"Стрелок" - читать интересную книгу автора (Кинг Стивен)

НЕДОУМКИ-МУТАНТЫ

В накатывающих и отступающих наплывах сна стрелок говорил, обращаясь к мальчику.

— Нас было трое: Катберт, Жами и я. Вообще-то нам не полагалось там находиться, ведь мы еще, как говорится, не вышли из детского возраста. Если бы нас там поймали, Корт бы нас выпорол от души. Но нас не поймали. Я так думаю, что и до нас никто не попадался. Ну, как иной раз мальчишки тайком примеряют отцовские штаны: повертятся в них перед зеркалом и повесят обратно. Вот так же и здесь. Отец делает вид, будто он не замечает, что штаны его висят не на том месте, а под носом у сына следы от усов, намалеванных ваксой. Ты понимаешь, что я имею в виду?

Мальчик молчал. Он не промолвил ни слова с тех пор, как они углубились в расщелину, оставив солнечный свет снаружи. Стрелок же, наоборот, говорил не умолкая — горячечно и возбужденно, — чтобы заполнить молчание. Вступив во тьму под горами, он ни разу не оглянулся на свет. А вот мальчик оглядывался постоянно. В мягком зеркале щек парнишки стрелок читал, как угасает день: вот они нежно-розовые, вот молочно-прозрачные, вот — как бледное серебро, вот — как последние отблески вечерних сумерек, а вот — темнота, ничего. Стрелок зажег факел, и они двинулись дальше.

Теперь они остановились. Разбили лагерь. Даже эхо шагов человека в черном не доносилось до них. Быть может, он тоже остановился, Или, может быть, так и несся вперед без ходовых огней по чертогам, залитым вечной ночью.

— Это все происходило один раз в году, — продолжал стрелок. — В Большом Зале. Мы называли его Залом Предков, но это был просто Большой Зал.

Было слышно, как где-то о камень бьют капли воды.

— Придворная церемония. Ритуал, — стрелок неодобрительно хохотнул, и бездушные камни отозвались гулким эхом, превращая звук смеха в этакий мерзкий хрип. — В стародавние времена, как написано в книгах, это был праздник прихода весны. Но, знаешь ли, цивилизация…

Он умолк, не зная, как описать суть изменений, стоящих за этим механизированным, мертвым словом: гибель романтики и ее выхолощенное плотское подобие, существующее только на искусственном дыхании блеска и ритуала; геометрически выверенные па придворных, выступающих в танце на пасхальном балу в Главном Зале — танце, заменившем собою безумную пляску любви, дух которой теперь только смутно угадывался в этих чопорных фигурах. Пустое великолепие вместо простой всеобъемлющей страсти, что очищала когда-то людские души.

— Они сотворили из этого что-то испорченное, нездоровое, — продолжал стрелок. — Представление. Игру. — В его голосе явственно прозвучало безотчетное отвращение аскета. И будь там больше света, было бы видно, как он изменился в лице. Оно стало горестным и суровым, но сила его естества не ослабла, не дрогнула. Хронический недостаток воображения, который по-прежнему выдавало его лицо, был просто-напросто неподражаем.

— Но этот бал, — выдохнул он. — Этот бал…

Мальчик молчал.

— Там было пять люстр. Из прозрачного хрусталя. Толстое стекло и электрический свет. Казалось, весь зал состоит из света. Он был точно остров света.

— Мы прокрались на старый балкон на балюстраде. Из тех, которые считались небезопасными. Но были еще мальчишками. Мы пробрались на самый верх. Надо всем. И смотрели на все сверху вниз. Я даже не помню, чтобы мы там болтали друг с другом. Мы просто смотрели — часами.

Там стоял большой каменный стол, за которым сидели стрелки и их женщины. Сидели и наблюдали за танцами. Кое-кто из стрелков танцевал, но таких было немного и только самые молодые. Остальные же просто сидели, и мне казалось, что во всем этом ярком свете, в этом цивилизованном свете, они себя чувствуют неуютно. Их глубоко уважали, их даже боялись. Они были стражами и хранителями. Но в этой толпе вельмож и их утонченных дам они выглядели точно конюхи…

Там было еще четыре стола — четыре круглых стола, уставленных яствами. Они вращались. Поварята сновали туда-сюда с семи вечера до трех ночи. Столы вращались, как стрелки часов, и даже до нас доходили запахи: жареной свинины, говядины и омаров, цыплят и печеных яблок. Там было мороженое и конфеты. И громадные вертела с мясом.

Мартен сидел рядом с моими родителями. Я их узнал даже с такой высоты. Один раз они танцевали. Мама с Мартеном. Медленно так кружились. И все расступились, чтобы освободить им место, а когда танец закончился, все им рукоплескали. Стрелки, правда, не хлопали, но отец медленно поднялся из-за стола и протянул маме руки. А она подошла к нему, улыбаясь.

Да, малыш, это было мгновение перехода. Время — такое же, каким оно должно быть в самой Башне, когда вещи сближаются, соединяются и обретают силу во времени. У отца была власть. Его признали и отличили среди прочих. Мартен был из тех, кто признает власть за кем-то. Отец — из тех, кто действует. А жена его, моя мать, подошла к нему, как связующее звено между ними. А потом изменила.

Мой отец был последним из правителей света.

Стрелок опустил глаза и уставился на свои руки. Мальчик молчал, только лицо его стало задумчивым.

— Я помню, как они танцевали, — тихо проговорил стрелок. — Моя мать и колдун Мартен. Я помню, как они танцевали, то подступая близко-близко друг к другу, то расходясь в старинном придворном танце.

Он поглядел на парнишку и улыбнулся.

— Но это еще ничего не значило, понимаешь? Ибо власть шла путями, неведомыми никому. Пути ее неисповедимы, их не знает никто, но зато все понимают. И мать моя принадлежала всецело тому, кто обладал этой властью и мог ею распоряжаться. Разве нет? Ведь она подошла к нему, когда танец закончился, верно? И взяла его за руку? И все им рукоплескали: весь этот зал, эти смазливые мальчики, отдающие голубизною, и их нежные дамы… ведь они рукоплескали ему? И восхваляли его? Так?

Где-то во тьме капли воды стучали о камень. Мальчик молчал.

— Я помню, как они танцевали, — повторил стрелок тихо-тихо. — Я помню…

Он поднял глаза к неразличимой во тьме толще камня над головою. Казалось, он готов закричать, разразиться проклятиями, бросить слепой и отчаянный вызов этой тупой многотонной массе гранита, который упрятал их хрупкие жизни в свою каменную утробу.

— В чьей руке был нож, оборвавший жизнь моего отца?

— Я устал, — тоскливо протянул мальчик.

Стрелок замолчал, и мальчик улегся, подложив ладошку между щекою и голым камнем. Пламя факела сделалось тусклым. Стрелок свернул себе сигарету. В преисполненной злобою зале его воспаленной памяти еще сиял тот хрустальный свет, еще гремели возгласы акколады, обряда древнего Посвящения — пустого обряда в пустынной стране, уже тогда безнадежно противостоящей серому океану времени. Остров света терзал его и теперь — горько, безжалостно. Стрелок отдал бы многое, чтобы не видеть этого никогда: как отцу его наставляют рога.

Он выпустил дым изо рта и ноздрей и подумал, глядя на мальчика: Сколько еще нам кружить под землей? Когда теперь мы увидим свет солнца?

Он уснул.

Когда дыхание его стало глубоким и ровным, мальчик открыл глаза и поглядел на стрелка с выражением, очень похожим на любовь. Последний отблеск догоревшего факела отразился в его зрачке и растворился там, утонул. Мальчик тоже уснул.

В неизменной, лишенной примет пустыне стрелок почти что утратил всякое ощущение времени, а здесь, в этих каменных залах под горной грядою, где только тьма и нет света, он утратил его окончательно. Ни у стрелка, ни у парнишки не было никаких приборов, измеряющих время, и само понятие о часах и минутах давно стало для них бессмысленным. В каком-то смысле они пребывали теперь вне времени. День мог быть неделей, или неделя — одним днем. Они шли, они спали, они скудно питались. Их единственным спутником был непрестанный грохот воды, пробивавшей себе дорогу сквозь камень. Они шли вдоль потока, пили воду из его минеральных безвкусных глубин. Временами стрелку представлялось, что на дне под текучей водою он видит блуждающие огоньки, но он каждый раз убеждал себя, что это всего лишь проекции его мозга, который еще не забыл, что такое свет. Но он все-таки предупредил мальчугана, чтобы тот не заходил в воду и не мочил в ней ног.

Пространственный видоискатель у него в голове уверенно указывал направление.

Тропинка вдоль речки (а это действительно была тропинка: гладкая, слегка вогнутая желобком по продольной оси) неуклонно вела наверх — к истокам реки. Через равные промежутки у тропы возвышались круглые каменные колонны с железными кольцами у оснований. Должно быть, когда-то к ним привязывали волов или рабочих лошадей. На каждом столбе сверху крепилось что-то вроде стального плафона с электрическим факелом, но в них давно уже не было жизни и света.

Во время третьей их остановки для «отдыха перед сном» мальчик решился немного пройтись вперед в одиночестве. Стрелок различал, как в глухой тишине шуршит галька под его неуверенными шагами.

— Осторожнее там, — сказал он. — Ни черта же не видно.

— Я осторожно. Здесь… ничего себе!

— Что там еще?

Стрелок привстал, положив руку на рукоять револьвера.

Зависла короткая пауза. Стрелок только зря напрягал глаза, пытаясь вглядеться в кромешную тьму.

— Это, по-моему, железная дорога, — с сомнением протянул мальчик.

Стрелок поднялся и двинулся осторожно на голос Джейка, ощупывая землю перед собою ногой, прежде чем сделать шаг.

— Вот здесь.

Рука, невидимая в темноте, прикоснулась к лицу стрелка. Мальчик хорошо ориентировался во тьме, даже лучше, чем сам стрелок. Зрачки его расширились так, что от радужной оболочки почти совсем ничего не осталось; стрелок это увидел, когда зажег худосочный факел, не дававший почти никакого света. В этой каменной утробе не было ничего, что могло бы гореть, а те запасы, которые были у них с собою, уже подходили к концу. Временами же желание зажечь огонь, чтобы стало хоть чуточку посветлее, становилось просто неодолимым.

Мальчик стоял у изогнутой каменной стены, по которой тянулись, теряясь во тьме, параллельные металлические полоски, оплетенные какими-то черными жилами. Должно быть, когда-то они проводили электрические заряды. А по земле, выступая на несколько дюймов из каменного пола, шла металлическая колея. Что за кареты ходили по ней в стародавние времена? Стрелок мог только представить себе черные электрические снаряды, летящие сквозь эту вечную ночь, пронзая тьму полыхающими глазами прожекторов. Он ни о чем таком в жизни не слышал. Но в мире еще существуют останки былых механизмов, как существуют и демоны тоже. Когда-то он знал одного отшельника, возымевшего едва ли не религиозную власть над жалкою паствой окрестных скотоводов лишь потому, что у него в безраздельном владении была древняя бензоколонка. Отшельник садился на землю, хозяйским жестом приобнимал колонку одной рукой, и выкрикивал свои дикие, грязные и зловещие проповеди. Время от времени он просовывал все еще блестящий стальной наконечник, прикрепленный к прогнившему резиновому шлангу, себе между ног. На колонке — вполне отчетливо, пусть даже и тронутыми ржавчиной буквами — было написано что-то совсем уже непонятное: АМОКО. Без свинца. Амоко прекратился в тотем Бога Грома, и они поклонялись Ему и приносили в жертву Ему овец, убивая их прямо отарами в приступах полубезумного религиозного рвения.

