себя одежду.

– Где Сохаку? – спросил Сигеру у последовавшего за ним самурая. – Передай ему, что мне нужна одежда, в которой прилично предстать перед князем Гэндзи.

– Да, господин, – ответил самурай, продолжая идти следом за Сигеру.

Сигеру остановился. И самурай остановился.

– Иди и выполняй приказ.

Сигеру бросил одежду на землю. Придется ее сжечь. Сигеру развел руками:

– Что ты думаешь? Что я посреди зимы убегу прямо в таком виде, нагишом, весь в дерьме? На такое способен лишь безумец!

Он рассмеялся и двинулся дальше. Он даже не стал оглядываться, чтобы проверить, по-прежнему ли самурай следует за ним.

Войдя в купальню, Сигеру обнаружил, что бадья уже полна горячей воды. Он не удивился. Гэндзи всегда оптимистически смотрел на жизнь.

Сигеру трижды вымылся, не забираясь в бадью. Лишь убедившись в том, что теперь он чист, Сигеру-со вздохом удовольствия погрузился в воду. Когда он в последний раз принимал ванну? Дни, недели, месяцы назад? Этого Сигеру не помнил. Но до чего же приятно полежать в горячей воде! При других обстоятельствах Сигеру остался бы в купальне надолго. Но его ждал князь. И Сигеру заставил себя выбраться из бадьи.

От его тела исходил пар, словно вулканический жар из отверстия в земле. Рядом с бадьей его уже ждали новые сандалии. Сигеру обулся, завернулся в полотенце и прошел в жилое крыло храма. Два монаха помогли ему одеться. Кимоно, куртка камисимо с широкими жесткими плечами-крыльями и широкие штаны хакама. Официальность наряда вполне соответствовала случаю, ведь Сигеру предстояло предстать перед своим князем. Он был почти готов.

– Где мои мечи?

Монахи переглянулись. В конце концов один из них сказал:

– Господин, нам не велено было приносить вам оружие. Монахи держались весьма напряженно, словно ожидали вспышки гнева. Но Сигеру лишь смиренно кивнул. Конечно, после всего того, что он натворил, ему не позволят явиться к Гэндзи с оружием. Он двинулся следом за монахами туда, где ожидал его князь.

– Стойте! – велел Гэндзи.

Сигеру остановился. Возможно, ему даже не позволят войти в шатер. Он не видел подготовленного места для казни. Но это еще ничего не означало. Гэндзи мог отказаться от церемонии. Два самурая, приехавшие с князем из Эдо, могут просто зарубить безумца на месте – и дело с концом.

Гэндзи повернулся к Сохаку:

– Как вы могли допустить, чтобы благородный вассал предстал передо мною полуголым?

– Князь Гэндзи, – взмолился Сохаку, – молю вас, будьте осторожны! Он уже убил или искалечил пятерых ваших людей!

Гэндзи продолжал молча взирать на настоятеля.

Сохаку, поняв, что выбора у него нет, поклонился князю, потом кивнул Таро. Таро сбегал в оружейную и вернулся с двумя мечами – длинным катана и более коротким вакидзаси. Поклонившись Сигеру, Таро вручил ему оружие.

Когда Сигеру заткнул мечи за пояс, Сохаку едва заметно изменил позу. Если Сигеру обратит оружие против Гэндзи, он, Сохаку, закроет князя собой. Тогда у Хидё и Симоды, единственных, кто здесь при оружии, появится шанс убить Сигеру – если, конечно, они смогут сделать это. По крайней мере, они его задержат, а монахи тем временем навалятся на безумца всей кучей и не дадут добраться до Гэндзи. Хотя Сохаку и стал настоятелем дзэнского монастыря, он не слишком далеко продвинулся к просветлению. Дзэн не учит о посмертии. И теперь, когда перед ним предстала явственная возможность перейти из этого мира в иной, Сохаку мысленно вознес молитву секты хонгандзи. Наму Амида буцу! Да пребудет со мной благословение будды Беспредельного Света. Да укажет мне Сострадательный путь в Чистую землю. Но даже молясь, Сохаку бдительно следил за каждым движением Сигеру, приближавшегося к сидящему князю.

