"Жизнь адмирала Нахимова" - читать интересную книгу автора (Зонин Александр Ильич)

Глава девятая. На "Силистрии"

Голубоватая мгла обволакивает Севастополь и ущелья. Тонет в волнах прибрежье. Горы отступают стеной и нахлобучивают сизые облачные шапки. За Балаклавой с развалинами генуэзской крепости хаос колонн, тоннелей, подводных скал, глинистые обрывы, громадные полукружия горных подошв, очерченные серой полосой крупного щебня. Мыс Сарыч сбежал к воде вогнутыми дугой склонами и замер на каменном барьере, похожем на распущенное крыло птицы.

У побережья штиль. Корабль идет мористее и захватывает ветер в верхние паруса. Ветер, теплый и влажный, продувает палубы, шелестит занавесями в каютах.

Офицеры стоят перед картиной, приобретенной для кают-компании. Художник изобразил спуск кливера.

– Море и корабль выписаны хорошо. Сюжет, однако, неподходящий. Был кливер и нет кливера! А такого момента, когда его убирают, быть не должно-с.

Мичман Станюкович многозначительно толкает приятеля Ширинского-Шихматова. Дескать, сел Павел Степанович на своего конька. А Нахимов продолжает глядеть на картину, сутулясь и щуря зоркие глаза.

– Такую картину я бы матросам не стал показывать. Весьма непоучительно, потому что в нашем морском деле главное в проворстве. Давеча от сигнала сняться с якоря до того, что мы пошли фордевинд и под лиселями, прошло четыре минуты. Как же отдельный момент постановки парусов изобразить на неподвижном полотне? Невоз-можно-с!..

– Так матрос все одно в картине ничего не поймет по неразвитости, Павел Степанович. Художники пишут для сознательных людей,, для способных к анализу, – защищает свое приобретение хозяин кают-компании, лейтенант Ергомышев.

– Матросы не поймут?!

Нахимов поворачивается к нему и смотрит с укоризной. Веко над левым глазом часто вздрагивает – след давней болезни.

– Вздор! У матросов есть ум, сердце и честь. От нас зависит вызвать их к мысли и действию. У вас, господин Ергомышев, служба не пойдет, ни за что не пойдет хорошо, если матросы будут знать, что вы их презираете… Правда, некоторые офицеры думают, что можно одним страхом действовать. Страх подчас хорошее дело, да согласитесь, что ненатуральная вещь несколько лет работать напропалую ради страха. Необходимо поощрение сочувствием, нужна любовь к своему делу.

Командир меряет каюту большими шагами. Неловко молчат офицеры. Все хотят есть, но не смеют напомнить командиру, что пора обедать. "Куда лучше было, – думает Станюкович, – когда "Силистрией" временно командовал Путятин. При нем матрос вовсе не упоминался за офицерским столом".

А Ширинский-Шихматов жадно ждет, что еще скажет Нахимов. Если бы он смел задать вопрос…

На баке отбивают склянки. Павел Степанович спохватывается:

– .Вы, господа, наверное, обедать хотите. Хорош гость…

Но, выпив стакан любимой марсалы, он мысленно возвращается к волнующей теме. Все эти молодые люди не сегодня-завтра будут самостоятельными командирами. Ужасно, если они пойдут по пути капитана Бехтеева, у которого завязывают матросам глаза, чтобы действовали "яко ночью", а когда "слепцы" ошибаются в определении парусов и снастей, их секут линьками. Или возьмут в пример командира фрегата "Кулевча" Ендогурова. У того во время парусных учений матросы набирают в рот воду, и он лично в кровь избивает каждого, кто выпустит или проглотит воду до спуска на палубу. Салтычиха на флоте!

– За успех кампании, Павел Степанович.

– За обширный взгляд на жизнь, а в особенности на службу, господа офицеры. Я все еще о матросе, если вам не прискучило слушать. Пора нам перестать считать себя помещиками, а матросов – крепостными людьми. Матрос есть главный двигатель на военном корабле, а мы только пружины, которые на него действуют. Матрос управляет парусами; он же наводит орудие на неприятеля; матрос бросится на абордаж. Ежели понадобится, все сделает матрос! Мы, начальники, не должны быть эгоистами; не будем, смотреть на службу как на средство для удовлетворения своего честолюбия, а на подчиненных как на ступени для собственного возвышения. Матросов нам нужно возвышать, учить, возбуждать в них смелость и геройство, ежели мы не себялюбцы, а действительные слуги отечества.

Он говорит тихо и медленно, точно раздумывает вслух. Но мичман Ширинский-Шихматов вскакивает с блистающими глазами, поднимает бокал и кричит: "Браво!"

Нахимов дружелюбно чокается:

– Экой вы восторженный, Евгений! Дядя ваш, мой корпусной наставник, был такой же.

После обеда час чтения и затем второй обход корабля.

Сегодня рекруты обучаются такелажной работе. У каждого конец около сажени длиной. Молодой матрос своими руками должен сделать ряд изделий из троса – и кноп, и муссинг с различными оплетками, и сдвижной кноп, и редьку.

Сатин командует встать и докладывает:

– С шестой ротой идут занятия по вязанию морских узлов.

– Занимайтесь. При работе во фрунт тянуться незачем.

И командир приседает на корточки, чтобы лучше рассмотреть работу матросов. Дружелюбно спрашивает парня, взяв в руки два конца с узлами:

– Что это ты сделал, братец?

– Кнопы.

– Кнопы. Так вот, расскажи мне, какие это кнопы и для чего служат.

Матрос – совсем молодой коренастый паренек. Над сросшимися бровями по загорелому лбу катятся капельки пота от напряженного поиска слов.

– Они, значится, узлы. Удерживать чи укреплять коренной конец троса. Вот у вашей левой руци простой кноп, а у правой вантовый чи сдвижной. К примеру, лопнет стоячий такелаж – разом сращу цим кнопом.

– Ты полтавский?

– Ни, подольские, з рыбаков, уси в нашем хуторе Кошки.

– То-то видать природного моряка. И Павел Степанович вновь нагибается перед другим, неловким белобрысым матросом.

– Ты редьку делал? Какая ж это редька?! Чистый бурак! Конец должен постепенно становиться тоньше, на нет сходит. Понятно? И оплетается вот так – вроде косички. Ну, как тебя любезная попросит косу заплести? У тебя крысиный хвост получится. Поучи его, Кошка.

Под смешок матросов заходит под ванты – в тень – и говорит себе: "Деятельность – великое дело. У нее одной благодетельные последствия. Остальное-с все – тлен!.."

Через два дня "Силистрия" в виду кавказских берегов. Кораблю открывается стена гор, прорезанная ущельями. Прибрежные вершины, зеленые и красно-коричневые, громоздятся конусами, трапециями и полушариями-шатрами, а за ними величаво распростерся в безграничной синеве снежный хребет.