Обломки кораблекрушений, подумал стрелок. Всего лишь бессмысленные обломки в песке, который когда-то был морем.

А теперь еще — железная дорога.

— По ней и пойдем, — сказал он.

Мальчик в ответ промолчал.

Стрелок загасил факел, и они легли спать. Когда же стрелок проснулся, оказалось, что мальчик уже не спит. Он сидел на железном рельсе и смотрел на стрелка, ничего не различая в кромешной тьме.

Они зашагали вдоль рельсов, точно парочка слепых: стрелок — впереди, мальчик — следом. Они шли, пробираясь наощупь, стараясь, чтобы одна нога все время касалась рельса. И снова единственным спутником их был рев бегущей по правую руку реки. Они шли молча, и так продолжалось три периода бодрствования подряд. Стрелку не хотелось даже связно мыслить, не говоря уж о том, чтобы биться над составлением плана дальнейших действий. И спал он без сновидений.

А во время четвертого периода они в полном смысле слова наткнулись на брошенную дрезину.

Стрелок ударился о нее грудью, мальчик — он шел по другой стороне — головой. Прямо лбом. Он даже упал, вскрикнув.

Стрелок немедленно зажег факел.

— Ты как там, нормально?

Слова прозвучали резко, едва ли не раздраженно. Даже сам он невольно поморщился.

— Да.

Мальчик осторожно потрогал голову, потом тряхнул ею, как будто затем, чтобы самому убедиться, что все действительно с ним в порядке. Они подошли, чтобы взглянуть, во что же такое они вписались.

Оказалось, что это какой-то плоский квадрат из металла, безмолвно стоящий на рельсах. В центре платформы из пола торчала какая-то ручка наподобие тех, которые нужно качать как рычаг: взад-вперед. Стрелок не знал, что это за штуковина, но мальчик узнал ее сразу:

— Это дрезина.

— Что?

— Дрезина, — нетерпеливо повторил мальчик. — Как в старых фильмах. Смотрите.

Парнишка взобрался наверх и подошел к рычагу. Ему удалось опустить его вниз, но для этого парню пришлось повиснуть на ручке всем своим весом. Мальчик натужно закряхтел. Дрезина продвинулась немного вперед по рельсам — бесшумно, точно фантом вне времени.

— Работает, только тяжеловато идет, — сказал парнишка, словно извиняясь.

Стрелок тоже взобрался на платформу и нажал на рычаг. Дрезина послушно двинулась вперед, немного проехала и остановилась. Стрелок почувствовал, как у него под ногами провернулась ведущая ось. Ему понравилось это новое ощущение. Понравился сам процесс. Это был первый за многие годы древний механизм, не считая того насоса на станции, который работал исправно. Ему это понравилось, но и встревожило тоже. Эта машина гораздо быстрее доставит их по назначению: к месту, где свершатся их судьбы. Опять — поцелуй Иуды, подумал стрелок и понял вдруг, что человек в черном подстроил и это тоже: чтобы они нашли эту машину.

— Правда, здорово? — Голос парнишки был преисполнен искреннего отвращения.

— Что это — фильмы?

Джейк не ответил. Они так и стояли посреди этой черной тишины, как будто в могиле, где нету жизни. Стрелок слышал только, как внутри его тела работает организм, и еще — дыхание мальчика. Вот и все.

— Вы станете с той стороны, а я — с этой, — распорядился Джейк. — Вам придется немного ее потолкать самому, пока она как следует не разгонится. А потом я могу помочь. Раз вы толкнете, раз — я. И мы поедем. Понятно?

— Понятно.

Стрелок сжал кулаки в беспомощном жесте отчаяния.

— Но вам придется толкать одному, пока она не разгонится, — повторил мальчик, глядя прямо на стрелка.

А перед мысленным взором стрелка неожиданно встала живая картина: Большой Зал через год после весеннего бала. Зал, лежащий в руинах, разоренный восстанием, гражданской войной и вторжением. Следом нахлынули воспоминания об Элли, той, со шрамом, женщине из Талла, которая упала сраженная пулями из его револьверов. Он убил ее своими руками — рефлекторно, безо всякого злого умысла. Потом стрелок вспомнил Жами. Его лицо, такое печальное в смерти. Лицо Сьюзан — искаженное плачем. Все мои старые друзья. Стрелок улыбнулся зловещей улыбкой.

— Значит, буду толкать, — сказал он.

И взялся за дело.

Они катились сквозь тьму, теперь гораздо быстрее, поскольку им больше не надо было вслепую нащупывать путь. Постепенно застарелая неподвижность дрезины, копившаяся веками, раскочегарилась, и машина пошла более гладко. Мальчик честно пытался помочь, и стрелок иной раз давал ему потолкать, но большей частью он трудился один, размашистыми движениями качая рычаг вверх-вниз. Река оставалась единственным их попутчиком, то подступая поближе, то уходя дальше вправо. Однажды они пронеслись сквозь громадную и грохочущую пустоту, словно по гулкому нартексу доисторического собора. А в другой раз шум воды почти замер вдали.

Казалось, скорость и ветер, бьющий в лицо, заменили собою зрение и вернули обоих их в рамки времени и пространственных связей. Стрелок примерно прикинул, и вышло, что они делают от десяти до пятнадцати миль в час. Дорога шла вверх, поднимаясь пологим, обманчиво незаметным уклоном, который, однако, утомлял его ощутимо. Едва они остановились на отдых, стрелок сразу уснул. И спал как убитый. Провизии снова осталось всего ничего, но ни стрелка, ни парнишку это уже не волновало.

Стрелок не сумел еще распознать напряжения приближающейся кульминации, но оно было столь же реальным и нарастающим, как и усталость. Он продолжал толкать ручку дрезины вверх-вниз. Они уже приближались к концу первоначальной фазы. Он себя чувствовал как актер, стоящий посередине громадной сцены за минуту до того, как поднимется занавес: актер, который уже принял позу для первой сцены, в голове у которого уже наготове первая реплика — ему слышно, как невидимые пока зрители шуршат программками, рассаживаясь по местам. Он теперь постоянно ощущал в животе тугой комок нечестивого предвкушения и приветствовал физическое утомление, которое помогало ему засыпать.

Почти все время мальчик молчал. Он вообще перестал разговаривать, но однажды во время привала, еще до того, как на них напали недоумки-мутанты, он спросил у стрелка, робко так и застенчиво, о том, как он стал взрослым.

Стрелок сидел, привалившись спиной к рычагу и держа во рту сигарету. (Кстати, запас табака тоже уже подходил к концу.) Он был готов погрузиться уже в свой обычный мертвый сон, но мальчик вдруг задал вопрос.

— А зачем тебе?

— Просто мне интересно. — Голос мальчишки был на удивление упрямым, как будто он хотел скрыть смущение. Помолчав, он добавил: — Мне всегда было интересно, как люди становятся взрослыми. А спросишь у взрослых, так они обязательно будут врать.

— Я стал взрослым не вдруг, — проговорил стрелок. — Не так вот, чтобы бац — и ты уже взрослый, а понемножечку: там чуть-чуть повзрослел, там — чуть-чуть. Однажды я видел, как вешали человека, и немножечко повзрослел. Хотя тогда я еще этого не понимал. Двенадцать лет назад я бросил девушку. В одном местечке, называлось оно Королевский Городок. И тоже немножечко повзрослел. Но когда что-то подобное происходило, сразу я никогда этого не понимал, а понимал только потом.

До него вдруг дошло, что он пытается сейчас уйти от ответа, и стрелок почувствовал себя неловко.

— Наверное, ритуал совершеннолетия тоже был частью взросления, — нехотя выдавил он. — Такой официальный, едва ли не стилизованный. Как танец. — Стрелок издал неприятный смешок. — Как любовь. Вся моя жизнь — это любовь и смерть.

Мальчик молчал.

— Нужно было проявить себя в бою. Доказать, что ты вырос и стал мужчиной, — начал стрелок.

Лето и зной.

Август набросился на истомленную землю, точно любовник-вампир, жаром своим убивая почву, а вместе с ней и посевы фермеров. Поля вокруг города-замка превратились в стерильную белую пустошь. А в нескольких милях на запад, у самых границ, где кончается цивилизованный мир, война уже началась, и все новости, что приходили оттуда, были самыми неутешительными. Но все они меркли перед безжалостным зноем, поселившимся здесь — в самом центре. Скотина в загонах на скотных дворах стояла, тараща пустые глаза, не в силах даже пошевелиться. Свиньи вяло похрюкивали, позабыв о мясницких ножах, уже наточенных в преддверии осени. Люди, как это всегда бывает, жаловались и проклинали налоги вместе с военным призывом, но за этою апатичной при всем показном ее энтузиазме игрою в политическое самосознание стояла одна пустота. Центр пообтрепался, как протершийся старый ковер, который сотню раз мыли, потом снова топтали ногами, выбивали и вывешивали посушиться на солнышко. Нити и петли шитья, что держало последние самоцветы на истощенной груди мира, уже распускались. Все распадалось. Земля затаила дыхание в то лето близящегося затмения.

Мальчик бесцельно бродил в одиночестве по верхнему коридору того каменного мешка, который был его домом. Он чувствовал это, но не понимал. Он тоже был пуст и опасен.

С тех пор, как повесили повара — того самого Хакса, у которого всегда находилось чего-нибудь вкусненькое для голодных мальчишек, — миновало уже три года. За это время мальчик поправился и возмужал. И вот теперь, — одетый только в повылинявшие штаны из хлопчатобумажной ткани, — четырнадцати лет отроду, широкогрудый и длинноногий, он выказывал все внешние признаки наступающего взросления. Уже было видно, что он станет крепким и сильным мужчиной. Он был еще девственником, но две бойких дочурки одного купца из Западного Города уже положили на него глаз. Он тоже испытывал к ним влечение, и теперь оно проявлялось еще острее. Даже в прохладе каменного коридора все его тело покрылось испариной.

Дальше по коридору располагались покои его матушки, но сейчас он собирался просто пройти мимо и подняться на крышу, где, обвеваемый легеньким ветерком, он сможет предаться подростковому наслаждению, которое он сам себе доставлял кулаком.

Он уже прошел мимо двери, как вдруг кто-то окликнул его.

— Эй, мальчик!

Это был Мартен, колдун, одетый с подозрительною, настораживающей небрежностью: черные габардиновые штаны, почти такие же тесные и облегающие, как леотард, и белая рубаха, расстегнутая на груди. Его волосы были взъерошены.

Мальчик молча смотрел на него.

— Входи, входи! Не стой в коридоре. Твоя мать хочет поговорить с тобой.

Губы его улыбались, но в чертах лица так и сквозила язвительная усмешка. А под этой усмешкой был только холод.