Сигеру опустился на колени на циновку, расстеленную перед помостом, и низко поклонился. Он впервые видел своего племянника после того, как правление княжеством Акаока перешло к нему. В обычных обстоятельствах эта встреча протекала бы очень торжественно. Они обменялись бы дарами, и Сигеру, подобно прочим вассалам, провозгласил бы, что клянется от своего имени и от имени своей i семьи служить новому князю. Но нынешние обстоятельства никак нельзя было назвать нормальными. Гэндзи стал князем потому, что Сигеру отравил предыдущего князя, своего отца. И семьи, чтобы клясться от ее имени, у него тоже не было, – он всех перебил собственными руками. Сигеру застыл, прижавшись лбом к полу. Это суд. Это должен быть суд. Сигеру сидел, опустив голову, и ждал смертного приговора.

– Ну что ж, дядя, – тихо произнес Гэндзи, – давай покончим с этим, чтобы можно было поговорить о деле. – И добавил уже погромче: – Окумити Сигеру, почему ты захватил оружейную этого храма?

Сигеру поднял голову. Он даже рот приоткрыл от изумления. Почему Гэндзи завел речь о такой мелочи?

Гэндзи кивнул, как будто Сигеру и вправду что-то ответил.

– Понятно. А почему ты пришел к выводу, что оружие недостаточно хорошо охраняется?

– Господин… – только и смог прохрипеть Сигеру.

– Неплохо исполнено, – одобрил Гэндзи. – Столь ревностная защита нашего оружия должна служить примером для всех. Теперь перейдем к следующему вопросу. Как тебе известно, я удостоился высокой чести принять правление нашим родовым княжеством. Все прочие вассалы уже поклялись мне в верности. Принесешь ли ты мне подобную клятву?

Сигеру оглядел присутствующих. Все казались столь же потрясенными, как и он сам. По виду Сохаку можно было предположить, что с настоятелем случился сердечный приступ.

Гэндзи подался вперед и тихо произнес:

– Дядя, сделай, что полагается, и покончим с этим.

Сигеру еще раз поклонился до самой земли, выпрямился и потянулся за мечами.

Все присутствующие подхватились и ринулись к Сигеру. Все, кроме Гэндзи.

– Вы пришли сюда, чтобы познать пути древних мастеров дзэн, – гневно зазвенел его голос, – освободить свое сознание от иллюзий и увидеть мир таким, каков он есть! И что я вижу? Вы дергаетесь и скачете, словно неприкасаемые, которых грызут вши! Чем вы занимались целых полгода?

Он смотрел на монахов до тех пор, пока те не вернулись на свои места.

Сигеру извлек мечи из-за пояса, не вынимая их из ножен. Поклонившись и подняв оружие над головой, он на коленях придвинулся к краю помоста. Это выглядело так, словно он подносит свои мечи в дар. Сигеру не знал, что сказать, а потому промолчал.

– Благодарю тебя, – сказал Гэндзи.

Он принял мечи и положил их на помост слева от себя. Потом он повернулся вправо и взял другую пару. Сигеру мгновенно узнал клинки. Их создал в конце периода Камакура великий кузнец Кунимицу. В сражении при Сэки-гахаре Нагамаса умер, сжимая в руках эти мечи. И с тех пор их никто не носил.

– Приближаются тяжелые времена. – Гэндзи протянул мечи Сигеру. – Нам предстоит заплатить все долги кармы. Встанешь ли ты рядом со мной в грядущей битве?

Сигеру давно уже забыл те времена, когда его руки дрожали под тяжестью оружия, словно у ребенка. Но сейчас, когда он принял священные мечи, они затряслись.

– Да, князь Гэндзи.