Корабль поворачивает на левый галс и берет курс в Цемесскую бухту. Берег здесь образуют однообразные низкие скалы. Скаты гор покрыты мелким лесом, а вершины их от порывов знаменитой "боры" совершенно лысы. На рейде Новороссийска, молодого военного городка, пусто и тихо. Павел Степанович лично распоряжается постановкой новых бочек для мертвых якорей и гонит работу – надо завершить труды "Силистрии" до штормового времени, иначе бора вынудит начинать все с начала. Да и кораблю лучше не быть в шторм на воде Цемесской бухты, лучше сбежать от ярости ветра и волнения в открытое море.

Молодежь находит, что командир чересчур опасается. Стоят такие ясные дни, и под утро к кораблю доносится уютный, мирный дымок русского и горского жилья, и за зеркальной водою, в зеркально-прозрачном воздухе красуются незатуманенные, лесистые и травяные вершины хребта Варада. Молодые офицеры, освободясь от вахты, избежав работы по установке бочек, охотно занимаются с матросами греблей и парусными гонками на шлюпках. Правда, и тут не уйти от зоркого и внимательного глаза командира. Если Павел Степанович заметит неуклюжий маневр, медлительность в повороте или иную небрежность, непременно сигналом прикажет повторять и повторять задачу, пока не выйдет шлюпка из испытания красиво и легко.

Бора подходит незаметно. Восток чист. Только на вершинах садятся небольшие снежные облачка. Медленно они выползают из-за хребта, накопляются, толпятся. И затем начинаются сильные порывы ветра, падающего с гор.

В четвертый раз навещает Нахимов Новороссийск. Дважды был здесь старшим на рейде. И хитрости подхода штормовой боры им уже изучены. Он приказывает поднять шлюпки. И, любуясь лавировкой ялов, захваченных ветрами с разных румбов, спешащих по клокочущей воде в водяной пыли, обращается к офицерам:

– Какая важная вещь катание на шлюпках под парусами в свежий ветер! Тут на деле вы можете убедиться, что трусость есть недостаток, который можно искоренить, и что находчивость есть такая способность, которую можно возбудить и развить!

Мичман Станюкович ждет разноса за поломку руля на гичке под бортом корабля, – все знают, как нетерпим Павел Степанович к промахам на море; но командир против ожидания добродушно трунит:

– Вы неудачно пристали к борту, это ничего-с. Вы в первый раз приставали на гичке в такую погоду; я очень рад, что это вышло неудачно. Опыт – великое дело-с.

Станюкович спешит заявить, что постарается скорее приобрести опыт, но Павел Степанович уже не слушает. Ветры разогнали застоявшийся над бухтой воздух, и скопление облаков начинает ползти вниз. Вот одно облако отрывается и падает вниз со страшной стремительностью. Воздух свистит, стонет в снастях, и его напор гнет мачты. Зловещая мгла находит с северо-востока. Пора уходить.

Павел Степанович стоит без фуражки. Ветер треплет волосы, седеющие на висках. На почерневшем от загара лице напряженное оживление.

– Мухи! Зачем по вантам не бегут? – бормочет он и быстро идет к бизани:

– Не бойсь падать – вниз упадешь, а не вверх.

Насмешка командира действует. Работа на реях ускоряется. Паруса быстро отдаются, и берега бухты медленно уплывают назад.

Промелькнули Кабардинское укрепление и разоренный старый турецкий редут. Чернильная волна возникает у берега, расширяется и растет в длинную гряду, увенчанную пеной. Тяжелый вал ударяет в корму и подбрасывает корабль, как сухой лист. С правого борта ветер образовал на гребнях смерчи. Остроконечные пирамиды вытягиваются в колоннады темных малахитовых столбов.

Как живительны соленые яростные волны! Как крепнут руки и ноги на раскачивающейся палубе. Нужно ли моряку другое средство для здоровья?!

Ночью шторм утихает. Павел Степанович листает в сборнике "Маяк" повесть морского писателя Бурачка "Лейтенант Венцов". Моря в этой повести мало. Нет, после Николая Александровича Бестужева никто в русской литературе не умеет писать о море. А мораль какая же в повести? Мораль – лучше не жениться! Ну, это, господин Бурачек, мы без вас знаем, – и берет с полки Купе-рова "Лоцмана". Купера и Мариетта Павел Степанович любит, "Франк Мильдмей" напоминает прошедшую молодость, "Два адмирала" – о подбирающейся старости.

"Силистрия" проходит траверз подковообразной бухты Геленджик, остаются позади каменные башни Субаши и Туапсе, памятные по высадке десанта. На другой день появляется темно-зеленая группа гагринских гор, рассеченных глубоким ущельем. Очищенные от леса скаты висят над новой крепостью. Здесь кончилась жизнь Александра Бестужева, сумевшего и в трудной солдатской доле ссыльного прославить имя писателя Марлинского. И снова шторм отжимает корабль в море, снова он идет в мглистых рассветах, в черных ночах.

В один из таких пасмурных бурных дней Нахимов присоединяется к первой практической эскадре. Флаг главного командира на "Двенадцати апостолах", и Корнилов командует этим новым стодвадцатипушечным кораблем. Корнилов временно оставил штабную работу на эскадре для управления лучшим кораблем Черноморского флота. Павел Степанович, становя "Силистрию" за кормой флагмана, любуется стройными обводами громадного корпуса, просторными палубами и гордыми мачтами.

Эскадра стреляет из новых, шестидесятивосьмифунтовых бомбических пушек в плавучие щиты, и "Силистрия" занимает по числу попаданий первое место. Лазарев выражает сигналом свое удовольствие, а Корнилов приезжает советоваться по старой дружбе об учении команды. Корнилов задумал написать краткий артиллерийский катехизис в вопросах и ответах.

– У меня обучение простое, – отшучивается Павел Степанович. – Ядро булка, бомба – пирог, ядро с начинкой порохом. Нет, Владимир Алексеевич, коли б матросы были грамотны, а младшие офицеры доходили к ним с внимательным уяснением, затею вашу одобрил бы. А так получится попугайство, формалистика и долбеж.

– Не мысль передается, а запугивающие слова, – уже серьезно отговаривает он.

Владимир Алексеевич заносит в записную книжку распорядок дня на "Силистрии".

– Я ваш порядок перейму для "Двенадцати апостолов". Я еще хотел вас спросить о результатах парусных учений. С какой скоростью производите?

– Извольте. У нас в шканечном журнале как раз занесены последние эволюции…

Нахимов вызывает штурмана Некрасова, и тот зачитывает:

– Прямые паруса отдаем в четыре минуты. Ставим все паруса с лиселями в пятнадцать минут. Крепим все паруса с лиселями в семь минут. Марселя переменяем в четыре минуты, а реи – в тридцать. Спускаем брам-стеньги в ростры минуты в три, а поднимаем в шесть. Стеньги спускаем в тридцать, а поднимаем – в пятьдесят.

– И при этом несчастных случаев?

– Обходилось благополучно.

– Удивительно, удивительно, – пожимает руку Павла Степановича Корнилов. – Трудно будет сравняться с "Силистрией" по всем статьям. Но буду пытаться.

– Скромничаете, Владимир Алексеевич. С вашей ревностью к делу, с вашим пылом на "Апостолах" скоро служба будет образцовой. И я приду к вам учиться.