А мама, похоже, совсем не горела желанием его видеть. Она сидела в широком кресле с низкою спинкой у большого окна в центральной гостиной ее покоев — того самого, что выходило на горячие чистые камни внутреннего замкового двора. На ней было домашнее платье без пояса, и она только раз поглядела на сына — быстрый промельк печальной улыбки, как будто осеннее солнце отразилось в текучей воде. Потом она опустила глаза и все время, пока они говорили, пристально изучала свои руки.

Теперь они виделись редко, и призраки колыбельных песен уже почти стерлись в его сознании. Она стала чужой для него, но осталась любимой. Он ощутил приступ аморфного страха, и в душе у него поселилась неизбывная ненависть к Мартену, который был правой рукою отца. (Или теперь все было наоборот?)

И, конечно же, слухи уже поползли по городу, но мальчик так убеждал себя, что он ничего такого не слышит, что и сам в это поверил.

— Как ты? — тихо спросила она, изучая свои руки. Мартен встал рядом с нею. Его тяжелая, вызывающая у мальчика какую-то неосознанную тревогу ладонь легла ей на плечо в том самом месте, где белое плечо соединяется с белой шеей. И еще он улыбался. Им обоим. Когда Мартен улыбался, его карие глаза темнели и становились почти что черными.

— Нормально, — ответил мальчик.

— А учишься хорошо?

— Я стараюсь.

Они оба знали, что он не такой умный, как Катберт, и даже не такой смышленый, как Жами. Он был тугодумом. Медлительным и туповатым.

— А как Давид? — Она знала, как сын привязан к соколу.

Мальчик взглянул на Мартена. Тот по-прежнему покровительственно улыбался.

— Уже миновал свою лучшую пору.

Мать как будто вздрогнула; на мгновение лицо Мартена потемнело, и он еще крепче сжал ее плечо. Но потом она поглядела на раскаленную белизну знойного дня за окном, и все стало как прежде.

Это такая шарада, подумал мальчик. Игра. Вот только кто с кем играет?

— У тебя на лбу шрам, — сказал Мартен, продолжая улыбаться. — Так ты собираешься сделаться воином, как твой отец, или ты слишком медлителен?

На этот раз мать действительно вздрогнула.

— И то, и другое, — ответил мальчик, потом поглядел прямо в глаза Мартену и выдавил из себя улыбку. Даже здесь, в помещении, было слишком жарко.

Улыбка Мартена мгновенно стерлась.

— Теперь можешь пойти на крышу, малыш. Кажется, у тебя там дела.

Но Мартен кое-что недопонял. Недооценил его. До сих пор они говорили друг с другом на низком наречии, изображая непринужденную дружескую беседу. Теперь же мальчик перешел на Высокий Слог:

— Моя мать еще не отпустила меня, вассал!

Мартен поморщился, словно его хлестнули плетью. Мальчик услышал, как мать вздохнула — так жалко и горестно. Она назвала его по имени.

Но эта болезненная улыбка так и застыла на лице мальчика. Он шагнул вперед.

— Ты не хочешь мне поклониться, вассал, в знак верности? Во имя отца моего, которому ты, раб, служишь?

Мартен уставился на него, не веря своим ушам.

— Ступай, — произнес он мягко. — Ступай и займи свой кулак.

Улыбаясь, мальчик ушел.

Когда он закрыл за собою дверь, он услышал, как мать закричала. Это был вопль баньши, предвещающий смерть.

А потом он услышал смех Мартена.

Он продолжал улыбаться. И когда пошел на испытание, улыбался тоже.

Жами как раз возвратился из города, где наслушался всякого от горластых торговок, и как только увидел Роланда, пересекающего тренировочную площадку, сразу же поспешил пересказать другу все последние слухи о войнах и мятежах на западе. Но, увидев лицо Роланда, он даже не стал окликать его. Слова остались невысказанными. Они с Роландом знали друг друга с младенчества: подстрекали друг друга на всякие шалости, тузили друг друга, вместе исследовали потайные уголки замка, в стенах которого оба они родились.

Роланд прошел мимо друга с этой болезненною улыбкою на губах; взглянул на Жами, не видя его. Он шел к дому Корта, где над окнами были натянуты полотняные навесы, чтобы отгородиться от нещадно палящего солнца. Корт прилег вздремнуть после обеда, чтобы вечером насладиться сполна своим кобелиным набегом на бордели нижнего города.

Жами понял интуитивно, что сейчас будет, и в своем страхе и возбуждении разрывался теперь между желанием сразу пойти следом за Роландом или сначала позвать остальных.

Но потом чары рассеялись, и он со всех ног бросился к главному зданию, выкрикивая на ходу:

— Катберт! Ален! Томас!

В знойном воздухе крики его звучали тонко и слабенько. Они все это знали. Тем внутренним, непостижимым чутьем, которым наделены все мальчишки на свете. Они знали, что Роланд будет первым. Первым, кто попытается. Но чтобы вот так… не рановато ли?

Никакие слухи о бунтах, войнах и черной магии не могли бы зажечь Жами так, как эта пугающая ухмылка на лице Роланда. Это было реальнее и серьезней, чем досужие сплетни, прошамканные беззубым ртом какой-нибудь бабы-зеленщицы над засиженными мухами кочанами салата-латука.

Роланд подошел к дому учителя и пнул дверь ногою. Она распахнулась, хлопнула по грубо оштукатуренной стене и отскочила.

Он никогда не был здесь раньше. Дверь с улицы вела прямо в спартанскую кухню, сумрачную и прохладную. Стол. Два жестких стула. Два кухонных шкафчика. На полу — выцветший линолеум с черными дорожками от холодильника, втопленного в пол, до разделочного стола, над которым висели ножи, а оттуда — к столу обеденному.

Вот оно: тайное уединение человека, чья жизнь проходит на публике. Последняя поблекшая воздержанность неуемного полуночного бражника и кутилы, который, пусть грубо, по-своему, но все же любил ребятишек вот уже трех поколений и кое-кого из них сделал стрелками.

— Корт!

Он пнул ногой стол, так что тот пролетел через всю кухню и ударился в стойку с ножами. Ножи попадали на пол, точно град сверкающих фишек для игры в бирюльки.

В соседней комнате что-то зашевелилось, раздался полусонный хрип, который издает человек, прочищая горло. Но мальчик туда не пошел, зная, что это уловка, что Корт проснулся, как только он вошел в кухню, и ждет теперь за дверью, сверкая своим единственным глазом, готовый свернуть шею незваному гостю, ворвавшемуся к нему в дом.

— Корт, выходи! Я пришел за тобою, смерд!

Он говорил теперь только Высоким Слогом. Корт рывком распахнул дверь. Он был почти голым, только в семейных трусах. Коренастый и плотный, с кривыми ногами, весь в шрамах и буграх мышц. Шишковатая лысина — ни единого волоса на голове. Выпирающий круглый животик. Мальчик по опыту знал, что живот этот твердый, как сталь. Единственный зрячий глаз угрюмо уставился на него.

Как положено, мальчик отдал учителю честь.

— Ты больше не будешь учить меня, смерд. Сегодня я буду учить тебя.

— Ты пришел рановато, сопляк, — проговорил Корт небрежно, но тоже Высоким Слогом. — Лет на пять раньше, чем нужно. Я спрошу только раз: может, отступишься, пока не поздно?

Мальчик лишь улыбнулся своею пугающей болезненною улыбкой. Для Корта, который видел, как улыбаются люди на кровавых полях бесчестия и чести под небом, окрасившимся в алый цвет, это было ответом вполне достаточным. Возможно, единственным ответом, которому он бы поверил.

— Плохо, — как-то рассеянно проговорил учитель. — Ты был моим самым многообещающим учеником. Лучшим, я бы даже сказал, за последние две дюжины лет. Мне будет жаль, когда ты сломаешься и пойдешь по слепому пути. Но мир сдвинулся с места. Грядут нехорошие времена.

Мальчик молчал (да и вряд ли сумел бы он дать какое-то связное объяснение, если б его попросили о том напрямую), но впервые за все это время ужасная его улыбка немного смягчилась.

— И все-таки есть право крови, — продолжал Корт угрюмо. — Не важно, какие там бунты на западе и колдовство, есть право крови. Я твой вассал, мальчик. Я признаю твое право всем сердцем и готов подчиниться твоим приказам, даже если — в последний раз.

И Корт, который бил его и пинал, сек до крови, ругал на чем свет стоит, издевался над ним, как только ни называл, даже прыщом-сифилитиком, встал перед ним на одно колено и склонил голову.

Мальчик протянул руку и с изумлением прикоснулся к загрубевшей, но уязвимой плоти на шее наставника.

— Встань, вассал, и примиримся в любви и прощении.

Корт медленно поднялся, и мальчику вдруг показалось, что за застывшей, натянутой маской лица учителя скрывается неподдельная боль.

— Только напрасная трата сил. Отступись, мальчик. Я нарушу свою же клятву. Отступись и обожди!

Мальчик молчал.

— Хорошо. — Теперь голос Корта стал сухим, деловитым. — Даю тебе ровно час. Выбор оружия — за тобой.

— А ты придешь со своей палкой?

— Как всегда.

— А сколько палок у тебя уже отобрали, Корт? — Это было равносильно вопросу: «Сколько мальчиков-учеников из тех, что вошли во двор на задах Большого Зала, вышли оттуда стрелками?»

— Сегодня ее у меня не отнимут, — медленно проговорил Корт. — И мне, правда, жаль. Такой шанс дается лишь раз, малыш. Только раз. И наказание за излишнее рвение такое же, как и за полную несостоятельность. Разве нельзя обождать?

Мальчик вспомнил Мартена: как он стоял перед ним точно утес, такой же высокий и неприступный.

— Нет.

— Хорошо. Какое оружие ты избираешь?

Мальчик молчал.

Корт растянул губы в улыбке, обнажив кривые зубы.

— Для начала вполне даже мудро. Стало быть, через час. Ты хоть понимаешь, что больше уже никогда не увидишь своих друзей, своего отца, этот замок?

— Я знаю, что значит изгнание, — тихо ответил мальчик.

— Тогда иди.

Он ушел, не оглядываясь.

В погребе под конюшней было обманчиво прохладно. Сыро. Пахло влагою и паутиной. Вездесущее солнце проникало своими лучами даже сюда, в подвал, но здесь хотя бы не чувствовалось изнуряющей дневной жары. Мальчик держал здесь сокола, и птице, похоже, было вполне удобно.

Теперь Давид состарился и больше уже не охотился в небе. Перья его поутратили былой блеск, — а еще года три назад они так и сияли, излучая животную бодрость, — но взгляд оставался пронзительным и неподвижным, как прежде. Говорят, что нельзя подружиться с соколом, если только ты сам не сокол, одиноко парящий в небе и лишь иногда опускающийся на землю, без друзей и без надобности в друзьях. Сокол не знает, что такое нравственность и добродетель.

Теперь Дэвид стал старым соколом. И мальчик очень надеялся (или же для того, чтобы надеяться, ему не хватало воображения? Быть может, он просто знал?), что он сам — тоже сокол, только молодой.

— Привет, — он протянул руку к колодке, на которой сидел Дэвид. Тот перебрался на руку мальчика и снова застыл неподвижно как был — без клобучка на голове. Свободной рукою мальчик залез в карман и вытащил оттуда кусочек вяленого мяса. Сокол проворно выхватил угощение из пальцев парнишки и проглотил.

