"Жизнь адмирала Нахимова" - читать интересную книгу автора (Зонин Александр Ильич)

Глава шестая. Стоять насмерть, как Корнилов

В анекдоте капитана Зорина о козле, разорявшем куртину Малахова кургана, конечно, было карикатурное преувеличение. Но оно весьма образно выражало бездействие и преступное равнодушие строителей инженерной обороны; они два года успокаивали Петербург, что работы по вооружению Севастополя с суши ведутся, а когда союзники стали приближаться, оказалось – нет ни лопат, ни кирок, ни ломов. Из этого затруднения севастопольцы не выходили долго, покуда всяким саперным инструментом их не снабдили по своей инициативе новороссийский губернатор Анненков и николаевский флотский генерал-интендант, контр-адмирал Метлин.

Было еще одно природное затруднение, над которым до критического положения в сентябре не особенно задумывались, – скальный грунт; он почти не поддавался ручным усилиям. Пришлось привозить для оборонительных сооружений землю и камни издалека и пустить в дело сотни тысяч мешков, истребив для этого все запасы флотского снабжения.

Владимир Алексеевич совсем не давал воли своим расстроенным нервам, ежедневно преодолевал любые препятствия и непрерывно наращивал укрепления. Кроме тысячи матросов, работавших ранее, он взял из экипажей еще несколько сотен, поощрил к инженерной работе талантливую флотскую молодежь, как Перелешина, Будищева и других. И главная крепостная ограда стала вырисовываться, хотя на местах проектируемых бастионов были полевые батареи, а вместо прочных стенок временные каменные завалы.

Корнилов сознавал несовершенство осуществляемых сооружений; даже доведенные до конца, они окажутся ниже окружающих высот, но и это обстоятельство не подавляло его энергии.

– У нас кроме каменных стен и завалов из мешков с землею еще стена сердец. Не так ли, Павел Степанович? – спрашивал он и заражал своей страстностью.

"Да, оно несомненно… хорошо, – про себя думал Павел Степанович, – что есть дело, есть заботы…"

И верно, в хлопотах об организации и снабжении десантных батальонов, свозе орудий, расписании остающихся на кораблях команд к пушкам – некогда было грустить о затопленных судах и бездействии флота.

А все же удивлялся Павел Степанович. Удивлялся, находчивости и уверенности Владимира Алексеевича в разрешении всех вопросов сухопутной обороны. Не поколебался взять на себя ответственность за оборону укреплений Северной стороны. Положим, Корнилову там помогали Тотлебен и Ползиков – по всем отзывам, способные инженеры. Но как моряку начальствовать на суше? Он, Нахимов, этого, не умел.

Когда Меншиков, торопясь выехать к войскам, совершающим отступательный марш на Бахчисарай, предписывает Нахимову принять руководство морскими командами и защитой Южной стороны Севастополя, Павел Степанович решительно объявляет князю:

– У вашей светлости достаточно генералов. Я поставил себе правилом никогда не браться за дело, не изведав наперед своих сил.

Меншиков убежден, что натиск англо-французов на Северную сторону отдаст Севастополь в руки неприятеля в самые ближайшие дни. Назначая Корнилова и Нахимова начальниками обороны города, он хочет переложить на них ответственность за сдачу города. Поэтому он небрежно цедит:

– Я не принимаю вашего отказа, господин Нахимов.

– Ваша светлость, – настойчиво повторяет Павел Степанович. – Я не могу быть хорошим сухопутным генералом. Я готов подчиниться любому младшему начальнику, с радостью буду содействовать ему и не задумаюсь умереть для блага России.

– Кто вам говорит о смерти, любезнейший Павел Степанович, презрительно перебивает князь. – Затвердили вы одно с Корниловым…

Шпоры князя звенят за дверью и на лестнице, потом цокают копыта лошадей на булыжниках двора, и шум штабной кавалькады затихает в дальней улице.

– Уехал и не отменил приказания, – бормочет Нахимов. – Работай с генералом Моллером. Ну-с, моллеровскую породу на флоте я знаю. Сухопутный отпрыск не лучше. Наверно, сейчас занимает казенных лошадей под свою обстановку и помогает укладываться семейству.

– С чего начать? – громко спрашивает он себя. – Ежели бы я принял новую эскадру, то осмотрел бы суда и экипажи. Значит, надо объехать укрепления.

Неутешительная картина. Вместо земляных построек завалы из мягкого степного камня, сложенные на глине, а то и вовсе насухо. Свезенные с корветов и бригов пушки, каронады и единороги не поставлены на станки. Ни одного орудия больше тридцатифунтового калибра. Ни одной бомбической пушки. И хотя по всей окружности семиверстной оборонительной линии можно быстро привести в боевую готовность полтораста орудий, но многие опасные пункты на лежащей впереди местности совсем не простреливаются, и нет ни одного пункта, на котором можно сосредоточить огонь больше четырех орудий.