Эскадра, закончив учебные стрельбы, идет навстречу отряду вице-адмирала Юрьева. С парохода "Северная звезда" Лазарев дает диспозицию встречного боя. Против "Силистрии" Юрьев выдвигает корабли "Адрианополь" и "Махмуд 2-й". Нахимов уклоняется от огня "Махмуда" и кладет "Силистрию" поперек курса "Адрианополя". Если теперь "Адрианополь" не быстро повернется и залпом одного из бортов не предупредит одностороннего, огня "Силистрии", следует считать корабль условно выбывшим из строя. Экипаж "Силистрии" с удивлением смотрит на быстро приближающегося "противника". "Адрианополь" продолжает идти прежним курсом, точно хочет таранить "Силистрию". Белые крылья его парусов уже кладут тени на палубы.

Павел Степанович догадывается о причине этого странного движения прежде, чем под клотиком "Адрианополя" появляется грозное предостережение: корабль не повинуется рулю. Он резко командует:

– С крюйселей долой, от правого борта все на шкафут за грот-мачту.

Офицеры бегут с юта. Но он сам остается и, сутулясь, ждет неизбежного.

Кто-то с "Адрианополя" размахивает мегафоном и беззвучно командует. Чужим, неправдоподобным голосом вновь повторяет и Павел Степанович: "По левому борту ложись, головы укрой".

А сам будто выключился из трагедии столкновения кораблей. Глядит на размалеванного африканца, приделанного к форштевню "Адрианополя", с презрительным любопытством. Кажется, мускулистые руки негра нацеливают дерево бушприта на командира "Силистрии". Если сделать шаг в сторону… нет, упрямо стоять… ну и чучело терпит Стерлингов… какие белки намазали… Теперь самое время начать поворот оверштаг, чтобы ослабить удар.

Несколько резких металлических звонких командных слов поднимают часть офицеров и матросов с палубы для маневра. Словно отступая, "Силистрия" принимает ослабленный удар.

Бушприт "Адрианополя" проходит где-то над головой Нахимова и ломается в грот-русленях. Корабль скрипит и кренится. Половина снастей с треском лопается, все бизань-ванты срезаны, точно ножом. Большой катер грохочет с боканцев вниз, бизань-мачта шатается, а крюйс-стеньга, обламывая марс и бегин-рей, пробивает палубу. И после грохота кажется странною тишина: избежавшие смерти люди не смеют ее нарушить и растерянно бродят среди обломков дерева и обрывков снастей, пока Павел Степанович среди них невозмутимо распоряжается поворотом корабля.

"Силистрия" уклоняется влево. Ободранный бушприт "Адрианополя" вновь отступает над головой командира "Силистрии". А он невозмутимо прикладывает руку к козырьку фуражки и здоровается с багровым от смущения и страха капитаном Стерлинговым.

Робко и взволнованно спрашивает Шихматов:

– Вы живы? Зачем вы не ушли? Вас поранило?

– Не беспокойтесь, мичман. Команда должна видеть присутствие духа в своих начальниках.

Есть род практических деятелей-тружеников без доли честолюбия. Общество привыкает к ним незаметно. Оно повседневно ожидает от таких руководителей славных и ++++++ поступков, и, избалованное их нетребовательностью, привыкает скупо оценивать подвиг.

Ничего удивительного, что поступок Нахимова при столкновении "Силистрии" и "Адрианополя" не вызвал восторгов. Всем образом жизни Павел Степанович умаляет цену своих дел. И Михаил Петрович Лазарев, любящий погордиться своими воспитанниками, выражает общее мнение:

– Что для другого подвиг, у Нахимова естественное состояние. Он вырос в сознании долга морского офицера. Для него рисковать жизнью так же просто, как мне с вами не укачиваться в шторм.

Таким образом, даже проницательному и давнему начальнику остается неизвестным внутренний мир капитана "Силистрии". А все морское общество привыкает его поступки и мнения снисходительно объяснять укоренившимися чертами бирюка-боцмана.

Павел Степанович знает о складывающемся общем отношении и не обижается. Наоборот, пример Владимира Алексеевича упрочивает его желание обходиться с обществом на правах благожелательного наблюдателя. Да, Корнилов деятель в другом роде; беспокойно и настойчиво он требует перестройки жизни флота по своему разумению. И хочет, чтобы признавали его вожаком. А разве от этого честолюбия дело выигрывает? Командующий эскадрою контр-адмирал Чистяков в каждом плавании ищет случая уязвить "фаворита главного командира", – иным именем контр-адмирал не называет Корнилова. Владимир Алексеевич старается, чтобы служба на "Апостолах" была самой щегольской, но действительно показательные успехи его лишь раздражают других капитанов. У него не учатся, но начинают искать ошибки. Не хотят соглашаться, что деятельность Корнилова исключительно полезна. Многое улучшил на своем корабле. Еще больше важных начинаний предложил флоту и переводами учебных пособий, и новшествами в Морском собрании, и, наконец, своими хлопотами по библиотеке – новому месту общения образованных и стремящихся к образованию моряков.

Часто в эту зиму Нахимову хочется сказать: "Не обижайтесь вы на меня, Владимир Алексеевич. Человек вы вправду блестящий и умнейший. Но для чего так неглижировать товарищами нашими по работе? То Хрущева обидите – а он моряк почтенный и по заслугам начальником штаба, – то всю молодежь записываете в свистуны".

Обычно составляется такая речь по пути на квартиру друга, а за порогом забывается. Придет Павел Степанович в уютный дом, – Елизавета Васильевна Корнилова, напоминающая Сашу, как Танюшка Корнилова маленькую Сашу, заботливо устроив мужчинам ужин, оставит их в кабинете, и старший капитан увлечется вдохновенными и всегда страстными планами младшего товарища.

Поздно уходит Павел Степанович от Корниловых и всегда уносит бумаги, английскую книгу или французский журнал, чтобы выполнить просьбу Владимира Алексеевича, отчеркнуть важное, сделать возражения, посоветовать о средствах применить новшество… Владимир Алексеевич работу Нахимова не выдаст за свою, но так изложит, что Лазареву и всякому другому станет ясно, какая малая и незначительная часть принадлежит командиру "Силистрии".

По библиотеке все планы они просматривают вместе; мысль о директорате из флагманов обоюдна; списки моделей и книг составляются больше по предложениям Павла Степановича, потому что он читает основательно; но защищает планы Корнилов. И он распространяется о них в письмах в Николаев к адмиралу с такою личной страстью, что истинной роли Нахимова никто не узнает, и сам Владимир Алексеевич убежден в своем первенстве по этим начинаниям.

Старшие флагманы пытаются жаловаться Лазареву на непочтительность и самоуправство "фаворита". Они – в первую очередь по давнему знакомству Хрущев – желают привлечь на свою сторону Павла Степановича, ведь командира "Силистрии" Лазарев уважает не меньше, чем Корнилова. Изменяя своей привычке коротко говорить и долго слушать, Павел Степанович твердо прерывает:

– Извините, ваше превосходительство, но в отношении нашего почтенного сослуживца я держусь другого мнения. Думаю, что польза флота на первом месте. У каждого поколения моряков один век, а флот остается. Адмиральство, даст бог, и Владимир Алексеевич заработает, коли в небольших чинах столько доброго сделал. Так вот. Нам делить нечего, а помогать в хорошем всегда должно-с.