Сигеру поднял мечи своих предков и низко поклонился.

Кровь застыла в жилах Сохаку. Его князь только что принял вассальную клятву от человека, собственными руками поставившего древний род на грань исчезновения. Клятву того, кто убил родного отца, жену и собственных детей. Самого непредсказуемого и самого опасного безумца во всей Японии.

Одним-единственным поступком князь Гэндзи обрек себя на погибель – себя и всех, кто последует за ним.

Эмилия сидела у кровати Цефании и держала его за руку. Рука была холодной и тяжелой. За минувший час она сделалась еще более жесткой. Лицо проповедника стало спокойным и безмятежным, словно у спящего младенца, – и серым, словно его высекли из гранита. Цефанию закутали в надушенное покрывало. В углах комнаты постоянно горели сандаловые благовония. Но все это не могло заглушить гнилостного запаха, исходящего от разлагающейся плоти. Напротив, из-за постоянного соседства с ароматическими курениями зловоние делалось еще более тяжелым и удушливым, Эмилия едва справлялась с тошнотой, с подкатывающим к самому горлу привкусом желчи.

– Это было явлено мне в видении, – сказал Кромвель. Он больше не чувствовал боли. Точнее говоря, он вообще больше не ощущал собственного тела. Из пяти чувств у него осталось всего два. Он видел парящую над ним Эмилию. От девушки исходило сияние. Золотые волосы превратились в ореол вокруг прекрасного лица. И еще он слышал гром шагов приближающегося ангельского воинства.

– Я не умру от этой раны.

– Ты благословен, Цефания.

Эмилия улыбнулась раненому. Раз это приносит ему утешение, зачем его разубеждать? Всю предыдущую ночь он корчился и кричал от боли. Теперь он успокоился, и это только к лучшему.

– Ангелы не похожи на нас, – продолжал Кромвель. – Они выглядят совсем не как прекрасные люди с белыми крыльями. Вовсе нет. Они непостижимы и невообразимы. Они ярче солнца. Они стремительны и оглушающи.

Наконец-то он понял, что означают слова Откровения.

– «От огня, дыма и серы». Как написано, так и будет. Убийства, чародейства, прелюбодеяния, кражи. Это место проклято. Когда ангелы придут, праведные будут вознесены, а нераскаявшиеся сожжены, разорваны на части и забыты.

Эмилию удивило, как тихо и спокойно Цефания произнес эти жуткие слова. Раньше, до ранения, он обычно изъяснялся куда более вычурно и истерично. Тогда на лбу у него выступали капли пота, и без того выкаченные глаза выпучивались еще сильнее, на лбу и шее набухали жилы, и казалось, будто они вот-вот лопнут, а с губ вместе с возгласами срывались брызги слюны. Теперь же Цефания был исполнен покоя.

– Тогда давай помолимся за всех раскаявшихся, – сказала Эмилия. – Ведь всякому из нас есть в чем покаяться…

Лукас Гибсон был хозяином фермы, находившейся в Яблоневой долине, в пятнадцати милях севернее Олбани. Он познакомился с Шарлоттой Дюпэй, своей дальней родственницей из Нового Орлеана, в Балтиморе, на похоронах деда. Лукасу – красивому, флегматичному, не по годам солидному – исполнилось тогда двадцать два года. Шарлотта, которая, подобно многим девушкам-южанкам, чересчур увлекалась книгами Вальтера Скотта, была романтичной златоволосой красавицей четырнадцати лет от роду. Решив, что она встретила своего Айвенго, Шарлотта вышла за него замуж и сделалась хозяйкой ста акров яблоневого сада, свинарника и курятника. Их первый ребенок, Эмилия, родился через девять месяцев и один день после свадьбы. К этому времени Шарлотта уже успела разочароваться в своем славном саксонском рыцаре и принялась почти против воли мечтать о злом, но неукротимо страстном храмовнике де Буагильбере.