Если неприятель высадится в одной из бухт Херсонесского полуострова, он нападет в первую очередь с западной и юго-западной сторон. Павел Степанович поэтому торопится укрепить 7-й, 6-й и 5-й бастионы. На правом фланге 6-го бастиона моряки ставят четыре единорога для обстреливания местности между этим бастионом и Карантинной бухтой. На фланге 5-го бастиона размещают восемь двенадцатифунтовых каронад. Матросы, тащат со складов адмиралтейства поворотные станки и пробивают новые амбразуры. Деятельно снующие через город люди привлекают внимание жителей. Сначала ввязываются помогать матросам ребятишки. Они с песнями тащат в мешках и ручных тележках землю на Бульварную высоту. Они заражают своим восторгом родителей. И уже со второго дня унылые, заброшенные укрепления оживают и их венчают горы свежей земли. За два дня фасы 6-го бастиона кипучим круглосуточным трудом обывателей Артиллерийской слободки подняты до семи футов в вышину, достигают шести футов толщины. Соревнуясь со слободкой, жители города также носят в корзинах и платках землю на 4-й бастион.

В ночь на 12-е Павел Степанович просыпается на "Константине" и прислушивается к канонаде с приморья на Северной стороне. Противнику часто отвечают батарея Карташевского и башня Волохова. Но англо-французская армия не спускается с Бельбекских высот и не атакует Северного укрепления. Счастье Меншикова, что он имеет дело с таким же нерешительным врагом.

Вдруг сердце Нахимова сжимается. А если неприятель воспользуется уходом русской армии к Бахчисараю и перевалит через Мекензиевы горы к городу с Южной стороны. Что тогда? Не напрасно ли потеряно время для укрепления города с запада, не напрасно ли оставлены без внимания подступы к Корабельной стороне.

Он требует шлюпку и быстро спускается в нее.

– Отваливай!

Поперек Южной бухты мигают огни на понтонном мосту, устроенном по распоряжению Нахимова. Бриги и шхуны, укрепленные на мертвых якорях, слабо раскачиваются, и под ними тихо плещет вода. Впереди чернеют высокие здания флотских казарм. Адмирал идет так быстро, что лейтенанты Костырев и Колтовской, еще не одолев сна, едва поспевают за ним и спотыкаются на дощатых настилах между судами. Они проходят мимо морского госпиталя, мимо батареи шхуны "Дротик" и батареи фрегата "Кагул", поднимаются на бастион.

"Непременно надо еще одну батарею, чтобы держать под обстрелом Лабораторную балку", – отмечает в своей памяти адмирал.

На 3-м бастионе появление Павла Степановича в ночной час вызывает переполох. Костырев, забежавший в каземат к начальнику бастиона Ергомышеву, слышит ворчание адмирала:

– Вот-с я велю фуражку твою гвоздем прибить к голове, чтобы не кланялся, как иконе. Командир здесь, говоришь? В каюте? Как это в каюте?

В голосе адмирала появляются довольные нотки.

– По морскому приспособили? Молодцы, молодцы. Ну, покажи, где ваш трап. И склянки отбиваете? – Он счастливо смеется.

Очень хорошо, что Ергомышев перенес на бастион судовые порядки. В тревожные ночи матросы будут чувствовать себя на авральной работе. Караулы и наряды напомнят им о бессонных вахтах. Брустверы заменят в их воображении корабельные борты, а темные землянки и блиндажи – тесные кубрики. Надо издать приказ, что флот находится в кампании, чтобы люди получали усиленную морскую провизию и лишнюю чарку водки. Да, все еще пойдет хорошо, если неприятель даст время изготовиться к обороне…

– Ну-с, Шевченко, много вас здесь с "Марии"? Все синопские?

– Новые быдто не поступали.

– Тут у вас хорошо, как в мидель-деке. Неприятель подойдет – бейте прицельным огнем, точно по гребным судам. Знаешь? Знаешь, конечно. Вы все у меня герои… Не сдадите бастиона?

– Как можно, Павел Степанович, насмерть стали.

Адмирал с адъютантами дожидаются рассвета за самоваром в артиллерийской казарме. Павел Степанович, выпив стакан чаю, продолжает обход линии укреплений. С Бомборской высоты спускается по крутым тропинкам к подножию Малахова кургана и уже при высоко поднявшемся солнце осматривает местность с боевой башни.

– Колтовской, пиши, – диктует адмирал, – правее Северной дороги устроить завал и расположить батарею для обстреливания правой отлогости доковой балки.

– А ты, Костырев, отправляйся на Корабельную слободку пристыдить обывателей. Что ж природные моряки не помогают укреплять Малахов курган? Нужно возвысить гласис до десяти футов и пристроить левый фас для обстреливания Киленбалочных высот. Десять пушек выберешь в адмиралтействе и доставишь сюда к полудню. А ко мне вызовешь капитана 1-го ранга Юрковского.

Он задумывается, оглядывая Сапун-гору. К чему князь бросил такую превосходную позицию и удрал к Бахчисараю?!

Ветер катит под ноги желтые сухие листья, но море, по-летнему Голубое, зовет в плавание. Павел Степанович не хочет видеть его, но оно протягивается узкой полосой к Инкерману, оно здесь, за скатом горы, бьется в устье Киленбалки, оно прозрачной синевой простерлось за пологими холмами Северной стороны. Оно всюду, и он вздыхает:

– Неужто не придется больше плавать?..

Подозрение, возникшее у Нахимова 12 сентября, 14-го становится ужасной правдой. В этот день французские авангарды переходят Черную речку и спускаются с Федюхинских высот к окрестностям Севастополя. Назавтра перед городом можно ожидать шестьдесят тысяч человек. А что в распоряжении начальника обороны? Шесть резервных батальонов 13-й пехотной дивизии и 44-й флотский экипаж, всего пять тысяч солдат и матросов.