Мальчик осторожно погладил Дэвида. Корт бы, наверное, глазам своим не поверил, если бы увидел такое диво, но ведь он не поверил и в то, что время Роланда уже наступило.

— Ты, наверное, сегодня умрешь, — сказал он, продолжая гладить Дэвида. — Мне, похоже, придется тобою пожертвовать, как теми мелкими пташками, на которых тебя обучали. Помнишь? Нет? Ладно, не важно. Завтра соколом стану я.

Дэвид сидел у него на руке молчаливый и немигающий: безразличный и к жизни своей, и к смерти.

— Ты уже старый, — задумчиво продолжал мальчик. — И быть может, ты мне не друг. Еще год назад ты предпочел бы мой глаз этому вяленому куску мяса, верно? Вот Корт посмеется. Но что-то же есть между нами, какая-то близость… что это, птица? Дружба или почтенный твой возраст?

Дэвид не ответил ему.

Мальчик надел на сокола клобучок и подобрал привязь. Они поднялись из подвала и и вышли из конюшни на свет.

Двор на задах Большого Зала на самом деле — вовсе не двор, а узкий зеленый коридор между двумя рядами разросшейся спутанной живой изгороди. Издавна здесь проходил ритуал посвящения мальчиков в мужчины: с незапамятных времен, задолго до Корта и даже его предшественника, который скончался именно здесь, от колотой раны, нанесенной слишком усердной и рьяной рукою. Многие мальчики вышли из этого коридора через восточный вход. Вход, предназначенный для учителя. Вышли мужчинами. Восточный конец коридора ведет к Большому Залу, к цивилизации и интригам просвещенного мира. Но еще больше ребят, окровавленных и избитых, вышло отсюда через западный вход, предназначенный для мальчишек, и эти уже навсегда оставались мальчишками. Этот конец коридора выходит к горам и к хижинам поселенцев. Дальше — дебри дремучих лесов, а еще дальше — пустыня. Те мальчишки, которые становились мужчинами, переходили от тьмы и невежества к свету и принимали ответственность. Тем, которые не выдерживали испытания, оставалось лишь отступить и смириться уже навсегда. Коридор был зеленым и ровным, как площадка для игр. Длиною ровно в пятьдесят ярдов.

Обычно у каждого входа толпятся возбужденные зрители и взволнованные родные, поскольку, как правило, день испытания известен заранее. Восемнадцать — вот самый обычный для испытуемых возраст (те же, кто не решался пройти испытание до двадцати пяти, уходили обычно из дома и становились свободными землевладельцами, и очень скоро про них забывали: про тех, кто не нашел в себе сил встретить лицом к лицу этот жестокий выбор «все или ничего»). Но в тот день не было никого. Только Жами, Катберт, Ален и Томас. Они столпились у западного, для мальчишек, входа и ждали там, затаив дыхание и не скрывая испуга.

— Оружие, идиот! — прошипел Катберт, и в его голосе явственно слышалась боль. — Ты забыл оружие!

— Я не забыл, — сухо отрезал Роланд. Интересно, спросил он себя, но отстраненно, как будто ему было все равно: знают ли уже в главном здании? Знает ли мать… и Мартен? Отец сейчас на охоте и вернется еще не скоро. Может быть, через пару недель. И Роланду было немного стыдно, что он не дождался его возвращения, потому что он знал, что даже если б отец не одобрил его решения, то уж понял бы наверняка.

— Корт пришел?

— Корт уже здесь, — донесся голос с того конца коридора, и показался сам Корт в короткой бойцовской фуфайке и с кожаной лентой на лбу, чтобы пот не заливал глаза. В руке он держал боевой посох из какого-то твердого дерева, заостренный с одного конца и притупленный на манер лопатообразной дубинки с другого. Не тратя времени даром, он затянул литанию, которую все они, слепо избранные по крови отцов, знали с самого раннего детства: учили ее к тому дню, когда они, может быть, станут мужчинами.

— Ты знаешь, зачем ты пришел, мальчишка?

— Я знаю, зачем я пришел, учитель.

— Ты пришел как изгнанник из дома отца своего?

— Я пришел как изгнанник, учитель.

И он будет изгнанником до тех пор, пока не одолеет Корта. Если же Корт одолеет его, он останется изгнанником навсегда.

— Ты пришел со своим оружием?

— Да, учитель.

— Каково же твое оружие?

Это было исконное право учителя — его преимущество, шанс приготовиться к бою с пращей, или копьем, или сетью.

— Мое оружие — Дэвид, учитель.

Корт запнулся, но только на долю секунды:

— Ты готов выйти против меня, мальчишка?

— Я готов.

— Тогда не мешкай.

И Корт пошел на него по коридору, перекидывая свою палку из руки в руку. Мальчики встрепенулись, как стайка испуганных птиц, когда их товарищ шагнул ему навстречу.

Мое оружие — Дэвид, учитель.

Помнит ли Корт? Понял ли он? Если — да, то, возможно, уже все потеряно. Теперь все зависело от того, как сработает эффект неожиданности… и еще от того, как поведет себя сокол. А вдруг он будет равнодушно сидеть у мальчика на руке, пока Корт будет вышибать ему мозги своею тяжелою палкой, или бросит его и взлетит в высокое жаркое небо?

Они сходились. Мальчик спокойно снял с сокола клобучок. Рука не дрожала. Клобучок упал в зеленую траву. Мальчик остановился. Он увидел, как Корт вперил взгляд в птицу и как глаза у него распахнулись от изумления и запоздалого понимания.

Значит — сейчас.

— Возьми его! — выкрикнул мальчик и вскинул руку.

Дэвид сорвался с руки и взлетел как безмолвный сумеречный снаряд; короткие крылья взмахнули — раз, другой, третий, — и вот уже когти и клюв впились Корту в лицо.

— Да! Роланд! — в исступлении выкрикнул Катберт.

Корт отшатнулся и, потеряв равновесие, упал. Тяжелый посох взметнулся, но тщетно: ударил он только по воздуху. Сокол превратился в трепещущий, смазанный комок перьев.

Мальчик рванулся к поверженному учителю, выставив руку перед собой твердым клином, локтем вперед.

Но, несмотря ни на что, Корт едва не увернулся. Сокол закрывал ему почти весь обзор, но тяжелая палка опять поднялась затупленным концом вперед, и Корт хладнокровно прибег к единственному из оставшихся у него в арсенале приемов, который мог бы переломить ситуацию в его пользу: он трижды ударил себя по лицу, безжалостно напрягая мускулы.

Дэвид отлетел прочь, разбитый. Одно крыло бешено билось о землю. Его холодные, немигающие глаза хищника впились яростным взором в окровавленное лицо Корта. Незрячий глаз учителя, раздутый, слепо таращился из глазницы.

Мальчик пнул Корта ногою в висок, впечатав удар. На этом все должно было закончиться: нога мальчика онемела — с такой силою он ударил. Но это было еще не все. Не все. На мгновение лицо Корта как-то обмякло, а потом он рванулся и схватил мальчика за ногу.

Мальчик дернулся, оступился и упал, растянувшись в траве. Где-то, далеко-далеко, закричал Жами.

Корт уже поднялся, готовый навалиться на мальчика и прикончить его. Тот утратил свое первоначальное преимущество. Секунду они смотрели в глаза друг другу: ученик, распростертый на земле, и учитель, стоящий над ним, со сгустками крови, стекающими по левой стороне его лица. Незрячий глаз его теперь совсем заплыл, осталась лишь тоненькая полоска белка. Сегодня корт точно уже не пойдет по борделям.

Что-то впилось в руку мальчика. Сокол. Дэвид, слепо рвущий его когтями. Оба крыла перебиты. Невероятно, как он вообще жив остался.

Мальчик схватил сокола, как хватают камень, не обращая внимания на острый клюв, сдирающий кожу с его запястья. Когда Корт набросился на него, мальчик, беспомощно распластанный по земле, подбросил сокола вверх.

— Возьми его! Дэвид! Убей!

А потом Корт упал на него, закрывая собою солнце.

Сокол расплющился между ними. Мальчик почувствовал, как по лицу его шарит мозолистый палец, нащупывая глазницу. Он рывком повернул голову, одновременно приподнимая бедро, чтобы закрыться от колена Корта, нацеленного ему в пах, и трижды рубанул ребром ладони по шее учителя. С тем же успехом он мог бы стучать и по камню.

А потом Корт вдруг издал сдавленный всхлип. Его тело дернулось. Словно сквозь пелену мальчик увидел, как Корт шарит рукой по земле, пытаясь дотянуться до выпавшей палки. Он рванулся, превозмогая боль, и отбил ее ногою в сторону, вне досягаемости. Дэвид вцепился когтями в правое ухо Корта. Другой лапою сокол безжалостно рвал щеку учителя, превращая ее в окровавленные лохмотья. Теплая кровь, распространявшая запах меди, пролилась прямо мальчику на лицо.

Корт ударил сокола кулаком и сломал ему спину. Еще раз — и шея Дэвида изогнулась под неестественно острым углом. Но когти еще сжимались. Уха больше не существовало; на его месте зияла теперь окровавленная дыра. Третий удар отбросил сокола прочь.

Ребром ладони мальчик рубанул Корта по носу, перебив тонкий хрящ. Брызнула кровь.

Корт выбросил руку вперед, вслепую схватил мальчика за ягодицу и рванул на себя. Роланд упал, откатился в сторону, нащупал палку, которую выронил Корт, и поднялся на колени.

Корт тоже встал на колени и усмехнулся сквозь маску запекшейся крови. Его единственный зрячий глаз бешено вращался в запавшей глазнице. Нос был расплющен и свернут на сторону, щеки свисали лохмотьями кожи.

Мальчик держал свою палку, как бейсболист держит биту, готовясь принять подачу.

Корт сделал два ложных выпада, а потом бросился на него.

Но мальчик был начеку. Палка из твердого дерева, описав в воздухе плоскую дугу, с глухим стуком ударилась о череп Корта. Корт повалился на бок, таращась на мальчика вдруг помутневшими невидящими глазами. Изо рта у него потекла тонкая струйка слюны.

— Сдавайся или умри, — сказал мальчик. Впечатление было такое, что рот у него забит влажной ватой.

И Корт улыбнулся. Он был почти без сознания. Еще пару недель он точно не встанет с постели — и эти недели он пролежит, укрытый черным покровом глубокой комы. Однако теперь он еще держался, напрягая все силы своей безжалостной и безупречной жизни.

— Я сдаюсь, стрелок. Я сдаюсь улыбаясь.

Зрячий глаз Корта закрылся.

Стрелок легонько потряс его за плечо: мягко, но настойчиво. Ребята уже окружили его. Руки так и чесались — похлопать его по спине, потрепать по плечу. Но они не решались, чувствуя произошедшую перемену и страшась этой бездны, что теперь разделила их. И все же она была не такой странной и страшной, какой быть могла бы, ибо между Роландом и остальными какая-то пропасть существовала и раньше. Всегда.

Глаз Корта опять приоткрылся.