Когда уже самой Эмилии исполнилось четырнадцать, ее отец погиб из-за несчастного случая в саду. Он упал с лестницы. Это было очень странно: Лукас славился среди сборщиков фруктов своей ловкостью и никогда прежде с лестницы не падал; во всяком случае, никогда на памяти Эмилии. Да и выглядело тело погибшего как-то странно. Затылок был разбит так сильно, что обломки кости вдавились внутрь. Ну да, конечно, человек вполне может умереть, упав с высоты пятнадцати футов. Но в то, что он ударился головой о землю с такой силой, почему-то не верилось. Однако же это случилось. Отец умер, мать овдовела, а Эмилия и два ее младших брата осиротели.

Не успела отцовская могила порасти травой, а десятник, работавший у них на ферме, уже начал наведываться к матери по ночам. Они не могли обвенчаться, пока не пройдет полгода положенного траура. У матери начал округляться живот. А потом начались побои. Крики страсти, оглашавшие ночь, сменились криками боли и ужаса.

– Нет! Джед, пожалуйста! Джед! Не надо! Не надо! Ну пожалуйста!

Эмилия с братьями прижимались друг к другу и плакали. Они никогда при этом не слышали ни единого звука, исходящего от их отчима, – лишь полный страха голос матери. Иногда наутро лицо матери оказывалось покрыто синяками. Сперва Шарлотта пыталась скрыть их от детей – припудрить, перевязать или рассказать, будто она оступилась в темноте.

– Я такая неуклюжая, – говорила она.

Но дела становились все хуже и хуже, и вскоре уже ни пудра, ни повязки, ни выдумки не могли скрыть правду. Нос у матери был сломан. Два раза. Вечно разбитые губы заплыли. Она лишилась передних зубов. Порой она хромала, а случалось, и вовсе не могла встать с постели. Ребенок родился мертвым. За один кошмарный год их красавица мать превратилась в скрюченную старую каргу.

Их больше не приглашали на общие празднества. Соседи перестали заходить к ним в гости. Лучшие сборщики фруктов ушли от них. Их сад, прославившийся своими сладкими яблоками на всю долину, стал чахнуть.

А потом отчим принялся за них.

Он порол братьев Эмилии тонким кожаным ремнем – до крови. Если мальчики не могли больше стоять на ногах, отчим привязывал их к яблоневой колоде и сек еще страшнее. Он наказывал их за то, что они не выполнили свою работу, или сделали ее плохо, или не покормили цыплят, или насыпали им слишком много корма, или оставили плохие яблоки в ящике с хорошими, и те пропали. Трудно было понять, за что именно их карают. Отчим никогда этого не объяснял.

Он не трогал одну лишь Эмилию. Когда она лечила братьев, те спрашивали ее: почему? Почему он бьет их? Почему он не бьет ее? Эмилия этого не знала. Страх и вина терзали ее с равной силой.

В канун своего пятнадцатого дня рождения Эмилия осталась одна в детской. Братьев на неделю заперли в погреб, невесть за какие прегрешения. Эмилия слышала, как они там плачут. Мать слегла; у нее началась лихорадка из-за воспалившейся раны. Эмилия переоделась в ночную рубашку – и увидела в дверях отчима. Когда он появился? Увидел ли он ее раздетой? В последнее время он все чаще оказывался рядом с Эмилией, даже там, где ему не следовало бы находиться. Глаза его сверкали, словно из-за жара.

– Спокойной ночи, – сказала Эмилия и легла в постель.

Отчим велел ей звать себя просто по имени, Джедом. Но хотя не слушаться его было опасно, Эмилия не могла заставить себя называть его так. Она зажмурилась и стала безмолвно молиться, чтобы он поскорее ушел, как это бывало до сих пор.

Но на этот раз он не ушел.

Когда все закончилось, он крепко прижал ее к себе и заплакал. Почему он плакал? Она не знала. Ей было больно и плохо. Но она не плакала. Не могла. Она не знала почему.