"Придет ли Корнилов с Северной стороны? Решится ли оставить порученную ему позицию? Успеет ли он оказать помощь нашему слабому гарнизону?" размышляет Нахимов в кабинете начальника гарнизона.

Генерал Моллер робко обегает строгого адмирала и пытается угадать его мысли: "по правилам войны, нужно объявлять эвакуацию, уходить на Северную сторону…"

Толстые губы генерала шлепают под густыми усами, но он не смеет высказаться. Он обтирает жирную шею и мямлит о необходимости срочно снестись с главнокомандующим.

– Ежели французы прошли-с на Бахчисарайскую дорогу, то князь от нас отрезан, – сурово напоминает Нахимов и сосредоточенно ведет карандашом по плану Севастополя. Он ставит жирный крест у здания театра. Это точка, от которой почти одинаково близко ко всем бастионам. Здесь сосредоточился резерв… Эту точку для сборов по тревоге выбирали они с Корниловым еще в январе.

– Костырев, – подзывает Нахимов адъютанта. – Передайте сигналы на корабли, чтобы мичманы явились за приказом…

– О чем приказ, Павел Степанович? Что вы решили? – беспокоится Моллер.

– Какой приказ? – тоже справляется лейтенант.

– Садитесь, продиктую.

Нахимов, не отвечая генералу, подходит к окну и прислоняется пылающим лбом к холодному стеклу. Твердо и раздельно говорит:

– Неприятель подступает к городу, в котором весьма мало гарнизона; – я в необходимости нахожусь аатонахь суда вверенной мне эскадры, а оставшиеся на них команды с абордажным оружием присоединить к гарнизону. Я уверен в командирах, офицерах и командах, что каждый из них будет драться, как герой…

– Как герой, – повторяет Костырев.

Павел Степанович продолжает стоять, упираясь лбом в стекло. Оно затуманилось, стало влажным, и корабли посерели, стройные могучие крепости, для которых Севастопольский рейд превратился в ловушку. А может быть, сжечь? Навесить на борта смоляные кранцы и устроить иллюминацию, чтобы чертям стало страшно. Нет, огонь может перекатиться на город. Пусть спокойно идут на дно.

– Добавьте еще: нас соберется до трех тысяч. Сборный пункт на Театральной площади.

Моллер растерянно обмахивается платком. С кучкой матросов сумасшедший моряк хочет отразить неприятеля, расколотившего главные силы армии. И он должен участвовать в таком скандально-дерзком предприятии.

– Ах, ваше превосходительство, вы приняли геройское решение. Я буду свидетельствовать его величеству! – восклицает Моллер, и легкие слезы катятся по жирным щекам. – Мы отдадим свои жизни за веру, царя и отечество.

К счастью, крайнее решение Павла Степановича можно не выполнять. Англо-французы делают чересчур осторожные рекогносцировки и не догадываются, что город легко взять открытой атакой. Они медленно устраиваются между Черной речкой и Балаклавой. А Корнилов и Тотлебен, обнаружив исчезновение перед собой неприятеля, переходят на Южную сторону с десятью флотскими экипажами и несколькими армейскими батальонами.

Всего несколько дней Павел Степанович не видал Владимира Алексеевича, но кажется, что прошло много лет. Совсем другой Корнилов, постаревший, с горькой складкой у сжатого рта, с каким-то новым знанием жизни в глазах.

"Прозрел", – думает Павел Степанович.

А Корнилов, как только они остаются вдвоем, порывисто сжимает руки старшего друга.

– Вам одному могу поверить то, что для сына пишу… Стыжусь всей жизни своей…

– Зачем же, Владимир Алексеевич!

– Да, да, стыжусь легкомыслия своего, барской веры в ум нашей аристократии; в того же Меншикова разве не был влюблен?! Еще после Альмы жалел негодяя. Он – подлец, он – изменник. Где он с армией? О войсках Меншикова сейчас ни слуху ни духу. Что ожидать в этих условиях, кроме позора? С мизерным войском, разбросанным по огромной территории, при укреплениях, кой-как созданных в две недели, что сделаем? Князь должен дать отчет России в гибели города…

– Но мы не отдадим его. Вы не отдадите, – с силой внушает Нахимов.

Корнилов поднимает голову, но сразу потухает огонь в его глазах.

– Ах, хотелось бы верить, что восторгом спасемся. Я знаю – войско кипит отвагою. Но все это может только увеличить резню. Если бы я догадался, что князь способен на изменнический поступок, конечно, никогда не согласился бы затоплять корабли; лучше бы вышел дать сражение двойному числу врагов.

В свою очередь Павел Степанович сжимает и трясет нервные руки Корнилова, решительно подводит его к дивану.

– Вы устали, голубчик. И сами не знаете, что в вас сила наша, что с вашим руководством мы вдвое увеличим наше сопротивление. Отбросьте бесплодные рассуждения и продолжайте трудиться, как трудитесь все эти дни. Вы сделали крепостью Северную сторону, сделаете такими Южную и Городскую. Враг медлит, на наше счастье.

– Вы полагаете? Ах, всегда, Павел Степанович, утешительно вас слушать. Но я должен пересмотреть и передумать… Когда вспоминаю, как и из-за чего вам, бывало, жаловался, хочется наверстать все, силы являются большие…

На это Павел Степанович не отвечает. Должно быть, безжалостная правда, неизбежная правда лечит и спасает. Возможно, Корнилов не один. Война учит всех честных патриотов и, собирая их в один лагерь против англо-французов, заставляет по-иному думать о том, кто давит из дворца у Невы.

