"Грозные царицы" - читать интересную книгу автора (Труайя Анри)

V. Странности и причуды Анны

Царевна Анна в семнадцать лет была выдана замуж за герцога Фридриха-Вильгельма, который, оставив о себе при дворе воспоминание как о сварливом принце-пьянице, увез супругу в Курляндию, в Анненгоф. Прошло всего несколько месяцев после отъезда из России – и Анна Иоанновна осталась вдовой. Тут же перебравшись в Митаву, она жила там в одиночестве и нужде, чувствуя себя покинутой Богом и людьми. В течение долгих лет, когда весь мир, казалось, позабыл о ее существовании, за Анной, словно тень, следовал повсюду некий Эрнст-Иоганн Бирон – дворянин вестфальского происхождения. Бирон занял в сердце герцогини место ее прежнего возлюбленного, Петра Бестужева, должника Петра Великого.

Сменив Петра Бестужева, Эрнст-Иоганн Бирон, человек весьма плохо образованный, но с непомерными амбициями, проявил необычайное усердие и оказался незаменим как в дневных трудах герцогини, так и в ее постели по ночам. Ей в равной степени нравились и его советы, и его ласки. Бирон освободил любовницу от обременявших ее забот и опасений, доставляя ей все удовольствия, каких только она могла пожелать. Хотя настоящая фамилия его была «Bühren», а близкие, русифицировав ее, называли его Biren'ом, сам он предпочел, чтобы его «офранцузили», и выбрал другую транскрипцию своего имени: «Biron». Будучи внуком конюха Якова Курляндского (Jacques de Courlande), Эрнст-Иоганн претендовал на высокое происхождение и везде говорил, что принадлежит к благородному французскому роду Биронов, под фамилией «Бирон» он и вошел в историю.

Сама Анна Иоанновна даже и не думала ни в чем сомневаться, она верила любовнику на слово, и привязанность ее к нему была так сильна и велика, что герцогиня каждый день находила не меньше сотни совпадений в их взглядах на жизнь. Общность вкусов и склонностей обнаруживалась даже в самых мелких деталях их повседневного поведения, включая интимную близость. Точно так же, как его царственная любовница, Бирон обожал роскошь, но ему, как и ей, была в высшей степени безразлична нравственная и телесная чистота. Здравомыслящая и физически здоровая женщина, Анна не обижалась ни на что, была довольна всем и считала приятными даже исходивший от Бирона запах пота и конюшни и его резкий тевтонский акцент. Действительно, как за столом, так и в постели для нее предпочтительны были сильные запахи и грубые наслаждения. Она любила поесть, любила выпить, любила посмеяться. Анна была очень высокой, пузатой, с пышной грудью, оплывшим от жира телом, одутловатым лицом, привлекательными в ней казались только густые темные волосы и живые синие глаза с дерзким взглядом, обезоруживавшим собеседника еще до того, как она успевала произнести хоть слово. Страсть к ярким, перегруженным золотым шитьем платьям вполне уживалась в ней с презрением к модным при дворе ароматным туалетным водам. В ее окружении говорили даже, будто русская царевна упорствует в том, что лучший способ очистить кожу – протереть ее растопленным маслом. Еще одно противоречие в характере Анны Иоанновны сказывалось на ее обращении с животными: она безумно их любила, но находила садистское удовольствие в том, чтобы убивать или даже мучить. Назавтра после коронации и переезда в Санкт-Петербург она приказала развесить во всех помещениях Зимнего дворца заряженные ружья. Иногда, охваченная непреодолимым желанием убийства, Анна Иоанновна распахивала окно, вскидывала на плечо оружие и подстреливала птицу на лету. В покоях императрицы всегда гремели выстрелы и невыносимо пахло порохом, но этого ей было мало: она призывала своих перепуганных фрейлин и обязывала их следовать своему примеру, угрожая выставить за дверь в случае неповиновения. Всегда жадная до развлечений, царица кичилась тем, что у нее столько же лошадей, сколько дней в году. Каждое утро она обходила дворцовые конюшни и псарни, с удовлетворением скупца пересчитывая свои сокровища. Ничуть не меньше она любила забавляться с гудящими голландскими волчками, и при посредничестве российского посланника в Амстердаме покупала там тюками специальную нить для закручивания этих волчков. Впрочем, точно так же увлекалась Анна Иоанновна шелковыми тканями и безвкусными безделушками и украшениями, которые заказывала во Франции. Для нее равно бесценными были вещи, услаждавшие душу и щекочущие нервы. Зато она не проявляла ни малейшей склонности повысить уровень своего образования, читая книги или слушая речи людей, слывущих учеными. Прожорливая и ленивая императрица полностью отдавалась на волю инстинктов и использовала каждую свободную минуту для того, чтобы прилечь вздремнуть. Отоспавшись, она приглашала Бирона, небрежно подписывала принесенные им бумаги и, исполнив таким образом свой императорский долг, открывала дверь смежной комнаты, где сидели за вышиванием ее фрейлины, и весело восклицала:

– Ну, девки, пойте!

Девушки покорно затягивали хором какую-нибудь песню, а она слушала, покачивая головой и разинув в улыбке рот. Это продолжалось до тех пор, пока у несчастных певиц оставались хоть какие-то признаки голосов. Если одна из них, утомившись, начинала петь тише или фальшивить, Анна Иоанновна собственноручно награждала провинившуюся увесистой пощечиной. У изголовья своей постели императрица часто усаживала рассказчиц, знающих множество всяких сказок, в их обязанность входило развлекать государыню немыслимыми, совершенно невероятными историями, всегда одними и теми же. Это напоминало царице ее детство. Иногда призывался монах, искусный в толковании православных истин. Еще одной манией, которую Анна Иоанновна, желая себе польстить, называла унаследованной от Петра Великого, была страсть к гротескным представлениям и природным уродствам. Ничье общество так не веселило ее, как общество шутов и карликов, и чем они были страшнее на вид, чем глупее, тем охотнее она аплодировала их шуткам и гримасам. Прожив девятнадцать лет в провинциальной среде – ничем не примечательной и унылой, она испытывала теперь неистребимое желание стряхнуть оковы благопристойности и навязать двору беспрецедентные роскошь и распутство. Не было такой вещи, такой выдумки, которая казалась бы этой русской самодержице чересчур смелой или чересчур дорогой, если речь шла об удовлетворении ее прихоти. А Россия, которой ей по чистой случайности довелось управлять, по сути не была ее родиной, и ни малейшей потребности в том, чтобы сблизиться с этой страной, она не испытывала. Конечно, рядом с императрицей всегда находилось несколько исконно русских людей из наиболее ей преданных – таких, как старый Гавриил Головкин, князья Трубецкой и Иван Барятинский, Павел Ягужинский, этот вечный «порох» – он был невероятно вспыльчив, не менее импульсивный Алексей Черкасский, которого она назначила государственным канцлером.