Должно быть, она заснула, потому что потом она проснулась и увидела над собой трепещущий огонек свечи и изуродованное лицо матери.

– Эмилия, Эмилия, милая моя Эмилия!

Мать плакала.

Эмилия посмотрела на себя и увидела, что лежит в луже крови. Ее убили? Почему-то Эмилия совсем не испугалась. Смерть показалась ей избавлением.

Мать вытерла ее влажным полотенцем и одела в праздничное платье. Эмилия уже давным-давно не надевала его. Они больше не ходили в церковь. Платье сделалось тесным в груди и бедрах, но Эмилии было приятно надеть его. Отец всегда говорил, что это лучший ее наряд.

– Иди на ферму Патронов, – велела мать. – Передай миссис Пэтрон это вот письмо.

Эмилия стала упрашивать мать уйти с ней, выпустить братьев из подвала и убежать всем вместе – и никогда не возвращаться.

– Том и Уолт, – сказала мать, покачав головой. – Я должна расплатиться за свои грехи. Да простит меня Бог! Я вовсе не хотела, чтобы из-за меня пострадали невинные. Это была любовь. Я была ослеплена любовью.

Мать надела на Эмилию свой лучший жакет и вывела ее на дорогу. Было очень поздно. Луна уже зашла. Лишь яркие звезды освещали ей путь.

Когда Эмилия добралась до фермы Патронов, небо посветлело. Эмилия удивилась – почему вдруг заря занялась на западе? – и обернулась. Ее дом был охвачен огнем.

Пэтроны впустили ее. Это была добродушная пожилая пара, дружившая еще с ее дедом. Они знали отца Эмилии со дня его рождения и до самого дня смерти. Эмилия так никогда и не спросила их о письме матери, а они ничего ей не сказали. Но вскоре Эмилия подслушала их разговор.

– Я всегда знал, что никакой это не несчастный случай, – сказал мистер Пэтрон. – Этот мальчишка лазал по деревьям, что твоя обезьяна, еще до того, как научился ходить.

– Она была слишком страстной, – сказала миссис Патрон. – В ней было слишком много эмоций.

– А дочь тоже чересчур красива. Говорят: «красота в глазах глядящего», и это правильно. Когда женская красота всякому бросается в глаза – это нехорошо. Люди слабы и легко поддаются искушению.

– Мы рискуем, пустив ее к себе, – сказала миссис Пэтрон. – Дочь подобна матери. Ты замечал, как мужчины смотрят на нее? Даже наши собственные сыновья?

– И кого в том винить? – спросил мистер Пэтрон. – Она еще ребенок, но у нее лицо и тело вавилонской блудницы.

– Проклятие передается по женской линии, – сказала миссис Пэтрон. – Что же нам теперь делать?

Однажды ночью Эмилии приснился кошмар. Ей приснилось, будто она умерла при пожаре и теперь ее со всех сторон обступают неясные фигуры, словно мстительные демоны. Но когда демоны подобрались вплотную к ее кровати, Эмилия узнала в них сыновей Пэтронов, Боба, Марка и Алана.

Прежде чем она успела вскочить или закричать, они принялись действовать. Руки были повсюду. Они держали ее, закрывали ей рот, срывали с нее одежду, тискали ее.

– Мы не виноваты, – сказал Боб. – Это все ты.

– Ты слишком красивая, – сказал Марк.

– Все равно для тебя в этом нет ничего нового, – сказал Алан. – У тебя нет девственности, и терять тебе нечего.

– Заткните ей рот, – сказал Боб.

– Свяжите ее, – сказал Марк.

– Если ты будешь лежать тихо, мы не сделаем тебе ничего плохого, – сказал Алан.

Это она виновата. Это она виновата во всем. В смерти отца, в гибели матери, в страданиях своих ни в чем не повинных братьев. Эмилия перестала сопротивляться.

Они усадили ее и стащили с нее ночную рубашку.