В этот вечер Павел Степанович уступает Корнилову руководство обороной Южной стороны и города.

– Я буду полезнее по части артиллерии, – уверяет он.

И Корнилов, стремясь утопить свое горе и свои заблуждения в горячей работе по созданию обороны Севастополя, жаждая еще и еще дел, соглашается. Легко и счастливо, без трений образуется триумвират. Трудно сказать, кто в нем больше делает для создания оборонительной линии Севастополя. Очень важна настойчивость Корнилова, понуждающего командный состав точно и быстро выполнять его распоряжения по работам на батареях, бастионах, в городе и порту. Но содержание и смысл этим работам дает инженер-организатор Тотлебен. До сих пор малоизвестный подполковник указывает пункты, на которых должна быть выставлена сильная артиллерия. Он определяет направление траншей для ружейной обороны и сосредоточения фронтального и флангового огня по всем подступам к городу, по всем извилинам прихотливого рельефа окрестностей. Его сотрудники, скромные инженеры Ползиков, Орда и другие, ведут работы на бастионах, усиливая оборону Севастополя каждый день.

Нахимов – блестяще образованный артиллерист – участвует во всех начинаниях Тотлебена и ревностно помогает инженеру. Как старший флагман, он содействует своим опытом Корнилову в извлечении для обороны всех средств флота и порта. Но есть у него и своя особая задача.

Его видят все – на батареях, перестреливающихся с неприятелем, на кораблях, с которых свозят порох и ядра, на пристанях, где ждут назначения вновь сформированные части, на крутых подъемах, где впрягшиеся матросы с руганью тащат пушки в гору. То адмирал спокойно стоит под пулями, то показывает, как лучше сложить груз в барказ. Еще через час он заботится, чтобы встреченная им часть не мокла под дождем и скоро получила горячий приварок с чаркой водки. На крутой улице он помогает вытянуть пушку. Всегда для солдат и матросов есть у него простые слова, которые осмысливают труд и подвиг, которые заставляют чувствовать, что в Севастополе обороняется родная земля, вся необъятная великая Россия.

Корнилова узнают как геройского командира, передают его фразу: "Заколите того, кто осмелится говорить об отступлении. Заколите и меня, если бы я приказал вам отступить". Но даже тем рядовым, которые не знают адмирала Нахимова, хорошо знаком Павел Степанович: каждому севастопольцу известна его сутулая фигура с золотыми адмиральскими эполетами и короткой саблей. Он становится душой обороны Севастополя.

У союзников недостаточно войск, чтобы обложить Севастополь. Они очищают Инкерманские высоты, и следом за ними возвращаются войска Меншикова. 18 сентября на усиление гарнизона приходят Бутырский и Бородинский полки. 20 сентября князь приезжает и осматривает работы по укреплению Южной стороны. Он с кислой улыбкой протягивает руку Нахимову.

– Как видите, вам не пришлось встречать неприятеля. Генерал-адъютант Корнилов своевременно переехал в город.

– Я не мог знать, ваша светлость, что взрослые люди затеют игру в жмурки-с, – громче обычного отвечает Нахимов.

Князь надменно играет плеткой. Говор в свите смолкает.

– Ужели непонятно-с, – безжалостно продолжает Павел Степанович. Канробер и Раглан искали вас на юге, вы увели войска на север. Они сюда – вы туда. Подлинно-с – жмурки.

– Такие анекдоты на баке рассказывают, господин Нахимов. – У князя дергается нога, и он еще сильнее взмахивает плеткой.

– Бака я никогда не чурался, ваша светлость, а анекдоты рассказывать не умею. Не моя вина, ежели события, чуть не стоившие нам Севастополя, похожи на анекдоты.

– Я вас не держу, господин вице-адмирал, – в бешенстве шепчет побелевшими губами Меншиков. Свита расступается перед Нахимовым с испуганными лицами. Конечно, князь доложит об этом дерзком разговоре царю.

Союзники начали осадные работы. От Рудольфовой до Зеленой горы, на высотах, окружающих Севастополь, вырастают гребни свежей земли. Союзники запасливы не в пример Меншикову. Они привезли с собой и туры, и фашины, и даже мягкую землю – все, чего нет на безлесной скалистой почве Севастополя. А защитники города не имеют ни хвороста, ни дерна, ни черной земли. Они вынуждены поддерживать внутренние крутости батарей стенками, сложенными из камня и глины, их лучшие одежды для щек амбразур – мешки с землей непрерывно загораются от выстрелов, осыпаются и мешают пушкам действовать. У севастопольцев на ряде вновь возведенных батарей еще нет даже пороховых погребов, и их заменяют врытые в землю корабельные цистерны.

И все же осажденные теперь бодро смотрят в будущее. У пушек хлопочут моряки, на корабельных батареях не знавшие никаких укрытий. Батареями распоряжаются привычные к артиллерийскому делу морские начальники. Против каждой новой амбразуры, пробитой на бастионах осаждающих, на севастопольских укреплениях мгновенно появляется дуло нового орудия. И в тылах батарей громоздятся запасные пушки, свезенные с кораблей.