– Да ведь ваш приятель – эгоист! За вас он так не заступился бы.

– За меня заступаться, ваше превосходительство, будто и незачем? Так что праздно судить о том, как относился бы в неизвестном случае господин Корнилов.

В эту зиму нет уютного дома Корниловых для их постоянного гостя. Корнилов в Петербурге, и Владимир Алексеевич блистает в светском обществе разных вельмож. Поэтому в свободное время Павел Степанович – от дока, где тимберуется "Силистрия" – делает длинные прогулки по косогорам Севастополя и главным улицам. Приятно пройти по Графской, с белокаменной аркою и статуями в нишах. Улица от Морского собрания и дома Ушакова оставляет вправо новую солидную постройку Николаевских казарм, в которых размещается нахимовский сорок первый флотский экипаж. Ныне там тепло, благодаря разработанному все с тем же Корниловым новому способу отопления каменным углем. Дальше улица застроилась домами в два и три этажа и полукружием идет у подошвы главной севастопольской горы к театру. Здесь начинается дорога к Балаклаве и южному берегу, прекрасный вид на Мекензиевы горы. Можно сделать кольцо по этому пути нижними улицами, идя почти до Малахова кургана над Корабельною бухтой, над прибрежными верфями, складами и госпиталем. Но любимая дорога Павла Степановича к своему дому поперек горы. На ее вершине строится храм, а против храма закончено здание Библиотеки с астрономической вышкою и башней семафорного телеграфа. Отсюда все кровли текут вниз, точно широкие ступени. Между ними сбросившие зеленый наряд купы груш, слив и яблонь, строгие и стройные тополя, вечнозеленые кипарисы. А ниже три рейда со стражем на выходе в море – Константиновской батареей, и на всех рейдах корабли, расснащенные и под парусами, на отдыхе и в деятельности. А горизонт обзора широк, и глаз уходит далеко за пределы Севастополя, в море, по-зимнему суровое и действительно почти черное.

Всякий раз с особым удовольствием Павел Степанович ступает по широкой лестнице Библиотеки. Мраморные сфинксы и статуи еще не установлены. Величествен будет вход, когда они станут справа и слева от посетителей, а наверху поместится барельеф, заказанный московскому художнику Рамазанову. Хороши и акации в небольшом саду за чугунной решеткою. Из своего садика командир "Силистрии" пожертвовал несколько луковиц тюльпанов, и клумбы минувшей осенью пышно оттеняли белые гладкие стены.

Сейчас Нахимов пробегает быстро и наружную лестницу и вестибюль. Предстоит осмотреть новую превосходную модель. На пути в Петербург Владимир Алексеевич заказал ее в Николаеве, и вот уже здесь сложный корабельный остов. Задумано, чтобы стол раздвигался и модель делилась пополам, открывая в деталях внутренность корабля и все строение корпуса.

Со служащими в Библиотеке и ревностным членом дирекции Владимиром Истоминым Павел Степанович тщательно свинчивает части, опробует раздвижку стола.

– Добро! Оставьте теперь ее в покое, а то в усердии попортим. Есть еще что новое?

Он бегло ведет взгляд по гравюрам на стенах.

– Что морские битвы навесили – хорошо, но надо заказать картины из отечественной истории, господа.

За Нахимовым свитою идут офицеры по анфиладе комнат – с витринами херсонесских монет и мозаик, с моделями малых кораблей и лодок. В одной зале путь преграждает упирающаяся мачтой в потолок модель "Апостолов". Корнилов постарался – все снасти, орудия и флаги как на настоящих "Апостолах" и с той же изящной строгостью.

В двукратном плавании за войсками в Одессу минувшим летом Павел Степанович привез большие партии книг. Теперь он проверяет расстановку их по отделам. Морской раздел изрядно пополнился. История и изящная литература тоже. Но по механике отдел беден. За зеркальной чистоты стеклом в шкафу красного дерева всего десятка два изданий.

– Пополнять надо ради кораблестроителей и нас самих, – указывает Нахимов. – У меня списочек есть. Пошлем вслед Владимиру Алексеевичу. То же по гидрографии. Общий наш приятель, капитан Рейнеке, поможет купить. Нынче век другой, морское дело меняется, требует новых знаний…

Истомин открывает дверь в читальню с покойной мебелью красного дерева и весело восклицает:

– В камине огонь, Павел Степанович. Экий уют! Кажется, свою старость я буду проводить только здесь.

– Ну, вам до старости далеко. Это я отсюда буду смотреть, как вы эскадру вводите, – шутит Нахимов и довольно оглядывается. – А в самом деле, английские моряки могут нам позавидовать! Посмотрите наши ландкарты. Они повешены на блоках! Пятнадцать сотен уплатили.

В восемь часов с вышки Библиотеки по-корабельному спускается флаг знак посетителям покинуть ее уют. Нахимов и Истомин спускаются на маленький бульвар. Его еще называют мичманским, потому что молодые – главные посетители уютных аллей и музыки. Посреди площадки, от которой расходятся дорожки, темнеет на белом пьедестале чугунная трирема.

– Как славно, что увековечили подвиг Казарского, – тихо произнес Павел Степанович и усаживается на скамью. – Мне этот памятник особо полюбился; правда, в нем морская сила выражена. Но я предпочел бы натуральное изображение брига "Меркурий".

Истомин рассказывает о памятниках, осмотренных им за границей, спрашивает: верно ли, что из Петербурга Корнилов проедет в Англию?

– Он советовался, и я понимаю его желание. Адмирал, кажется, согласился ходатайствовать перед государем. При нынешней системе нашего Главного морского штаба, надобно самим морякам знакомиться с пароходным устройством и переносить опыт. Верфи наши в состоянии вспомогательные пароходы делать, и за границею уже серьезные боевые корабли с паровой машиной есть. Владимир Алексеевич восприимчив, и что узнает – будет для пользы флота.

– А у вас нет желания?

Нахимов поднимается:

– Вечер, однако, прохладный. Пойдемте, Истомин.

– Нет, право же, Павел Степанович, вам следовало бы съездить. Ведь вы в постройке кораблей большой опыт имеете.

Нахимов не отвечает. Нарочно ускоряет шаг по лестнице к Екатерининской улице.

Год за годом война на Кавказском побережье продолжается. Часто плавание кораблей для морской практики и артиллерийской подготовки прерывается погоней за контрабандистами, привозящими оружие, высаживающими эмиссаров Турции и агентов Великобритании.