Но бразды правления были в руках немцев. Целая команда пришельцев германского происхождения руководила политикой империи по приказам чудовищного Бирона.

После того как власть была передана Анне Иоанновне и ее фавориту, представители старых боярских родов, каждый из которых так гордился своим генеалогическим древом, были изгнаны со сцены. Как в гражданских делах, так и в военных теперь важными шишками стали братья Лёвенвольде, барон Герман фон Бреверн, генералы Рудольф фон Бисмарк и Христофор-Генрих фон Манштейн, фельдмаршал Бурхард фон Миних. В сокращенном до четырех человек Кабинете, заменившем Верховный тайный совет, Остерман, несмотря на свое неоднозначное поведение в прошлом, по-прежнему исполнял обязанности премьер-министра, но на самом деле председательствовал на любых совещаниях, вел любые дискуссии и навязывал в них свои окончательные решения только фаворит императрицы Эрнст-Иоганн Бирон.

Не знавший, что такое чувство жалости, никогда не колебавшийся в случае, если приходилось бросить смутьяна или просто неудобного ему человека в застенок, сослать в Сибирь или отдать в руки палача, чтобы тот примерно наказал его кнутом, Бирон не нуждался даже в том, чтобы посоветоваться с Анной Иоанновной о том, какую меру наказания применить, потому что знал заранее: она согласится со всем, что бы он ни предложил. Было ли это следствием того, что императрица разделяла мнение любовника по всем вопросам, или того, что она была слишком ленива, чтобы противостоять ему? Приближенные Бирона единодушны в описании его внешности: застывшая маска лица, словно бы высеченного из камня, взгляд хищной птицы… Одно-единственное его слово могло сделать всю Россию счастливой или, напротив, повергнуть страну в отчаяние. Любовница была для него всего лишь «печатью», необходимой для того, чтобы какой-то документ считался подписанным и потому официально принятым. Поскольку Бирон, так же, как и императрица, был помешан на роскоши и блеске, он использовал свое просто-таки королевское положение, чтобы брать взятки по всякому поводу. Каждая, даже самая мелкая его услуга имела свою твердую цену, и каждая исправно оплачивалась. Современники Бирона отмечали, что в жадности и корыстолюбии он превосходил даже Меншикова. Но самой большой его виной перед государством считалось не это: предыдущие царствования приучили Россию ко взяточничеству и казнокрадству властей. Нет, тем, что с каждым днем все больше волновало и раздражало людей, было беспримерное «онемечивание» их Родины, предпринятое Бироном. Конечно, Анна Иоанновна всегда говорила и писала по-немецки лучше, чем по-русски, но с тех пор, как Бирон занял высшую ступеньку в иерархии, казалось, будто сменили национальность и душу все официальные представители страны. Если бы все преступления, превышения прав, кражи, акты насилия, которые были совершены этим наглым выскочкой, были совершены русским по происхождению человеком, подданные Ее Величества легче бы перенесли такое. Всего лишь то обстоятельство, что злоупотребления вдохновлены или осуществлены этим иностранцем с резким немецким акцентом, делало их вдвойне гнусными в глазах тех, кто становился жертвой этих злоупотреблений. Измученные и доведенные до исступления всем, что делал этот тиран, который не был даже одним из «своих», русские люди изобрели для режима террора, навязанного им иноземцем, специальное слово: «бироновщина». За спиной фаворита императрицы о бироновщине говорили как об эпидемии смертельной болезни, поразившей страну. Подтвердить справедливость этого определения может явная противозаконность действий, касавшихся сведения счетов с неугодными, список которых приведен ниже.

Князь Иван Долгорукий за то, что осмелился оказывать сопротивление царице и ее фавориту, был колесован, два его дяди, Сергей и Иван, обезглавлены, еще один член большой семьи Долгоруких – Василий Лукич, бывший член Верховного тайного совета, разделил их участь, а Екатерину Долгорукую, невесту Петра II, заточили в монастырь.

Устраняя бывших соперников и тех, кто мог бы еще покуситься на его власть, Бирон старался одновременно и собрать для себя лично побольше титулов, которые должны были – наряду с увеличением богатств – придать ему больший вес. После смерти последнего из династии Кетлеров герцога Курляндского Фердинанда, 23 апреля 1737 года, он посылает генерала Бисмарка[35] во главе нескольких русских полков в Митаву, чтобы «приструнить» курляндское дворянство и побудить его выбрать не кого-то из любых других кандидатов в замену, а именно его, Эрнста Иоганна Бирона. И, несмотря на протесты Тевтонского ордена, добивается своего: становится, как и хотел, герцогом Курляндским и Семигальским. А дальше – управляет этой российской провинцией из Санкт-Петербурга, на расстоянии. Кроме того, он получил от немецкого императора Карла VI титул графа Священной Империи, был награжден орденами Святого Александра Невского и Святого Апостола Андрея Первозванного. Не было ни такого звания, ни таких княжеских «чаевых», на какие он бы ни позарился. Кто бы в России ни возмечтал о чем-то, добиться этого он мог, только снискав милости или хотя бы просто разрешения у Бирона. Любой придворный почитал за честь и великое счастье быть принятым утром в спальне императрицы. Переступив порог, посетитель сразу же видел Ее Величество в ночной сорочке, а рядом – в таком же неглиже – ее фаворита. По протоколу полагалось, чтобы допущенный на прием – будь он даже самым великим маршалом или самым знатным придворным – поцеловал руку императрицы, протянутую ему поверх одеяла. Чтобы обеспечить себе благоволение фаворита, некоторые использовали представившийся случай и целовали руку и ему, причем с ничуть не меньшим почтением. Нередко также просители простирали свою любезность даже до того, что целовали заодно и голую ногу Ее Величества. К. Валишевский, исследовавший и описавший многие века русской истории, пишет об этом так: «Если верить Маньяну,[36] его японский и берлинский коллеги были еще любезнее, целуя руки фаворита и выпивая за его здоровье, стоя на коленях». Вокруг императорских покоев ходили слухи, что некий Алексей Милютин, простой истопник, заходя каждое утро в спальню Анны Иоанновны, заставлял себя благоговейно коснуться губами ноги царицы, после чего проделывал то же самое с ногой ее любовника, лежавшего тут же.