— Ключ, — обратился к нему стрелок. — Я хочу забрать то, что принадлежит мне по праву рождения, учитель. Мне нужен ключ.

Револьверы, которые принадлежали ему по праву крови. Не те — отцовские, тяжелые, с рукоятками из сандалового дерева… но все-таки револьверы. Запрещенные для всех, кроме немногих избранных. Последнее, окончательное оружие. В каменной усыпальнице под казармой, где, согласно древним законам, он теперь должен был поселиться (вдали от материнского дома), висело его ученическое оружие, тяжелые громоздкие изделия из стали и никеля. Они служили еще отцу во время его ученичества. А теперь отец стал правителем, по крайней мере, номинально.

— Так вот в чем причина, — прошептал Корт как во сне. — И так срочно? Этого я и боялся. И все-таки ты победил.

— Ключ.

— Сокол… хороший тактический ход. Хороший выбор оружия. И долго ты тренировал этого гада?

— Я никогда не учил Дэвида. Я с ним подружился. Ключ.

— У меня под поясом, стрелок.

Глаз снова закрылся.

Стрелок запустил руку под пояс Корта, ощущая давление его живота, накачанных мышц, которые теперь стали вялыми и безжизненными. Ключ висел на латунном кольце. Роланд сжал его в кулаке, сопротивляясь безумному порыву подбросить ключ в воздух в победном салюте.

Он поднялся на ноги и наконец повернулся к ребятам, как вдруг Корт схватил его за ногу. Стрелок на мгновение напрягся, опасаясь, что это — последняя, отчаянная попытка поверженного учителя одолеть его, но Корт лишь поглядел на него снизу вверх и поманил его заскорузлым пальцем.

— Сейчас я усну, — прошептал Корт, и голос его был спокоен. — Может быть, навсегда, я не знаю. Я больше тебе не учитель, стрелок. Ты превзошел меня, а ведь ты на три года моложе, чем был твой отец, когда проходил испытание, а он был самым юным из всех. Но позволь дать тебе один совет.

— Что еще?

Нетерпение, раздражение.

— Сейчас.

— Гм? — казалось, слово это вырвали насильно.

— Пусть молва и легенда опережают тебя. Здесь есть кому позаботиться об этом. — Взгляд Корта метнулся поверх плеча стрелка ему за спину. — Быть может, они все глупцы. Но пусть молва опережает тебя. Пусть тень твоя вырастет. Пусть на лице у тебя отрастет борода. Пусть она станет темнее и гуще. — Он улыбнулся. — Дай только время, и молва околдует и самого колдуна. Ты понимаешь, о чем я, стрелок?

— Да.

— И примешь последний совет от меня?

Стрелок качнулся на каблуках — поза устойчивая и задумчивая, предвосхищавшая превращение мальчика в мужчину. Он поглядел на небо. Оно уже темнело, наливаясь пурпурным свечением заката. Дневная жара потихонечку отступала, а вспышки молний на горизонте предвещали дождь. Там, за многие мили отсюда, вилы слепящих разрядов кололи бока безмятежных холмов в предгорьях. Холмы. Потом — горы. Потом — фонтаны безрассудства и крови, бьющие в небеса. Он устал. Усталость проникла до мозга костей. И еще глубже.

Он опустил глаза и взглянул на Корта.

— Сейчас я собираюсь похоронить своего сокола, учитель. А попозже схожу в нижний город и скажу там в борделях, если кто будет спрашивать, где ты и что с тобой.

Губы Корта раскрылись в улыбке, исполненной боли. Потом он уснул.

Стрелок поднялся и обернулся ко всем остальным:

— Соорудите носилки и отнесите его домой. Приведите ему сиделку. Нет: двух сиделок. О'кей?

Друзья продолжали таращиться на него, захваченные суровой торжественностью момента, который еще нельзя было переломить возвращением к грубой реальности. Им все представлялось, что вот сейчас над головою Роланда воспылает нимб ослепительного огня или, быть может, что он обернется диким волком прямо у них на глазах.

— Двух сиделок, — повторил стрелок и улыбнулся. Они улыбнулись тоже.

— Ах ты чертов погонщик мулов! — вдруг выкрикнул Катберт, расплывшись в улыбке. — Ты ж нам ничего не оставил, сам ободрал все мясо с этой кости!

— До завтра мир не изменится, — проговорил, улыбаясь, стрелок, вспомнив старую поговорку. — Ален, ты жопа с гренкой. Чего стоишь? Двигай своими бульонками.

Ален взялся за сооружение носилок; Томас и Жами ринулись в главный зал, а оттуда уже — в лазарет.

Стрелок и Катберт остались стоять на месте, глядя друг на друга. Они всегда были близки: очень близки — или настолько, насколько вообще позволяли близость острые грани их очень несхожих друг с другом характеров. Глаза Катберта так и сияли, излучая открытый, рискованный свет, и стрелок едва удержался, чтобы не посоветовать другу отложить испытание еще на год, а то и на все полтора, если он только не хочет уйти с позором через западный вход. Но они многое пережили вместе, и стрелок понимал, что не может сейчас рисковать в единочасье разрушить все это, ибо, как бы он ни старался, ему все равно не избежать того, что слова его будут восприняты как проявление покровительственного отношения. Я уже начинаю плести интриги, — подумал он, и ему стало немного противно. А потом он подумал о Мартене и о матери и улыбнулся другу. Улыбкой обманщика.

Я буду первым, сказал он себе, в первый раз осознав до конца, хотя он и прежде задумывался (а вернее, мечтал) об этом. Я буду первым.

— Пойдем, — сказал он.

— С твоего позволения, стрелок.

Они вышли из окруженного живой изгородью коридора через восточный вход; Томас и Жами уже вернулись из лазарета и привели сиделок, которые были похожи на призраков в своих тяжелых белых балахонах с красным крестом на груди.

— Можно я помогу тебе похоронить сокола? — спросил Катберт.

— Да, — отозвался стрелок.

А позже, когда на землю обрушилась тьма, а вместе с нею — гроза, когда дождь пролился гремящим потоком с небес, когда в вышине, точно черные призраки, клубились тучи и молнии вспышками голубого огня омывали извилистые лабиринты узких улочек нижнего города, когда кони стояли в стойлах, свесив головы и опустив хвосты, стрелок взял себе женщину и возлег с нею.

Это было приятно и быстро. Когда все закончилось и они молча лежали бок о бок, на улице пошел град, выбивая по крышам свою короткую жесткую дробь. Где-то внизу, далеко-далеко, кто-то наигрывал ритм «Эй, Джуд». Стрелок погрузился в раздумья, замкнувшись в себе. И только тогда, в этом дробном молчании, уже на грани сна, ему вдруг подумалось, а ведь вполне может так получиться, что он — первый — окажется и последним.

Стрелок, разумеется, рассказал мальчику далеко не все, но, возможно, многое из того, о чем он умолчал, все равно так или иначе проступило в его рассказе. Он давно уже понял, что этот парнишка на удивление проницателен для своих лет и в чем-то очень похож на Катберта. Или даже — на Жами.

— Спишь? — спросил стрелок.

— Нет.

— Ты все понял, о чем я тебе говорил?

— Понял? — переспросил парнишка с осторожною ненарочитой издевкою в голосе. — Понял ли я? Вы что, смеетесь?

— Ни в коем разе.

Но стрелок уже внутренне сжался: приготовился защищаться. Он еще никому не рассказывал об этом — как он стал мужчиной, потому что всегда, когда он вспоминал о том, его раздирали противоречивые чувства. Конечно, сокол был безупречным и во всех отношениях приемлемым оружием, но это был и обманный ход тоже. Хитрость. И предательство. Первое из долгого ряда. Я что же, готовлюсь уже бросить этого мальчика человеку в черном?

— Я понял, — неожиданно высказался мальчик. — Это была игра, да? Почему люди, когда взрослеют, всегда продолжают играть? Почему все, за что ни возьмись, для них лишь повод для новой игры? Люди взрослеют вообще или просто вырастают?

— Ты еще очень многого не понимаешь, — сказал стрелок, пытаясь сдержать медленно закипающий гнев. — И не знаешь всего.

— Да. Но я зато знаю, что я для вас.

— Да? И что же? — стрелок весь напрягся.

— Фишка в игре.

Стрелку вдруг захотелось взять камень потяжелее и размозжить парню голову, но вместо этого он прикусил язык.

— Давай спать, — чуть погодя, сказал он. — Мальчикам нужно как следует высыпаться.

А в голове у него пронеслось эхо давнишних слов Мартена: Ступай и займи свой кулак.

Стрелок еще долго сидел в темноте — в оцепенении, объятый ужасом. Он никогда ничего не боялся, и только теперь испугался (в первый раз в жизни), что начнет сам себя ненавидеть. А так, вероятно, и будет.

Во время следующего периода бодрствования железная дорога, сделав резкий крюк, почти вплотную приблизилась к подземной реке, и они наткнулись на недоумков-мутантов.

Увидев первого, Джейк закричал.

Стрелок смотрел прямо перед собою, качая рычаг. Он резко повернул голову вправо и разглядел далеко внизу какой-то блуждающий огонек, отдающий гнилостной зеленью, круглый и слабо пульсирующий. Только теперь он почувствовал запах: слабый, но неприятный. Сырой.

Эта зеленая масса была лицом, и лицом ненормальным, противоестественным. Над расплющенным носом мерцали выпученные глаза, какие бывают только у насекомых. Глаза пустые и не выражающие ничего. Стрелок ощутил приступ атавистического отвращения. Внизу живота разлился неприятный холодок, пробирая до самых глубин нутра. Он сбился с ритма, и дрезина немного замедлила ход.

Светящееся лицо исчезло.

— Что это было? — мальчик передернул плечами. — Что…?

Слова застряли тугим комком в горле: они со стрелком проскочили мимо еще троих слабо светящихся в темноте существ, что стояли между путями и невидимою рекою. Неподвижные, они наблюдали за ними.

— Недоумки-мутанты, — сказал стрелок. — Они вряд ли нас потревожат. Скорее всего, они нас испугались не меньше, чем мы — их…

Одно из существ сдвинулось с места и пошло прямо на них, неуклюже волоча ноги. Оно светилось и изменялось на ходу. Лицо его было лицом изголодавшегося олигофрена. Истощенное голое тело превратилось в бугристую массу щупальцеобразных отростков с присосками на концах.

Мальчик опять закричал и весь съежился, прижавшись к ноге стрелка, точно испуганный пес.

Одно из щупалец протянулось над плоской платформой дрезины. От него пахло сыростью, тьмой и еще чем-то чужим, нездешним. Стрелок отпустил рычаг, выхватил из кобуры револьвер и послал пулю прямо в эту застывшую рожу голодного олигофрена. Тот отлетел прочь. Его слабое, точно огонек на болоте, свечение угасло, как луна при затмении. Вспышка от выстрела высветила темные немигающие зрачки, и отблески ее погасли не сразу, а переливались еще горящими искрами на отражающей свет сетчатке. Запах сгоревшего пороха был горячим и диковатым — чужим в этом каменном склепе.

Появились еще мутанты. Их было много. Никто пока не нападал в открытую, но они подходили все ближе и ближе к рельсам — молчаливое, мерзкое сборище любопытных зевак.