Первое предварительное состязание в вооружениях длится двадцать дней. 4 октября англо-французские батареи начинают по всему фронту осады пристрелку, а пароходы союзного флота расставляют в море буйки. Союзники готовят бомбардирование и с суши и с моря.

С рассветом 5 октября, лишь только расходится ночной туман и солнце встает на безоблачном небе, часть флота союзников вытягивается из Балаклавской и Камышовой бухт, другая часть подвигается ко входу на рейд со стороны Качи. На тихой воде отчетливо поднимаются вверх дымки суетливых буксиров, подводящих суда к их позициям. Армейское командование союзников не дожидается устройства флота и начинает бомбардировку с семи часов.

Павел Степанович приезжает на 5-й бастион, когда двухпудовые бомбы, стонущие в полете, уже часто лопаются над банкетами батарей. Каменный парапет казармы разрушен, пять орудий приведены в бездействие, нижняя часть стены бастиона пробита насквозь, и вереница носилок с ранеными направляется в город.

Нахимов проходит на правый фас укрепления и весело здоровается, с матросами.

– Вот наконец и проснулись неприятели наши. Посмотрим-с, на что они способны. Грохот выстрелов учащается.

– Квочка! – кричит наблюдатель в прикрытие, и бомба с визгом впивается в каменную стенку, разрывая старательно уложенные камни

– Галки! – тем же беспечным, насмешливым голосом докладывает матрос, хотя два ядра шлепнулись в центре пехотного резерва и солдаты спешно крестятся над убитыми.

– А зачем так близко батальон литовцев подвели? – морщится Нахимов. Кто это приказал? На случай штурма успеем вызвать. Отведите, господин майор, ваших людей на завал, в лощину. А здесь оставьте адъютанта.

– Жеребец! – снова возглашает наблюдатель и направлением руки показывает место, в которое должна упасть двухпудовая бомба.

Павел Степанович подходит к амбразуре, которую очищают и смачивают швабрами батарейцы.

– Ну-с, отойди, братец. А, Кошка! Чего ты застыл на месте?

Матрос нехотя отодвигается и неодобрительно смотрит на золотые эполеты адмирала.

– Он картошкой бьет, ваше превосходительство. Пристрелялся по амбразурам.

– Вот и нечего подставляться на картечь. По такому красавцу небось не одна девка заплачет.

Павел Степанович приставляет к глазам подзорную трубу. Облако дыма застилает батареи на Рудольфовой горе. Только вспышка огня указывает места орудий. За ночь французы открыли новые амбразуры, и, должно быть, у них не меньше пятидесяти орудий. Картечь рвется во рву, и осколки ее вместе с землей и мелкими камнями достигают амбразур. Напор воздуха срывает с головы адмирала фуражку, и она катится по рву. Что-то темное и клейкое каплет на руку Павла Степановича и трубу. Он выпрямляется и идет к ближайшему орудию.

– Нуте-с, голубчик, сними щит. Да не ломай фуражку, дело надо делать-с. Так-то, молодец! – одобряет адмирал, потому что матрос, несмотря на посыпавшиеся пули, живо снимает щит.

Нахимов сгибается над орудием и бросает артиллерийской прислуге:

– Подъемный винт на шесть градусов. Вправо, вправо. Есть. Так палить.

– Вот-с, попробуйте на этом прицеле, – говорит он лейтенанту, командующему батареей.

– К орудиям! – командует лейтенант.

Гремит залп, сотрясая весь бастион. С воем летят бомбы на Рудольфову гору, взметают над брустверами землю и балки.

– Очень хорошо! – кричит Нахимов в ухо лейтенанту. – Побыстрее надо. Батально. Не давайте им опомниться.

Через час на Рудольфовой горе один за другим раздаются взрывы, и столбы красного пламени в густом черном дыму поднимаются над линией французов.

– Пороховые погреба-с, – лаконически замечает Павел Степанович. Господа французы теперь вас не станут беспокоить. А вы все-таки тревожьте их редкими выстрелами, мешайте им работать.

Он собирается сесть на лошадь, но его окликает Корнилов, приехавший со своей свитой.

– Павел Степанович! Поздравляю с успехом… Да вы ранены? У вас вся голова в крови.

– Кажется, оцарапало-с. Слишком мало, чтобы об этом заботиться, разве фуражку придется новую приобретать.

– Беречься надо, Павел Степанович.

– Вам, вам беречься надо. Вы у нас начальник и душа защиты-с. Куда вы теперь, Владимир Алексеевич?

– Я на Четвертый и на Корабельную. Поглядеть, как против англичан управляемся.

– Ну зачем? Там Новосильский, там Истомин, ни к чему-с. И я вот на Восьмом только побываю, тоже приеду,

– Значит, встретимся на Малаховом. – Корнилов энергично жмет руку адмирала и пускает в карьер своего высокого ладного жеребца.

7-й бастион из орудий, фланкирующих приморскую батарею № 10, бьет по прибрежной полосе Карантинной бухты, препятствуя выдвижению французских полевых пушек в тыл приморской батареи. Редкий огонь бастиона удерживает противника.