Вознаграждая истопника за подобную ежедневно проявляемую почтительность, ему присвоили дворянское звание. Однако, чтобы он не подумал скрывать следов своего скромного происхождения, Милютина обязали использовать в гербе изображение одной из частей русской печи – она представляет собой нечто вроде пластинки, прикрывающей дымоход, и называется «вьюшка».

По воскресеньям шести самым любимым Анной Иоанновной шутам и шутихам приказывалось выстраиваться в шеренгу в большом зале дворца в ожидании выхода молящихся с церковной службы, на которую собирались все придворные. Когда императрица и ее свита проходили перед шутами по возвращении из церкви, шуты, присев бок о бок на корточки, принимались изображать несущихся кур, испуская напоминающие кудахтанье смешные звуки. Чтобы зрелище было еще более забавным и пикантным, им повелевалось разрисовать себе физиономии углем и всякий раз заводить драки, истово – до крови – царапая друг друга. Глядя на их ужимки и прыжки, на их кривлянье, подстрекательница этих игр и ее верноподданные помирали со смеху. Шуты Ее Величества пользовались такими большими материальными преимуществами по сравнению с другими придворными, что как было не искать этой должности? И искали – причем потомки знатных фамилий. Такие родовитые дворяне, как Алексей Петрович Апраксин, Никита Федорович Волконский и даже Михаил Александрович Голицын, без всяких колебаний пошли в шуты.

Задавал тон всем безумствам профессиональный шут Балакирев, но, когда он запаздывал с остротами или уставал от шутовства, императрица приказывала бить его палками для того, чтобы оживить вдохновение. Среди шутов числились еще Пьер Мира Педрилло, прибывший в Петербург в качестве комического певца и первой скрипки итальянской оперы, но, поссорившись с капельмейстером, пришедший искать себе место среди шутов. Особенно славился он тем, что уморительно изображал повадки обезьяны. Португальский еврей-полиглот Д'Акоста подбадривал своих товарищей ударами хлыста. Дрянной поэтишка Тредиаковский, сочинив наполовину эротический, наполовину бурлескный стишок, был приглашен прочесть свое произведение Ее Величеству. Он так рассказывал об этом свидетельстве его литературного признания: «Я имел счастье читать свои стихи Ее императорскому Величеству, а после чтения был удостоен из ряда вон выходящей милости получить прелестнейшую оплеуху от собственной руки Ее императорского Величества».[37]

Однако звездами комической труппы, которая окружала Балакирева, были не просто люди, а карлики, карлицы и калеки обоих полов, чьи физические недостатки подчеркивались прозвищами: Горбушка (для горбуньи) или Безножка (безногая женщина).[38] Тяга царицы к физическому уродству и умственной отсталости была для нее, как она говорила, проявлением интереса к тайнам природы. Точно так же, как ее старший родственник Петр Великий, Анна Иоанновна утверждала, будто изучение пороков развития человеческого существа, родившегося или ставшего уродом, помогает понять устройство и способ действия существа нормального, иными словами, окружать себя монстрами означает для нее способ служить науке, причем этот способ ничуть не хуже любого другого. Кроме того, по мнению императрицы, глядя на представления уродцев, которым так не повезло в жизни, каждый укрепится в желании сохранить хорошее здоровье.

Среди экспонатов своеобразной живой кунсткамеры, которой так гордилась Анна Иоанновна, была одна старая малорослая, тщедушная и скрюченная калмычка, чье чудовищное уродство пугало даже священников, зато императрица испытывала к ней самую нежную любовь, потому что ей не было равных в умении строить рожи. То, что эта калмычка выделывала со своим лицом, казалось царице уморительным. Так вот, однажды эта калмычка забавы ради воскликнула, что хочет замуж. Это чрезвычайно вдохновило царицу, которая увидела в замужестве уродки возможность устроить фарс, какого еще не бывало. В небольшой шутовской придворной труппе, где всякий был специалистом по обезьянничанью и грубоватым шуткам, некоторые «артисты» вовсе не были калеками или уродами. В частности – представитель старого дворянского рода Михаил Алексеевич Голицын, уже несколько лет вдовевший. Его положение «императорского шута» было, по существу, синекурой. И вдруг ему говорят, что Ее Величество нашла ему новую жену и что императрица, с ее несравненной добротой, сама берется не только устроить свадьбу, но и принимает на себя все расходы, связанные с бракосочетанием. Надо сказать, что императрица была известна как неутомимая «сваха», а о том, чтобы задавать какие бы то ни было вопросы, даже и речи быть не могло. Тем не менее приготовления к грядущей свадьбе на этот раз показались всем по меньшей мере необычными.

По приказу царицы министр Кабинета Артемий Волынский велел спешно построить на берегу Невы, между Зимним дворцом и Адмиралтейством, просторный дом из ледяных блоков, которые скрепляли один с другим, поливая их горячей водой.

Длина строения составляла двадцать метров, ширина семь метров, высота десять метров, венчать здание должна была галерея с колоннадой и статуями.

Крыльцо с балюстрадой вело в прихожую, за которой располагались покои, отведенные «новобрачным». Здесь была спальня с огромной белой кроватью, у которой все: занавеси, подушки, матрас – было сделано изо льда. Устроенная рядом туалетная комната, естественно, тоже ледяная, должна была свидетельствовать о том, как Ее Величество заботится об удобствах для своих подопечных. Чуть дальше находилась – столь же «полярного» вида – столовая, где поставили роскошно накрытый ледяной же стол с парадным сервизом и самыми разнообразными яствами, предназначенными для приглашенных на этот блестящий и справедливо вызывающий озноб праздник. Перед домом стояли ледяные пушки с ядрами из того же материала, ледяной слон, способный, по слухам, пускать струю студеной воды высотой в двадцать четыре фута, а также – две ледяные пирамиды, внутри которых, чтобы разогреть посетителей, показывались юмористические и до похабности непристойные картинки.