— Тебе, если что, придется меня заменить и прокачать рычаг, — сказал стрелок. — Сможешь?

— Да.

— Тогда приготовься.

Мальчик встал рядом с ним, стараясь держаться как можно устойчивее. Он не смотрел вперед, чтобы ненароком не разглядеть больше, чем было нужно. Глаза его только мельком выхватывали из тьмы слабо светящиеся фигуры мутантов, мимо которых они проезжали. Мальчик как будто вобрал в себя весь мыслимый ужас и превратился в живое его воплощение, но как будто само ядро его существа, таившее в себе память бесчисленных поколений, каким-то образом просочилось сквозь поры кожи и образовало невидимый телепатический щит.

Стрелок равномерно качал рычаг, не увеличивая, однако, скорости. Недоумки-мутанты могут чувствовать запах страха, и все же стрелок был уверен, что дело не только в страхе: одного только страха им вряд ли было бы достаточно. Но они с мальчиком — порождения света. Цельные и живые. Как же они должны нас ненавидеть, — подумал стрелок и вдруг спросил себя: а человек в черном? Его они ненавидели тоже? Так же? Наверное, все-таки нет. Или, может быть, он прошел сквозь жалкую их колонию незамеченным, как тень от черного крыла.

Мальчик сдавленно вскрикнул. Стрелок повернул голову — едва ли не небрежно. Четверо мутантов тащились, спотыкаясь на каждом шагу, следом за дрезиной. Один из них уже тянул руки, чтобы ухватиться за край платформы.

Стрелок отпустил рычаг и выстрелил из револьвера — все так же небрежно, едва ли не полусонно. Пуля попала в голову ближайшего к ним мутанта. Тот издал влажный всхлип, больше похожий на вздох, и вдруг заулыбался. Руки его были вялыми, мертвыми, точно дохлая рыба; пальцы его слиплись друг с другом, как пальцы перчатки, провалявшейся долгое время в подсыхающей грязи. Одна из этих мертвенных лап схватила мальчика за ногу и потянула.

Мальчик закричал в полный голос в глухой тишине этой гранитной утробы.

Стрелок выстрелил еще раз — мутанту в грудь. Тот принялся пускать слюни сквозь свою идиотскую ухмылку. Джейк уже начал сползать с платформы. Стрелок схватил его за руку и сам едва не упал: тварь оказалась на удивление сильной. Стрелок всадил еще одну пулю мутанту в голову. Один глаз погас, как свеча, и все же мутант продолжал тянуть. Они молча боролись за извивающееся, корчащееся тело Джейка. Каждый тянул на себя, как детишки, когда они, загадав желание, ломают куриную косточку-вилочку.

Дрезина потихонечку замедляла ход. Остальные мутанты уже приближались: колченогий, хромой и слепой. Может быть, они просто искали Иисуса, который бы их исцелил, воскресил, как Лазаря, и вывел из тьмы на свет.

Вот и все. Парню конец, — подумал стрелок абсолютно спокойно, с какою-то безупречною даже холодностью. Как и было задумано: или бросить его и поднажать на рычаг, или сгинуть здесь самому. Парню конец.

Он изо всех сил рванул Джейка за руку, одновременно разрядив револьвер мутанту в живот. На какой-то ужасный застывший миг тот еще сильнее вцепился в Джейка, и парнишка опять начал сползать с платформы. А потом мертвая грязная лапа разжалась, и глупышка-мутантик, по-прежнему улыбаясь, повалился ничком между рельсами позади замедляющей ход дрезины.

— Я думал, вы меня бросите, — паренек разрыдался. — Я думал… Мне показалось…

— Держись за мой пояс, — коротко бросил стрелок. — Только крепче держись.

Рука парнишки вцепилась ему в ремень; мальчик дышал тяжело, задыхаясь от беззвучных рыданий.

Стрелок снова взялся за рукоятку и начал качать ее размашисто и размеренно; дрезина потихонечку набирала скорость. Недоумки-мутанты отступили на шаг и наблюдали теперь, как они уезжают. Лица их вряд ли можно было назвать человеческими (если только в предельно трогательном, даже жалостном смысле). Они излучали слабое гнилостное свечение, подобное тому, какое исходит от странных глубоководных рыб, живущих под гнетом черной толщи соленой морской воды. Лица эти не выражали ни гнева, ни ненависти. Никаких чувств не теплилось в их бессмысленно вытаращенных глазах, только что-то похожее на полубессознательное идиотическое сожаление.

— Они уже выдохлись, — сказал стрелок, и напряженные мышцы внизу живота немного расслабились. — Они…

Недоумки-мутанты набросали камней на рельсы. Путь был перекрыт. Правда, работали явно наспех; всего-то, быть может, минутное дело — расчистить пути, но им все равно пришлось остановиться. И кто-то должен был спуститься с платформы и убрать камни с рельс. Мальчик глухо застонал и еще теснее прижался к стрелку. Стрелок отпустил рукоятку. Дрезина бесшумно подкатилась к завалу и, вздрогнув, остановилась.

Недоумки-мутанты опять приближались: этак небрежно, словно так уж оно получилось, что они проходили мимо, заблудившись в нескончаемом сне о мраке, и вот набрели на кого-то, у кого можно спросить дорогу. Сборище проклятых на перекрестке под толщею древних скал.

— Они нас схватят? — спокойно спросил мальчуган.

— Нет. Помолчи пока, ладно?

Стрелок оглядел груду камней. Мутанты — хилые существа. Конечно, они не смогли притащить на пути по-настоящему крупные камни. Мелкие камешки, чтобы только остановить дрезину и заставить кого-то из них спуститься.

— Спускайся, — распорядился стрелок. — Придется тебе потрудиться. А я тебя прикрою.

— Нет, — прошептал мальчик. — Пожалуйста.

— Я не могу дать тебе револьвер и я не могу таскать камни и одновременно стрелять. Придется спуститься тебе.

Глаза у Джейка вдруг как-то жутко закатились; он содрогнулся всем телом, наверное, в унисон своим заметавшимся в ужасе мыслям, а потом он медленно сполз с платформы и принялся, не глядя, расшвыривать камни по сторонам.

Стрелок ждал с револьверами наготове.

Двое мутантов, пошатываясь на ходу, двинулись к мальчику, вытянув вялые, точно из вязкого теста, руки. Револьверы знали что делать: две красно-белые вспышки пронзили тьму, впившись иглами боли стрелку в глаза. Мальчик закричал, но работу свою не прекратил. Перед глазами стрелка заплясали призрачные огни. Он вообще ни черта не видел, и это было хуже всего. Все погрузилось во мрак.

Один из мутантов, который совсем почти и не светился, внезапно вцепился в парнишку своею резиновой мертвенной лапой. Слезящиеся глаза, занимавшие добрую половину лица мутанта, закатились.

Джейк опять закричал и развернулся, готовясь к драке.

Стрелок разрядил револьверы, не разрешая себе ни на мгновение задуматься, иначе его ослабевшее зрение могло бы его подвести, отдавшись предательской дрожью в руках: две головы — мутанта и мальчика — были всего в нескольких дюймах друг от друга. Упал мутант. Медленно завалившись набок.

Джейк расшвыривал камни, точно взбесившись. Мутанты сгрудились чуть поодаль, пока еще не решаясь переступить невидимую черту, за которой останется только рвануться и нападать. Но они потихонечку приближались. И стояли теперь совсем близко. Подходили другие. Их число увеличивалось непрестанно.

— Порядок, — сказал стрелок. — Давай забирайся назад. Быстрее.

Как только мальчик сдвинулся с места, мутанты бросились к ним. Джейк перемахнул через борт, шлепнулся на платформу и тут же поднялся на ноги; стрелок уже подналег на рычаг — изо всех сил. Револьверы убраны в кобуры. Теперь уже не до стрельбы: пора уносить ноги.

Мерзкие лапы шлепали по металлической платформе. Теперь мальчик держался за пояс стрелка обеими руками, вжавшись лицом ему в поясницу.

Мутанты бежали по путям, лица их были исполнены все того же безумного, отрешенного предвкушения. Стрелок буквально физически ощутил мощный выброс адреналина в кровь. Он качал рукоятку с удвоенной силой — дрезина летела по рельсам сквозь тьму. Они со всего маху врезались в жалкую кучку из четырех или пяти неуклюжих мутантов. Те разлетелись в стороны, точно гнилые бананы, сбитые со ствола.

Вперед и вперед. В беззвучной, зловещей, стремительной тьме.

Спустя, наверное, целую вечность мальчик все-таки оторвался от спины стрелка и поднял лицо навстречу воздушной струе: ему было страшно, но он все равно хотел знать. Призраки вспышек от выстрелов еще не рассеялись у него в зрачках, но здесь и нечего было видеть, кроме кромешной тьмы, и нечего слышать, кроме рева воды в реке.

— Они отстали, — сказал парнишка и вдруг испугался, что путь сейчас оборвется во тьме и они слетят с рельс под гибельный грохот дрезины, превращающейся в искореженные обломки. Он ездил в автомобилях; однажды его напрочь лишенный всякого чувства юмора папочка гнал машину под девяносто миль в час на магистрали Нью-Джерси, и его остановили за превышение скорости. Но он в жизни не ездил так: с хлещущим ветром в лицо, вслепую, когда повсюду, и сзади, и спереди, поджидают такие страсти, когда шум реки разносится точно сдавленный смех — смех человека в черном. Руки стрелка были как поршни обезумевшего человека-автомата.

— Они отстали, — неуверенно повторил мальчик. Ветер вырвал слова у него изо рта. — Теперь не надо уже так гнать. Мы от них оторвались.

Но стрелок не услышал его. Они мчались вперед во враждебной тьме.

Они ехали без происшествий еще три периода бодрствования подряд.

А во время четвертого периода (на половине его? трех четвертях? они даже не знали — просто они не так еще вымотались, чтобы останавливаться на отдых) откуда-то снизу донесся вдруг резкий удар, дрезина покачнулась, и тела их немедленно накренились вправо, подчиняясь силе тяжести, когда рельсы начали отклоняться влево.

Впереди забрезжил свет — сияние настолько тусклое и чужое, что казалось, его излучает некая неведомая, небывалая стихия: не земля и не воздух, не вода и не огонь. Он не имел никакого цвета, этот нездешний свет, и распознать его можно было лишь потому, что их лица и руки стали теперь различимы не только наощупь. Их глаза стали настолько чувствительны к свету, что они разглядели слабенькое сияние более чем за пять миль до того, как приблизились к его источнику.

— Наконец-то, — хрипло выдавил мальчик. — Там выход.

— Нет. — Стрелок произнес это со странной уверенностью. — Еще нет.

И действительно — нет. Они выехали на свет, но не на свет солнца.

Когда они приблизились к источнику свечения, стало видно, что каменная стена слева от путей исчезла, а рядом с их рельсами тянутся и другие, переплетаясь друг с другом в замысловатую паутину. Свет превращал их в горящие векторы, уходящие в никуда. На некоторых путях стояли черные товарные вагонетки и пассажирские дилижансы, приспособленные для езды по рельсам. Они почему-то действовали стрелку на нервы, эти призрачные галеоны, поглощенные подземным Саргассовым морем.