То затухая, то вспыхивая, война с горцами, отстаивающими свою свободу, держит в напряжении армейские гарнизоны и дозорные крейсеры. Цепь фортов и русских поселений, конечно, растет. Отстроились Лазаревское, Наваринское, Головинское и Анаклия. Люднее стало вокруг Поти и Сухума. Каждое укрепление запирает черкесам доступ к побережью, каждое – мешает турецким фелюгам выгружать военную контрабанду. И все же в горы проникают английские авантюристы, то в качестве любознательных "географов" и "журналистов", то под видом действующих на свой страх и риск "торговцев". Береговая линия слишком велика; посты, разбросанные по побережью и связанные только морской коммуникацией, не могут контролировать все пути сношений на Кавказе, сопротивляющемся военным силам российского самодержца. Ледники кавказских хребтов прорыли много ущелий, и по каждому из них к морю вьется тропа. Глухо в устьях многих речек, ворчливо перемалывающих камни. В темные ночи, на сигнальный костер, с моря подходят фелюги или шхуны. И война получает новую пищу шеффильдского и бирмингамского производства.

Беспокойство на черноморской линии в июле 1844 года было вызвано одной из таких удач контрабандистов. К враждебным черкесам явились в одно время и турецко-английские инструкторы и средства для войны – фальконеты, ружья и порох.

В эти дни "Силистрия" закончила работу по гидрографическому обеспечению в Цемесской бухте. Корабль только снялся с якоря, когда на горизонте формарсовый вдруг заметил подозрительный косой парус. Нахимов хотел идти в Севастополь, но теперь надобно было пускаться в погоню, хотя кораблю мешало маловетрие. К несчастью, и оно скоро окончилось – наступил штиль. Беда! Даже на бом-брам-стеньгах паруса не забирают ветра и обвисают. Душная, почти тропическая жара. В пазах течет смола. Ее испарения, смешанные с запахом кислой капусты и солонины, проникают во все деки. Сколько ни окатывают палубу и тенты морской водой, дышать не легче.

Но не это беспокоит Павла Степановича. Он досадует на течение, сносящее корабль к Лазаревской, – проверить подозрительное судно не удастся.

– Парус на зюйде! – внезапно опять раздается голос марсового.

Море блестит и парит в зное. Солнце ожигает кожу, как только полуголые люди выходят из тени. Однако, томимые скукой безделья, сотни матросов и все офицеры облепляют ванты в поисках места для обзора горизонта на юге.

– Неужто проклятая фелюга вылезла?

– Парус, а какой – не разглядишь.

– Едва двигается.

– На траверз мыса дойдет – и совсем заштилеет.

Нахимов слушает высказывания офицеров, не участвуя в них. Его мнение составилось. Паруса для фелюги слишком высоки. Это может быть лишь один из кораблей крейсирующего отряда Конотопцева. А если за мысом и есть ветерок, то его достаточно, чтобы подвинуть небольшое судно. Скорее всего, идет шхуна "Гонец" с каким-нибудь донесением.

Сделав этот вывод, Нахимов размеренно шагает по шканцам и придерживает под мышкой подзорную трубу. Ежели шхуна и заштилеет, то, имея надобность в "Силистрии", вышлет гребное судно и предупредит пушкой. Командира, лейтенанта Скоробогатова, в прошедшем году еще мичмана, Павел Степанович знает за расторопного и смышленого офицера.

И в самом деле, будто в ответ на его мысли со стороны маячащего паруса вспыхивает бледный огонек, потом доносится глухой раскат.

– Корабль выпалил из пушки! – опять раздался голос марсового.

Павел Степанович наводит подзорную трубу – от мыса к парусу, от паруса к мысу. Соотношение не изменилось. Так и есть, шхуна заштилела. А когда с нее доберется шлюпка? Стоит пойти навстречу, потому что ветра до полудня ждать нечего. Даже над горами, резко очертившимися на ярко-синем небе, не видно облаков. Он распоряжается спустить гиг, но не велит отваливать трап. Несмотря на тяжесть лет, ноги не утратили легкости. Не хуже лихого мичмана Нахимов скользит с выстрела на банку гига.

Весла разваливают тяжелую нагретую воду и рассыпают сверкающие брызги. Напуганные дельфины резвятся стайками и с любопытством провожают гиг. Моряки удаляются от "Силистрии", неподвижной, будто нарисованной на фоне зеленых гор и такой же зеленой воды. Но до мыса, кажется, все так же далеко, а парус едва заметно раздвоился. Раньше гребцов командир "Силистрии" видит точку, выдвигающуюся из-за лесистой косы, и распознает в ней шлюпку с "Гонца". Там тоже, должно быть, заметили гиг. Скоро становятся видны весла, дружные и быстрые на взмахе, будто крылья. И через сорок минут (по хронометру) шлюпки сходятся.

– Здравствуйте, лейтенант, – приветствует Нахимов стоящего в яле рослого Скоробогатова. – Догадался, что вы ко мне спешите.

– Здравия желаю, господин капитан первого ранга. Хотел бы с вами поспешить обратно к Головинскому. Я вам обрадовался несказанно, иначе мне хоть на веслах идти в Новороссийск к генерал-майору Будбергу или искать, бог знает где, моего начальника.

– Ко.нотопцев с двумя фрегатами собирался выходить к Поти. Он сейчас в Новороссийском. А что там? Черкесы небось зашевелились?

Скоробогатов, уцепясь руками в борт шлюпки, приближает свою голову к Нахимову.

– Я ушел по настоянию командующего в форте. Три дня назад отбили яростное нападение огромной толпы. Урон в укреплении велик. Одних убитых свыше тридцати, да еще раненые. Гарнизон ослаб на сотню людей. Хотя горцы усеяли завалы трупами, опасность есть, что вернутся. По показанию пленных, они получили оружие от наибов Шамиля, но будто им еще обещан груз оружия на английском судне.

Нахимов слушает, скользя взглядом по ровной скатерти моря. Прищуренные глаза скрывают его чувства.

– Может статься, может статься. Англичане – специалисты по колониальным войнам… Так возвращайтесь, мой друг, на шхуну и идите в Новороссийск. Скажете контр-адмиралу Конотопцеву, что завтра поутру прибуду к Головинскому и там его дождусь.

– Но, Павел Степанович, ведь штиль?

– Скоро будет свежий ветер с веста. Глядите-с.

Скоробогатов смотрит в направлении вытянутой руки командира "Силистрии". Ничего! Разве только маленькое перистое облачко почти у горизонта.

Но лейтенант не сомневается. Весь Черноморский флот знает об особом чутье командира "Силистрии" на погоду.

– Слушаюсь, Павел Степанович. Не имеете других поручений?

– Тут вблизи Новотроицкого подозрительное судно позавчера было. Да теперь уж поздно его искать, – ушло, конечно. Нет, более ничего. Прощайте-с.

К своему кораблю Нахимов подходит с парусом. Фор-марсели на "Силистрии" тоже начинают вздуваться. Вокруг вода уже рябится и с рокотанием плещет в борт. Ветер подошел как раз в полдень.

Всю ночь в ущелье кричали шакалы. Тени их стремительно бегут через дорогу за кукурузное поле. На болоте самозабвенно концертируют лягушки, радуясь крупному дождю. Десант спит на освободившихся после боя койках. Владельцы коек уже лежат в братской могиле под деревянным крестом.