По распоряжению Ее Величества в Санкт-Петербург на свадьбу, назначенную на 6 февраля 1740 года, были свезены из разных уголков России представители всех народностей, обитающих в империи: азиаты, черемисы, самоеды, камчадалы, якуты, киргизы, калмыки, финны, одетые в традиционные национальные костюмы. После обряда венчания, совершенного, как положено, в церкви, все гости двинулись по улицам на глазах совершенно остолбеневшей и одуревшей толпы, сбежавшейся со всех концов города, заслышав о небывалом бесплатном зрелище. Некоторые участники маскарада ехали на лошадях неизвестной в Санкт-Петербурге породы, другие – на оленях, быках, собаках, козлах, иные красовались верхом на свиньях, и все это сопровождалось игрой на национальных музыкальных инструментах. Впереди этого шествия шел слон, на спине которого была укреплена клетка с усаженными туда молодыми. Как пишет К. Валишевский, «под водительством Татищева поезд прошел перед царским дворцом, по главным улицам города и остановился в манеже герцога Курляндского, где был устроен обед из напитков и кушаний в соответствии с национальностью гостей. Тредиаковский прочел пьесу в стихах; перед императрицей и ее двором всевозможные пары исполнили свои народные танцы, затем с наступлением вечера вновь составленный поезд направился к Ледяному дому, горевшему огнями, окруженному пламенем».

Ее Величество сама пожелала уложить новобрачных в их ледяную постель, после чего с игривой улыбкой на устах удалилась. У всех выходов были тут же расставлены часовые, чтобы помешать голубкам, если они надумают до рассвета покинуть свое любовное и столь морозное гнездышко.

В ту ночь, ложась спать рядом с Бироном в своей тепло натопленной спальне, Анна Иоанновна еще больше оценила достоинства мягкой постели и пуховых одеял. Но подумала ли она о безобразной калмычке и послушном Голицыне, приговоренных, по ее капризу, играть эту чудовищную комедию, а может быть, и умереть от холода в своей прозрачной тюрьме? В любом случае, даже если смутные угрызения совести и затронули душу императрицы, она тут же и прогнала их, сказав себе, что сотворила всего-навсего невинный фарс, ну, совсем невинный по сравнению с любым из тех, какие может себе позволить самодержавная царица, помазанница Божия, наделенная неограниченными правами.

Однако каким-то чудом императорский шут и его безобразная подруга, как вспоминали некоторые из их современников, вышли из уготованного им испытания свадебным оледенением, отделавшись всего лишь довольно сильным насморком да синяками по телу. Судя по свидетельствам некоторых мемуаристов, при следующем царствовании[39] им даже удалось отбыть за границу, где калмычка умерла, произведя на свет двух сыновей, а что касается Михаила Голицына, нисколько не обескураженного своим матримониальным приключением в условиях российской стужи, то он снова женился и без особых забот дожил до весьма преклонных лет. И это позволило закоренелым монархистам утверждать, что в России в ту далекую эпоху даже самые худшие зверства, творимые во имя самодержавия, могли идти только на благо.

Несмотря на явное нежелание Анны Иоанновны заниматься государственными делами, Бирон был вынужден иногда привлекать ее к работе: в тех случаях, когда требовалось принять особенно важное решение. Для наиболее надежной защиты от дрязг и мелких неприятностей, неотделимых от исполнения обязанностей властителей, Бирон предложил государыне создать Тайную канцелярию и поручить ей наблюдение за всеми подданными. Взятая на содержание государственной казной, целая армия шпионов рассредоточилась по территории всей России. Доносы летели со всех сторон, и слежка всех за всеми расцветала, словно омываемая живительной росой. Доносчики, которые хотели лично приникнуть к «государеву уху», имели возможность попасть в императорский дворец через потайную дверь, и их принимал в кабинете Тайной канцелярии сам Бирон. Врожденная ненависть к старой русской аристократии побуждала его верить на слово любому навету тех, кто заявлял о преступлениях кого-то из выдающихся представителей старинных родов. Чем более высокий пост занимал «виновный», тем большим наслаждением для фаворита было ускорить его падение. При Бироне редко пустовали камеры пыток, и не проходило недели, чтобы по его приказу кого-нибудь не сослали в Сибирь или в пожизненную ссылку в одну из отдаленных провинций. Служащие особого административного департамента, отвечавшего за ссылки (депортацию), были настолько завалены делами, что часто отправляли обвиняемых на край света, как говорится, «без суда и следствия», ибо не имели времени не только на подтверждение виновности, но даже и на установление личности подозреваемого. Чтобы предупредить всякое возмущение против такой слепой суровости судебных властей, Бирон создал новый гвардейский полк, названный Измайловским. Командование этим полком было поручено, конечно же, не русскому человеку (ох, как он опасался давать им высокие должности!), а балтийскому дворянину Карлу-Густаву Лёвенвольде, брату обер-шталмейстера двора Рейнгольда Лёвенвольде. Это элитное воинское подразделение, присоединившись к Семеновскому и Преображенскому полкам, должно было вместе с ними образовать вооруженные силы, призванные поддерживать порядок в государстве по части исполнения любых императорских указов. Инструкция была дана проще некуда: все, что вдруг зашевелится внутри страны, нужно немедленно лишить возможности навредить. Самая родовитая знать, уже в силу своего происхождения, выглядела с точки зрения бесчестных сборов Тайной канцелярии наиболее подозрительной. И упрекали представителей древних родов прежде всего в том, что ни по одной линии у них нет ни единого немецкого или балтийского предка.