Павел Степанович знает преимущества, которые будет иметь неприятель в состязании с береговыми батареями. Корабли могут стать на дистанцию обстрела около 500 саженей, тогда как нашим батареям придется отвечать на расстоянии не меньше 650 саженей. Вот уже французы отдают якоря. Из портов трехдечных кораблей показались клубы белых облаков и разошлись, прихотливыми фестонами. № 10 и Александровская батареи открывают огонь по устанавливающимся французским кораблям. Они вырастают из морской шири, и, кажется, нет им конца. С юга от входа в Херсонесскую бухту грозную линию неприятеля начинают "Шарлемань", "Марсель" и "Монтебелло". На этом корабле уже перебит шпринг и в двух местах вспыхнул пожар. "Монтебелло" и "Париж" под адмиральским флагом. "Жан-Бар", "Вальми", "Сюфрен", "Генрих IV", "Баяр", "Наполеон", "Юпитер" и два турка "Махмудие" и "Шериф" протянулись параллельно входу на рейд перед затопленными судами.

Еще дальше против Северной стороны – англичане. У французов 800 орудий, у англичан немногим меньше. Костырев, приехавший с Константиновской батареи, показывает Павлу Степановичу на смятом листке британское расположение. С запада корабли и пароходо-фрегаты – "Британия" и "Фуриус", "Трафальгар" и "Ретрибюшен", "Вандженс" и "Гигфлер", "Куин" и "Везувий", "Беллерофон" и "Циклоп" – всего 270 орудий. Вместе с винтовыми кораблями "Родней", "Агамемнон", "Санпарейль" и "Самсон" они подавляют Константиновскую батарею; севернее, против батареи Карташевского и башни Волохова, – "Тритон" и "Аретуза", "Террибль", "Лондон" и "Нигер", "Альбион" и "Файербранд". Итого, на каждое орудие береговых батарей приходится десять пушек неприятеля. Устрашающее превосходство! Эту силу не сравнить с силою кораблей Нахимова против синопских батарей.

Павел Степанович с беспокойством смотрит на батарею № 10. Огонь ее ослаб, и вся она застлалась дымом. Снаряды перелетают через ее казематы и, рикошетируя на местности, в огромном количестве ложатся перед 6-м и 7-м бастионами. Пройти на батарею трудно, но необходимо. Может быть, и орудия сбиты и люди погибли. Тогда неприятель сумеет ее занять с сухого пути, и корабли подойдут на дистанцию, более действительную для обстрела укреплений.

– Охотников надо-с. Что делается на десятом – выяснить.

Охотниками вызываются два черноморских пластуна – старый Сатин и волонтер Ширинский-Шихматов.

– Все знакомцы-с, – бормочет Павел Степанович. – И незачем столько-с. Тебе, Сатин, дело – орудие наводить. Пожалуй, сходите вы, Евгений. Не напрямик только. За завалами.

Облака затопляют корабли и стелются над фортами. Морская синь темнеет и вдруг исчезает в непроницаемом мраке. Звуки выстрелов сливаются в непрерывный глухой рокот, и только отблески молнии указывают моменты стрельбы, только свист и визг снарядов в небе выдают, что в этой адской канонаде корабли и береговые батареи продолжают напряженное сражение.

Павел Степанович смотрит на хронометр. Скоро три часа. Союзники рассеяли свой огонь. Они бьют по тылу, фасам, брустверу и казематам одновременно. Они не знают целей, по которым бьют. А хорошо вышло, что вход на рейд закрыт. Дело ясно: корабельный залп дает огонь сильнее и сосредоточеннее любого севастопольского форта, но борт корабля не в состоянии долго выдерживать огня. И еще вывод – на очень близком расстоянии батареям трудно было бы наводить орудия по корпусам кораблей. Значит, затопленные ветераны Черноморского флота не только не пустили врага на рейд, но и не дали ему приблизиться к фортам. Ежели же господа союзники решатся сократить расстояние, просим на мелководье, где ждет гибель.

Рокот пушечной пальбы затихает. Ветер с берега относит дым, и снова открываются эскадры неприятеля. Теперь можно подвести итоги первого этапа боя. На севере удаляется из линии корабль "Куин" с несколькими очагами пожаров, и большой пароход "Ориноко" потащил лишившийся мачт корабль "Альбион", а другой пароход стаскивает с мели "Аретузу". Сильно повреждены "Беллерофон", "Санпарейль" и флагман английской эскадры "Британия".

У французов "Париж" совсем изрешечен, а ют снесен ядрами. Он тоже горит и медленно удаляется за Херсонесский маяк. Линию огня оставляют "Вальми" и "Шарлемань".

– Отлично-с! – восклицает несколько раз Павел Степанович, слушая донесения наблюдающих флот неприятеля адъютантов.

– Отлично-с. Ежели наши батареи до вечера устоят, неприятель не скоро решится повторить морское бомбардирование. Чересчур дорого-с.

В это время с лошади соскакивает адъютант Корнилова Жандр. Бледный, с расстроенным лицом, он приближается к адмиралу.

– Ваше превосходительство, Владимир Алексеевич…

– Да, да, я обещал приехать на Малахов. Но, понимаете, загляделся на море. Сейчас…

– Владимира Алексеевича уже нет у нас. Он убит…

Павел Степанович простирает руки, точно хочет оттолкнуть страшную весть.

– Не может этого быть!..

Англичане умело использовали выгоды местности. Действуя фронтально по фасам укреплений Корабельной стороны, они ведут губительный огонь по флангам и тылу севастопольцев. Две ланкастерские батареи за подъемом Воронцовской дороги, сорок орудий на Зеленой горе и двадцать шесть орудий на Воронцовской высоте вступили в бой позднее французов, но с несравненно большим успехом. На 3-м бастионе после полудня из двадцати двух орудий остались действующими пятнадцать при полуразрушенных амбразурах.