Спит и майор, гостеприимный хозяин, вдоволь наговорившись с командиром "Силистрии" о тяготах жизни в заброшенном укреплении.

Несмолкаемый назойливый звон стоит в комнате от летающей мошкары. Обе ладони липнут от шлепков по кровососам-комарам. Нестерпимый зуд заставляет жаждать прохладной воды.

Нашарив туфли, Павел Степанович выходит на крыльцо. С трех сторон нависают скалы в кизиловых и ореховых зарослях. От нижней площадки поднимаются пряные запахи нагретых за день плодов и Табаков. Море – где-то под обрывом – с шумом переворачивает гальку. С крыльца виден лишь его неясный край и только угадываются далекие оголенные мачты "Силистрии" за силуэтом "Молодца". Этот пароход густо дымит, готовясь в обратный рейс с генерал-майором Будбергом, начальником береговой линии.

Как-то до сих пор не думалось, что "Силистрия" может стать чужой. Одиннадцатый год Павел Степанович в должности командира "Силистрии". И пять последних лет без расставания с нею. Но, вероятно, Конотопцез прав последняя на ней кампания. Явится новый командир, для которого гнилые части будут просто гнилыми кусками дерева, требующими замены. Новый командир будет с завистью смотреть на более совершенные корабли и жаловаться друзьям, что его загнали на старую коробку, которую пора поставить брандвахтой, или плавучим маяком, или для карантинной службы. И скоро так действительно случится. Корабль что человек: потрудится свой век и – на покой, а жизнь пройдет мимо, предавая его забвению.

Да, несомненно, старик Конотопцев что-то знает от Лазарева. Не случайно сказал: "Узнаете, каково беспокойно командиру крейсерского отряда. С ума сводят и генералы, и черкесы, и контрабандисты". Да что ж, служба есть служба… Пора передавать опыт младшему поколению не на берег же уходить.

Спустясь по выбитым в скале ступенькам, Нахимов оказывается у тлеющего костра. Он поворачивает голову на знакомый голос и узнает известного ему матроса Кошку. Матрос возбужденно рассказывает солдатам и матросам:

– Туточки я его за ноги хвать. А в его подошвы гладкие – не уцепиться. Он, значится, носом в землю, я на него. Одначе здоровый, страсть, ворочался, як той хряк. Сапожки добрые, непременно полтину визьму в Севастополе. А бешмет с газырями и гинжал ко-мусь из ахвицеров продам. Которые есть любителя трохвеев!

– А черкес? – спрашивает Павел Степанович, неожиданно вырастая перед собеседниками. – Приволок? Кошка смущенно молчит.

– Или заколол?

– Ни; Коли б то був хряк. Пустыв скаженного. Яка ни есть людына.

Солдаты вздыхают разом. Не то они осуждают матроса, не то сожалеют об его признании начальнику.

Усмехаясь, Павел Степанович раздевается и входит в воду. Правду говорили – как парное молоко. Он плывет к барказам широкими взмахами… В самом деле, Кошка глуп. В хорошем поступке признается начальнику… Человек, видимо, по природе добр. А такой Кошка должен убедиться в необходимости убийств, чтобы уничтожить черкесов, хотя он из молодечества полез в опасную разведку и, наверное, по-пластунски полз версту, много часов потом выжидал противника. А если бы на Подолии, на хутор Кошки, лез тот же черкес? Разумеется, рассуждал бы Кошка по-другому и казнил или пленил черкеса, не думая о сапогах и бешмете; рубль на водку нужен, когда отечеству ничего не грозит… Да, человек добр. И это хорошо!

С моря Павел Степанович возвращается освеженный. Из-за гор брызнули красные лучи и осветили клотики кораблей, а склон остается сумеречным. Утро в этой теснине принадлежит морю, и, наверное, население ее еще спит.

Нет, на террасе за накрытым столом услаждается толстяк Будберг; заправив под высокий воротник кителя салфетку, он с аппетитом скребет ложкой в сковородке. Кувшин с кислым молоком должен последовать за пышной глазуньей в объемистое чрево.

Генерал взмахом руки с зажатою в ней ложкой приглашает к столу. Денщик генерала наливает кружку чаю. У генерала превосходное настроение.

– Нынче, дорогой Павел Степанович, могу вас отпустить. Прибыли ко мне три азовских барказика с командою, так что потерийки форта я возместил… Да-с, а лазутчики донесли о черкесиках; направилось все скопление их к Наваринскому форту. Как разочаруются?! Раньше их там фрегаты, и Конотопцев свез на "Браилове" подкрепленьице. Прошу кушать. Форт не обидим. Я все с собою вожу. Да-с, у меня и курочки несутся, и боровки откармливаются, и коровки путешествуют. Нельзя-с иначе. Воевать без корму трудно.

Генерал чавкает, прихлебывает и отдувается:

– Рапортик с благодарностью вам я уж отправлю из Новороссийска. Государя адмирал Михаил Петрович, конечно, известит о своевременном вашем появленьице. О-ох, батенька, не приди вы третьего дни, беда! Палисадник, мерзавцы, в самом удобном месте сожгли. И людей для обороны мало было. А тут ваши пушечки и матросики!..

– Только и дела что показались, – холодно вставляет Нахимов.

Даже грустно, что такой бурбон заменил деликатного и умного Раевского. Потерийки… Смерть солдат для генерала цифирь. Он возместил… Коли человек добр, то этот немец до человека не вырос.

Он пропускает длинную тираду генерала. Впрочем, тот повторяется:

– Именно! Самое главное, что показались, скромник. Ну, вы ролю свою поймете в следующую кампанию, когда смените Конотопцева.

– Ничего об этом мне неизвестно, ваше превосходительство.

– Зато нам, сударь, ведомо, ведомо; хе-хе, и вас тже скоро величать превосходительством. Так что наперед примите мои поздравления.

Конотопцев и Будберг разболтали Нахимову то, что в Николаеве известно каждому канцеляристу штаба. Лазарев послал просьбу о производстве Нахимова в контрадмиралы и назначении младшим флагманом пятой дивизии. "По познаниям и образованности своей господин капитан 1-го ранга Нахимов с пользой и честию для флота займет высшее место. К тому же он является старшим из капитанов и служит образцом для всех командиров кораблей".

Проходит, однако, год, прежде чем царь подписывает рескрипт. Этому предшествует поездка на юг для инспекции флота великого князя генерал-адмирала и самого царя.

В новую должность Нахимов вступает после летней кампании.

Гичка с фрегата "Мидия" медленно идет на веслах к унылому причалу в Клокачевой балке па Северной стороне. Жарко, несмотря на конец сентября. Нахимов парится в сюртуке с новыми эполетами и сердито выговаривает мичману:

– Всегда у вас так гребут? Сущий разврат. Примите-с, молодой человек, два наряда вне очереди за такую греблю, и командиру передайте, что вам поупражняться следует в первом для моряка деле.