Испытывающие в равной мере страх и возмущение подданные Анны Иоанновны, разумеется, обвиняли во всех своих бедствиях Бирона, но – за спиной фаворита все-таки для них маячила и фигура императрицы. Самые смелые и дерзкие даже осмеливались говорить между собою о том, что женщина от природы не способна управлять империей, и даже – что русская нация проклята: проклятие, наложенное на женский пол, передалось всему народу, ибо он сам был повинен в неосторожности, доверив «бабе» свою судьбу. Даже ошибки во внешней политике империи придирчивые наблюдатели приписывали ей и Бирону, хотя главным ответчиком за них по праву должен был быть Остерман. Этот человек, не отличавшийся масштабом личности, зато отличавшийся непомерными амбициями, воображал себя гением в области дипломатии. Однако его инициативы в международных делах, обходясь весьма дорого, давали очень мало. Бывало и хуже: так, например, когда он, желая угодить Австрии, направил российские войска в Польшу, Франция, поддерживавшая Станислава Лещинского, просто вознегодовала. Затем, после коронации Августа III, он счел ловким маневром поклясться, что никогда не раздробит страну, но это никого не обмануло, потому Остерман и не заслужил ничьей признательности. Кроме того, рассчитывая на помощь Австрии – она же, как обычно, отошла в сторонку, – вступил в войну с Турцией, в которой, несмотря на ряд побед, одержанных Минихом, потери были столь велики, что Остерману пришлось пойти на то, чтобы подписать мирный договор. На конгрессе в Белграде в 1739 году он дошел до того, что настойчиво просил о посредничестве Францию, пытаясь подкупить посланника Версаля, но сумел, да и то с огромным трудом, добиться лишь самого ничтожного результата: поддержки прав России на Азов при условии не строить в городе крепостных укреплений и предоставления стране нескольких арпанов[40] степи между Днепром и Южным Бугом. В обмен Россия обещала разрушить таганрогские укрепления и отказаться от наличия своего как военного, так и торгового флота в Черном море: свободное плавание в этих водах отныне стало доступно лишь турецким кораблям. Единственным территориальным завоеванием за весь период царствования Анны Иоанновны оказалась аннексия Украины, которая теперь перешла под контроль Российской империи.

В то самое время, когда русские на международной арене слыли все более слабеющей и потерявшей всякие ориентиры нацией, внутри страны, то тут, то там, стали появляться совершенно нелепые претенденты на царский престол. Впрочем, этот феномен был отнюдь не нов для России. Со времен Лжедмитриев, которые устремились к трону после смерти Ивана Грозного, мания чудесного воскрешения царевича превратилась просто-таки в хроническое местное заболевание, можно даже сказать, в национальную непреходящую хворь. Тем не менее связанные с нею волнения в обществе, сколь бы ни были они ничтожны и достойны лишь презрения, начинали раздражать Анну Иоанновну. Бирон умело провоцировал императрицу, и она уже видела тут все более явную угрозу своим законным правам на власть. Больше всего она опасалась того, что Елизавета Петровна познает на склоне лет новый прилив популярности в стране, главным образом потому, что она все-таки единственная оставшаяся в живых дочь Петра Великого. А вдруг в дворянской среде снова возникнут какие-то особенно веские аргументы – ведь чем-то подобным в давние времена чуть не провалили ее собственную коронацию? Кроме того, красота и природная грация соперницы были для императрицы невыносимы. Нет, недостаточно того, что царевна Елизавета удалена от дворца в надежде, что при дворе, как всегда бывало, забудут о существовании этой помехи тому, чтобы все плясали под ее, Анны Иоанновны, дудку! Чтобы предупредить всякую попытку перехода власти к другой линии, в 1731 году императрица надумала даже, будто можно авторитарным путем изменить семейное право дома Романовых. Поскольку у нее не было детей, а она сильно тревожилась о будущем монархии, Анна Иоанновна решила удочерить свою юную племянницу, единственную дочь старшей сестры Екатерины Ивановны и герцога Мекленбургского Карла-Леопольда. Скорее, скорее! И вот уже маленькую принцессу везут в Россию. Девочке в тот момент, когда ее взяла в приемные дочери императрица, было всего тринадцать лет. Лютеранку от роду, ее, снова окрестив, быстренько сделали православной, заменили данное отцом и матерью тройное имя «Елизавета-Екатерина-Христина» на «Анна Леопольдовна», и она стала, постоянно находясь рядом с теткой, вторым лицом в империи. Тогда это была белесая и бесцветная девочка-подросток с тусклым взглядом, но достаточно умная для того, чтобы поддерживать разговор, если только тема его была не слишком серьезной. Когда же она подросла, и ей сравнялось девятнадцать, царица, умевшая точно судить о моральных и физических достоинствах женщин, объявила, что Анна Леопольдовна вполне созрела для замужества. И заторопилась найти ей жениха.

Естественно, прежде всего Анна Иоанновна обратила взор к родине своего сердца – Германии, ведь только в этой стране дисциплины и добродетели возможно найти супруга или супругу, достойных царствования в варварской Московии. Получив задание найти самую что ни на есть редкую птицу среди вольера, где содержались отменные петухи, обер-шталмейстер Карл-Густав Лёвенвольде отправился в инспекционную поездку по германским дворам и по возвращении рекомендовал Ее Величеству двух кандидатов на руку и сердце племянницы: маркграфа Карла Прусского и принца Антона-Ульриха Бевернского из Брауншвейгского дома, зятя наследного принца Пруссии. Лично ему больше нравилась вторая кандидатура, зато Остерман, признанный специалист по международным делам, оказывал предпочтение первой. Анна Иоанновна принялась взвешивать все «за» и «против», все преимущества и все недостатки претендентов, совершенно не заботясь об интересах племянницы, которую, в общем-то, не грех было и спросить, кого она желает, ведь девушке к тому времени исполнилось уже двадцать лет.

На самом деле, занимаясь всеми этими политико-матримониальными махинациями, императрица преследовала одну-единственную цель: добиться, чтобы племянница поскорее произвела на свет ребенка, который стал бы наследником престола и тем самым положил бы конец любым попыткам этот престол захватить. Но кого же выбрать – маркграфа Карла Прусского или принца Антона-Ульриха, кто из них двоих способен быстро обрюхатить кроткую Анну Леопольдовну? С большими сомнениями пригласили предстать перед очами Ее Величества Антона-Ульриха, и императрице достаточно было беглого взгляда, чтобы оценить его по достоинству: славный, вежливый и апатичный юноша, настоящая размазня. Конечно, совсем не то, что надо племяннице, да и стране, но всеведущий Бирон уже изо всех сил превозносил «товар».