Потом они толкнули ее обратно на кровать и стянули панталоны.

– Блудница, – сказал Боб.

– Я люблю тебя, – сказал Марк.

– Лежи тихо! – сказал Алан.

Тут дверь распахнулась и комнату залил свет. Глаза миссис Пэтрон сверкали ярче лампы, которую она держала в руках.

– Мы не виноваты! – сказал Боб.

– Вон отсюда! – прошипела миссис Пэтрон.

Парни, ссутулившись, покинули комнату.

Когда они ушли, миссис Пэтрон подошла к кровати и отвесила Эмилии такую оплеуху, что у девушки зазвенело в ушах и потемнело в глазах. Потом старуха развернулась и вышла, не вымолвив ни единого слова.

На следующий день домой вернулся мистер Пэтрон – он ездил в Олбани. Через неделю Эмилию отослали в Рочестер, в приходскую школу. В уплату за обучение пошли деньги, полученные за ферму. Там Эмилию никто не навещал. По праздникам девочки разъезжались по домам, и лишь она одна оставалась в школе. Она вообще редко ее покидала. Когда ученицы отправлялись на какую-нибудь экскурсию, Эмилия старалась забиться поглубже в их стайку. И все равно ей не удавалось спрятаться от мужских взглядов. Она чувствовала эти взгляды на себе. Взгляды отчима. Взгляды парней Пэтронов. Взгляды всех мужчин, прикипающие к ней.

Однажды, когда у учениц была экскурсия в музей, за Эмилией увязался один юноша. Он был очень вежлив. Он поклонился и сказал: «Простите за дерзость, мисс, но вы прекраснее всех сокровищ этой коллекции». Он ужасно удивился, когда Эмилия от него убежала. Эмилия понимала, что происходит. Он не был виноват. Никто из них не виноват. Лишь она одна виновата во всем. В ней кроется что-то такое, что заставляет мужчин забывать о приличиях.

Действительно ли это была ее красота, как утверждали они все? Но Мэри Эллен куда красивей. Все девочки так говорили. Мужчины тоже считали Мэри Эллен прекрасной и обращали на нее внимание. Кроме тех случаев, когда рядом находилась Эмилия. Тогда они смотрели лишь на нее одну.

Мэри Эллен не любила Эмилию. И остальные девочки тоже. Если бы не директор школы, мистер Кромвель, жизнь Эмилии сделалась бы совершенно невыносимой. Мистер Кромвель защищал ее своим пугающим авторитетом и словом Божьим.

– «И зла друг против друга не мыслите в сердце вашем», – говорил он, устремив на учениц пугающий взгляд выкаченных глаз.

– Аминь! – отзывались девочки.

– «Волк и ягненок будут пастись вместе, и лев, как вол, будет есть солому».

– Аминь!

– Мэри Эллен.

– Да, сэр.

– Я не слышу тебя.

– Я сказала «аминь», сэр.

– Я слышал тебя ушами, но не сердцем. Эти слова должны идти из самых глубин твоего сердца, юная леди. Они возвещают о твоем спасении! Произнося их легкомысленно, ты навлекаешь на себя погибель! – Голос директора делался все громче, на лбу проступали набрякшие жилы. Руки его были раскинуты, словно крылья карающего ангела. – Скажи «аминь», Мэри Эллен!

– Аминь, сэр! Аминь!

– Разве не он сотворил меня по образу и подобию своему?

– Аминь!

– Разве не все мы – дети одного Отца? Разве не один Бог сотворил нас?

– Аминь!

– Зрите же, как хорошо и радостно братьям обитать вместе!

– Аминь!

Мистер Кромвель никогда не подходил к Эмилии слишком близко. Он никогда не пытался прикоснуться к ней. Он никогда не говорил ей о ее красоте. Он никогда не смотрел на нее так, как другие мужчины. Он закатывал глаза лишь в тех случаях, когда цитировал Библию. Мистер Кромвель был единственным мужчиной, которому доверяла Эмилия, потому что лишь он один не желал ее.