Корнилов заменил перебитых артиллеристов и посылает сказать Бутакову, чтобы "Крым", "Одесса" и "Ягудиил" били через Пересыпь с наибольшим углом возвышения. Уже без него на бастионе в 3-м часу дня взрывается главный пороховой погреб. Несчастье это для севастопольских защитников не меньшее, чем для французов взрывы на Рудольфовой горе. На воздух взлетают сотни людей, и деревянные обломки засыпают огромное пространство. Только на левом фланге сохраняются две двадцатичетырехфунтовые пушки. Но вновь сформированная прислуга из охотников "Ягудиила" вместе с батареей Будищева учащенной стрельбой маскирует от англичан, что вся Бомборская высота в сущности лишилась защиты и открыта для штурма. Настал трудный час, когда капитан-лейтенант Будищев пожалел, что решительный и так быстро оказавший помощь резервами адмирал уехал. Он собрался рапортовать о положении и выразить надежду, что, может быть, адмирал найдет время вновь посетить бастион. Но тут его известили, что Корнилова незачем искать на Малаховом кургане. Его оттуда увезли.

– Увезли?

– Не то убитого, не то смертельно раненного, – отвечает печальный вестник.

Порывистость свойственна была Владимиру Алексеевичу гораздо чаще, чем допускали его чин и должность. Он знал это за собою, и ранним утром, собираясь из дому, пообещал себе беречься от опасности. Но, странное дело, чувствовал ее дома, и только дома, когда тоскливо, ввиду оказии в Николаев, писал милой Лизе письмо и поручал вместе с посланием передать жене любимые часы-хронометр. Жалко было их, и не сберечь в севастопольской суматохе. Но на улице, и чем ближе он подвигался к батареям, мысль об опасности стала казаться маловажной. Она не возвратилась, несмотря на просьбу Павла Степановича, и вдруг вовсе исчезла у подошвы Малахова кургана.

Пожалуй, в этом были виноваты офицеры и матросы резервного 44-го экипажа. Их "ура" в строю, с ружьями на руке, с блеском на тусклом свете обнаженных палашей, "ура", прокатившееся под пороховыми облаками и к Килен-балке и к Ушаковскому оврагу, необыкновенно взволновало Владимира Алексеевича. Хотя его свита из предосторожности покинула лошадей в Доковом овраге, он оставался верхом на своей высокой лошади, заметной белой мастью. Придержав ее против фронта экипажа, адмирал приложил руку к козырьку и крикнул:

– Благодарю вас, товарищи! Но будем кричать "ура", когда собьем английские батареи, а покамест только французы кой-где замолчали. – И, не дожидаясь ответа, вскинув глаза на башню кургана, Владимир Алексеевич поскакал в гору.

Должно быть, на этом отчаянном броске коня он хорошо был виден вооруженным оптическими трубами наблюдателям врага. Но и этим риском не удовольствовался. В то время три больших неприятельских корабля вели яростный огонь. Истомин, начальник дистанции, хорошо изучивший расположение кораблей бомбардирующей эскадры, назвал их Корнилову.

– Вот как? Вы, значит, разглядели их с башни. Покажите же мне.

– Невозможно, Владимир Алексеевич. Полчаса назад снял с верха всех людей. Там дождь осколков!

– Ну уж и дождь, бог с вами! – шутит Корнилов но по твердому выражению Истомина понимает, что Владимир Иванович будет непреклонен, и вздыхает:

– Ладно, ведите куда можно.

Они осматривают первый и второй этажи башни и решают развернуть в ней пункт для первой помощи раненым. Корнилов тут же дает распоряжение послать за доктором на Корабельную слободку.

Около двенадцати Истомин удовлетворенно прощается с приметным начальником и глядит, как он наконец удаляется за бруствер. Вдруг общий крик заставляет Истомина броситься вслед.

Противник терпеливо дожидался нового появления адмирала… Рассеивается облачко пыли, поднятое бомбой. В трех шагах от мечущейся лошади, в кругу офицеров Корнилов лежит на земле. Лужа крови… Бледное лицо. Откинута голова, а рука упирается в камень.

Ядро раздробило левую ногу адмирала у самого живота.

Раненый в сознании, и Истомин сначала надеется, что Корнилов будет жить. Но когда офицеры, беспомощно суетясь, поднимают адмирала на руки и он звонко, требовательно говорит: "Отстаивайте Севастополь! Отстаивайте же Севастополь!!" – Истомин понимает: "Это конец, это смерть старого "азовского" товарища".

Павел Степанович выслушивает сбивчивый рассказ лейтенанта Жандра о том, как адмирал очнулся, как радостно улыбнулся, услышав, что английские орудия сбиты, как умер со словами: "Защищайте Севастополь".

Руки адмирала, которыми он хотел защититься от страшной вести, бессильно сплетаются на сутулой, спине.

– Сейчас перевозят тело на квартиру, – тихо говорит Жандр.

– Я приеду-с, приеду-с, – отрывисто отвечает Нахимов. Он проводит рукой по лбу. В запекшейся ранке с колотьем пульсирует кровь. Трудно дышать.