Впрочем, и время работало против предполагавшегося брака: девушка уже достаточно созрела, и сердце ее было не совсем свободно. Сначала она влюбилась в саксонского посланника в Санкт-Петербурге красивого графа Карла-Морица де Линара, но, к счастью, король Саксонии отозвал дипломата и назначил его на другой пост. Отчаявшаяся было Анна Леопольдовна, однако, быстро нашла новый объект для страстной любви, на этот раз – женщину, баронессу Юлию Менгден. Вскоре они стали неразлучны. Об этом судачили при дворе и в посольствах. «По сравнению с этим страсть мужчины к новой любовнице – просто баловство», – заметил английский министр Эдвард Финч.[41] Зато куда более скептичный прусский министр Аксель де Мардефельд опровергнет толки, ходившие между его товарищами по дипломатическому корпусу, написав своему королю по-французски: «Я не удивляюсь, что публика, не зная причины сверхъестественной привязанности великой княгини к Юлии, обвиняет эту девушку в пристрастии к вкусам знаменитой Сафо; но я не могу простить маркизу Ботта, облагодетельствованному великой княгиней, что он приписывает склонность этой принцессы к Юлии тому, что последняя женоложица со всеми необходимыми для того качествами… Это черная клевета, так как покойная императрица, из-за таких обвинений, повелела тщательно освидетельствовать эту девушку, и исполнившая это комиссия доносила, что нашла ее настоящей девушкой, без малейших мужских признаков».[42]

Видя серьезную опасность в таком отклонении от обычных любовных дел, Анна Иоанновна решила: хватит колебаний. Лучше неудачный муж, чем затянувшееся ожидание. А что там таится в глубине души девственницы – на это Ее Величеству можно и наплевать. Тем более что малышка, которая в детстве так очаровывала всех своей миловидностью и простодушием, за несколько лет набрала вес, стала неуклюжей, неповоротливой, требовательной и упрямой, как ослица. Сплошное разочарование! И вообще, ведь на самом деле императрица удочерила племянницу вовсе не для того, чтобы устроить ее счастье, а – сто раз было говорено! – для того, чтобы бесповоротно покончить с притязаниями на престол царевны Елизаветы Петровны, к которой она теперь пылала ненавистью. А Анна Леопольдовна не имела в ее глазах никакой иной ценности, кроме как в качестве подставного лица, крайнего средства, к которому только и можно было прибегнуть, короче и яснее: живота, в котором надо выносить наследника. Ну и пусть довольствуется в таком случае этим Антоном-Ульрихом, лучше уж такой супруг, чем никакого! Да и он слишком хорош для такой ветреницы!..

Несмотря на обильные слезы, проливаемые невестой, 14 июля 1739 года состоялась свадьба. Пышность празднества, устроенного после официальной церемонии бракосочетания, ослепила даже видавших виды дипломатов. Новобрачную нарядили в роскошное подвенечное платье, шитое серебром. Темные волосы, заплетенные в длинные, тяжелые косы, украсила бриллиантовая диадема, сверкавшая тысячами огней. Но все-таки героиней торжества была не она. Анна Леопольдовна в своем наряде из волшебной сказки выглядела словно дитя, заблудившееся в толпе людей, среди которых ей нечего было делать. На фоне радостных, сияющих лиц ее – выражавшее лишь покорность судьбе и печаль – выделялось особенно резко. А той, кто поразила всех своей красотой, ослепительной улыбкой и уверенностью в себе, была царевна Елизавета Петровна, которую пришлось-таки, поскольку этого требовал придворный протокол, заблаговременно вытащить из более или менее добровольной измайловской ссылки. Она была одета в розовое, цвета утренней зари, платье с глубоким декольте, тоже шитое серебром, и усыпана драгоценностями, полученными в наследство от матери, покойной императрицы Екатерины I. Казалось, будто именно Елизавета, а вовсе не новобрачная, переживает сегодня самый сладостный день своей жизни. Даже Антон-Ульрих, молодой супруг, столь низко оцененный Анной Леопольдовной, глаз не сводил с царевны, что, естественно, заметили все многочисленные приглашенные на свадьбу, для которых свадебная церемония должна была стать подтверждением полного разгрома соперницы. Вынужденная наблюдать – час за часом – триумф Елизаветы Петровны, царица еще больше возненавидела эту тварь, которую уже считала раз и навсегда побежденной, но которая постоянно исхитрялась выйти сухой из воды.[43]

Что же до Анны Леопольдовны, то она испытывала страшные муки, чувствуя себя марионеткой в руках тетки – умелого кукловода. А сильнее всего ее терзало ожидание уготованного ей испытания в постели, когда огни праздника угаснут и танцоры, наплясавшись, разъедутся по домам. Искупительная жертва – вот что от нее требовалось. Она знала, что среди всех тех, кто столь успешно притворяется, будто рад за нее, рад ее удаче, никому нет дела не только до ее любви, но даже до простого удовольствия. И она здесь не для того, чтобы стать счастливой, а для того, чтобы ее оплодотворили.

Когда наступил момент, которого Анна Леопольдовна больше всего страшилась, самые знатные дамы и супруги самых именитых иностранных дипломатов, представленных при дворе, собрались в процессию, которая должна была проводить ее в супружескую опочивальню и потом присутствовать при традиционной церемонии «укладывания новобрачной в постель». Церемония эта не в точности совпадала с той, какую Анна Иоанновна придумала для шутовской свадьбы, когда молодых, уложив на ледяное ложе под ледяные одеяла, заставили дрожать до рассвета от стужи в ледяном доме. Но для молодой женщины эффект был примерно тем же: царица насильно выдала ее замуж, и теперь Анну Леопольдовну сотрясала такая же дрожь, как тех бедняг, но не от холода, а от страха, от мыслей о печальной судьбе, уготованной ей рядом с человеком, которого она нисколечко не любит. Когда дамы из свиты, наконец, удалились, новобрачная впала в настоящую панику и, обманув бдительных камеристок, сбежала в сад, окружавший Летний дворец. Там она, плача и стеная, провела свою первую брачную ночь.

Царице и Бирону, конечно же, доложили о таком скандальном событии, они вызвали к себе несчастную и, перемешивая упреки с увещеваниями и угрозами, потребовали, чтобы дальше она повиновалась любому слову и без всяких выходок. Находившиеся в смежной комнате придворные дамы наблюдали за происходящим через неплотно прикрытую дверь. В самом разгаре спора они увидели, как императрица, багровая от гнева, изо всех сил хлещет строптивую племянницу по щекам.