Тогда, в музее, именно мистер Кромвель отправился искать ее после того, как она убежала от вежливого незнакомца. Он нашел ее в углу, за какими-то экспонатами из далеких азиатских стран.

– Вставай, дитя, вставай.

Он не делал попыток силой поднять Эмилию на ноги. Ей не сразу удалось встать, и он перевел взгляд на экспонаты.

– Япония, – сказал он. – Языческий край убийц, идолопоклонников, содомитов.

Эмилия удивилась, услышав, каким тоном мистер Кромвель произнес эти слова. В его голосе звучала скорее нежность, чем осуждение.

– Они созрели для обращения, Эмилия. Они готовы услышать Истинное Слово. Я знаю это! «Имя Господа прославляю; воздайте славу Богу нашему!»

Он выжидательно взглянул на Эмилию.

– Аминь, – отозвалась она.

– «Слушайте слово Господне, народы, и возвестите островам отдаленным».

– Аминь.

– Это те самые далекие острова, о которых говорится в Ветхом Завете. Япония. Более далеких островов на свете нет.

Эмилия встала и нерешительно подошла к директору. На стене висела карта Тихого океана. У левого ее края примостились четыре больших острова, окруженные россыпью островов поменьше. Поверх них протянулось слово «Япония».

– Вот королевство, что двести пятьдесят лет было отгорожено от всего мира, – сказал мистер Кромвель, – до тех пор, пока пять лет назад коммодор Перри не вынудил их отворить врата. Преподобный Таттл организовал там миссию под защитой одного из их князей. В следующем году я приму сан и тоже отправлюсь туда, чтобы создать еще одну миссию.

– Вы уедете из Рочестера?

У Эмилии упало сердце.

– «Велико будет имя Мое между народами, говорит Господь Саваоф».

Эмилия промолчала, и мистер Кромвель строго взглянул на нее.

– Аминь, – прошептала она.

Если мистер Кромвель уедет, все тут же начнется сначала. Она как-нибудь перенесет плохое отношение со стороны других девочек. Все жестокие шутки, которые они могли измыслить, не имели для Эмилии никакого значения. Но мужчины!.. Кто будет отгонять их, когда он уедет?

Обычно девочки, произносившие «аминь» так тихо, получали выговор от мистера Кромвеля. Должно быть, Эмилия выглядела сейчас такой несчастной, что директор промолчал. Он остановился рядом с висящими на стене раскрашенными дагерротипами.

– Вот знатные дамы той страны, – сказал мистер Кромвель.

Глаза Эмилии все еще были полны слез, но все-таки она умудрилась рассмотреть изящные фигурки фарфоровых кукол, высокие причудливые прически, платья с просторными рукавами и широкими поясами. С детски круглых лиц смотрели удлиненные узкие глаза.

Эмилия указала на одну из дам: губы ее слегка приоткрылись в улыбке, открывая провал беззубого рта.

– У нее нет зубов, сэр.

– Отнюдь, Эмилия. У них принято, чтобы знатные дамы красили себе зубы в черный цвет.

Эмилия взглянула на плакатик, висящий рядом с дагерротипами. На нем было написано: «Знаменитые красавицы города Иокогама». Когда она вновь повернулась к мистеру Кромвелю, то увидела, что директор смотрит на нее тяжелым, немигающим взглядом.

– В Японии ты считалась бы дурнушкой, – сказал мистер Кромвель. – Или скорее даже редкостной уродиной. Золото твоих волос, синева глаз, твой рост, твои формы. Все, все не так, совсем не так.

Эмилия снова посмотрела на узкие глаза японок, их черненые зубы, плоские тела, лишенные всех женских выпуклостей и округлостей, превратившихся для нее в истинное проклятие. Мистер Кромвель прав. Трудно найти двух более несхожих между собою женщин, чем Эмилия и любая из знаменитых красавиц Иокогамы.