Раздраженный поездкой, он идет в гору по пыльной дороге. На пути к казармам низкие мазанки. Тряпье в крохотных разбитых оконцах. У иных жилищ только одна стена – они врылись в мягкую скалу. Вокруг заваленные мусором пустыри. Ни заборов, ни травы, ни деревца. Зато в сотне шагов питейный дом.

Казармы – старые бараки, строившиеся в начале века.

Он входит внутрь. Темно. Кислый, душный запах ударяет в нос. Тесно стоят кровати, над ними возвышенные нары, и еще выше, под стропилами, навесные койки. Пол не настелен, потолка нет.

– Подлинно, звериное логово.

Он вспоминает светлые просторные казармы 41-го экипажа.

– Как можно в этих условиях требовать от людей службы?

Оказывается, что больные живут тут же. Командир экипажа беспомощно разводит руками.

– Я докладывал командиру порта.

– А дом небось себе построили не тесный, – грубо обрывает контр-адмирал. – Немедля возьмите палатки, не хватит – в три дня поставьте шалаши. Заразных отделите. И бараку сделайте полный ремонт. В этом можно одну роту держать. Для других прибавьте здесь же новые бараки.

– Но, ваше превосходительство…

– Знаете, капитан, ежели я начну экономические суммы с вас искать, вам дороже обойдется. Так-то. А лесу я вам доставлю, много ли его нужно?! Да еще кругом камень, напилите-с.

На обратном пути у пристани отставной боцман, обнажив седую голову, горячо приветствует:

– Здравия желаю, Павел Степанович. Нахимов щурится, порывисто обнимает Сатина и целует.

– Здравствуй, здравствуй, Сатин. Как живешь? В прошлом году он добился для старого соплавателя отставки и устроил его жизнь.

– Что бога гневить, не хуже горского князька, Павел Степанович. На ваши деньги домик выстроил, огородничаю и рыбачу. – У старого костромича появились в голосе певучие южные интонации.

– Значит, женился? А помнишь, что говорил в Кронштадте?

– Так в отставке ж, Павел Степанович.

– Ну, пожалуй, в отставке можно. Приходи ко мне с женой, а то я к тебе не соберусь. Далеко живешь?

– Да тут же, я прямо в камень вмазал хатенку. Дешево и тепло.

Павел Степанович раздумывает недолго.

– Ладно, пойдем посмотрим твое житье-бытье.

Гребцы устают ждать адмирала и располагаются спать в тени. Заработавший наказание мичман хмуро шагает по мосткам пристани и мысленно произносит речи против тиранства адмиралов. Какая дикая прихоть у образованного человека, у морского офицера такого звания! Отправляться с визитом к нижнему чину и заставлять себя ждать! Боцманская шутка!

А Павел Степанович и не предполагает, что разлилась желчь в молодом человеке. Он пробует султанку в масле и малосольные огурчики сатинского изготовления, и молодое мутное вино, и прошлогоднее кизиловое варенье, и все похваливает, и рассказывает хозяйке, какой ее муж бравый моряк, бывалый в плавании по всему свету. А в двери мазанки набиваются еще отставные матросы и матросские вдовы. И все, оказывается, знают Нахимова. И все желают поздравить его с чином, всем надо спросить у него совета. Адмирал чертит ршн=еут для барказа и вставной руль для шлюпки, и пишет прошение о пенсии, и обещает крестить ребенка.

Когда наконец он покидает гостеприимную хату, толпа гурьбой провожает адмирала к причалу. Ему едва удается на прощанье украдкой сунуть Сатину ассигнации.

– Ты раздай, голубчик, кому надо, вдовам…

– Есть раздать…

Гребцы отдохнули на камнях. Шлюпка быстро режет волну, и вода звонко журчит за кормой. Серебристо-голубая плотная вода окружает высокие корабли, уходит извилистой лентой к инкерманским высотам, окружает низкий мыс Лазаревского адмиралтейства на Корабельной, длинным языком убегает вдоль крутой городской горы, усеянной новыми постройками. До самой Графской пристани Павел Степанович молча улыбается и ласкает теплую забортную воду пальцами. И только на лестнице замечает недовольное лицо мичмана.

– Пойдемте, молодой человек, погуляем. Вы, наверно, в Библиотеку собрались. И я загляну новые газеты посмотреть.

Мичман совсем не собирался в Библиотеку. Он даже знает ее только издалека, по астрономической вышке. Он предпочитает Приморский бульвар у Николаевской батареи и бильярдную Мисолаки. Однако нельзя же отказзать начальнику и, в конце концов, лестно идти в людной части города с адмиралом.

Он хмуро наклоняет голову и шагает за Нахимовым.

– Что ж вы отстаете? Неужели лестницы утомляют? Я в ваши годы на Тенерифский пик бегом поднимался. Адмирал берет мичмана под руку.

– Нынче у меня, молодой человек, праздник. Старых матросов повстречал, с которыми в безвестное – так они называют кругосветное – плавал. Я убедился, что они меня любят и понимают. А это составляет главную задачу жизни. Я, любезнейший, матросской привязанностью дорожу больше, чем отзывами каких-нибудь чванных дворянчиков-с.

– А кто же о вас плохо отзывается? – считает необходимым долгом вежливости возразить мичман.

– Э-э, бросьте, голубчик. Мне сорок пять, и тридцать лет я на воде. Меня боцманом называют. Я знаю-с. И пускай. У матросов есть ум, душа и сердце. Вот гребцы наши слыхали, как я вас распек, так на обратном пути старались вовсю, вас жалеючи. Один раз дайте почувствовать, что оценили ихнее рвение, и увидите, как изменятся к вам и службе. А на меня не обижайтесь. Вы, может быть, сейчас охотнее сидели бы в молодой компании. А что толку – угар, головная боль и деньгам расход.

Мичман растерянно молчит. За год службы на Черном море никто не говорил с ним так просто, без всякой официальности. Ему хочется признаться в том, что он нашел соперницу моря, которая не уступит ему ни в прелести, ни в ветрености, и что денег у него давно нет, и он кругом должен, и что деньги особенно нужны для посылки матери. И он сам не знает, как случилось, что выпаливает все это сразу, и Павел Степанович дает ему в долг сто рублей для маменьки, а он торжественно обещает адмиралу с послезавтра, уйдя в море, заниматься английским…

В этот вечер он не разлучается с Нахимовым и смущенно принимает приглашение поужинать по-домашнему.

У мичмана слегка кружится голова от единственного стакана марсалы – так взволновал его разговор. Смутно доходят сильные спевшиеся голоса адмирала и капитана. В этот вечер у адмирала гость из Николаева, вечный капитан 2-го ранга Чигирь. Голоса рокочут под аккомпанемент гитары Чигиря:

Ой! Йшов бурлак с Дону,

Ой, с Дону – до дому.

Тай, сив над водою,

Нарекае долю.

Доля ж моя доля,

Нещастлива доля,

Доля ж моя доля,

Нещастлива доля!

– Заснул наш мичман. Не умеет нынче пить молодежь, – говорит Чигирь и откладывает гитару. – Помнишь, Павел Степанович, как ром тянули в Кронштадте? Щенки были… Выпьем за твои эполеты.

– А не хватит ли, Андрей?