Урок оказался плодотворным во всех смыслах: годом позже, 23 августа 1740 года, Анна Леопольдовна родила сына. Его немедленно окрестили, наречен был мальчик Иоанном. Страдавшая к тому времени уже несколько месяцев какой-то непонятной болезнью, причину которой лекари точно установить не могли, царица, услышав «великую новость», внезапно ожила. Сияя от радости, она потребовала, чтобы вся Россия ликовала в связи с рождением этого ниспосланного Небом младенца. Привыкшие, с одной стороны, к тому, что велениям императрицы следует беспрекословно повиноваться, а с другой – к постоянному притворству, подданные неустанно благословляли дитя, рассыпаясь в добрых пожеланиях. Но находившиеся среди них умные люди задавались вопросом: а по какому же праву станет править Россией этот отпрыск Брауншвейгской фамилии, ребенок чисто немецких кровей? Действительно, новорожденный Иоанн Антонович был по отцу из Бевернской ветви Брауншвейгского дома, а по матери – из мекленбургско-штеттинского рода. С династией Романовых его связывала только двоюродная бабка, Екатерина I, супруга Петра Великого, но ведь и она сама была не русского, а польско-ливонского происхождения… Так с какой стати этот мальчик с колыбели (какое там – еще до рождения!) возведен в ранг истинного наследника короны Российской империи? По какому закону, с оглядкой на какую национальную традицию царица Анна Иоанновна присваивает власть назначать себе преемника на престоле? Как получилось, что рядом с императрицей не оказалось сведущего и почтительного в отношении истории России советника, способного удержать Анну Иоанновну от такой святотатственной инициативы? Однако, в полном соответствии с тем, как это происходило обычно, обличительные комментарии затихли, резко оборванные крутыми решениями Бирона, который, пусть и был немцем, утверждал, что ему лучше известны потребности России. Разумеется, кому же, как не ему, знать, что годится, а что нет для этой империи! Совсем еще недавно он смутно грезил о женитьбе собственного сына Петра на Анне Леопольдовне, но мечта не осуществилась из-за брака великой княгини с Антоном-Ульрихом, и когда этот проект провалился, фаворит озаботился тем, чтобы сохранить свое высокое положение во главе государства иным манером. И ему казалось тем более срочным делом продвинуть свои пешки в ферзи, что болезнь Ее Величества с каждым днем становилась все тяжелее. Врачи опасались, что задеты почки, а заболевание почек, в свою очередь, осложнено «критическим возрастом», поговаривали о «каменной болезни».

Несмотря на переносимые царицей тяжкие страдания, сознание ее временами оказывалось достаточно ясным. Бирон воспользовался одним из таких моментов, чтобы испросить последнюю милость: назначить его регентом империи, пока не достигнет совершеннолетия ребенок, которого только что специальным манифестом провозгласили наследником престола. Но едва он успел заявить о своих притязаниях, другие советники умирающей императрицы пришли в негодование и вознамерились помешать осуществлению этих планов. К Лёвенвольде, Остерману и Миниху в попытке заговора присоединились вскоре Черкасский и Бестужев. Тайные совещания длились часами, и в конце концов заговорщики пришли к выводу о том, что… вовсе не их соотечественник Бирон воплощает в себе самую страшную опасность, а клика русских аристократов, которые по-прежнему не желают держаться от трона в стороне, более того, не прекращают попыток перехватить власть и отдать ее кому-то из «своих». Если разобраться по существу, решили они, перед лицом бедствия, каким мог бы стать захват власти одним из приверженцев старой российской знати, для немецкого клана предпочтительнее поддержать предложение милого их сердцам старого друга и сообщника Бирона. И, в общем-то, не так уж много времени понадобилось пятерым «доверенным лицам» Анны Иоанновны, трое из которых были немцами по происхождению, а двое связаны с иностранными дворами, на решение вверить судьбу огромной империи человеку, который всегда проявлял полное безразличие к национальным традициям и не потрудился даже выучить язык страны, властителем которой вознамерился стать. Приняв это решение, заговорщики довели его до сведения Бирона – впрочем, у него и не было никаких сомнений в исходе споров. Теперь вроде бы все пришли к согласию, и оставалось только убедить императрицу. Она уже не поднималась с постели и из последних сил боролась за жизнь, измученная чередующимися приступами боли и горячки с бредом. И не понять, услышала ли она Бирона, когда тот попытался объяснить, что всего-то от нее и требуется – поставить подпись под уже заготовленным документом. Поскольку Анна Иоанновна была слишком утомлена, чтобы ответить сразу, фаворит сунул бумагу ей под подушку. Удивленная его поступком, она еле слышно выдохнула: «Тебе это нужно?» Потом отвернулась и больше говорить не стала.

Несколько дней спустя Бестужевым было составлено новое прошение – теперь от имени Сената и генералитета, которые умоляли Ее Величество доверить регентство Бирону, ибо он наверняка обеспечит империи мир и покой «при любых обстоятельствах». И снова больная оставила документ под подушкой, не только не прочитав и не подписав, но не удостоив даже взглядом. Бирон и «его люди» были потрясены, подавлены таким безразличием, которое могло быть для них решающим. А вдруг на этом все и кончится? Неужели снова нужно ставить под завещанием фальшивую подпись, чтобы выбраться из затруднительного положения? Январский, 1730 года, опыт, полученный, когда скончался Петр II, вовсе не казался им убедительным: дворянство столь недоброжелательно, что было бы опасным повторять одну и ту же игру при каждой смене правителя.

Но внезапно ситуация изменилась: 16 октября 1740 года императрице стало лучше, она позвала к себе старого фаворита и дрожащей рукой протянула ему подписанную бумагу. Бирон вздохнул с облегчением, а вместе с ним – все те из их маленькой компании, кто способствовал этой победе, свершившейся в последний момент. Приверженцы нового регента надеялись, что он, не откладывая дела в долгий ящик, отблагодарит их за помощь, которую они – кто искренне, а кто и нет – ему оказывали. Пока Ее Величество умирала, каждый из них, подсчитывая, сколько ей еще осталось, одновременно прикидывал и будущие свои прибыли. А Анна Иоанновна уже попросила пригласить священника. Он отпустил грехи умирающей. Успокоенная исповедью, она обвела комнату печальным затуманенным взглядом, узнала среди обступивших ее придворных высокую фигуру Миниха, улыбнулась ему, словно прося защиты и покровительства для того, кто однажды заменит ее на престоле, и прошептала: «Прощай, фельдмаршал!» Чуть позже сказала: «Прощайте, все!» – и это были ее последние слова.