Свет становился все ярче, болезненно резал глаза, но яркость его увеличивалась постепенно, и глаза потихонечку привыкали. Они выбирались из темноты на свет, как ныряльщики, медленно поднимающиеся из морских глубин.

Впереди протянулся огромный ангар, уходящий во тьму. Черную эту громаду прорезали желтые квадраты света: дюжины две въездных ворот, поначалу размером с окошки в кукольном домике, они выросли до двадцати футов в высоту, когда дрезина приблизилась к ним вплотную. Они въехали внутрь через ворота, расположенные ближе к центру. Над ними были начертаны в ряд какие-то незнакомые буквы. Стрелку показалось, что это одна и та же надпись, но только — на разных языках. К его несказанному изумлению ему удалось разобрать последнюю фразу. Надпись, исполненная на древнем первоисточнике Высокого Слога, гласила:

Внутри свет был ярче. Рельсы сходились, сливались друг с другом посредством сложной системы стрелок. Здесь даже еще работали некоторые светофоры, перемигиваясь извечными огоньками: красными, желтыми и зелеными.

Они прокатились между двумя каменными возвышениями типа выступающих в море пирсов, бока которых давно почернели от прохождения сотен и сотен рельсовых экипажей, и оказались в громадном зале вроде центральной конечной станции. Стрелок прекратил качать рычаг. Дрезина медленно остановилась, и они огляделись по сторонам.

— Похоже на нашу подземку, — сказал парнишка.

— На что похоже?

— Да нет, это я так.

Мальчик взобрался на зацементированную платформу. Они со стрелком оглядели потухшие пустые киоски, где когда-то продавались газеты и книжки, древнюю обувную лавку, оружейный магазинчик (стрелок, испытывая внезапный прилив возбуждения, поедал глазами винтовки и револьверы, выставленные в витрине, но, присмотревшись получше, он с разочарованием обнаружил, что стволы их залиты свинцом. Он, однако, взял лук и колчан с никуда практически не годными, плохо сбалансированными стрелами). Был здесь и магазин женского платья. Где-то работал кондиционер, перегоняя туда-сюда воздух не одну уже тысячу лет, и, как видно, время его подходило к концу. Внутри у него что-то уже дребезжало, ненавязчиво напоминая о том, что мечты человека о вечном двигателе, даже при поддержании самых благоприятных условий, все равно остаются мечтой идиота. В воздухе был какой-то механизированный привкус. Шаги отдавались в нем пресным эхом.

— Эй! — выкрикнул мальчик. — Эй…

Стрелок обернулся и подошел к нему. Мальчик стоял, как к месту прикованный, перед книжным киоском. Внутри, в самом дальнем углу, сидела на стуле мумия. На ней была синяя форма с золотым кантом — судя по виду, форма кондуктора или проводника. На коленях у мумии лежала древняя, но на удивление хорошо сохранившаяся газета, которая, однако, рассыпалась в пыль, когда стрелок попытался дотронуться до нее — взять ее, чтобы взглянуть получше. Лицо мумии напоминало старое сморщенное яблоко. Стрелок осторожно коснулся иссохшей щеки. Взвилось легкое облачко пыли, и в щеке образовалась дыра, через которую можно было заглянуть мумии в рот. Во рту блеснул золотой зуб.

— Газ, — пробормотал стрелок. — Раньше умели производить такой газ, который так действовал.

— И, когда воевали, его использовали, — мрачно добавил мальчик.

— Да.

Были здесь и другие мумии. Не то чтобы много, но были. Все — одетые в синюю форму с золотыми нашивками. Стрелок решил, что газ пустили, когда на станции не было поездов. Возможно, когда-то давно, в незапамятные времена, станция эта служила военным объектом для некоей армии, давно исчезнувшей с лица земли и из памяти человеческой, как и причина той давней войны.

Размышления эти его угнетали.

— Давай-ка лучше пойдем отсюда, — стрелок направился обратно к десятому пути, где стояла их дрезина. Но на этот раз мальчик его не послушался и остался стоять на месте.

— Я никуда не пойду.

Стрелок в изумлении обернулся.

Парень весь сморщился. Губы его дрожали.

— Вы все равно не получите то, что вам нужно, пока я жив. Так что я лучше сам. Может, я все-таки выберусь.

Стрелок уклончиво кивнул, ненавидя себя за это.

— О'кей.

Он отвернулся, пересек каменную платформу и легко спрыгнул вниз, на дрезину.

— Вы заключили какую-то сделку! — крикнул мальчик ему вслед. — Я знаю!

Стрелок молча снял с плеча лук и осторожно уложил его за Т-образный выступ в полу дрезины, чтобы случайно не повредить его рычагом.

Мальчик сжал кулаки, лицо его стало как маска боли.

Хорошо же тебе водить за нос этого мальчугана, — угрюмо подумал стрелок. Снова и снова его интуиция подводит его к этой критической точке, а ты снова и снова сбиваешь его с панталыку. При том еще, что кроме тебя, у него никого больше нет.

Внезапно его поразила простая мысль, больше похожая на озарение: что сейчас ему действительно нужно сделать, так это бросить все к чертовой матери, отступиться и повернуть назад: взять с собою парнишку и сделать его сосредоточием новой силы. Нельзя прийти к Башне таким унизительным, недостойным путем. Пусть мальчик вырастет, станет мужчиной, и тогда можно будет начать все сначала. Они — уже вдвоем — сумели бы отшвырнуть человека в черном со своего пути, как дешевенькую заводную игрушку.

Конечно, — цинично сказал он себе. Сейчас.

Потому что он понял, осознал с неожиданным, леденящим спокойствием, что сейчас повернуть назад означает смерть, неминуемую погибель для них обоих. Или еще того хуже: быть погребенными заживо под толщею гор в компании живых мертвецов. Медленное гниение. Угасание разума. И, может быть, револьверы его отца переживут их обоих надолго: тотемы, хранимые в загнивающем великолепии, как та незабвенная бензоколонка.

Похоже, что у тебя все-таки есть сила воли, — сказал он себе. Но он притворялся.

Стрелок взялся за рычаг и принялся остервенело качать его. Дрезина двинулась прочь от каменной платформы.

Мальчик закричал: «Подождите!» — и бросился наперерез дрезине, к тому месту, где она снова должна была въехать во тьму тоннеля. Стрелок вдруг почувствовал внутреннее побуждение увеличить скорость, оставить мальчика одного в неизвестности.

Но вместо этого он подхватил мальчика на лету, когда тот спрыгнул с платформы на движущуюся дрезину. Джейк прижался к нему. Сердце парнишки под тонкой рубашкою бешено колотилось, как сердце испуганного цыпленка.

Они были совсем уже близко.

Рев реки стал теперь очень громким, заполнив своим мощным грохотом даже их сны. Стрелок, скорее из прихоти, нежели из каких-то иных соображений, время от времени передавал рычаг мальчику, а сам посылал во тьму стрелы, предварительно привязав к каждой по прочной нити.

Лук оказался совсем никудышным. Хотя с виду он сохранился вроде бы неплохо, тетива не тянулась совсем, и прицел был сбит. Стрелок сразу понял, что тут уже ничего не исправишь. Даже если перетянуть тетиву, как подновить прогнившую древесину? Стрелы, посылаемые во тьму, улетали недалеко, но последняя вернулась назад мокрой и скользкой. Стрелок только пожал плечами, когда мальчик спросил, далеко ли стреляет лук, но про себя он подумал, что реально можно рассчитывать ярдов на сто, да и то если очень повезет.

А рев реки становился все громче.

Во время третьего периода бодрствования после того, как они миновали станцию, впереди опять показался призрачный свет. Они въехали в длинный тоннель, прорезающий толщу зловеще светящегося камня. Влажные его стены поблескивали тысячей крошечных переливчатых звездочек. Все вокруг приобрело жутковатый налет какого-то мрачного сюрреализма, как это бывает в комнате ужасов в парке аттракционов.

Свирепый рев подземной реки летел им навстречу по гулкому каменному тоннелю, который служил как бы естественным усилителем. Но вот что странно: звук оставался всегда неизменным, даже тогда, когда они приближались к точке пересечения, которая, как был уверен стрелок, должна лежать впереди по ходу. Стены тоннеля потихонечку расступались. Угол подъема стал круче.

Рельсы, залитые призрачным светом, шли прямо вперед. Стрелку они напоминали трубки с болотным газом, безделушки, которые иногда продавали на ярмарке в день Святого Иосифа; мальчику — неоновые лампы, протянувшиеся в бесконечность. И в этом мерцающем свете оба они разглядели, что стены тоннеля, так долго их заключавшие между собою, обрываются впереди двумя долгими полуостровами, выдающимися над провалом тьмы — пропастью над рекою.

Пути продолжались и над неведомой бездной по мосту возрастом в вечность. А на той стороне, в невообразимой дали, маячила точечка света: не призрачное свечение камней, не искусственный свет от лампы, а настоящий, живой свет солнца, — точечка крошечная, как прокол от булавки в тяжелой черной материи, и все же исполненная пугающего смысла.

— Остановитесь, — попросил мальчик. — Пожалуйста, остановитесь. На минуточку.

Стрелок безо всяких вопросов отпустил рычаг. Дрезина остановилась. Шум реки превратился в непрестанный рокочущий рев. Неестественное свечение, исходящее от влажных камней, стало вдруг отвратительным и ненавистным. Только теперь, в первый раз, стрелок почувствовал прикосновение омерзительной лапы клаустрофобии и настоятельное, неодолимое побуждение выбраться отсюда, вырваться из этой гранитной могилы, где они оба заживо погребены.

— Нам придется проехать здесь, — сказал мальчик. — Он этого хочет? Чтобы мы поехали на дрезине над этой… над этим… и упали туда?

Стрелок знал, что — нет, но все же ответил:

— Я не знаю, чего он хочет.

— Мы уже совсем близко. Может, пойдем пешком?

Они спустились с платформы и подошли осторожно к краю провала. Каменный пол продолжал подниматься, пока внезапно не оборвался отвесным уклоном в пропасть. А рельсы бежали дальше — над чернотою.

Стрелок опустился на колени, вгляделся в сумрак внизу и разлил смутное, замысловатое, даже какое-то неправдоподобное сплетение стальных распорок и балок, теряющихся во тьме, в водах исполненной ревом реки — опору грациозно изогнутой арки моста, проходящего над пустотою.

Он представил себе, что могут сделать со сталью вода и время в своем убийственном тандеме. Сколько осталось действительно прочных опор? Мало? Очень мало? Или, может, вообще не осталось? Перед мысленным взором его вдруг возникло лицо той мумии, и ему вспомнилось почему-то, как плоть, казавшаяся с виду прочной, рассыпалась в пыль, едва он прикоснулся к ней пальцем.

— Пойдем пешком, — сказал он, внутренне приготовясь к тому, что мальчик опять заупрямится, но тот первым ступил на пути и зашагал уверенно и спокойно по стальным плитам моста, поверх которых были положены рельсы. Стрелок двинулся следом, стараясь держаться поближе к парнишке, чтобы успеть подхватить его, если Джейк вдруг оступится.

Бросив дрезину у въезда на мост, они пошли по ненадежной дорожке над пропастью черноты.