– Возьмите меня с собой! – вырвалось у Эмилии.

Она не знала, что удивило ее сильнее: собственная внезапная мольба или спокойствие, с которым мистер Кромвель воспринял ее просьбу.

– Я давно уже думал об этом, – кивнув, отозвался он. – Мы с тобой встретились ради какой-то особенной цели. И я уверен, что эта цель – Япония. Мы понесем им Истинное слово и будем являть собою пример служения этому Слову. Если ты действительно этого хочешь, я немедленно напишу твоим опекунам.

– Я действительно этого хочу, сэр, – сказала Эмилия.

– Когда мы не в классе, называй меня Цефанией, – сказал мистер Кромвель. – Скромность – это хорошо, но называть будущего мужа «сэр» – это уже чересчур.

Так оно все и случилось. Эмилия сама не поняла, как так вышло, что она согласилась выйти замуж за мистера Кромвеля. Мистер и мисс Пэтрон не возражали. Эмилия и Цефания договорились, что они обвенчаются в новой миссии, которую сами и построят в японской провинции Акаока. Эмилию мало волновали сложности, сопряженные с этим нежданным браком. Ведь у нее не было другого способа попасть в Японию. Это обручение стало ее единственной надеждой: благодаря ему Эмилия обретет укрытие, где сможет спрятаться от своей проклятой красоты.

За два месяца до своего семнадцатилетия Эмилия отплыла из Сан-Франциско на «Вифлеемской звезде». Она взяла с собой всего три вещи: книгу «Айвенго», когда-то принадлежавшую матери, ее медальон и сердце, переполненное прошлым. Это было все имущество Эмилии.

Эмилия огорчилась, услышав удаляющиеся шаги брата Мэтью. Девушка надеялась, что он составит ей компанию. Разговоры с Цефанией перемежались долгим молчанием, когда раненый погружался в сон. Когда Цефания пребывал в забытьи – как вот сейчас, например, – Эмилии все труднее было отвлечься от мыслей о той безнадежной ситуации, в которой она очутилась. Этот человек должен был стать ее мужем. Благодаря ему она оказалась в этой необыкновенной стране – в чудесном, благословенном краю, сулившем ей избавление. Казалось, ее молитвы услышаны небом. За пять дней, проведенных во дворце, ни один мужчина не посмотрел на Эмилию тем взглядом, которого она так боялась. На лицах тех, кто общался с Эмилией, будь то мужчины или женщины, читались лишь пренебрежение, отвращение или жалость. Все оказалось именно так, как обещал Цефания. Японцы считали ее уродиной.

Но судьба посмеялась над Эмилией. Она обрела безопасность – лишь затем, чтобы сразу же потерять. Если Цефания скончается, ей придется уехать. Вернуться в Америку.

Подобная перспектива ужасала Эмилию. Там (даже в мыслях она не могла назвать эту страну домом) ей просто некуда было податься. Вернуться в сан-францисскую миссию она не могла. За несколько недель до отъезда обстановка там значительно ухудшилась. Из Бостона приехала дюжина новых миссионеров, готовящихся к отправлению в Китай. И несколько из них начали выказывать чересчур большой интерес к Эмилии. Поначалу все это держалось в рамках вежливости. Но долго так продолжаться не могло. В конце концов они начали глазеть на Эмилию с алчностью и слишком вольно разглядывать ее фигуру. С ней – якобы случайно – сталкивались, касались ее тела, прижимались к ней в коридорах, в обеденном зале, по дороге в церковь или из церкви. Ни библейские заповеди, ни помолвка с Цефанией, ни упорная холодность Эмилии – ничего не помогало. Рано или поздно они позабудут о всяких приличиях. Эмилия видела это по их глазам.

Цефания вздохнул во сне. Эмилия взяла его за руку и нежно пожала. Девушка улыбнулась сквозь слезы:

– Будь благословен, Цефания. Ты сделал все, что смог. А большее никому не под силу.