– Необыкновенно жарко-с, – говорит он окружающим. – Что, не видать Ширинского-Шихматова?

– Нет, ваше превосходительство.

– Продвиньте сколько возможно два батальона литовцев к берегу, и пусть атакуют батарею, ежели она окажется занятой противником. Я проеду по линии и возвращусь на квартиру нашего незабвенного героя…

После дневного страшного грохота тоскливо наваливается сумеречная тишина. В душном воздухе стоит щекочущий, сладкий запах пороха. Павел Степанович становится в ногах убитого и долго смотрит на неподвижное лицо покойного. Свечи ровно освещают потемневшие щеки, заостренный нос и сжатый энергичный рот.

"Защищайте Севастополь", сказал он, лучший из тех, кого пощадило время, – думает Нахимов… – Теперь остались Новосильский, Истомин, но за ними, за мной стучится смерть. Кто останется в живых? Керн, Бутаков, Зорин? Может быть, они будут счастливее в службе России".

Входит Меншиков, сгибает старую голову над убитым, звонко целует лоб и прикладывает к глазам надушенный платок. Он что-то шепчет, жует отвисшую, дряблую губу, потом берет Павла Степановича под руку и ведет в кабинет Корнилова. Садясь на оттоманку и растерянно озираясь, дребезжит:

– Боже мой, боже мой, бомбардирование и эта смерть потрясли меня! Государь и я обязаны вам успехом дня, вашей распорядительности после смерти Владимира Алексеевича. Вам, Павел Степанович, придется теперь возглавить оборону.

– Прошу, ваша светлость, не настаивайте на том, что я не могу принять. Для командования на суше я не гож. Оставьте мне ту деятельность, за которую я взялся, – твердо отвечает адмирал.

– Упрямитесь? – зло шепчет князь.

Он ждал объятия, сердечности, он хотел в сентиментальном порыве на миг убежать от своей уверенности в гибели Севастополя. Он был сейчас просто уставшим стариком, а теперь снова надменный, неприступный главнокомандующий.

– Дело столь серьезно, что я буду вынужден считаться с вашим отказом. Но все будут полагать, что государь и его советники не хотели этого назначения.

– Матросы и солдаты не перестанут уважать и любить меня. Этого достаточно-с, чтобы я приносил пользу обороне.

– Итак, я назначаю адмирала Станюковича!

Сутулясь, Нахимов ходит по комнате. Сабли и пистолеты, наваринская гравюра, портрет Лазарева, ланд-карты Черного моря – всё на своих местах. Только нет хозяина и чужие люди наполняют квартиру. А Елизавета Васильевна и дети в Николаеве, и старший сын Владимира Алексеевича на фрегате "Диана" в Тихом океане, и все они не знают, что лишились мужа и отца, лишились гордости семьи.

– Он уедет в Николаев, – опять выводит из горестных размышлений раздражающий голос.

– Вы о чем, ваша светлость?

– Я говорю, что Станюкович уедет в Николаев. Вы примете дела порта и военного губернатора, оставаясь начальником эскадры и помощником начальника гарнизона.

"Ах, не все ли равно, как будут называться должности… Надо стоять насмерть, как стоял незабвенный Владимир Алексеевич… Сегодня выстояли…"

– Хорошо, хорошо, ваша светлость…

Шестьдесят тысяч бомб и ядер, брошенных на Севастополь с кораблей и сухопутных батарей, не принесли союзникам желанной победы. В сумерки одна за другой замолкли уцелевшие батареи, а поврежденные корабли скрылись за горизонтом. А защитники Севастополя без передышки принялись чинить брустверы, плетеными турами, бревнами и мешками с землею наращивать валы бастионов, подготовлять площадки для новых орудий, закапывать цистерны для пороховых погребов.

Гул стоит на бастионах, переставших реветь медными глотками мортир. Лишь изредка в темной ночи гремят одиночные выстрелы выдвинутых секретов и вспыхивают ракеты, рассыпаясь звездами.

Вновь молчаливо едут с Малахова в город Нахимов и Истомин. Лошади спотыкаются на размытом глинистом спуске, осторожно вступают на шаткий настил. Под досками моста черная глубокая вода и палубы тендеров; настил качается и ходит вместе с судами под ударами волн. И снова подъем к темной улице, в проулки на городскую гору.

Кажется, в эту ночь всему Севастополю светят только окна корниловской квартиры и все пути молчаливых прохожих ведут сюда. Он лежит в парадном мундире, спокойный, помолодевший, будто смерть сняла все заботы последнего года и страшного сентября. Может быть, просветленное выражение обретено счастьем предсмертные минуты, когда Истомин сообщил, что малаховскими батареями сбиты орудия англичан и взорван их пороховой склад. Владимир Алексеевич крикнул "ура", сделал попытку подняться, и жизнь ушла из страдавшего тела.

Владимир Иванович вспоминает благословение друга и его последний поцелуй. Тогда слезы подступают к глазам, и сквозь сетку влаги Истомин видит Павла Степановича, припавшего губами ко лбу Корнилова. Вздрагивают плечи в эполетах, и ниже, ниже склоняется голова…

Хоронили Корнилова к концу следующего дня под грохот возобновившейся бомбардировки. Но теперь огонь врага не беспокоил руководителей обороны Севастополя. Стреляли только уцелевшие на суше батареи. Ни один корабль союзников не возвратился на вчерашние позиции.