Стрелок чувствовал, как его кожа покрывается липкою пленкой испарины. Эстакада давно прогнила. Настил моста бренчал у него под ногами, легонько покачивался на невидимых тросах, сотрясаемый бурным потоком, что гремел внизу. Мы — акробаты, подумал он. Смотри, мама, тут нету сетки. Смотри, я лечу. Однажды он даже встал на колени и внимательно осмотрел шпалы, по которым они шагали. Металл, сплошь изъеденный ржавчиной (и причина тому известна: свежий воздух, друг всякой порчи. Теперь стрелок ощущал на лице токи свежего воздуха. Значит, поверхность уже совсем близко). Под ударом его кулака проржавелый металл затрясся. Стрелок подавил легкий приступ тошноты. Один раз у него под ногами раздался предостерегающий скрежет. Ощущение было такое, что стальной лист вот-вот оборвется. Но стрелок уже миновал опасное место.

Мальчик, само собой, весил на добрую сотню фунтов меньше стрелка, и для него переход этот был относительно безопасным, хотя путь становился все хуже и хуже.

Брошенная дрезина уже растаяла во мраке. Каменная платформа — та, что слева — протянулась еще футов на двадцать вдоль эстакады: дальше, чем правая. Но они миновали уже и ее, и теперь шли над пропастью.

Сперва им казалось, что крошечная точечка дневного света на той стороне не становится ближе, а остается такой же дразняще далекой (если вообще не отступает прочь с той же скоростью, с какой они приближаются к ней — это был бы действительно поразительный фокус), но постепенно стрелок осознал, что пятно света становится шире и ярче. Пока они еще были ниже его, но пути неуклонно шли на подъем.

Мальчик удивленно вскрикнул и отпрянул в сторону, взмахнув руками. Он пошатнулся на самом краю, замер за миг — миг этот стрелку показался невообразимо долгим, — но потом снова шагнул вперед.

— Она едва подо мной не обрушилась, — сказал он тихо и как-то даже безучастно. — Вы переступите.

Стрелок так и сделал. Шпала, на которой оступился мальчик, почти полностью отлетела и лениво раскачивалась теперь над пропастью на проржавелой заклепке, точно ставень на окне дома, населенного призраками.

Вверх. Все время вверх. Долгая дорога из полуночного кошмара: она казалась длинней, чем на самом деле. Даже воздух как будто сгустился и стал как патока; у стрелка возникло странное ощущение, словно он не идет, а плывет. Снова и снова мысли его возвращались к наводящему ужас пространству между прогнившим мостом и рекою внизу. Бредовые, неотвязные мысли. Мозг рисовал ему яркие и живые картины, как это будет: скрежет искореженного металла, тело клонится в сторону, руки пытаются ухватиться за несуществующие перила, подошвы со скрипом скользят на предательской проржавелой стали, а потом — вниз. Переворачиваясь на лету. Теплая струя заливает пах — это не выдержал мочевой пузырь. Видок еще тот: ветер хлещет в лицо, треплет волосы, оттягивает веки, так что невозможно даже закрыть глаза. А навстречу мчится темная вода… быстрее, еще быстрее… опережая свой собственный крик…

Металл под ногами заскрежетал, но стрелок решительно шагнул вперед, не спеша перемещая свой вес с ноги на ногу, стараясь не думать о пропасти там внизу, не думать о том, сколько они прошли уже и сколько еще осталось пройти. О том, что парнишкой придется пожертвовать и что теперь цена его ужаса почти что определена.

— Тут не хватает трех шпал, — спокойно сообщил мальчик. — Я буду прыгать. Ап!

В тусклом свете, льющимся с той стороны, стрелок увидел его силуэт, на мгновение как будто зависший в воздухе. Такой неуклюжий, с раскинутыми в стороны руками. Джейк приземлился, и вся конструкция покачнулась. Металл протестующе зазвенел, и что-то упало далеко-далеко внизу: сначала раздался грохот, потом — влажный всплеск, а потом все утонуло в шуме реки.

— Перепрыгнул? — спросил стрелок.

— Да, — безучастно ответил мальчик. — Но тут все проржавело. Меня еще, может быть, выдержит, но вас — вряд ли. Возвращайтесь. Возвращайтесь назад и оставьте меня.

Голос мальчика был холодным и тихим, и все же в нем слышались нотки истерии.

Стрелок легко перемахнул через пролом — просто шаг сделал пошире и все.

Мальчик, беспомощный, весь дрожал.

— Возвращайтесь. Я не хочу, чтобы вы меня здесь убили.

— Ради Бога, иди. Не стой, — сорвался стрелок. — Эта штука сейчас обвалится.

Теперь мальчик шел пошатываясь, как пьяный, выставив перед собою дрожащие руки и растопырив пальцы.

Они поднимались.

Да, здесь все проржавело еще сильнее. Проломы шириною в одну, две, а то и три шпалы попадались все чаще, и стрелок начал уже опасаться, что в конце концов они выйдут к длинному провалу, где между рельсами будет только пустое пространство, и придется им либо повернуть назад, либо идти по самим рельсам, балансируя на головокружительной высоте над пропастью.

Стрелок смотрел прямо вперед, не отрывая глаз от пятна света.

Теперь сияние стало окрашиваться в голубой цвет; по мере того, как они приближались к источнику света, он становился все мягче, и свечение камней бледнело, растворяясь в нем. Пятьдесят еще ярдов? Сто? Определить было сложно.

Они шли вперед. Теперь он смотрел себе под ноги, переступая со шпалы на шпалу, а когда снова поднял глаза, пятно света превратилось в дыру: это уже был не свет, а выход. Они дошли. Почти дошли.

Тридцать ярдов, да. Девяносто коротеньких футов. Значит, все-таки это возможно. Быть может, они догонят еще человека в черном. Может быть, в ярком солнечном свете цветы зла у него в душе высохнут и увянут, и все станет возможным.

Что-то закрыло собою свет.

Стрелок вздрогнул и, подняв глаза, увидел темный силуэт, перекрывающий и поглощающий свет: остались только дразнящие голубые полоски по контуру плеч и в разрезе между ногами.

— Привет, ребята!

Голос человека в черном разнесся эхом в этой гулкой каменной глотке, так что сарказм его прогремел могучим обертоном. Стрелок слепо пошарил рукою в поисках челюсти-кости. Но ее не было. Где-то она затерялась. Кажется, он уже израсходовал всю ее силу.

Человек в черном смеялся над ними, и смех этот гремел, бился, точно прибой, о камни, заполняя собою пещеру. Мальчик вскрикнул и вдруг пошатнулся, взмахнув руками.

Металл под ними дрожал и гнулся. Медленно, как во сне, рельсы перевернулись. Мальчик сорвался. Рука взметнулась в воздух, точно чайка во тьме — выше, еще выше. А потом он повис над пропастью, и в темных глазах его, что буквально впились в стрелка, теплилось слепое последнее осознание.

— Помогите мне.

И раскатистое, гремящее:

— Ну иди же, стрелок. Иначе тебе никогда меня не поймать!

Все фишки уже на столе. Все карты открыты. Все, кроме одной. Мальчик висел над пропастью живой картой Таро: повешенный, финикийский моряк, потерпевший крушение в стигийском море. Он еще держится на волнах, но уже скоро пойдет ко дну. Невинная жертва.

Тогда подожди. Я сейчас.

— Так мне уйти?

Такой громкий голос. Мешает сосредоточиться. Сила, способная затуманить человеческий разум…

Постарайся не сделать хуже. Возьми грустную песню и спой ее лучше, красивее…

— Помогите мне.

Мост продолжал проворачиваться. Он кренился со скрежетом, проседая, вырывая крепления, поддаваясь…

— Стало быть, я пошел. Счастливо оставаться.

— Нет!

Его ноги, преодолев наконец энтропию, приковавшую его к месту, внезапным прыжком сами перенесли его тело над парнишкой, повисшим над пропастью, — перенесли в скользящем, безоглядном рывке к свету, что таил в себе столько новых возможностей. К Башне, запечатленной навеки в душе у него черным застывшим фризом. Вдруг стало тихо. Силуэт, закрывающий свет, исчез. Сердце стрелка на мгновение прекратило биться, когда мост обвалился и, сорвавшись с опор, полетел в пропасть, кружась в последнем тягучем танце. Рука его вжалась в острый каменный край пропасти. А за спиной у него в устрашающей тишине далеко-далеко внизу мальчик явственно произнес:

— Тогда идите, есть и другие миры, кроме этого.

Все оборвалось и отлетело прочь. Груз, так долго давивший на плечи, упал. И, ринувшись вверх, к свету, ветру и реальности новой кармы (мы все сияем: каждый из нас выделяется в чем-то), он обернулся, выворачивая шею, и в своей неизбывной боли пожалел на мгновение о том, что он не двуликий Янус. Но там, за спиной, уже не было ничего, только тяжелая тишина. Мальчик не издал ни звука.

А потом он выбрался наружу, на каменистый откос, что выходил на равнину, где посреди густых трав стоял человек в черном, расставив ноги и скрестив руки на груди.

Стрелок выпрямился в полный рост, пошатываясь как пьяный. Бледный, как призрак. Глаза громадные, залитые слезами. Рубаха вся в белой пыли — последнего отчаянного броска. Он вдруг осознал, что теперь всегда будет бежать убийства, вот только не убежит. Что впереди его ждет дальнейшая деградация духа, что он будет падать все ниже, так что содеянное теперь покажется бесконечно малым, совсем незначительным, и все же он будет бежать от этого по коридорам домов и по улицам городов, из постели в постель. Он будет бежать от лица мальчугана. Будет пытаться похоронить саму память о нем в неуемном разврате, под юбками сотен и сотен девиц и даже под обломками разрушений еще более страшных, лишь для того, чтобы, вступив в последний чертог, узреть, как парнишка глядит на него через пламя свечи. Он стал мальчиком. Мальчик стал им. Он превратился в оборотня — и по собственной воле. Только вот обращаться ему не в волка, а в хладнокровного убийцу, и отныне в самых сокровенных глубинах снов будет он превращаться в парнишку и говорить на странных языках.

Вот это — смерть? Да? Да?

Пошатываясь на ходу, он неспешно спустился по каменистому склону, направляясь туда, где ждал его человек в черном. Здесь, под солнцем здравого мира, рельсы истлели и раскрошились совсем, как будто и не было их вовсе.

Человек в черном, смеясь, откинул за спину капюшон.

— Вот, значит, как! — крикнул он. — Не конец, а конец только первой фазы?! Ты делаешь успехи, стрелок! И большие успехи! Как же я восхищаюсь тобой, кто бы знал!

Стрелок со слепящей скоростью выхватил револьверы и расстрелял все патроны. Двенадцать выстрелов подряд. Вспышки от них затмили само солнце, грохот отскочил оглушительным эхом от каменистых откосов у них за спиною.

— Ну-ну, — рассмеялся человек в черном. — Ну-ну. Мы с тобой вместе — великая магия. Ты и я. И когда ты пытаешься пристрелить меня, ты стреляешь в себя, вот почему ты никогда меня не убьешь.

Он попятился, глядя с улыбкою на стрелка:

— Пойдем. Пойдем. Пойдем.

Стрелок, запинаясь на каждом шагу, двинулся следом за ним. Туда, где они наконец смогут поговорить.