Но Чигирь наполнил стаканы марсалой и выпивает свой залпом.

– Мне, ваше превосходительство, невозможно не пить.

– Что в штабе нового?

– Ничего особенного. Собираются флагманов опросить, какой корабль лучший ходок.

– Что тут спрашивать – все одинаковы, от рук зависит. Корнилов у вас?

– В Англию снова уезжает капитан Корнилов, покупать пароходы.

– Проклятые самовары, – бормочет Нахимов и тянет к себе гитару.

– Не любишь, Павел Степанович, пароходы?

Гитара на одной струне протяжно басит. Павел Степанович не отвечает. Конечно, его сердце не радуют черные угольщики, пачкуны. Парусная служба из-за них приходит в небрежение. Безветрие или противный ветер, и сразу ленивый командир сигналит – прошу буксировать.

– Не любишь, говорю, пароходов. И я их не понимаю.

– Без них не обойтись, – строго говорит Нахимов. – Так знаешь, что заказывать собирается адмирал? С гребными винтами целые корабли или для наших линейных машины?

– А я даже не знаю, какие такие гребные винты?

– А такие, могильщики нашего брата, парусника, – сердито отвечает Павел Степанович. – Иди, брат, спать. Последнее дело – служишь и не любопытствуешь.

– Да подожди, – не унимается Чигирь, – это что – не колесные пароходы? По-моему, царь приказал заказать пароходо-фрегаты.

– Эх, капитан Чигирь, штабной офицер! Не читаешь журналов и газет. Гребной винт ставится под корму любого корабля, действует вроде весла, которым галанят. Спусти в трюм корабля машину – и всего делов. Я бы на месте Лазарева, как ни дороги переделки, на все крепкие линейные корабли и фрегаты приобрел паровые машины. Англичане изготовляют быстро. А ежели не сделаем флот наш через пять лет против европейских держав только для смотров будет годиться. И тогда, может быть, поздно будет переделывать…

– Ты серьезно, Павел Степанович?

– Какие могут быть шутки. Я лично умереть хотел бы под парусами. Но ты почитай, что выдумали инженеры.

Он достает "Таймс".

– Вот-с. В Глазго строится паровой фрегат "Гринок". Отличительные элементы нового судна: дымовая труба складывается, гребной винт поднимается на палубу, чтобы пользовать паруса без замедления хода, 585 лошадиных сил в машине. Глубина трюма 23 фута и паровые котлы на 5 футов ниже ватерлинии. Значит, не так легко попасть в его машины. И далее – киль из кованого железа, шпангоуты из узлового железа. Шесть глухих переборок, не пропускающих воды. Такой фрегат с 20 пушками страшнее "Двенадцати апостолов".

Чигирь недоверчиво смотрит в газетные столбцы, потом поднимает глаза на Павла Степановича.

– Так что же адмирал? Главный штаб? Наконец, император? Ты писал записку о сем?

– Я? Я, любезный, – парусник, боцман. Кто меня послушает? Мое дело матросов учить, и я их буду учить чему знаю – до смерти. А в конце концов на каждом флоте главное – люди, способные и желающие сражаться.

Пароход "Геркулес" в 220 сил, тот пароход, на котором Нахимов отправляется в Германию, построен Ижорскими заводами в 1833 году. С тех пор отечественное судостроение на Балтике мало подвинулось вперед. В 1846 году, кроме "Александры", "Геркулеса", "Богатыря", в Балтике все пароходы иностранной стройки. На Черном море дела обстоят не лучше. В Николаеве выстроены "Северная звезда" и несколько корпусов для машин, заказанных в Англии. Оттуда в 1842 году приходят три парохода для линии Одесса Константинополь. Но все эти колесные суда типа "Колхида" слабосильны. Они не могут быть серьезной военной силой. Даже турки обзаводятся большими пароходами до 450 лошадиных сил и устанавливают на них 68-фунтовые бомбические пушки с английскими ударными замками.

После Наваринской битвы Россия вместе с Францией делила второе и третье место по величине морских сил. И это место она теряет, когда в морское дело вторгаются железо и пар.

Николаю I еще в 1838 году докладывал побывавший в Америке капитан 1-го ранга Шанц об успехах паровых кораблей. Но царь отнесся к сообщению беспечно. В парусных кораблях есть выправка. А что будут делать команды на паровых кораблях с неуклюжими кожухами? Николай уже воспротивился введению штуцеров, нового дальнобойного оружия. Он нашел, что при замене кремневых ружей исчезает лихой, привычный солдату темп ружейных приемов, и это "соображение" решило дело.

Рутина обволакивает армию и флот в одинаковой мере. А то, что слабая отечественная промышленность не может предложить на оборону страны ни кораблей, ни оружия, какие изготовляет Запад, увеличивает рутину во много раз.

Организатор Черноморского флота Лазарев серьезно болеет, лечится в Вене. Ему уже не удается во все вникать, внушать свою энергию подчиненным. В ежетретных рапортах отделов и управлений Черноморского флота все чаще встречается фраза о том, что нововведений и улучшений не было или "нововведения" сводятся к анекдотическим справкам. Например: "подушки вместо рубленых перьев набили конским волосом". Чиновников в Адмиралтействе и портах раздражает инициатива, идущая снизу. Они не следят за качественными изменениями в иностранных флотах, их не беспокоит, что отечественная промышленность не в состоянии перевооружить флот.

Еще в 1839 году мир облетела весть об изобретении винта. Для военных кораблей это было особенно важно, потому что на колесных пароходах кожуха закрывают среднюю часть бортов и мешают установке артиллерии. Винтовой корвет "Архимед" совершает переход от Лондона до Опорто. В 1845 году на состязании винтовых кораблей "Великобритания" и "Ратлер" с колесными пароходами все преимущества в поворотливости и скорости, в ходе под парусами, в артиллерии, в безопасности машин и экономичности потребления угля оказываются на стороне винтовых кораблей. Возникает энергичная работа по переделке парусных кораблей. Оказывается, что любой крепкий парусный корабль в короткий срок можно снабдить паровой машиной, приводящей в движение винт.

А между тем Корнилов командируется в Англию для заказа колесных пароходов. Ему не разрешают переключаться на приобретение машин для линейных кораблей Черноморского флота. Глазенап, командированный из Балтийского флота с той же целью, не может изменить решения Адмиралтейства. Николай I и Меншиков зачарованы участием колесных пароходов в боях минувшего десятилетия. В 1838 году колесный пароход пересек океан. В этом же году французская эскадра, в составе которой действовали два колесных парохода, разгромила Вера-Крус и заставила сдаться мексиканский гарнизон, потеряв всего 33 человека. В 1840 году в экспедиции против Акры уже участвуют четыре колесных парохода. В 1844 году французы громят Танжер, буксируя парусные корабли пароходами.

– Ну, хоть колесные!

Корнилов утешается тем, что пароходо-фрегатами можно будет буксировать линейные корабли.

Нахимов не ищет утешения. Он не может закрывать глаза на упрямые факты. И тем больше поэтому думает о людях, плавающих под Андреевским флагом.