28 октября 1740 года Анна Иоанновна потеряла сознание и уже больше не приходила в себя.

Узнав о ее смерти, Россия пробудилась от кошмара, но, как считали близкие ко двору люди, лишь для того, чтобы погрузиться в другой кошмар, куда более черный. По единодушному мнению, с девятимесячным царем, еще в пеленках и свивальниках, и регентом-немцем, который неохотно объясняется по-русски и чья главная забота – уничтожение самых благородных семейств страны, империи грозила неминуемая катастрофа.

На следующий день после кончины Анны Иоанновны, благодаря милости покойной императрицы, Бирон стал регентом.

Ребенок для него был живым символом и гарантией его прав. Но, как считал новоявленный регент, первым делом следовало отправить куда-нибудь, желательно подальше, мать и отца маленького Ивана – Анну Леопольдовну и Антона-Ульриха.

Если держать их на порядочном расстоянии от столицы (а почему бы и не за границей?), думал Бирон, руки у него будут развязаны вплоть до совершеннолетия императора-младенца. Изучив новую политическую ситуацию в России, барон Аксель де Мардефельд, прусский министр в Санкт-Петербурге, в депеше, отправленной им своему государю Фридриху II, так выразил свое мнение о будущем государства: «Семнадцать лет деспотизма и девятимесячный ребенок, который может умереть кстати, чтобы уступить престол регенту!»[44]

Письмо Мардефельда было написано 29 октября, на следующий день после кончины царицы. Не прошло и недели, и события стали развиваться в направлении, которого дипломат не предвидел. Хотя будущего царя Иоанна VI, еще не вышедшего из колыбельки, перевезли в Зимний дворец весьма торжественно: «Шествие открывал эскадрон гвардии; за ним регент шел пешком впереди кресла, на котором несли кормилицу с ребенком на руках. Царевна-мать ехала в парадной карете с Юлией Менгден, фрейлиной, сделавшейся скоро ее фавориткой», – хотя все придворные должны были принести присягу новому государю, но при этом почести отдавались в основном регенту, хотя самому Мардефельду пришлось написать: «Все русские отправились в Зимний дворец и поздравляли регента, целуя у него руку или полу мантии. Он заливался слезами и не мог произнести ни слова… Спокойствие полное: так сказать, ни одна кошка не шелохнется»,[45] а новый английский министр в Санкт-Петербурге Эдвард Финч объявил, что смена караула в Гайд-парке возбуждает больше шума, чем эта перемена правительства, – несмотря на все это, враги Бирона отнюдь не сложили оружия. Фельдмаршал Миних известил Анну Леопольдовну и Антона-Ульриха о ловких интригах Бирона, нацеленных на то, чтобы окончательно оттеснить их от престола и править самовластно.

Он говорил, что, хотя и был связан с регентом в совсем недавнем прошлом, сейчас – так подсказывает ему совесть! – чувствует себя обязанным помешать тому действовать в ущерб законным правам царской семьи. По словам фельдмаршала, бывший фаворит новопреставленной императрицы рассчитывал преуспеть в организации государственного переворота, опираясь на Измайловский полк и конную гвардию: первым командовал его брат Густав, второй – его сын. Однако Преображенский полк весь целиком предан ему, фельдмаршалу, и это отборное войско позволит в нужный момент обрушиться на честолюбца Бирона. «Если бы Вашему Высочеству было угодно, я бы мигом избавил ее от этого зловредного человека».

Но Анна Леопольдовна не была авантюристкой по природе. Сама мысль о том, что придется атаковать такого могущественного, хитрого и изворотливого человека, как Бирон, ее пугала, и поначалу она решила остаться в стороне. Однако, посоветовавшись с мужем, передумала и осмелилась, дрожа с ног до головы, пойти ва-банк. В ночь с 8 на 9 ноября 1740 года сотня гренадеров и три офицера Преображенского полка, посланные Минихом, ворвались в комнату, где спал Бирон, вытащили его из постели, несмотря на его призывы на помощь, избили ружейными прикладами, вынесли в полуобморочном состоянии на улицу и бросили в крытую повозку. На рассвете Бирона привезли в Шлиссельбургскую крепость на Ладожском озере, где принялись бить кнутом. Поскольку для того, чтобы заключение регента было законным, требовалась обстоятельно изложенная жалоба, его обвинили в том, что он ускорил кончину императрицы Анны Иоанновны, заставляя ее ездить верхом в плохую погоду. Это и другие вменяемые Бирону государственные преступления позволили приговорить его 8 апреля 1741 года к смертной казни через четвертование. Впрочем, почти сразу же смертная казнь была заменена пожизненной ссылкой в глухое сибирское село Пелым, находившееся в трех тысячах верст от Санкт-Петербурга. И тут же враги Бирона провозгласили регентшей Анну Леопольдовну. А она, чтобы отметить счастливое окончание эпохи интриг, узурпаторства и предательств, первым делом отменила приказ прежнего регента о запрете солдатам и унтер-офицерам посещать кабаки. Первая либеральная «реформа» вызвала ликование в армии, крепкие напитки полились рекой. Всем хотелось видеть в этом признак грядущего послабления во всем, признак милосердия Анны Леопольдовны по отношению к своему народу. Везде звучали здравицы в честь новоиспеченной регентши, а рикошетом – и в честь человека, приведшего ее к власти. И только политически неблагонадежные лица отмечали, что после царствования Бирона наступило царствование Миниха: один немец прогнал другого, даже не подумав о московских традициях.[46] Сколько же еще времени Российская империя будет искать себе государей за границей? И почему трон все время занимают особы женского пола? Разве нет для России другого выхода, чем отдать бразды правления императрице, за спиной которой стоит немец, нашептывая ей свою волю? Если страна страдает, задыхаясь под юбками бабы, что сказать, зная: эта баба безгранично предана иноземцу? Самые большие пессимисты предрекали, что Россию будут преследовать бедствия и катастрофы до тех пор, пока настоящие мужчины и истинно русские люди не восстанут против влюбчивых правительниц и их германских фаворитов. Этим мрачным пророкам матриархат и порабощение казались двумя главными аспектами проклятия, обрушившегося на их родину после кончины Петра Великого.